Нельзя было сказать, что Арсен вообще забросил лазаритские дела, уйдя в вольное плавание. Или там охоту на красного зверя. Посещал Тампль, навещал друга - и смеялся про себя, что парижские стены сомкнулись вокруг его сердца, стиснули и не отпускают. Париж стоил не только мессы - слегка перефразировал он бывшее в ходу изречение короля с курицей подмышкой, которую он то и дело пытался вручить простому народу вместе с Нантским эдиктом. Ни король, ни Нант, ни тем более курица в воскресном супе нашего героя не вдохновляли. Мир, наставший после эдикта, был хрупок, протестанты со своими крепостями окончательно почувствовали себя государством в государстве и всё же считали, что ограничены в правах. Анри Бурбон был подчёркнуто мужествен - прямой Геракл или Марс, одна из статуй, возведённых в его честь, так и изображала его: совершенно голый (подражание античности), за исключением культовой бородки, он душил некую гидру или змея. Подобное на Новом Мосту не поставишь. Неистово любим простонародьем - как все удачливые краснобаи. Наплодил себе врагов, как все собиратели земель под одной короной, и был ими убит.
Но всё же Анри Наваррец хотя бы смутно прорицал нечто. Ибо короновался не в привычном Реймсе, но в Шартрском соборе. И взял себе в наложницы всеобщую прелесть - Габриэль д"Эстре, изысканную, но всё-таки лишь копию искомого Арсеном женского идеала.
"Время убыстрило ход или к особенным свойствам как Дианы, так и Софонисбы стоило бы приписать незримые узы, которыми они приковывают к себе, почти того не замечая?" - размышлял он.
Возможно, Арсен был просто влюблён в художницу - вопреки тому, что она старилась, а ему всю долгую жизнь был по-настоящему нужен лишь один мужчина, и то не совсем человек. Да и не стоял он никогда рядом с Софонисбой, предоставив её мужу и картинам. Уточним: мужу второму, настоящему.
Будучи в Палермо, Арсен навестил её заболевшего супруга. Врачевал чуму он тогда в последний раз: чувство, что он поистине пытается вычерпать море страданий напёрстком, не покидало его с тех пор, когда Ной сказал эти слова. "Поздно, - встретила его будущая вдова. - Всё, что можно было, здесь уже сделано". На нём самом был капюшон, скрывающий волосы, но воронья личина отсутствовала: знак того, что врач сам переболел и оттого надёжен более прочих. Тогда Арсену нечего было ответить на загадочные слова, но теперь он думал - не Фелинель ли нарядилась тогда в костюм и маску из чужой плоти? И не была ли то Сильвана в одном из своих обликов?
Поистине, стоило бы отыскать источник бед человеческих и посмотреть на него.
Ной, встретив его на пороге обители, был весел и по-весёлому зол: Арсен заопасался, что возлюбленный намерен устроить ему взбучку наподобие той, которую сам на себя навлёк после ночи св. Варфоломея.
"К тому же он явно на меня в большой обиде с тех пор, как я позволил угаснуть королевской Прекрасной Габриели, - подумал блудный любовник. - Я объяснял ему, что умею справляться лишь с обширными поветриями. А вот если дама ищет беды на свою голову, не умея родить, но упорно рожая детей по некоему расчёту, - тут я и пожелал бы, но не спас".
Всем было известно, что каждый королевский бастард забирал у дамы д"Эстре часть здоровья, и хотя Генрих Бурбон решил-таки жениться на плодовитой фаворитке (с неплодной Маргаритой его к тому времени успешно развели) и прислал ей обручальное кольцо, но та в канун наибольшего своего торжества умерла. От яда, судачили многие. От послеродовой эклампсии, знали Ной и Арсен. Нельзя безнаказанно издеваться над внутренними органами - именно они, в конце концов, выделили фатальную отраву.
Однако друг лишь стиснул его в объятиях:
- Знаешь клич: "Король умер - да здравствует король"?
- Я слышал, что монарх у нас новый и совсем юнец, - недовольно ответил Арсен. - Или ты имеешь в виду кардинала?
- Нет, я имею в виду королеву, - торжественно, почти по слогам, проговорил Ной. - От смертного одра ты попал, можно сказать, прямо к колыбели.
- Каждый будущий король по определению заранее женат, - возразил его собеседник. - Исключения редки.
- Я не имею в виду вторую Медичи, - терпеливо пояснил Ной. - Хотя и Мария по-своему неплоха. В отличие от Екатерины - далеко не бесприданница, но той попросту не повезло: эти венценосные аптекари - богатейшее семейство. Принесла монархии уйму денег и здорового потомства, которое можно с успехом короновать или выдать замуж. И Арман дю Плесси Ришельё - недурной её выбор. Такой недурной, что властная толстуха ныне только и делает, что им возмущается. Забрал, что называется, бразды правления в свои руки и держит куда как крепко!
- А тогда что?
- Наш любимый типаж, - Ной усмехнулся. - Так, кажется, говорят твои любимые живописцы и литераторы? Знаешь, они как раз занимаются верховой ездой на природе. Я познакомился, но последнее время слежу за ними издали... Идём, там, кстати, и подкрепишься.
За последнее время оба выучились передвигаться так быстро, как только желали, - Ной, по своей привычке путая греческий с латынью, именовал это свойство телепортацией. На сей раз в этом не было никакой необходимости - разве что поупражняться в навыке. Белый Тампль, правда, был непонятно в каком месте, но Тёмный так и оставался в квартале Марэ. Так что наши знакомые вышли из ворот замка и незаметно для окружающих возникли посреди деревьев Булонского леса.
Это место с тех пор, как великий кардинал запретил дуэли, служило местом для стычек, но ранним утром нынешнего дня никому не было охота засадить или получить вершок железа в кишки. Народ прогуливался пешком или верхами, реже попадались портшез или карета. Ной огляделся, вроде бы как даже понюхал воздух - и повернул на узкую тропу, где дворянин средних лет ехал стремя в стремя с длинноногим симпатичным юношей. Оба недурно управлялись с лошадьми, но в позе мальчика чувствовалась не то что неуверенность - нечто мало привычное глазу.
- О, мсьё Анри, - Ной приблизился, сняв широкополую шляпу, - а вы и не признавались, что у вас имеется такой прекрасный, такой изящный наследник. Могу я спросить ваше имя, юный шевалье?
- Анна, - ответил тот с улыбкой и слегка зардевшись, - отец любит называть меня Нинон.
- Это моя дочь, мсьё де ля Сангр, - улыбаясь, ответил господин Анри. - Поклонница философии Эпикура, как и я сам. И, смею вас уверить, ум и телесная ловкость её нимало не уступают красоте лица.
- О, простите, что я ошибся, мадемуазель Нинон. "Для губ моих так сладко это имя". Разрешите мне представить вам моего друга, Арсена де Морфриньёз, барона дю Тампль. И в знак того, что вы прощаете нас обоих, разрешите поцеловать вам руку.
- Не вижу, чем вы передо мной провинились, особенно шевалье де Монфриньёз, который пока не проронил ни словечка, - ответила Нинон с высоты седла. - Но мне трудно отказать в такой небольшой любезности.
Наши кавалеры поочерёдно приложились к пальчикам, с которых юная кокетка предусмотрительно сняла грубую перчатку: белым, нежным и словно надушенным тончайшими духами. Когда настала очередь Арсена, Нинон воскликнула:
- Что это - словно пламенная искра пробежала между вашими губами и моим запястьем и соединила их! Шевалье, вам надо быть осторожнее с дамами, которых вы не желаете приручить.
- Мадемуазель, - почти прошептал Арсен, спешно приведя в порядок жало, данное ему вместо языка, - не думаю, чтобы я мог быть сколько-либо привлекателен для красавиц - с моей-то сединой.
