Мудрая Татьяна Алексеевна : другие произведения.

Окаянное моё счастье (промежуточный вариант)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
ОКАЯННОЕ МОЁ СЧАСТЬЕ

Сидит на жёрдочке будней
Моё окаянное счастье,
Моё беспросветное счастье
С коралловой каплей на клюве -
В предвиденье чёрного дня.

Запрятано в клетке рёбер
Под мантией дряхлой кожи,
Играет, как будто державой,
Комком трепещущей плоти
В предвиденье красного дня.

Пригладь перья нахохленной птице
В разгар непроглядной ночи,
В разгар ненаглядной ночи,
В преддверии серого утра,
В предчувствии белого дня.
I
ТОР

   Кровь - это информация. О том знали всё ретро-рутенские партийные бонзы, учредившие Институт переливания первой в трепетно-дряхлые жилы вторых. Информация, записанная на дисках жидких кристаллов - не путать с винчестерами и ЖК-мониторами. Эритроциты всего-навсего. Красные кровяные тельца. Но омолаживать, передавать силу и таким образом продлевать жизнь данный источник информации умеет не хуже секрета обезьяньих желёз. Правда и то, что похоже на забивание винтиков микроскопом. Слишком ограничен и вообще мал коэффициент полезного действия на организм реципиента.
   Каждая двуногая особь обладает своим собственным генетическим рисунком, уникальным клеточным материалом, но во плоти все эти завихрения другому не передать - лишь в крови. Оттого она сгруппирована всего лишь в четыре условных группы, которые, правда, распадаются на подразделы. Чтобы получалось хоть где-то и хоть как-то, но не всегда: с одной стороны, природе нужно разнообразие, с другой стороны - она устала от монстров. Изобилию помесей поставлены границы, но в них имеются узкие ворота. Лазейки приходится нащупывать по наитию или - что куда хуже - опытным путём.
   Существа, которые практикуют таинство крови умело и, так сказать, квалифицированно, - весьма редки. Заметьте, я нарочно не упоминаю людей, чтобы не допустить двусмысленности. Ибо не знаю, к кому причислить самого себя.
   А, вот теперь пошло легче: вливание подействовало. Первая рюмка колом, вторая соколом, третья - лёгкой пташечкой. Русское присловье, что уже бытовало в те времена, когда господин Оноре де Бальзак свиделся со своим милым Волчишкой - Эвелиной Ганской - на его-её собственной территории. Меня он незаметно для себя самого провёз в знаменитой трости с бирюзой. Как я, почти двухметровый двуручник, уместился во влагалище для узкой и не такой уж длинной рапиры, остаётся загадкой метаморфизма. Как исхитрился выпростаться, а после того подняться - тот ещё вопрос.
   Теперь время представиться и объяснить уже сказанное, иначе загадки пойдут накапливаться снежным комом.
   В небольшой стране со средневековым укладом - я так и не отыскал позже Вертдом ни на одной из земных карт - меня звали Торригаль и был я всего-навсего палаческим клинком, бессмысленным, как любая реальная сталь. Однако мне довелось отрубить ровно сто голов, тем самым перейдя некий соблюдаемый суеверами Рубикон. Причём последняя из голов принадлежала очень странной даме, пришелице с иной стороны бытия. (Нет, не ведьме: ведьмы в моей жизни ещё возникнут.) Вдобавок мой хозяин невольно поименовал меня, начертав своё имя на нохрийском кресте, воткнутом в ритуальное захоронение.
   Однако по некоей причуде мне подобных, уже честных боевых мечей, которые противостояли вооруженному противнику, а заодно рубили в капусту тех, кто не желал (или, напротив, хотел) сдаться на милость, девок, маркитанток и их отродье, переросшее тележную ось, - я вышел из-под земли на волю. "Хельмут фон Торригаль", таким образом, знаменует не высокий род, а всего-навсего лишь то, что человек Хельмут - совершенно по Майринку - родился из погребённого и, исходя из логики, мёртвого меча Торригаля, который забили в почву по самые плечи (простите, перекрестье). Впрочем, я не возражал, когда мою фамилию отыскивали в Готском Альманахе.
   Надо сказать, что по прихоти (снова) уже нашего демиурга, некоего сочинителя, язык межнационального общения в Вертдоме - литературный русский двадцатого века, иначе рутенский. (Рутен - это Россия и вся планета Земля, постольку-поскольку она подобна России.) На дворе же стоял разгар нового времени со всеми вытекающими последствиями - такой парадокс. Поэтому мне показалось уместным выдать себя за русского немца в Париже, обрусевшего эльзасца в Германии и знатного поляка - при дворе императрицы Екатерины. Я бы с радостью бросил якорь в Санкт-Петербурге, но обнаружил, что не могу более постареть даже во имя приличий. Акцент мой тем временем сгладился и покрылся патиной, языковые новации давались как бы сами собой, однако внешность как застыла на уровне тогдашних пятидесяти и более поздних сорока, так и не менялась особо. Кое-кто удивлялся преждевременной седине, но не более чем бледной коже с оттенком живого серебра, благодаря которой я мог слыть обычным альбиносом. Однако любое изумление такого рода со временем возрастает.
   Словом, я вновь отправился за рубеж, поневоле обратившись в скитальца. Меня откачнуло назад наподобие маятника Фуко, что, как говорят, висит под куполом Исаакия. Сам того не проверял: в христианских храмах мне любая крыша ложится на плечи и давит. Но маятник - везде маятник: судьба ему время от времени возвращаться.
   До тысяча девятьсот четырнадцатого года обрусевший русский немец в Москве, до семнадцатого - русский дворянин в Европе явление вполне респектабельное. Было чем прокормиться. Не покривив душою, замечу, что никчёмных и вредоносных субъектов при любом режиме хватало, и воцарение советской власти не нанесло мне такого уж ущерба - в отличие от устойчиво теплокровных приятелей. Друзьями я так и не обзавёлся.
   После революции моё ремесло стало мне слегка претить обыденностью. Во время второй великой войны приобрело оттенок парадоксального героизма. В годы застоя, как ни странно, был большой урожай на заурядность и ту простоту, которая много хуже воровства. Но я держался неколебимо и собирал отовсюду свои капли нектара...
   И если кто-либо из атеистов-шестидесятников, в девяностые годы ударившихся в православие (и ударенных православием), заявит мне, что не годится мне судить о промысле Господнем относительно выпитых мною личностей и судить сами эти личности, то я возражу без малейшего смущения. Промысел наблюдается и в том, что волей судеб я жив, оживал не однажды и вынужден длить своё существование, ибо не могу - в буквальном смысле - переломить себя через колено. Я не испытываю вины за то, что отягощаю собой Вселенную. Притом меня вообще никакая смерть не берёт, я пробовал. Открытый солнечный свет лишь прибавляет красоты. Вода закаляет, хотя даже Зигфридова Нотунга, Роландову Дюрандаль и прочих моих крёстных медленно обращает в ржавый порошок. Пламя, которое может меня расплавить, способно в единый миг обратить нежную человеческую плоть в пар, я же сумею без особого труда собраться воедино тем же путем, каким возвращаюсь в прежнюю форму после боя и насыщения.
   Теперь спросите, как именно я насыщаюсь, - если раньше не поняли.
   Кровью и содержащейся в ней информацией, безусловно. Что и делает меня неуязвимым, ибо на пороге Полей Блаженства изрядная часть личности казнимого переходит ко мне в виде абсолютной копии и, как частность, способствует точной сборке воедино.
   А стыдиться того, что со мной поневоле или по доброй воле делятся красной жидкостью, нечего. Горделивая надпись на палаческом клинке неизменно обращается в татуировку, что спускается от шеи до самого паха меня-мужчины:
   "Всякий раз, опускаясь вниз, я поднимаю к небу человеческую душу".
   Небо, знаете ли, кой-чего стоит. Особенно если это небо Верта с его мерцающим очарованием.
   Или нет, я уклонился: вас интересует не нравственная проблема, но информация о конкретной технологии? В этом - все вы, люди двадцать первого столетия. Что же...
   Зрелище это - по преимуществу скрытное, ночное и не для слабонервных. Сначала я иду в человеческом облике, всё убыстряя шаг, но это скорее дань обычаю, чем необходимость увеличить силу удара. По пути раздеваюсь, то есть с меня слетает футляр. Потом, уже нагой и тонкий, лечу поперёк всех шей, какие облюбовал, стараясь захватить как можно более. Те, кто удостоился видеть дальнейшее вживе, говорят, что чуть поздней я превращаюсь в некое подобие серебристой мерцающей сети или тумана, а может быть, сплошного покрова толщиной в одну молекулу, который стремительно падает на поверженных противников... А после того от них не остаётся разве что мелкая грязца на асфальте. И латунные пуговицы с гербами, как подсмеивался позже мой родной сынок. Хороший палач славен чистой работой.
   Сей Бьярни, к слову, моё дитя не от крови и не от плоти - от некоего высшего соизволения. В теплокровном облике я по сути ничем не отличаюсь от большинства земных мужчин - ем, пью, выделяю отходы и практически стерилен. Правда, ночь предпочитаю дню, но ведь и среди людей нередки совы. Зато единственный мой отпрыск - плод именно дневных стараний.
   Однако я забегаю вперёд. Прежде чем говорить о сыне, следует помянуть... упомянуть его матушку.
   В Москве двадцать первого века мне встретилась милая девица, в которой я смутно угадал древнюю ведьму, охотницу на живые мечи. Мои же стальные коллеги в этом не сомневались - что послужило последней соломинкой для верблюда и последней каплей чернил в подписи под приговором. Они всегда считали меня чёрной костью, что затесалась в среду аристократов, даром что положили всему начало: а тут ещё такое позорящее знакомство, если не сказать мезальянс.
   Словом, меня снова уложили те, кто и поднял: примерно с такой церемонией хоронят согрешившего вампира, если не ставят целью истребить его вконец.
   И вот эта Стелла, Стелламарис, Звезда Морская, сумела меня воскресить веским стихом и силой всего сломленного ею оружия. Всей заёмной кровью и мощью, что в ней скопилась. Была она медно-рыжей, как юная возлюбленная Гёте, и когда обматывала длинную прядь поперёк горла, это казалось раной от меча. Губы, когда она целовала меня, ледяного и неподвижного, были раскалены заёмной кровью до переливчато-алого цвета. Стройное тело казалось дымчатым флаконом венецианского стекла, сквозь хрустальный лёд просвечивали рубины и гранаты.
   Я не устоял - выпил её плоть и душу и воскрес навсегда. Стал в некоей мере ведьмаком, подобным ей, моя же бесценная ламия умалилась на целую ближнюю жизнь.
   Нет, вот уж в последнем я точно не раскаиваюсь. Стелла потеряла Большую Землю, которая опостылела ей ещё в античные времена, и поселилась в Рутене. Я в конце концов нашёл путь на родину, но могу беспрепятственно посещать города и страны голубой планеты. Кстати, земное время - иное, чем в Вертдоме. Нет, я не ошибся - именно такой порядок следования. Объясню позже, теперь лишь замечу, что оба линейных времени текут по-разному: то в Рутене быстрее, чем в Верте, то Верт его догоняет и перегоняет.
   Естественно, мы с моей ведьмочкой поженились на почве если не взаимного притяжения, то Верта. Даже со временем получили неплохие придворные должности. Королевский конюший с правом не выгребать навоз самолично и королевская нянька из лучшей в мире нержавейки, позаимствованной лично от меня.
   Однако тяготение и жажда крови не означают любви. Счастья тоже - скорее напротив: я так долго был счастлив со Стеллой, а она со мной, что это обратилось в свою противоположность. Причём началось всё с рождений.
   Тот самый сынок по имени Бьярни, который отделился от нас, слитых в один меч, таким образом, будто мы были стволом, а он почкой, не знаменовал высокой страсти - лишь промысел судьбы. Он, как и мы оба, имел свойства оборотня. Но женщина есть женщина, ей хочется плода от чрева своего и мужского семени, и кто её станет в этом винить? Другой сын Стеллы, от именитого палача (сказывается привычка), был вполне человеком: Мейнхарт - Моё Сердце, бесспорно прекраснейший из всех мужчин Вертдома. Только и было в нём колдовского, что эта красота, да рыжие кудри, да изумрудные глаза.
   Наш первый сын приближен к королю, ныне королю-монаху.
   Её второй женат на коренной рутенке старше себя едва ли не вдвое, что после похождений весьма необычного рода натурализовалась в вертдомских пенатах. Брак вышел счастливый, оба при деле. В основном чинят допросы трепетным душам, а потом отпаивают травяным чаем; но иногда ставят и точку вместо многоточия.
   Мой собственный стальной брак к тому времени распался. Королевский, кстати, тоже: с того и отшельнический чин Кьярта. Шутка ли сказать - супруга за семь лет союза начеканила ему дюжину младенцев, да всё парами, парами. Торопилась, думаю, отбыть срок и вернуться в аббатство, где до того работала послушницей, ближе к земле и скотине, подальше от мужского диктата.
   И вот я, свободный от всех забот, году в две тысячи двадцать каком-то ехал по Москве в автобусе девятьсот второго маршрута и пялился в закрытое по причине кондиционера окно на Киевский вокзал-супермаркет.
   Тут сзади и сбоку появилось трое стальных всадников - сначала я, помню, заметил сами байки, на таком же, с массивным креслом сзади, рассекал наш Кьяртан-чище-чистого, только у него был гелио и живой. И заднее сиденье не так уже напоминало младенческую люльку. Тогда как раз пошла мода на всё рутенское, причём облагороженное местной ворожбой на крови, типа добавлять её в расплав или попросту кропить. И там, и там марка "Золотые крылья" на задних обводах, только что королевская Белуша была цветом как сливки, а эти три - серебристые, явно из одного семейства, отличающиеся незначительными деталями. Хрупкие фигурки подростков терялись среди навороченной машинерии: опять же вороные шлемы с прозрачным забралом и сходного вида комбезы с двойными молниями и строчкой, придававшие седокам космоопереточный вид.
   Средний седок сделал отмашку рукой, закованной в перчатку, байки виртуозно вписались в поворот, обогнали нас и ринулись по трассе навстречу вечернему солнцу.
   Тогда только я сообразил задним числом, что главарём была девушка, почти подросток. Шлем давал немногим больше обзора, чем паранджа без чачвана, но в узком прямоугольнике сияло щедрое созвездие веснушек, а сзади развевался на ветру багряный флаг. Те же боевые цвета, что у Стелламарис, подумал я, но золота побольше, чем меди - или то закат ими играет. Червонное золото кос...
   И ещё подумал, что с такими метинами я её повсюду узнаю, хоть Москва и большая деревня. Нынче все стараются выводить их напрочь: спасибо ещё - не ртутными препаратами, как в былое время люэс. А девочка, считай, ими красовалась.
   Но вот отчего мне пришло такое в голову, не скажете? Что мне Гекуба, что мне до Гекубы?
   И зачем я сорвался с места, не успев пересчитать и половины столичных сокровищ, и с билетом в кармане отправился на Ленинградский вокзал?
   Вспомнил притчу о смерти, которая погрозила везиру пальцем в Багдаде, отчего он ринулся от неё в Исфаган. Где оба встретились: оказывается, она возмущалась, что клиент незадолго до урочного часа был в неурочном месте. Наверно, так.
   Знаменитый "Сапсан" хорош тем, что не приходится укладываться спать в казарме или привратницкой публичного дома. Четыре часа сидячей езды: правда, у соседа сбоку дурно пахло изо рта, а две соседки напротив взяли с собой младенца и всю дорогу запихивали в него и себя пищу, причём сволочной тип ни на минуту не переставал блажить. Даже когда его прогуливали по коридору, чуть приподняв за передние лапки, чтобы задние не слишком заплетались. Уникальные голосовые способности, которые, мне кажется, должны быть вознаграждены. Жаль, не мной: я всё-таки обслуживаю тех, в ком есть душа.
   Мой сынок Бьярни, размышлял я по аналогии, на первых порах был неподвижной улыбающейся куклой, сосущей материнское молоко. Голова - навершие кинжала, тело - сам кинжал, замотанный в подобие тряпичных ножен. В мальчишку он обратился, по недоразумению испив от принца Кьярта, и тотчас же стал так разумен, что отправился за помощью истекающему кровью наследнику короны. Тот, видите ли, хотел всего-навсего оживить и приручить нашего сына, сотворив из него перевёртыша себе на потребу. Четыре годка, что тут скажешь.
   Мой сын Мейнхарт... Э, ладно, ведь люблю я его, и мне всё равно, чьё семя заночевало в моей бывшей супруге. Чудо, что землянке, прошедшей через Элизиум, то есть кому-то вроде полнокровного зомби, вообще удалось зачать от иномирца: так на то она и урождённая ведьма. Рассказывают, что названые сёстры как-то утащили живого куклёнка из кровати Веронгильд, отцовой законной жены - поиграть им в дочки-матери. Искала его Верона, искал батюшка Рейнгард, помогала кстати приключившаяся Стелла, а он даже не пикнул в ответ на суматоху. Когда другой раз хватились, то сразу к девчонкам пошли с допросом, а те ну отпираться: что вы, мы Мейна не трогали, и куда нам - до сих пор заднюшки с отцова урока ноют.
   Так и было дело, как выяснилось через час-другой. Не трогали. С одеяла соскользнул - да так и лежал между кроватью и стеной, мокрый от пяток до шеи. Хороший аппетит во сне нагуливал.
   Теперь я начинаю подозревать, что похожие байки рассказывают про почти всех грудничков, которые завалились в щель между плинтусом и стеной. Однако вот вам правда: я сам гостил в Вольном Доме на протяжении трёх, если не четырёх поколений и помню, что никто из детей нам не докучал. А вот по делу общаться - общались без стеснения и на равных.
   Так я, собственно, о чём? Вырастал наш Мейн потихоньку, мужал незаметно, а сделался человеком, сильным душой, разумом - и телом, всеконечно.
   Может быть, слегка повлияло на него, что ма Веро нацепляла на сынка платьица и панталончики (рутенская мода девятнадцатого века), отчего, бывало, пеняли ему, что изнежен. Ерунда: посетил я однажды Цветаевский Изобразительный музей, выставку американской живописи - там и мальчики, и девочки писаны на полотне одинаково, только у сыновей юбочки покороче, а штанишки подлинней девчачьих. Надеюсь от одного того лорды Фаунтлерои не стали геями по примеру божественного Оскара Уайльда.
   Во время сих мечтательных размышлений мои глаза уловили некую тень сбоку - но призрак исчез быстрее, чем я смог удостовериться. Народ ведь так и слонялся взад вперёд меж буфетом и туалетом. Но даже то, что не воспринимаешь, оставляет зарубку в такой памяти, как моя. Так катана, побывавшая на поле Сэкигахара, носит на себе несмываемый шрам от вражеской сабли.
   Московский вокзал, что вырастает на другом конце лозы под названием "Московско-Петербургская железная дорога", позиционирует себя как точную копию Ленинградского. Это несмотря на то, что внутреннего сходства между зданиями не более, чем между Финляндским вокзалом и самой Финляндией. Уточню: между памятником композитору Сибелиусу и фонтаном "Мать и дитя" на главной площади города Ермолино. Названия города и композиции говорят сами за себя, но я отважусь на намёк. Жители соседних Обнинска, Боровска и Балабанова кличут скульптурную группу - "Первый минет". Не совсем по поводу "Всё пройдёт, пройдёт и это", вы понимаете.
   Что-то дети не оставляют меня попечением. Собственно, мысли о них.
  Это непроста, думал я, волоча за собой свой чемодан - небольшой, но увесистый, потому что гибрид с рюкзаком, усиленный штангой и металлической рамой. Колёсики верещали по брусчатке Невского Проспекта, ручка ритмично толкалась в ладонь - это я называл "знакомить мою сумку с Петербургом". Тара у меня всякий раз иная: чтобы хоть она сама не примелькалась, в отличие от меня самого. Хотя я личность мало приметная: бейсболка с со скромным козырьком, очки без оправы и почти без диоптрий, резко очерченные скулы, небольшой макияж. Годно для всех времён и широт. О долготе волос и широте плаща можно не заботиться: как раз передо мной брали в кассе билет тишотный юноша с русой косой до подколенок и наголо стриженая девушка в подобии древнеримской тоги, только шафранового цвета.
   Сную я между старой и новой столицами наподобие швейной иглы. Без особой надобности - всякий раз оставляя за собой поле непаханое, стремясь к неведомому и едва ощутимому. Как говорится, им овладело беспокойство, охота к перемене мест. Впрочем, приземляюсь я всякий раз в знакомом небольшом хостеле - это я про град Петров. Москва предоставляет мне заброшенную пятиэтажку за кольцом, почти сквот, который расселили, забили окна первого этажа листовым железом, но пока не сносят и даже не отключают всех коммуникаций. Наверное, чтобы не проморозило трубы насквозь: лопнут, взорвутся - как бы весь домик не рухнул невзначай. А, возможно, и потому, что жительницы нашего подъезда - типичные ведьмы, у каждой по десятку хорошо натасканных кошек.
   Хостел в Питере далеко не сквот, лишь нехило под него закосил. Сидит, как чирей, на задах Гостиного Двора, а Гостинка, надо заметить, - пристань двухэтажных туристических автобусов. Но чуть отойдёшь в сторону - на тротуаре кучи хлама, раздуваемые резким ветром с речки Кривуши, облупленные грифоны на тылах, бомж, ночующий на собственном картоне за низкой балюстрадой, безвременный тип в гороховом пальто и обсыпанном мукой картузе, череп в треуголке, украшающий витрину бара, продавленное кресло у входа в другое подобное заведение, надпись мелом на грифельной доске: "Мекка просветлённого пьянства". Одолев лязгающие электронным засовом ворота и зияющий парадник, поднимаешься по истёртым ступеням, мимо желтушных ламп и окон, заложенных у старухи-процентщицы, в свой камерный рай. Ибо Петербург Достоевского прячет в своём сердце чистенькую мещанскую квартирку с плотными занавесями, обставленную икейской мебелью и посудой. Я немало заплатил за эксклюзивное пользование номером - ибо нет места темнее, чем под светильником, сам же светильник не ставят под спудом, дабы засветил в глаз всему миру.
   На сей раз не было места темнее, чем на подступах к эдему. Кто-то конкретно вырубил оба недоношенных светодиода, отчего белая ночь без помех сочилась во все щели. Я стал подниматься, держа молот Тора в одной руке. На ступенях второго пролёта заседала бухая компания с молчащей гитарой, лиц я отчего-то не разглядел, хотя глаза у меня волчьи.
   - Ребята, - спросил я, для профилактики раскачивая багажом, - тут всегда темно, как у афроамериканца в жопе? О, простите - у негра, что сидит в баре на Бакунина, шесть.
   Они согласно закивали, но с места не двинулись - я, собственно, о том и не просил. Понадобилось аккуратно обойти кучку по периметру.
   Нужная мне дверь возникла через семьсот тридцать шагов, хоть я и не считал. Вот над ней горело, и ярко. Словно боялись, что я заблужусь.
   Я нашарил в кармане ключ и аккуратно ввёл в скважину. Лексические и иные намёки, рассыпанные повсеместно, не так меня насторожили, как раззадорили.
   Аромат, который тотчас протёк сквозь скважину, едва я вынул оттуда ключ, явно был тем же, мазками которого были помечены все просветлённые пьянчужки.
   Неуязвимость - свойство, опасное главным образом для тебя: бреши в этом щите открываются внезапно.
   Здешний апартамент, между прочим, отличается не слишком приятной особенностью: войдя, гость сразу упирается в двойную дверь. Тогдашняя моя подруга, помню, слегка оторопела:
   - Хельм, тут живут помимо нас?
   - Да нет, это раздельные сортир с ванной. Оцени звёздность.
   Глянуть влево мы тогда не удосужились, но больше не делали подобных ошибок. Нынче я с порога закосил наподобие поэта Гумилёва: правый глаз следит за предполагаемой засадой, левый устремлён вглубь залы.
   - С твоей стороны невежливо просочиться в скважину без приглашения, Дезире.
   - Разве ты не пригласил меня раз и навсегда? "Всякий раз, когда во мне будет нужда"... Твои собственные слова, Торри.
   Тощенькая фигурка, сидящая, подогнув ноги, на широченном подоконнике, скользнула вниз и распрямилась. Метр пятьдесят с кепкой - по смежности я припомнил, что с монолитным сиденьем и съёмной крышей бывают, собственно, мопеды, транспорт по умолчанию детский. Рыжие лохмы, рыжие крапины на бледных скулах и переносице, истемна-золотые глаза в натурально рыжем макияже. Сплошное рыжьё, оправленное в готическую чернь костюма: такой я её ещё не видел. Одни ловчие крючочки в зрачках остались без изменений.
   Впервые мы встретились - поначалу одними глазами - в тридцать восьмом году прошлого века, когда в Ленинград прибыл транспорт с испанскими детьми. Барселона, Гавр - теплоход "Железный Феликс", северная столица. Тогда она казалась даже моложе своих объявленных четырнадцати, обоим её спутникам было по виду чуть больше - томный кабальеро и грубоватый бош, ганс, фриц - тогда русские ещё не научились ненавидеть арийских бестий, но уже вовсю поддразнивали. Кстати, кабальеро звали Фредерик, а бестию - Рене, что никак не работало на образ.
   Милую детку и главаря звали, между прочим, Ана. С одним "Эн". Ана Мария Нуньес. Прозвище "Дезире", "страстотерпица"или "причиняющая страсть", было куда большей правдой, но совсем не в кассу. Офранцуженный вариант Десидераты - впрочем, в иммигрантском свидетельстве не было ни того, ни другого.
   С "детьми, бегущими от грозы" получилась та ещё история. Когда Испания, погрязшая в бесчисленных Герниках, обратилась к Европе с просьбой принять и спасти её детей, откликнулись все страны, включая место моего тогдашнего житья.
   Дальше начались принципиальные расхождения.
   Детей везде принимали в семьи. Кроме Советского Союза, где их устраивали в специнтернат - желая сохранить малую диаспору. Чтоб юные арагонцы, галисийцы, каталонцы и баски продолжали чувствовать себя испанской кровью и плотью - ибо легко пускать обратно их явно не собирались уже тогда. И будущими пролетариями, как их родители. Ну и заодно агентами русского влияния при режиме Франко.
   Тогда и много позже русские держали себя так, словно лишь они одни были такие прогрессивные и благородные по отношению к юным беженцам. Словно и не было усилий Международного Красного Креста, любви и заботы, выраженной куда менее помпезно и без такого всегосударственного эгоизма.
   Итак. После торжества мира и частичной победы над фашизмом (который в Испании вроде как победил, надев на лицо каудильо респектабельную маску) ребятишек честно вернули по принадлежности - туда, где находились родители. Все государства, кроме России. Как она сама, по словам Ломоносова, в давние времена приросла Сибирью, так и её нынешнее население должно было прирасти испанцами, которых лет через пять вежливо понудили принять советское гражданство. Как можно и помыслить уйти от самого прогрессивного строя в мире!
   Очевидно, отец нации заранее предполагал, что закон о запрещении абортов сильно урежет подвластное дамское население. Не говоря уже о легко предсказуемой мировой войне, которая как следует подкосит и мужское. И, так сказать, ввязался в войну на пополнение своих рядов.
   Вождь не узрел того, что видел я тогда, на зимнем дебаркадере, принявшем "Феликса" и его живой груз в вихрь цветов, лозунгов, рук, поднятых в жесте "но пасаран", флажков и кукол, которыми размахивали с одинаковым пылом. Три пары пытливых, непредсказуемо взрослых глаз на юных личиках. В каждом зрачке - цеплялка, которая буквально влезла мне в душу.
   А узрел бы - так понял не более иных советских граждан. Ребёнок, переживший бомбёжку и потерю близкого человека, перестаёт быть обычным и понятным.
   Тем более когда это вовсе не ребёнок.
   Кем представился я? Право, не помню. Должно быть, военкором - "с лейкой и блокнотом, а то и с пулемётом", как пели позже. Младшим коллегой Михаила Кольцова или Романа Кармена. Очень удобно. Поскольку табунок сторожили псы, я подкупил одного: роскошный блокнот для стенографии плюс безукоризненный, чуть архаичный испанский говор. Первое подарил, у меня такого с десяток, второе приобрести также несложно.
   Потом с ходу взял быка за рога и вернулся к нашим барашкам. Дескать, вернулся прямо со съёмок Герники (по умолчанию имелся в виду живописный вариант Пикассо, заранее оплаченный республиканцами, но впечатляло). Смерти не боюсь - холост, в смысле неженат и бездетен (как легко просчитать, Стелламарис в моей жизни ещё не случилось). Постоянной пропиской не обладаю, меняю гостиницы и друзей. Вот так прямо и сказалось, а отчего вообще речь о том зашла - не просёк. Будто заворожили. Даже, по зрелом размышлении, - не будто.
   А что рассказала о себе она (парни чётко помалкивали)? Тоже не суть важно, какой-то бред об ирландских корнях матери, чтобы оправдать чудную раскраску. И о древних готах, в которых мавританское наследственное вещество не ночевало. Так что сразу чувствовалось, от какого корня эта тройка: у меня отлично развитое чутьё на такие дела. Нет, надо же, а я и не верил, что на Большой Земле существует Народ Льда и Сумерек - совсем иной, чем в сказках. Иной, чем я сам. Ни Проспер Мериме в вольном изложении нашего Александра Сергеича, ни Тургенев с Толстым, ни Байрон с Полидори, а позже де Фаню и Брэм Стокер не говорили ни о чём подобном: лишь создавали и оттачивали миф.
   В тот день мы принимались за дело несколько раз. Русские в своём гостеприимстве не знают ни удержу, ни смысла - накормили юных гостей чёрной икрой. Для понтов, как стали говорить лет через семьдесят, - потому что испанчикам она чётко не понравилась и понравиться не могла. Красная, возможно, пошла бы лучше, но не успела войти в моду: сильно отдавала японой мамой и Халхин-Голом.
   Когда Ана-Дезире отлучилась на минутку, чтобы вежливо проблеваться в урну, наша беседа продолжилась - и, представьте себе, за счёт Антонио Гауди! Великий барселонец, сделавший столицу гордой Каталонии непохожей ни на один город мира. Не известный никому из соврусских - я-то, положим, втайне он них знал. Моя собеседница сокрушалась, что красные анархисты в запале уничтожили все рисунки и чертежи мэтра, поэтому завершить его идеи будет невозможно. Хотя, с другой стороны, Гауди обладал феноменальным умом и практически никогда не работал с чертежами, все расчёты делал внутри себя, а его главными инструментами были воображение и интуиция. Он просто рисовал в своем воображении здание, а затем воплощал в камне. Вот и всё.
   Нет, на зданиях, которым в мире нет равных, летние и осенние бомбардировки этого года не сказались. Вот старый Кафедральный собор - его жалко. Что до остального - мэтр Тонио сам не умел довести никакое дело до конца, а потом и вообще погиб. Наверное, думал, что финальный трамвай ради него одного сойдёт с рельсов. Похоже, тяготился своими семьюдесятью с лишком годами - он с детства болел преждевременной старостью, такой... да, такой синдром.
   Как я высчитал, к моменту смерти Гауди ей не могло быть больше четырёх лет, и то с потягом. Значит, лгала. Ни она, ни её кавалеры не выглядели недоумками - значит, лгала умышленно, для конкретного слушателя в моём лице. И проговаривалась, ясен пенязь, тоже с дальним прицелом: нормальная человечка плакалась бы мне о женщинах и детях, а не о камне.
   "Дома мэтра Тоньо, вопреки своей причудливости, великолепно приспособлены для жизни - словно и впрямь нечто растущее, дышащее и вбирающее всеми порами солнце. Световые колодцы, воздуховоды, система естественной очистки... И ни одной прямой линии, будто живёшь в роще, - вздыхала Дезире. - Нет деления на прямые линии и клетки. Лес колонн, который незаметно и сам по себе меняется и растёт. Мозаичные звери Гуэльи, готовые ринуться по горным уступам. Оживший, одухотворённый камень".
   Я же, как вы помните, был ожившей сталью. И вообще - не слишком ли умничает наша отроковица? И не пытается ли отыграть Лолиту при Гумберте Гумберте?
   Набокова рядовой советский гражданин понимал тогда как нечто очень, очень плохое. Типа "Не читал, но осуждаю как врага народа". В двойном имени отчасти западного расклада слышался намёк как бы дальних громов. С Германией мы дружили, своих, русских, немцев, воспринимали на уровне гончаровского Шульца, а не "пятой колонны" - свежевыплавленный термин, - но клубок дурных предчувствий ворочался в каждой душе. Я, кстати, всегда помнил, что истинное моё имя - немецкое и его лучше не выставлять напоказ.
   Что до моей внешности, вполне отвечающей имени, о том я не задумывался. Мой родитель, Хельмут Весфольдец, был о себе неважного мнения, я же - его бледная копия, на которую те самые сто выпитых жизней нисколько не повлияли внешне. Копия, сотворённая из ценимого людьми материала: серебро чуть вьющихся волос и кустистых бровей - будь последние попрямей да глаза не так пристальны, вышел бы прямой Санта-Клаус. Чуть выдающиеся скулы, знак романтической худобы всего тела, и тонкий нос с горбинкой, возможно, сообщали мне тогда лишнюю толику привлекательности.
   И всё же не такую, чтобы симпатичные девчонки вот так просто ко мне клеились.
   Что может сделать кавалер для дамы после того, как она как следует проблюётся? Поднести ледяной воды с оливкой на дне хрустального бокала с ножкой - как на картине Веласкеса. И получить чёткую реакцию узнавания.
   Всё это время нечто во мне занималось катафатическим богословием на тему "пьют ли они кровь - или так, детка гонит лабуду непонятно для чего". Эти трое буквально позлащены солнцем - нежная смуглота мальчиков, россыпь ярких монеток у девочки. Стало быть, не вампиры. У них горячая кровь (я нашёл приемлемую медицинскую причину того, что у меня самое большее тридцать пять и пять, сколько ни насосёшься, и ею размахивал), зубы ровные и белые, словно из кахолонга, то бишь никаких явно выраженных клыков. Ещё два факта против очевидного представления. Как у них насчёт огня? Стоило бы проверить на самовозгорание, но не зажигалку же подносить к лицу - они ведь хорошие детки, значит, не курят. И сердце стучит бесперебойно - ну, насчёт сердца понятно: должна быть точка, куда при случае можно вбить осиновый кол. Что их желудок не принимает принятых в стране деликатесов - это как раз не показатель вампиризма: икра по вкусу и запаху немногим лучше знаменитого древнеримского соуса гарум.
   Но чем дольше себя убеждаешь, что нет, тем более проясняется, что как раз да. "Взяли камень, убрали из камня всё лишнее, и настало бессмертье твоей красоты", как сказал о Венере маститый советский поэт Доризо.
   Я продолжал следить. То же умение предвидеть, которое угадало суть, чувствовало, как вокруг Ленинграда, а затем и Пушкина, где устроили специнтернат для самых маленьких испанчиков, сгущается тьма. После "зимней войны", спровоцированной как бы не русскими, которым было мало истории с не по-доброму захваченным Свеаборгом, тьма обрела конкретику. Вождь страны Советов уже выразился перед финским правительством: "Мы ничего не можем поделать с географией, так же, как и вы... Поскольку Ленинград передвинуть нельзя, придётся отодвинуть от него подальше границу".
   Правительство Суоми попыталось внять. Финский народ протестовал куда резче, чем полагается хладнокровной, законопослушной нации. Кое-какой первичный обмен лоскутами территорий, однако, состоялся, но такой, что не смог удовлетворить ни одну из сторон. Не буду вдаваться в политику, не стану рассуждать, кто был автором линии Маннергейма и с какой её стороны прозвучали первые пушки, желал наш Батяня обезопасить Северную Столицу, создав буферную зону наподобие прибалтийской и польской примерно теми же методами, что, соответственно, в Прибалтике и Польше, или скрытно шёл на захват и советизацию Европы, заранее утаптывая себе плацдарм.
   Обстрел русскими русских в тридцать девятом по крайней мере стоил обстрела немцами немцев в сороковом: благой повод для войны, в котором никто не увидел ни правды, ни добра.
   Всё это ныне покрыто мраком лет и пылью истории. Приведу лишь замечание Дезире, с которой мы уже сошлись более коротко:
   - Зачем брать, если не умеешь сохранить?
   Я понял так, что это она о своих юных одноплеменниках. В то время взрослые спутники начали проявлять, к вящему неудовольствию советских властей, "испанский норов", безуспешно желая отстоять свою самобытность.
   Ещё одно исключение из вампирских правил. Она росла, и в ней появлялись небывалые для подростка гордость и вызов. Такой же была парочка её телохранителей - яркие метины на блёклом фоне. Как это проходило мимо начальственных ушей и глаз, оставалось под вопросом - так же как рыжая и снежная масть, как неизбежный вопрос обо мне самом: отчего мужчина в самом журналистском соку не воюет?
   Ответ напрашивался общий для всего: мы инстинктивно чаровали, и обаяние это держалось очень стойко. Вернейший признак вампира любой породы, да только вычислить по нему невозможно - к игре подключаются самогипноз жертв, зеркала, где мы хоть раз отразились, и тотальная лень человеческого разума.
   Догадывалась ли Ана обо мне точно так же, как я о ней, или нет, или с большей, или с меньшей уверенностью, чем я сам?
   Думаю всё же, что нет: во всяком случае, поначалу. Железом и кожей от меня пахло больше, чем кровью, сама кровь протекала там, где ей и положено, а не по, скажем, глотке, бронхам и кишечнику, и весь я был обвешан с ног до головы - верный "Терентий Токарев" в кобуре, неразлучная лейка, кофр с массивными объективами в металлической оправе: пластмасс в те времена почти не знали. И нерушимая бронь в документах.
   Вот так мы и ходили друг около друга, как кот вокруг кошки, а кошка - вокруг плошки с горячим молоком. Практически всё друг о друге понимая, но не решаясь сказать.
   Меня тянуло к ней, как беременную на солёненькое. Её ко мне - как иного писаку манит пощекотать себе висок товарищем браунингом или горло - пеньковой петлёй.
   Сплошные фигуры умолчания.
   Наконец, я спросил первый и прямо в лоб:
   - Как тебе удаётся расти?
   Расчёт простой: если решит удержаться во лжи - сделает квадратные глаза: вопрос-то идиотский. Поймёт, что ширмы рухнули, - хоть на секунду, но опешит перед ответом. Враньё гипнотизирует и самого лгуна, иначе недолго ему, лгуну, быть логичным и последовательным.
   Но Дезире чуть усмехнулась и тотчас ответила:
   - Мои подопечные становятся старше - и я взаимообразно. Буржуазная наука генетика. Кровь в жилах ведь одинаковая. Мы с солнцем в крови рождены. Орлята Ростана.
   Поскольку никого поблизости не наблюдалось, я, прикрыв рот ладонью, спросил:
   - Русский климат вашим подшефным вреден - сырой и холодный. Болезни уже начались - туберкулёз, гнойные бронхиты, малярия. Думаешь, твой вклад в это дело - или, вернее, отъём - на этом фоне пропадает?
   - Я хожу вслед за смертью, опережая её на шаг-другой. А жизни нет от меня настоящего ущерба.
   - Так самоуверенна?
   - Опыт у меня большой - вам и не снилось.
   Тогда я не разобрал цитаты из будущего и ответил вполне серьёзно:
   - Почём тебе знать, что мне снится? Это у вашего народа, по слухам, при солнце наблюдается вещее окостенение.
   - Пари держу, что ты этого не видел и не увидишь, - фыркнула она. - Зато себя выдал.
   В самом деле: мы не понапрасну встречались только вечером или в хмурое время суток. Ленинград в этом плане место благоприятное: солнца хватает от силы на два месяца в году.
   - Ну и выдал, - ответил я. - Ты ведь не предашь меня по эстафете: саму тем же медным тазом накроет. Мы ведь два сапога пара - оба левые.
   Под самый конец мне или вспомнилась пословица одного будущего рутенского автора, или попросту лёгкое затмение нашло.
   Так что с этого момента начались наши обоюдные откровенности. Что до меня - я не очень-то умею выплетать словесные кружева. Оттого и сам представляюсь по мере возможностей коротко, и повестушки Дезире стану излагать, по мере возможностей пытаясь придерживаться её собственной манеры. Оттого я до сих пор твёрдо не решил, придерживаться ли мне первого или третьего лица, когда речь идёт о моей собеседнице, а также истинной хронологии событий или той, в какой мне сообщали сведения, - довольно шокирующие. Прибавлю, что там не был непрерывный монолог или даже диалог: я старательно делал вид, что служу на благо сражающемуся отечеству, и время от времени отбывал в фронтовые командировки, потом чудом находил суженую невесту, и мы с новой силой женихались. Ну и невестились.
   Момент истины, как помню, настиг нас обоих в Болшеве как раз накануне грандиозной войны. И хотя я был на свой лад петербуржским (но не ленинградским) патриотом с вытекающими из этого последствиями, а, значит, боготворил Анну Ахматову, первая исповедь явно касалась поэтической богини Москвы, хотя имена были искажены. Также я отказываюсь отвечать за несообразности, буде они попадутся: хотя бы потому, что искусства ближнего предвидения и мгновенной телепортации у вампиров развиты куда больше, чем у меня.
   Вот эта новелла. Назовём её
"ДРУГОЕ - ЦВЕТА ЗАРИ"