- Сединой, которая делает вас с шевалье Ноем почти близнецами? Когда я сделаюсь тем, кем всю жизнь хотела стать, то непременно введу в моду такие парики.
С этими словами Анна тронула коня шпорой и повернула в противоположную от наших друзей сторону. При этом камзол обрисовал юную грудь.
- Ну, как она тебе? - спросил Ной, когда оба снова оказались в своих комнатах.
- Хороша, но насчёт самого главного... Право, не знаю. По одной выпитой капле судить трудно, однако судя по тому, что прикосновение к коже было для меня куда более приятным, чем, как ты выразился, лёгкий завтрак... ах, ты выразился как-то иначе! В общем, это удивительно чистая и здоровая кровь, какой, можно сказать, не бывает в природе. Но по поводу заявленных её папашей талантов я пока судить не могу.
- Однако девица стоит наблюдений?
- Стоит. Да, что там было про кардинала?
- Излюбленный нами тип. Блистательный ум, искреннее, ото всей души, лицемерие и полнейшее отсутствие нравственных понятий. Как мы с тобой не раз убеждались, тот, у кого совесть бежит впереди разума, легко может совершить наиподлейшие изо всех мерзости.
- Потому что сообразуется не с живой натурой, а с вымыслом древних моралистов и этих новых, в чёрном на месте цветного?
- Именно. Кроме того, бывший епископ Люсонский умеет делать дела: благосостояние семьи составляло именно епископство, после войн с гугенотами - сущая руина. Хотел стать кавалеристом, сделался клириком, ловко отстроился, чем привёл в восхищение покойного короля. Тот его, по сути, и возвёл в епископы майората. Вдовствующую королеву очаровал на её же собственную голову, с юным королём - вот уверяю тебя! - заключил тайный оборонительно-наступательный союз. Молодая королева Анна на людях весьма показательно его ненавидит, однако... Ты знаешь, что из-за душки Армана Дюплесси с его огненным взором и холёной бородкой женщины даже на шпажных поединках дерутся?
- Как? Он ведь запретил дуэли! Ьвт
Именно, мой Арсен, и кардинала можно понять. Его младший брат, который, собственно, и должен был постричься, но вместо того женился, был убит именно таким образом, оставив на руках кардинала ещё и вдову с уймой его племянниц. И вообще - ты бы видел, как нынче дерутся дворяне: простая уличная поножовщина!
- Ты советуешь присмотреться к кардиналу.
- Я советую нам обоим принять меры, чтобы кардинал не присмотрелся к нам самим, Мы мелкая сошка, наши титулования намеренно пародийны, до нас вряд ли снизойдёт недреманное око первого министра, но...
- Но. Я думал над этим всё последнее время, пока крошка де Ланкло не выбила из меня соображение, чрезмерно возбудив воображение, - улыбнулся Арсен.
- Эх, что бы нам объявить себя стряпчими, им не положено шпаг военного образца и на поединки их не вызывают. Или попробовать остаться врачами. Все благородные люди хором плюют на эдикт, а у нас с тобой, сам знаешь, раны заживают тоже раз плюнуть.
- Как я знаю, во Франции снова зашевелились охотники на колдунов и ведьм. С подачи гугенотов, которые научились такому от немецких братьев по вере.
- Правильно мыслишь.
А вывод каков?
- В Тампль более ни ногой, по крайней мере, вот так, как сейчас: среди бела дня исчез с головкой - вынырнул. Снять в качестве ширмы-портала скромный домик - средства для того поднакопились. Может быть, объявить себя студентами Сорбонны, она переживает нешуточный расцвет, или проще: поэтами и литераторами. Народ это нищий и неприбранный, однако уже сбился во что-то вроде общества и друг друга поддерживает. Его преосвященство всё грозится лет через десять создать изо всего этого Академию. Вроде солидной государственной кормушки, нужной для того, чтобы "сделать французский язык не только элегантным, но и способным трактовать все искусства и науки".
- Это, судя по твоей напыщенному выражению физиономии, цитата?
- Похоже на то. Мне её деды нашептали.
- Какие деды?
Покойные жители Тампля. Они и впрямь в эти стены набились, однако народ смирный и сговорчивый. Много, видишь ли, нашумели на своём веку, хлебнули лиха... и прочие фразеологические обороты туда же.
- Ной, ты меня удивляешь безмерно. А где мы поселимся?
- Чует моя пророческая душа, что уютнее всего будет на улице Турнелль.
- Снова твои мифические старцы подсказали?
- И вовсе они не старцы. Храбрый и благородный долго на этом свете не заживается. Слышал такую пословицу? Так что все они вечные юнцы по сравнению с нами двумя. А улица... Тампль в квартале Марэ, улица Турнелль в квартале Марэ, да и большие еврейские деньги там крутятся, хоть самих иудеев всё время норовят изгнать.
Не прост был, похоже, кавалер де ля Сангр, ох как не прост!
Спустя небольшое время там поселилась Несравненная Нинон. В единый миг осиротевшая, но сохранившая весь свой кураж.
Вот результат многолетних научных наблюдений и изысканий наших героев, прилежно записанный Арсеном и снабжённый заметками на полях, в которых явственно запечатлелась рука, то есть манера Ноя.
"Есть люди, которые как нельзя лучше выражают свою эпоху, идеально вписываются в неё - но не в стандартные нравственные критерии. Становятся символом такой силы и яркости, что он буквально впечатывается в сознание своего и последующих поколений.
Такова Анна де Ланкло.
Милое имя "Нинон" дал ей батюшка, философ-эпикуреец. Дочку он понимал великолепно - в отличие от набожной и высоконравственной матери, которая старалась привить Нинон религиозность вкупе с общепринятой моралью. И с поразительным благодушием принял, когда девочка заявила, что не хочет становиться женщиной и отныне причисляет себя к мужскому полу - пусть отец сделает из этого надлежащие выводы. "Ещё в детстве, - вспоминала она об этом позже, - я часто задумывалась о несправедливости судьбы, предоставившей все права мужчинам и совершенно забывшей о нас, - с тех пор я стала мужчиной!"
Отец принял к сведению эти слова куда более верно, чем дочь. Изящным искусствам Нинон и так обучали. Музыка, пение, танцы, декламация стали её любимыми предметами, она делала в них такие быстрые успехи, что учителя называли её "восьмым чудом света". Несколько хуже было с философией и прочими сухими науками: впрочем, ум у неё был незаурядный, в людях она с ранней юности разбиралась прекрасно, остроты и афоризмы так и сыпались у неё с языка. Теперь же отец стал обряжать Нинон в мужское платье, учить верховой езде и фехтованию. В Булонском лесу, где их видели вдвоём, его поздравляли с красавчиком сыном.
Только вот, желая мужской доли, Нинон явно имела в виду нечто иное, чем сами мужчины, и вовсе не собиралась лишаться ни одного из данных ей природой преимуществ. В её четырнадцать лет отец представил юную девушку своему кругу, который собирался в "Доме Эпикура" на улице Марэ, чудесном отеле, где всё было устроено для изысканных развлечения и удовольствий. Там она произвела такое впечатление, что красивейшей и полным собранием человеческих совершенств её признали даже дамы: а ведь им такое даётся трудней трудного.
"Изящная, превосходно сложенная брюнетка с цветом лица ослепительной белизны, с легким румянцем, с большими синими глазами, в которых одновременно сквозили благопристойность, рассудительность, безумие и сладострастие, ротиком с восхитительными зубами и очаровательной улыбкой, Нинон держалась с необыкновенным благородством, но без гордости, обладая поразительной грацией манер" - так отозвался о ней один из посетителей отеля.
Разумеется, женихи, что называется, ринулись в атаку и стали в очередь за этим чудом света. Народ это был отборнейший. Однако ничто не страшило Нинон больше брака. Восставало тело, протестовал ум. Брак - дым, который легко может затмить пламя любви, однажды высказалась она с присущим ей тогда остроумием. Адресовалось это молодому герцогу Шатильонскому, Гаспару Колиньи. родственнику адмирала, погибшего в Варфоломеевскую Ночь. Назревал его брак с девицей из знаменитейшего рода Монморанси, однако он заявил Нинон, что предпочтёт её красоту и обаяние любой родовитости. Девушка призналась в ответной страсти, но отговорила порывать с невестой. Зачем ему нарываться на скандал, выбирая между престижной женитьбой и её любовью, когда можно иметь и то, и другое? Так и случилось. К тому времени пятнадцатилетняя Нинон уже стала сама себе хозяйкой: нежно любимый отец был выслан за дуэль и, не вынеся тягот изгнания, вскорости умер, за ним последовала мать, оставив дочку полной сиротой и наследницей немалого состояния. Надо сказать, что ум у сироты был ясный, а характер твёрдый. Первое, что она сделала, - это умно распорядилась наследством. Надо отметить ещё одну отталкивающую черту брака - выход замуж зачастую бывает подобен банкротству новобрачной, ибо муж имеет полное право на принадлежащий супруге капитал и защитить последний от первого умеют лишь счастливицы. Вместо того, чтобы купить себе мужа, Нинон обратила доставшиеся ей деньги в пожизненную ренту: десять тысяч ливров круглым счётом.
(Она не боялась, что деньги обесценятся? Кажется, у банкиров это называется "инфляция". Ах, так мы считаем золото, а подвержены краху лишь ассигнации. Но наш любимый враг Испания умудрилась и сам благороднейший металл низвергнуть с пьедестала.)
Для того образа жизни, какой она желала для себя, ренты не вполне доставало, однако вчерашняя девочка умела экономно вести хозяйство. Нет, от последователей - и многочисленных! - сиятельного Гаспара она не получала (по крайней мере, не желала получать) никакого дохода, а друзьям помогала щедро.
На улице Турнелль Нинон де Ланкло приобрела для себя небольшой дом, который обставила и украсила на свой утонченный вкус. Посетителями её салона стали представители высшего общества и деятели искусства. В царство красоты и изящества стремились попасть многие выдающиеся люди того времени, привлечённые не столько даже внешностью хозяйки, сколько её блистательным умом, возможно, куда более женским, чем ей того хотелось самой, а также донельзя острым язычком. И, как почти всегда в таких случаях, общество, где цвели незаурядные личности привлекало к себе другие таланты, а небольшое собрание разрасталось всё больше. Вскоре завсегдатаи стали именовать себя "Турнелльскими птицами". К их числу относятся господа Фонтенель, Поклен, в дальнейшем начавший именовать себя Мольером, Ларошфуко, Лафонтен, Христиан Гюйгенс, Шарль Перро, Филипп II Орлеанский, герцог Сен-Симон.
Именно прекрасная Нинон первой одобрила сюжет знаменитого мольеровского "Тартюфа". В благодарность автор вывел её в "Мизантропе" виде Селимены, тонкой умницы и доброй души.
Основным соперником Турнелля был отель Рамбулье, обиталище "учёных женщин", "дражайших" и "прециозниц", первая ласточка коллективной женской "эмансипации".
(Стоило бы поостеречься с неологизмами - вот ведь Академи Франсэз на кого-то не имеется!)
Но у маркизы Рамбулье царило напыщенное занудство, за которое этих дам заклеймили "синими чулками".
Нинон привечала у себя людей, одарённых умением делать и говорить о сложных вещах без натуги. Азарт всего созвездия талантов подогревался на огне соперничества за её благосклонность. Днем царили пиршество умов и блеск остроумия. Ночью, когда затворялась дверь спальни, - прихоть тела. Так Нинон именовала любовные утехи, которым предавалась с такой же страстью и с не меньшим умением, чем утончённым диспутам об искусстве.
Муза сменялась вакханкой. Рассудок - много более зоркой интуицией.
В грандиозную эпоху на стыке двух веков, успевшую породить немало дам, одновременно дельных и изысканных, подобное может не показаться таким уж необычным, об уникальности и тем более речь вроде бы не идёт.
Что стоило бы отметить в числе последних?
Во-первых, это абсолютная, потрясающая для наших времён нелицемерность Нинон. (Она просила у небес лишь одного: быть не честной женщиной, но честным человеком. Буквально - мужем.) Она не думала стыдиться самой себя, как она есть, и делаться лучше (или хуже, как посмотреть). Лишь бы сохранить себя и проявить.
Поражает её природное, натуральное бескорыстие. Один из поклонников, которому пришлось бежать от террора нового кардинала, Мазарини, оставил Нинон на сохранение большую сумму денег. (Другую половину отдал некоему аббату, который сделал вид, что ничего такого не было.) Она сохранила, вернула их (в отличие от женской благосклонности, которая чуть приувяла от разлуки) и удивлялась, отчего её так все восхваляют.
Ещё более поразительный случай связан с предшественником Мазарини - великим кардиналом. Ришельё, вообразив, что всё в мире покупается (отдавалась же ему за деньги знаменитая Марион Делорм, подруга де Ланкло, и прибегала в тёмную ночь, наряженная по-мужски), пообещал за ночь с Нинон весьма круглую сумму золотых экю. И не просто пообещал: их привезли прямо на улицу Турнелль и буквально сложили у ног вожделенной прелестницы. Но не тут-то было! Кардинал нарвался на суровую отповедь: "Я отдаюсь, а не продаюсь". После чего стал уважать "царицу куртизанок" безмерно (по другой версии - смертельно возненавидел, что практически одно и то же.)
В чём, возможно, была подоплёка её поступка?
Разумеется, Нинон не особо нуждалась в деньгах. Ей не приходилось обеспечивать сам факт своего существования, в отличие от Марион, единственным неотъемлемым богатством которой была красота. Оттого золото не имело над ней магической власти. Средство - да, но никак не цель. В конце концов, не она одна - более всего другие от неё кормились. Самым последним из добрых дел этого рода был подарок юноше по имени Франсуа-Мари Аруэ: Нинон завещала ему немалую сумму для покупки книг и составления библиотеки, чем и породила блистательного и язвительного Вольтера. Сам он звал покойницу "моя прекрасная тётушка".
Продолжаю. Одним из главных козырей Нинон был престиж, выраженный в знаменитом ответе кардиналу. Его никак нельзя было терять. Между прочим, великий Арман дю Плесси славился как неотразимый любезник и вполне мог попытать удачи наравне с кавалерами из турнелльского гнезда, получив даром и с честью то, чего домогался широким купеческим жестом.
Но, быть может, золото, этот "шиболет народный", означало в приводимом случае нечто куда большее? Не грубую реалию, но утончённый символ?
(В точку. Но раскрывать тайну и даже просто рот тебе пока рано.)
Как думается, важнее всего для нашей героини была та самая пресловутая честность. Иначе - самостояние, утверждение себя настоящей, боязнь изменить - не мужчинам, но самой себе. Предельная откровенность с самой собой и другими.
Она всё понимала, но не умела дать первому министру то, чего он так страстно домогался. Не из боязни прослыть колдуньей (тогда раскрутилось колесо ведьмовских преследований) - это бы её не остановило, кардинал, при всём коварстве и лицемерии, умел быть благодарным.
(Ла-ла. Ты уверен, что всё знаешь - с одного робкого глоточка?)