   "Они плыли из Гавра в Ленинград на одном корабле с испанцами - женщина с серыми волосами, в сером платье и берете, с сероватой кожей и бледной, какой-то вымученной улыбкой, и её сын, тёмный подросток нездешнего вида, весь в коже и молниях. Не француз, не испанец - гражданин мира.
   Шёл тридцать девятый год. Сначала, в тридцать седьмом - тридцать восьмом годах, этот путь проделали дети, спасаясь от артиллерийских обстрелов, потом взрослые, те, кто заварил крутую кашу. Члены поражённого в правах правительства с семьями. Когда тебе на голову падают бомбы, поздно думать о том, справедливо ли это - или наказание за попытку установить твою собственную справедливость.
   Оттого, думала женщина, испанцы все опалённые, словно головёшки, - исчерна-смуглые и волосы точно плавленая смоль. Эти члены правительства и Третьего Интернационала, которые жаждут сквитаться, продолжить борьбу. Третий Интернационал против Третьего Рейха - не очень смешно.
   Её борьба - та уже на исходе. Семья разломлена ровно пополам, и вряд ли удастся склеить, даже соединив части. Ветер перемен унёс отца и старшенькую - единственную - дочь в Россию, теперь тамошние патриоты и апологеты жаждут воссоединения любящих.
   "Я так начала стихи: "Дано мне отплытье Марии Стюарт", - думает женщина. - Поэты все слегка пророки: напрямую зависит от степени безумия".
   И в это мгновение видит рядом со взрослыми девочку - и вроде как одной с ними породы, и так же явно не из них. Совсем юную девушку-подростка, мальчишницу по своей повадке, Она так похожа на Сонечку, умершую в страшных животных болях, и вместе с тем на другую, старшую Софию, с сердцем, порванным в лоскуты, что хочется позвать её тем самым именем. Так, чтобы никто не услыхал. Неслышимо для всех дотронуться до рукава батистового платьица.
   Сходство наоборот. Англичанка Холлидэй казалась испаночкой. Эта, напротив, - плод готического, средневекового Севера: рыжие косы, светлей даже и Софииных, крутой лоб, жемчужно сияющая кожа в ярких веснушках. Жар-птица.
   Но чем обе вровень друг с другом - живое пламя. Фениксы, что сгорают на своём собственном костре.
   Никакого траура с белым воротником, как у Софьи. На ногах изящные, совсем не детские туфельки, оттого Мари почти воочию видит "утюги с мордами" - огромные тупоносые башмаки, на которые так, бывало, жаловалась Сонечка. "Уж лучше мне танцевать на ножах, как Русалочке, чем в этих гирях", - говорила она. А танцевать приходилось много - театр, голодный и бедняцкий театр военной Москвы. И работать много: у неё нет и не может быть своих детей, зато сестёр целых три: в отличие от неё - красавицы, высокие, златоволосые, и с модной обувью у них всё в порядке.
   Удивительно, что девочка не отвечает на пристальный взгляд. Ещё страннее, что и остальные не обращают внимания - глядят на плеск серой морской воды, на мрачную полоску туманного берега. Глядят насквозь, и от этого сквозит в душе самой Мари.
   - Сонечка, - внезапно проговаривает она не губами - одной мыслью.
   - Я не она. Ана, - отвечает девочка звонко и нежно. - Ана Мария Десидерия. Дезире.
   Только первое имя чётко испанское - с одним "н". Только первое с натяжкой можно считать женским. Во Франции, откуда они уехали, кавалеров-Дезире столько же, сколько дам. Да, там ведь э-мюэ в конце женских имён, но оно не говорит ни о чём - ибо немое. Что до Германии, то там, как и, впрочем, в Испании, любят нарекать сыновей - Эрих Мария, Карл Мария, Райнер Мария.
   С Райнером они долго переписывались, не видя друг друга в лицо. Целовались душами вплоть до самой смерти - и после неё, потому что сон не преграда поэту, если он любит.
   Ана Мария Страсть. Ана Мария Желание. Ана Мария Стремление.
   Испанское женское лицо есть человеческое женское лицо во всех его возможностях страдания и страсти. Но Мари видит лишь изысканную, учтиво-безразличную маску.
   Так тянутся томительные дни, когда прибытие и неприбытие одинаково тяготят душу и вонзаются в тело. Снаружи плещет солёная вода, внутри дождит слёзной моросью. Лишь редкие появления Аны скрашивают корабельные будни.
   "В жизни я рядила тебя в коричневое с золотом фаевое платье, тяжёлое грузом четырёх отживших поколений, бременем лежащее на плечах, потому что должна была его сшить себе моя прабабка - и не сшила, бабушка и мать - не сшили, осмелилась лишь я в своём дерзком девичестве. Стан охвачен тугим лифом о двенадцати пуговках, мыс вдаётся в юбку, словно в море, и шелест от просторных гибких складок - морской. Платье встречи с первой Софьей. И вдруг накрывала дворянскую корицу вторым одеянием - купеческой, кустодиевской панбархатной синью, где по полю розаны, алые цветки. Розанетта из моей "Фортуны", Роза по имена Ана там, в бездне морской".
   Девочка становится на расстоянии локтя от Мари, что вперилась, как в зеркало, в балтийскую, финскую тьму. В глазах страшный, детский - или вовсе не детский - серьёз:
   - Бывают дни, когда примеряешь на себя воду. Бывают - петлю в отсутствие хозяев и люстры со свечами. У вас, русских литераторов, вечно так: то горло бредит бритвою, то висок ищет рифмы "курок", а сердце зовёт девять грамм для опохмела. Оставляет надежду, что у тебя не произошло фиксации на каком-то одном методе суицида.
   - Я сплю? - отвечает Мари. - Ты говоришь и снишься мне на русский лад.
   Как их общее сценическое творение, Анри-Генриетта, выпросившая у Казановы пистоль на смертный выстрел.
   Как сама Сонечка после своего побега замуж и в провинцию. Испугалась чувств, которые грозили обрушиться на неё словно шёлк платьев, обрекла себя на двойную гибель: творческую - не играть заветного - и телесную - не лечиться, перебиваться грелкой и гомеопатией.
   Как Райнер Мария Рене. С ним она хотела засыпать и просыпаться, держа голову на сгибе его руки, слушая и целуя сердце. Путала две стороны бытия - оттого и поразилась вести о его смерти: как возможно для него - такое? Его видела позже в праздничной толпе, в сияющем роскошью бальном зале - такого серьёзного и в то же время радостного.
   - Не спишь в самом деле. Спишь наяву. Оставь это, - отвечают ей.
   Речь Сонечки - речь вечного ребёнка, бурливая, как водопад. Ана говорит почти что афоризмами.
   "А в стихах - пьесах и этюдах - она примеряла на себя - актриса пожизненная! - как Анри - очаровательные камзолы и жилеты аристократов, как Генриетта - невообразимые роброны из грогрона, гроденапля или гродетура: одно платье - цвета месяца, другое - цвета зари, прочие - совершеннейшая фантазия. И туфельки, непременно парчовые туфельки на детскую, летучую, крылатую ножку".
   Сонечку она тоже видела на том балу - самоё и в костюмах травести. И старшую Софью в пурпуре и багрянице, с рубиновой звездой, положенной на сердце.
   Судно её имени - Мария Ульянова, надо же! Думалось в одно слово, стало - в два: Марии, пароходу и человеку. Мария швартуется к пристани, Мари спускается в Страну Советов по сходням.
   Испанцы и девочка уже внизу, и сверху женщине видно, как Ана оборачивается, протягивает широкую ало-рыжую, кроваво-рыжую прядь через плечо и сей же час - поперёк горла:
   - Я имя твоей и моей жажды. Но не спеши напиться.
   Москва. Двое встречают мать и брата на перроне Ленинградского вокзала. Сергей, длинный, сгорбленный, мчится сквозь толпу, как через годы, распахивая объятья, прижимает к мерно и с натугой стучащему сердцу. Аля, Алина - девочка с венецианскими глазами, распахнутыми на всё лицо, с тугой русой косой, улыбается в половину рта. "Он здесь, потому что убил коллегу-разведчика, - жёстко и отстранённо говорит себе Мария. - По заданию партии. Мою дочь отпустили в царство её мечты, как в рай - райскую птицу соблазна, которая исполнила свой вокал. После того, как сюда переправились все юные друзья моей намоленной красавицы".
   Ей страшно от своих мыслей. Потому что они словно чужие. Потому что в них правда.
   Оказывается, они четверо и ещё одна семья живут в подмосковном Болшево. Весь дом похож на вагон, выстроенный на запасном пути. У них ровно полдома казённого бревенчатого неуюта, отделённого от другой половинки строгой цезурой, под здешней крышей нет ни воды, ни слива нечистот, зато вокруг буколика садов и рощ. Почти что идиллия.
   Только что на работу приходится ездить электропоездом. Но хорошо, что она у дочери есть - на каком-то заводе, в некоей редакции... Неважно.
   Сама Алина в восторге: не замечает ни сюрреализма железнодорожных и городских плакатов, ни зловонной лохани, куда сливают ополоски грязной посуды и опрастываются те, кому лень или невозможно далеко уйти от постели.
   Георгий - тоже. Погрузился в вороха газет, которые давно не в силах читать отец. Типографский свинец напитан предчувствием войны, выкликает, накликает войну, куда сын стремится - в рукопашную, в пыль и кровь, лишь бы подальше от вечно тоскующей матери. Советский Союз обеспечивает себе буферную зону - финны, белорусы, украинцы - на тот случай, если пакт Молотова и Риббентропа засбоит, собьётся с предписанного аллюра, как булгаковские тараканы в "Беге".
   И - гарью и дымным туманом в воздухе виснет тревога.
   Первой взяли Алину, чего не ожидал никто. Увезли в чёрном блиндированном моторе двое вежливых молодых людей в штатском. Как позже оказалось, навсегда, хотя думалось - через восемь-десять лет уж точно вернут. Работа ей, как следовало из письма, досталась хоть простая, но под крышей: шить рукавицы.
   Позже подняли из постели больного Сергея: видимо, в застенке был более жив, чем на воле, - передачи принимали безотказно, сколько ни собери.
   Чуть позже - соседей, одного за одной.
   Девочка появляется мельком, в полутьме и лишь однажды: в том же белом платьице, с рыжей косой, гладит белого с рыжими пятнами осиротевшего бульдога соседей. Странный пёс - глухонемой от рождения. Его обещали взять приятели обеих семей, но в этих местах мало кто исполняет обещания - место передержки, привратницкая смерти. Окаянное место, окаянные бунинские дни... Окаянная жизнь, хоть бы кто её себе взял.
   "Окаянные женщины Бодлера, - слышится внутри. - Прикупи".
   Пёсик исчез на следующее утро. Здесь неподалёку интернат для юных испанских беженцев из Ленинграда, отмечает Мари, глядя в окно и словно в ознобе обхватывая себя руками. Они и взяли собаку себе - эта Ана Дезире, скорей всего, оттуда, пришла одна, ушла вдвоём. Хотя, скорее всего, примерещилось с начала до конца.
   Но что такого особенного в одном человеке из многих, отчего ум женщины делает отметку на память?
   Но двойное белое пятно на фоне сумеречной серости - светлая метка надежды внутри пиратской чёрной.
   Но вера в слова, которые не высказаны, - озвучено другое, непонятное, - звонкий камешек надежды в глухом колодце отчаяния. И звучный плеск на дне.
   "Собака способна внести свежую струю в любое застойное общество, не так ли?"
   В том смысле, что задрать ножку на святыни. Одно ёрничество.
   Отъезд из казённого дома - власти отказали или сами жильцы убоялись остаться? - и бегство в столицу ничего не решают по существу.
   Одно место Мари отторгло, другое медлит принять. Москва, сердце сердца, на твоих улицах и в твоих домах не нашлось места созидателям твоей славы. Хоть на ступенях Изобразительного, Цветаевского музея спи.
   И Георгий тоже чужак - француз по одежде и гонору. Так и зовут его одноклассники - аристократом заморским. Мари, напротив, жалеют, хотя почти брезгают ею из-за отсутствия парижского лоска в манерах и одежде. Бесцветная дама пожилых лет. А что стоит на обоих - матери и сыне - клеймо репрессированных, чума чужаков, проказа проживших, отмотавших свой срок, так это да, сторонятся, хотя не отчураешься от всей толпы вытесненных на грань. Сами той же хворью мечены.
   Любимая липа на Трёхпрудном бульваре, против дома родителей, покрылась плесневелой коростой - как бы не снесли. Листья тополей покрыты ржавчиной. Колонны на базе белокочанного сталинского ампира, балконы имперского барокко выпирают, выдавливают милую старину, но она всё же проглядывает. От ночного дождя побелка идёт потёками, свежая штукатурка неожиданно вспухает, коробится, опадает - а под ней угловатый древний кирпич, рыжий, как сентябрьское солнце на закате. И Мари старается в своих скитаниях по чужим углам и недружелюбным редакциям лишний раз пройти мимо - коснуться рукой скола или грани, причаститься, напомнить о себе.
   Кому напомнить - неясно. Духу Софии Премудрой, наверное. Безосновательной вере в то, что всё может как-то исправиться. Осколку потерявшейся надежды.
   Впрочем, Мари с сыном уделяют угол в чужой квартире (перегородка в виде ширмы не доходит до потолка, внизу торчат ноги и ножки, но зато есть где прописаться). Сразу появляется и работа - переводы с испанского. Своих стихов не опубликуешь, но можно породнить с теми, что созвучны. Беда на всех языках звучит одинаково. Федерико из двадцать шестого года протягивает руку Марии в сороковой:
Немолчное сердце -
Источник желаний -
Иссякло.
Пустыня
Осталась.

   Пустыня равнодушного многолюдия, что окружает Мари. Татарская пустыня Дино Буццати - место страстно ожидаемой битвы. Пустынь отшельника: дикие леса, привольные реки. Что сбудется из трёх?
   А Рильке перевёл друг Борис - они все переводили друг друга через рубеж. Через Рубикон.
   Безнадёжность бывает светлой, если делишь её пополам с другом. Плач гитары пронзает время серебряной нитью.
   Но и нить, и стихи - перерывает война. Настоящая. Отпущенная полной мерой.
   Враг бомбит прикупленные территории. Внедряется в исконные. Стремительным, неостановимым маршем движется к сердцу России: в какой-то момент между ним и Москвой не оказывается никакой красной прослойки.
   Мари в панике - страх общий сплетается с личным: как избегнуть войны? Куда деваться от пустой назойливости толп? Как избежать любезных визитов известного рода? (А ведь уже начали наведываться в её конуру и приветствовать на службе.) И отыщут ли её там, куда она бежит, те, кто подавал знаки? (Если знаки вообще не мерещатся: у Мари - стойкая слава полубезумной невротички.)
   Всё решается в пользу коллектива, который эвакуируется вдоль по Волге почти что в никуда.
   Бесполезно убегать от того, что вездесуще: и так, и этак накроет.
   В захолустном татарском городке под названием Елабуга пароход выбрасывает на пристань живой груз.
   Не беда, что нет крова: отыщется. Плохо, что нет работы. Однако есть люди, на которых можно если не полностью положиться, то кое-как опереться. Но надежду рубят на корню весьма оригинальным образом.
   Не оставляют и здесь попечением.
   Предлагают совершенно замечательную работу: по профилю. Переводчиком с немецкого. В лагере для фашистских военнопленных.
   Мари так и подмывает спросить: "Не рановато ли? Как бы не пришлось мне обслуживать противоположную сторону".
   Но с энкаведешниками такие шутки не проходят. А перед ней именно такой гражданин, я милого узнаю по походке, он носит, носит брюки галифе, как поют в блатной песенке.
   Согласиться на престижную и хлебную службу - значит, согласиться и "стучать". "Я ведь не дятел и не предатель". Ожидаемая реплика: "Они же враги, выродки". Что немцы бывают разные и нельзя прикидываться другом, а действовать словно враг - выше понимания того, кто сначала говорит вежливо, а потом, в другие разы, срывается на крик. Стучит по столу пистолетом. Угрожает мужу, вроде пока живому, дочери, что еле тащит на себе работу на северном лесоповале... Сыну Георгию, до которого так легко дотянуться.
   А другой работы Мари не дадут - не позволят. Даже судомойкой.
   И другого дома для житья не будет, кроме конуры, кое-как выгороженной тряпьём. Место не для двух: её и сына. Лишь для одного.
   Железная клетка сужается, сплющивается, раскаляется - как у Эдгара Поэ. Не колодец, так маятник.
   И уже глаза женщины любовно оглаживают прочный гвоздь в сенях избы, где квартирует. Вбитый в стену, прямо под низким потолком.
   "Есть варианты, - проговаривает незримый усмешливый голос. - Просчитай умом, а не измерь чувством: ведь уход в самоволку - это у тебя головное, от неизбежности. Броситься в Каму - ведь так ты сказала на днях? Наесться волчьей ягоды и тем защититься от оживших внутри мороков".
   Говорит. Манит.
   А в белым-белой Елабуге в этот предосенний день на всех ветвях наливается рыжая рябина.
   И никого нет дома - все ушли в поля, косить бурьян, разгребать мусор, строить аэродром.
   Мари за плитой в фартуке, и рыба жарится-поспевает на сковородке, скворчит в постном масле. Обе ждут.
   "Смерть - ничто. И жизнь моя - ничто. Я хочу не умереть. Я хочу не-быть. Не-жить. Нежить. Стать нежитью и нежить сон во сне".
   Жизнь - хоровод смертей и своеволий, сетей и преград. Её сердце надо брать внезапным приступом, как центральную башню цитадели. Как сердце любимой.
   Если умирать, то в воскресенье. Смешно: сын сказал, что идут на субботник. Она с чего-то не хотела отпускать. Целый день пререкались?
   Мари чувствует: надо сделать знак. Если жаждешь помощи, надо крикнуть во весь голос...
   Немедленно. Сию же секунду.
   Про верёвку, которую принёс тогда, в Москве, друг Борис, чтобы перевязать поклажу, она спросила: "Крепкая? Выдержит?" "Да хоть вешайся", - ответил он почему-то.
   Вот и пригодилась, по слову его.
   Миг отчаяния: ну отчего же не слышат и не отзываются?
   Лишь когда ей удаётся - с глубинным ужасом - оттолкнуть ногой ящик, когда поперёк горла ложится внезапная боль, слишком резкая, чтобы быть правдивой...
   Тогда в дальнем углу начинает пульсировать двойная звезда - бледное серебро и червонное золото.
   Сонечка-антипод, во всегдашней белизне, белый батист, острые белые зубки, пламенные косы, огненные бесенята в зрачках, через руку перекинута алая мантия - или просто платье?
   А рядом тот пёс-молчальник.
   И с каждым шажком им навстречу с Мари спадают скорлупы и оболочки: города, дома, комнаты, фартука этого дурацкого. Стоит на земле нагая, словно истина.
   - Вот теперь ты такая, как есть, - говорит Сонечка, никакая не Дезире. - И я такая, как надо.
   - Ты моя смерть, - догадывается Мари.
   - Недавно ты написала в тетради со стихами: "Смерть - это не конец! Смерть - это цензорские ножницы в поэму".
   - Ты - моя любовь?
  - "О нет, не любовь, не страсть,
  Я поезд, которым едут в бессмертье...",
   - мягко передразнивает Сонечка - на сей раз её стихи.
   Прохладные руки обвиваются вокруг плеч, скользят до талии, вершинки девичьих грудей скользят по набрякшим соскам, душистые губы впиваются в рот - так тесно, что чувствуются скользкие клычки. Так больно и сладко, что в спазме вновь сжимается горло... Одежда, взятая взаймы у апельсина-королька или солнца, - ниспадает с родной руки, овевает, одевает, укутывает всю Мари.
   -Так ты меня любишь, Софи?
   - Быть любимым - значит сгорать. Любить - светить негасимой лампадой. Любимость - проходит. Любовь - длится. И это тоже твои слова, хотя ты повторила их за другим - неким Мальте Лаурицем. Но зачем быть любящей и любимой, когда можно стать самой любовью?
   - Право, - продолжает девочка после красноречивой паузы, - с тобой было куда легче, чем с Фредериком: он ведь намертво замкнулся на своем Спасителе мужского рода... Но всё равно потребовалось время. Завораживать, внедряться в мысли, пить мелкими глотками...
   Из сияющей темноты рождается другое молодое лицо:
   - Ты говоришь - время? Но что значит время для людей, наделённых высоким даром?
   - Не бахвалься, Фреди. Счастье твоё, что ты был чертовски талантлив: ведь мне пришлось действовать быстро. Никто не ожидал, что тебя начнут расстреливать - тем более родичи-фалангисты и картинный усач Сальваторе.
   - О, женщины всегда желают большего, чем позволяет разум, - смеётся юноша. - И, что самое смешное, - всегда добиваются. Три чудесных ипостаси в одном теле: грандесса, дитя, эфеб, - и вот никто не в силах противостоять.
   - Лорка. Он тоже? - радостно спрашивает Мари.
   - Все вы, творцы и поэты, друг с другом связаны и повязаны, - отвечает девочка. - Поистине кровное родство.
   Отходит, изучает результат:
   - Что могли, то сделали. Прощальных записок не пишем, другие выдумают. Сковородку с жаревом бы убрать - а то странно как-то: человек собирается самоубиться, вон уже висит пятками в землю, а вы кушайте, дорогие хозяева. Да ладно: свалят на энка... кагэ... на чекистов, в общем. Они как раз собрались навестить Мари для окончательного решения вопроса, вот теперь пускай расхлёбывают.
   И очень серьёзно говорит - глаза в глаза:
   - Завтра тебя похоронят. Закопают талант в землю. Не бойся и верь - это всего лишь созревание старого вина в надёжном сосуде. Должны пройти годы, прежде чем Дитя Лучезарной Крови выйдет на свет одушевлённым дымом: по самой себе поймёшь, когда станет можно. А место, где останется пустой кокон, потеряют.
   - Как потеряли мою могилу, - добавляет Федерико. - Да что! И глумились ведь над пустой куклой.
   - Но это будет не смерть? Просто иная жизнь?
   - Твои слова: "Жизнь и смерть произношу с усмешкой".
   - И не иное Царство?
   - Ты спрашивала как-то: "Не один ведь рай, над ним другой ведь рай? Не один ведь Бог? Над ним другой ведь Бог?" Помнишь, кому ты этим докучала? Райнер, ответь!
   Снова светлый лик материализуется из мрака. Юный и старый одновременно.
   - Не над и не под: но всё во всём и сразу. Позже ты увидишь. Когда завершишь положенное тебе на этой земле.
   Усмехается:
   - Кажется, зря ты отказалась переводить пленных немцев, сестра моя. Будет в лагере такой художник, ученик и друг Штайнера, как и ваш поэт Андрей Белый. Таланта неимоверного. Звать Курт Конрад Ройбер.
   - Да чем новое положение сможет ей помешать? - возражает испаночка. - Ведь Мари теперь стала очень высокой. Куда выше тотальной людской серости. Носит другое платье - цвета зари".
   - "Другое - цвета зари". Это ведь было про Марину Цветаеву, - мой наполовину вопрос, наполовину утверждение через два десятка лет. - Ходили слухи, что точно в этот день и час у жены Эренбурга пал с руки серебряный браслет, подаренный ей Мариной ещё в Париже: сломался пополам в невозможном месте. Она сказала мужу:
   - Наверное, что-то плохое случилось с Мариной.
   - Нити жизни переплетаются иной раз непредсказуемо, - чуть рассеянно произнесла Дезире. Её занимали тогда собственные страсти. - Только почему плохое? Исполниться силы - плохо? Эти православные лицемеры отпустили, наконец, грех небывшего самоубийства. Отлично зная про достославный комитет госстраха и госужаса, потому что сами там кормились.
   - И про верных доносчиков, - кивнул я. - Тех, кто стучал как раз весьма исправно. Но за какие пустяки! Типа решения квартирного вопроса, что всех испортил.
   - "Стучать всегда, стучать везде, до дней последних донца. Стучать - чтобы никаких гвоздей! Вот лозунг мой и солнца", - продекламировала моя собеседница.
   - Что это у всех вас перефразированный Маяковский с языка нейдёт, - заметил я.
   - Современник, - кратко ответила она.
   - Кстати, его уход - не твоя ли работа? - спросил я.
   - Нисколько. Из такого сырья не вылепишь что надо. Марина ещё посмеялась, что "кончил прадедом своим", то есть застрелился как слабонервный дворянчик.
   - Я ещё всё хотел спросить, но стеснялся, - продолжил я внезапно для себя самого. - Те, кто подличал: ты ведь неизменно оставляешь их мне.
   - Да если за взрослых людишек возьмусь я - все как есть в угар пойдут, будто низкопробный металл, - рассмеялась Дезире. - Дети - это пока небольшой талант, но чистый. Да ведь и ты не на всякое золото падок - не муха ведь и не золотарь, как один твой бывший друг. "Мой стих трудом громаду лет прорвёт" - какова самоуверенность?
   - А "моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черёд"? - ответил я таким же вопросом.
   Дезире помолчала:
   - Слишком много лжи и фальшивых предсказателей среди поэтов. А вот Марина и до обращения была провидицей. Позже я прочла вот эти её стихи:
"И если всё ж - плеча, крыла, колена
Сжав - на погост дала себя увезть, -
То лишь затем, чтобы смеясь над тленом,
Стихом восстать - иль розаном расцвесть!"

   Я кивнул и с чего-то снова подумал о переплетении смысловых узоров: Мария и Марина (на что намекали морские эпитеты) в сумме дают Марию Стелламарис, Богородицу - Звезду Морскую, покровительницу вод.
   Очевидно, в мыслях своих я вернулся вспять по стреле времени, ибо следующая история, которая ожила в моей памяти, - была как раз о явлении воину Марии Морской (раз уж мне захотелось так её назвать) воину, причём как раз в канун Звезды небесной. И блестяще демонстрировала modus vivendi Дезире и её паладинов всякого пола. Произошло это спустя несколько лет, когда наша новая звезда поднялась из земного праха, чтобы снова спуститься - в него и куда глубже. В адское горнило Великой Отечественной.
   Так я и назову эту повесть Дезире:
"МАДОННА СПУСКАЕТСЯ В АД".

  "20 января 1944
   Человек лежал на убогой постели в сердцевине гибельной елабужской земли и в бреду повторял имя Вселюбимой. В своей не такой долгой земной жизни - тридцать восемь лет - он хорошо научился трём вещам: молиться, лечить и рисовать. В армии его пытались обучить ещё и стрельбе из "вальтера", однако последним он не овладел. Да и мало было толку в этом умении сейчас, когда череп разрывала постоянная боль от гнойника в мозгу, плоть оцепенела от голодной лагерной слабости, а совсем рядом с кроватной ножкой разверзлась чёрная пропасть, которая затягивала его в себя... затягивала...
   В этот миг две мягкие руки охватили его голову сзади - и он открыл запухшие глаза. Зрение у этого человека отчего-то стало как у новорожденного в первые две недели его жизни: он видел мир, как и воспринимал, перевёрнутым. Но то женское лицо, что появилось в изголовье, стояло перед ним прямо.
   Нет, не одна из русских медсестёр, заботливых вопреки желанию официального начальства. Трагическая маска древней старухи, глаза - как два тёмных колодца, черный вдовий платок обтянул голову и плечи, в его складках прячется безликое дитя. Такую мадонну он нарисовал незадолго до того, как самому стать на пороге бездны.
   Богоматерь Заключенная.
   - Святая Мария, - пробормотал он и попытался поднять чугунную голову.
   - Мария Звезда Морская, - сказала она ему беззвучно. - Марина, которую убили здесь же, в Елабуге. А ты мой сын Георгий, который ушёл на фронт. Он так стремился к возмужанию - в точности как те юные испанцы, что стали шпионить за немцами по наводке товарища Старинова. И ваши добровольцы-допризывники. И наши советские недоросли, мой Георгий в том числе. Все погибшие зазря по воле властных. Все - мои сыновья.
   Он, неудачливый завоеватель, не знал русского, не читал русских стихов даже в переводе. Но тут, как бы мимо слов, звучал иной язык. Внутренний.
   - Меня зовут иначе. Курт.
   - Курт? Пусть будет так. Мой кровный друг Рене родом из близких земель. Не беда, что ты не складываешь и не рифмуешь строк, у тебя иное мастерство. Иной талант.
   - Что я могу сейчас, Мари? Я умираю.
   - У меня не умирают, - женщина целует его, кровь быстрее струится по жилам навстречу. - Иди и вернись во время, когда тебя пленили. Вернись и спаси всех, кого сумеешь. У твоего таланта три лица: живописец, лекарь, клирик.
  Ночь с 24 на 25 декабря 1943
   Завоеватели. Поработители. Ныне - мухи в броневом, латном кулаке, который рано или поздно сдавит их намертво.
   Затишье перед бурей, которая завтра утром сотрясет всю одетую руинами приволжскую степь.
   ... - Кто пустил русскую оборванку в расположение воинских частей? - спросил Штайндлер.
   - Наверное, всегда здесь была, герр генерал, - ответил лейтенант Даниэльс. - То есть жила. Это из тех, кого наш пастор прикармливает. Делится пайком и в качестве благодарности использует как модель.
   - Смеётесь?
   - Никак нет. Он когда недавно в отпуск улетал, вместо трофеев повез своей фрау и деткам стопку зарисовок со своих пациентов. Более ста, наверное.
   - Пациентов? Так вы об этом медикусе говорите. Главный врач госпитального бункера и в самом деле святоша в сане.
   - Да.
   - Из неблагонадёжных, но очень полезен. Мастер на все руки, что называется. Это он изобразил вашего маленького сына в виде ангела, чтобы вам его на вершину ёлочки повесить, верно?
   Даниэльс улыбнулся - насколько позволяли обмороженные губы и кожа.
   - А, да пусть эта мужичка здесь бродит. Что у нас разглядишь? Из-за иванов всё к чёрту. Что адский котел, что сталинградский.
   - Пускай бродит. Рождество ведь, герр генерал, - ответили ему.
   - Да уж. И мы снова, как прошлый год будем желать друг другу счастья и удачи, хоть это всё пустые слова. Никто не изволит прекратить огонь, ни мы, ни иваны. Хотя мы недостойны, верно?
   - Мы всегда недостойны, - снова отозвался тот же голос. На этот раз он, похоже, так экономил дыхание, что опустил звание Штейндлера. - Мы совершаем святотатство и кощунство, взывая к миру на земле и в то же время убивая.
   - А, волк из побасенки, - проворчал тот. - Что ещё скажете, наш доктор от медицины?
   - Нет смысла говорить, - отозвался Ройбер, ухватив женщину за плечи и потуже завертывая в её же тряпки так плотно, что снаружи осталась одна русая прядь. - Простите, сами же понимаете. Морозы поистине русские - а тут у неё ребёнок.
   - Ну да. Ни нам долго не жить, ни ей со щенком.
   - Вы жить останетесь. Вас вывезут последним самолетом. Раненого.
   - Пророк вы, что ли, Курт Конрад?
   - Не знаю... герр генерал. Земля, по слухам, благоволит к малым своим.
   - Курт. Кроткий Курт. Вы стреляли хоть однажды за всю войну?
   - Только на стрельбище, - ответил Даниэльс вместо врача. - И препогано.
   - Хм. А могли бы? Нет, лейтенант, пусть говорит сам.
   - Если русские станут убивать тех, в бункере. Моих пациентов. Разве что тогда - и, наверное, как всегда промажу.
   - Вот как. Отчего это вас, этакого философа, такого непротивленца злу, занесло на Восточный фронт? Как я знаю, у вас жена и трое детишек.
   - Он же Восточный, - Ройбер пожал плечами. - Штрафной, можно сказать. Как занесло, спрашиваете? Я голосовал за масло против пушек. Принципиально одевался только у еврейского портного. Ну и мой учитель, уважаемый доктор Альберт Швейцер, выглядел не весьма на фоне тысячелетнего рейха.
   - С его благоговением к жизни, - подхватил лейтенант. - Вот уж поистине...
   - Тогда совсем иной вопрос, Ройбер. Как это вам удалось так легко отделаться?
   - Наверное, фюрер увидел во мне коллегу, - усмехнулся Курт. - Он живописец, а я график.
   На том офицеры расстались, холодно кивнув друг другу. Когда Штайндлер и Даниэльс ушли, Ройбер завел женщину в подвал разрушенного дома, где находился его госпиталь. Она тотчас уткнулась спиной в угол стены, свернулась там в неряшливый узел.
   - Я тебя знаю? Лечил тебя или ребенка?
   - Нет, - говорила она с трудом, будто рот был полон вязкой крови - или пустоты.
   - Есть хочешь? Солдаты копили пайки на рождество, готовились. Вон ёлку из соломы навертели. Последнюю тягловую лошадь пустили на колбаски. Все равно ей никакого подножного корма не найдёшь. Да тут все тяжелораненые, нас лучше прочих снабжают. Дать тебе?
   - Не надо, ты меня уже накормил, - некое подобие усмешки родилось на бледном, как мука, лице.
   - Ради малыша хоть поешь. Он ведь грудной, я вижу.
   - В моей груди молока для него не прибудет. Знаешь? Я, можно сказать, уже умерла. И он тоже. Ибо допьяна упоили всех моих вином сырой земли.
   - Нет. Не уходите.
   - Да, - она побаюкала молчащего младенца и вдруг твёрдо сказала:
   - Рисуй меня и его - тогда мы станем живы и жить продолжим. Знаешь стихи? "Вот я умру - и что-то от меня останется на этом полотне". Их написал один мальчик в Ташкенте, друг Ахматовой...
   - Это же... Это русские слова и имена, - спохватился Курт. - Как я их понимаю? Как мы с тобой вообще говорим?
   - Рисуй, - властно и звонко повторила она, распрямляясь и выйдя из тени. Бледный огонь волос, кожа что лучшая бумага, золотые глаза.
   У него не было полотна, а в стихах упоминался именно холст, и кистей нет, и красок, и даже простого карандаша, думал Ройбер, торопливо шаря глазами по полу и стенам, открывая ящики древних школьных шкафов. Здесь же когда-то, до нашей блокады, школа была. Хоть вены себе вскрывай - и ногтями на коже...
   Вдруг он вспомнил: русская школьная карта. Грязноватый кусок проклеенного полотна, размером полтора на полтора метра. Вот она, постелена на дне широкого полупустого ящика с медикаментами.
   Вытащил карту, взял в руки, смахнул пыль и расстелил на столе, откуда стряхнул пузырьки из-под лекарств, бумаги и объедки.
   - Готово. Чем мне рисовать?
   - Возьми уголь из буржуйки. Из печки.
   Уголёк будто примёрз к руке - огонь тоже было почти нечем кормить. Но рука шла твёрдо - будто ей водит кто, подумал он. И еще ему казалось, что он не смотрит в угол, куда снова забилась непонятная гостья, но видит.
   Видит.
   ...Гибкий стан пригнулся к коленям, чтобы укрыть собою заснувшее дитя. Тонкие, нежные черты исполнены света. Глаза полузакрыты как бы в смертной истоме, но в них нет скорби - лишь мягкая печаль. Плат развернулся полукругом вокруг обоих, точно крыло большой птицы, будто преграда холодному, неприютному миру этой ночи. Не царица - одежда совсем неказиста. Не святая - слишком много в ней горечи...
   - Мадонна, - произнес Отто из-за его плеча. У Отто Шварца было проникающее ранение в живот, последнее время он не мог и повернуться на полу, не то что с него встать. - Доктор, так вы решили выполнить нашу просьбу?
   - Ты что творишь? На место иди. Нет, погоди. Просьбу?
   - Ну да. Мы же хотели, чтобы вы нам святую картинку нарисовали на Рождество. Только это...
   - Это не картинка, - произнес кто-то ещё из больных. - Это икона.
   - Да, - вдруг понял Курт.
   И написал вокруг изображения с одной стороны:
  Рождество в котле.
   И с другой:
  Свет. Жизнь. Любовь.
   Три простых слова, на которые они в своем кромешном аду не отваживались, пожалуй, даже в письмах родным и близким.
   - А где она... Русская? Не могла она уйти мимо меня так, чтобы я не заметил.
   - Вы про кого, доктор Курт? Померещилось с голоду, наверно. Всем нам здесь неведомо что мерещится.
   - Или лихоманка от подвальной сырости напала, - отозвался еще один раненый. - Вон, в том углу будто гнилушки светятся, да ещё с краснинкой.
   В самом деле, там, где сидела неведомая пришелица, оставалось... Ещё оставалось едва заметное призрачное свечение, которое пульсировало в непонятном ритме.
   В ритме боя невидимых часов.
   Один...Два... Три... Одиннадцать...
   Двенадцать.
   - С Рождеством Христовым, - отчего-то тихо сказал, глядя на фосфоресцирующий циферблат своего хронометра, молодой лейтенант разведки по фамилии Видер. Тотчас наружи раздались нестройные хлопки, и хмурое небо озарили сотни крутых извилистых дуг со звёздочками на конце - многоцветные сигнальные снаряды, что были пущены из ненужных более ракетниц. Одна из этих звёздочек, самая яркая, как-то странно зависла над самим бункером и некоторое время оставалась в том же положении, прежде чем пасть наземь. Однако никто из солдат не обратил на это внимания, потому что все глядели на Деву с Младенцем.
   - Счастливого всем Рождества, - наконец, отозвался Ройбер. Ему вторили негромкие голоса.
   - Ночь тиха, ночь свята, - затянул кто-то.
   И тотчас мотив подхватили хриплые, до глубины души промерзшие голоса:
  
Ночь тиха, ночь свята,
Cмолкло всё. Там, где звезда,
Милая пара святая
С крошкой кудрявым играет.
Мир в небесах и внизу!
Мир в небесах и внизу!

   Видер тем временем говорил:
   - Благорастворение воздухов. Мир на земле и мир в людях доброй воли... А мы? Мы, кто не заслужил прощения за надругательство над этой землей? Мы-то будем спасены, доктор?
   - Знаете, лейтенант, я об этом не думал, когда рисовал. Как-то всё равно стало. Дело своё я, во всяком случае, сделал, а это главное. Может быть, все мы им спасёмся.
   Под конец убогого празднества Ройбер писал жене:
   "Как ни неловко - и даже стыдно - мне говорить это, но к картине, на которой я изобразил Мать и Младенца, и к нашему бункеру началось прямо-таки паломничество. И уходили оттуда совсем другие люди. Один из наших лейтенантов роздал солдатам всё, что у него было: сигареты, писчую бумагу, хлеб. "У меня больше ничего не осталось, - говорил он. - И всё-таки это Рождество - прекраснейшее в моей жизни". Командир дивизии угостил меня и других врачей спиртом из своей фляжки и подарил плитку шоколада. Была даже бутылка настоящего французского шампанского - для самых тяжёлых из тех, кто находится на моем попечении. И знаешь, что я тебе скажу? Я с лёгким сердцем повторяю слова лейтенанта. Ибо я, что бы со мной ни случилось, бесконечно благодарен за то, что подарил мне сочельник и - заранее - за всё то, что пошлёт весь этот необыкновенно начавшийся год".
   Но о том, что уже на следующее утро карательная справедливость их противника обрушит на занятый чужаками лоскут земли вал земного и небесного огня, Ройбер написать жене так и не сумел. Слишком много страдающей человеческой плоти обрушилось на него самого.
   И о беседе, что случилась несколько времени спустя, Курт тоже не сообщил милой супруге. Напрасное занятие, которое хоть и не могло никак уже повредить ему самому, привлекло бы к его близким излишнее внимание цензуры. Наклонившись к носилкам генерала, военврач говорил:
   - Вас вывезут из кольца, и вы сохраните жизнь, в отличие от многих из нас. Нам здесь предстоит платить за свои и чужие грехи полной мерой. Уж поверьте, герр Штайндлер, я всё это хорошенько прочувствовал. Так вот: возьмите с собой мою картину Пресвятой Девы и постарайтесь передать жене - адрес я написал. Она знает, что с этим делать.
   ...Последний самолет рвётся из пожатья каменной десницы и летит теперь в скрещении ночных прожекторов. Вырвался, наконец. Темнота, тишина, гудение моторов. Хмурые облака над головой.
   Мадонна в вышине расстилает над Россией, над Европой, надо всем бесноватым миром свою ярко-синюю, как полуденное небо, мантию.
   Немцы выходят из окружения, слагают оружие без боя. Довольно с них чужой и своей крови: быть может, судьба, наконец, смилостивится над ними.
   В санитарном блоке советского лагеря для военнопленных Курт Конрад Ройбер из последних сил приподнимается на локте, непослушным грифелем пишет по всему полю своей последней картины:
  Примирение и прощение. Свет и жизнь.
   И шепчет куда-то вверх:
   - Я сделал всё верно, Моя Любимая Госпожа?
   Получает безмолвный ответ. Падает на спину и умирает абсолютно счастливым.
  
   Его похоронили в братской могиле и дали прощальный залп из холостых автоматов. Найти тело спустя много лет оказалось невозможным. Будто лёгким паром, холодным утренним туманом ушло ввысь, в небу и солнцу, из мрачного земляного кокона..."
  
   - Советские видят в "Мадонне" лишь одно достоинство: поспособствовала мирной сдаче упорного противника, - произнёс я.
   - Я - тоже одно: независимо от цели и конкретного приложения она гениальна не по-христиански.
   - Хочешь сказать, что ты и Мари вкупе с тобой притворялись самой Великой Матерью?
   - Изображали и постигали символ, - поправила Дезире.
   - Лицемерили и богохульствовали ради толики крови?
   - Зачем вот так сразу, - она была серьёзна. - С божеством ведь как: и не хочешь, а включится и тебе подпоёт. Словно Кумской Сивилле. Но свою законную часть наша Марина получила в самом начале. Позже был предсмертный бред пациента, в который вплелись прошлые и сиюминутные образы. Бред и всплеск былой гениальности, который озарил последние миги земного бытия. Возможно, лишь талантливости, что от повторения переросла в нечто нечеловеческое... Удовлетворён?
   - Ложь ещё и большая, чем та, какую вы обе сотворили, - констатировал я. - В твоём тексте был намёк, что Ройбер стал солнечным вампиром здесь, а не по ту сторону вселенной.
   - А-а, так ты задумался, не чистую ли правду ли я тебе рассказала?
   Вот такая она была - во всяком случае, выказывала себя передо мной. Мгновенные повороты от одного - едва ли не клятвенного - утверждения к другому. Многогранность любой, самой высокой истины. Культ не богов - но гениев. Я тогда не мог проверить многое из её россказней: "Сталинградскую мадонну" не слишком афишировали в России, а сам я, будучи в Европе, не слишком ею интересовался. "Не слишком" вполне заменимо на "совсем не". Одно понимал: это скорей икона по типу Острой Брамы и Ченстоховой, чем картина из тех, что католики вешают рядом с алтарём.
  
   Я ещё немного подумал, чем бы разжиться в этой ситуации. И спросил:
   - Что там была за обмолвка о Старинове и всех твоих сыновьях? Вроде как ты не мать-героиня, да и фамилия твоя не Миллер.
   - А. Когда выяснилось, что испанские дети-переростки не желают учиться в школах ФЗО и дерутся с советскими парнями, слишком самобытны и даровиты для вузов и вообще не приспособлены к окружающей жизни, некто Старинов, герой испанской войны и начальник Высшей Оперативной школы при НКВД, предложил взять в науку всю совершеннолетнюю испанскую молодёжь. А то ходят, бедняжки, без работы, голодные, раздетые. Эвакуанты, чего уж там. В армии же они станут закалёнными и стойкими. Стали. За два года деятельности диверсионной группы Старинова погибло восемь десятков, - сухо пояснила она. - Курт откуда-то знал.
   - Так он тоже стал одним из детей сумрака? - спросил я.
   - Он стал, - ответила она кратко.
   Из этого диалога, в частности, следует, что война подошла к завершению и даже в известной мере завершилась - не успев в нашем бесконечном наполовину провиденциальном диалоге и начаться как должно. Что поделать! Пока длилась бойня, людской кругозор поневоле сужался до воронки из-под артиллерийского снаряда или полыньи в невском льду - многие так жили в эти годы.
   Нет. Был простенький вальс, под который мы тогда беседовали. Осенний сон, с берёз неслышен, невесом спадает светлый лист, маленький северный город, три светлые текучие мелодии слились в памяти в одну, и лишь в сентябре давнего, сорок четвёртого года она мимолётно прижалась щекой к рукаву моего френча, взметнувшиеся рыжие волосы щекотно мазнули по моей шее, и твёрдый, как серебряная горошина, сосок скользнул по тыльной стороне ладони. Ласка, незаметная для неё самой, громом ударившая мне в кровь...
   И всё же не надо ни искать, ни прибавлять никакой романтики, тем более любовной, к свинцово-серой рутине военных лет: не приживётся. Газетные передовицы писались на передовой, а не в тылу; впрочем, кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне помимо трюизмов. Не громкое дело, а медленно разъедающая зараза. Дождливые декорации, где быта больше, чем порывов. Тоскливо идти в штыки, рукопашную или отоваривать талоны, тоскливо умирать под хмурым небом от голодной немощи или прямого попадания, тоскливо стоять на параде Победы и смотреть, как гарцует-выхваляется Жуков на белом, точнее, светло-сером ахалтекинце... С розовыми, как кельтская заря, ушами, смеялась Ана, намекая на скот сид. И снова серость, достойная белая масть для победителя - это белорождённый жеребец. Ну, положим, во плоти мы в Москве не были: Ана летала в виде летнего облачка, я не хотел терпеть дурные дороги и битком набитые поезда.
   Что можно сказать ещё? По безмолвному сговору мы с Аной-Дезире разделили сферы влияния: она питалась невинными, я - виновными. И то, и другое вычленялось условно. В те времена и в том месте хватало существ обоего рода нам на потребу. Лично я кормился теми, кто преступил закон, а это вовсе не подонки в тёмном переулке - как мы их представляем. Преступник виноват лишь в том, что раскачивает здание, в котором живут другие. Невинный может вытворять практически то же, но к нему труднее подкопаться - либо ребёнок (наше неподсудное будущее), либо религиозный фанатик - чистый, честный и без малейшей корысти за душой.
   Тем временем я последовательно обращал свою жизнь в руины - enfant perdu Вертдома, о котором в то время даже не подозревал, влюблённый, что боится заподозрить себя не во влюблённости, а в любви. Выглядело это как течение глаукомы, когда кругозор обращается в точку. Мог же я, к примеру, уехать в Америку: страна-союзник и всё такое прочее. Или, на худой конец, в буферную Восточную Европу. Или в Китай - но это казалось диковатым.
   Не зная по-настоящему иных земель, я чувствовал потребность быть чьим-то патриотом, проливать кровь за что-то, а не для простого насыщения и сомнительной справедливости.
   Страна строилась и размножалась, желая восполнить ущерб, и всегда находились те, кто строил и умножал поголовье. Были изобретены панельные дома - следующий этап прогресса после бараков и вагонов на запасных путях. Запрет на аборты был поставлен на мощный фундамент - незримая надпись на стенке - двадцать человек, восемь лошадей - делала весь Союз похожим на холостой товарняк холокоста, груженный живым товаром. В масштабе миллион к одному - а в период коллективизации лошадей погибло в два с половиной раза больше. Людей не считал никто: по крайней мере вслух. По крайней мере уже проживших. Одно было ясно: и тут, в точности как с домами, новое творение в массе уступало старому по всем статьям. Хрупкое и трусоватое, безмозглое и не имеющее никакого понятия о чести. В не зависимости от того, любишь ты детей или нет, ставить их производство на поток явно не стоило: послевоенный беби-бум, как правило, выходит миру боком.
   Я несколько преувеличиваю, но ведь имел честь попробовать ситуацию на вкус и цвет. Буквально: кровь и плоть моих пациентов - та же информация.
   И всё ширился зазор между мной и реальностью, в которой мне приходилось бытовать.
   Одно спасение - Дезире, свидания с которой также превратились в рутину, но по крайней мере сулящую надежду на большее. Тем более что постепенно возрождались небольшие кафе, и не было необходимости подсёдлывать паркувую скамейку.
   - Это ведь благодаря Мари удалось извлечь из бытия и Рене, и Федерико, - обмолвилась она как-то, слизывая с круглой вафли пломбир. - При косвенном участии, как говорят следователи. Много раньше, чем её саму. Между обоими мужами десять лет разницы, но ведь сейчас не скажешь, правда?
   - Я ведь тоже не старею, - откликнулся я, - только с ног до головы покрываюсь белизной.
   Разумеется: обозвали меня дедулей меня куда позже оплошно и притом один-единственный в жизни раз. Это было связано со Стеллой, поэтому с толкованием события повременим.
   - Наверное, ты хочешь кардинальной перемены в своей душе? - продолжила Дезире. - Оба моих кавалера тоже были влюблены в смерть и взращивали её в себе, только что видели её по-разному ...
   Тоже? Странная обмолвка. Разве я из тех, кто устаёт от жизни, какой бы протяжённой она ни была?
   - Рене сочинил стройную концепцию смерти как результата внутреннего созерцания и анализа. Федерико было чуждо умствование: он входил в великую испанскую смерть под руку с проказливым бесом дуэнде, входил - как в реку песен и сказаний, облекая свою любовь в ццветистые одежды метафор.
   Итак, начнём со старшего из них, - она устроилась поудобнее. - Для Рене она была неким семенем внутри человека, с которым дитя рождается, которое взращивает и удобряет, познавая мир, и кому напоследок вручает себя. Если всё исполнено как полагается, смерть умирает вместе с ним. Его собственная, по его лекалам скроенная смерть.
   Смерть одна, неповторимая, а вот лиц у человека несколько... одно, два, много. Иногда он забывается и оставляет нынешнее лицо в руках: тогда сама судьба не знает, что полагается с ним делать. О том, что платье делает человека - это так называемый урок маскарада, который прошёл герой, наткнувшись в своём поместье на комнату с гардеробами. Одежда старинных времён диктовала ему жесты и мысли, словно не была пустой оболочкой. Будто напиталась кровью и плотью прежних обладателей.
   Моим крючком стала одна из таких масок: мифическая сестра, которую играл Мальте - тот же Рене - перед рано ушедшей матерью. Имя сестре было Софи, как и та, чью личину я надела, говоря со Звездой Морскою.
   Мальте всю жизнь был по сути болезненным ребёнком, лихорадочная хрупкость плоти едва служила препоной чему-то огромному, сизому, рвущемуся внутрь, удерживала изливающиеся наружу образы - вещи, которые распухали сахарной ватой или грозовыми облаками, мигом оплотнялись, так что лишь с неимоверным трудом можно было запихнуть их назад.
   Оттого он и был таким немногословным - лишь белый лист и чёрное перо умели подвигнуть его на красноречие. Как же тихо он жил! Знаешь, давай назовём то, что ты, Хельм, сейчас услышишь, "Тихой сказкой". Название занято Маршаком? Тогда призовём на помощь одного из здешних русских царей. Да будет "Тишайшая сказка", согласен? Итак,
ТИШАЙШАЯ СКАЗКА.