Здравствующий король Людовик XIV, который всегда почти до смешного считался с мнением Нинон, пригласил её ко двору (в те годы там безраздельно царствовала её приятельница, очаровательная вдова калеки Скаррона, ныне мадам Ментенон). Однако эта удивительная женщина отказалась украшать двор Короля-Солнца блеском своей иронии и веселостью, объяснив это так: "При дворе надо быть двуличной и иметь раздвоенный язык, а мне уже поздно учиться лицемерию..." Хотя, пожалуй, дело было не в одном этом. Не могли рядом существовать два Солнца, монарх, заявивший: "Государство - это я", и самая блестящая красавица прошлого и нынешнего веков, с полным правом могшая заявить о себе: "Франция - это я".
Во-вторых, и это крайне важно. Поражают неуязвимость и неувядаемость нашей героини. Взрослая, полнокровная жизнь без пощады тянется у Нинон от пятнадцати до девяноста лет. Никакая хворь, тем более сифилис, который тогда косил народ похлеще чумы, к ней не прицеплялась. И в семьдесят лет, и даже позже она считалась красавицей - разумеется, со скидкой на вкусы нашей эпохи, обожающей так называемых "женщин в теле" и в числе главных пяти признаков красоты называвшей двойной подбородок. Вспомним обеих покойниц: Прекрасную Габриэль, чья жирненькая складка над шеей заслужила строфу стихотворения, и не одну, и необъятную королеву Марию Медичи. Приплетём к делу и Марго Наваррскую, которая под конец дней своих не пролезала в дверной проём. Правда, над ней насмешничали, но лишь потому, что она так и не стала французской королевой - при венчанном и миропомазанном муже.
Продолжаем. Первым возлюбленным Нинон стал Гаспар Колиньи. Последним, о котором известно, - некий восьмидесятилетний аббат, ровесник Нинон и мужчина очень даже в силе, который замучил её ревностью. Пришлось ей с ним порвать.
Что показательно: буквально никто из брошенных не питал к ней ни крупицы злобы. Из любовников они делались верными друзьями, тем более что за дружбу им платили полной мерой. Ветреная кокетка в любви, Нинон умела хранить и доказывать верность в том благороднейшем смысле, который воспевается в рыцарских романах. Поистине, дама без страха и упрёка!
Вот, пожалуй, наиболее яркий пример подобных отношений.
Связь Нинон с герцогом Энгиенским, принцем Конде, завязавшаяся вскоре после битвы при Рокруа, той самой, в которой он стяжал великую славу, продолжалась всего несколько недель.
- Его поцелуи замораживают меня, - с присущим ей остроумием жаловалась Нинон. - Когда он подает мне веер, кажется, что мне вручают маршальский жезл...
Несмотря на подобные остроты в свой адрес, давний родич королей и новоиспечённый "бог войны" навсегда остался её другом, оказавшим немало очень важных услуг. Нинон имела массу врагов, завидовавших ее красоте, молодости и независимости, которые сумели убедить Анну Австрийскую, тогда вдову и регентшу Франции, положить конец распутству этой парижской притче во языцех. Королева-мать тотчас же отправила к ней одного из своих приближенных - чтобы предложить куртизанке добровольно уйти в монастырь кающихся девушек. Нинон запротестовала: во-первых, она давно не девица, а во-вторых, ей не в чем каяться.
- Но если ее величеству угодно запрятать меня в монастырь, - объявила она посланному, - передайте, что я с удовольствием скроюсь у кордельеров.
В те времена, да и в нынешние, этот мужской монастырь пользовался самой дурной репутацией. Впрочем, с довольно сложным оттенком: "серый кардинал", правая рука кардинала "красного", был из ордена подпоясанных францисканцев. Так что слова Нинон тогда, когда оба героя умерли, могли намекать не столько на распутство, сколько на коварные уловки, в которых и она к тому времени поднаторела.
Но вернемся к нашим баранам. Поражённый дворянин дословно передал дерзкий ответ королеве - на что та, страшно разгневанная, готова была прибегнуть к крайним мерам. Но Конде успел вступиться за своего милого друга - а его влиянием и властью никак нельзя было пренебречь даже венценосице. Тем временем по городу распространились слухи, что девице де Ланкло угрожает тюрьма или изгнание: в этот вечер многие постоянные посетители особняка улицы Турнелль блистали своим отсутствием. На прогулке экипажей в Кур-ла-Рен некоторые, всегда держащие нос по ветру, делали вид, что совершенно не замечают Нинон. Однако, когда великий Конде, поравнявшись с её каретой, остановил свою, вышел и с почтительным поклоном осведомился о здоровье прелестной женщины, декорация моментально переменилась: куртизанка не успевала отвечать на льстивые поклоны.
И ведь женщин она тоже умела чаровать, а это дело куда более трудное. Когда в 1656 году отказавшаяся от престола королева Христина Шведская приехала в Париж, она сочла необходимым самой сделать визит Нинон, увы, пребывавшей в строгом затворе.
(Фактическое несоответствие. Вроде мы с тобой договорились, что тюрьмы наша героиня избежала. Или, возможно, её заточили в монашеской келье на двоих?)
Очарованная красотой и остроумием хозяйки, Христина употребила множество усилий, чтобы увезти её с собой в Рим, а уезжая, утверждала, что "в целом мире не знает ни одной женщины, которая бы нравилась ей больше". Разумеется, после первого визита отставной королевы Нинон тотчас же была освобождена.
Примечание для тех, кто может не знать подробностей: Христина отказалась от престола в пользу своего родича, а так как она приняла католичество, то стала гостьей Папы Римского, довольно-таки беспокойной. Видимо, если не ей самой, то Папе никак нельзя было отказать.
Нам кажется, госпоже Ланкло стоило бы настоять на личной аудиенции с Анной Австрийской, чтобы очаровать и эту королеву... По всей видимости, великая куртизанка сочла такое не вполне достойной целью.
Поскольку Нинон была женщиной без малейшего изъяна, то на протяжении жизни у неё родилось трое детей. Вряд ли она предпринимала какие-либо усилия, чтобы избегнуть подобных последствий телесной страсти: мышьяк, принятый в качестве противозачаточного или абортивного средства, погубил Марион Делорм. В таком случае, следует оценить малочисленность потомства. Отцами первого ребёнка Нинон, мальчика, могли считаться двое дворян, военный и аббат, которые навещали красавицу попеременно: чтобы не ссорить друзей, первому она предоставила день, второму ночь. Так как "плоть от плоти Нинон" оба считали драгоценным даром, а мать в силу изложенных выше обстоятельств никак не могла сообразить, от кого он зачат, младенца фактически разыграли в кости. Забрал его военный с преимуществом в три очка. Мальчика ждала блестящая офицерская карьера, что вряд бы случилось, достанься он аббату. Выросши, он навещал мать раз в году, держались оба друг с другом уважительно (по слухам, он играл ей на скрипке), но не более того.
Нинон явно не испытывала к своему потомству особых материнских чувств. Не редкость во времена, когда все помойки и отхожие места Парижа были переполнены жалостными трупиками - так радикально тогда решали проблему избыточного народонаселения. Материнскую любовь, по замечанию одного биографа, изобретут не ранее конца восемнадцатого века: Нинон своих детей как бы не ощущала таковыми. Последнего ребёнка, девочку, Нинон произвела на свет пятидесяти пяти лет отроду. Дочь её умерла через несколько дней, но уже, по слухам, отличалась такой красотой и прелестью, что несчастный отец заспиртовал трупик и хранил в своём кабинете.
(Ты хоть бы пояснил сей предмет. Потомков, если они доберутся до твоих бумаг, может удивить столь циничный и натуралистический подход к погребению. Но это как раз было в стиле прошлых веков: тела крестоносцев варили в кипятке, чтобы отделить мясо от скелета, из покойных монахов делали своего рода катакомбные мощи, огромные хрустальные капсулы, полные крепкого вина, предназначались скорбящими родителями для умерших девственниц. Лично меня куда больше удивляет свидетельство о красоте: не секрет, что новорожденные обычно на редкость безобразны и даже на людей бывают непохожи.)
Со средним сыном Нинон приключилась история, безусловно, полная страсти, но оттого не делающаяся более достоверной. Пишут, что отец привёз юношу к шестидесятилетней матери с тем, чтобы та навела на него светский лоск, но почему-то запретил Нинон открываться сыну. Естественно, тот влюбился по уши. Вначале это слегка забавляло госпожу Ланкло: она ведь привыкла всегда контролировать ситуацию. Но когда молодой человек дошёл до того, что обнял красавицу, притиснул к стене и, судя по всему, попробовал взять приступом, та вынуждена была признаться, что она - его мать. Юноша в расстроенных чувствах убежал в парк и, как утверждают, проткнул себя кинжалом или шпагой, а, возможно, повесился. Или утопился в фонтане. Говорят, что Нинон ходила в трауре два года и сильно сблизилась с матерью нашей, католической церковью. Когда умерли оба её родителя, ей тоже понадобилось взять монастырскую паузу...
(По моему мнению, эту ситуацию стоило бы разыграть по ролям в романе какого-нибудь борзописца, но для исторического труда она нисколько не годна.)
Однако ни роды, ни скорби, казалось, не могли износить эту красоту.
Какой напрашивается вывод? Тело стареет параллельно с физической душой - той частью телесности, которую древние греки называли саркс, плоть, в отличие от данного Богом духа. Мы начинаем распадаться на молекулы, когда решаем вести себя солидно, добродетельно, в соответствии с возрастом и опытом - и это идёт по нарастающей.
Нет, разумеется, кожа увядает. Та же Нинон шутливо укоряла Бога: уж если он решил наделить женщин морщинами, то отчего не разместил хоть часть на подошвах ног? К нам привязываются хвори - да кто не болеет в молодом возрасте, скажите? Может быть, под конец нам попросту надоедает с ними бороться. Возможно, мы придаём им слишком много значения, а они, так сказать, и рады.
И вот тут мы плавно стекаем к третьему аспекту, характеризующему Нинон. По сути философскому.
Не забудем, что отец учил ей эпикурейству. Люди давно поняли, что это учение далеко не сводится к примитивной погоне за удовольствиями. Эпикуреизм учит, как находить наслаждение в бурях и противоречиях мира, как обретать успокоение души и безмятежность духа, невозмутимость, бесстрашие, уравновешенность всех трёх человеческих природ и, в конечном счёте, здоровье. Здоровье Нинон было всеобъемлющим и, так сказать, многогранным.
Поскольку, как позже Эпикура вывел Экклезиаст, во многом знании много печали, испытывать мироздание следует лишь настолько, насколько это необходимо для сохранения светлой безмятежности духа. Ибо бездна поистине призывает бездну, и немногим сие по плечу. Образованность и эрудиция Нинон казались легковесными. Но это не так. Можно сделать вывод, что она, при всех своих блистательных способностях, намеренно не засоряла ум мелкими подробностями мироздания. Её знания о природе, человеке и человеческой природе активно работали.
Что можно сказать по этому поводу? Это не прагматизм и не унылое "Нельзя объять необъятное". Знание должно быть живым и расти естественно, как живой организм. Если немного поиграть с этимологией: естествоиспытатели пытают природу, но тот, кто хочет добиться её доверия и помощи, вначале должен стать с ней вровень. Победить неуёмную жажду человека и человечества к тому, чтобы "разобрать игрушку и посмотреть, что там внутри". Идти по жизни легко, уступая, но не заражаясь никакими страстями. Дождаться времени, когда то, чего ты желаешь, упадёт тебе в руки само, как созревший плод. Сохранять полнейшее спокойствие. Остальное приложится. Такое существо достойно всяческой похвалы: но часто ли мы находим подобное? Нинон - это было не вполне земное создание. Так обычно говорят о выдающихся талантах, собственно, о гениях. Но одно дело, когда необычайная одарённость находит выражение в математике, музыке, литературе, живописи и подобном; другое дело - когда некто просто живёт. Можно было бы утверждать, что Нинон была гением телесных утех в самом широком понимании - но и это не исчерпывает вопроса.
В любом случае и по всем статьям она была сходна с некоей иной, более древней, чем человечество, земной расой. Сиды, сильфиды, саламандры, потомки Мелюзины?
Хотя есть люди - и люди.
В одной из старых рукописей автор отыскал притчу о резчике мяса, нож которого не затупляется, потому что мастер интуитивно умеет провести его сквозь податливые места и полости.
Вот так и Нинон прорезала себе путь в жизни - без малейшего насилия, сопровождая всякий свой трудный шаг остротами, каждая из которых вошла в анналы.
Последняя острота никем не была понята. Некому стало её комментировать. Преодолев границу своего века, властительница умов и сердец умерла в своём домике на улице Турнелль. До последней секунды она была в полном сознании и сказала напоследок: "Если бы я знала, что это всё так кончится, я бы повесилась".
Возможно, Нинон полагала, что ей, легко танцующей между острых лезвий, эта последняя земная грань дастся так же просто? Или пребывала в полной уверенности, что смерти, если судить трезво, не существует вообще?"
- Всё прошло, пройдёт и это, - дочитав последние строки, Ной откинулся на спину, рысьи глаза блеснули зелёным янтарём. - Помнишь, девочка Нинон собиралась ввести в обычай парики? Интересно, если бы ей это не удалось, где бы мы сейчас были? Король-Солнце насаждает их с усердием фанатика.
- Он и в остальном такой же упёртый. Хоть религии бы не касался. Великий кардинал выморил голодом и взял Ла-Рошель, но дал побеждённым новый эдикт. Гонениям подверглась не вера гугенотов, а стремление верховодить. Этот же владыка порушил то, что другие со всем тщанием строили, - и из-за кого? Из-за бывшей протестантки, нынешней католички Ментенон - Скаррон - Обинье. Это если доискиваться корней.
- Если доискиваться корней, милый мой, там почти всегда будет женщина, - Ной натянул на чресла покрывало, сел прямее. - И хулить её слишком просто. Того, кто превосходит прочих умом и иными достоинствами, эти прочие мигом начинают подозревать во всех смертных грехах. Не забывай, что Франсуаза и Нинон пребывали в весьма и весьма тёплых отношениях.
- Не злословь, дружище.
- А что я такого сказал, кроме того, что обе умницы? Вечно на меня вешают всех собак.
Теперь блеснули глаза у самого Арсена.
- Говорят, ищешь причину - ищи женщину. Но в данном случае следовало бы повесить на одного из нас кошку.
2
- Кошку? - напоказ удивился Ной. - Какую именно - может быть, эту?
В дверь их опочивальни деликатно поскреблись. Ной поднялся, отпер. На порога стояла роскошная киса не совсем обычного для ангорок цвета: чёрный волос у корней был дымчато-серым, и когда животное передвигалось с изяществом, присущим этой породе, тело его словно мерцало и таяло, меняя очертания, подобно облаку.
- Она поистине прекрасна. А кому ты её предназначил?
- Тебе самому, коварный. Признайся, ты изменил мне с женщиной!
- Ты хочешь сказать - с кошкой.
- Думаешь, последнее не считается?
Объект их препирательств явно отнёсся к делу без особой серьёзности. Подобрался к Ною, тронул его мягкой лапой за кюлоты, в которые тот предусмотрительно влез, затем прыгнул на простыни и свернулся на груди Арсена.