   "Рене Райнера Мари никак нельзя было назвать громким и страстным. Он и двигался неслышно, и смеялся втихомолку, что про себя, что про других, и жил - вполголоса. Ибо всю жизнь истратил на стихи и прозу, подобную стихам, так что на житейские бури его не осталось - прошёл по жизни мимоходом. Ни противоборства с роднёй, чем так грешат творческие натуры, ни конфликтов с обществом. Родился в Праге - городе алхимиков и царственных безумцев - но сохранил душевный покой. Придумал себе невзначай скромное дворянское происхождение - мир поверил легко и охотно, как до того верил сам нечаянный лжец. Обратил на себя внимание живой полубогини, знавшей самого Певца Сверхчеловека, - принял её пыл по отношению к себе самому как должное, стал зеркалом, ответил столь же страстно - однако в этой страсти ощущается попытка убедить самого себя в том, что вот оно, желанное: пришло.

Нет без тебя мне жизни на земле.
Утрачу слух - я все равно услышу,
Очей лишусь - еще ясней увижу.
Без ног я догоню тебя во мгле.

Отрежь язык - я поклянусь губами,
Отрежь мне руки - сердцем обниму.
Разбей мне сердце - мозг мой будет биться
Навстречу милосердью твоему.

И если вдруг меня охватит пламя
И я в огне любви твоей сгорю -
Тебя в потоке крови растворю.

   Так юный Рильке писал Лу Саломе, даме, бывшей на пятнадцать лет его старше. Блистательные строки, перелетевшие через тьму. Но разве истинная страсть склонна рядиться в подобные одежды? По большей части она тиха - впрочем, бывают и неудержимые порывы. Я скептик: более всего тогда мне хотелось попробовать на вкус чистую кровь, подверженную любви и если отягощённую, то одним летучим пеплом. Ведь как полагается слагать свои стихи и повторять чужие? Возлюбленный герой Рене обычно откидывался назад в кресле и смыкал глаза над сто раз прочитанной строчкой, дабы смысл её растёкся у него в крови... Снова кровь и снова поток - не знаменательно ли?
   Итак. Поэт, от великой влюблённости ставший куда более мужчиной, чем раньше - имя "Райнер" вышло вперёд, оттеснив Рене и Марию, - объездил с бывшей подругой Ницше почти всю тогдашнюю Россию. Наивно влюбился в леса, степи, храмы и религию - что такого, время в ту пору размывало границы между землями, лишь Великая Война вновь их утвердила. Вот обитателей страны принимал с оговоркой: "Меня утомляют люди, которые с кровью выхаркивают свои ощущения, - потому и русских я могу принимать лишь небольшими дозами, как ликёр". С какой стати мне запомнилось сравнение с кровью, спиртным и чахоткой - можно понять исходя из моей натуры. Вино в крайнем случае может заменить первое и третье - появляется некая бойкость в жилах и крепость в рабочих альвеолах.
   Он держал себя на равной ноге с мировыми светилами, аристократами, властителями умов - но разве не все люди равны перед христианским богом? Невзначай женился - но великая любовь пришла под конец жизни: к той, кто так же зашифровала себя, заключила в строки и строфы. Не поэтессе, то имя казалось ей мелко: на поэте. Вот уж кто не был тихим и тем более Тишайшим: воплощённые буря и шквал. Противоположности притягиваются, если утверждены на фундаменте тождественного, - и этим было отношение к любви и смерти, мыслимых как одно и описываемых сходными терминами.
   Тело женщины-Поэта всю жизнь стремилось к родственному, сходному телу, рассудок - к неисчислимому множеству противоположных: взвесить, измерить, пролистнуть с неизбежным и неизбывным разочарованием. Рассудок любви лишь враждебен. Но где в страсти кончается тело, где иссякает разум - и начинается душа?
   Душа обоих поэтов успокоилась на том, что никак нельзя было назвать телесностью: не более чем принять хрестоматийное послание некоей Т. к О. за гимн сексу. Из конца в конец Земли летали письма, в которых оба собеседника выговаривались до дна. Я могла бы процитировать чужие слова и рифмы - они врезаны в мою безотказную память алмазом по серебру. Но лучше перескажу, как сумею, отточенную мысль, что заточена в темнице хитросплетённых строк...
   (Как, ты насчитал три точки в фразе? Я - только две.)
   Мы суть то, что наполняет нас. И если мы налились жизнью до края, она не исчезнет с нашей смертью. Жизнь копится и зреет в нас, как цветок в бутоне. Бутон лопнул и погиб, но весь смысл бутона - цветок, что безвозмездно разливает благоухание далеко за свои пределы. Цветку суждено умереть, изойдя ароматом: плод - не главное, он не лекарство и он преходящ. Вот сами любящие - они вне смерти. Но для такого нужно, чтобы огонь любви, в котором твоё малое "я" сгорает дочиста, не делал круга, не замыкался в другом источнике и не отягощался корыстью. Любви враждебно присвоение. Сказать любимому не "будь моим!" - а "будь!". Мне не нужно ничего от тебя. Мне нужно только, чтобы ты был. В твоём бытии - моё. Вот тайна земного устройства и смысл философии всей...
   Их письма становились всё насыщенней, всё крылатей, всё стремительнее перелетали незримый океан навстречу другу другу. Уже было решено встретиться обоим во плоти, но тут он умер - так же тихо и незаметно, как жил в суровой прозе. Должно быть, сам бы не заметил перемены, если б не я. Не Софи.
   Совсем незадолго до того, как началась агония, к Рене - может быть, Мальте, - пришла девушка с его же юным лицом. Он не узнал в ней своего двойника, однако из последних сил улыбнулся свежести и красоте.
   - Ты поведал людям немало сказок, - проговорила девушка, - стоило бы мне отплатить тем же. Может быть, ты узнаешь одну из своих собственных, может - и нет.
   Один человек боялся перестать жить - а жить для него означало изобрести себя. Шаг за шагом сотворить наподобие очередного Адама. Слепить, как куклу из папье-маше, из всяких клочков: линованных записей в церковных книгах, метрик, аттестатов и дипломов, премудрых манускриптов и кое-как начирканных приходо-расходных меток.
   Оттого он вечно рылся в себе самом, отыскивая, что ещё можно пустить в дело, выведя наружу.
   Однажды где-то между плеврой и диафрагмой человек наткнулся на странного вида семя - жёсткое и довольно уродливое, оно имело четыре острые грани и вовсю царапалось, словно желая пробить себе путь через лёгкие в гортань.
   "Как бы этот бойкий кинжальчик не навредил мне, пустив ростки и корни, - подумал человек. - Как помню, из подобных семян вырастают гипертензивные гортензии или чахоточные туберозы. Брошу его в землю рядом с моим домом и посмотрю, вылупится ли что из оболочки. И уж потом решу".
   Зачем он не попробовал без затей расплющить находку, он сам не мог сказать. Всё же она была частью его самого, а человек по природе корыстен.
   На следующий день из жирной земли пробился тёмный росток с отблеском воронёного металла. Выглядел он чуть поникшим - видимо, солнечный свет был для него пагубен.
   "Разумеется, до сих пор этот лист прятался в двойной или даже тройной оболочке и оттого слишком нежен", - решил человек. И натянул высоко над ним тугое полотно. Выкорчевать хилое растеньице он и не подумал.
   Через некоторое время росток выбросил второй лист - теперь видно было, что оба они в самом деле похожи на кинжал и по виду так же остры.
   "Любой травой можно легко порезаться", - утешил себя человек, посасывая палец: как он получил ранку, было непонятно.
   Третий лист имел смутный пурпурный оттенок, и хозяину сада припомнились медные буки, которые на ярком свету зелены, а в густой тени багровеют. И хотя держать такое деревце вдали от солнца жестоко, но стремление к красоте обычно перевешивает.
   "Посмотрю, будет ли мой питомец расти и хорошеть в тени, - подумал человек, бережно снимая с блестящей поверхности листа прилипший комок: паучка или муху. - Если нет... И если да, то успею решить".
   Деревце росло неторопливо, однако уже было видно, что величиной и узким крепким листом оно похоже на лилию и если не так уж и красиво собой, то, во всяком случае, притягивает глаз. Оттого человек бросил своё обычное копание и сбор окрестных лохмотьев. Всё свободное время он проводил рядом с деревцем, самозабвенно любуясь и ухаживая за ним одним - прочие растения сада отлично существовали и без того. Человек худел и бледнел, но не чувствовал ни усталости, ни скорби - занятие поглотило его полностью, как первая любовь, ещё бескорыстная и чуждая любому расчёту. Ибо истинна лишь та любовь, от которой не ждёшь ни плодов, ни взаимности, которая не замыкается в себе и не отражается в зеркалах. Она безответна - внутри неё можно расти.
   Но однажды и как-то враз деревце ответило любви. Оно выбросило бутон и увенчалось им. Он был того же цвета, что и листья, только ножка была чуть светлее и толще, чем у них, а из нитевидной щели, идущей вдоль травянистого яйца, глядела сама темнота.
   "Чёрный тюльпан", - провёл владелец очередную аналогию. Но тут же отбросил. И поправил себя: "Тюльпан уже был выращен в Гарлеме. Здесь же присутствует невиданная и нездешняя красота с той стороны".
   Тут ему вспомнились многочисленные сказания о Голубом Цветке, поискам которого люди отдавали всю жизнь и так же не умели завершить свой труд, как не закончил свой роман о Генрихе блаженный Новалис.
   "Я не искал и не странствовал, не обременял себя никакими занятиями. Кроме одного, которому я отдавал и готов ныне отдать всё, что имею", - во внезапном порыве сказал себе любовник цветка.
   И тотчас бутон раскрылся настежь - он был цвета неба и горней страны, в его аромате смешались музыка и слово. Человек приблизил к нему своё лицо и подумал:
   "Жизнь и смерть - одно. Кто уносит меня теперь на своих волнах?"
  
   - Я вспомнил, - с трудом проговорил умирающий. - Только мой рассказ кончался иначе: "Вот цветёт смерть".
   - Нет. "И с этого утра в мире всё стало по-другому", - возразила я. - Ты забываешь свои же слова - финал не содержал ничего окончательного. Стало - и всё.
   И добавила:
   - Тебе долго не могли поставить диагноза. Редчайшая, по своей природе неизлечимая форма белокровия. Верно? Не приходит ли тебе сейчас в голову, что ты просто запустил болезнь? Белая кровь - Ледяная Хворь. (Мне было очевидно, что дневное оцепенение и отсутствие мимики указывали именно на Ледянку, и пускай Рене ничего изо всего этого не понимал.) Марина...
   - Абелона, - вдруг прошептал он, и я поняла, что здесь находится не Рене, не Райнер, но Мальте. Мальте - от Мальта, Абелона - от Авалон... Острова в океане не умеют встретиться, но эти двое пытались. Для того Мальте отверг дом и его семейных призраков, лица - как личины, костюмы - как никчёмные оболочки, Абелону как любовь, средоточие всех видов любви и любовных уз - и готов принять Абелону в обличии смерти.
   И тогда Софи во мне громко сказала брату:
   - Некогда ты описал бешеную, самодовлеющую кровь Карла Смелого, без неё он был ничто, стёртая ластиком личность. Отчего? Не считал ли ты, что сам таков?
   - Человек и Цветок, - ответил Мальте чуть невпопад.
   - Кем из двух ты сейчас себя представил?
   Он сумел даже улыбнуться - настолько поразила его мысль, им самим всю жизнь вынашиваемая:
   - Марина тоже больна высокой болезнью. Ты это хочешь донести до меня?
   Высокая болезнь поэзии. Слова младшего Пастернака, только тогда он их ещё не произнёс. Рене встречался с обоими, отцом и сыном.
   - Через бумагу и переписку... Или сны...
   - Уж не знаю, кто от кого понёс. Склоняюсь к мысли, что у поэтов это врождённое, - кивнула я. - Латентно записано в наследственном веществе и проявляется от любовного сплетения благородных слов. Но ты не ответил мне - по крайней мере так, как ожидалось.
   - Человек вырастил себя самого, - наконец проговорил скромник Рене - совсем неслышно. - Вспоил своей кровью. Он и цветок, дающий и поглощающий - теперь одно.
   - Странник, - ответила я, тоже поверх всякой логики. Наши реплики скрещивались невпопад. - Ты обошёл все нижние земли. Хочешь вернуться домой, в холмы?
   Не знаю и не думаю, что Рене, при всей увлечённости любовными историями, знал, что такое плотская страсть. Ответа с него я не потребовала: человек ведь редко вопрошает зеркало и тем более зеркало - человека. Просто сделалась облаком и завернула его в cвою преображённую плоть, туманными ручейками скользя по коже.
   Когда человек медленно и неуклонно низвергается в тебя, как в бездну, - не одним жалким отростком, но всеми конечностями, всеми двадцатью пальцами, всей кожей и губами, веками и ноздрями... тотально, непоправимо и сладостно. Обоим в равной мере. Но ему дано испытать такое лишь раз в жизни, у самого порога: на той стороне будет иное, возможно - лучшее, но сравнивать нет смысла. Я знаю, как это бывает у женщин и мужчин, но лишь на словах, в лучшем случае - эмпатически: вручение себя, настолько полное и цельное, что не остаётся места для личных местоимений. Я побывала, что называется, и сверху, и снизу - оттого в разнополой любви мне всегда чувствовался подвох. Люди - не оборотни и не андрогины, пол - самое последнее, что они отбрасывают от себя. Даже тень Шлемиля и Андерсена менее живуча.
   - Вот так он и умер? - спросил я.
   - Вот так Рене и убил свою смерть, - ответила Дезире.
   Церемониал к тому времени крепко в меня впечатался, но я всё же спросил:
   - Тебе непременно требуется обращать в пылком сексе?
   - Я ведь не Марина-Мария и не монахиня, хотя Рене был почти что девственник. Но у него - как и у всех моих поэтов - есть воображение. У малых детей до поры до времени нет никакого - оттого бесполезно... - Дезире отмахнулась рукой, словно разгоняя дым.
   Я заметил оговорку, но добавил почти равнодушно:
   - Дон Федерико не относится к перечисленным когортам. Но ты говорила - были трудности. Из-за недостатка времени?
   - Даже не знаю. Не нужно обладать вампирским предвидением, чтобы видеть сгущающиеся над ним тучи. Но так было у него всегда: не жизнь, а коррида. Его стихи и пьесы, убийственные благодаря таланту, его тяга к "цыганщине", его сексуальные пристрастия к себе подобным - и лишь в последнюю очередь политические взгляды - всё вызывало неприятие и служило сигналом к атаке. Слишком много его было на свете, чтобы уследить за наносимыми и получаемыми ранами: не только поэт, но драматург, музыкант, художник - и во всём запрятаны кинжалы. Но он же был вселенский чаровник! В жизни - лёгкий налёт простоты, едва ли не деревенщины. Но стоило ему взять в руки гитару, начать петь или читать стихи, как наступало преображение: движения приобретали неземную лёгкость и изящество, в очертаниях лица, в глазах и рисунке губ проступала дотоле скрытая гармония. Словно скрытое пламя возгоралось внутри и обращало его в светоч. Федерико преображался -- и преображалось все вокруг... Его щит и одновременно его вина - быть кумиром всех. Ты помнишь, что поэта взяли из семьи его друзей-фалангистов?
   Я знал, что Лорка дружил и с ними. Причём далеко не из низших. Хосе Диас, братья Росалес, Хосе Антонио Примо де Ривера и Онесимо Редондо Ортега. Впрочем, среди мятежников тоже существовали враждебные группировки.
   Скверно сложились для него карты. Слишком много вражды склубилось со всех сторон, и не только к нему лично ... Враждовали кланы, а он был слишком крупной песчинкой в их колёсах.
   Дезире оборвала себя:
   - В нынешней России к таким, как он, терпимы ещё менее, чем в Испании до и сразу после каудильо. Здесь о Лорке пишут не так мало хвалебного, но - мельком стирая половину биографии. Спасибо героическому финалу, а то бы всю замечательную жизнь замолчали. Вот ты, конечно, знаешь о Сальваторе. Пожалуй, мне стоило бы сразу подцепить его на Дали, его юношескую страсть. На Дали, который так ему, по слухам, и не дался. Дали, который не успел обусатеть, огалиться и набрякнуть мировой славой.
   - Такое бы спасло Федерико? Я имею в виду, спасло человеческое в нём? - спросил я.
   Или - спасло бессмертную душу, в чём я тогда сомневался. Ибо за сотни лет успел кое-что узнать о душе, причём - и своей собственной.
   - Человеческое в нём и так сохранилось без изъяна, - ответила Дезире. - Это его сердечный друг и несбывшийся любовник обменял сердце на величие.
   - И был неправ?
   Мне не совсем понравилось, что наш разговор уклонился от цели, и я поторопился завершить возникшую петлю.
   - Не думаю. Но и правоты особой тут не было. С одной стороны, Сальватор, в отличие от Федерико, понимал, что воплотить страсть не так важно, как испытать её сердцем. К тому же они любили друг друга так споро, что тело Сальвадора не поспевало за вмиг возросшей душой.
   Что иногда потеря любви - более ценный опыт, чем обретение. Что искусство важнее жизни, потому что оно вечно, и закрепить союз красками на полотне - значит увенчать.
   - А с другой - ценой счастья он купил себе величие, - проговорил я.
   Судя по моей подкованности в вопросе, наш разговор незаметно перенёсся из сороковых в восьмидесятые годы того же века, когда Россия наконец-то приняла Дали и тотчас же он скончался.
   - Да, - помедлив, подтвердила моя собеседница. - Личное благополучие засасывает. Недаром Гёте, которому вроде бы с лихвой достало успеха и богатства, которого ещё при жизни накрыло славой, признавался, что имел лишь несколько мгновений чистейшего счастья. Что пользы, если кто завоюет мир, а своей душе навредит?
   - Думаю, такова всегдашняя цена, - отозвался я. - Вроде все великие на такое шли.
   - Цена величия, цена гениальности - невозможность быть человеком, - вдруг изрекла Дезире. - Невозможность существовать просто и без затей. Знаешь, чем купила Сальватора его будущая жена? Та самая русская Галина? На одной из первых встреч художника с Галой тот спросил, чего она от него хочет. Она ответила: "Желаю, чтобы вы меня убили" - и всё. Дали полюбил её окончательно и бесповоротно. Хотя вот ел его изнутри этакий червячок всю жизнь. Он ведь напоследок онемел. И последними членораздельными словами, которые от него слышали, были: "Мой друг Лорка".
   - А детей у них с супругой не было по чисто технической причине, - с чего-то добавил я. - Сальватор знал, что Галину оперировали, и это его устраивало. В его любви к ней не было мужской жажды обладать и не было страха: ведь свои продолжения - якобы продолжения, ибо дети похожи на создателя куда хуже стихов, картин и музыки - заводят, когда боятся умереть навсегда.
   - Ещё бы! Ведь у Сальватора были его картины - и во множестве, - откликнулась Дезире. - Замена всего на свете... Но подумай: жарко или холодно бы тебе было, если бы любовь состоялась в своей полноте, а картины исчезли в небытии? Любовь звучит негромко, в отличие от славы.
   - Выходит, ты его тесно знала, - заметил я. - Только не говори, что ты и великого Дали на свой лад причастилась.
   - Не скажу.
   - И всё же. Как это вышло, что ты не попыталась его обернуть задолго до одинокой и грязной смерти? - спросил я. Видимо, я и она в самом деле пребывали в более позднем времени.
   - Пыталась, и не однажды, - Дезире покачала головой. - Множество известных мне примет пригодного донора, впоследствии - абитуриента: застенчивый гордец с лёгкой манией величия, слегка безумный причудник - главным чудачеством был его талант, который выпирал изо всех рамок. Ох уж эти мои любимые каталонцы, в каждом - капелька святого безумия! Но с его человечностью решительно ничего нельзя было поделать: его дар словно закоснел, закостенел в нём. Иногда мне даже казалось, что это уже неисцелимый вампир во всей его красоте. Помнишь, как уже паралитиком он обгорел на пожаре, который случился в его спальной комнате? Смертный бы не выжил. И всё же - слишком много человеческого. Понимаешь ли ты, что гений - это вообще не человек?
   - Были ещё образы для твоих эротических масок, - пробурчал я, чувствуя, что моя подружка уже выговорилась. - Журналист "Сонетов тёмной любви". Тот мальчик, Рафаэль, кажется. Даже не голубой. Так проникся волшебством твоего Федериго, что сразу после смерти того пошёл добровольцем в республиканскую армию, выставил себя на бруствере перед франкистами - и умер той же смертью, что и Лорка, желая хоть бы так встретиться с возлюбленным. Да и самого Дали ранило навсегда. Вот что я запомнил: "Всякий раз, когда я взываю из глубин моего одиночества к моему мозгу, и в нем восстает гениальная идея, к моей кисти, и она, подобно архангелу, творит чудо, делая мазок, я всегда слышу голос, хриплый и сладостно задыхающийся,-- голос Лорки, который возглашает мне: Ole".
   - Это могло бы послужить мостом, - согласилась Дезире. - Дать ситуации обратный ход и предстать перед одним неудачливым любовником в образе другого.
   - Лишь могло?
   - Но нет, нельзя было притворяться теми, брать личины тех, кто ещё жив, - Дезире вернулась в то время. - Грубая физическая хитрость - напялить на - себя другого.
  - Благой обман обманом у тебя, похоже, не считается.
   - Только зачем обманывать, если можно сыграть по правде? - продолжала она, почти меня не слушая. - Федерико мог стать бесом дуэнде для столь многих потому, что у него был свой дуэнде, свой беззаботный и дерзкий демон вдохновения, который помогал ему на условиях, принятых обоими по умолчанию. Всякий раз, когда Лорка беззаветно предавался любви, он жертвовал дуэнде каплю своей крови.
   Как он почитал женщин - и как они отвечали ему! Его понимание их натуры было тем вернее, чем бескорыстней. Вожделение отсутствовало - и они чувствовали себя с ним надёжно. Его родственницы, сёстры друзей, просто знакомые...
   - А какого пола смерть в Испании? - спросил я.
   - Женского, представь себе, - ответила она.
   - И дуэнде...
   - Мужского.
   - Тогда ты просто обязана была на этом сыграть. Не мог твой близкий знакомец не быть галантным с такой дамой.
   - Дамой? Скорее бестией. Я и облик себе такой выбрала.
   Удивительно, только жандармы держали своего пленника как бы наполовину на свободе - и до поры ни у кого из друзей не было чувства, что Федерико грозит серьёзная опасность. Прислуга - Анита её звали вроде, как и меня саму, принесла еду - её хотели было пустить на второй этаж вообще без сопровождения. Она сама настояла: "Откуда мне знать, где вы его там держите". И в кабинете ничего не было, кроме стола. Я приметила, стоя за спинами...
   Нескромно говорить "я", "меня", когда речь пойдёт о пьесе - подобии пьесы - с названием
ТАНЕЦ ДУЭНДЕ СО СМЕРТЬЮ

   Где не пройдёт человек, проскользнёт кошка. За спиной тех, кто принёс сухую корку и воду, чтобы её размочить. Тенью, из тени в тень.
   Человек лежал на полу, уткнув лицо в руки, спина его содрогалась от немого плача.
   Бывает, что лишь одна жертва понимает, что всё потеряно: даже её будущие палачи пребывают в сомнении.
   - Эй, - сказала Кошка. Человек обернулся на зов, поднял лицо с земли, отряхнул и нацепил на себя заново, озираясь с тревогой.
   Крайне трудно отыскать чёрную кошку в непроглядно тёмной комнате, особенно если она, собственно, не кошка.
   - Эй, - повторила Кошка, - давай спляшем? Как насчёт сарданы, коей гасят свою страсть бешеные каталонцы? Или той пляски, которой жители Мадрида предваряют ненавистный каталонцам бой быков?
   Она встряхнулась, перевернулась, обернулась иным существом - сквозь шкуру египтянки Баст проглянула истина о ней, хотя тоже в преломлении смертных взоров: тощая, бледнокожая отроковица, раскосые изумрудные глаза, торчащие уши, опахало густых белобрысых кудрей до самой талии. Нечто вроде трико канатоходца было сплошь чёрным.
   - Кто ты? - спросил арестованный.
   - Пока не назовёшь меня - никто, - рассмеялась Дева-Кошка. - Возвращаю вопрос.
   - Пока не назову тебя - Федерико Гарсия, - отозвался тот.
   - Не годится вставать в пару безымянным, - отозвалась Кошка.
   Наверное, оба незаметно для себя говорили по-русски? Иначе откуда возникла игра глаголов: если последнее слово стоит в творительном падеже единственного числа - Федерико не истинное имя. Если в дательном множественного - оба живут под случайными прозвищами.
   - Не годится затевать танец, когда нет времени, - возразил пленник.
   - Времени - сущая уйма, - сказала Кошка. - Коль ты паришь - то бездна пролегла от правого до левого крыла.
   - Я помню такие стихи, они любовные, - кивнул он. - Вначале было о руках, потом о крыльях, потом - о вихре. Ты изменяешь их.
   - Не умею повторяться, - хихикнула Кошка. - И притворяться - тоже.
   - Полагаешь, что сказала о времени правду?
   - Я - и правду? Давай посмотрим на дело иначе. Между пустым чёрным отверстием, направленным в лицо Яромира Хладека, и ударом пули, разбрызнувшей его собственную пьесу по брусчатке тюремного дворика, пролёг бесконечный год, равный исполнению главного замысла. Столько же времени у тебя самого, чтобы исполнить главный танец.
   - Но смерть все равно придёт - только позже.
   Человек не заметил, как втянулся в курьёзный спор.
   - А ты как, хотел, чтобы её не было? - спросила Зеленоглазка со странной интонацией. Почти так: "Ты что: хотел, чтобы твоей смерти не было?" Но отчасти - "...Хотел, чтобы твоей смерти не было?
   Он ответил сразу на оба смысловых оттенка:
   - Как можно избегнуть доли всего живого? Я думаю, меня будут мучить. Жандармы не любят голубизны. Этого я точно не желал бы. Но сама смерть... Она растворена в жизни.
   - В белёсых стенах и лезвиях крыш, в нагой луне и в тёрне пастушьей бороды, в напряжённой, как струна или полёт стрелы, мелодии саэты и бездонных детских глазах.
   - Ты повторяешь мои же слова, - чуть задыхаясь, ответил он.
   - Смерть неизбежна и неумолима, но лишь она придаёт вкус и смысл жизни. Словно соль, без которой пища пресна и безвкусна, земное же существование скучно и уныло. Будто солнце, sol на твоём родном языке. Но солнце это - тёмное и светит из гибельного зазора.
   - И это я сказал.
   - Вы говорите: над дневной Испанией ясное небо. Вы декламируете: ночь лавром и лимоном пахнет. Вы поёте про огонь в крови, и сама ваша кровь делается этим огнём. Это ведь не плагиат, не перепев выдумки, а подтверждение факта.
   - Я гравировал пустые небеса. Я слагал стихи о ночи, дремучей, как вереск на пустошах. Моя гитара выпевала глубинную мелодию пламени, - пленник поднялся и стал на колени.
   - Я перехожу людям любую гладкую и накатанную дорогу, но пути ко мне не отыщешь ни в одной карте и не в одном орденском, монастырском уставе. Со мной надо биться по-настоящему: объятия мои не разорвать, словно они выплавлены в адском огне, выкованы из вековечной стали. Я - божество одержимых. Когда меня зовут опалённым страстью горлом, всем пеплом, что остался от бессмертной души, застывшим льдом и тяжким камнем плоти, я прихожу и оделяю силой.
   - И это говорил я, - мужчина встал с колен.
   - И это легло на ветер и развеялось им по всему свету, - возразила - или подтвердила - зеленоглазая женщина.
   - Я отдаю своё безвозмездно, - он сделал шаг.
   - Но я требую платы. Являюсь, почуяв порог и обрыв. Явившись, наношу неисцелимую рану, заставив петь неугасимые трепетания струн. Я равна любви, - ответили ему. - Так ты приглашаешь меня?
   И, не дожидаясь ответа, скользит навстречу вороным змеиным телом.
   Два тела - грудь к груди, живот к животу, - сплетаются так тесно и жарко, что одежда сгорает, плоть раскалена до сияющей белизны, клинок махо мигом пронзает, проникает в женское лоно, горнило и ножны махи, и вот оба танцора сплавлены воедино.
   - Ты Дуэнде, - захлёбываясь хрипотой своего голоса, говорит он.
   - Я Смерть, - кивает она, соглашаясь. - Смотри, я раздёргиваю занавес, рву гнилую тряпку бытия. Дуэнде нужен матадору, чтоб танцевать на грани своей крови и гибели - а я и есть они. Завтра тебе завяжут глаза, чтобы тебе меня не видеть, но я уже буду растворена в твоей крови. Ты причастишься смерти и испытаешь боль, но смерть и боль - не то, что о них думают. Ты пронзал - теперь пронзят тебя. Но и только.
   - Я и есть моя смерть, ибо лишь она мне осталась, а утро с его багряным рассветом непреложно. Я - сама Смерть. Но и только.
   - Ты дуэнде, потому что тобой овладело моё неистовство. Я положу печать на принадлежащее мне, а печать означает одинаковый чекан и тождество.
   - Я Дуэнде, - соглашается он. - Но это нужно запечатлеть.
   Губы их смыкаются позже тел - плотским соитием предваряется слияние крови.
   - Как больно. Как сладостно. Федерико умер?
   - Да. Смертью, предназначенной лишь для него. Он будет похоронен, но дух восстанет из общей могилы на третий день. Ты жив и наречён именем, которое и есть ты сам. Так танцуй в свете погасших звёзд, что летят к земле, попутно нанизывая Вселенную на свои лучи. Ни один танец не будет похож на другой, ибо единственное, к чему не склонен Дуэнде, - это к повторению.
  
   - Удивительно - ты хвалишься тем, что ты бес, - резюмировал я.
   - Немного покривила душой и смыслом, - ответила Дезире. - Вампиры же все получились от папы Люцифера. Так, по крайней мере, говорят.
  
   Ну вот. К концу войны мы c Дезире были уже на уровне Перми и задержались там года на два. Местный театр, усиленный эвакуированными и репрессированными кадрами, как раз поставил "Дона Карлоса" Верди - повторение блистательной премьеры премьер семнадцатого года, московской и ещё дореволюционной, с самим Шаляпиным во главе. (Дореволюционное постепенно становилось синонимом высочайшего качества.) В России традиционно любили и оперу вообще, и музыку Верди, и тираноборческий пыл Шиллера, создавшего оригинал. Вот я и решил порадовать мою даму в честь утвердившегося мира - на земле и между нами. Как оказалось, напрасно: единственная реплика, которой я от неё добился после просмотра, была:
   - Красивое враньё. История интерпретирует иначе, но истины не знает и она. Всё в мире не таково, каким кажется. Тем более я сама.
   - По виду такой невинный подросток, - ухмыльнулся я. - А на деле в тихом омуте черти водятся.
   - Вот именно. Давай-ка я расскажу тебе о себе самой, как уже сложилось в голове. Вплоть до названия повестушки.
   Говоришь, я чёрт из омута? Тогда вот тебе изречение с оглядкой на прошлое и заодно - предсказуемое будущее:
ТАНЕЦ ДУЭНДЕ СО СМЕРТЬЮ

...Такую клеть из стальных обручей, скреплённых поперечинами и обтянутых поверху плотным чехлом из самой драгоценной ткани, какую вы можете себе вообразить. С одной стороны клетка размыкается, ты заходишь внутрь, словно еретик на аутодафе - в свою дровяную кладку. Затем вердугадо прицепляют к лифу, что вторгается в юбочные складки острым мысом, называемым шнип. Во имя скромности лиф сильно придавливает грудь к рёбрам: хотя держать всё сооружение на кончиках выпяченных сосков показалось бы сущим мучительством. Затем умелые руки горничной застёгивают тебя на все крючки, и вот ты можешь передвигать громоздкое сооружение вплотную к паркетам парадной залы Пастраны - да хоть Эскуриала! - с изяществом, отточенным веками. (Мы невероятно древний род.) Никто из придворных и лакеев не заподозрит, что внутри живой человек.
   Не то чтобы живой. И уже тогда - не вполне человек.
   Но, безусловно, женщина. Самых благородных кровей. Донья Ана де Мендоса де ла Серда, принцесса Эболи. Что неизгладимо.
   Впервые меня впрягли в эту карету двенадцати лет от роду. Когда венчали в Сарагосе с фаворитом наследного принца в отсутствие первого и при благосклонном присутствии второго - извините меня, если логика фразы вступила в противоречие с табелью о рангах. Впрочем, король стал официально именоваться именно что Фелипе Вторым, а дон Руй Гомес де Сильва был приближен к сердцу инфанта в такой необыкновенной мере, что во время собственного обрачения замещал своего владыку в Англии, где сговаривал за него Марию Католичку. То есть в какой-то мере опережал. Несмотря на низкое происхождение, дипломат он был непревзойдённый и в свои тридцать шесть лет превосходно уламывал как государства, так и дамский пол. Особенно - или даже - злобных уродин в стиле "Кровавая Тюдор". Впрочем, и дон Фелипе отнюдь не выглядел стряпчим от политики, как несколько лет спустя, взошедши на трон своего батюшки Карла Пятого. Обо мне, впервые увидев, изволил отозваться так: "Прелестна, хотя почти что карлица". С тех пор я прибавила в росте несильно.
   Повязкой на моём правом глазу наш будущий владыка пренебрёг. Как и правом первой ночи. Сбиваюсь: да была ли тогда пиратская чёрная метка? О причинах её появления много злословили. Три варианта: несчастный случай на охоте, ошибка учителя фехтования, красотка попросту интригует и, похоже, косоглаза.
   Как ты имел случай убедиться, я люблю рассуждать триадами.
   Всё это лишь толки. На самом деле моё глазное яблоко было ущербно от рождения, и порок мало-помалу усиливался. Видимо, не напрасно я оказалась единственным ребёнком у матери. Что внушало сильные опасения: самый главный мой страх тех времён - оказаться неплодной. Ещё через два года, когда Фелипе короновался, Кровавая Мэри умерла, а наш с Руем Гомесом брак был консумирован (очередная триада), я убедилась, что судьба на моей стороне.
   Косо и криво, словно я сама. За пятнадцать лет супружества - девять беременностей и десять младенцев, выжило из которых шесть. Хотя - что это я! Неплохой результат, не позволяющий заподозрить о матери ничего дурного. Вердугадо, по хлёсткому словцу переименованное в вертюгадэн, то есть "храни младенца" или, проще, "прячь ублюдка", потрудилось на славу. Детей нужно с момента зачатия помещать в малую камеру пыток, чтобы не слишком пугались, родившись прямо в куда большую.
   Три (опять) наводки на истину.
   Я вступила в брачный союз непорочной - кто бы сомневался при тогдашней двойной морали, - и моя свадьба была кровоточивой на редкость.
   Первый из моих сыновей, который выжил, наследовал отцовский титул герцога Пастраны и звание гранда, то бишь Родриго, слыл незаконным отпрыском короля. Что тут бесспорно - Фелипе неслыханно к нему благоволил. Это при полнейшем отсутствии каких-либо талантов.
   В Англии с моим супругом произошло нечто, вполне вышедшее наружу лишь когда он почувствовал дыхание смерти на ланитах, а я - несколько обескураживающие подвижки во внешности.
   Не догадался, какова связь?
   Итак.
   Полное имя проблемы было дон Симон Ксавьер Христиан Морадо де ла-Кадена Исидро. Сей идальго состоял в королевской свите в качестве запасного (прости, записного) красавца, а нравы при дворах, что том, что этом, были не слишком христианские. Муж мой путался в обиняках до тех пор, пока я не спросила в упор. (Как выстрел из арбалета, удар кинжала или укус ядовитой ехидны. Аналогии, породившие ещё одно тройное сравнение, разъяснятся позже.)
   - Ты и с ним переспал, как с половиной здешних сеньор и сеньорит?
   Вместо прямого ответа супруг поведал мне сказку.
   Дон Исидро подхватил так называемую "ледяную болезнь" в острой форме. При этом любодей теряет румянец и жар плоти, становится невероятно склонен к сумрачному образу жизни, почти перестаёт вкушать обычную пищу, приемлемый и желанный рацион его становится таков, что у Святейшей Инквизиции нет для пациента иного лекарства, чем огонь. Хотя куда проще было бы выставить его на полуденное солнце.
   По всему по этому дон Исидро остался в Англии, когда королева Мэри умерла, а его соотечественники уехали. Якобы он намеревался войти в сношения с новой королевой, Элизабет, на предмет заключения брака с молодым вдовцом. Не сложилось; свою Елизавету король Филипп отыскал во Франции, мы с бедняжкой доньей Исабель сразу сделались подругами. Ей моя симпатия никак не помогла выжить - но это к слову.
   Хворь Исидро была не прилипчива, но Рую Гомесу не повезло: у него оказалась вялотекущая форма или даже, как именуют это учёные врачи, латентная. Скрытая. Взыграла она, скорее всего, в присутствии крови девственницы - мощного магического ингредиента. Так хором утверждают колдуны, чёрные и белые, с кем он украдкой советовался.
   Оттого я и рождала слабых и мёртвых мальчиков - девочки выносливее. Пока дело не устоялось. Да, сама болесть потомкам вроде не передаётся, в первом поколении уж точно. Дети гибнут или остаются жить полностью защищёнными от заразы.
   И с одной этой заразы Руй под конец жизни стал терять волос и весь покрылся гнойными язвами наподобие ожогов. А мне пришлось заказать уйму бархатных четверть-масочек - шире и плотнее прежних - и носить не снимая. Чтобы глазели на них, а не на то, что под ними скрывается.
   Мать всех босоногих кармелиток, Тереса из Авилы, ныне посвящена во всё. Говорят, что оставшись без мужа, с уймой долгов и шестью малолетками на руках, я решила постричься в кармелитки по трём причинам: желая избежать кредиторов, из показной набожности, в знак раскаяния за "прелюбы сотвори". Имеется в виду наш общий сеньор Фелипе, который разрушил чары мужнина льда, не вполне понимая, что делает. Да, Руя в мои шашни и плутни я не посвящала, он ото всей души был рад, что дети крепко стоят на этой земле. Особенно моя младшенькая Ана. (Старшая Ана, впрочем, тоже процветает в качестве герцогини Медина-Сидония, и гибель Великой Армады под руководством её миролюбивого мужа нисколько не повредит их совместной репутации.)
   Сия троица догадок тоже угодила "в молоко". Ударившись в послушницы, я всего-навсего пожелала избавиться от проклятого вердугадо, что стал для меня знаком всяких и всяческих утеснений. Со мстительной радостью проехала по всему городу в телеге вместо кареты - и живописном льняном рубище вместо тугого парчового футляра. О, если бы вы знали, как легко и свободно в нём дышалось!
   Не суждено. Мать Тереса начала догадываться, в чём дело со мной. Само по себе это было бы даже на руку: покаяние, строгий затвор и покрывало на лицо, когда из него выходишь, - обыкновенная практика. Но от монахинь и их языков скрыться было куда трудней, особенно когда среди них распространилось лёгкое малокровие. Всё мои пылкие сестринские поцелуи... А где болтовня - тут как тут Трибунал Санта Оффицио. Пришлось разыграть целый спектакль.
   Три повода для того, чтобы вконец поссориться с будущей святой: моя заносчивость прирождённой грандессы, её бегство из монастыря посреди ночи вместе со всеми сёстрами, кроме меня самой, мой ответный донос инквизиции - в отместку. Будто бы записки Тересы под претенциозно простым названием "Жизнь", её видения, её левитации - суть от дьявола и не от кого иного.
   И снова неправда. Особенно насчёт доноса. В Трибунале, как ни удивительно, сидело несколько ярых сторонников Великой Кармелитки. Через сито остальных ей лучше было бы пройти сейчас - по заведомо ложной причине. Не говоря о том, что мы с покойным мужем щедро и с великой помпой её одаривали (это могло впоследствии ей отлиться), она утаила своё происхождение от "новых христиан" - богатых крещёных евреев. Что касается трудов - при всей экстравагантности они, оказывается, вписывались в общую идею Контрреформации, и дознание блестяще подтвердило сей факт.
   Но я сама...
   Король потребовал, чтобы принцесса во вдовстве занялась управлением поместьями. (Стряпчий и в придачу сутяга, я же говорю.) И намекнул, что желает видеть Её Лучезарность при дворе.
   Именно. В мантии, вердугадо и самой помпезной из моих косых перевязей. С рубиновой каплей, что дрожит-переливается на щеке бенгальскими огнями. В нимбе легендарной королевской влюблённости в меня саму и (немного позже) в ореоле погибшей его любви к милой Исабель.
   Кстати, вот тебе очередная загадка в моём духе.
   Отчего Изабелла Французская умерла в очередных бесплодных родах?
   Обычно выбирают из трёх возможностей. Отлилась беззаконная любовь к инфанту дону Карлосу, хромому и горбатому полудурку. Унаследовалось бесплодие матери, Екатерины Медичи, вроде бы успешно вылеченное Амбруазом Паре, но давшее миру лишь букет красивых пустоцветов. Сказалась выморочная кровь Габсбургов, льющаяся в жилах мужа-испанца.
   Неверно. Ну да, дело и в Фелипе, разумеется. Поясню в самом конце. А пока... Люблю порассуждать о том, что струится у людей в жилах!
   Вот так, например:
   "Друг должен быть как кровь, притекающая немедленно к ране, не ожидая привлечения".
   Так что же делать бедной женщине, которую понуждают вникнуть в бумажные дела? Вы правы: отыскать себе верного друга. То бишь хорошего поверенного.
   При дворе в это время появился новый королевский секретарь: некто Антонио Перес-арагонец, явный бастард, однако человек очень светский, умный, хитрый, к тому же даровитый писатель. Это его я процитировала чуть выше. Он сумел быстро завоевать расположение и доверие короля - разумеется, настолько, насколько это было вообще возможно. Кажется, я уже отзывалась о Фелипе? Вот тебе ещё. Нелегко допускает до себя людей - но более уж не расстаётся ни за какую цену.
   Одного взгляда моего единственного зрячего ока было довольно, чтобы утвердиться в подозрениях. Слишком был похож этот Антонио на моего мужа в пору расцвета, только ещё пышнее и раскидистей. Способности улаживать и уговаривать у него, однако, простирались в сфере более поверхностной, чем дипломатия. Он мог подкупить откровенностью. Проникнуть в твои сны и надолго там поселиться. Улестить тонко подобранным подарком - какими-нибудь раздушенными лайковыми перчатками. Возможно, знал толк в афродизиаках. Ибо жертва нередко оказывалась связанной по рукам и ногам его чарами.
   Словом, его таланты и его подлость явно превышали норму, положенную обычному человеку.
   В первую нашу встречу мы совершенно друг другу не понравились, хотя были вполне готовы к деловой беседе.
   - Божественная принцесса, - он поклонился и прикрыл глаза длинными ресницами, чтобы не пронзить меня двойным блеском. - Предмет всеобщих толков. Молва подсчитывает даже бриллиантовые пуговицы на передней складке вашей юбки и длину шнипа на лифе. И никак не может остановиться на какой-либо точной цифре.
   Заведомая и слишком дешёвая провокация. Складка была глухой - для того лишь, чтобы, садясь, распустить юбку шире и не показать туфельки. У королевы испанской не бывает ног, тем более нет их у принцессы. О шнипе злословили, что он указывает направление в райские кущи, скрытые в вердугадо. Точная цифра, определяющая число моих нынешних соложников, - ноль. Всё в прошлом: и короны, и шпаги.
   - А о вас говорят, что к Антонио Пересу можно приложить те же слова, что и к Юлию Цезарю, - отпарировала я почти мгновенно. (Общее место для людей, искушённых в науке античности хотя бы поверхностно: "Муж всех римских жён и жена всех мужей"). - Верно ли, что вы делаете для короля всё, о чём бы он ни попросил? И что оттого лишь он приблизил вас к себе куда теснее моего покойного супруга, который начинал при нём пажом?
   Вот так. Подкусили друг друга и разошлись. Никто из придворных не заметил за скрещёнными шпагами тайного сговора.
   Мы с первого мгновения испытали настоятельную необходимость друг в друге.
   Руй поведал мне на прощание некие подробности.
   На редкость везёт тому, кого ледяная болезнь схватывает сразу: он по крайней мере понимает, что с собой делать. Далее она проводит его через три стадии: условно гусеницы, хризалиды и имаго. Большинство подобно дону Симону: вынуждено успокоиться на первой стадии, ибо страшится или даже не подозревает об остальных. Избегает солнечного света, мучается от красной жажды, совершенствует сверхчеловеческие способности, запечатывает облик - и длит свой немалый век в тоскливом однообразии. Лёд оттого и лёд, что сковывает намертво.
   - Поражённые медленным недугом, как правило, обречены. Но есть, как говорил мне Руй, и третьи: шаги льда в них медлительны почти так же, как в существах второго рода, однако мало-помалу преобразуют их, восполняя ущерб, чего нет и для первых. Ты среди этих счастливцев. Утверждайся. Иди вверх по ступеням.
   И, уже хрипя в агонии, пояснил, что для моих нужд более всего пригодна родная кровь, повязанная соитием или рождением дитяти. Впечатляюще и неясно.
   Думаю, он всё же меня любил, если потратил часть времени, годного для соборования и исповеди.
   А насчёт Тонио - не знаю в точности. Добивался с редким пылом - хотел, наверное, приблизиться к якобы мачехе, чтобы подавала умные советы и не только их. Но любить друг друга на общепринятый манер - нет, мы, пожалуй, такого не испытывали.
   Несколько позже стряслась история с Хуаном Эскобедо, настырным секретарём побочного братца Фелипе, тоже Хуана, но Австрийского. Эскобедо вымогал деньги на войну патрона в Нидерландах и Англии, а наш коронованный скупец не давал, справедливо полагая, что братец и так обойдётся. Или как-то иначе, не помню: кровные братья - по самой сути противники и соперники. Самое главное - сей секретарь догадался о нас. Может статься, обо мне одной: в Пересе он, как и всегда, видел блистательную заурядность.
   Хуан Большой умер от кишечной лихорадки, унеся в могилу свои амбиции и королевскую неприязнь. Хуана Малого пришлось кончать нам самим: верно думают те, кто считает - по тайному приказу короля, правильно - видящие в том нашу выгоду.
   Убедить Фелипе, что Эскобедо стал на дороге всем троим, не составило труда: король сам хотел от него избавиться, причем имел полное право заказать кому-нибудь из присных жизнь вассала. Другое дело, что такие царственные прихоти в наш просвещённый век желательно маскировать. Поручая исполнение самым верным и, главное, безропотным слугам.
   Антонио пришлось браться за дело четырежды. Три варианта события, бывших на слуху: Эскобедо отравили супом, застрелили из арбалета, прикончили кинжалом в двух шагах от дома Переса. (Помнишь, с чем я сравнивала мой взгляд?)
   Все три варианта стоят немногого. Мы всего-навсего вовлекли этого господина в беседу. Перес очаровал Хуана, как и раньше. Мне хватило пары мгновений, чтобы на добрую треть вычерпать сосуд, а прочее вышло как бы само. Человеческая плоть хрупка и подвержена многим случайностям.
   Моего как-бы-пасынка арестовали, несмотря на громкие заявления, что король Фелипе сам желал смерти Хуана Писчебумажного. Чернь, вначале требовавшая расследования кровавого убийства, негодовала теперь по поводу королевского произвола. Даровитый Лопе де Вега создал свой шедевр, пьесу "Звезда Севильи", где на мелодию "ЯПепсни о моем Сиде" положил современную драму. Прихотливое сплетение мотивов: Эстрелья, та самая "звезда", в той же мере не похожа на Химену, невесту Сида Кампеадора, как я на Химену, что до благородного королевского мстителя, то и речи нет. (Жидковат оказался наш Тонио для обоих мужских прототипов. Достаточно было небольшого сеанса дыбы - и он начал сдавать всех дам, валетов и королей зараз.) Зато порочное королевское вожделение - к Эстрелье и, по аналогии ко мне, - прозвучало у дона Лопе в полную силу. Урок королям: не просите подданных пачкать руки, разгребая ваши проблемы, - худо будет.
   В данном случае отчего-то мне.
   С какой стати Фелипе так на меня взъелся, что упрятал в сырую и мрачную башню Пинто? Три версии: возревновал меня к бывшему фавориту, не пожелал дальнейшей огласки истинных причин истории с Эскобедо, угадал во мне истинную подстрекательницу и убийцу.
   На сей раз все три верны, однако не исчерпывают сути дела. Даже мельком не касаются, если по правде.
   Наш владыка открыл сезон охоты на Переса (впереди его ждала череда арестов и побегов) и уже готов был приговорить меня к сожжению - собственно, передать моё дело для расследования в Трибунал, откуда на костёр ведёт прямая дорога. Одновременно торная и тернистая. Per aspera ad astra, как говорят.
   Вот тогда я попросила о личном свидании.
   Король мне его дал, причём наедине: отчего не побоялся? Знал обо мне слишком мало или, напротив, куда больше, чем я сама? (В человеческом теле примерно триста унций жидкости. Меня едва не вытошнило с трети, а это даже не смертельная для человека доза. Прикончить короля я никак не сумела бы - и не видела смысла.)
   - Пепе, - сказала я. То было наше потаённое имя давних времён. - Ты ведь любил моего Руй Гомеса как свою душу. И его сынка Тоньо - нимало не слабее. И представь себе, у Святого Трибунала есть обычай допрашивать, прежде чем спалить до мелкой золы. Нам с тобой это ведь ни к чему.
   - Ты права, как всегда. Возможно, палачу ещё удастся отрубить тебе голову, не затупив меча, - ответил король. - А до того никаких пыток, унижающих достоинство - без малого королевы-матери Португалии? Я прав, так тебя титулуя?
   - Забегаешь вперёд, - ответила я. - Моя интрига с португальским наследством сорвалась. Тебя в этой роли и по кривой не обскачешь. На престоле моей младшенькой не бывать - разве что внучка его достигнет. Однако я вижу, что наш Диего будет вице-королём под твоей эгидой, мой Руй - маркизом Аленкер, мой Педро - архиепископом Гранады и Сарагосы, а младшая Ана...
   Тут я интригующе замолкла. Он заглотил наживку враз - куда быстрее, чем я рассчитывала. Теперь я думаю, не обхитрил ли король меня самую малость. Ибо Фелипе тотчас вопросил:
   - Любопытно, каким глазом ты это провидишь - тем, что сверлит меня словно бурав, или вечно скрытым повязкой?
   Тогда я демонстративно сняла украшение. И моё правое око, подобное ожившему рубину, - впилось в лицо собеседнику наподобие острого когтя.
   - Обоими, - ответила я. - Если ты не хочешь, чтобы моя голова заговорила напоказ в руке меченосца, устрой мне надёжный затвор.
   Он знал. Догадывался, что успокоить слишком живучую гусеницу-метаморфа может лишь надёжная оболочка, а сохранить - прохлада и сумрак.
   Я же действовала наугад, преследуя близлежащие интересы, но вот ведь имела в уме подобный исход. Ждала, когда можно будет на него вывернуть.
   Ибо нет запоров и оков нерушимее, чем налагает рука верховного владыки.
   Нет места темнее, чем под светильником.
   Кто из людей мог бы нарушить такое отшельничество?
   Когда меня увозили из Эскуриала под сильной охраной, толпа простонародья наседала на карету и вопила: "Карлица! Потаскуха! Ведьма!" Что наглядно показывало амбиции добрых мадридцев, если не возможности. Не то мои арагонцы: Переса они, напротив, защитили и спасли от заточения, суда и костра. Вопреки королевской воле.
   ... В крепости Пинто - блаженная тишина. Немного промозгло, чуточку мшисто, но всё учащающиеся приступы ледовой хвори это изрядно смягчает. К тому же со мной Ана, воистину прекраснейшее на свете создание. Меня укоряли, что я не сумела её прогнать и детство моей дочери будет загублено в тюрьме. Но такова была её воля - несгибаемая, в том она поистине моя наследница. Знала ли девочка, насколько целебны для матери её телесные соки, хотя бы малая их капля? Теперь знает. И великая Тереза Авильская знает: несколько раз приходило от неё слово тайного ободрения.
   ...Замок Санторкас - почти что роскошь, куда большая, чем мне потребна. Ана что ни день отлучается наружу - ей отыскали учителей, преимущественно духовного звания. Но это лучшие преподаватели Испании, а дочка моя по сути бесплодна. Как моя матушка, королева Исабель Французская и я сама, Анита может родить лишь по воле рока или, что есть то же, по несчастливому стечению обстоятельств. Моё исключение лишь подтверждает правило. Так что пускай уж делается монахиней, воплощает мою недоношенную мечту: Божья невеста иной раз носит меньше оков, чем мужняя жена.
   ...В Пастрану, моё новое узилище, явился красавчик Тоньо. Потускнел, сделался верным супругом (станешь, право, когда жена устраивает тебе побеги с переодеваниями и пиршеством для стражи). Судя по виду, проживёт немного - лет этак до восьмидесяти - восьмидесяти пяти от силы. Заразиться от меня так и не сподобился.
   Чтобы избавиться от его назойливости, пришлось разыграть комедию мотовства: хмурыми вечерами я стремя о стремя с Пересом наведывалась к старым знакомым, затевала азартную игру в кости или карты на всю оставшуюся ночь, иногда без затей швырялась золотыми монетами, самоцветами и дарственными. В ущерб сторожу моему Родриго, герцогу номер два, - что не могло не задеть его настоящего папочку. Когда в воздухе серьёзно запахло королевской опёкой, паладин вмиг ускакал назад. Перебраться через Пиренеи по пути Карла Великого и Роланда стоило нашему арагонцу немалых трудов.
   Надежда - последний осадок, выпиваемый нами со дна чаши горечи. Афоризм имени Антонио Переса. Вот пускай и осушает свою баклажку, сидя во Франции, предаёт Испанию тем и этим. Впрочем, с предельным участьем желаю ему всякого и всяческого счастья. Настрадался он по сути безвинно, ибо связался с бездушной стервой в моём лице.
   ...Наш дражайший Фелипе учредил специальный совет для охраны моего имущества и специальную камеру-клостер для меня. Как раз вовремя: резвиться уже явно не хватает сил - конечности деревенеют, кожа всё более напоминает каррарский мрамор, лицо - посмертную гипсовую маску. Когда забивали последнее окно, ведущее на волю, к палящему и испепеляющему дотла солнцу, я с трудом суетилась, делая вид, что противлюсь.
   ...Ана заходит раз в неделю. Хотела бы чаще, но готовиться к постригу в учёные монахини - дело ответственное. К тому же в ней прорезались дары: поэтический, как у клирика Гонгоры, и живописный. Наследница Софонисбы Ангишолы, придворной художницы. А мне более ничего не надо ни от кого из людей. Даже алькальд Пастраны, Алонзо дель Кастильо, которому поручено меня охранять, сносится со мной не иначе как через особого чиновника, отчасти посвящённого в мои обстоятельства. Чиновнику не любопытно, отчего мои губы еле шевелятся, выпуская на свет (в кромешную тьму) слово за словом.
   ...Мне уже сильно за пятьдесят. Вся моя плоть - статуя, некий голем, в устах и груди которой, подобно дыму или туману, витает Божие слово.
   К ложу смертницы вызвали врача - недоумки! Последних сил еле хватило, чтобы не пустить докторишку в мои запретные пределы. Нет, даже на самый порог дворца: не дай Боже, что-нибудь заподозрит. Моя дочь - босоногая кармелитка из наиболее уважаемых, и ей вовсе ни к чему слава колдовского отродья. А когда мой дух выйдет из отверстых уст - тело моё размягчится, сморщится и сразу одряхлеет, будто яблоко, принесенное с мороза, какие бывают у нас в горах. Невелика потеря: притяну к себе по частицам новую природную материю и вылеплю из неё свой юный облик - да что угодно! Ныне и могила меня не сдержит.
   Ана обещала молиться за меня и короля.
   Последняя, финальная триада. Филипп Второй Испанский умрёт, по официальной версии, от приступа подагры. По версии противников - заразившись люэсом от некстати подцепленной шлюхи, потому что весь он с ног до головы покрылся гнойными язвами. Моя версия - ему не повезло. Владыке пристало пить кровь своих подданных, но этого он не делал, вопреки клевете. Лишь пытался укрепить и расширить империю. Донельзя распустил инквизицию - это скверное дело, не спорю. Если бы выжила моя милая королева Исабель, если бы допустила меня до своей плоти... Но она так хотела родить инфанта - ведь это их королевский долг, рожать без ума и удержу. В наследниках теперь сын от другой, и этот третий Филипп от четвёртой по счёту жены будет куда мельче и дурнее своего папаши.
   Я так думаю, надо было Пепе осмелиться и запрятать себя в одну из бесчисленных келий Эскуриала, дворца-монастыря, который был задуман, сооружён и украшен прекраснейшими произведениями искусства именно для этой цели. Чтобы стать королевской защитной капсулой. Но мой друг был нерешителен. Дал заключить себя в узы королевских обязанностей - та же гибельная клетка из стальных обручей, право слово. Хотя - что это я? Никогда не было у него моей бунтарской силы, моей тяги к свободе вопреки всему. И защиты такой прочной он не удостоился, не удосужился обрести.
   Вокруг меня гранит, мрамор и лёд, да и я сама камень. Но камень можно обойти. Обрести крылья. Самой стать крыльями... Воспарить в вечность...
   И стать всем на свете.
  