- Вот-вот, Бог шельму метит.
- Я всего-навсего дал ей лизнуть палец, когда нечаянно порезался. Но... Это ведь Серполет-старшая?
- Пора бы уж и знать своих питомиц в лицо. Младшая, от Фенимора. У неё кожа чёрная, а на правой передней подушечке розовое пятно. И не оправдывай свои плутни тем, что сей народ без меры расплодился: один сынок или дочка раз в пятнадцать-двадцать лет. Обращать куда надёжнее, чем кастрировать, верно?
Арсен рассмеялся: этот спор, продолжавшийся с небольшими вариациями все те годы, когда он собирал материал для жизнеописания прекрасной де Ланкло и "выжимал из писанины воду", нисколько ему не надоел. "Похоже, те, кто живёт долго, постепенно научаются извлекать из каждого мига всё разнообразие, которое он сулит", - подумал он, а вслух произнёс:
- Ты прав, вскоре после того, как они спаслись, я проделал это ещё раз, нарочно. И не с одной Серполет, но и с Фенимором, и с остальными, для кого видел необходимость подкрепить иное начало. И нисколько себя виновным не чувствую: умнее кошки, сам знаешь, зверя нет. Простых человечков мои слова тоже касаются.
- Наглец, - говоря это, Ной сдвинул брови, подобные цветом и густотой тополиному пуху.
- Так накажи меня за наглость. Сделай со мной то же, что я с тобой после некой достопамятной ночи - хочу знать, хорошо ли тебе досталось.
- Подумаю, - кивнул Ной. - Не напрашивайся некстати. Лучше припомни тот день и ночь, когда мы впервые плотно познакомились с нашими симпатичными звериками.
- Ночь, когда великий кардинал умер?
- Тс-с... Нет, куда более раннюю. Ту, что пришлась как раз на канун "Дня одураченных".
Тут Арсен вспомнил. Во всех подробностях.
Это было время, когда глупость человеческая, казалось бы, окончательно - возобладала над здравым рассудком. Кардинал, которого уже, ничтоже сумняшеся, именовали спасителем отечества, воин и политический деятель, отобравший у воинственных гугенотов их грозные крепости - главной из них была Ларошель - и навязавший им мирный образ жизни наравне с католиками, сумевший нейтрализовать Бэкингема как пером, так и шпагой, попал в опалу. Опалу, которая казалась настолько бесповоротной, что и сам он в неё поверил.
Король Людовик Тринадцатый, который был тогда на престоле, был, по мнению истинно сведущих, очень хорошим человеком: добрым, трудолюбивым и нисколько не созданным для власти, которая, по пословице, развращает, будучи же абсолютной - развращает всецело.
Главный ум его заключался в том, что он приблизил к себе того, кто править мог и умел, кажется, по самой своей природе, - и сделал его своим первым министром.
Трудолюбие простиралось во многих областях, мало отвечающих его высокому положению: в этом смысле этот король был уникален. Он именно что любил делать всё сам - заправлять постель, разрезать мясо на своей тарелке, чистить и седлать лошадь. Помимо этого, использовал любую возможность приобрести новый навык, особенно в том, где надо было разобраться в чём-то механическом. В результате король умел делать оконные рамы, плавить и ковать железо, чинить огнестрельное оружие и даже лить небольшие пушки; немного столярничал и вытачивал фигурки из слоновой кости; плел корзины и делал сети и клетки для птиц; печатал книги на ручном прессе, а также чеканил монету на прессе иного образца; руководил изготовлением декораций для придворных балетов; делал фейерверки и духи; был неплохим каретником и кучером, а также музыкантом. Но главной его страстью была кулинария. Уже в десять лет он приготовил молочный суп, а впоследствии у него отлично получались варенья, оладьи, марципаны, пироги с яблоками и с айвой. Однажды, заплутав во время охоты (пожалуй, то была единственная любовь, что обличала в нём высокопоставленного бездельника), Людовик со свитой очутился на захудалом постоялом дворе, где не оказалось никого, способного быстро накормить такую ораву. Тогда король встал к плите и приготовил огромный омлет, который и уплёл сам со своей свитой.
Но вот редкостная доброта заставляла короля прислушиваться ко мнению всех, кого он любил: жены, брата и иных родственников, фаворитов, но особенно матери. Объединившись, эта клика, и без того большой смекалкой не отличающаяся, могла сподвигнуть Людовика на то, чего он сам по себе нисколько не желал.
А поскольку своего кардинала он вовсе не любил, лишь уважал безмерно, последнее наступление клики могло прескверно кончиться как для Ришельё, так и для Франции.
В ту ночь великой немилости, перед уходом кардинала либо с высокого поста, либо из самой жизни, он остался один в своём великолепном кардинальском дворце.
Люди его бросили: но кошки, которыми он себя окружил, остались верны.
("Вот здесь после длинного отступления о короле-ремесленнике придётся дать длиннейшее - о кардинале-кошколюбе, тогда как я бы предпочёл поговорить о прелестно-глупых королевских миньонах, - с лёгкой досадой подумал Арсен. - И не оттого, что людей я люблю больше кошек, - напротив. Королевские любимцы кончали плохо - и по заслугам. Но кошки заслужили куда лучшей судьбы, чем вышло на деле. Почти вышло".)
Итак, снова о короле и о том, кого прозвали "кошачьим кардиналом".
Оба они были больны до глубины костей - судя по всему, чахоткой. И король, здоровье которого подтачивали занятия, которые он ненавидел, и не могли поправить увлечения, что были его сердцем и душой. И его первый министр, которого предназначали для шпаги и седла, а не выпавшей на его долю тонзуры.
Нет, высокая политика оказалась его предназначением. Однако по-настоящему Ришельё спасали его кошки. Стоило ему заболеть - а хворал он тяжко, - как они обступали его кольцом, ложились рядом в постель страдальца и усердно работали над спасением его здоровья и жизни. Их привозили ему из разных стран. Их отлично кормили, берегли, предоставили им роскошные апартаменты во дворце. Ради них одних кардинал попытался сломать давнее предубеждение насчёт кошек как тварей колдовских и подлежащих истреблению. Хотя, надо сказать, полностью победить сопротивление подданных ему не удалось.
Всё же Арсен был твёрдо убеждён, что всё, делаемое кошками ради своего покровителя, имело своим истоком страстную привязанность, горячее желание и, может быть, глубоко осознанный долг. Ибо ни силой, ни лестью, ни подкупом нельзя заставить кошку делать то, чего она не желает сама. Она ведь не раба.
Коты и кошки кардинала вошли в историю поимённо. Только ни Арсен, ни Ной уже не помнили, кто из них в какое время и при каких обстоятельствах появился в его дворце и ушёл к своим кошачьим предкам.
Вот их примерный мартиролог.
Пламенный, или Mounard le Fougueax, кот с характером донкихота, неукротимый битве за справедливость.
Мими-Пайон, Mimi-Paillon, милая ангорская кошечка из Турции.
Гордый британец Фелимор, Felimare, иногда Фенимор, похожий мастью на Люцифера, а характером на тигра.
Людовик Жестокий, или Грозный, Ludovic-le-Cruel, самый лучший охотник на крыс.
Людовиска, Ludoviska, польская кошечка - живое напоминание о французах, которые время от времени занимали польский трон.
Забавная парочка Пирам и Тисба, классические любовники из трагедии, которые норовили спать, свернувшись в один клубок.
Лютик, или Serpolet, изящная серая кошечка с золотыми глазами, похожими на цветы.
Покорная, Soumise; иногда это могло означать девицу лёгкого поведения.