   - Сколько слышал и не могу поверить, - сказал я, хотя на языке вертелось совсем другое. - Мать девятерых - и такая тощенькая.
   - Сижу на диете, - Дезире хихикнула.
   - И как тебе показалось рожать?
   - Мясная, сиречь мясницкая работа. Сплошная кровь и тупые удары боли. Ребёнок проходит по родовым путям наполовину переваренной пищей и является на свет подобием заплесневелой колбасы, - она пожала плечами.
   - Многие скажут, что ты не настоящая женщина, раз говоришь такое.
   - Упрёк для человека, не для кровопийцы со стажем. Ты, мой дружок, также не настоящий мужчина: снаружи сталь, а внутри полый.
   Так всё и шло некое время. Я тонул в рассказах Дезире, но в то же время они заполняли собой мою исконную пустоту. Девица была права: я родился полым, во мне оставили вместилище для свинца, ртути или слов наподобие тех, что запечатлены на моём теле, ненасытном и не могущем насытиться даже самой густой кровью. Той самой невинной кровью, что в конце концов меня пробудила.
   Госпожа Марджан, скондка, вывезенная мужем на его родину, в одну из малых рутенских стран и там овдовевшая, была избрана жертвой во имя целостности и постоянства Земли Вертдом. О ней я узнал через моего родителя, когда и он в свою очередь был поглощён, - наша земля не может удержаться задаром и тем более удержать на поводу Великую Землю Рутен. Наверное, с того меня и притягивало к Большой Земле с завидной периодичностью. В результате я убедился, что обитатели Рутена в большинстве тоже пустые, полые люди, как выразился один их поэт. Оболочка собственных действий и активности, а за действием нет ничего. Вся их суматошность - возня зомби под током. Лишь благородные порывы сообщают им некую облагороженную суть.
   Наполненного же до краёв должно вытеснить из мира фикций.
   Но я не чувствовал себя таковым и начинал тяготиться на онегинский лад - "им овладело беспокойство, охота к перемене мест" и так далее.
   Пора было расставаться с тем, что притягивало в послевоенной России - пока меня вконец не растворило в Дезире. Но напоследок закольцевать течение рассказов. Поэтому я спросил:
   - Ты помянула "своих безумных каталонцев". (Не такими словами, я переврал их намеренно.) Один - великий Сальватор. Другой - великий Гауди. А насчёт последнего почему ты не озаботилась? Или я ошибся - но он ведь погребён безвозвратно. - На свою беду, я не умею работать с тем, что уже созрело, - ответила Дезире, уткнув конопатый носик в стакан с молочно-кислородным коктейлем. Здесь надо уточнить, что из пищи она усваивала лишь ту, что наиболее близка к исходящей из человеческого тела. - Мэтр Тонио состоялся при жизни, но, как и другой его великий соотечественник, - ущербно. Знаешь, чем он был болен? Прогерией, преждевременной старостью. Причины такого людям неизвестны - какой-то генетический слом. Но я-то знаю лучше.
   - Другая сторона Ледяной Хвори, - догадался я. - Смутный отголосок. К концу жизни великий архитектор не подлежал обращению.
   - Да и ни к чему было, - покачала она головой. - Такие отродясь не завершают своих вымыслов. Совершенное замкнуто, открытое и стремящееся к совершенству втягивает в свою орбиту другие таланты: волчья яма для дарований.
   И расправила на коленках застиранное белое платье: только и было на ней, что летняя тряпочка, поверх него кофта с замшевыми заплатами на локтях, поверх кофты пальтишко, перекроенное из шинели, лыжная шапочка и мужские ботинки тоже убогие. В военное время ей было некогда заботиться о красоте внешности, да и метод охоты требовал скорее обратного.
   Так как повести Шахерезады пришли к концу и кольцо их замкнулось, а испанских подростков понемногу стали выпускать в капстраны, мы расстались. Я полагал, что без скорби и печали, вроде как ветка отсыхает от дерева и падает, отламываясь от ствола, но нечто упорно ныло внутри, и я без конца баюкал это нечто. Мама, мама, я прекрасно болен...
   Ничего не поделаешь: всему, что зарождается, когда-либо приходит конец.
   Что ещё сказать? В промежутке между актами (сценическим, половым и прочими, числом до четырёх) я побывал пижоном, стильником, штатником, благородным и гонимым тунеядцем, по которому плакали сначала милиция, затем полиция вкупе с терминологическим словарём русской обсценной лексики. Но никогда не маньяком, виновным в доброй тысяче смертей.
  
II
СТЕЛЛАМАРИС

  
   Если мужчина излагает нечто - можно держать пари на биллион сестерций, что переврёт и поставит с ног на голову. Из амбиций, благодаря тому, что видит так же, как и все люди, наоборот, а воспринимает, в силу мощи своего логического разума, без поправок на реальность. Естественно, я имею в виду не то, как наш герой ходит по дороге, пьёт из чаши и рубится на пурпурных гладиолусах в битве цветов. И не как вожделеет тощих пигалиц, законсервированных в своём кичливом пятисотлетнем самомнении.
   Вот пример. Наш Хельмут фон Тор не раз описывал, как встретил меня впервые, причём цветисто и в подробностях. Одного не учёл: что со стороны существа, принадлежащего античному миру, его осенне-средневековые потуги на значительность и укоренённость в новом мире могут показаться смешны.
   И пусть он до сих пор считает, что мы впервые обнюхались в кондитерской умеренно православного пошиба. Я следила за всеми псевдоживыми клинками, легендарными и не очень, с момента своего и их рождения. Не напрасно обвиняли меня в том, что соблазняю детей и мужчин, напиваясь их кровью. Но ни тех, ни этих я не чаровала, ни Зевса - возможно, мы относились к более позднему поколению, ибо ни матери я не помню, ни родичей, включая Сибиллу Кумскую. Змеиного хвоста и потомства у меня также не замечено. И глазки не вынимаются, когда я сплю. Хотя обычно я дремлю вполглаза.
   Уточню. Люди были нужны мне на том этапе, когда свежеиспеченный вампирус вульгарис пользуется своими близкими. Столетием позже никто из них не мог полностью меня удовлетворить - я стала собой. Мечи начинают интересовать меня не раньше, чем наполнятся кровью сотни жертв, - тогда их металл перерождается, становясь подобием насыщенной губки, и делается способен к позиционному метаморфизму. Позиций резко две: самодвижущийся клинок с остаточным разумом и человек обыкновенного вида и с нормальным аппетитом. Со временем краски выцветают у обеих ипостасей.
   Если вы это читаете - прошу прощения за смесь речевых стилей. Тысячелетия отпечатываются в тебе не самым красивым и пристойным, но лишь наиболее впечатляющим образом.
   Что я творю с моими прирождёнными жертвами?
   Нет, вначале - что они делают с самими собой.
   Выходя на очередную охоту, каждый из них оставляет за собой Тень - ущербного двойника, похожего на то, что однажды сошло с наковальни, но лишённого и признаков жизни. То, что находят в захоронениях и кладут в музейную витрину, - из этой когорты. Сами живостальцы в основном наслаждаются жизнью, безразлично - дневной или ночной, хотя ночью им укромнее. Едят пищу и соблазняют юношей и девушек, забирая их соки, словно суккуб. Крадут вещи из модных лавок и витрин - способность делаться облаком частиц и проникать куда хотят за ними остаётся. Устав, наполняют собой Тень, словно обычный вампир - гробницу, причём лишь намётанный глаз может увидеть различие. Во сне путешествуют душой и проникают в тайны, которыми пользуются наяву для того, чтобы сделать своё бытие более комфортным.
   Это суть безвредные занятия. Но за что я вусмерть презирала всех скопом стальных перевёртышей - они подпитывали своими флюидами жажду человечества убивать, разделять и властвовать. Господствовать на всех фронтах. Сами мужчины и любимые игрушки мужчин...
   Пока не дошло до дела, самое время поправиться. Натуральные клинки всё же не имеют пола, хотя обладают родом и именем. В Германии и Британии это мужчины - Каладболг, Скофнунг, французские и испанские - женщины: Колада, Дюрендаль. Но характера это касается очень мало.
   Нельзя поэтому сказать, что живые мечи - лёгкая добыча. Боремся мы на равных: но так как они, вне зависимости от силуэта и закалки, - мощные жестковыйные мужи, а я дама с весьма извилистым характером, главное моё оружие - хитроумие и умение выпытать. Извлечь необходимое знание из-под любой поверхности - земли, коры, кожи. Когда я ломаю очередной клинок, в виде человека или - если сумеет опамятоваться - железки, человек исчезает Может статься, исчезает во мне как в сосуде. Экспонат сохраняется.
   А теперь женщина поправит то, что накорёжил мужчина.
   Итак. Плотная доминация ортодоксальной конфессии в Рутене имела в то время одну хорошую сторону: открылось немало кафе-кондитерских, отвечающих постно-скоромному календарю тех, кто монашествует в миру и оттого изощрённых. Блюда там повадились именовать в честь членов последней царской семьи, оттого заковыристо: творожные кнедлики с брусникой "Распутин", воздушный соевый творог "Александра", фирменные взбитые сливки, политые мёдом, "Золотые купола", лимонный пирог "Анастасия", скрытый под густым слоем ряженки и прочее в том же духе. Если посетители не чувствуют себя форменными убийцами всех рутенских национальных святынь - их забота, не моя. Я сладкого не люблю, более склонна к овощам и мясу. Благо бабусь и дедусь с детишками здесь пасётся столько, что сесть бывает негде.
   Им везде у нас дорога и почёт. Для них продаются коляски и каталки с мягкими нетравматическими цацками, ради них в колясочно-каталочной доступности засыпают песком болотистые поймы и нагружают песок и глину бульварной плиткой, красивой, как горький шоколад в дольках, чтобы им вовек не касаться земли. Их игровые площадки - копия Отважного Нового Мира - имени не Твардовского, но Олдоса Хаксли. А когда им охота перебраться с одной окультуренной плешки на другую, ради такого по всему пути сводят под корень природные английские парки, разбивая на их месте регулярные сады. С почётом усаживают на сиденье общего транспорта, даром что рядом обыкновенно имеется своё, колёсное или наколенное. Берегут от скандальных фактов: им не следует знать - или следует хорошенько забыть - о том, что среднеарифметический гражданин бывает курильщиком, наркашом, пьянчугой, трахальщиком и мёртвым. С них сдувают пыль и микробов. Содержат стерильно, надеясь, что в будущей жизни они разведут вокруг себя такую же моральную атмосферу воплощённого рая. Создадут или добьются.
   Ан всё получается наоборот. Со всех углов кафе - визг и шамканье, игрушки разъезжают по всему полу, молочные брызги плещут из чашек и ртов во все стороны, ореховые скорлупки и банановая кожура лезут под ноги, любой шпендель держит себя во все дырки затычкой. Иногда натыкается на мой жёсткий взгляд и застывает соляным столпом. Не удивлюсь, если обжора завтра проснётся с чугунной головой, а спустя месяц отчалит от этого берега скорби - глаза у меня что острые ножи. Или зубы, если угодно.
  Разумеется, они не скот для благородных вампиров. Они сами по себе быдло и скот.
   С этой мыслью я когда-то глядела - и напоказ улыбалась - на молодую пару с младенцем на материнских коленях и коляской-шезлонгом на полу, которые ни в какую не желали подняться навстречу хорошо пожившей даме.
   На сладкую парочку, барана да ярочку, братца и сестрицу, которые мерялись бутылками в газировкой - у кого длиннее - и болтали ногами в луже под скамейкой. Толпа прямо изныла. Их мама и тётушка полчаса ждали трамвая, ехать же нужно было две коротких автобусных остановки.
   На других мальков, которые лихо карабкались на миниатюрную скалу, грозясь опрокинуться прямо на авторскую куклу, которую хозяйка установила в углублении камня для фотосессии. Такая любимица или любимец стоят год офисной работы и несколько месяцев, а то и годы, кропотливого домашнего художества. Но матери детей было пофиг.
   На хозяйку бойцового пса, которого выгуливала одной левой, держа в правой четырехлетнюю дочь. Пёс сорвался с поводка - если вообще было откуда срываться - и до смерти погрыз чужую левретку. Девочка смотрела на это с непоказным удовольствием. В самый ей раз, а то повадились покупать всем им мягкие игрушки, расстилать повсюду безопасное покрытие и оберегать от стрессов. Кого они растят - слизняков или пиявок?
   Тут звучат мощные фанфары каннибализма. Впрочем, мы-то не люди, и люди нам не подобны.
   Ладно, прекращаем инвективы и филиппики. Ибо я захожу сюда вовсе не лакомиться, а по своей надобности, и так регулярно, словно и впрямь на работу.
   Эти железяки-оборотни падки на сладкое ничуть не менее младенцев и старперов. Только предоставь им возможность - закружатся словно мухи. Так-то своего законного белка им хватает недели на две, и чем чаще охотишься, тем крепче сталь во всём организме. Девушки это любят. Но вот для переработки излишков необходима насыщенная углеводная и жировая среда.
   А ныне в Москву привезли японские исторические клинки, что дало сигнал к торжеству и повод для сборища. Букет специфических запахов я ощущаю очень остро. Уж один-то из почётных гостей выставки не минует знакового злачного места.
   Итак, я фактически жду в засаде. Мой промысел опасен, но не настолько, чтобы уклоняться, стоит мне почуять толпу железок. Скопом они в принципе могут взять верх, склубиться облаком и накрыть: но я уклонюсь много раньше. Хотя они прекрасно осведомлены о существовании ведьмы, пьющей кровь взором и ломающей металл силой разума, но в места сугубого соблазна ходят поодиночке. К девицам, кстати, парой или компанией - те числятся по разряду санитарии.
   Сижу и кайфую от своего же стёба: в штанах дамам сюда не разрешено, в точности как в церковь, так я просеменила мимо фэйс-контроля в жюп-кюлотах, это широкие такие шаровары длиной под колено. Сверху сюртучок, блуза с воротником и галстуком-лентой, снизу башмаки на низком каблуке - стоит распуститься и поставить колени потвёрже, как ты уже андрогин в полном цвету. Локоны, фактурой напоминающие медную стружку, бледная кожа с призраками весенних метин, светлые брови, солнечные глаза - зеркало не торопясь оценивало мою мимикрию, по которой с известной долей вероятности можно было судить о грядущем госте. Не о наружности - о том, что легло на душу и влипло в сердце пришельца. Своего рода маяк и манок.
   И вот перед очередным посетителем распахивается дверь.
   Серебро в волосах, стальной отблеск на коже, раскидистые брови над серебряными очами, немалый рост - желанная добыча. Мой капкан насторожён на любого, но самовзвод получился именно на это чудо природы. Палаческий меч, изгой и самородок. Одно время - верный спутник Пигалицы. Каждая из нас знает о существовании другой, пути пересекаются, но в главном мы не соперничали. По крайней мере, до настоящего времени. Моя основная добыча недомерке не по плечу, я же насыщаюсь раз в год, как питон: обычный рыцарь стального образа на круг заменяет сотню тёпленьких. Иштен Кардъя, клинок Аттилы, служил моему пропитанию года два. Его сумели подковать и подлатать, он даже кое-как ожил вновь, но таких больше не делают.
   А место рядом со мной - единственное во всём зале...
   Надо же - когда так крупно везёт, начинаешь подозревать злой рок.
   Но ещё до того мои губы сами произносят:
   - Дедусь, идите ко мне и садитесь, прошу.
   Он занимает соседний стул и вещает:
   - Какой же я вам старик, девушка, просто я такой седой от рождения.
   Не просёк иронии? Или такой-рассякой умник?
   Ответная реплика - закос под наивную девочку.
   - Ой, простите великодушно. Вблизи вы и точно не Дед Мороз. Стройный, плечистый и словно из живого серебра.
   Лесть в точно рассчитанной дозе. Если копнуть поглубже - намёк на размах крестовины и ртуть, которой его могли наполнить до вкушения жертвенной крови. Плюс отсутствие мимики у льстеца - я нормально владею лицевыми мышцами, но голубка уже выучили, что каменная морда - признак первой стадии обращения. Пускай заинтригуется.
   Как Тор потом говорил, моя личная маска с прорезями для глаз была не то чтобы совсем застывшей, но скорей как поверхность пруда в безветренную погоду, с легчайшей внутренней рябью. Оттого он повергся в недоумение по поводу моей природы.
   Я, не выходя из роли, предложила ему съесть нетронутые замороженные фрукты в чашке - снова крючочек на добрую память. Он в обмен предложил купить шампанское - я вообще-то его потребляю, но отношения у нас сложные. Мимоходом кавалер и дама представились друг другу почти без взаимного вранья: Стелла Болконская из доподлинных дворян, Хельмут Тор из приволжской немчуры. Имена возобновились в перестройку.
   Пока Хельмут расправлялся с лакомствами от официантки, кои загромоздили половину стола, я успела вычислить, что ночевать ему негде и рискованно. Хосписов... простите, хостелов тогда ещё не выдумали. Обеспечить многозвёздочную безопасность никаких купилок не хватит. Однако случайное жильё - порой лучшая маскировка.
   О боги, что я тогда ему сказала? Помню, что недвусмысленно дала понять о своём (якобы) элитном хобби. Он сделал вид, что клюнул, - но вот чего искал на самом деле? Того же, что всегда или очень часто - риска на свою красивую задницу?
   - У меня неподалеку отсюда комната в элитном полуподвале, - сообщила я, деликатно направляя добытого мужчину в вечернюю тьму, едва разбавленную фонарями. Пальчики у меня были ледяные - должно быть, холодного переела. Или теплоты не успела добавить.
   - Только давайте сразу договоримся, - ответил он. - Плату я дам неплохую. Но никакого секса.
   - Никакого секса, - машинально повторила я. (Вот так неожиданность.) - А что, я на это самое... очень похожа?
   - Не знаю, душа моя, на что вы похожи вообще и в частности, - ответил он. - На хорошее приключение, по крайней мере, вполне тянете. Путана из вас -как из меня тележный шкворень.
   На том и поладили: я тоже авантюристка хоть куда. Если встречаются равные, нет смысла заранее рассчитывать ходы и взвешивать шансы: побеждает владелец лучшей интуиции. Причём непредсказуемо.
   По дороге мы разговорились. Оказалось, что у нас одна любовь на двоих - старинное клинковое оружие. Я в самом деле ходила поглазеть на всякие там мечи Муромати и их хамоны раз пять, так что кривить душой не пришлось. Особенно мне пришёлся по душе драгоценный клинок, получивший ранение в битве при Сэкигахаре - крошечную такую щербинку.
  - Сразу видно, что побывал в настоящем деле. Правильные японские мечи повредить трудно, а специально разбить можно лишь хорошо выверенным ударом нунчаков в дол. Вязкость металла на обухе куда больше, чем на лезвии, - заявила я с пафосом, который легко можно было прочесть как намёк. Типа "лучше берегись, а то как бы тебе гарду не сломали". Я особь не в меру рыцарственная.
   Вампиры любого происхождения - классические ночные фиалки, всепогодники и особенно стальные гордецы - жуткие эгоисты и интроверты и практически никогда не собираются в сколько-нибудь большое стадо. Несмотря на это, с неделю назад я встретила по крайней мере трёх старинных знакомцев, с которыми было жаль меряться силами. Закоренелый друг Воронёнок, разумеется, мог быть просто одним из спонсоров или устроителей. Но вот парочка фасонистых готских принцесс, Колада и Тизон, разодетая в стиле "Высокие Каблуки режиссера Альмодовара" явно хотела разыграть сценку из фильма "Возвращение, или снова Матадор".
   Уместный комментарий. Люди накладывают на вампиров свои стереотипы, в том числе социальные: иерархия, хозяева городов, вражда группировок. Наделяют своими пороками. Делают в чём-то беззащитными. Это им льстит, но как же далеко от правды!
   Да, подумала я, для моего спутника риск и плотские утехи неразрывны. Так что танцевать мне факт придётся. Э, где наша не пропадала! Смерть в мои века мало отличается от жизни, давать и брать - вообще синонимы.
   Внезапно улочку перед нами с лязгом загородила великолепная семёрка (по его словам), вернее - тройка (по моим). Тор впоследствии описывал кулачных бойцов из подворотни - комоды размером этак два на два, и железом от них пахнет не столько холодным, сколько горячим. И сообщил, что воспринял это как классическую подставу: типа галантный кавалер защищает даму, а потом прикладывает её к своим ранам как примочку, ибо дама ему благодарна по гроб жизни. Его жизни, между прочим.
   То бишь он почти не сомневался во мне. Ведьма не ведьма, но некто опасный - безусловно. Этакий провидец.
   Кажется, я напряглась заметнее, чем думала.
   Потому что это были светлейшая принцесса-цыганка и её любимые птенцы, вставшие на крыло. Два призрачных смуглявчика и моя бледная копия. Или это я сама - насыщенная копия доньи Аны?
   - Повернись к стене. Живо! - скомандовали мне без тени куртуазности. Одежда вмиг полетела наземь. С мужчины, естественно.
   Только этого мне и не хватало. Дебила хотели защитить от меня, а он не распознал лиц и двинулся в атаку. Или, напротив...
   За его мощной голой спиной я развернулась и выкинула вперёд обе раскрытых ладони. От них пошла мощная ударная волна, способная смести мороки с той же лёгкостью, что и плотную сущность. С того я никогда не вникала в характер наносимых мной повреждений, лишь бы оппонент убрался с дороги.
   - Ладно, можешь повернуться, - сказал он, торопливо влезая в брюки и свитер. Промелькнуло нечто непонятное - слишком густая мужская поросль на груди, было подумалось мне.
   - Полный отпад и улёт, - чуть нервически комментировала я. Только мне и не хватало - воевать с четырьмя кровососами зараз.
   - Это ж какой предмет от тебя, девочка, отпал и улетел? - усмехнулся он.
   - Уверенность в хорошей ночёвке, - ответила я. - Моя булгаковская квартирка с ванной комнатой накрылась. Если нас перехватили здесь, то там могут засесть намертво.
   Как хочешь, так и понимай, простец.
   - Ну, тогда... - протянул он, пробуя сорваться. Или вырваться.
   - Нет, я вас от себя не отпущу так просто. У меня собственный дом на окраине, - высказалась я. - Пригород Солнцево, бывшее Сукино.
   - Звучит весьма романтично, - высказался он без самомалейшей иронии. Когда от мужчины только что отстранили неизведанную угрозу, в нём обычно наблюдается такой подъём духа и плоти, будто именно он спас и уберёг. Впрочем, ему, возможно, "попритчилось" именно последнее. Или - что логичнее - он воспринял ситуацию, как вызов на поединок. И выразительно кивнул в подтверждение.
   - Согласны? Тогда так. В угол я вас не поставлю, а глаза завяжу, - решительно сказала я.
   Стащила с шеи ленту, что прижимала высокую оборку манишки вплотную к шее, и несколькими слоями обмотала его глазки. Он вынес процедуру безропотно - наверное, побывал в тематиках или простой секретный агент.
  - Хватайтесь за меня, и крепче. Вот тяжеленный-то, как из чугуна вылит.
   Он выдерживает провокацию и чуть позже - моё сдавленное бормотание: -Ветер веет по земле... Туча мчится в небесах... Молнии огонь.... Лети!"
   Закличке обучил меня приятель из сумеречных вампиров - создание добродушное и слегка боязливое. Летают они сами по себе, как и я, причём в неразобранном виде, но подъёмная сила у нас маловата. Приходится прибегать к самовнушению, которое способно удесятерить тягу.
   Нас завертело, будто мы попали в воронку смерча, приподняло, понесло вместе с колючей пылью, холодной моросью, сухим песком - и шлёпнуло как раз в нужном месте. Рулить пришлось со всех рук и даже ног.
   Повязка снялась во время показательного выступления. Мы оказались на пустыре, захламленном остатками успешного высотного строительства. За низким забором белели стены пятиэтажки, грязные и заплесневелые даже в темноте. Новый плацдарм.
   Мы с приятельницами вроде лимиты - нами заселяют дома после переселения и до капитального сноса. Перелётные жильцы. Но не о том шла моя пафосно-сбивчивая речь. Тор может передать её с точностью стенограммы - то есть значками, которые потом расшифровывает как ему угодно и выгодно. Вообще-то я вовсю заливала:
   - Вот здесь мы и живём - бродяги о двух и четырёх ногах. Хотим со временем экологический котопарк устроить. Знаете? Цветы, газоны, зарешеченные тропки для посетителей и места естественного обитания. Домики такие в несколько этажей.
   - Кошки ведь домашние животные.
   - И кладбищенские. Я описываю то, что видела в Турции.
   Забор у нас аккуратный. Но вот сам дом не то что снаружи - и внутри был неблагонадёжен: на первом этаже воняло землей и гнилым картофелем, на втором - обжаренной в масле ставридой, на третьем - сбежавшими суточными щами, на четвертом - бомжатскими экскрементами. Пятый, с совмещённым букетом благовоний, был наш.
   - Отмыть уже успели, а дезодорантами побрызгать - ещё нет, - сказала я. Он подумал, что я извиняюсь, я же готовилась - если говорить простыми словами, то наводить тень на плетень. - Погодите на площадке, я семейство предупрежу.
   - Только не надо представлять меня другом сердца, договорились? Лучше женихом, - возразил он, принимая условия игры.
   - Да им это без разницы, у самих нравы так нравы...- пробурчала я.
   Пока он ждал, а я собиралась с духом, ближняя дверь лязгнула, приоткрылась: оттуда высунулось холёное мурло десятикилограммового британского кота и уставилось на нас обоих с некоторым осуждением.
   - Вот. Бонифаций - Хельмут. Хельмут - Бонифаций.
   Не закрывая за собой дверей, мы протиснулись в междудверье.
   - Боня, как там Юфима с детьми? В порядке? - спросила я. - Пойдёте на улицу погулять?
   Кот негромко мявкнул. На зов явилась почти столь же роскошная киса.
   - Юфимия, третья подруга Бонифация и мать девяти его котят. Пока не крещены, хотя имена им мы уже подобрали, - я валяла во всю ивановскую. Кошки у меня не говорящие - очень им надо! То же с крещением. Они скорее исламисты, а умны - кое-кому из двуногих без подсказки не постигнуть.
   В общем, когда мы втиснулись в прихожую, но не успели ещё затвориться как следует, я показала гостю дефиле.
   Все три остальные двери распахнулись, и из них обильно хлынули кошки...
   Дальше стоит бескомпромиссно предоставить слово мужу, слегка комментируя, ибо видел он, как и в значимом переулке, стопроцентный развод. Не очень колоритный - оттого лишь враль способен приукрасить его стилистически.
  "По всей ширине пролёта стройно двигалось войско, обернув к нам точёные плоские профили. Все масти и породы: вислоухие шотландцы, тайцы, египтянки и кносские голубые, колорпойнты, курильские бобтейлы, лесные норвежки, мейн-куны - но большинство простолюдинов и простолюдинок.
   Внезапно Стеллины кровные британцы оттеснили нас обоих от косяка и плотно легли на ноги. Юфимия резко и почти членораздельно мяукнула, лавина убыстрила ход - и вот последние ряды уже миновали площадку, в то время как первые распахивали телами дверь парадного. Девушка захлопнула дверь и облегчённо рассмеялась.
   - Приняли.
   (- Кот и ведьма - два сапога пара, - неловко сострил мой гость.
   - Так же как мышь-десмод и вампир, - мигом отбрила я. - Кот с мышью и кровосос с ведьмой по природе своей противники.
   - Я не вампир, - воспротивился он.
   - Так и я, собственно, поболее колдуньи, - отбрила я.
   Будем считать - обоюдно прикололись и разошлись по углам ринга.)
   - Сама я лягу с семейством, а вам в дальней каморе постелю, - чуть позже говорила Стелла, шуруя по шкафам и полкам ближней комнатки. - Там шторы плотные и дверь тугая, без щёлочек. Можете спать сколько влезет.
   Она взаправду принимает меня за вампира? Или, как говорится, сама такая?
   Впрочем, по известным соображениям я и сам не желал, чтобы на меня глазели. При очень ярком свете кожа разумных мечей отливает чернёным серебром, молибденом или хромом, в зависимости от присадок.
   - Когда сможете проснуться? - спросила девушка. - Утром, вечером?
   - Как скажешь.
   Я натянул на себя тонкое термобельё, повалился на диван и накрылся одеялом с головой.
   Беззащитного не принято атаковать. Это знают все дети, которым приходилось спасаться от ночных кошмаров.
   Но не дневных.
   С первым проблеском зари моя хозяйка забарабанила в дверь:
   - Хельмут? Откройте, прошу вас, Хельмут! Что-то случилось.
   (Не что-то, а вполне предсказуемый ответный ход.)
   Я вскочил, как взмыленный, и едва не сорвал защёлку. Так, теперь она узрит меня во всей красе...
   Нет, без юмора. Торс у меня классический: стальные мышцы, широкие плечи, плавно переходящие в узкие бедра, рост - метр восемьдесят.
   Однако вот незадача: выгравированная на клинке надпись при превращается в своего рода клеймение или татуировку на человеческой коже. Мой знакомый Ворон имеет такую на самой неудобной части тела, условно именуемой хвостовиком, что создаёт известную проблему при общении с гейшами. Хотя кое-кто из мужчин-современников прямо тащился с подобного.
   Тут я соображаю по виду Стеллы, что мои кальсоны сползли куда ниже пупка и что она прекрасно умеет читать по-древненемецки как поперёк, так и вдоль.
   - "Всякий раз, опускаясь вниз, я поднимаю к небу человеческую душу", - торжественно переводит она.
   И я понимаю, что попал.
   - Вчера за нами пошли.
   (Как же иначе? Я лишь отпугнула гвардию.)
   - Разбойники мне не страшны, - говорю я. - Моя кровь отшлифована поколениями таких битв.
   (Хвастун. Стоило бы уже тогда посбивать с тебя спесь.)
   - Не бандиты. Ваши сотоварищи. Посмотрите в окно.
   Я выглядываю в жидкое белесоватое утро.
   Ну конечно. Все наши в сборе. Обе христианнейшие дамы реконкисты:Тизон одна под ручку с безнадёжно старомодной, но донельзя изысканной Дюрандалью, Коладу отечески приблизил к себе идейный вожак предыдущей Конкисты, седобородый, длинноусый, в парчовой тафье и костюме от Армани. Вали Мехмед Зульфикар, "Исполненный Шипов", меч самого Пророка. Почтеннейший Нукэмару, "Самообнажающийся", скромно закутан с головы до ног в тёплую накидку с капюшоном - видно, кости ноют от утреннего холодка. Действительно, если у тебя вошло в привычку выскакивать из ножен всякий раз, когда друзьям грозит опасность, - поневоле будешь отогреваться фланелью. Воронёнок тоже здесь: одет по-европейски, иероглифы перекочевали с фаллоса на бэйджик.
   А чуть в стороне от всех - Их Великолепие английский пэр, Джеймс Калибурн Озерный. В просторечии - Экскалибур. Самый победоносный, самый справедливый из нас - и оттого самый жестокий.
   - Вот, - сказала за моей спиной девушка. - Будете с ними говорить или я вас сразу унесу? Ну, как вчера?
   - В побеге нет чести. Кроме того, я же не знаю, чем насолил компании.
   (Но догадываешься.)
   - Вчера днём насолили, сегодня после полуночи добавили пересола, - говорит Стелла, любовно сжимая в руках моё плечо. - Хозяйкин недосол на столе, пересол - на спине.
   Мы с ней что - уже... хм... были вместе? Провал в памяти, словно с перепою, однако.
   (А вот не надо было давить на милосердие, дружок.)
   - Не беда, девочка, - меня же никогда ничто не брало. Ни могила, ни болото, ни костёр. Как разберусь, так и соберусь вместе - бормочу я себе в утешение.
   - Только вот свою и нашу гибель ты сам к себе привадил; держится за твою руку, - услышал я голос Воронёнка.
   И обитая кожей и железом дверь распахнулась вовнутрь от удара живой катаны.
   Все мои коллеги прибыли мгновенно.
   (И тебя это нисколько не удивило.)
   ...Мы смотрим друг на друга с ненавистью и тревогой. Близнецы, Дюрандаль, Ворон и прочие.
   - Я бы назвал ее мужским именем "Дзюттэ", если б она не была самкой, - процедил мой приятель. - Как и этот короткий кинжал, она - погубительница клинков. Древняя ведьма с обманчиво юным ликом.
   - Оттого что Аттила обломал свой меч на римских полях, история факт не стала кровавей, - огрызнулась Стелла. - Или вы имеете что сказать в дополнение?
   - Все боевые мечи служат своим хозяевам, и в этом их честь, - говорит Тизон. - И в том, чтобы уйти в могилу, когда это требуют обстоятельства, - она же.
   - Горбатое орудие гуннского "Бича Божия" даже могила не выпрямила, - парирует Стелла. - В смысле - ликуя, грудь бойцу пронзил Аттилы яростный клинок.
   - Он не единственный на твоем счету, ведьма, - отвечает ей Колада.
   - Так кого вы стремитесь защитить и за кого боитесь, почтенные риторы и доброхоты, - за Торригаля или себя самих?
   - Фона? - взрывается Воронёнок. - Он такой же фон, как Шельм фон Берген и как батюшка его личного мейстера! Палач и клинок палача, возомнивший себя высокородным! Мы считаем своих людей десятками и сотнями, но тогда клинок стоял против клинка и длань, его держащая, - против такой же длани, а это пёсье отродье кормили чёрными баранами, связанными по рукам и ногам!
   Моя подруга вмиг успокаивается от чужой вспышки.
   - Я знала о Торе ещё до того, как прочла его девиз. Но запечатлённые на нём слова о небе и душе показались мне полными благородства. (Слова мои верны. Их подтекст - о нём выражусь попозже.) Вы сможете сказать то же о своих врагах и врагах ваших хозяев?
   - Как знать, - Нукэмару не спеша приблизился к нам, цепляясь за
   шаткие перила. - Мне всегда казалось, что игра наших хозяев ведется вслепую.
   - Так, значит, вы вовсе не уверены в своей праведности, бойцы, - риторически спрашивает моя ведьма. - В том, что ваши люди убивали законно, не по прихоти вождей. Скажу более того: когда вы переходили на сторону бывшего противника в качестве особо ценного приза, где была ваша честь?
   - Не смей так говорить, - строго предупреждает Воронёнок. - Честь и душа наши - в душе и чести нашего хозяина-самурая.
   - О, я тронута, - смеётся Стелла. - Не скажете тогда, в чём обычно купают свежий самурайский клинок?
   - В крови невинного, - ответил Нукэмару. - Реже - обречённого на казнь. Чем тогда мы сами лучше палачей? Это первородный наш грех. Я ведь крещён во Христе, Убийца Клинков, вместе с моим хозяином. Но кровью из глубин хозяйского тела и его шейных вен мы смывали сейт изъян нашей острой стали.
   - Перед кем ты распинаешься, брат? - перебивает его Воронёнок. - Эта тварь - не просто убийца, а воровка чужой добычи, расхитительница чужого достояния.
   - Лучше быть восприемницей клинка, - говорит Стелла, - чем убийцей его жертв. Лучше принимать в себя жизнь преступников в согласии с законом мира, как Торригаль. чем косить жизнь честных воинов в согласии с прихотями войны, что делали вы все без разбору. Не вы ли сами толковали об этом не однажды?
   Я чувствую, что вот-вот острота нашего противостояния перейдет допустимую грань, и мы с яростью бросимся друг на друга. На чьей стороне тогда будет ведьма и из кого напьётся?
   (Думаю, изо всех. Виртуально.)
   Тут снова настежь распахиваются двери, однако начинается далеко не степенный променад любимцев, как прежде: не стройный поток гибких тел, но рыжая, тяжело кипящая лава, которая подхватывает на себе всех моих коллег. Даже наши домашние коты вылетают из глубины комнат подобно пушечным ядрам: муж, жена и детишки, каждый весом в добрых шесть фунтов, - и вцепляются кинжалами когтей в лица. Раскалённая и яростно визжащая плоть мохнатым валом катится вниз по лестнице, клубясь и распадаясь на клочки уже за наружными дверьми.
   Низвержение котов утихает. Мои собратья поднимаются на ноги, потирая самые злостные царапины, оправляя лохмотья нарядов и отряхиваясь от едкого пуха.
   - Это конец? - спрашивает моя невольная соратница в пароксизме мелкой радостной дрожи.
   - Нет, даже не начало, - отвечаю я. Потому что мы оба слышим мерные и ритмичные шаги Командора, снова направляющиеся вверх.
   Вали Зульфикар шествует - о диво! - держа на руках одного из самых драных котов. Сэр Джеймс Калибурн шагает, опираясь на буковую трость с набалдашником. Говорят, что вправленные в набалдашник рубины служат сэру Джеймсу запасной парой живых глаз.
   А сзади ритмично ударяет по ступеням третья, незнакомая пара латных башмаков...
   - Что ты скажешь не о нашем брате, а о себе самой, девочка? - мягко начинает Мехмед. - Мои друзья были правы?
   - Да, я то, что сказали обо мне, - говорит Стелла. - Я заманила Тора, чтобы проверить его и уничтожить, если он окажется таким, как я слыхала. Думала подстеречь во сне, когда он цепенеет, но, поверьте, сумела бы в яви. В воздухе, в боевом выпаде - как и сколько угодно. Однако до того он меня защитил, и на мне теперь ответный долг.
   (Моё - а кто другой не замай. Иных резонов для показной хвальбы нет.)
   - Ну как, мой милый бритт? - поворачивается Зульфикар к Экскалибуру. - Неужели трудно предоставить нашим путаникам завершить игру без нашего вмешательства?
   - Чтобы каждый из обоих сполна вкусил того, что призвал себе на голову, - задумчиво прибавляет англичанин. - В этом что-то есть, право.
   - А как насчёт того, чтобы малость подогреть партийку? - слышу я третий голос: хриплая боевая труба, смешок с привкусом злорадства. Я смотрю вниз...
   Викинг, от ног до головы сплошь в ржавом кольчужном железе. Мой старший двойник - одного роста, одинаковой стати, оба мы - цвайхандеры с нешироким перекрестьем и тупым концом, хотя норманн был создан для боевой рубки. Великий Нотунг, меч героя Зигфрида. Он пережил то, что ни одному из нас сполна не удавалось. Его отковали заново из двух стальных обломков и выкупали в драконьей крови, так что он чуть не растворился в ней. Теперь он так мощен и груб, что никого и ничего не страшится - вплоть до Последнего Суда. И это он вызволил меня из моей безымянной могилы, приютил и воспитал. Это он показал мне, как мы можем оборачиваться людьми.
   Только вот пить свежую кровь я догадался сам.
   - Так я что говорю, крестник, - смеется викинг, показывая выщербленные зубы. - Какое вам дело, мои пташки, до нас до всех и нам семерым - до вас, так, что ли, вы думаете? А ведь у каждого из вас двоих осталось поменьше половины от сил, нужных для того, чтобы просто выжить в этом говённом мире, - оттого ты так романтично бледна, детка, и в полдень прячешься за траурными шторами, а тебя, сынок, так остро позывает на сладенькое. Как вы оба, интересно, будете выкручиваться? Ха! Пошли, братья, в самом деле. Оставим сладкую парочку вдвоем, а я ещё и колыбельную спою.
   Троица поворачиваётся к нам спиной, уходят, и я слышу музыкальную фразу, пропетую жуть как фальшиво и с ехидным вестфальским акцентом:
   - Шляфе, майн хенкерле, шляфе! Спи крепко, мой палачонок!
   ... Я сжимаюсь, стальная плоть сдавливает меня со всех сторон, загоняет в подобие той старой литейной формы, из которой я некогда вышел. Одеяние становится лишними тисками.
   Лежу на кровати неподвижно, только мерцают алые камни на рукояти: видно, Экскалибур наколдовал мне из жалости такие же глаза, как его собственные. Вижу я ими необыкновенно: будто они плавают вокруг меня в воздухе, как рыбы.
   - Мой стальной любовник, - тихо приговаривает надо мной Стелла, - моё живое серебро. В давние времена обнажённый меч указывал на непорочность совместного ложа легендарных любовников. Сколь более непорочна я, если на простынях рядом со мной нет никого и ничего, кроме обнаженного клинка.
   Я могу зреть, умею угадывать речь по губам, но нет у меня ни голоса, чтобы кричать, ни тепла, чтобы разогнать остывшую кровь, освежить заключенный в ней дар людей - ту искорку, что позволяет нашей жёсткой плоти судить и мыслить, мучиться и любить.
   Я сплю...
   И вот в одну из ночей полнолуния меня, совершенно обнажив, кладут на покрытый алым сукном стол.
   Мечи так и не появились. Кошки уходят. Остаётся одна Стелламарис. Глядя прямо на мою наготу, она медленно совлекает одежду и с себя: розоватая кожа, бледные соски, полудетские бедра, треугольник рыжих волос между ними - как истечение кровей, как извечная угроза женского лона. Разматывает клубки своей медной пряжи, и они падают вдоль всего тела. Подходит, склоняется надо мною, неподвижным...
   Скользкая, тяжёлая масса ее волос - императорский пурпур - оплёскивает меня всего. Моя ламия. Моя стрега. Моя колдунья. Её мягкие губы, полуоткрытые губы касаются моей гладкой стали, и поток затворённой во мне крови - крови, что носит её цвета, - льется наружу. Вот как, значит, она убивает: вытягивая атомы сквозь атомы, клетки сквозь кристаллы. Откупоривая, как бутыль с вековым вином. Превращая моих собратьев в ледяную пластину над глубоким зимним озером, откуда ушла вся вода. Делая тонкими и хрупкими...
   Тут Стелла выпрямляется, взяв от меня сущую каплю, и отходит. Какой сильный и неотразимый аромат издает её жаркое тело! Слаще той жидкости, что ныне пережигается в алхимическом кубе этой бессмертной плоти, игристого вина из смеси тёмной и светлой крови, нет для нас ничего. А я так слаб и так измождён. Я уже не могу противостоять магии зова...
   - Не противься, - тихо говорит моя звезда. - Иди. Из различий - единство, из двоих - одно.
   И я, направляемый силой выше моего разумения, лечу поперёк яремных жил, накрывая нагое тело моей невесты тончайшей серебристой фатой".
  