Парик, Perruque, и Ракан, Racan - неразлучники с забавной историей. Писатель из тех, кто был в первой череде "бессмертных", членов Академии, учреждённой кардиналом, по фамилии де Ракан, решил неким удивительным образом отблагодарить общего благодетеля. Он пришёл на аудиенцию в огромном парике (писатель был лыс как коленка и употреблял накладной волос как радикальное средство от плеши) и, уронив его, обнаружил двух милейших котяток, которые его кошка родила прямо это волосяное гнездо. Заметил он их якобы лишь когда было уже поздно возвращаться.
(Не думаю, чтобы кардинал поверил этой истории, прибавил про себя Арсен. Но, по крайней мере, дети были хорошо пристроены и любовь им обеспечена.)
Болтушка, или Gazette, была так названа в честь первого французского листка с новостями. Бумажную газету учредил опять-таки неугомонный первый министр.
Создание с чудесным именем Rubis-sur-l'ongle, то есть Рубин на ногте или "До последней капли", особенно импонировало Арсену - его имя означало кровь и неколебимую верность. Истинная леди, эта кошка из уважения к хозяину всегда дочиста вылизывала свою мисочку с молоком.
Но самым сановитым, самым вальяжным был Люцифер - кошачья звезда абсолютно чёрной, вороной масти. Этим именем кардинал отметил все процессы ведьм, которых не удосуживался спасти от костра, - хотя охотно выручал безвинных животных, бывших в кабале у злых колдуний.
Что ведьмы существуют и творят всевозможные пакости, Арсен с Ноем не сомневались. Однако в том, что один их кот был окрещён в честь дьявола, оба прочитывали резкий вызов суеверной общественности.
В это же время Ришелье подписал хартию Сотни. То была ассоциация французских шевалье, которых дали титулы и землю в Новой Франции. Они должны были привозить на новые земли поселенцев, строить церкви и правительственные здания и вести страну к процветанию. Тут же возникла легенда, что Люцифер во главе других любимцев Ришельё помогал преследуемым кошкам контрабандой пробираться на корабли, отправлявшиеся через океан. Моряки ненавидели и боялись крыс куда больше любого колдовства и оттого привечали всех кошек без разбора. Таким образом более тысячи этих созданий добралось до Америки.
Про других кардинальских котов ходили самостоятельные россказни. Аристофан предположительно спас около двух тысяч кошек, спрятав их в заброшенном сарае. К сожалению, их убежище было обнаружено, и ему пришлось увести своё племя в леса и там основать кошачью колонию. Три других кота пожертвовали жизнью ради спасения своих друзей: Джонатан спас более пятисот кошек, Пикл - одиннадцать сотен, а Софти - более полутора тысяч. На все эти действия кардинал дал своё пастырское благословение.
"А теперь, наконец, перейдём к сути дела", - решил Арсен. Надо сказать, что умственные прелиминарии заняли у него куда меньше времени, чем устная речь.
В ту достопамятную ночь... Если бы Арсен хотел сочинить о ней новеллу, он бы назвал её "Одинокая ночь кардинала": далеко от истины, но эффектно.
Тогда в их уличную дверь тоже постучали словно бы острым коготком. Открыл Арсен - они с Ноем не спали и даже не придрёмывали (более обыкновенное их состояние), потому что их притянуло друг к другу не далее чем накануне. Позже они не раз задумывались, отчего так совпало.
На пороге стояла Нинон. Очень юная, вся в чёрно-белом и серебре - обоим даже показалось, что она, как некогда Диана, собирается всю жизнь носить траур по родителям, потому что он ей идёт. Но ещё больше удивило их, как хрупкая женщина не побоялась грабителей снаружи и духов внутри.
- Судари, мне нужны вы оба. В мой дом пришла беда, - произнесла Анна с мягкой властностью, подразумевающей невозможность отказа.
- Но как... - попытался спросить Ной.
- Множество ходов, весь отель ими источен; и здесь, в замке, так же, - отмахнулась она. - Не столь важно - вам они не понадобятся, я знаю. И вы достойные кавалеры, а потому не будете задаваться проблемой, какова именно моя беда, а поспешите на помощь с той скоростью, с какой кровь приливает к ране, чтобы омыть её от нечистоты.
Для Арсена этот подбор слов (кровь, нечистота, помощь) оказался почти магическим.
Не особо думая, он взял протянутую ручку, пухлую, нежную, которая словно таяла у него в ладони... и почувствовал удар миниатюрной молнии. Похоже, не менее сильный, чем при первом знакомстве с Анной. Должно быть, Ной тоже испытал подобное, потому что ощутимо вздрогнул и пробормотал:
- Время господина Месмера вроде бы не настало...
Его друг хотел спросить, кто такой Месмер, но тут, видимо, сработал эффект телепорта, и они очутились в плохо освещённой зале с обоями, затканными тусклым золотом. Из мебели можно было различить стол, кресло и высокий шандал с одной толстой свечой.
Стройная, слегка сутулая фигура в алом расхаживала по комнате, потирая виски, временами наклоняясь и бормоча:
- Слуги если и не ушли, то попрятались по дальним углам. И гвардейцев не дозовёшься - они преданны, они, разумеется, преданны, только я сам не захотел тянуть с собой в омут всех остальных. А вот кошки не понимают опасности. И покормить их некому. Тринадцать плошек, тринадцать кошек... Фенимор, Люцифер, Мими, Луи, Субиз, Газетт, Серполет... Звери, а где малышка Серполет? Ах, вот и...
- Сам кардинал, - прошептал Ной и оборотился к своей спутнице. То же сделал Арсен.
Но Анна исчезла, оставив лишь тепло своих рук в их ладонях.
Свеча мигнула, словно от сквозняка, и мужчины, мгновенно прозрев во тьме, увидели два ряда кошек, усердно уплетающих корм, и огромного чёрного кота, который, сидя на особицу, возглавлял пиршество.
Ришельё выпрямился, озирая залу.
- Не вступай пока. Я начну первым, потому что я воин, - торопливо шепнул Ной.
- Затем, что дворец никем не охраняется, ваше высокопреосвященство. Во всяком случае, мы того не заметили, - ответил Ной.
- Это причина, чтобы нарушить мой покой? Одно праздное любопытство? Желание безнаказанно поглумиться над павшим величием?
- Нет, причина - желание предложить новую охрану, гораздо более надёжную, - спокойно ответил Ной. - Войско, которое никогда не оставит кардинала без его чёткого приказания.
- Положим, я как раз приказал. Но не думал, что послушаются... так всецело, - проворчал Ришельё. - Однако вы предлагаете мне солдат, а сами не вооружены?
В самом деле - Нинон увлекла их сюда так быстро, что они не успели опоясаться шпагами: хорошо хоть одеты оказались вполне пристойно.
- Тот, кто входит в покои кардинала при оружии, может быть обвинён в покушении на его жизнь, даже если нет иных оснований, - отчеканил Ной. - Мы хотели прийти с миром.
- Иное тело само по себе является оружием, - заметил их собеседник. - Хотя вы верно процитировали мой давний приказ.
- Кошки, хорошо обученные своему ремеслу, - тоже неплохая защита при нападении, - возразил Ной. - Хотя не от мушкетов и пушечных ядер.
- Надеюсь, вы не предлагаете мне зверинец.
- Нет, - покачал головой друг Арсена. - Я имел в виду тех, что при жизни были людьми, причём храбрейшими из храбрых. Это привидения древнего ордена лазаритов. Они прикованы к замку Тампль, но могут свободно передвигаться по всему Парижу.
- Невероятно. Должно быть, вы желаете меня надуть или...