   Вот. А теперь расставим реальные акценты.
   Неопределённость наших игр тянулась ровно до тех пор, пока я не увидела на избранной жертве надпись.
   Она подействовала как своего рода коан. Да, похожие клейма и чеканки по стали встречались и в наши Средние века, но запах был совершенно незнакомый - иных звёзд и планет, как говорится.
   Запах Вертдома. Аромат страсти и смерти.
   Дали влюбился в Галу, когда та попросила её убить. То был случай из реальности.
   Гермина у Гессе поставила Степному Волку практически то же условие: она учит его жить - он дарит ей смерть, от которой сам отказался. Так было написано в книге.
   В другую книжку, изданную в первый год перестройки, заглядывали не то чтобы многие, хотя наблюдался временный читательский бум. Позднее большинство перешло на электронные версии, а так называемая Книга Филиппа Родакова работала исключительно в бумажном варианте. Первозданном и первопечатном. Причём скорее как исключение. То была не просто реальность, но реальнейшая реальность, облечённая в глянцевые переплёт.
   Но я одна - ведь мне было дано куда больше, чем большинству смертных и бессмертных - была твёрдо уверена, что Вертдом, во-первых, - не фантазия автора. Во-вторых, это не мир, рождённый пером (пишущей машинкой), и лишь потом возникший. Очерёдность была обратной. В-третьих, Верт представлял собой Амбер, Тир-нан-Ог, Адорай и Райяд в одной оболочке. Короче говоря, Елисейские Поля. Ещё короче - перекрёсток. Куда втекают и откуда вытекают все реки Мироздания.
   И мне в полном смысле до смерти понадобилось туда проникнуть. Можно сказать, что я подстроила своё поглощение и убийство тамошним уроженцем. Вот зачем- объяснить не сумею. Стара больно сделалась.
   О мелочах.
   Встреча в кафе и рейд по ночным улицам были взаправду.
   Полёт происходил отчасти во сне - наяву была пустая маршрутка. Неслась она по ночным улицам со скоростью поистине запредельной.
   Кошки существовали на самом деле - собственно, их племени принадлежала вся развалюха. Я с ними ладила и умела направлять.
   А вот сон Хельмута не прерывался никакими напыщенными диалогами и тирадами, тем более стихотворными. (Я не собираюсь воровать из мемуаров Гейне песню рыжей Зефхен, внучки палача.) До тех пор, пока я не приникла к беспомощному телу всей кожей и не подставила шею под удар.
   Потом меня в самом деле накрыло с головкой.
  
   Нет, это не было сексом в моём понимании - хотя некоторые люди любят заиметь чудовищной силы оргазм, который разнесёт их ледащее тельце на мелкие брызги величиной с молекулу. Весь по суставам раздёрнут был он - так был наказан епископ Гаттон.
   Со мной получилось не лучше. Зато в утешение мы оба проснулись на
   том свете, каком надо.
  
   Попаданцы в фэнтези - везунчики: побеждают всё и вся, им сразу же выпадает крупная карта. Попаданец в реале жил бы максимум две недели.
   Мы попали в реальность, созданную книгой. Так мы полагали.
   Босиком и нагишом. Чокнутые Адам и Ева в собственном соку и чужих кустах. Хоть воруй подштанники с ближней веревки. Отсутствие обуви не столь проблематично - травмирует ноги, но не чужую моральную устойчивость.
   А как в благословенном Верте относятся к бельевым кражам? Может статься, на том же вервии удавят?
   - Я здешний, - более или менее флегматически промолвил мой партнёр, вытаскивая занозу из ляжки. - Так что вроде и всё здешнее при мне.
   - Те рутенцы, что возвращались, говорили, что и туда, и оттуда можно перенести лишь то, что на себе, в себе или рядом, причём избирательно, - вздохнула я. - Так что я по-прежнему дзюттэ и ведьма.
   В этом я крупно сомневалась. Распространённое поверье гласило, что женская магия держится лишь до потери невинности, а вот что под нею понималось, одна ли физическая деталька, - никто не брался определить.
   - Надо срочно предпринимать меры, - заявил мой напарник.
   Вблизи как раз нарисовался субъект, судя по запаху мыслей, не отличающийся моральной стойкостью. Хельмут потом утешал меня (Меня? Как бы не так. Свою личную совесть), говоря, что усёк и пресёк изнасилование славной девчонки. Также он потом утверждал, что набрёл на убитого гонца с важным письмом, предназначенным господину вольного града Вробурга, где вроде как обретался и его личный господин, и полным кошелём золота. На деле ему удалось разжиться горсткой потускневшего серебра, приличным камзолом и штанами (сапоги никак не налезали и вообще своя кровь лучше чужого ногтевого грибка), а мне анонимным порядком купить длинную, до пят, девичью вышиванку, беспечно развевающуюся у входа в грот. Надеюсь, парень быстро возместит девице утрату как одежды, так и непорочности.
   - Надеюсь, меня не заклеймят как воровку, - произнесла я, как оказалось, на хорошем вестфольдском диалекте. - Нестираный секонд-хенд всего-навсего.
   - В прошлой моей жизни таким пустяком, как мета калёным железом, можно было и не отделаться, - ответил Хельм.
   - Ну да. Кража добра ценой свыше одной золотой марки карается усекновением татевой руки, правой или левой по его выбору, - процитировала я.
   - Здесь не марки вроде, а тетракли и пентакли, - ответили мне. - И мой мейстер действовал иначе: клал меня рядом напоказ, а работал мягкой плетью. Да и то не ради всякой ерунды. За такую поджопник - и катись подобру-поздорову.
   Вот странно - мы пользовались русским наречием, что как раз неудивительно. Однако выговор был нам обоим незнакомый и явно воспринятый мысленно. Я в своё время не верила, что во всей малой земле пользуются русо-рутенским (на котором написал свой труд Филипп). Теперь пришлось.
   - А серебро можно на трактир потратить, - продолжил Хельмут.
   - Где ты увидел трактир! Что впереди, что позади - луга да рощицы.
   - И правда. Зато море великолепного сельского воздуха - хоть ножом цепляй и на хлеб намазывай. Только вот ни ножа, ни хлеба...
   Вдруг, как на заказ, посреди полей и лесов образовалась прогалина и на ней - разлапистое строение. Странноприимный дом или корчма.
   - А ты ведь прав, - вынуждена была я ответить. - Как так вышло?
   - Смутное наитие, - ответил он. - Хозяин где только не побывал, я думаю. А я висел за его левым плечом...
   Мы подобрались ближе. Замурзанный весёлый мальчишка лет пяти возился у порога с ножами и ложками: то ли играл, то ли чистил в надежде, что мамочка потом отмоет от кошечек и собачек.
   - Мы уже кормим горячим, - деловито сообщил он. - Вы заходите.
   Мы послушались. Внутри трактира было полутемно, пахло слегка подкисшим пивом и свежей выпечкой. Пышная хозяйка вполне цветущих лет, живая вывеска своего заведения, подошла, как-то не так озирая всю меня - от непокрытой головы до босых ножек.
   - Он меня от родичей в одной нательной рубашке увёз, - догадалась я ответить: тихо и заговорщицким тоном.
   - А лошадей пустил по воле, чтобы следом не увязались? - так же ответила она.
   - Одного, да и то плешивого сивого мерина, - в лад нам обеим ответил Хельмут. - Все шпоры об него сбил.
   Ой, господа хорошие, - вмиг разулыбалась хозяйка, - дак вы, небось, ко Вробургу спешите?
   Мы не спешили. Мы просто опешили.
   - Почему ты так решила, сударыня...
   - Грета я. Теплая Грета, Согретая Грета, как муженек кличет. Ну и как не понять - только вробургский господин без разговоров всех сочетает. На сословность не глядя и на родительский сговор.
   - Господин. Мечник? - снова спросил Хельмут. - Исполнитель суровых приговоров?
   Я тем временем соображала насчёт золотого средневековья: палач в законе был чиновник, меч его - практически сакральным знаком, и браки, что попроще рангом, без согласия родни, часто благословляли они оба. Своего рода Гретна-Грин, как в Британии, только вместо кузнеца и наковальни и мэра с его Библией нечто противоположное остальным святыням.
   - И что - такой добрый он? - спрашивал тем временем мой спутник с выражением неподдельного интереса в голосе и на лице.
   - Справедливый. Лишнего даже с виноватым никак не сотворит. Удачливый во всех делах. И кони-то у него для продажи лучшие в округе, и травник из него шибко учёный, и рука счастливая. У меня обоих моих детей принимал - мальца и девку. Как по маслу выскочили, я и вякнуть не успела ни разу!
   Вот это новость... Ну разумеется. Из заплечных дел мастеров, не понаслышке знакомых с человеческими внутренностями, получались самые лучшие лекари, но доверять им роды...
   Хотя, подумала я, жизнь не так далеко отстоит от своей противоположности.
   Грета помедлила и добавила с более серьёзной интонацией:
   - И уходят от него легко да с лёгкой душой.
   - Хозяюшка, - попросил я, - поесть нам не сообразишь чего попроще? Комната отдельная есть ли - хоть каморка? Чтоб не тесниться в куче со всей честной компанией.
   Тут же выяснилось, что мы будем одни - в том смысле, что не пора для гостей, а напротив, страда деревенская и сплошные полевые помочи. Оттого мука и та ещё тёплая, не говоря о хлебе, мясной свежины нет, потому что бычков весной режут, но яечки имеются только что из-под куры. И парное молоко - хотя и пост, но корова ж раздоенная, прямо речка под кормилицей. И светёлку она такой умильной парочке как следовает уберёт.
   - А если благородный господин пожелает мне и домашним удачи, я его будущей жёнушке кое-что покажу, - таинственно произнесла Грета.
   Я кивнула, догадываясь. Если я та, кем была в Рутене, благодать от меня изольётся полновесная.
   И тогда хозяйка вынесла прямо в угрюмую обеденную залу старинный костюм здешней невесты.
   Атласный корсаж того очаровательного цвета, что называется "грудь горлинки", весь в шитье и лентах. Короткая, до щиколоток, юбка тонкого охряного сукна, из-под которой виднелась вся полоса моей рубашечной вышивки.
   - Срачица там была понизу, тонкая-тонкая, в две нити, дак сносилась уже, - вздохнула Грета. - В первую нашу ночку. Но у тебя, сестрица, своя ведь имеется?
   Две длинных нити бус - серебро и корольки.
   И самое главное - шляпа. Широкая атласная же бледно-серая тулья унизана речным жемчугом в цвет, от неё волнами идут сквозные оборки.
   - Живой ещё, - удивилась я. - Сколько лет после венчания прошло, а как играет.
   - Близко к телу держу - уморилась ажно, - похвасталась бывшая владелица. наверное, чтобы мы не вздумали отказаться от талисмана...
   Переночевали мы без приключений, поели для проформы, чтобы пресечь разговоры за нашей спиной, а рано поутру двинулись к стольному городу - по щиколотку в мягкой пыли. Башмаков нам так и не досталось, здешний простой люд был к такому непривычен и имел крепкие подошвы.
   Город-на-Скале открылся задолго до того, как мы его достигли, - драгоценное навершие, что увенчало крутой утес.
   - Нам в самом деле, что ли, туда? - спросила я. - Мостовая там факт из гранита.
   - Полированного, - отозвался душка Хельмут. - Но ты права - крестьянский строй ещё в норме без ботинок смотрится, а купеческий никак.
   Тоже мне. Если на лица не глядеть - чистые сервет и сервьетка. И вспомнилось мне к тому же, что обувь в подобных краях - штука не в пример остальному дорогая.
   Собственно, под "туда" я имела в виду венчание, да ещё такое необыкновенное. Он - цель путешествия, типа "дальше видно будет". Что надо представиться тому, кто тебя однажды закопал, для моего суженого вопросов не составляло. И что для успеха в мире Вертдома нам стоило бы закрепиться - тоже.
   Идти к палачу, по счастью или наоборот, оказалось недалеко. Под самой городской стеной лепились - точно стрижиные гнезда к обрыву - опрятные малые домики девок, за которыми, по ещё одному приятному средневековому обычаю, кстати пришедшему мне на ум, приглядывал палач.
   И ещё более кстати: палач был у себя дома.
   Знаете? Мы таки с ним подружились, хоть и не очень надолго. Вот пускай и рассказывает. В отличие от моего личного Хельма покойник был не склонен к гиперболическому изложению событий.
  "Я увидел перед собой парочку. Он вылитый держатель средней руки манора: весь с ног до головы в тёмном и скромном, как бы только что от плуга. Она - богатенькая селянка из тех, кто с самоотвержением поправляет муженьку прохудившийся карман. В едва ли не бабкином наряде - такие стоят никак не меньше моего двухмесячного жалованья, сплошной жемчуг, серебро и кораллы. Но босиком, что доказывает одновременно сословную мужицкую прижимистость и сословный девичий стыд. За второе не очень поручусь - румянца не видать: кавалер держит красотку на руках, так что роскошные, прямо-таки из красной меди спряденные волосы почти закрывают им лица.
   - Мейстер Хельмут? - говорит мужчина, убирая свою даму с фасада. Лет сорока, высокий, неожиданно холёный, волосы с сильной проседью, кустистые брови над серыми глазами.
   Нечто сильно колет мне под ложечку.
   - Да, к вашим услугам...
   - Хельм. Просто Хельм. И девица Мария Стелла.
   Просто Хельм. Просто Мария... - Так что вам до меня и что мне до вас, господа хорошие?
   - Заключить брак. Мы очень просим, поймите.
   Просим? Денег, что ли, нисколько не припасли?
   Девушка чуть выпрямляется на чужих руках и продолжает куда более уверенно, чем её мужчина:
   - Мы хотим, чтобы всё было закреплено перед Богом и над обнаженным Гаокереном.
   Разузнали имя. Хотя - спроси любого вробуржца, и получишь ответ.
   - Не к лицу мне работать беспошлинно, - ответил я. - Я слуга магистрата, и магистрат платит мне сдельщину.
   - Я хочу пустить корни в землю Верта и могу заплатить за своё право сном и судьбой, - отвечает девица. - От меня зависит, будут ли их начертания лёгкими или тяжёлыми.
   Я понимаю: буквы и знаки, но не само будущее. Но о себе я узнаю так и так. Это дитя - провидица и к тому же мне угрожает?
   - Я зеркало настоящего, - вещает мужчина. - Оттого мне нужно видеть сразу того, кто предшествовал моему сокрытию, и того, кто наследовал мне, чтобы вспомнить и без прорех и зазоров войти в ткань мира.
   Кой для кого темно, только я, оказывается, уже давно понял, а теперь вник безо всяких недомолвок. По крайней мере в последнее.
   Это воскресший и наречённый моим собственным именем двойник, равный мне самому. Это его собственная половина.
   Есть утверждённые слова, но они не весьма пригодны. Но я выкладываю свой главный меч на подобие алтаря и начинаю творить обряд: - не так чтобы очень торжественно, ибо у невесты по-прежнему отсутствует обувь. Выдать из имущества, по закону доставшегося мне от умерших клиентов, я в тот миг постеснялся.
   - Протяните руки в знак того, что союз ваш будет длиться, пока ржавчина не съест клинок и не истлеет кожа на рукояти, - так я начинаю.
   Чуть помедлив, но без всякого страха и смущения Хельм и Мария Стелла протягивают руки над обнаженным лезвием.
   Ещё немного слов, которые я произношу с абсолютно пустой головой.
   - Объявляю вам супругами. Теперь протяни руку и поцелуй жену... Торригаль.
   Потому что он вернулся, он поднялся из-под земли - мой первый, мой заветный клинок.
   Я благословляю их раскрытой ладонью и поворачиваюсь, чтобы уйти.
   Иногда самое заветное, самое слезно вымоленное чудо ударяет по тебе как тупая кувалда.
   Я свалился как от удара той самой махиной - с головой, в которой нечто гудело, в жару и бреду. Но напоследок я сделал несколько пустячных вещей. Упросил Стеллу взять потёртые женские сандалии, брошенные одной из моих потаскух, Тора - мои неношеные сапоги. И препроводил их обоих во временно пустующую клетушку для ночёвки, где я сушил травы. Ибо ворота города были давно уже заперты.
   А пропитанием и увенчанием союза пускай займутся сами".
   Думаю, наш мейстер полагал, что прямо-таки разодолжил нас обоих. Хотя так и было, если честно.
   Только дальше всё пошло по накатанной колее - как, может статься, хотел Хельм, но вряд ли я сама.
   Внутри кельи не оказалось ничего, кроме подстилки из сухого чистого тростника и набитого соломой матраса, брошенного на топчан. И прямо на нём - мягкий хлеб и бутыль, заткнутая тряпицей.
   Мы удивились, как скоро и как бескомпромиссно в нас пробудился простой человеческий аппетит. В корчме мы более того притворялись.
   И вот мы на пару ломаем хрусткую корку прямо руками и запиваем ароматный хлеб чудесным игристым питьем - чуть крепче сусла, много душистее сидра.
   - Я боюсь, - смущенно проговорила я, наконец отложив кусок и вытирая влажный рот рукавом своего наряда.
   - Я тоже, - внезапно признался Хельм. Хоть на его стороне был весь мужской опыт мейстера, а я много чего видела за годы своих скитаний, мы оба понимали, что это ни в чём сейчас не поможет. Нас обоих лишили корон, а новых мы ещё не получили. Напротив...
   Не успев обуться, мы разуваемся.
   - Сними это, спрячь подальше, - я протягиваю Хельму свой жемчужный венец. Он перекидывает через мою голову бусы, расшнуровывает и стаскивает с меня корсаж, с себя камзол. Я бросаю наземь юбку и дотрагиваюсь до пояса обтяжных кюлот но из штанов, чулок и башмаков он выступает сам, тихо чертыхаясь, что выходит так неизящно.
   Я выпутываюсь из грубой сорочки и встаю передо ним очень прямо, отражаясь в зрачках. Две белокожих и рыжеволосых: одна - я сама, другая...
   Да что же на меня нашло?
   Нет. Никакого прежнего колдовства. Только два сгустка смертельно иззябшей, тоскующей плоти. Два имени. Дезире. Мейн? "Кто на чёртов Мэйн пойдёт со мною", пели пираты...
   Мы опустились - сгрудились на топчане, обхватили пальцами, впились колючками, проросли друг друга насквозь.
   Вибрирующая струна, что натянута меж гулкими сердцами.
   Губы ищут осколок тепла в ледяной глыбе и находят другой рот с лепетом невысказанных слов внутри, что перетекают на язык струйкой мёда. Руки стискивают плечо и плетьми ниспадают вниз, на грудь, пытаясь удержаться за крошечный пупырышек - бутон сирени, который набух млечным ароматом, разлитым по всему телу. Крошечное углубление в выпуклой чаше, изваянной из холодного мрамора, выворачивается наружу, прорастает иссохшей, перекрученной пуповиной, сплетается с так же рвущейся навстречу виноградной лозой, выбрасывает листья. Бёдра ложатся на бёдра, скользят навстречу, тетива натянута, стрела направлена в цель, в самую сердцевину ловушки, с болью смыкающейся вокруг нее, подобное встречает то, что ему не подобно, не подобает, непристойно, бесстыдно, освящено, свято... Кровью и влагой, слизью и семенем, плачем и стоном радости.
   Струна рвётся. И мы смыкаемся в одну и ту же смерть.
   Приведенные стихи - творение Тора и, как ни удивительно, при всей велеречивости правдивы в главном. Смерть и Любовь повсюду шествуют рука об руку.
  
   Наутро, едва опамятовавшись, мейстер Хельм видит двуручник, брошенный наискосок бедного ложа. Ножны валяются рядом, воронёная вязь тянется вдоль нагого лезвия:
   "Всякий раз, опускаясь, мы поднимаем к небу человеческую душу".
&ndsp;&ndsp; И всё.
  
   С той точки, на которой мы оба замерли в нашей повестушке, не видно перспективы. Как из простого попаданца, пускай и сдвоенного, вышел успешный государственный деятель (для точности двое, потому что вне меча мы обычно оказывались симпатичной вечнозелёной парой?) Как двое безденежных, раздетых и необутых особ стали непобедимыми защитниками?
   Мы просто сели в правильное седло и поставили на правильную лошадь.
   Инстинкт Торригаля вёл его к возвращению домой, как перелётную птицу. Неважно, что он до крайности смутно помнил, откуда родом. Его тогдашний владелец тосковал по своему проклятому мечу и, расставшись с ним при обстоятельствах весьма драматических, горел жаждой вернуть пропажу.
   Пропажа воротилась даже не вдвойне - сторицей.
   Далее наша с Тором судьба составила одно с судьбой, которую я так опрометчиво сулила угадать.
   Наш уважаемый палач нередко был зван на роды, в которых разбирался потоньше иной повитухи. У него было к тому же преимущество: как правило, ему поручали такие случаи, когда необходимо было убить либо мать, либо младенца, чтобы не потерять обоих. Или так по крайней мере казалось.
   Вробург же был в те времена королевской резиденцией. Оттого королеве, двое суток безуспешно мучимой родами, вызвали самого окончательного из городских хирургов. Он спас и королеву, и младенца - крепкого, заросшего грубым пухом мальчишку, который выглядел диковато и к тому же был зачат не совсем респектабельно. Поскольку ему дали имя Ортос, Медведь, что на одном из земных языков звучит как Артур, дальше можно бы и не продолжать.
   Короли, как и полагается, отослали сомнительного потомка куда подальше, и роль Мерлина при младенце-изгнаннике с успехом исполнил наш Хельмут. Рядом с Хельмом были не одни мы - учителей в Скон-Дархане, второй по значению столице Вертдома и первом городе наиболее процветающей провинции, нашлось немало.
   Однако роль великого короля нашему Орту далась не вполне. После смерти обоих родителей о нём вспомнили и призвали назад на трон. Слишком рано это произошло - Вестфольд вкупе с Франзонией получили недоучку.
   Но всё-таки при нём оставались мы. Когда Медведь наломал дров в государственном лесу, начав войну с излишне строптивыми подданными, мы уже подготовили ему смену - пылкого и благородного принца Моргэйна. Особенно постаралась я, сама себя назначив принцевой нянькой.
   Снова созвучие имён и вновь роль, отвечающая прозвищу.
   Как и Мордред, наш принц держал руку мятежников (то есть король считал их таковыми, сами же "моряне" и Мор полагали, что они - отдельный народ и были правы на все сто). Моряне и Мор - отличное созвучие, кстати.
   Как и Мордред, Моргэйн сознательно пошёл против отца, который со всей очевидностью губил своё королевство, пытаясь присовокупить к нему то, что купить было невозможно.
   И - я снова о Море - сложил голову на плахе.
   Надо заметить, с величайшим удовлетворением, ибо своего он добился. Ортос погиб на поединке с родной кровью. Престол даже не двух, а всех четырёх держав нашего малого континента унаследовал его внук от Мора, которого зачала даровитая и энергичная Эстрелья, в жилах которой кровь великого палача диковинно смешалась с королевской. Мор остался в памяти народа безупречным: мы любим, когда великие не обинуясь платят по счетам.
   Мы с мужем не стояли на авансцене. Мы держались поблизости и наготове и безупречно охраняли - первым моим объектом сделалась та самая Эсте. Поэтому остались живы, целы (да что нас бы взяло) и сделались друзьями матери наследника, самого выросшего инфанта и несколько позже - короля Кьяртана.
  
   Юный король родился всем напоказ - на высоком помосте, как бывало и в наши тёмные века. В суровую зимнюю пору, в окружении чаш с огнём. Кьяр-Чище-Чистого оказался, наконец, воплощением всех наших чаяний - и воплощением безупречным.
   Не стоит особо изумляться. Если эшафот то и дело путают с троном, то в качестве главного конюшего и почётной няньки при его подросшем величестве как нельзя более сгодится палаческое и ведьмовское отродье.
   Как сошлись воедино предзнаменования? Тут наличествовала интрига скондцев, понимающих в практической генетике в известной мере и побольше продвинутых жителей Земли. Прародительница рода, красавица Марджан, забеременела от возлюбленного палача (любовника и палача) перед самой казнью - для успешного зачатия ей необходим был стресс. Оплодотворённое яйцо из неё вынули и вложили в бесплодную королеву. Родился Ортос. По благому наущению скондских мастеров плоти, короля всю жизнь тянуло к родной дочери, колыбель которой человек Хельм в последние часы земного бытия накрыл царственной алой мантией. Мантия, кстати. досталась ему ещё более странным путём, чем прочее имущество казнимых. Отец не решился на беззаконие. Однако смелая Эстрелья зачала-таки заветное дитя от сына: своего единокровного брата и одновременно племянника. Эсте, от первой жены короля, и вторая королевская жена, Библис, оказались тайными сёстрами по Хельмуту. Так диковинно связалось, наконец, палаческое наследство, слилась кровь редких качеств, и не было в том никакого греха.
   Однако мы ведь вовсе не о том. Сказанное вкратце подробно изложено в совсем другой книге...
  
   Дети Верта примирили меня с этим отрядом человечества: начиная с того первого мальчишки - посудомойца они были правильные. Настоящие. Примерно так определяла диких зверей Гермина в беседе со Степным Волком: не притворяются кем-то иным, не угождают, не носят приличьем стянутые маски.
   Оттого я вполне себе ужилась с ролью успешной делательницы королят - в смысле кормилицы, точнее - воспитательницы, а не живого штамповочного пресса. Вначале супруг иронизировал, что-де поручать детей с таким же успехом можно говорящему попугаю. Но потом перестал. Как уже помянуто, начала я с Мари-Марион Эстрельи, приёмная дочери Акселя Вестфи и родного дитяти Издихар, первой супруги Ортоса, тогда ещё двенадцатилетнего отрока, с неохотой отправляющегося брать законную власть. Я любила смотреть, как она растёт. Славное дитя - попусту не хнычет, добивается внимания старших не истошными воплями, а звонким словно бы мурлыканьем. Встав на ножки - немедленно побежала, упав - не ревёт, только выразительно говорит "ох", трёт больное место и продолжает резвиться. Училась девочка охотно - в Верте идут в серьёзную науку годиков с трёх. В том смысле, что перенимают родительский опыт и думают о своей личной дороге. Вот и наша Эсти собирала и сушила травы, таскала воду из родника, возилась со всякими кишками. Палачи ведь в первую очередь лекари, травники и садоводы, а уж потом помощники судейских чинов.
   Надо заметить, что головки у здешней малышни светлые. Иногда кажется, что дети Верта рождаются со всем корпусом мирового знания внутри, его надо лишь вспомнить - и быстрое обучение по угадываемым на снежной целине следам нужно лишь для последнего.
   В данном положении имеются две стороны. Если бы, как на моей прежней великой отчизне, всякий раз приходилось бы заполнять иероглифами чистую доску, натаска на образованность длилась бы неправомерно долго и в итоге получились бы вечные - не ученики, но дети. (И получились. Любознательный ученик с постоянным голодом разума - это было бы как раз отлично.) Если бы внутреннее знание осмыслялось моими здешними детьми без большого труда, Вертдом имел бы тупое повторение прежнего опыта. Но в малый зазор между словом и его постижением легко проникает новое. Всё это течёт как развлечение - легко и весело.
   Зато самим вертским ребятам не принято давать потачку: игра в куклы - игрой, битьё баклуш - битьём, но бьют не только баклуши, но и за них. Невзирая на возраст и социальное положение.И никому не влезает в голову, что умеренной поркой можно разжечь плотское влечение (а если и да, так это ж отлично!) и что оно будет извращённым. Да какой там изврат в особенности, что заложенной от природы, неискоренимо и с одного этого объявляется рутенскими христианами первородным грехом?
   Это я не о моей девочке: с ними почти нет нужды обращаться сурово. Характер мягче, душа совестливей, гордость же - непомерная. Кокетство не приживается, женское хитромудрие присуще с младых ногтей.
   Аксель только однажды встал на дыбы и чуть не прибил дочурку. Когда четырнадцати лет захотела уйти из клана в гильдию хирургов, а там не приняли - вся-де большая палаческая семья кровью, малафьей и навозом провоняла.
   Кровью - понятно. Навозом - оттого, что мужчины в перерывах выгребным золотарством подрабатывают. С того и сады при Вольном Доме - один другого роскошней. А то, что между ними, попросту означает, что палачу трудненько отыскать себе подругу жизни на стороне, а внутри большой семьи - как бы потомство не родилось ущербное. На все нужды скондских генных знатоков не наберёшься, приходится и площадных девок затруднять.
   Вот все эти поганые словеса наша Эстрелья и принесла батяне и мамане.
   А потом, когда все поуспокоились, говорит:
   - Я думаю выучиться и сдать шедевр. Наши женщины тоже имеют историческое право, только что редко им пользовались. По одному королевскому указу - мужи над мужьями, женщины - над женской наготой. А после практиковать хирургом-акушером.
   Отец до того на дочку наорался - прямо голос сорвал. Возражает тихо:
   - Сила в тебе не мужская.
   - Буйного жеребца под уздцы подхвачу, так не двинется. С двумя фунтами железа и четырьмя - орущего мяса как-нибудь совладаю.
   Это она меч и младенца в одной фразе совокупила. В смысле первый заносить над головой, второго с вывертом извлекать щипцами за головку. А коня - в том плане, что подковать раскалённым железом. У неё тогда любовник-кузнец намечался. Исключительно в духовном плане.
   И ведь взаправду выучилась обоим ремёслам, а многое и раньше умела. В её шестнадцать лет нашу Мейсти Мари Марион (тройное "м" в именном гильдейском перстне, гибрид метро с Мавроди и Макдональдсом) никто не смел попрекать ни жизнью в девицах, ни девичьей непорочностью как таковой.
   Ну а вскоре мне на руки свалился новый принц.
   С Мором было труднее. Отец-король мало им интересовался. Оттого мальчика взялись обучать в пограничной крепости Аламут: сразу на асасина, рыцаря-марабута и киллера-профи. Такое образование было модным, качественным и весьма популярным в дворянской среде. Знак аристократической респектабельности, как о похожем писал Прэтчетт.
   Здесь уж точно не приходилось отсвечивать, но я наблюдала со стороны.
   Грустно видеть, как из человека делают орудие чужой воли, но куда отрадней в конце концов осознать, что воля та - его собственная, лишь преломлённая в стекле. И полное счастье - присутствовать при уплате им долга. Я не оговорилась - счастье. Сродни оргазму и катарсису.
   Смерть и любовь - аверс и реверс, орёл и решка. Как повернуть.
  
   ...В точности не помню. Знаю только, что мы с Торригалем уже выродили маленького стального оборотня и подружили его с наследным принцем. Непонятное ощущение - проснуться из меча в людей, отстраниться друг от друга и обнаружить между собой голый клинок. Совсем небольшой.
   Бьярни (так мы его позже назвали) тотчас же стал человечком, но миг, когда между нами появился знак запретной страсти и её разрыва, повлиял. И правда: секс у нас был непревзойдённый, сразу после него ты был готов (была готова) сделать для и его радости партнёра что угодно, только вот это была не любовь. Скорее продолжение совместной кровавой охоты.
   А рождение сына - глубинная цель и смысл брака - совершившись, подвело итог нашим отношениям. Надо сказать, безрадостный: каждый из нас использовал другого. Я для того, чтобы проникнуть в запретный для сумрачных теней Верт, Тор - желая залечить рану в совести. Он ведь нечаянно обрёл смысл жизни, а меня убил для родимого Рутена. Рима или Москвы - роли не играет.
   И молча мы порешили, что пускай всё остаётся на своих местах, но полуденных сиест больше не устраиваем. Руки и кровати держим врозь.
  
   Воспитывала же принца и раньше, и после одна я. Распоряжалась практическими уроками - тоже. Это в те времена он прозвал меня "нянькой из лучшей в мире нержавейки". Звучит очень на современный рутенский лад - и недаром.
   Так вот. Однажды до нас с матерью-королевой Эстрельей донёсся слух, что в Хольбурге, одном из небольших городов близко от нашего столичного Ромалина, готовятся по всем правилам сжигать ведьму. Причём уже завтра.
   - Как же её, дуру, угораздило, - покачала головой Эстрелья. - Редкий случай - куда чаще им удавку надевают. Ознакомиться, что ли, с делом?
   - Если б она хотела королевской милости - ты бы уже ознакомилась. И я вместе с тобой.
   Держали себя мы с нею добрыми подругами.
   - Но лучше бы вникнуть в существо казуса, - повторила она.
   - Казнимым положен наркотик, - добавила я, - чтобы притупить чувства.
   - Когда - до последнего слова или непосредственно перед казнью?
   - Теперь и так и этак не переиграешь, - возразила я. - Только царское помилование.
   - Вот задница божия. Завтра готийское посольство нагрянет, который раз под руку проситься. Щекотливое дело и без меня никак.
   И оттого решили мы, что поеду я и ради представительства возьму с собой Кьяра. Ему и без того положено взрослеть. А что зрелище, в любом случае жуткое, травмирует нежные детские нервишки, так раньше надо было помирать, ещё до вылупливания наружу. Жизнь и сладость жизни есть борьба.
   Он не противился, но сильно жалел, что с ним не отпустили его стального побратима. Я тоже - но Бьярни в очередной раз завладел Тор, приучать к охоте на рутенскую сволоту и заодно изливать на него отцовские чувства.
   Да уж, в Верте никакое потомство не оберегают от феномена взрослой жизни, а детство важной персоны вообще и короля в частности куда короче прочих - с гулькин нос. Да многого с Кьяртана не потребуют: в конце концов не грех и отвернуться от сильного жара.
   А дело мы спешно запросили. Чтобы в карете не скучать.
   И вот что выяснилось.
   Девушка Веронгильд была некрасива, как все истинные ведуньи, и оттого никто из мужчин на неё не покусился - да и сама она не усердствовала в поисках жениха.
   Несмотря на то, ремесло у неё было чисто бабье: заботиться о беременных и их приплоде. В последнем она слыла весьма знающей для своих лет, ещё небольших, и несмотря на отсутствие натурального опыта. Но чем дальше повитуха совершенствовалась в ремесле, тем больше копились у простого люда нарекания на неё. Что применяет слишком хитроумные средства против зачатия, излияния кровей и родильной горячки. Что вынимает из неладно затяжелевших плод, прикасаясь губами к тем губам, что снизу. Высасывает и поглощает. Наконец, что вкладывает, как бы вдувает зародыш в тех, кому пророк Езу заградил чадородие.
   Во времена нашего королька всё это числилось в писанных на бумаге прегрешениях, но мало интересовало закон. Довольно было не попадаться и даже попавшись - не признаваться ни в какую. А поскольку "степенные" допросы обвиняемых с применением особо рода техники были к тому времени воспрещены, речь могла идти лишь о нечаянном самооговоре обвиняемой.
   - То был подарок мне к рождению - запрет на самые страшные пытки, - вставил Кьяртан.
   - Да. Потому что тебе радовалась вся земля, и мы хотели, чтобы радость стала ещё сильнее, - ответила я.
   На Востоке, в Сконде, перед детьми форменным образом благоговеют. Тамошним легко это даётся - у них земли много, хотя то сухие степи. На западе Вертдома, в Готии, чётко различали между законными и незаконными чадами, но не ставили в упрёк ни им самим, ни согрешившим матерям - лишь бы не было лжи. По личной воле знатного родителя могли наследовать и бастарды. Здесь, поблизости от центра вертской земли, отцовское право преобладало над материнским, а бастарды именовались в благой простоте - ублюдками.
   Однако могла ли идти речь об отце, если дитя переходило, как гласила молва, от женщины к женщине? Это поистине разрушало стройность мироздания, где всё должно расходиться по полюсам...
   В довесок ко второму обвинению возникло ещё более абсурдное и противоречащее третьему: о людоедстве.
   Ведь если Верона забирала нежеланных отпрысков в себя и растворяла своими соками - как они могли выйти из неё и привиться у неплодных жён?
  
   "Черни свойственно отсутствие истинной мысли, а тому, что у неё называется мыслью, - логики, - писал Энгерран Осудитель лет без малого тридцать назад. - Но до зрелищ она охоча, и суд невольно этому потакает. Покладистость в отношении детей имеет оборотную сторону в виде жестокости. Ради мужеложцев и посейчас разжигают костры, хотя казнь эта постигает лишь нарочитых, а если постигает - страшна более по виду. То же и с теми, услугами коих пользуется всякий и каждая".
   Итак. Юную повитуху обвинили в злом ведовстве и гибели нескольких младенцев. Ведовство в самом деле происходило, хотя и благое, но поскольку дети всё равно гибли, Верона не могла противиться своей вине. У каждого лекаря есть своё личное кладбище, и большая часть с этим живёт. Приходится.
   Дело получилось громкое и дорогостоящее - страниц на сто, сплошь зеленоватый болотный папирус и чернила, настоянные на ржавых гвоздях. Не существовало в городе семьи, куда искусница не наведывалась хотя бы однажды, и человека, который не имел бы о ней своего мнения - хорошего ли, дурного, своего собственного или внушённого другими. И все эти сплетни как следует вычернили бумагу.
   - Она не виновата, что попалась, - выразился наш Кьяр, которому преподнесли авторитетную выборку. - Я ведь имею право помиловать? В смысле уже.
   - Знаешь, - ответила я, - может статься, не хотела бы - не попалась. В смысле в душе того пожелала. Прикинь, как на самом деле. Выкрикнуть высочайшее вето - дело двух секунд. По одной на каждый слог.
  
   Вокруг сцены собрался едва ли не весь город. Вы, я думаю, знаете, что слово эшафот в древние времена означало именно сцену для актёров и площадных зрелищ? Может быть, и иным церемониям, более всамделишным, полагается быть по мере возможности картинными.
   Нам отвели местечко пожарче - в не очень высоком первом ряду.
   Местного палача звали Рейнгард, из колена Лойто и Акселя. Род дворянский и без малого королевские кумовья. Ему было предписано сжечь ведьму посреди главной площади, но так, чтобы не оскорблять толпу картиной её мучений, и по всему видать, что он готовился подойти к задаче добросовестно.
   Следующее за этим вступлением я то ли прочла в деле, то ли почувствовала в атмосфере - даже не понимаю. Снова в духе старины Энгеррана, который навяз во всех ушах со своим унылым законничеством.
   До этого мейстер Рейн виделся с ответчицей на допросе первой ступени - это всего-навсего обряд нагнетания страха, когда показывают пыточные орудия, Дальше этого обычно в этот день не идут, но ему показалось, что девушка не против, чтобы ради неё измерили влажный холст или раскрутили зубчатые валы. Иначе говоря, перешли к ступени второй: пытка водой и лежачая дыба. Это его насторожило - ведь опытный обвинитель, стараясь вынудить признание, нередко взывает к сердцевине души того, кто перед ним. Истина перед обоими в самом деле предстаёт, однако самого разрушительного свойства, а выходя наружу губит породившее лоно.
   Если выразиться простыми словами - угрызалась девушка. Винила себя в профессиональных неудачах. Ей неведома была тройная рутенская мудрость: "Деревья рубят - щепки летят", "Вали кулём, потом разберём" и "Хотели как лучше, а получилось как всегда".
   Словом, когда исполнитель, весь в буро-красном, уже возвёл девицу, всю в ярко-жёлтом, на узкий эшафот, поставил у сложенной вокруг столба пирамиды из хвороста, который надлежало сжечь вместе с помостом и девушкой, и уже готовился влить в неё обморочное зелье, некая искра мелькнула в глазах обоих. Ведьма отстранила от себя чашу - закована она ещё не была, ибо зелье действовало не вмиг и надо было потянуть время, - а палач выплеснул отраву прямо на хворост.
   Народ заметно удивился, раздались вздохи и ахи - а Кьяр стиснул мою руку, не очень понимая суть происходящего.
   Тем временем Рейн повернулся к членам магистрата и королю - и произнёс:
   - Скверно казнить того, кто так страстно жаждет себе казни и боли, но изменить приговор нельзя и просить милости, а также оказывать против желания получающего её беззаконно. Однако есть неоспоримый выход. По праву исполнителя приговоров желаю взять сию Веронгильд в супруги. Как знают почтенные судьи, я холост и до сих пор никого не забирал с помоста невредимым: ни подручного в допросную камеру, ни женщины в Вольный Дом.
   - Там есть дети, которым нужна мачеха получше, - проговорил кто-то из магистратских с упрёком.
   - Отходы палаческого производства, - шёпотом пояснила я наследнику. - Во всех Вольных Домах полно приёмышей из числа сирот. Ты ведь видел у деда Акселя, что заботятся о них там как следует.
   - Но ведь клеймо, - он знал о судьбе королевы, которую в юности никуда не хотели брать на работу. - Не все они такие сильные, как ма Эсте.
   - Так им много для счастья и не требуется, - возразила я.
   Во время нашего небольшого спора нечто сдвинулось и в более серьёзном.
   - Ты принимаешь на себя тяжесть своего решения? - сказал городской глава.
   - Да, - ответил Рейнгард. - Потому что нельзя мне иначе.
   - Твоей будущей жене как детоубийце воспрещено вынашивать плод от тебя. Помилование не знаменует оправдания.
   - Она и без того неплодна, - ответил палач. - Но поостерёжется лишний раз.
   Я заметила, что голос у него приятный и хорошо поставлен.
   - А его молодому величеству есть что сказать? - вдруг спросил мэр.
   И мой мальчик, нимало не задумываясь, ответил:
   - Я не хочу нюхать дым. И ни для кого другого бы не захотел.
   - Неплохо, малыш, - я разняла его пальцы на своей руке и перехватила заново. Наоборот.
   Согласием самой Вероны заручиться не захотели - да и прав таких у неё не было. Решено и почти подписано.
   Чёрный народ восхитился таким оборотом дела, но ни для него, ни тем паче для наибольших людей зрелище свадьбы не заменяло иной картины.
   - Твоя просьба законна, исполнение её непреложно, - ответил главный судья. - Однако перед нами не воровка и не прелюбодейка. Прегрешение девицы Веронгильд куда тяжелее иных, даже из числа караемых смертью. Ты не можешь взять сию особу просто так.
   - Платить я готов, - ответил палач. - Но смею заметить, что моя собственная гибель сведёт мои желания на нет.
   Это выглядело не трусостью, но остроумным словесным ходом - во всяком случае, пока мы с Кьяром думали, что обоюдная перепалка не выльется ни во что серьёзное. Разве что в солидный денежный штраф.
   Итак, было решено сыграть свадьбу здесь и сейчас, в виду столба, лишь прикрыв бедную одежду брачующихся богато расшитыми накидками, а сухие мёртвые прутья - хмелем и жимолостью. В этом не усматривалось ровным счётом никакого символа: так обычно и делали, когда виноватую вручали неподсудному. Однако после одной церемонии тотчас последовала другая, о чём и было сказано во всеуслышание. Молодожёну было предписано дать сорок ударов гибкой тростью, приковав к тому самому столбу, а потом, освободив, - вытереть гуморы с тела ранее снятой рубахой, состричь волосы на голове, бороду и ногти на руках и ногах - и сжечь всё это на костре. Смысл этих действий был, как я поняла, - не столько покарать и возместить ущерб несостоявшейся казни, сколько отвести грядущую порчу с тела и души. Оттого я прошипела моему корольку:
   - Только не рыпайся - и все здесь получат желаемое.
   Верону усадили неподалёку - места на помосте хватало как раз на троих. Она смотрела, потупив глаза: ведь сходное предназначалось ей самой. И телесная мука, и чаша скорби, и лишение того, в чём могли прятаться ведьминские талисманы.
   Кьяртан застыл как зачарованный. Прочие - тоже. Я же испытывала множество эмоций сразу.
   Дрова разгребли с одной стороны. Диерет, подручный палача, чуть пошептавшись с последним, стащил с него накидку и дублет, порвал в клочья рубаху и слегка распустил гашник шаровар. Полностью обнажать тело считается в Верте не стыдным, но недолжным и как бы сверх необходимого. По обеим сторонам хребта обнажились ямочки - редкое отличие для мужчины. Кожа была чуть смугловата от работы на солнце, но под лёгким загаром словно светилась.
   Нет, ковать его не стали, но разомкнутое железо на руки надели и вскинули на крюк. Светлые волосы он до того заплёл в косу и перекинул на грудь.
   Трость, употребляемая для официальных наказаний, считается более суровым орудием, чем розги, в виду более плотного сложения и одиночества. Прилагают её исключительно к взрослым. Также она куда менее картинна, чем хлыст или плеть, так как извлекает из тела куда меньше соков, и с того более опасна. Внутри могут загнить и кровь, и плоть. Иначе говоря, зрелище нам предстояло далеко не показное и страшное лишь для того, кто понимает.
   Когда трость из тёмной акации прикоснулась к спине первый раз, по видимости ничего не произошло, лишь мой королёк вздрогнул и закусил губу.
   Но второй удар оставил на рёбрах полосу алых пятнышек, третий же широко разлил в воздухе аромат пота, крови и железа, как бы дух распалённого коня, грызущего удила. Я давно утеряла свою тягу к сочетанию этих агентов, но язва всё это время ныла и сейчас обратилась в нарыв.
   В поперечную полосу, что вспухла под лопатками и сочилась болью.
   В широкий крестообразный надрез на - как бы спелой дыне с бархатистой шкуркой.
   Где Рейн, где я сама? Веронгильд переводила взгляд с одного на другую и, кажется, всё понимала.
   А я - завидовала ей, её месту на помосте, тому, что брачный союз с ней выкупают такой жуткой ценой.
   Когда палача отлепили от столба с тылом, распухшим словно подушка или целый матрас (постельные ассоциации), остальное казалось процедурой буквально косметической: от тряпицы, смоченной в зелье, рубцы мигом рассосались, шевелюру, бороду и ногти подровняли быстро и опрятно, в повозку на мягком ходу уложили бережно и с правильным соблюдением рельефа. Диерет всё же был без двух крупиц готовый мастер - из тех, в чьи руки любому будет лестно попасть, хоть простолюдину, хоть королю. А порка, если говорить обиняком, - экстремальный вид массажа.
   Когда повозка отъехала, а мы начали расходиться начиная с плебеев (правило хлыста в компьютере: первым зашёл, последним вышел), король произнёс:
   - Он ведь невиновен.
   - Заведомо невинных тоже наказывают.
   - Зачем?
   - Не "зачем", а "когда". Если они выдвигают обвинение. Чтобы не кляузничали по-пустому. Ибо не каждый готов пострадать за свою выдумку.
   - И за истину, правда? И ведь будет меньше раскряываться настоящих преступлений. Разве плохие люди не должны понимать, что кара неотвратима?
   - Нет, мальчик. Тогда они будут праведными из одного страха. К тому же многое из запрещённого должно совершаться, чтобы можно было жить. Но в то же время иметь некий предел. Вон как твой покойный родитель: нужно было остановить твоего деда, когда он начал крушить созданное поколениями владык? Нужно.
   - Ага. Сейчас-то все знают, что давить на Морской Народ - всё равно, что сжимать воду. Вернёт сторицей, - Кьяртан хмыкнул, довольный остротой своего ума. - Дед Ортос хотел забрать у них острова, а вместо этого чудом не потерял все корабли и не наделал себе стократ врагов. А когда па...
   - Никто не осмелился открыто выступить против старого короля, кроме сына и наследника. Ибо несть власти аще как от Бога, слышал от твоих монахов? Власть настоящая свергается лишь властью будущей. Предречённой.
   - Тогда уж и "грядущей" скажи, нэн Стелла, - неуместная ирония из мальчишки так и пёрла.
   - Не прикапывай... не придирайся к словам, умник. Цареубийство простительно и в известной мере освящено Писаниями. Но отцеубийство простить нельзя - можно лишь его замолчать. Все желали иметь над собой короля Моргэйна - и Народ Океана, и землянцы четырёх сухопутных провинций. Но всё-таки отрубили принцу голову едва ли не с его согласия. По сути, он сам и поставил предел своему беззаконию. Кто бы из судейских не дал ему поблажки, если бы Мор только намекнул? А он погиб, чтобы тебе объединить земли и воды Вертдома - безупречно.
   На мою напыщенность Кьяр отреагировал странновато. Задумчиво промолвил:
   - Хорошо, что у меня нет отца и драться не надо...
   Я так и села. Метафорически. Хотя его не одной истории уже успели обучить - но и мифам, где старший и младший мужи рода то и дело схлёстываются друг с другом.
   Так, на живых примерах, шло обучение будущего верховного владыки.
  
   В любых уроках следует делать перерыв - особенно таких. Именно поэтому я отказалась брать Кьяра с собой, хотя он первый подал идею:
   - Стоило бы навестить болящего. Тоже ведь долг милосердия.
   - Не думай, что это так возвышенно, - возразила я. - Скука сплошная. Припарки и примочки, в доме суета, любой гость только путается под ногами. Послать то, что необходимо, можно и без визита.
   - К примеру, свадебные дары, - он повёл носом, будто унюхав нечто странное.
   Но я уже решила и за него, и за себя.
  
   Королевская карета с новёхонькими гербами (черно-алый фон, серебро по черни, золото на пурпуре, крест-накрест и наискосок - меч и разомкнутые оковы, скопировано с легендарного прадедушкиного плаща) остановилась у хольбургского Вольного Дома, загородной резиденции палачей. Это она так долго тормозила - пока длилась фраза.
   Я вышла, напоказ опираясь на руку мигом подскочившего кучера, не занятую вожжами. Форейтора мне не полагалось.
   Сад был ухожен почти так же хорошо, как и мой родимый, несмотря на то, что уж здесь высоких особ явно не встречали и не провожали. Дети также водились негусто, а вместо знаменитых качелей на раскидистом дубу, почти двойнике нашего, висела цепь и сушились чьи-то невыразимые.
   Меня, однако, встретила ледащая девчонка лет десяти-одиннадцати и более-менее сносно поклонилась.
   - Господин дома?
   - Дома. Куда ему.
   - А госпожа Веронгильд?
   - Куда уж ей от него.
   - Дитя, вдругорядь на вопрос старшей отвечай только "да" или "нет", - сказала я как могла кротко. Она шарахнулась в сторону, отчего дорогу к комнате молодожёнов пришлось разведывать мне самой.
   На клацанье моих шагов по каменной плитке полуподвала вышла, придержав за собой дверь, сама новобрачная. Показалось мне или она в самом деле похорошела?
   - Только церемоний не надо, - я вскинула руку. - Говори здесь и негромко. Как он на самом деле?
   - Да хорошо, правда, - отвечая, она слегка зарделась, и от этого я побледнела ещё пуще. Даже с учётом, что кровь во мне всегда гуляла лишь заёмная.
   - Тогда слушай, повторять не буду. Тебе от него дети запрещены, ему от тебя сходно. Я могу ему - и тебе - подарить дитя получше той девки-нагулыша, кого встретила во дворе.
   - Сарда, - пролепетала она. - Приёмка его. Выровняется как пить дать.
   - Как ведьма ведьме говорю: тебе я верю, но и ты мне верь. Недаром говорит Книга, что у бесплодной детей больше, чем у плодовитой. Сбудется над тобой. А сейчас дай мне дорогу.
   Вход мой сопровождался торжественным лязгом.
   Рейн лежал не ничком, а навзничь, слегка повернув лицо ко входу, что внушало известную надежду на лучшее. Как и то, что нечто в нём с готовностью же поднялось мне навстречу.
   Комплексов по поводу казнителей в Верте не было, но несколько стесняющий этикет должен был соблюдаться неукоснительно. Точная реакция на происходящее - вежливость не одних королей, но и свиты.
   Глаза у него оказались изумрудно-голубоватые. И слух чуткий.
   - Ты понял, - сказала я, подаваясь к его ложу. - В этот день, в этот час, ни раньше, ни позже. Мне ведомо. Как ты?
   - Много лучше ожидаемого, - ответил Рейн весёлым голосом. - Знаете, госпожа королевская нянька, что мне тайком шепнул Диерет? "Ты мастер, я твой ученик и сумею пустить как угодно. Пёрышком, бегучей струёй, мелким градом. Что велишь?" Я ответил: "Бей изо всех сил, лишь бы не досмерти. Моя прихоть стоит и тысячи полновесных монет".
   - Тогда извини, если получится неприятность, - продолжила я, садясь рядом на край постели. - Кровь я беру ловчей семени.
   И отбросила покрышку. А потом задрала юбки, всю дюжину, и отважно наделась разверстым задом на выдающееся произведение палаческого искусства.
   Испытывая дрожь нечестивого ликования от того, что меня терзают, раскачивают и подбрасывают к небесам, словно куклу-пелеле на картине испанского живописца Гойи.
   Смею пояснить, что рождение младенца Бьярни, который отделился от нас с Тором путём митоза, не нарушило ничьей непорочности. Как была я запечатана красным сургучом, так и осталась.
   Снимать трёхтысячелетнее девство равносильно самоубийству.
   Двойному.
   Влюблённых друг в друга без памяти.
   Кажется, мы так и не вспомнили про откинутый дверной засов, потому что нам было начхать на приличия.
   Наша кровь пролилась на простыню и там смешалась со струёй блёкло-молочного цвета.
   Бесподобное, неподобное, беснеподобное ощущение...
   В полнейшей прострации мы опрокинулись набок, словно лодки, выброшенные на берег штормом.
   - От такого безумства детей вроде как не получается, - Рейн изрёк это на последнем издыхании. - Бабки... остерегали.
   - Типун тебе на язык и чирей на головку, - откликнулась я чуть пободрей.
   - Ох как неблагодарно с твоей стороны хаять моих соработников. - Он попробовал рассмеяться - и получилось, однако.
   Только тогда я впервые поцеловала его губами к губам. До того боялась, что не удержусь, всего до капли выдую - слишком Рейнгард был похож на фамильный цвайхандер. Запахом - уж точно.
   Я уехала, на прощанье выпив травяного чаю из рук благодарной Вероны и потрепав Сарду по щёчке. Благодарность была не лишней, если учесть мерзость детопроизводного акта и очарование конечного результата. Мальчик, Мейнхарт - Моё Сердце, родился через положенное землянцу число дней: лишь моряне выскакивают из чрева восьмимесячными. И был так хорош собой с первых мгновений бытия - медно-рыжие кудряшки, самоцветные глаза, личико словно из белого агата выточено, - что родная мать как вручила его отцу, так и не навещала чаще раза в месяц, ссылаясь на крайнюю занятость, а в его десять лет и вообще перестала. Не хватало мне стать Федрой даже не при пасынке - родном чаде.
   Но я ведь человек, не так ли? Хотя, если не учитывать пресловутой землянской, земляной нравственности, люди по сравнению с вампирами - как животные в сравнении с человеком. Даже хуже, ибо у зверя есть потенция, а у большинства людей её нет. Зато есть поверье о буддийских отшельниках, которые могли даровать зверю, своему питомцу и защитнику, разум выше среднего человеческого. Но ниже своего собственного.
   Так что давайте вспомним медведя св. Сергея Радонежского и проведём параллель с моим Тором. Ибо мне снова впору жаловаться на Торригаля. По его рассказам, Мейн уже родился, когда была взята в дом Верона. И кто я после этого? Цветной платок, на косы брошенный? Да и вообще никому не стоит подсчитывать годы и сравнивать версии: здешняя хронология хромает почище, чем в книгах Дюма. Типа хромология. Если вымерять события линейкой, окажется, что Кьяртан мог быть в Хольбурге не позже, чем двадцати лет от роду, в самый разгар женитьбы, потому что младшенькая королевична лет через пятнадцать сильно на моего сына разгорелась. Шума было много, и не очень скандального - поэтому спаслись одним тем, что немного погодя нашего чаровника подхватила Галина Рутенка, властная дама вдвое его старше и, как говорится, с бурным прошлым. Тоже сняла с помоста и даже с колеса, на котором его выставили родичи, - за провинность или на продажу.
   Исторические совпадения прямо навязли у нас, вертдомцев, в зубах...
  
III
ДЕЗИРЕ


  
   Дыра в моём сердце там, где была камея с твоим лицом...
   Помнишь Эрмитаж? Мы потратили целый день на то, чтобы осмотреть античные залы, потому что тебя нельзя было оторвать от гипсовой копии Камеи Гонзага. Оригинал уехал на престижную выставку, но тебе было всё равно. Ты читал оставленные в воздухе следы: священство и царственность, кровные супруги, единоутробные брат и сестра.
   Ты волок меня путаными дорогами от Антиноя к Антиною, Себастьяна к Себастьяну. Великий любовник - твоя копия, только рот у тебя меньше, кудри - пышнее и губы сложены решительней. Из святых тебя привлёк более всего Рембрандтов, которые вдохновил великого Джермана снять свой первый и - по твоему мнению - самый лучший фильм, А меня - тот, что высится с горделиво поднятой кверху рукой и ломает стрелы: из-за темноты письма не различишь, что рука привязана к дереву, а лук, из которого стрелы пущены, принадлежит вовсе не Купидону.
   В островном централе ты немо замирал перед каждой отпертой камерой, хоть почти все они были одинаковы: я хотела съязвить, что на тебя действует профессиональное родство душ, но не посмела перебить. Ты как раз вышел на вольный воздух и по этой причине ударился в философию:
   - Что есть жизнь, как не тюрьма со множеством мелких поблажек, где каждый заточён в свою камеру? Смерть освобождает, но свобода не имеет ничего общего с поблажками и сувенирами на счастье.
   - Вот тебе здешний сувенир, любуйся, - я небрежно кивнула бронзовому зайцу, который карабкался на сваю вместе с семьёй товарищами: символ крепости. Рядом с ним очень любила фотографироваться человечья малышня, без особых затрат воображая себя дедом Мазаем.
   Ты тотчас закрылся в себе - и потащил меня вон отсюда по заковыристому тротуару. Через ворота на деревянный настил, на длиннейший Троицкий мост и прямо на близлежащий променад, пыльноватый и по уши заросший сиренью.
   Похвала окрестным садам и паркам сходила с твоего языка вольготно, и я подхватывала её - хвалу не покорённой до конца природе. Правда, удовольствие наше было слегка омрачено: на выходе из Летнего Сада нас едва не сшибла с ног шайка десятилетних недоростков, желающая выйти раньше. Эти мелкие твари кишмя кишат везде, так и кажется, что прямо на тебя заползут.
   Мы переглянулись.
   - Что, хочется обсыпать их парижской зеленью? - спросила я тихонько.
   - Боюсь, понадобится средство покрепче, - ответил ты. - Вот микротом бы их точно взял.
   Прошлого дня обоих нас удивило, что нежно холимых деток водят в старинную кунсткамеру любоваться на препараты доктора Себа из них самих. Нет чтобы без хлопот нашинковать ребят на такие же срезы или погрузить с головкой в формалин...
   - Трудно поверить, что это люди, - заметил ты: непонятно, по поводу свежих или заспиртованных.
   - У твоих родичей, верно, экспонаты не хуже?
   - Лучше. Делаем разъёмные копии из крашеного воска, бычьего пузыря, жил и кости, исходные же образцы хороним вместе с прочим телом. А, я ведь думал о моих сводных сестрёнках и братишке. Совсем не такие - со старшими соблюдают чин и с младых ногтей привержены фамильному делу.
   Под разговор мы вышли и ещё раз осмотрелись . Само здание музея антропологии и этнографии показалось нам очень приятным, но вот пафосное двукрылие Казани и тяжкая колоннада Исаакия, колючий шпиль Петропавловки, пряничная скорбь храма на императорской крови и частокол из захваченных в плен пушек вокруг сакральных куполов .. Их ты отвергал почти с презрением. В нелюбви к церквям ты больше походил на вампира, чем они - то бишь мы сами.
   Дрянная питерская погода нам мешала не более чем гладкое общее место в хорошей прозе: оставляли вне круга восприятия. По Петергофу прогуливались под рассыпчатым мелким дождём, через Литейный мост пробирались на Аптекарский остров под ударами шквального ветра, заставлявших остальной народ лавировать по улицам прямыми углами, словно шахматный конь.
   Природа, где её не заковывают в московский макадам или питерскую брусчатку, живёт без корсета, но хороший корсет стройнит и поддерживает форму, говорил ты. Тебе успели показать не один город.
   - Северная столица - ладно, - возражала я. - Здесь пешеходная зона - только у Васи, который верхом на пушечке. А в центральном мегаполисе мало что Старый Арбат метлой вымели, так и на Тверскую покушаются. Дабы гулять можно было без помех.
   - Можно сказать, у вас, землянцев, одни гуляки водятся.
   - Ещё дети и старики. - Свой ответ на эту реплику я знала, теперь хотелось услышать его собственный.
   - Пограничные возрасты? О да. Их безопасностью вы и оправдываете свои гнусности по отношению к земле. Знаешь? Вам надо было перестать обожествлять натуру, прежде чем начать над ней издеваться. И ваша разновидность нохрийской ортодоксии сильно в этом способствует.
   - Наши христианские предки ценили доблесть и рыцарство, верно?
   Ты кивнул. Незаметно для себя из Летнего Сада мы перешли в Михайловский Замок, оттого и разговор свернул не совсем туда, куда мне хотелось.
   Я так полагаю об этом деле, - раздумчиво ответил ты. - Если бы Всевышний замыслил для нас мир, покой и благоволение, если бы не хотел, чтобы Его люди ставили честь и славу больше ближней жизни, он бы не создал ни наших Братьев Чистоты, ни ваших тамплиеров, марабутов и иже с ними.
   И прочих, подправила я про себя его старомодный способ выражаться.
   Поистине, вертдомцы куда более сведущи в рутенских делах, чем рутенцы в вертских, и ты вновь это доказал уже тем, как ладно закруглил свою мысль. Если в Барселоне тебе и приходилось нанимать патриотически настроенного гида, ибо тамошний диалект - скорее итальянский, чем испанский, то в России ты мимикрировал с завидной скоростью. Особенно если учесть, что всевертский волапюк скопирован с довоенного петербуржского наречия; я имею в виду Первую Великую.
  
   ... А ещё ты купил мне, безропотному твоему экскурсоводу, тиснёную кожаную сумочку через плечо и чугунный браслет в виде крылатого черепа, так не подходящие к моему повседневному грязно-кремовому рубищу...
   Правда, ты сразу же меня раздел и переодел - не надо думать чего непотребного, просто загнал в модный бутик, потребовав от продавщиц отыскать мне идеально чёрные слаксы, такой же кардиган и белую блузку с коротким пышным рукавом и галстуком-лентой, заколотым вместо булавки чьей-то берцовой костью. Нацепив это на себя, я стала казаться выше и заодно, по твоим словам, чуть старше своего возраста - имею в виду официальную договорённость, а не те века, что прошли с момента моего второго рождения. Не исключаю, что кажимость на самом деле была реальностью, связанной с тем, что изменился способ моего питания: но вот чем ты точно не интересовался, так это моим промыслом и акселерацией несовершеннолетних. Впрочем, то, как и каких я потребляю детишек, не вписывалось в твои понятия, оттого что малых сих попросту для тебя не существовало.
  
   Я внимала тебе, открыв рот. Как хорошо, что питерские вороны летают куда выше человека.
  
  Когда ты заявил, что самое уютное место для вампирских прогулок - это заброшенное кладбище в разгар полуночи, и попросил меня устроить экскурсию размером на одного человека, я мягко возразила:
  - Ничего романтического ни для вас с отцом, ни для меня. Давай лучше сходим на Семеновское просто ближе к вечеру. Оно небольшое и не так заброшено, сколько заросло бурьяном, но тем лучше.
  Кто из нас по умолчанию кровосос - опустим.
  На кладбище, куда я долго вела тебя по задворкам неуютных, условно современных кварталов и трамвайным путям, было тихо и солнечно, незакатные лучи играли на замшелостях разрушенных склепов. Ты озирался вокруг с непонятным оттенком в зелёном взгляде - в нём отражались травы и приникшие к ним ветви деревьев.
  Вдруг ты усмехнулся:
  - Смотрите, абла Дезире, какое надгробие.
  Я едва не обиделась на тебя: "абла" по-скондски означает старшую сестру, это мусульманство факт прилипло к тебе от твоих родичей, которые не видят женщину ни в ком, кроме своей богоданной супруги. Для разнообразия - двух супруг...
  Но тут увидела сама. Как это я раньше не замечала?
  На обочину дороги буквально выбежала крошечная копия Гром-Камня, в которую было воткнуто поржавевшее распятие. На нём, раскачиваясь от усталости или болезни, восседала хмурая ворона.
  Ты нагнулся, нимало не боясь, что тебя клюнут в глаз, что-то пошептал, затем выпрямился и подставил руку, словно ловчему ястребу. Птица переступила с ноги на ногу, неуклюже вспорхнула на обтянутое кожаной перчаткой запястье, оттуда в траву - и поковыляла по своим делам.
  - Ворона Невермор, - сказал ты очень серьёзно. - Передала послание и удалилась восвояси.
  Какое послание? То, давнее, царицы Евдокии - что Петербургу быть пусту?
   Что же, с недавних пор он опустел...
  
   Как хорошо, что вы больны не мной, писала поэтесса. Только вот лично я как раз вами недужна. Втрескалась самым непутёвым образом.
  
   В городе, где летом не заходит солнце, я жду, потому что ты однажды прошёл его насквозь, прошил его сердце иглой. Но сам ты здесь больше не появишься. В честь тебя не выстрелит адмиралтейская полуденная пушка, возвещая половодье морской соли, прилив крови в речных жилах.
  
   Хватит лирики. Стоило бы пояснить, как появились в Петербурге мы оба. Расставшись с Хельмутом в Москве - бульвары, башни, дураки, аптеки, магазины моды, балконы, львы на воротах и стаи Кафок на крестах, - я некое время кочевала, а потом перекинулась в город, памятный для меня тем, что там впервые был поставлен русский Дон Карлос.
   Москва, которую Мандельштам не напрасно именовал курвой, слишком велика и несообразна, чтобы можно было в ней спокойно существовать. Между одним памятником культуры и другим простираются неухоженные или причёсанные под частую гребёнку пространства. Раньше я пыталась отыскивать на улицах и во дворах малые уголки, к которым можно прикипеть сердцем. Так, на пешем пути с Кропоткинской до Парка Культуры несколько десятилетий можно было полюбоваться зданием, напоминавшим мне сеговийский Дом с Остриями: мавританские шипы по всему фасаду, глубокая арка входа с лестницей, ведущей в бельэтаж. Только от движения солнца облик его не менялся, как у сеговийского, пока не изменил моей памяти кардинально. Или память изменила мне - что ещё более невероятно. Зато набережную неподалёку придавил бетонный макет Храма Христа-Спасителя в натуральную величину.
   Квазичеловеческое окружение моё также изменилось.
   На прощание Торригаль, пока неженатый и бездетный, сказал:
   - Ты потчевала меня рассказами устными - вот тебе печатный. Береги: книжка непростая, мне её сам автор на память подписал.
   То оказался экземпляр Книги Филиппа, сильно затрёпанный, но и в самом деле с щедровитым дарственным росчерком на форзаце. Веер брызг: ручка подтекала, наверное.
   Меня сей томик очень неохотно переносил в место обетованное - вернее, показывал, но тотчас утягивал обратно. Не потому, что я немёртвая, - эту идею мы забраковали сразу. (Вообще-то немёртвой меня именовать глупо - я жива, но на иной лад, чем тёплые.) Не потому, что условно классические вампиры не живут в Вертдоме, оттого у него и не находится места для других таких же - пусть и пожертвовавших Тёмным Даром. Но когда Марина и Курт вовсю закрутили роман на почве росписи часовни св. Юханны в Скон-Дархане, к которой прилагались стихотворные комментарии, Тонио обучил местных коралловых червей возводить фантастические дворцы на взморье, Рене поселился в одном из таких замков в виде башни из розоватой слоновой кости... Федерико реинкарнировался в младенца Диармайда, крестника Эстрельи и монашествующего поэта...
  Я одна осталась не у дел.
   Соперники тоже удалились. Вековуха Стель подставилась нашему Тору, чтобы он её умертвил, а в Вертдоме срочно перековалась на железную леди. Ходила сплетня, что мой знакомый как-то перетащил её вместе с собой через Поля Блаженства, которые соединяют большой и малый миры, и внедрил в самую глубь Малой Земли.
   Тогда я до поры до времени махнула на себя рукой. Прочие мои знакомцы сновали из Верта в Рутен и из одной формы в другую, словно иголка с ниткой. В Верте - условно простые люди, в Рутене - умеренные кровососы. Разве что Стелламарис жила иначе, но она и собой распорядилась по-особому.
   Что поделаешь!
   Друзья отсыхают, отпадают, как листья и ветви от ствола, возникают новые, выше. Так нам, долгожителям, приходится расти. Психика по сравнению со смертной ведь не меняется, а жажда новизны и познания делается куда острее.
   Вот тогда я и вспомнила о городе, что более всех рутенских казался похож на меня саму.
   Знойный морок дуэнде с его жаждой перемен и изменчивостью в редкие солнечные дни.
   Туман, ежеминутно приписывающий набережным и зданиям новую форму. Фантасмагория при полнейшей ясности очертаний - таковы Елисеевский и Зингер на Невском Проспекте.
   И резкий ветер с залива, нисходящий по венам каналов и выдувающий из-под причёски лишние мысли.
   Холод доставлял мне ровно те же неудобства, что и коренным питерцам. Как приличествует последним, в проливной дождь я открывала не зонтик, а жабры. Ясный свет, который показывался шестьдесят дней в году, да и то урывками, не жёг, лишь радовал, умеренная жара не выгоняла прочь из кожи.
   И кругом, словно налитая в глубокую чашу, стояла красота.
   Мои смертные попутчики из Москвы шутили: красота шагового доступа.
   Я помалкивала - и брала её словно заёмную жизнь. Горстями - воду из глубокого ключа. Перстами - серебра литые капли. От струй, кольцом извитых, мы озябли - как плащ, судьбу за воротник влача. Почти Тарковский-папа...
  
   А тебя в Петербург вывез неродной отец - родному такое в голову бы не вступило. Простая незатейливая душа! Это ведь не ты - Хельмут фон Торригаль был у нас прожжённым космополитом и вертдомцем лишь по нацепленному на лацкан ярлыку. Хоть родился там или между обоими мирами.
   Мальчик, красивый как статуэтка из майсенского бисквита, по виду лет двадцати пяти, но если истый вертдомец - может быть моложе, под тамошним солнцем созревают легко. Сеньор Малахит, рождённый от Хозяйки Медногорья. Рыжий ведьмёныш с глазами из бутылочного стекла. Мне не верилось в повод для приза: Мейнхарт, давно укоренённый в браке и возведённый в энную степень, лишь на днях был по всем правилам посвящён в отцовскую должность. В смысле выпускник. До того по виду казался нерадив, обрядами на высоком помосте заправляла его жена Галина вдвое его старше.
   По слухам, когда обоих окручивали над долгим лезвием, он произнёс:
   - Нас венчают, чтобы спасти меня от казни. Но учти - я тебя вовсе не люблю.
   - А я не собираюсь делать из наказания награду, - отрезала его русская Гала. - Учти также: в моём Рутене смертный приговор заменили пожизненным заключением.
   Вот так и шли они вдоль по жизни без особых страстей и иллюзий, но спокойные и довольные друг другом и общей профессией. И отмотали уже десятилетний срок, прежде чем наш Мейн решился уйти от женина диктата.
   Я имею в виду не экскурсию в наше российско-рутенское Запределье. О боги, Тор так гордился тобой, так вышагивал рядом с нашей парой по Невскому, будто лично сотворил тебя из вертдомских красных глин! Мы - два осенних фонарика, ведь рыжее стало вновь модно в этом сезоне.
   Но то, что предшествовало. Я имею показательного пациента.
   Эту историю я внезапно услышала от тебя в одной из тихих "Французских кофеен"; на фоне целиком выплетенных из соломы столиков, кожаных кресел и вкрадчивой музыки она казалась до ужаса нереальной, до слёз впечатляющей и не оставляющей сомнений.
   К тому же ты говорил вовсе не шёпотом и не испытывал стеснения оттого, что любой мог тебя слышать. Собственно, этот любой воспринял бы твой рассказ как эпизод доисторической хроники в духе Толкина. За исключением кое-каких анахронизмов.
  
   ... Примерно похоже на то, как у вас управляет машиной не имеющий на то прав, а владелец их сидит рядом и отвечает за младшего. Претендент на звание исполнителя поднимается вверх годы и годы, ему поручают сначала малое - поднести, убрать, завязать, придержать за руки. Мало-помалу работа становится ответственнее, вот уж он один справляется со всем положенным, вот уже обретает репутацию у подвластных ему клиентов, но отец или дядюшка надзирают за ним по-прежнему. У меня была супруга.
   Таким образом, когда наступает время наследовать меч и место, никогда не воплощается в жизнь затёртый рутенский анекдот. В смысле перед операцией больной говорит хирургу: "Знаете, я так волнуюсь. Это моя первая операция". А хирург отвечает: "Ерунда, вот поглядите на меня: я тоже в первый раз работаю по живому человеку, не трупу и не кошке, а мне хоть бы что!"
   Как правило, кандидату на шедевр предлагают исполнить не самую изощрённую казнь. Однако требующую неукоснительной точности в соблюдении неписаных правил и к тому же - ювелирного владения орудием. Причём без подстраховки.
   Но судьба, как правило, привешивает к сложившемуся раскладу свою особенную закавыку.
   Когда моя семья заявила магистрату Хольбурга, что я готов, завершился судебный процесс, очень странный на первый взгляд - и на последний тоже. Дворянин из старинного и весьма прославленного рода обвинялся в многократных актах насилия. Я не назову всех его титулов и владений, всех крестильных имён, кроме одного: Саэмонд.
   Надругательства были безнаказанно совершаемы им в течение двадцати лет, и объектом их была его жена из столь же хорошей семьи.
   - Вроде как в средние века она не имела права отказать, - пробурчала я под нос. - Это наш гуманитарный век придумал всякие извраты вроде свободной воли в сексе.
   - Она и не отказывала - в принципе, - пояснил ты. - Просто её супруг мог возбудиться только если овладевал грубой силой, ломая сопротивление и нанося увечья. Первое время после свадьбы у них обходилось игрой в неожиданность соития, позже требовалось притворство жены, всё более изощрённое, поскольку муж догадывался. Он непременно должен был подловить момент, когда супруга в самом деле не хотела уступить, оттого сделался способен разоблачить любое ухищрение и сильно огорчался, заметив ложь. В гневе ему нередко случалось наносить удары более сильные, чем требовалось для конечной цели. В конце концов женщина, к тому времени довольно-таки пожилая, изнемогла.
   - А сбегать к искусным девкам? - предположила я. - Ему, ей или обоим?
   - Заведомое и оплаченное притворство, - объяснил ты.
   - Потушить огни или сменить декорации?
   - Он не был кастратом, как и она - холодной. Оба были на свой лад привязаны друг к другу. Обоим хотелось побольше законных детей, наследников имени и рода, которые не могли появиться никаким иным образом, кроме этого.
   - Вроде бы плод насилия считается ущербным...
   - Думаю, всё это суеверие. Прекрасные дети, все восемнадцать, только на вертдомский взгляд какие-то неприкаянные. Разошлись по приморским крепостям, где их надеются воспитать и усмирить: при матери остались младшие дочери, которые уже сговорены за достойных женихов. Отец всех устроил на королевский кошт, хоть и обходным путём.
   - Но как узнали? Страдалицу стыдно пытать, хоть и в подтверждение обвинения, да и закон воспрещает жене свидетельствовать против мужа.
   - Ну, поговорить о наболевшем всегда можно, - ответил ты, опуская миниатюрную ложечку в кофе, который нам как раз принесли: горка крепкой белоснежной пены над тёмным ароматом жидкости. - А Саэмонд вовсе не скрывался и не ждал, пока его схватят за руку. Тем более всё так и оставалось в семье.
   - Имеешь в виду - сам на себя донёс.
   Ты кивнул:
   - Примерно так. Он сильно тяготился возникшими обстоятельствами. Страдания супруги, форменная нищета в семье... Торжество правосудия понималось им как удачная форма развода, приемлемая форма самоубийства и в конечном счёте- достойный урок обществу.
   - А в телесном наказании и самоубийстве нет упрёка человеку? - слегка удивилась я.
   - Нет никакого. Нохрийские священники Верта понимают, что в подневольной жизни бывает больше позора, чем в досрочном уходе. Кара, принятая добровольно, убеляет. И да: тяжко прятать содеянное, - в этом и для рутенца нет ничего удивительного.
   - Тогда что ему стоило - повинился бы и тотчас сам залез в петлю, чтоб никого не затруднять, - я была настолько увлечена возникшей дискуссией, что почти не почувствовала вкуса напитка. Откровенно говоря, сливки напрочь его забивали.
   - В семье мы говорили об этом, - ты кивнул, рассматривая пенные разводы на дне порожнего сосуда. - Наша Гали подвела итог, объяснив, что, по всей видимости, мэс Сай многовато общался с пришлыми рутенскими ортодоксами, которые осуждают суицид очень рьяно. Я согласился с ней, плохо представляя, что меня ждёт.
   Ты помедлил - как бы нарочно делая вид, что его вынудила на откровенность еле знакомая женщина. Нет, ты не был лицемерен, просто отец придавливал тебя авторитетом, а со мной легко было держаться дружески, не видя в том никакой беды в дальнейшем.
   - Так, натурально, этот запущенный случай достался тебе. К чему ты и вёл.
   Стоило бы объяснить, пускай запоздало, отчего мы называли друг друга на "ты" и держались с интимной откровенностью. Но для тебя такое было в обычае, уж скорее "выкать" на рутенский манер напрягало. Задавал тон и Торригаль, старинный мой приятель. Жаль, что влюблённости в меня ты от отца не перенял, - но это при такой разнице возрастов, как наша, было бы излишней роскошью и не позволило бы нам обоим раскрыться друг перед другом так, как следовало бы.
   А ведь следовало бы. Ибо вёл ты в конце концов к прямому ответу на мой риторический вопрос.
   - Снять повинную голову - в этом нет ничего трудного для души. Знаешь, для человека убить либо невозможно, либо очень просто. Но по приговору требовалось до того повторить с виновным то, что вершил он сам. Опозорить его собственное тело. Саэмонд мог оспорить решение судей - это ожидалось и было по сути такой же рутиной, как у вас подача заявления на амнистию. Но не захотел.
   - Мейнхарт, - спросила я очень медленно, - а сей дворянин тебя до суда видел?
   Ты покачал головой.
   - Понимаю суть твоих слов. Отец заставлял меня подниматься на помост в маске, потому что, как он говорил, слишком большая награда и великий соблазн. Все как есть ринутся преступать ради такого знакомства, пускай даже и скоротечного. Того же требовала позже Галина Убийца. Но и верно: не прикипела же ко мне та личина. Прохаживаясь по саду или навещая рынок, я её снимал. Однако Саэмонд не был мужеложцем, ни тем более я. Ему хотелось, раз уж так вышло, закрыть счёт небес с перебором.
   Хотелось до тех пор, пока я по правилу не навестил клиента накануне исполнения приговора. Да, он был очень немолод, если тебе интересно. А по зрелом размышлении не так красив, чтобы наводнять мир своими копиями. И как ни воротило меня с души от настоящего и предстоящего, я честно предупредил мэс Сая, чтобы он должным образом подготовился к завтрашнему дню. Обрезал или прибрал волосы, принял расслабляющую ванну, хорошенько растёр одеревеневшие члены конопляным маслом, потренировался расслаблять мускулы. И вызвал к себе тюремного медика с клистиром.
   Он особо не возмутился, только слегка покривил губы и сказал:
   - Вроде как незачем мне облегчать жизнь палачу.
   - Не мне, а тебе самому, мэс, - ответил я. - Или тебе как раз этого бы не желалось?
  
   На следующее утро мы, похоже, испытывали одинаковый трепет, и он хоть как-то сблизил обоих.
   Я ждал на досках, пока стража заберёт моего дворянина из затвора, а наши мальчики-подручные примут его наверх и поставят лицом к лицу со мной.
   - Раздевайся, мэс, - скомандовал я с отработанной годами твёрдостью. Он только ухмыльнулся:
   - Не по твоему ли настоянию меня заранее связали?
   И поднял руки на уровень наших лиц.
   Я удивился, увидев на запястьях хитро закрученный шнур или пояс. У нас такого в заводе не было: драчунов и буянов утихомиривали раньше и по-другому, а что до остального - узы накладывали, только если требовала процедура.
   - Ну держись, тогда я сам тебя раздену, аристо, - ответил я и в один приём содрал с его плеч джеркин и рубаху. Бутафория слетела сама. Ещё рывок - и он уже стоял голый, как древний монумент.
   Нет, на площади всегда бывает полно разномастного и разновозрастного народа. Женщины к мужской наготе привычны, а детей коли не приучишь - всеконечно любопытствовать примутся, что там внутри одежды. И насчёт справедливой платы они должны понимать. Чего не видят - к тому тянутся. У человека блудливое воображение.
   Сам я оставался одет в шерсть и кожу, только напоказ расстегнул пряжку на поясе. Пинком уронил клиента на плаху, переломив в поясе, стал сзади, поставив ноги в упор, свои подошвы изнутри к его щиколоткам, чтобы клиент не съёживался.
   У нас был в заводе такой грушевидный кляп о восьми дольках, из полированной бычьей кожи, так я приставил его завёрткой к себе, а широкий конец приставил к его тылу и надавил всем корпусом. Не знаю, какое у меня тогда было лицо. Народ, как у вас тут говорится, безмолвствовал. А ведь по правилу надо было провернуть винт раза два, чтобы лепестки разошлись. И это ведь считалось послаблением, если только два...
   Как я выдернул затычку, стараясь действовать погрубее - в конце концов, это очистное приспособление больше не пригодится, - как вздёрнул кавалера на ноги, чтобы тотчас опрокинуть назад, я не особо чувствовал. Ну и как бичом хлестал. Для последнего я его и разоблачал, и просил размять мышцы. Только вот когда глаза Саэмонда встретились с моими, прежде чем закрыться навеки, он сделал попытку усмехнуться и пробормотал:
   - Спасибо, красавец, теперь я всяко с лёгкостью уйду.
   Меч и в самом деле дарит смерть почти невесомую, хоть сам куда как тяжёл.
   - Мне надо что-то сказать в ответ? - спросила я.
   - Довольно того, что выслушала, - Мейн кликнул официантку, молча расплатился и молча предложил мне руку, чтобы тоже уйти - всего лишь на улицу.
   Да, я выслушала и поняла.
   Исповедуясь, ты вовсе не испытывал вины - лишь давал мне пищу для раздумий. Ты осознавал себя единственным человеком в Вертдоме, да и в Рутене, пожалуй, который мог из площадного глумления сотворить Элевсинскую Мистерию. Я знала в этом толк, будучи от рождения испанкой. Старинных идальго тянуло к умерщвлению плоти, к спасительной горечи бича, смоченного духами, - так они красовались перед наблюдавшей ночью с балкона доньей, предметом своих обожаний.
   И всё-таки. Почему вертдомцам так легко даётся чинное поведение на эшафоте? Отчего не случается никакого насилия, кроме обговорённого заранее? А ведь они не овцы. Они осознают, как устроен мир, в который насильственная смерть включена как некая неизбежность, а исповедание вины - как облегчение и благо. Но для подобного необходимо иметь отважную душу.
   Смерть, как боль и кровь, - дар, из которого можно при надобности сотворить нечто поистине драгоценное, думала я, слушая пересказ истории Рейна и Стеллы. Например, дитя на все времена. Но на Большой Земле подобные акты отзываются на актёрах тяжело - те сгорают, как бумажные деньги на могилах китайских предков.
   Так что стоило бы воздать должное отваге тех, кто надел на Тора оленьи рога. Мальчики ещё до пришествия Мейна пояснили¸ что телесные повреждения в Верте заживают самым чудесным образом. Почти что вампирская регенерация - хотя не с кем сравнить. Кровопийцам нечего делать в Верте за отсутствием естественной пищи. Вампиры могли бы работать, очищая исконный человеческий генотип от примесей, но они так устали на Земле - буквально до смерти! Вампиры вмиг теряют в Верте свои специфические особенности, ибо им нет прототипов, своего рода моделей сборки. Федерик говорил одно, Курт толковал другое, Рене по обыкновению отмалчивался, Тонио вообще был на ту сторону не ходок.
   Но что до чудесных заживлений, тут они снова сходились в дружный квартет.
   Было и ещё кое-что. Вольная игра с рутенскими технологиями, которая началась с благого примера мэс Торригаля. Пытаясь понять кое-что о себе и своей ненасытности к кровавым злодеям, он накоротке сошёлся с Майринком. Было это в Праге, сам же писатель считал себя членом древнего Ордена, называвшегося когда-то "Ши-Киай", "Избавление мертвеца", - а затем переименованного в "Кийо-Киай" - "Избавление меча". При особого рода предсмертном действе мертвец - вернее, без пяти минут мертвец - воспаряет, а в гробу остаётся сабля или кинжал, которые могут действовать в мире живых самостоятельно. Если покинувшему обитель бренности понадобится туда вернуться, он пользуется клинком для того, чтобы процедура прошла безукоризненно. Тем не менее, гибельная сталь (вертское понятие) служила ему образцом не плотским, но духовным. Оттого первый собеседник Тора не смог ничего объяснить ожившему двуручнику, хотя сильно подтолкнул последнего к пониманию.
   Полнейшее понимание и приятие себя как своего же личного пути возникло во сне, наведенном Стелламарис, а в родном Верте окрепло.
   На этом можно было покончить с историей Торригаля (или Торстенгаля), но история взяла да и пошла развиваться дальше. Другая сторона дела: если рутенцы не могли ввезти и вывезти более того, что размещалось на теле, то Морской Народ как-то исхитрялся - не лично, а привлекая иноземных коммерсантов, которые и вели торговлю диковинками уже на твёрдой суше. Это были не те предметы, которых и в самом Верте навалом, только что не штампованных, а ручной работы. На Малую Землю поступали механизмы, понятные и не очень. Работа их была ограничена временем и умением игроков. Начинка - всякие там шестерёнки, шатуны, кривошипы, коленчатые валы и ременные передачи сцеплялись внутри так хитро, что воспроизводить её было занятием крайне нудным, а добывать новые запчасти - весьма утомительным. К тому же - бензин, портящий воздух, почти для всего того, что крутится и бегает. Вдобавок - отсутствие навоза, но вполне себе присутствующая вонь.
   А поток морянско-рутенской контрабанды, поощряемый досужим интересом, ширился и дошёл уже до полнейшей невразумительности. Королевский совет и монашеский орден Супремы даже начали подозревать провокацию.
   Однако средний вертдомец тем и отличается от среднестатистического рутенца, что мысли его скроены по более хитрым лекалам. Он, к примеру, верит в колдовство, в силу трех священных телесных жидкостей - семени, молока и крови, - а также в то, что предки не напрасно вложили ему в голову знание всяких ритуалов. К тому же если сам конюший их величеств нуждается в регулярной подпитке кровью, то отчего не попробовать это на других железках?
   Так, методом проб и ошибок, возник новый раздел прикладной магии - оживление хозяйственных предметов и в то же время их приручение. На новые покупки - косилку, жнейку, автомат для варки ста видов кофе или мотоцикл - щедро капали кровью, преимущественно будущего хозяина.
   Дикость и варварство со стороны рутенца? Разумеется. Но самым диким и варварским было то, что система исправно работала. Привязку следовало регулярно поновлять, но даже и без неё механизмы второго поколения исправно бегали, крутились и хлопотали по дому, без поломок дотягивали до гарантийных пяти лет (оказалось со временем, что дольше) и обладали начатками разума.
   Собственно, кровь владельца нужна была, чтобы сделать из машины животное. Для того, чтобы очеловечить её хотя бы в первом приближении, требовалось куда большее. Поскольку вертдомцы в невежестве своём пребывали в сословном обществе, начались эксперименты с голубой аристократической кровью. В конце-то концов и самим дворянам были необходимы неутомимые скакуны и зрячие дуэльные пистоли.
   А принцу и молодому королю Кьяртану позарез требовались доходы, не числящиеся по министерству финансов.
  