- Существование ведьм невероятно в той же степени. Однако призвала же Аэндорская колдунья дух пророка Самуила, когда ей приказал царь Саул.
- Саул прибег к беззаконию, когда ему грозили поражение и гибель.
- Прибегнете не вы, а мы, - улыбнулся Ной. - И вы, в отличие от Саула и волшебницы, увидите и услышите.
Он сделал знак рукой - вначале ничего не изменилось, только кошки, до того времени изображавшие полную атараксию, словно философическая свинья во время бури, подняли головы и стали озираться по сторонам.
А затем из стен выступили полупрозрачные зеленоватые силуэты - кольчуги облегали стан, шлемы с полуопущенным забралом скрывали уродство лиц, однако не настолько, чтобы оно вовсе не проявилось. Послышался хриплый шёпот:
- Мы сражались с неверными и изменниками, когда были живы. Мы продолжали свою битву, когда нас объявили мёртвыми. Ныне мы умерли взаправду, но сон наш чуток. Против какого беззакония мы должны выступить ныне, наш Великий Магистр, наш Вечный Провизор?
- Друзья! Перед вами кардинал - человек, в котором воплощено бытие и могущество Прекрасной Франции, - ответил Ной. - Ему угрожает немилость имеющих власть и, быть может, гибель. Поселитесь на время в этих стенах. Защитите его во всех его деяниях.
- С радостью, - прошелестели голоса. - Тем более кардинал не выказывает страха перед нами. А теперь мы можем удалиться, наш новый владыка?
Наступила пауза, во время которой чёрный кот, поднявшись на дыбки, принюхивался к непонятным пришельцам. Наконец, Люцифер - это был, разумеется, он - снова уселся на место во главе стола и веско муркнул.
- Да, но не отходите далеко, - властно произнёс Ришельё. - Надеюсь, вам будет удобно... хм... в новых стенах.
Тут же всё стало, как и раньше, только свеча, пожалуй, загорелась сильнее, словно её раздувал невидимый ветер. Оставшиеся перевели дух.
- Полагаю, фантасмагория мне померещилась, - заметил кардинал с долей скептиса. - Голова моя мутна и разрывается от мигрени, перед глазами пляшут огненные мухи. Боюсь, начинается приступ моей обычной болезни.
- Мы не потребуем никакой платы, - сказал Ной. - Помимо нашей обыкновенной и мало для вас обременительной.
- Разрешите напоследок получить ваше пастырское благословение, - подхватил Арсен.
- И, натурально, приложиться к руке, - прибавил кардинал догадливо. - Что же, я о таком наслышан. И от Анны, и от Серполет.
И протянул правую руку ладонью вниз сначала Ною, потом Арсену, в то же время осеняя каждого из пьющих крестом.
Но внезапно задержал Арсена, положив ему левую руку на плечо:
- Шевалье, долго ли я проживу - если сумею сегодня провести всех желающих остаться в дураках?
- Сумеете и проживёте долго по человеческим меркам, - нимало не медля, ответил Арсен.
- Однако болезнь моя безусловно смертельна?
- Вы очень храбрый человек, - ответил тот. - Да. Но приблизьте к себе ещё и других кошек, помимо вашей чёртовой дюжины. Верьте им: они не солгут и не предадут, это ниже их достоинства. Не прибегайте к услугам древних рыцарей слишком часто - их помощь практически ничем не грозит ни телу вашему, ни бессмертной душе, но вид может ввергнуть в уныние.
- Чтобы не стать жертвой людского предательства, я не доверял никому, это вызывало страх и непонимание. Я говорил себе: "Любой человек, узнавший мои мысли, должен умереть", - задумчиво проговорил Ришельё.
- Кошки - не люди, - ответил Арсен. - И мы с моим другом - не люди. Мы неподатливы к пытке, трудно уничтожимы, обмануть нас почти невозможно, и если нам доведётся использовать знание, записанное в вашей крови, то лишь ради вашей и нашей пользы.
- Но чтобы укрепить вас, а заодно и вашего миньона в благих намерениях, - почти прервал его излияния кардинал, - примите от меня этот перстень с изумрудом. Всё, что у меня есть под рукой помимо пастырского аметиста. Это инсигнии вашего будущего положения - независимо от того, удастся ли мне победить. Хотя теперь я твёрдо верю - удастся.
- Засим разрешите откланяться, - продолжил Ной, исподтишка дёргая любовника за рукав. - Вам ещё предстоит визит в Люксембургский павильон Лувра, где вы хотите быть во всеоружии.
Выйдя из залы и из здания, Ной рассмеялся:
- Ну и дока наш премьер-министр! Я раз десять потом облился, пока мы оба с ним любезничали. А весь прибыток достался тебе.
- Ага. Дарёная кобыла, которой не полагается заглядывать ни в зубы, ни под хвост, - улыбнулся Арсен. - Хотя знаменитого кардинальского коварства я не почуял никакого.
- Старинный перстень - огранка простая, камень прочный, а слегка потёрся по граням. Обновить без того, чтобы сильно его не уменьшить, невозможно, - рассудил Ной. - Знаешь, похоже, что это Древний Рим.
- Через сей смарагд Нерон любовался казнями христиан. А прокуратор Пилат снимал, умывая руки перед иудеями, - ответил ему любовник с нарочитой напыщенностью. - Ладно, оставим это. И не воображай, что я дам тебе его поносить. Перебьёшься.
- Да я ничего зелёного не люблю, - рассмеялся Ной. - С меня довольно того, что глаза Нинон Ланкло синие, а у нашей милой гостьи они были золотые, словно лютики по весне. Сечёшь фишку, игрок?
3
Много, много позже Арсен с Ноем поняли, что же, собственно, кардинал пытался купить у Нинон. Нет, не купить, а выкупить. И вовсе не ночь любви - он считал, что, уходя из человеческого тела, Серполет взяла с собой клочок бессмертной души и тем самым нанесла ущерб. Он никак не мог поверить, что животное, каким бы умным или добрым оно ни было, в этом смысле равно человеку: ему нет надобности заимствовать то, чем оно и так обладает.
Однако и это было не всё - дело полностью раскрылось перед ними много позже, когда не стало ни мудрого политика, ни великолепной куртизанки.
Роющий мину - ошибается лишь однажды. Кардинал в первый и единственный раз фатально ошибся, уже умирая, когда завещал свой дворец королю, а живущим там кошкам назначил солидный пансион.
Но Арсен узнал обо всём этом, лишь когда колокольно загудели стены, будто он оказался внутри набата.
Проснулся - казалось, что поднимается из бездны сна он постепенно, хотя на это ушёл кратчайший миг.
"Мерзавцы зажгли свой костёр во дворе Пале-Кардиналь, - грозно звенело вокруг, - отнесли и бросили туда клетки. Мы не сумели открыть - мы лишь дуновение урагана. Только вынули души всех двенадцати и убрали мучение от пламени. Но вы идите - огонь вот-вот доберётся до тех, кто успел скрыть себя под завесой".
Арсен понял раньше внятных слов.
- Я иду туда, где рыцари, я бессмертен, - сказал он Ною, что смотрел на него изумлёнными глазами. - Оставайся на месте, перехватишь.
В душе он боялся огня - любого. Знал, что никакая боль не убьёт, но боялся. А ныне, когда прыгал, опасался лишь как помехи. Собрал себя в четырёхугольнике одного из внутренних дворов - и понял, почему незримые воины помянули ураган. Пламя, зажжённое прихвостнями, едва их хозяин успел закрыть глаза, раздулось, словно мерцающий купол, и уже перекинулось на стены. Слуги бросились тушить - оттого ни один не видел, как тёмная фигура вошла внутрь купола и двинулась, рассекая огонь, словно волны Красного моря.