   На что вообще-то надеялся твой названый отец и мой сентиментальный воздыхатель, Старина Торригаль? Что ты будешь исправно облегчать душу перед старой тётушкой Дезире, ибо в твоих зубодробительных историях для Верта нет ничего оригинального? Ага, как же. И эта ожившая палочка Коха, застывшая внутри известкового панциря, эта вечно конопатая малолетка будет так же исправно и задаром слушать?
   А ведь слушает же... И не рыпнется...
  
  Этот кусок из вертдомской жизни, своего рода привесок к истории твоего вступления в чин, много забавнее и поучительнее последней.
   Молодому королю срочно были нужны деньги, потому что он не хотел жениться - хотел учиться. В одной из крепостей Братства Чистоты, нависших над бездной Граничного Океана, где почти для виду стажировались юные дворяне из его окружения и он сам. Напомню, что именно туда были направлены обоеполые отпрыски грешного Саэмонда, исходя из собственных стремлений Кьяртана - в качестве льготы. Хотя непонятно, что там предполагал в этой ситуации суд. Возможно, всего лишь развязать вдове руки для вступления в другой брак, менее травматический. Для того казна и конфискует имущество у зажиточных преступников, чтобы составить приданое сиротам. Трудно также понять, какое мнение сложилось у коренных обитателей замка Сентегир о новых рекрутах - однако известно, что принц Кьяр во время сентегирского гостевания не выказывал тех способностей, с которыми абитуриента принимают с широко распростертыми объятиями.
   И вот они с его побратимом Бьярни, принявшим во время крещения принцевой кровью вид невинного пятилетнего младенца, да так в нём и пребывавшим, затеяли афёру. Торговали государственным достоянием, добытым из королевского пальца или вены и разлитым по небольшим флакончикам - такой эликсир. Не ведаю, какова была его эффективность, мои агенты в стане противника толковали всякое. Но в те четыре года, что прошли от вступления Кьяра в брачный возраст до совершеннолетия, когда он мог в идеале сам и один выбрать себе спутницу жизни, страну заполонили условно полезные механизмы.
   Само по себе такое не слишком бы насторожило трёх властных дам - королеву Марию Марион Эстрелью (мой конфидент именовал её без сокращений), попаданку Стелламарис и для прикупа - Бахиру. Бахира, иначе Библис, - вторая, христианская жену короля Ортоса, которую наличие первой, мусульманской, и отсутствие произнесенного по правилам талака, то есть словесного развода, с первой женой вмиг низвело до уровня содержанки. Но не удручило, потому что её дочь Бельгарда была от любовника, которого король Орт под незначительным предлогом казнил, а она сама до брака - жрицей богини Энунны, вроде храмовой куртизанки. Вертдомская священная история крайне запутанна, что интригует.
   Однако троица чётко среагировала на ценный подарок, с какой-то неведомой стати вручённый королю морянами.
   Морянское племя, которое заправляло ввозом и торговлей рутенскими раритетами, выглядело в глазах российских и прочих коммерсантов людоедами Фиджи, которые вздумали обменивать ножи из скверной стали и стеклянные бусы, наследие какой-то незапамятной конкисты, на очередную волну чужого неликвида. На самом деле рутенцы обменивали занятные машинки на старинные платья и драгоценности вертдомцев, фактически не подлежащие вывозу за рубеж, а свою сомнительную активность - на жидкий шанс укорениться в маленьком благополучном государстве, где слыхом не слыхивали о женской лепре, кровоточивом гриппе и шквальной форме чумы. В сухом остатке обоюдных вожделений оставались прелестные дамские наряды, слегка траченные солнечным жаром и молью, и множество необычных домашних любимцев, от которых не очень-то и хотелось требовать работы. Так, служебные породы собак с годами превращаются в декоративные, а старая мода - в источник нового вдохновения.
   А король всюду разъезжал на белом с краснинкой ручном гелиосайкле - скутере, которого с грязного бензинового привода моряне перевели на чистый солнечный, изрядно подбавив тем резвости. Да, именно подбавив: Вертдом - парадоксальная земля. Можно сказать, магическая.
   Когда Тримурти доискались до истины и вызвали короля перед своё лицо для дачи объяснений, он на ходу придумал сказочку о молниеносной влюблённости в красивую пастушку, закреплённую за аббатством. В точности как в озорной новелле Бальзака - "Настойчивость любви", кажется.
   Далее пошло по другому литературному источнику - борхесовой "Эмме Цунц". Все составные части присутствовали. Подневольная скотница была на самом деле. Мимолётная встреча действительно состоялась - её даже запротоколировали, так как предусмотрительный не по годам Бьярни заранее сдал приятеля. Красота особого рода также наличествовала: в Верте уважают умение за два дня заездить кобылу под дамское седло и в пять минут раздоить строптивую корову. Даже страсти были - но не одна взаимная.
   А вот преступный сговор был: деву-конюха, кстати, любимицу Бельгарды, сводной кузины короля, намеревались выкупить за королевский капитал, а сама она обещала на время скрыться от всех мирских глаз, оставив верховного владыку в притворных слезах. Может быть, основать свою обитель, кто её знает.
   И поскольку Кьяртан был мало склонен к женскому полу, старшие ведьмы не сомневались, что ловить и ковать надо обоих, причём спешно.
   - Выкупать конверсу на волю - выкупай, раз пошла такая пьянка, - сказала Стелла, порядком испорченная российской действительностью.
   - Но окрутить мы тебя с нею таки окрутим, - добавила Библис, угадавшая в ситуации последний шанс захомутать монарха.
   - А пойдёшь наперекор - будет тебе укорот на голову, не погляжу, что родное чадо, - промолвила Эстрелья. - И предлог отыщем, и прецедент с твоим собственным батюшкой уже случился. Меч из камня, как твой дед, ты не поднимал же? Считай, не миропомазан.
   - Я знаю всё до последнего слова, потому что нас с Бьярни держали рядом как наглядный пример будущей Кьяртановой участи, - подытожил ты. - В том смысле, что всё должно остаться в семье.
   Вот так королю подсунули супругу, подвела итог я про себя: незнатную, плодовитую и скорострельную. Незнатную? Это как сказать: русских царей венчали ведь с мелкопоместными дворяночками из захудалых семей. Здесь же поместье было в сотни гектаров, хозяйство передовое, а невесту прочили в аббатисы. Плодовитую - да, разумеется. Приплод раз в год и сплошные двойняшки: здешняя почва, как уже было сказано, щедра на затеи. Скорострельную - уж точно: отбарабанила свой долг - и разбежались оба. Она в свой прежний монастырь, он - под начало...
   - Кого? - спросила я.
   - Спроси своего Рене, коли будет обратно, - ответил Мейнхарт.- Тот, о ком я говорю, в Рутен больше не ходок.
   Рене мог больше и не спускаться из башни. Я и так знала подробности: от него, от других, из воздуха.
   Время у нас и в Вертдоме - две ленты, вьющиеся рядом, но не параллельно: где в одной петля, другая вытягивается стрункой и наоборот, а то и в узел затягивается. Поэтому Федерико сумел реинкарнировать в недалёком прошлом Верта, зародившись в теле пришелицы с той стороны моря. Его мать и отец казались мне, смутно их видящей, древними кельтами, но сам он любил называть себя круглоухим эльфёнышем. В первом теле никто не считал его красавцем; дразнили большеголовым. Вертдомский же облик Диармайда мало уступал твоему, сынок ведьмы и палача. Чёрные волосы, белое лицо, васильковые глаза, грация критского танцора с быком. И что же: лишь для такого мой Лорка бросил на кон поэтический дар - с риском вернуть сущие крохи? Или для туманной судьбы - встретить в одном человеке то, что на Земле существовало в трёх воплощениях?
   Парадокс. И букет мнений об отношениях этих двоих был слишком пёстр - вообще и тем более для Вертдома. Где люди как-то меньше склонны ко сплетням, чем в иных местах.
   В Вертдоме Диармайд стал монахом. Его восприемницей, очень кстати спасшей новорожденному жизнь, была Мари Марион Эстрелья собственной персоной. Говорили, что младенца закалили словно меч - погружая попеременно в снег, взятый от порога, и горячую воду, пока он не издал первый крик и не вдохнул воздуха новой земли. А сердце его было неоднократно испытано любовью к сыну Эстрельи - Кьяру.
   Эти двое были почти ровесники. Нет, Диармайд лишь казался одних лет с королём, несмотря на двадцать лет разницы, - думаю, в том выразилась обретённая им вместе с гениальностью и отданная Верту вампирская сущность. Они стали чем-то вроде любовников, когда Кьяртан постригся, чтобы для его жены стал возможным развод, и пошёл в ученичество. Они так и прожили долгую и непорочную жизнь - отшельники, соединённые узами адельфопоэзиса, христианского мужского брака с выпеванием гимнов, клятвами и хождением вокруг алтаря, - по сути побратимства. Как Флор и Лавр.
   Впервые они встретились, когда юноша Диармайд, в монашестве Барбе, спас жизнь маленькому принцу Кьяру. Их первая встреча лицом к лицу произошла в зрелые годы. Вот как пишет об этом король, возмужавший и обретший незаурядную склонность к красноречию:
   "Мессер Барбе Дарвильи являл собой поистине редкостное зрелище.
   Их монашеский орден Езу славен своим одинаково уважительным отношением к дамам и простолюдинкам: безукоризненная любезность окрашена, тем не менее, легчайшим презрением. Орден не имеет своей собственной униформы и в некоторых случаях заимствует чужую, но по большей части употребляет цивильное. Так, мессер поверх чёрной сорочки с белым стоячим воротником был облачён в жилет и панталоны, поверх этого развевался короткий плащ без рукавов - так называемая крылатка - всё это густо-синего оттенка. Каштановые кудри, спускающиеся до самых плеч, покрывала шапочка совершенно кардинальского цвета - вишнёвого. Башмаки из мягкой кожи были безукоризненно вычищены. В довершение картины, его эбеновая пастырская трость была увенчана рогом из ископаемого мамонта (что изобличало давние и, видимо, крепкие связи с Рутеном), чётки с мелкими бусинами - вырезаны из черного гагата, а на среднем пальце правой руки сиял великолепный камень огненного цвета с какими-то чёрными лохмотьями внутри. Опал "Шут", или "Арлекин". Щеёи и подбородок были выскоблены так гладко, что, казалось, их никогда не касалась бритва, а ярко-синие глаза на смуглом лице, лишенном малейших признаков возраста, сияли насмешкой и тонким, безжалостным умом.
   Впоследствии я не однажды удивлялся, как мессеру удается хранить свой блистательный вид посреди местных глин и навоза, но факт оставался фактом. Он был безупречен - сколько бы сил это не отнимало у него самого и окружающих.
   А ко всему добавьте самые что ни на есть изысканные манеры и чувство равновесия, которым мог гордиться любой вертский бретёр и поединщик, - и вы догадаетесь, что за чувство я к нему испытал.
   Ибо мы не знали о нем ровным счетом ничего, а о его Супреме - ничего, кроме самого плохого".
   Как вам это покажется? Ни капельки любви, зато подробный анализ костюма и производимого впечатления. И всё же во внимании к мелочам, несколько женственном, в показном даже не равнодушии - презрении сквозит нечто странное. А читателю записок (откуда он возьмётся, кстати?) предоставляется судить по умолчанию...
   Смотрим дальше:
   "После обмена любезностями и грамотами, что происходил в самом парадном и ооттого - самом неуютном помещении дворца, Дарвильи вроде как собирался откланяться и удалиться в предоставленные ему апартаменты. Только я легко понял, что он на самом деле хочет совершенно иного - и весьма недвусмысленно.
   - Я бы хотел, господин нунций, приветствовать вас в несколько более приватной обстановке, - произнес я, ухватив его взгляд как клещами. Он как раз выходил из самой изысканной мёртвой петли, которую только что описал своим прощальным реверансом.
   - Рад быть вам полезен, ваше величество, - он снова поклонился, но это гораздо более походило на кивок. - Но вначале не разрешите ли вы мне убедиться, что приватность моих покоев если не безупречна, то близка к этому.
   - Тогда я вас жду у себя - скажем, часа через два после повечерия. Я, кажется, могу поручиться за чистоту своего личного кабинета.
   И даже не сомневайтесь: о мессере доложили ровно без одной минуты двенадцать, когда все уже давно вернулись с последней в этих сутках церковной службы.
   Я предложил этому непонятному попу мягкое сиденье рядом с моим, вазу с сухими бисквитами и бутыль доброго вина. Он не отказался ни от того, ни от другого, я последовал его примеру.
   Следующие полчаса прошли в благоговейном молчании.
   - Среди официальных бумаг, врученных мне сегодня, находилось некое рекомендательное письмо от отца Эригерона, приора обители святого Колумбана, - начал я с самого главного. - Я его прочёл, однако и без того сам факт существования этого документа...
   - Да, мы со святым отцом довольно близки, - ответил мессер, пригубливая свой бокал. - Не настолько, однако, чтобы он питал ко мне особенно тплые чувства. Видите ли, когда-то мой духовный отец отправил его в ссылку за вольнодумство.
   - Тем не менее он рекомендует вас королеве как духовника, а мне - как советника.
   - Это не так уж много значит. Каковы бы ни были мои воззрения и пристрастия, тайну исповеди я научился хранить в должной мере. А советы... Сам не понимаю, что на него нашло, если употребить вульгарный оборот речи.
   - Почему вы так категоричны?
   - У вас нет никакой причины мне доверять - и даже более того, если уж приклонять ухо ко всем сплетням, распространяемым о в Бозе почившей Супреме. Отец Эригерон - дряхлый старец, хотя пошли ему Всевышний и далее сохранять поистине юношеский пыл. Его рекомендации, равно как и мои советы, не будут стоить в ваших глазах ни гроша.
   - Это уж мне самому судить.
   - Да? Неужели вы склонны, как немногие из людей, слушать голос чистого разума, а не низменных эмоций?
   - Снова повторю - это моё личное дело. Скажем так: я собираю самые различные мнения и употребляю их в дело в зависимости от окраски. Кто, когда, после чего, ради чего и в какое время суток их высказал.
   - Мудро. Данное время, место и обстоятельства создали вы сами. Теперь я спрошу: зачем?
   Далее король, при всём показном недоверии к пришельцу, посвящает его в некую тайну мадридского двора - и недвусмысленно просит руководящих указаний!
   Вот ответ Барбе:
   "... - Для такого нужно обоюдное и всецелое доверие - ибо сие отнюдь не общее место, как вы изволили выразиться, а самое болезненное изо всех. Но именно оттого, что я не могу полагаться на доверие к себе, я никогда не стану лгать. Это всё моя склонность говорить парадоксами и так же действовать, как вы убедитесь в дальнейшем.
   - Вот как. И что это означает?
   Мессер налил себе ещё вина, неторопливо вдохнул его аромат, поднял хрусталь к лицу и произнес, глядя на меня через тёмно-алую жидкость:
   - Мы связаны тайной исповеди. Это своего рода условный рефлекс, как говорят в Рутене. Причём вбитый намертво. Однако никто и ничто не запрещает нам вести расследование на основе того, что мы узнали, а также сообщать данные, что получены законным путем.
   - Я учту. И что вы имеете мне сказать на этих законных основаниях?
   - О, пока ничего. Однако в ближайшем будущем я могу получить естественный доступ ко многим сердцам и душам. Разумеется, мы заранее предупреждаем, чтобы никто не называл нам имен и не отчитывался в чужих грехах. Но вы удивитесь, о скольких животрепещущих и вполне конкретных реалиях мы узнаём и на подобных - весьма стеснительных - условиях.
   Я хотел спросить, получу ли я доступ если не к сим реалиям, то хотя бы к конкретным выводам из них. Или вводам туда же. Но тотчас понял всю бестактность вопроса, потому что Дарвильи поднялся с места и сказал:
   - На сем разрешите откланяться. О нет, лобызать мой перстень не нужно ни теперь, ни впредь. А на прощание разрешите преподнести вам сомнительной чистоты афоризм. Умный на дальней стороне поля куда безопасней глупца в задушевных приятелях.
   То бишь с врагом бывает поладить легче, чем с другом.
   Затем он величаво кивнул - и удалился восвояси".
  
  Продолжение истории я также знала - потому что вошла в анналы. Вирши, много худшие, чем сочинял Барбе, не столько поэт, сколько интриган и политик.
   Федерико был бесконечно далёк от классовой борьбы. Ум у него был развит слабее интуиции, особенной красотой он тоже не отличался. Как и высокоморальным поведением - хотя грешно судить такой оживший бриллиант. А вот девственнику Барбе дано было всё - и в преизбытке.
   В уплату за то, что любовь он понимал по преимуществу как служение. Беззаветное и безответное. Только, по слухам, перед смертью себя и выдал - закрыв собой короля от удара шпаги. Телесно сочетавшись с Кьяром перед лицом Большой Волны, что ринулась на их отшельничий островок.
   Такое впечатление, что вертдомская летопись пишет себя сама, а люди используют понравившиеся варианты. Или берут их без разбора, скопом.
   Мы здесь, в России и по всему миру, испорчены в корне. Ищем безмятежности и удобства. И склонны полагать, что любовь - это душевный комфорт, детишки, приятная во всех отношениях жена, после секса с которой разнежившийся мужчина готов сделать для коханой всё что угодно.
   Нет. Любовь - это когда нет иных даров, кроме тревоги, боли и душевного стеснения, а ничего иного не надобно - ибо лишь так ты живёшь и ощущаешь биение жизни вокруг. Едкая горечь трав из монастырского сада...
  

IY
ДЕЗИРЕ

  
   Ты смеялся своим лёгким, нежным смехом, когда, рассказывая, представлял себе короля верхом на бело-розовом, как зефир, гелиобайке или сайкеле по кличке Белуша.
   Я спрашивала о терминах - отчего ты в них путаешься.
   - Гелиобайк вроде мотоцикла, ноги водителя стоят на педалях и топится от солнечных батарей. Сайкел, сайкл, в просторечии сайка, - это скутер или мотороллер. Работает на спиртовом конфискате, попросту самогоне из самых ядрёных. Там пол имеется и удобное место для пассажира, со съемной крышей на задних опорах. Королевские гонцы так разъезжают. Скорость поменьше, лихачества бывает и побольше.
   - А Белуша что?
   - Белуша - гибрид. Плюс к тому как бы сухопутный дельфин - на неё звериной кровью капнули. И, по слухам, немного оборотень, как морские люди. Только они перекидываются из мужа в жену и обратно, а она из пылкого скакуна в инвалидную коляску.
   Я мало что понимала и из его рассуждений, но чувствовала юмор.
   - Откуда ты знаешь, Мейнхарт, как это смотрится?
   - Король-монах часто разъезжал без великой охраны. Я в той малой охране был совсем мальчишкой - у него гелика, у меня сайк по имени "Гиппогриф", бронзово-серый такой. Потом, когда его малышка Филиппа на меня нацелилась, пошли внушения одвуконь и око на око, с глазу на глаз, иначе говоря. Старший-то её братец, действующий король Фрейр-Юлиан, в дебатах не участвовал: слишком много на нём братьев-сестриц повисло.
   - Король и палач - неразлучная пара, - проговорила я себе под нос. Ничего такого не имея в виду. Мейн тотчас вскинул голову:
   - Родичи по семени Хельмута Вестфольдца.
   Я не поняла тогда, насколько сильно его обидела: не интонацией, не мыслью, а задев за уголок одной ему ведомой паутины. Прицепленной к сердцу.
   Тем более Мейн вздохнул вполне миролюбиво и добавил:
   - Всё равно была одна дурь и баловство со всех сторон. А потом нарисовалась Галина бинт Алексия. Именитая чужачка, которой легче было рискнуть головой, чем согласиться уйти к себе в Рутен. Наверное, я на неё сразу запал, как она появилась в Вольном Доме - просить проводника, чтоб отряду отыскать короткую стёжку до солёной воды. Иначе зачем бы навязал им себя?
   - Женатому не очень-то ловко гарцевать на полуживом чудище, тем более когда супруга - отличный наездник коней и мулагров, - добавил он. - Мулагры - это помеси вроде мулов или онагров, превосходных качеств, но почти бесплодные. Их любили всегда и везде, а к механике как воспылали приязнью, так и отпылали.
   Я оказалась так задета той важностью, с какой ты назвал себя женатым, и так мало самолюбива, что спросила:
   - Хороша она собой, твоя Гали?
   -Хороша ли? С распустившейся розой не сравнить, - ответил Мейнхарт задумчиво. - Скорее как ковыль в росе: невиден из себя, а как утренний ветер повеет - всколыхнётся, заискрится тысячей радуг, словно путь в иномирье.
   - А волосы у неё какие?
   - В Рутене говорят - пепельная блондинка. У нас - пряденое серебро. По виду сама нежность - я не переставал удивляться её непреклонности, вспышкам духовной и телесной силы... Ну, сама понимаешь, когда.
   - С таким трудным ремеслом, как у вас обоих, нелишне иметь хобби, - отозвалась я. - Вон ты: одно бросил, а что приобрёл взамен?
   - Кукол, - лаконично ответил наш мальчик. - Суставчатых. Тогда и в Рутене возобладала эта напасть. Моя Гали не хотела детей: каждый из троих прежних угрожал родильнице возвращением страшной болезни, во время потуг едва не разрывал мать надвое, а к тому же в свои тридцать восемь она стала бабушкой. Такое отрезвляет, по правде.
   -Кукол. Азиатских круглошарнирных, что ли? - спросила я. - БЖД? Всякий раз, когда мои губы произносили эту аббревиатуру, в мозгу отчего-то вспыхивала другая. БДСМ.
   - Угм.
   Великолепное поветрие на пол земных шара. Прекрасная мания.
  Ну нет, что ты ни говори, ею страдают отнюдь не бездетные особи, тоскующие о приплоде. С детьми в доме это изысканное и дорогостоящее рукоделие, в общем, не уживается. Восток занялся им недаром: японский праздник девочек состоит в том, что на многоярусную подставку водружают множество изысканных кукол. Ими не играют - только любуются целый месяц. Так же поступают и ради мальчишек, только кукольная горка убирается куда скромней и вместо императора с императрицей там главенствует самурай. Символ сёгуната, наверное.
   Кукольный фетишизм достигал такого размаха, что за набор такого рода статуэток платили миллионы иен.
   Восковые фигурки для наведения порчи бывали слеплены куда топорней. Но из них надо было сделать узнаваемого двойника, иначе порча отказывалась действовать. О защитных "кувадках", которые должны были перекинуть порчу с родильницы на зачинателя плода, не стоит много толковать - примитив.
   ... Королева Марго и поклёп на Коконна и Ла Моля, что-де они хотели навлечь болезнь на короля Карла Девятого. Но то была любовная ворожба на молодую королеву, как пояснил нам Дюма.
   ... Нагая кукла в человеческий рост, тёплая и кричащая. Откуда-то из тайников души (у меня таки есть душа?) выскочил Морис Дрюон: эпизод казни любовника другой королевы Маргариты. Кажется, его колесовали? Или расчетверили?
   - Мейн, - спросила я тебя, перебив еле слышный ответ на предыдущие мои слова, а на самом деле возвращая к интересной для меня теме. - А как и почему тебя отдали Галине Алексеевне?
   - О. Тебе в самом деле интересно или так, любопытствуешь? Ради меня или себя самой?
   - Хочу знать. Ради себя.
   - Играли они. Вся наша семья. Но всерьёз, на жизнь и смерть. Я, видишь ли, посягнул на Старшего, не имея на то права. Есть такие ба-фархи... Белые дельфины, афалины рутенского мира, они ходят между мирами куда легче морян. И считаются прародителями Морского Народа.
   - Тотем, - кивнула я. - Племенной. Морянский и позже - всевертский.
   - Только тут не сказка. Они разумные и умеют говорить на двух языках: простом, какому научили и своих младших людей, и сложном, который сплетён из шелеста и свистов. Живут дольше человека, умирают тяжче. Оттого просят нас, двуруких, о помощи. Мой брат Бьярни взял обязательство, но медлил. А я из любви к нему беззаконно перенял.
   Ты вздохнул.
   - Совершил и мучился. Тогда я ещё в нынешнем праве не был и быть не хотел, а палаческие обряды были почти таким же варварством, что и для вас, цивилизованных. Случилось это в разгар поездки иньи Гали с отрядом, ну и со мной в качестве проводника и самую малость... аманта, пожалуй. Возвратились мы в мой родной город. И вот члены семьи... матушка Стелла тоже кстати явилась ... приговорили укрепить меня на колесе и дробить кости до тех пор, пока с меня не хватит. Ибо нельзя травить своим чувством вины Поля Блаженства. А если избуду печаль раньше, чем сотоварищи меня хватятся, - удар прямо в сердце. Ну, всеконечно, наша предводительница явилась к началу и заявила права на меня, ещё нетронутого. "Хочу этого мужчину на своё ложе".
   - А если бы руки-ноги до того раздробили? - спросила я.
   - Закрытые переломы без осколков мы же и лечим - они самые чистые и лёгкие. И Вертдом помогает, я думаю. И то, что клятвы Геростра... Гиппократа мы не произносим, оттого более склонны к нанесению вреда и риску, чем рутенцы. Оттого куда как искусны. Бывал я, кстати, у вас в лечебницах - много машин, мало проку.
   - А не поспела бы твоя дивная суженая вообще?
   - Тогда бы не поспела, - ответил ты спокойно. - Пребывал бы я нынче в Прекрасном Мерцании. Зачем обсуждать то, чего не было?
  
   Только вот ты был. К моей печали и счастью.
   Ты ушёл, вынул себя из моего мира. После тебя в Петербурге ничто не могло остаться прежним.
  
   Беда надрывает сердце, но изощряет мозг и утончает душу. Внутри меня поселилась зубная боль, требующая унять её свинцовой пломбой - если учесть моё благородное происхождение и племенную принадлежность, то серебряной. Мой разум лихорадочно играл на трёх сценических площадках, пытаясь понять...
   Что такое куклы для человечества - не для одних детей.
   Что такое тогда сами дети.
   Что такое я сама и как выгляжу на этом разношёрстном фоне, откуда вовсю торчат обрывки перепутанных ниток.
   Отчего-то, едва успев обрести гоминидные черты, мы сразу хватаемся за своих самодельных двойников, мелких и крупных, грубоватых и изысканных. Используем для ворожбы и молитвы, иллюстраций к священным текстам, куда реже - для обучения чему-либо житейскому.
   У меня тоже была кукла в мой рост - чтобы на ней отрабатывать поклоны и фехтовальные позы. Оценивать себя со стороны. Двигали её руками, потому что была тяжёлой. И неистинной.
   Истинные куклы - не для обыденности, их создают не для плоского шутовства. С самого начала они обладают дивными свойствами: жестикулируют и двигаются с жизненностью буквально невероятной, невесомо танцуют, подвешенные в воздухе на верёвочках. Само их имя происходит от Девы Марии, украшенной уменьшительной частицей. Маленькие Марии, крошечные звёзды морские. Как Вековуха, моя соперница в любви и союзница в ненависти.
   В Палермо, да и во всей Сицилии марионетки в рост человека разыгрывают эпос о Неистовом Роланде.
   Злата Прага, столица големов и алхимиков, гордится магазинчиком кукол под самым Карловым мостом, и он не один такой, имя им всем - легион.
   Суровые шииты показывали кукольный спектакль лишь в один-единственный день в году - на трагическое празднование Ашуры. Из представления родился иранский театр кукол на нитях - хейме-шаб-бази, или "Игра в ночном шатре". Там ставят "Шахнаме" Фирдоуси.
   Всех марионеток водят на коромысле, раскачивая его и дёргая за нити, и от того их название прочно ассоциируется с несвободой.
   Но разве в этом есть хоть доля правды?
   Скованный болезнью писатель с сердцем, надорванным поездкой на Беломорканал, душой, которую исковеркало издевательство над любимым литературным творением, изобретает деревянную куклу-буратино, которая с момента сотворения живёт без нитей и побуждает к тому же своих товарищей - сорваться с привязи и найти истинный театр, где хозяевами будут они, а не их кукловоды.
   Утопия свободной марионетки, нитяной куклы, вопреки всем притеснениям мира воплотившей в себе дух и душу игры, началась, однако, не с времён советской духовной каторги. Не с российского Серебряного Века, который полюбил этот образ, возведя к храмам Древнего Египта и Индии и античным невропастам - кукольным, так сказать, операторам, забавляющим публику на пирах.
   С течением времени божественная игрушка, окончательно выйдя из храмов, претерпела ряд кощунственных изменений.
   В тоске от предопределения, в жажде свободы воли, человек создал марионетку, чтобы не думать более о необходимости и неумолимости смерти. В ней он творил свой мир и в нём - двигающихся существ, утверждая с их помощью свою логику, волю и эстетику и оттого чувствуя себя кем-то вроде божества.
   Это позволяло ему самому забыть, что он сам по сути лишь деревяшка на тростях или нитях, за которые держится и которые дёргает божество. Платон даже различает их: нить разума - золотая, тонкая и нежная, прочие - железные и сильно перетянуты.
   Марионетка всегда была и является существом, наделённым даже для грубого взгляда некоей жутковатой прелестью.
   Её обаяние - это совершенно исключительная вещь. Невропастов нередко считали колдунами, которые сношаются с дьяволом и тёмными силами, чтобы получить для своих творений подобие отдельной малой души. Грех, о котором ислам предупреждает любого художника.
   Но не только человек воплощает марионетку и приказывает ей - она сама, повёртывая лицо в его сторону, гипнотизирует творца. Ворожит подчиняясь и завораживает подчиняя.
   Это не автомат - она подчиняется лишь водителю, и то до определённых пределов. Кукла даже менее послушна, чем человек, - это мелодия, которая, будучи сыграна, отделяется от музыканта, инструмента и нот практически навсегда.
   Она непонятна, таинственна, подчас жутка и непереносима.
   В её мире царствует лишь художественная необходимость, которая опрокидывает все законы анатомии, человеческой логики и социума.
   С ней происходит примерно то же, что с анимированными фильмами, знаменитыми советскими "мультиками", даже "мультяшками": она и они жалки, если пытаются имитировать людей и людской театр, и велики, когда отдаются на волю своего личного беса. Оттого эти фильмы и этих кукол предназначают для малышей, а очаровываются ими вполне взрослые и уставшие от быта личности, жаждущие перевоплощения или развоплощения. Между теорией Серебряного века и практикой хулиганских перформансов, между деревяшкой и человеком существует невероятная Суок, кукла, которая может расти и улыбаться, притворяясь живой девочкой, или цирковое дитя с извечной кукольной сутью.
   В качестве марионетки кукла знаменует первотворца, свидетельствуя о нём лёгкостью движений. Об этом догадался Клейст. По его свидетельству, в таких куклах необходимо управлять лишь центром тяжести, а последнее и просто, ибо не требует особенного мастерства, и загадочно в то же время - потому что это путь души танцовщика. Тот, кто ведёт куклу, должен будет танцевать внутри себя сам, и этому танцу земное притяжение не помеха - во всяком случае, помеха несерьёзная. В марионетке нет нарочитости, она не заносится, не думает ни о чём помимо движения. Она вся - оно. Она вообще не принуждена мыслить. Ведь чем слабее и беспомощней рассудок в органическом мире, тем блистательней и победительнее выступает в нем грация - слово, обозначающее в итальянском языке как естественное плотское изящество, так и посылаемые свыше прощение и милость. "Но как две линии, пересекающиеся по одну сторону от какой-либо точки, - говорит Клейст устами своего героя, - пройдя через бесконечность, пересекаются вдруг по другую сторону от неё или как изображение в вогнутом зеркале, удалившись в бесконечность, оказывается вдруг снова вплотную перед нами, так возвращается и грация, когда познание словно бы пройдёт через бесконечность; таким образом, в наиболее чистом виде она одновременно обнаруживается в том человеческом телосложении, которое либо вовсе не обладает, либо обладает бесконечным сознанием, то есть в марионетке или в Боге".
   Как можно догадаться, в завершении кольца обнаруживается потерянный рай.
  
   ...Неудержимо и беспощадно на меня наваливается хмурое утро. Постмодернистский гибрид Красного Графа с Булгаковым, только здесь не Москва и Патриаршие Пруды, а Санкт-Петербург и река Фонтанка. "Чижик-пыжик, где ты был? Из Фонтанки водку пил. Выпил горстку, выпил две - помутнело в голове. Покачнулся и упал - вовсе имя потерял... Так вот и воруют меня всякий Божий день несчастливые влюблённые, на удачу. Нет числа моим копиям, укреплённым на обрешётке набережной, они сохраняют ауру безбашенной удачи, как списки чтимых икон - передаваемую по эстафете святость".
   Знаешь, Мейн - Моё Сердце? Пустота сияет звучнее полуденного солнца. Генерирует всякие неуместные идеи - вот, скажем, насчёт тех же кукол-любимчиков. (Я ведь дошла до того, что стала шариться по сайтам фанатов и обретать эрудицию известного склада.) Полиуретановую черепушку в разговоре именуют йориком - по принцу датскому. Головка без глазок и парика выглядит примерно как навершие скелета. А туловище с его выпирающими шарнирами подобно экзоскелету. Или даже эндоскелету, что не по-научному переводится как внутренний скелет без дураков. И без одежды, которая только и делает игрушку подобием человека.
   И вот какая внедрилась идея в мой собственный многострадальный череп.
   Эти всеми обожаемые шарнирные куклы можно кардинально модифицировать. И даже срубить нехило баблосов.
   Всеми необходимыми шарнирами снабдить костяк. (Насчёт головы молчу, и так отлично выглядит.) А плоть изготовлять в виде пышного комби или трико и натягивать сверху. Может быть - надувать с помощью минипомпы, как матрас. Получится анатомически точный муляж.
  Но - осеняет меня - это будет анатомически точный муляж человека!
   А если учесть все россказни, которые наслоились на марионеток? Ибо я уверена: современные куклы во всей полноте наследуют им, но куда более камерны. Они словно кошки: себе на уме и прогулка им не слишком надобна. Они как собаки: следят глазами за хозяином, улавливая настроение и подстраиваясь под него. Они умеют разговаривать, если кто умеет слышать. Они доверху наполнены вековой мистикой.
   И они суть наши идеальные двойники. Совершенные копии. Даже если не задумывались как так называемые "миними" - слепки с реально живущих на Земле персонажей, как всегда, пребывающих в какой-нибудь роли. Дети не пользуются ими - оттого, что подобное не склонно играться с подобным.
   Вот чем меня осенило вдогонку.
   Люди, надеясь продолжиться в ближнем мире, рождают себе игрушки из тёплого мяса и крови. Делают это на привычный манер, подсмотренный у животного, не держа мысли, что можно поступить иначе. Вскармливают потомство, мечтая, чтобы сын или дочь сделались такими, как родители - но куда лучше.
   Только вот отчего первородный грех называется так, а не иначе? Самые первые роды на Земле сломали младенцу хребет души - так бульдожиха без кесарева сечения зачастую ломает шею своему щенку. И вышел Каин. Ни кроткий Авель, ни безликий Сеф (если идти по библейскому тексту) уже не могли считаться настоящими. Грех себя умножил.
  Только отчего в Вертдоме тот же звериный путь не вредит никому из новорожденных?
   Человек Земли хочет себе - отдельную женщину или особого мужчину. Мужчина желает детей, которые без спора считались бы его собственными. А Хельм Тор, коренной вертдомец, любит не своего сына крепче вырожденного совместными усилиями.
   Без малейшей корысти. Как чудесное создание природы.
   Велико-земные дети бывают послушными и неслухами, но последнее происходит из первого: у них не сформированы или подавлены желания.
   На Малой Земле умеют отделять человека от его вранья и волевые желания - от наигранных капризов. Вертдом - не только колыбель настоящих людей. Он - истинная земля.
  Я задумалась, вышагивая по мосту, и чуть облупленные грифоны с шаровидными фонарями в венцах проводили меня слепым взглядом.
   Что я делаю, забирая кровь? Ведь для меня самой нет разницы, от кого и зачем. По сути, я снимаю, будто пенку с молока, налёт земного. Если человек талантлив - под спудом у него чуть уязвлённый, непроявленный до конца гений. Это высвобождается и расцветает.
   А вот обыкновенный гражданин без особых примет уходит в угар наподобие дутого золота с дрянной лигатурой. С детьми чуть лучше - по крайней мере, мне есть чем от них поразжиться. Крупица, но вечного огня. Кажется, это я говорила, но не объясняла.
   И всё почему? Теперь я знаю - ведь когда ты пьёшь, то становишься одним со своим мыслящим сосудом. Большая часть младенцев - выпрошенные у Бога. Он же не подчиняется смертному, когда дарит. В ответ на мольбу даёт, но пониже сортом, чем если бы захотел сам. Он любит оделять как бы насильно.
   Вот это и сказывается.
  Всепвышний дарит от своих щедрот гения, если исполняет просьбы - обезьяну с жалким зародышем души. А люди - люди радостно плодят мартышек, лишь бы их было побольше, и не желают перейти на штучный товар. Обезьяна как раз и идёт в распыл, когда я кормлюсь.
  Дарит куклу - и даже не своевольную марионетку, а пальцевую, которая надевается на руку, словно перчатка, и руке же подчиняется. Я таким подчинением брезгую.
   Не то Стелла, не будь она к ночи помянута. Эта ведьма, живя на Земле, ненавидела малую ребятню взвешенно и профессионально. Я испытываю скорее приязнь. Жалость, в равных долях смешанную с брезгливостью.
   Что такого особенного мы делали и делаем? Разве дети - и вообще люди - одинаково ценны? Разве они равны иначе как перед законом? Во времена варварства и невежества новорожденного могли запросто скормить божеству. И ведь это был жест: бери, убери от нас это, незваное и неблагословенное, - и дай взамен что получше...
  
  Тем временем передо мной мелькали типы, несколько более московские в своей неотёсанности, чем исконно питерские. Так и слышалось, как они употребляют пончики вместо пышек, ныряют с головой в водолазки вместо бадлонов, притирают свои тачки к тротуару, а не ставят автомобиль к поребрику, и дербанят в подъезд вместо того, чтобы деликатно позвонить в парадное. Наверняка они говорят "запсотить" вместо "запрятать" и "перебутырить" вместо "перевернуть", когда им случается слишком глубоко спрятать нечто не совсем законное. Или выражаются куда хуже.
  Выглядят тоже.
   Старуха, размалёванная и вся в бусах. Редкие прилизанные пряди на голове подкрашены басмой, отчего дама до жути похожа на шимпанзе. А похожесть почти всегда противна, невзирая на симпатичность начального образца. В метро я видела парня, который, думаю, снимал желающих попозировать с предком по боковой линии. У него были взрослая обезьянка и детёныш: она интимно прижималась к груди человека, лапкой придерживая головку своего дитяти, и оба хвоста, длинный и покороче, трогательно расстилались по джинсам вожака.
   Идём далее, благо лето в разгаре. Навстречу парень в косухе и бычьих шкурах - как бы два передника, спереди и сзади. Весь увешан цепями. На нём хотя бы отдыхает глаз.
   Богомолка в тёмном платочке и юбке с косыми лохмами кроя - позапрошлогодняя мода. Лицо постное, гримаса на нём кислая.
  Юница, которую распёрло беременностью, и на прицепе - двухлетка в личной каталке, замаскированной под велосипед.
  Мужчина с бритым затылком, на котором жир собрался в складки и неимоверно греет мыслительную машинку.
   Ещё одна мамаша...
   Огрядная дама, право. То бишь распёрло во все стороны. Судя по тонкому абрису губ и маслянистым обводам глазок, охотница употреблять мужской член перорально. С того и понесла. Через девять месяцев, очевидно, поднатужилась и выкакала младенца молочной спелости, которого теперь с гордостью растит и откармливает, раз уж появился на свет. Судя по внешнему виду, непрошеный мальчишка у неё в люльке года три ездит, чтобы с тела по нечаянности не спал.
   Мои и его глаза встречаются. И я почти в шоке: взгляд карий, осмысленный, трезвый. Пленник своей оболочки, который внятно просит высвободить его из пелёнок. Вундеркинд. Талант, который неизбежно будет загублен практическим употреблением. Точнее - амбициями мамы с папой и прочих родичей, которых полным-полна коробушка. Ещё точнее - самим процессом существования и приспособления.
   Всех нас начинает разрушать жизнь, но счастливчиков боги забирают раньше прочих, когда следы ещё неявны.
   Нет, я сегодня не подаю на бедность, дитя. Ты обознался - я сыта или, быть может, всего-навсего печальна, а последнее напрочь отбивает аппетит. К тому же ты недостаточно вызрел, чтобы мне тебе не навредить. Расти и защищай свой дар сам, как умеешь.
   Так мне было дано откровение страждущего младенца.
   А я сама... Что - я? Кто я? И что со мной происходит?
  
   В самом начале русской перестройки, когда повеяло духом свободы, а душить святым духом и марать моралью нас ещё не начали, я ради чистого прикола прошла обследование у одного медика из наших. То бишь соприкоснувшихся не только со мной и с тремя моими бригандами - а мы были наглы и жизнерадостны, как само время, - но и с более респектабельными кровопийцами, которые давно уже не вытворяли ничего актуального и тем более не занимались кражей драгоценных талантов из кармана полудохлой общественности. Так, подсасывали понемногу.
   Медик был личностью оригинальной, что также импонировало. Начав обучение как специалист общего профиля, на предпоследнем курсе, когда началась специализация, спохватился, что боится подступиться к живой особи и навредить. Оттого пошёл на патологоанатома, отразил это в дипломе, поклялся Гиппократом и Галеном, а впоследствии, когда зашла речь о втором врачебном образовании, обучился на психотерапевта. Эти два направления целительства великолепно сочетались друг с другом: шуточек было - не оберёшься, в них потонула вся конкретно приносимая польза. Видите ли, мы по определению мертвецы, однако обладаем если не бессмертной душой, то чем-то близким к ней. Нам присуща вся палитра чувств - от восторга до гнева, - причём тона и оттенки её куда богаче и изысканней, чем у смертных.
   Словом, вот какая анкета получилась у нашего некроманта, сиречь вопрошателя мёртвых. Ради вящей занимательности я сокращаю его вопросы и умозаключения, переполненные занудной медицинской терминологии, и комментирую свои ответы. А также всё такое прочее.
  
   Имя, фамилия, род занятий?
   Донья Ана де Мендоса де ла Серда, принцесса Эболи. Женщина. Управляющая обширными поместьями супруга и своими собственными. Принцесса - по мужу, который получил сей титул от короля в связи с женитьбой на самой донье. Испанка из древнего готского рода. Вдова и мать девятерых, из коих дожили до взрослости шестеро.
   (Эк я покрасовалась.)
   Когда родились?
   В условно человеческом облике - 29 июня 1540 года, Сифуэнтес, Испания. В истинно вампирском - 2 февраля 1592 года, Пастрана, Испания).
   На что жалуетесь?
   Что вы, никаких жалоб. Я по-прежнему аристократка, вольная как ветер, и ни в чём серьёзно не нуждаюсь. Хотя одна жалоба как раз имеется, довольно странная на первый взгляд: среди людей мало истинно талантливых. И да - нелегко контролировать свой телесный объём, склонный катастрофически изменяться в высоту и ширину после обильного приёма пищи. Что позывает к сугубой сдержанности.
   (Каюсь, в связи с этим пунктом анкеты я рассказала ему анекдот - диалог Бога с некоей дамочкой. Она всем довольна, всё у ней и всё при ней: дом, дача, иномарка, чудесные муж с детишками... Об одном, Боже, молю тебя: пускай выпившие мужики под мой пивной киоск не ссут!)
   Как вы стали вампиром?
   Заразилась от другого, латентного вампира при половом контакте. Иначе говоря - - от мужа, в первую брачную ночь. Кровавая свадьба, как сказал бы мой друг Федерико Лорка. (Да, разумеется, прибавила я, муж не догадывался о своей болезни, кою получил от небезызвестного распутника по имени дон Симон Ксавьер Морадо де ла Кадена Исидро. Ясно, каким беззаконным образом: костер по ним обоим плакал горючими слезами.)
   Анамнез жизни.
  Что такое? А, обстоятельства, что предрасполагали к болезни. Знатный род и специфические привычки - у мужа, знатный род и добрачное целомудрие - в моём случае. Крестьяне живут куда незатейливей и много реже попадаются.
   Далее он сыграл в молчанку, но казался настроен весьма сентиментально.
   Объективное исследование. Поверхность тела. Кожные покровы бледные, временами чуть розоватые, приятно прохладные, на лице и руках сильно выражен лентигинозус - вероятно, не врождённый, но по типу загара. Пятна на скулах и крыльях носа - мелкие, до 0,5 мм, на коже головы под волосами - до 0, 05, фактически сыпь, на предплечьях и запястьях достигают 10, 4 мм и сливаются в подобие наручей. На остальном теле практически не наблюдаются. Характерный запах - свежий, немного эфирный и скорее растительный, чем животный, как у человека и приматов. Сено, парниковый огурец (апрельская корюшка в городе Питере), травянистый пион.
   (Этот самый ленти... - всего-навсего веснушки. Оттого и пахну я весной.)
   Глаза. Радужка коричневато-золотистая, сильно реагирует на световое раздражение, белок чистый, практически без сосудистых прожилок. Наблюдается характерная пурпурная фосфоресценция сетчатки. Правое глазное яблоко чуть меньше левого - по словам пациентки, при рождении глаз отсутствовал вовсе.
   Внешний облик. Корпуленция незрелой тринадцатилетней девочки - крошечные груди с небольшими тёмноватыми ареолами и сосками, отсутствие жировых прослоек, впалый живот, сухие мышцы. Обводы внешнего таза дл половозрелой женщины малы, внутреннего - в норме. Малый рост (около 150 см). Средняя температура тела понижена по сравнению с общечеловеческой нормой и колеблется от 34 до 35,5 по Цельсию в зависимости от степени насыщения.
   Существенных отличий от человека не наблюдается, однако в совокупности с другими признаками создаётся стойкое впечатление хорошо сработанной механической куклы или интерактивного муляжа человека почти в натуральную величину.
   (Вот тут я навострила было ушки, да мимо тела пролетело. Впрочем, вампиры мало что забывают, так что на днях вспомнила и пролистала заново.)
   Органы дыхания и голос. Драматическое сопрано, нежное и звучное в одно и то же время. Дыхание ровное, поверхностное, по всей видимости - не рефлекторное. Прослушивание лёгких выявило крепитацию, еле заметную и как бы слегка влажную по характеру звучания. Впрочем, практически не выходящую за пределы нормы.
   (Иначе говоря, в жизни доктор сталкивался лишь с коренными петербуржцами в зародышевой стадии чахотки. Климат у нас такой, располагающий. Внизу лежат болота, рядом веет гнилой ветер с Маркизовой Лужи.)
   Органы кровообращения. Систола и диастола более чем регулярны и не зависят от нервной и физической нагрузки, пульс - неизменно ровный, 60 ударов в минуту (как у сердечного больного). Кровь жидкая, по цвету скорей артериальная, чем венозная. Повышенное количество эритроцитов и тромбоцитов, полнейшее отсутствие лейкоцитов. Тромбы и тому подобные скопления инородных веществ легко рассасываются, обширные ранения заживают почти мгновенно, однако мелкие уколы и порезы кровоточат примерно так же, как у среднего человека. Запах крови нехарактерный, слегка цветочный, вообще описать его трудно.
   (А ты мазок в пакетике приложи, как в каталоге парфюмерной фирмы. Вдруг кто на такое западёт.)
   Органы пищеварения и способ питания. Желудок практически атрофирован - на снимке имеет размер матки нерожавшей женщины. Кишечник короток, словно у жокея после профессиональной операции по снижению массы тела. Мочевой пузырь не просматривается. Лёгкие, напротив, увеличены, словно при небольшом отёке, ткань необычно плотная, легко спадается и расправляется, перенасыщена капиллярами.
   По словам пациентки, кровь донора поступает в дыхательное горло вместе с воздухом (процедура, обратная дыханию "рот в рот", как при спасении утопленника), что изрядно мешает "говорить во время еды", но не более. Далее она заполняет лёгкие и поступает в собственную кровь реципиента через капилляры, диффузионно, наподобие кислорода у человека. По всей видимости, процесс впитывания инородного вещества происходит очень быстро, но больше двух-двух с половиной литров за раз выпить невозможно: "дыхание пресекается и тебя рвёт кашлем, как при чахотке". Процедуру можно повторить на следующий день или два, "но лучше не заморачиваться вообще, если есть интернет или, на худой конец, умные книги".
   (Вот завернула-то! Никак, мокрецы братьев Стругацких откликнулись.) Аппетит к обычной пище и питью умеренный, голод отсутствует совершенно. Чёрная и красная икра, водка, креплёные вина, жирные мясо и рыба, грубая клетчатка наподобие расплющенного зерна и арбузных корок буквально опасны для жизни, и их приходится спешно выводить насильственным путём. Однако на памяти пациентки никто из её друзей от такого не помирал.
   Мочеполовая система...
   (На этом пункте доктора как есть понесло вразнос, и он стал не протоколировать результаты осмотра, а тупо стенографировать моё враньё и похвальбу. Дело в том, что среди нас курсируют, так сказать, внутренние легенды - о неких диргах: дирг-далях и дирг-дью, - которые делят себя на два пола условно, В точности как моряне Вертдома.)
   Вот именно, рассмеялась пациентка, главная проблема - сделать вид. Рвёт нас впечатляюще, но самое главное уходит через кожу. Замечали, как от человечьего младенца или кошки пахнет тем, чем её кормили? Так вот: от нашей кожи и изо рта пахнет недурно, а вот на рвоту лучше не глядеть и не нюхать - чистая, почти без пищеварительных соков. Да, часть веществ из обычной пищи, в том числе вегетарианской, вполне усваивается. Семенников, яичников и, соответственно, выделений из них у нашего народа нет, матки тоже. Хотя если очень захотеть, то и кавалер родит себе внутреннего потомка - обычного человечка без особых дарований. Лично мне не хотелось: лучше уж заниматься чистой любовью. Какое отношение имеют дети к любви? У нас и вообще иной метод размножения. Перорально-бронхиальный, можно сказать.
   Нервная система. Память по сути безупречная, однако создаётся впечатление, что подавляющая часть её сосредоточена где-то вовне, "по типу мирового всекомпьютера", пошутила пациентка. На вспоминание тратится некое время, правда, небольшое, от доли секунды до двух-трёх минут.
   Настроение ровное, можно сказать, благостное: до тех пор, пока не приходится отделять чёрных козлищ от белых агнцев и талантов от посредственностей: снова по словам обследуемой. Сон полностью прекратился после того, как кокон из неё упрятали под землю, и более не возобновлялся. Но есть нечто вроде провидения в картинах и лицах. Такой нюх на человеческие таланты. И предчувствие мировых катаклизмов - иногда при затемнённом обильной едой разуме, чаще - на пустой желуд... простите, лёгкие.
   Органы пяти чувств работают более обострённо, чем у человека, но практически вся информация сливается в шестое чувство - лучше всего о том сказал русский поэт Гумилёв. Кстати, вампиры особенно любят работать с поэтами.
   Головокружениями и обмороками исследуемая не страдает. Солнце - золотит кожу и волосы, но, разумеется, к тропику Рака она не ходок. Добрая католичка, как и прежде: особенно тесные связи завязались с босоногими кармелитками Терезы и кармелитами Хуана де ла Крус, которые охотно принимают в затвор наших неофитов обоего пола. Так что забудьте о неприязни к священным предметам.
   Эндокринная система: рост, телосложение, оволосение. Как уже говорилось, при более чем солидном возрасте пациентка очень напоминает девочку, но девочку отлично развитую физически. Волосы рыжие, роскошные и как бы живые. Ярко выражены подколенный и надключичный рефлексы, прекрасное чувство равновесия, чрезвычайно большие подвижность и реактивность. По словам пациентки, это наследие человека - в молодости она отлично фехтовала и держалась в седле. Частые роды практически не изменили человеческую физиологию.
   Сюда же о регенерации. К этому подвопросу анкеты пациентка отнеслась с крайним пренебрежением, если не сказать большего. "Если вы не поняли, что мы метаморфы, могущие почти мгновенно принимать любой по желанию облик, ускользать от любой беды и собирать себя заново в любом месте, то вы ничего не поняли, доктор, - вот её собственные слова. - Кровь для нас - не пища, в последней мы не нуждаемся. Кровь - информация, в ней же записанная. Жидкий кристалл знания. В зависимости от её накопления и усвоения мы можем переменять внешность, труднее - самосознание, куда труднее - пол, потому что этого нам не нужно. Первое, что мы берём от человека, - это его "я", эго. Эгоист становится благодаря нам гражданином мира, талант, очищенный от себялюбия, - гением. После поглощения питья мы на какое-то время забываем себя и на поверхности становимся "им", но разум оттого делается даже более чёток. Также первое, чему мы спонтанно учимся, - это становиться мыслящим облаком: так оперившийся птенец выходит из скорлупы и из могилы.
   А смерть - что это вообще такое? Ни мы, ни наши собственные пациенты того не знаем. Но хотели бы. Говорят, что прежде всего необходимо желание уйти и сильная воля, направленная к этому, тогда всё образуется как бы само собой. Да, надёжнее всего отсечь голову массивным и острым предметом, костёр же действует слабо и способен причинить лишь боль, повешение и колесование не влияют никак. Также - что недостоверно - для надёжности совершения действа требуется другой вампир".
   (Я не только выговорилась, но и проговорилась. И не столько о том, что есть, но более всего о том странном, что вымечталось белыми бессонными ночами.)
   Краткая история развития болезни. Начало постепенное. Косвенной виной превращения служило примерное начало половой и супружеской жизни, то есть ненарушенная девственность.
   Первым симптомом так называемой Ледяной Хвори стало рождение у пациентки слабого младенца, который прожил около года, - при том, что на момент зачатия инфицированы были оба родителя, такое можно считать чудом. Второй ребёнок родился полностью доношенным, но мёртвым. Дело больной поправилось, когда она решилась на любовную связь - передав болезнь по эстафете. Дети, как от прелюбодеяния, так и законные, - выросли обыкновенными людьми. В дальнейшем, после девяти безуспешных и успешных рождений, фертильность иссякла, зато начало расти глазное яблоко - исправлялся дефект, бывший у пациентки врождённым. Кожа начала уплотняться и грубеть, превращаясь в своего рода панцирь, мышцы - крепнуть, волосы - отрастать до пят. Надо заметить, что тогда они были чёрными, а кожа - смугловатой. Поскольку пациентка была предупреждена мужем и другими, благополучно состоявшимися вампирами, она, во-первых, "устроила себе тёмный затвор" в одном из своих замков, во-вторых, разделила его с младшей и наиболее преданной из дочерей, тоже Аной. Сама дочь в дальнейшем прожила долгую жизнь в качестве босоногой монахини: преуспела в живописи, стихосложении, языках и отчасти в дипломатии - одно время была негласной помощницей папского нунция в Литве, для чего переодевалась в иезуита. Ана-младшая уделяла матери один-два небольших глотка крови в сутки, что помогло последней сохранить своё личное и родовое "я" в то время, когда скорлупа всё утолщалась. Перед человеческим угасанием пациентке, по её словам, было почти невозможно говорить, не то что передвигаться, обычные же человеческие функции угасли давным-давно. И это было страшно: но куда страшнее была мысль, что незрелую новую плоть вытащат из саркофага и сожгут, как хотели сжечь живую принцессу-колдунью. Мысль во всех отношениях безосновательная: скорлупа куколки подобна асбесту или базальтовому волокну, а зыбкое телесное содержимое с самого начала инстинктивно умело распыляться по первому знаку тревоги.
   Пыталась ли пациентка вернуться в прежнее состояние? По её словам, это всё равно, что лечиться от вечной жизни в Раю.
   (Чистой воды (крови) бравада. Правда, но не вся правда и далеко не только правда.)
   Однако сотоварищи не раз проверяли её на огнеупорность и общую устойчивость к традиционным воздействиям: щепки любого сорта и размера отторгались, серебро слегка грело кожу и согревалось само, а из чеснока вкупе с лимоном и касторкой получилось безотказная рвотная смесь.
   Лабораторные и инструментальные методы исследования. Визуальный осмотр. Прослушивание сердца и лёгких. Анализ крови, в том числе полученной травматическим путём. Рентгенография с применением вовнутрь порошковых радионуклидов. Биопсия и в дальнейшем попытка выращивания тканей в растворах плазмы, консервированной крови и физиологическом. По настоянию исследуемой использовались керамические и покрытые серебром скальпели, подручные сигареты и газовые горелки.
   Общий вывод. Вампиризм Б, иначе Ледяная Болезнь, - типичная половая инфекция, отчасти напоминающая и ВИЧ, но гораздо более редкая и без направленного усилия - менее заразная. При гетеросексуальном, реже - гомосексуальном любовном контакте половая жидкость и/или кровь должны соприкоснуться и смешаться в ранке или порезе - чаще всего затрагивающем также ротовую полость и голосовые связки. Подавляющая масса обращённых подобного рода вообще не в курсе, что с ними происходит: солнцебоязнь, тягу к крови, резкие перепады в настроении, чувствительность к запахам, частые выкидыши и мертворожденный плод у женщин, половую слабость у мужчин и в финале - обширные трофические язвы человек и его ближнее окружение списывают на что угодно, помимо истинной причины. Несколько более в курсе была святейшая инквизиция и ныне - ряд католических орденов.
   Без осознания сути заболевания и соответствующего лечения вампиризм Б ведёт к неизбежной смерти инфицированного. При надлежащем лечении и уходе - к практически неограниченному сроку жизни. Доноры, возможно, необходимы новичкам более, чем зрелым особям; не исключено, что капилляры, альвеолы и прочие мелкие детали донора могут рваться, отчего возникает кровотечение по типу паренхиматозного, ведущее к истощению организма и постепенной гибели. Возможно также, что излишнее изъятие крови может привести к утрате донором своей личности и, в результате, - к смерти (или нирване), но последнее не удалось проверить экспериментально. Вампиры со стажем действуют очень придирчиво и аккуратно, исходя из своего рода эстетических принципов.
   Следует также подчеркнуть, что вопрос о размножении вампира Б по вампирическому же типу был затронут в анкете лишь косвенно. Очевидно, что своими истинными потомками эти создания считают лишь обращённых по всем правилам - то есть служащих неоднократными донорами (часто - невидимо для самого человека) и испытавших в момент финального изъятия сильнейший оргазм. Течение хвори бывает тогда "ураганным" или, что то же, "шквальным". Сомнительно, что при этом возникает некий сверхчеловек, новый Адам или совершенное творение, однако такая гипотеза, спровоцированная некими ироничными высказываниями доньи Дезире, заслуживает внимательного рассмотрения.
  
   Вот, значит, как. Интересно, кого из вампиров наш уникальный специалист припечатал буквой "А"? (Натаниэль Готорн клеймит так adulteress, в простоте будь сказано - шлюху.) Обыкновенных гематитов-кровавиков (обитающих в легенде) или тех мясо-стальных оборотней, кто прошёл через китайскую магию?
  
   Сведём воедино мечты и суровую правду жизни.
   Мои медицинские показатели рисуют картину плоти, существующей в автономном режиме - причём отлично выверенном и постоянном. Маскировка, созданная на века.
   Разве не этим я вдохновлялась, когда изобретала уникальную куклу? Надувной силуэт на жёсткой опоре?
   Дети играют в куклы, взрослые играют в детей. Мы, как ни храбрись, по сути бездетны. (Да, я не врала, лишь пренебрегла статистикой: перевёртыши из вампира в человека иногда пускают по миру детей - ничем не примечательных, без единого таланта за душой, хотя славных. По словам их родителей, вот именно.)
   Поверье о том, что вампир не отражается в зеркале, лживо, но символично. Он не нуждается в двойнике, потому что...
   Потому что он более настоящий, чем любой из смертных. Ему не нужно проходить ни через малую, ни через большую смерть, чтобы...
   Чтобы обновиться?
  Неужели в самом деле не нужно?
   Чтобы не мучиться сомнениями, я вызвала в Рутен мою чрезвычайную тройку. Им было весьма и весьма уютно в лесах и на горах Вертдома. Но зов Создательницы, если она захочет, может пересилить все остальные чувства. Вроде как вой полицейской сирены у самого твоего уха.
   Когда Реник, Федик и Тонька прибыли в Питер - не очень ясно, каким образом - и расселись вокруг меня, я первым делом спросила:
   - Как добрались, мальчишки?
   Они и в самом деле казались слишком юными для той грани, через которую переступили. И, как все юнцы, страдали нарочитым буквализмом.
   - Окно моей спальни открывается прямо на отвесный утёс, - ответил Тонио. - А внизу - Великое Готийское море с его радужными завесами. Моряне и их ручные киты привыкли помогать своему главному замкостроителю.
   - Через Блаженные Поля, - усмехнулся Диармед. Хотя, скорее всего, он вернулся к своему земному облику - с некоторыми поправками на возраст. Юноша Федерико, любящий музыку больше стихов. - Я ведь только и делаю, что гибну то одной, то другой славной смертью. Но никакой рай меня не удержит, тем более такой, где вместо пса Кербера царит трёхголовый Чеширский Кот. Пахнет от него, правда, отнюдь не сыром, во всяком случае, не чеширским. Кордон блю - может быть. Очень ядрёно, знаешь. По слухам, твой любезный Торригаль чем-то его прикормил, когда явился на Елисейские Поля впервые, под руку с доньей Стеллой. Теперь вертдомцы могут вволю общаться со своими предками - если тем, разумеется, это доставляет интерес.
   - Сущий проходной двор, - кивнул Рене. - Ты слышала, что Марина повстречала обеих своих Софий? Говорит, не наяву, а в подобии вещего сна: её угораздило подхватить гнилую лихорадку, но лекари вытянули. Больше эти три дамы вряд ли увидятся: когда, наконец, исполняется заветное, обитатели Эдема - или, если угодно, Эреба - поднимаются ввысь наподобие воздушного шарика.
   - Ладно, - прервала их я, хотя слушать и брать на заметку было интересно. - В своё время я не подумала задать один вопрос. То, что вы легко проникаете туда, куда мне заказан вход, - это ведь не заговор такой? В смысле против потребителей красной теплоты?
   Они рассмеялись - сначала вразнобой, потом слившись в заключительном аккорде. Лидировал Диармед - Федерико, он же и порвал финишную ленточку чем-то вроде короткого, немузыкального "хм".
   - Кто угодно может прийти на Поля Радостей Земных без всякой Книги Филиппа, - сказал он. - И пройти в Вертдом, если ему пока неохота становиться бестелесной искрой в Господнем нимбе. Книг пропускает лишь того, кого она хочет для Верта, и бесполезно спрашивать, отчего она повелела. Мы не шли через Книгу: она лишь указывала путь.
   - Ребята, вам трудно расшифровать его абракадабру? - спросила я, тяжело вздохнув. - Я, естественно, понимаю, что на той стороне вы далеко не Тёмные Лорды. Пытаюсь понять, что там светит лично вам - всем и каждому. Но не это важно: у меня другая проблема, в которую лучше не залезать.
   Они даже не спросили, какая именно. То ли вымуштрованы - надеюсь, не мной, - то ли равнодушны. Но переглянулись между собой.
   - На самом деле это просто, как всё сложное, - сказал Рене. - Все мы умерли как люди: моя Мари, её Курт, да и мы трое. А вот ты, наша общая родительница, - ты нет. Ты шла к метаморфозе долго: через целый ряд ступеней. Умирала в детях и мужчине, угасала в склепе и скорлупе, сделалась вампиром раньше, чем мыслящим туманом. Но удара и шока ты не испытала.
   - Я... - мне не приходило в голову ничего умного, помимо всяких самострочных выдумок. - Мы же не можем, не умеем уйти. Такие, какими стали.
   - Разве? - ответил он.
   - Те, кто реализует право человека на смерть по его собственному выбору, должны иметь и своё личное право на такое - иначе это несправедливо, - добавил Федерико.
   - Много ли на свете справедливости, - почти отмахнулась я.
   - Если под светом понимать Рутен - то да, - улыбнулся он. - Испорченный мир, в котором постоянно приходится глушить интуицию. Тебя тянет к другому человеку, и внезапно оказывается, что на нём лежит запрет. Хуже того - вы оба не умеете подняться над собой не вопреки, а благодаря запрету. Ты ненавидишь - а тебя уговаривают простить и тем глубже загоняют болячку, чтобы тлела под струпом. Тебя уговаривают выдернуть корень греха - и это получается, но лишь вместе с твоей самобытностью.
   - Придумай, как ты можешь погибнуть, - вдруг сказал Тонио. - Изобрети свою личную и неповторимую смерть. Нам нет в этом необходимости.
   Чёрт! Нет необходимости умирать, ибо вы смертны на самый обыкновенный лад, или нет необходимости - или желания - хоть как-то помочь мне с суицидом?
   Кто умирает в Верте, умирает, перегнувшись всем телом через порог рая. Иначе там просто не получается.
   Но кто умрёт на Земле...
   Я вспомнила обмолвку, которая досталась нашему врачику. С какой стати я...
   ... давние слова Пепе: "Возможно, палачу ещё удастся отрубить тебе голову, не затупив меча".
   Все три реки, по которым текла моя суматошная мысль, остановились перед этим препятствием, ринулись вспять, и воды их перемешались близ истока.
   - Ребята, - внезапно сказала я, - добудьте мне Тора.
   А так как они вспомнили скандально известный блокбастер, то пояснила:
   - Не бога. Хельмута.
   Троица снова переглянулась - видимо, обмен мыслями так и не наладился после обращения.
   - Его не в Вертдоме добывают, - сказал Рене. - Островные отшельники бы знали - они ведь сущие пауки в том, что касается переплетения нужных сведений, иначе им делается скучно жить. Он прикипел сердцем к самой первой в России чугунке.
   - Ну да, - прибавил Тонио. - Так и катается от вокзала к вокзалу. Сердце унимает.
   - С чего бы это ему? Выследите и приманите, - почти приказала я.
   Я давно - и без всякой "вампирской чуйки" - понимала, что Тор по самую гарду в меня влюблён. Но не любит. Истинная любовь не выражает себя так назойливо.
   - К чему приманивать? - возразил Диармайд, на мгновение обретя черты благостно-хитромудрого клирика. - Не так долго и ждать. Луна не сменит фазу, как ты её ни торопи.
  
   В общем, договорились, что, мы как вскорости после второй Великой Войны, оседлаем стальных скакунов (но не трофейные "цундапы", а польские скутеры марки Golden Wings, в просторечии - "Крылатый гусар") и будем патрулировать. Я, Тонио и Рене - московские проспекты, Федерико - много более компактный Питер, где у него в баре "Голубая Устрица" завелись добровольные помощники. Все ищейки обладали особого рода нюхом на три ингредиента, сплавленные в единую массу: сталь, кровь и пот.
   Лично мне торопиться и впрямь не стоило. Потратив добрые полгода ради того, чтобы отыскать инструмент для симпатической магии, я ждала некоей посылки из-за рубежа, давно оплаченной по пейпалу. Оказалось, что вокруг Мейнова хобби нарос целый концерн или даже клан адептов - с разветвлённой системой отношений, букетом прикладных ремёсел и нерушимым кодексом чести.
   Глупо умирать, чтобы войти в Вертдом лишь призраком. Хотя - не так. Если не повезёт.
   Глупо - войти ненужной и нелюбимой. Но хоть бы и так. Если повезёт отчасти.
   А что и кого поистине любит Мейн?
   Впрочем, пустое дело - размышлять о таком. Я доверилась инстинкту: он у Тёмных развит не хуже, чем у перелётных птиц, только что доверяем мы ему куда меньше. Ведь мы так пыжимся ради того, чтобы казаться людьми.
  
   ...Она была такой приятной на ощупь, эта девчушка размером в моё предплечье. Такой тискательной. Скорлупа перепелиного яйца и бархат человеческой кожи. Небольшая высокая грудь, маленький задок и пышные бёдра.
   Такой взрослой по виду. Мне удачно подобрали глаза, оба, разумеется, - и они теперь следили за тем, кто хоть однажды глянул в их фиалковую синеву. Естественно, то был лишь оптический эффект, фокус, известный со времён Возрождения.
   Такой красавицей, в какую я и не думала вырасти, хотя перед кривоглазым недомерком склонялись в прах лучшие придворные кавалеры. Прямой носик с аристократической горбинкой, бровки, выведенные аккуратной дугой, но чуть соприкасающиеся на переносице, где были тонко прорисованы три-четыре волоска, паричок из серебристо-белокурых прядей, собранных в роскошный хвост, алые губы изысканного рисунка.
   А уж как она была наряжена! Ещё в смертной жизни возненавидев всякие ненатуральные приращения к телу, я загодя нарисовала минишвейному мастеру платьице en grec, подхваченное под самой грудью широкой атласной лентой в цвет радужки. Рукава с маленькими пышными буфами прикрывали не только плечи, но и локотки, чтобы до времени спрятать "механику", стан овевали лёгкие складки, весь туалет кончался небольшим шлейфом, кисея, пущенная в несколько слоёв, прятала под собой не только естественные обводы, но и кое-что помимо.
   Как бесцеремонно шутил мой милый враг Перес: нижние юбки существуют, чтобы запустить в них мужика или горшок для урины, когда благородной мадам, слушающей мессу, становится невтерпёж.
   Он всегда был пошляком, если перевести на современный язык. Недостойным лучшей участи, чем та, которого его постигла. Благопристойный семьянин... Фу! Я одна была ответственна за то, кого сотворила. Носила мою девочку в слинге, будто перуанского младенца. (Их окружают нежностью лет до пяти, а когда спускают с материнской спины - они уже считаются взрослыми и спрос с них как с больших. Самое удивительное для цивильного мэна - они его оправдывают.) Сажала рядом, когда раскрывала книгу, ложилась с ней в постель - мы не умеем спать, но в полудрёме мысли проясняются. Обцеловывала пальчик за пальчиком, словно ребёнку... Нет, вот именно что не ребёнку - возлюбленной. Я даже хотела уколоть свой собственный палец и дать ей немного своей крови на губки. Но не хотелось её присваивать - это должна была получиться антитеза мне самой.
   - Как ты приручаешь своих кукол? - собиралась я спросить тебя, Мейн, и не спросила. - Своей собственной кровью или покупаешь королевскую, благо вы родичи и без малого сватья?
   Но не сказала. Ни к чему дёргать за леску раньше срока.
   Тем более что меня приручают, и чем дальше, тем больше. Гуляя по улицам, я с неким вожделением высматриваю микропейзажи для фотосессий, коробки и сумки определённого формата, а на людей - с мыслью: "Какое отличное миними из них получилось бы". (Имеется в виду кукольная копия в размере один к трём-четырём, это по длине.) Правда, такие особи редки, люди - сборище мясных тушек, требующих доводки. Но я безусловно чувствую себя роднёй тех, кто видит большой мир кукольным, а собственную малую реконструкцию его - реальной.
  
   ...Ну вот. Оленя выследили и уже загнали.
  
   ...- С твоей стороны невежливо просочиться в скважину без приглашения, Дезире.
   - Разве ты не пригласил меня раз и навсегда? "Всякий раз, когда во мне будет необходимость"... Твои собственные слова, Торри.
   Это немного блёф - но ты, безусловно, говорил когда-то что-то похожее. Одни мои услуги по выпасу много чего стоили. Ты даже не подозреваешь, как много.
   Я смотрю на себя глазами Торригаля. Ничего хорошего не вижу: пища не пошла впрок.
   Тощенькая, метр пятьдесят с кепкой, рыжие лохмы, рыжие крапины на бледных скулах и переносице, истемна-золотые глаза в натурально рыжем макияже, который слегка расплылся. Сплошное рыжьё, оправленное в готическую чернь костюма: такой тебе ещё не довелось меня видеть. Работа Торова сынка. Скажите спасибо, что не пошло дальше телесного "аутфита" - кое-кто наивный из числа эфемерид поздравлял меня с беременностью.
   Мужчину надо брать нахрапом, пока он тёпленький, - даже если у него внутри холодное железо.
   Я скользнула к Хельму, обвила его шею руками, прижавшись к его соскам и губам своими сосцами и устами, и почти прошептала:
   - Я устала, Торри. Дай мне отпущение на ту сторону.
   Он оторопел.
  - Торри, - повторила я громче, - ты никогда не задумывался над тем, что нам делать с бессмертием, коли уж оно на нас свалилось? Что твоя личная смерть даже со Стеллой под боком составит для тебя проблему? Вы, мужчины, так бесчувственны. И к тому же недальновидны.
   - Давай хоть чаю выпьем, - изрёк он русскую национальную мудрость. - Здесь всегда имелся френч-пресс и пакетики вонючего Эрл Грея.
   Также "здесь" наличествует роковое неумение русских заваривать всё, кроме крутой каши.
   В общем, мы сели - я на стул, он на широченную двуспальную кровать, - и я объяснила то, что сочла нужным.
   Что он, может быть, и старше меня века на два-три, но я женщина и имею право на сочувствие.
   Что для любого мало-мальски продвинутого вертдомца тот свет - всего-навсего смена декораций и станция передержки.
   Что от Тора требуется лишь доложить по инстанциям правду: соотечественница почившей Марджан и здравствующей Галины Рутенки желает, как и они сами, войти в обряд. То есть - если выразиться высокопарно - пролить кровь за Царство Небесное, что не совсем на этой земле. Ведь кровь - не безличная "информация". Кровь - это душа.
   Правду - или не такое уж большое враньё. Потому что у меня были свои резоны всё это проделать.
   - Ну сам посуди, Торри, - риторически воскликнула я. - Никто из нас не безгрешен, а я тем более. Если тебя мучит совесть - устрой мне фальшивый смертный приговор. Ты же в самых верхах обитаешь.
   Он мялся-мялся и наконец изрек:
   - Хоть ты и порядочная стерва, Дези, но любоваться на твою публичную казнь я не желаю.
   - Существует единственный надёжный способ этого избежать, Хельм, - произнесла я свою коронную фразу, которую всё это время оттачивала, - как в байке про Мопассана.
   Он не так уже и заинтересовался: анекдотец был с бородой. Но я неумолимо продолжила:
   - Великий писатель ненавидел башню Эйфеля: многие парижане считали, что она непоправимо сгубила все легендарные парижские красоты. Только он воевалт всех яростней и непримиримее. И вот однажды его друг застаёт Мопассана в ресторане на самом верху железной громады. "Как же так, - спрашивает друг, - ты же видеть это чудище не можешь". "В том-то и дело, - отвечает великий человек, - это единственное место в Париже, где такое удаётся".
   - И что это значит? - спросил Тор.
   - Как я слышала, ты в образе клинка мало что соображаешь - пожала плечами. - Посыл тебе даёт человек.
   - До сих пор этим человеком был я сам, - Тор пошуровал поршнем в стеклянном цилиндре чайника и вдруг поднял глаза от своего занятия. - А я не захочу.
   - Ты птица вольная, - отозвалась я. - Пташка вольная не знает ни заботы, ни труда. Но вот твой Мейнхарт присягу давал. Королю и государству.
   Тор почесал мизинцем подбородок: странно, бороды у него давно не заводилось.
   - Ты что - хочешь, чтобы тебя ему поручили?
   - Я хочу, чтобы меня поручили ему, - внятно и неторопливо сказала я, попутно вплетая в фразу смысл, о котором мой друг не подозревал. - Хельм, да не тормози. У тебя ведь бессрочный пропуск в Чеширскому Трехглавцу выписан. Опять же там твой бывший хозяин с супругой. Будем дружить домами.
  
   Спроворили мой потусторонний приговор, - если именно в нём была суть дела, - очень быстро. Таков Верт, где не понимают сладостей бюрократической волокиты. У вертдомцев - тех, что я знаю - также на редкость фамильярное отношение к госпоже Курносой или там господину Мору, если следовать западноевропейской традиции.
   Никто не требовал от меня сидения под замком и своего рода Habeas Corpus Act`а, то бишь усилий, прилагаемых к сохранности своей тушки. Однако я оставалась в номере почти что взаперти, пока Торри путешествовал в сон через явь и возвращался обратно. Разве что спускалась перехватить кого-нибудь в угловой "Харчевне плотного питания" или "Гранд-пышке", расположенной напротив. Мамаш и бабусь с ребятишками там было предостаточно - если не культовое место, так нечто близкое к нему.
   Отчего я ближе к финалу становлюсь такой обывательницей? Так просто: я проникаюсь всеми теми, с кем общаюсь и кого пью. Дело не в красоте БЖД и БДСМ, это общества с твёрдыми понятиями и жёсткими представлениями о чести и порядочности, бастионы против давления враждебных сил. И не в уюте мещанских перин и семейных объятий. Просто во мне всё это за века основательно перемешалось.
   Всеконечно, Тор не так уж и спешил, я думаю. Верный признак влюблённости, но не любви - любящий стремился бы исполнить любое желание противоположной стороны, даже такое, что в корне разрушило бы его самого. Любовь начисто блокирует инстинкт самосохранения - оттого и семьи на ней никак не построишь.
   Мейна - Моё Сердце он привёл, хотя кто знает, сколько материальных и моральных усилий это им стоило. Я не знала и узнавать не собиралась. С виду Мейн - и мой добрый знакомый, и по крайней мере наполовину чужак: средних лет, осанистый, ненатурально спокойный. Ритуалист. Хотя всё так же хорош собой: бабья пагуба, если опуститься до мужицкой манеры выражать мысли. Исполнители Верта не страдают комплексами, я уже об этом говорила? Во-первых, без того, что они творят, земля не устоит на опорах, а небо порвётся в лохмотья. А во-вторых, для них эвфемизм "уйти в иной мир" означает именно то, что означает. Хотя никто из живых не пробовал это на вкус, а неживые запросто могут соврать.
   - Ты не передумала, Ана Дезире? - спросил Хельм. С очень сложным выражением в лице и голосе - будто хотел этого для себя как счастья и не желал как моего личного позора.
   - Торри, моё слово крепко.
  - Тогда вот разберёмся с тем, что переправили сюда, и отбудем в поход. Тебе нужно ещё сколько-нибудь времени?
   В ответ я сказала, что там, куда я в конечном счёте приплыву, уж времени-то будет навалом, с избытком и через край. Если оно там вообще котируется.
   А ближе к вечеру мужчины вынули из кофра и разложили на двуспальном одре наряд.
   Вместо меня самой, бестолковой.
   Ибо я как-то не ожидала, что меня будут обряжать куда тщательней, чем я сама - мою безымянную девочку. Причём далеко не как горного туриста и тем паче альпиниста. В общем, за что боролись, на то и напоролись...
   Неплохая замена почившего в бозе вердугадо, даже лиф отдельный, только вместо обручей и кринолина уйма нижних юбок. По счастью, не накрахмаленных - форма держится благодаря обилию складок. Поверх этого - юбка с треном из тончайшего тёмно-лилового шёлка, не знаю, как называется этот сорт ткани. Лиф с рукавами до запястий и довольно сильным вырезом - кружевной, но в то же время производит впечатление эластичной брони. Или сосуда, в который наливают женщину. Туфельки из чего-то полупрозрачного и серебристого напоминали хрусталь.
   - Что смотришь? Мерь платьице, - кивает Хельмут. - Твой цвет, твой рост, твой размер, но всё-таки надо подстраховаться.
   - К чему это?
   - По ритуалу полагается. Не сомневайся, Мейн выбрал самое красивое из предложенных. Глаз у него верный, так что должно подойти.
   - Это отлично, что глаз верный, для его ремесла самое то, но ему и тебе непременно играть при мне роль камеристок? Шнуровка вроде бы спереди. Планшетки - уж точно.
   Тор кивнул сыну, и оба вышли в коридор хостела.
   Что это всё моё - и по цвету, рефлексы которого сделали меня из рыжухи Анною Багрянородной, и в смысле формата, - тут можно было не сомневаться. И что настоящий багрянец, буде он хлынет на ткань, не испортит гармонии оттенков - тоже.
   Только мне надо было подумать о накидке, пелерине, гномьем плащике. Даже завалялось нечто похожее, сиреневато-белое, до локтя - невеста потеряла с одного моего присутствия на свадьбе. Тьфу, его же снимать понадобится. А спрашивать разрешения на то, что я хочу спрятать на груди или под грудью, мне неохота. Хотя разрешение, полагаю, с неизбежностью воспоследует. Ох, ну их к бесовой матери, завороты всякие!
   Мою зазнобу я буду держать при себе в любой оказии. Всяко удобнее таскать малыша в переноске, чем в животе.
   Отправились мы обыденно. Переоделись в дорожное, опустошив Хельмутов шкаф наполовину. Оставили хозяину ключи рядом с графином, нажали на все кнопки замков, захлопнули все двери и уселись в приёмистый Хельмутов автомобильчик. В большом городе он чувствовал себя неловко - двигаться по светофору было вроде как стыдновато для такого юркого и хитрого создания.
   А потом был Карельский перешеек - необозримый сад камней, поросший гигантскими бонсаи,. Сплошное логическое противоречие.
   И древнее озеро Нево, самое большое вместилище пресной воды в Европе, куда вливается много рек, а вытекает лишь одна. Куда ведёт множество дорог, включая нашу, но не выводит ни одна - все души остаются с ним, этим колеблющимся простором.
   Путь идёт через туман, через воду, через книгу. Правда, туман порассеялся, Потаённая Река сменила направление, мост через невозвратную воду сгнил, Филипп давно ушёл создавать новые миры, и Книга перестала работать в полную мощь. Возможно, отщепенка вольёт в бумагу новые силы.
   Та обходная тропа, по которой юный Мейнхарт переправлял Галину Убийцу с её отрядом из Верта по сути в тот же Верт, упирается в невысокую горную вершину, по временам заснеженную и почти всегда скрытую за облаками. Кто-нибудь из вас когда-нибудь читал "Монте Верита" Дафны Дюморье? Вот примерно так: однако вид горы и её местоположение раз от разу меняются.
   На сей раз это были Хибины. Каменные сады. Мощные складки и морщины земли. Мелкие цветы неправдоподобной яркости. Ручьи, которые бросаются в озёро с высоты. Клочья снега на склонах.
   Здесь, когда мы уже приблизились к цели, я понимаю, что с первой минуты, когда явились мужчины, это всё был ритуал. Тому, кто уходит, показывают, чего он лишится.
   Цель засветилась во мне. Даже так: внутри себя я услышала её название. Вороные озёра. Тонкая прядь водопада на тёмной скале и одетая сумерками скалистая чаша под склоном.
   Машинка остановилась посреди широкой тропы. Вообще непонятно, как она довезла нас в такую дичь и глушь. Мы трое вышли, Мейн - волоча за собой узкий футляр, Тор - обнимая шарообразно распухшую сумку. Я было испугалась, что первое - обыкновенный меч, а второе мой для-смертный костюм, хотя он с сегодняшнего утра был на мне. Что-то меня торкнуло переодеться и закрыть художество даже не пелеринкой, а широким, как палатка, винтажным плащом. На плащ оглядывались все, кроме моих спутников.
   - Выбирай место, - сказал Тор. - Собственно, тебе ведь как раз его и захотелось? Целиком и полностью, так что остальное неважно?
   - Неважно, - согласилась я. - Лишь бы найти ровное и чтобы никто не сглазил. И Мейнхарту понравилось.
   - Не сглазят, - объяснил Хельмут. - Это место - сам себе двойник, Рутен и Вертдом сразу: можно войти в Рутене, а выйти у нас. А внутри ты сам по себе и никому не виден. С недавних пор зеркалки стали множиться.
   В сумке обнаружилась тяжёлая подстилка из бычьих шкур. Когда её растянули и расправили на камушках, получилось примерно три на три метра. Нейтральная зона.
   - Что же, ступай, - сказал Тор. - Нам ещё переворачиваться надо - зрелище не для слабых. И вообще неприятное, даже если слабость - это не о тебе.
   Когда жизнь устраивает экзамен, первыми сдают нервы - такой был девиз у одного из моих друзей по Великому Трёхбуквию. Мои вроде как тоже...
  Вдруг Тор, по прежнему обыкновению, решит хлебнуть моей кровушки? Глоток-другой вообще-то делу не помеха, однако...
   - Не тревожься, - сказал Мейн прямо мне в лицо. - Мы с тобой одной крови. Ты и я - мы оба осуществляем право человека на смерть, в котором ему отказывают жрецы и боги. Всё будет исполнено должным образом.
   Сбоку меня Тор вынул меч из... кукольной переноски на суперангелгема, осенило меня так, что едва не разобрал смех. Меч-Стеллу, наглухо вмороженную в сталь. Соединяются в Торстенгаль, подумала я, да конечно. Работать на земле в одиночку наш папаша с неких пор не может, тем более в междуцарствии. А уж хорохорился-то...
   Хотя, пожалуй, это я себя так уговариваю - чтобы ревность не грызла к другой женщине. Ни к чему сейчас.
   - Хочешь на коленях или вот так прямо во весь рост? - спросил Мейнхарт негромко. - А то сделаю.
  Торстенгаль уже был у него в руках, но в полёт не спешил. Полно, да есть ли у него отдельная воля или сейчас вся она целиком у моего прекрасного палача?
   - Давай на коленях: и мне проще, и тебе сподручней.
   Ещё до его приказа я отбрасываю накидку прочь, за пределы круга, и опускаюсь наземь, выровняв спину.
   Теперь моя кукла видна всем, у кого есть глаза или - вместо них - мутноватые камушки на эфесе.
   Резиновая девочка повисла на моем вороте вплоть до поясницы. То есть это для складности так говорится, ибо она из семьи Resinsoul. Вылита из другого материала, более человечного.
   Под конец ритуала гайтан непременно должен соскользнуть с шеи - на то и был расчёт - и упасть в натёкшее рядом озерцо. Надеюсь, девочка выпьет его всё и не испортит наряда - такую я задумала ненасытную губку.
   - Идти? - очень спокойным голосом спрашивает Мэйн. Он безусловно видел мой нагрудный амулет и, возможно, понял: кого я решилась обмануть? Но не показывает виду и не меняет тона. Поздно.
   - Идите, - отвечаю я.
  
   Мы со смертью всегда будем по разные стороны баррикад: я живу - и смерти нет, смерть настала - меня не застала.
   Даже если в промежутке очень больно. Но это благая боль. Она очищает.
  
   Стефан Цвейг рассказывает, что когда тело казнённой Марии Стюарт подняли и собрались уносить, обряжать в последний путь, из-под пышных юбок выскочила крошечная собачонка и начала кидаться на всех, кто обжёг её кровью любимой госпожи...
  ..Вновь и в который по счёту раз Мария. К тому же вторично - Стюарт. Всё и вся в моей истории повторяется, смыкается в кольцо.
  
   ... Ты поднимешь меня и удивишься моей чистоте и теплу моей кожи. Может быть, оботрёшь краем плаща, как и безропотное тело, которое, я думаю, погрузят в озеро. Как и запятнанный вампирский меч. От клинка тотчас же отделится твой приёмный отец. Не знаю, примет ли он ситуацию как должное или, мгновенно придя в чувство, начнёт отговаривать.
   Но на тебя уже подействует приворот. Теперь ты будешь здороваться со мной каждое утро, днём носить за пазухой, а ложась в постель - бережно возвращать в нишу, задёрнутую от пыли прозрачной кисеёй, чтобы я могла украдкой наблюдать за вами с Галиной. Другие заморские любимцы не удостаиваются такой чести.
   Я не буду ревновать к твоей стареющей жене - зачем?
   Она не станет мне завидовать: поймёт обстоятельства и примет куда лучше иного мужчины.
   Но днём и ночью, ночью и днём я буду приникать к груди и сосать твоё сердце, о Сердце Моё.
   Дарить сладостную боль и светлую печаль, чтобы ты принял их и взаправду стал истинным человеком.
   Знаешь, любимый, я только что поняла: проделанное мной может стать королевским путём для всех рутенцев. Некое строгое общество выбирает из них достойных сорваться с коромысла и стать свободными марионетками. В лучшую из своих кукол хозяин вкладывает душу, творя истинное своё подобие.
   Эти сосуды духа станут легко проникать в междумирье и даже сам Вертдом, где их будут окроплять алой жидкостью. И так приобщать к обыдённому чуду.
   Держу пари на вечность - вот теперь у нас всё получится!
  
© Мудрая Татьяна Алексеевна
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"