Страшный лязг, который прорвался сквозь дым и вой пламени, заглушив жирный треск древесины. Должно быть, пожар высвободил хилую решётку, что была накручена на брус вверху ворот и ещё до осады безнадёжно там заклинилась. Теперь герса пала и распрямилась всеми сочленениями: подобие гибкой сети. Те из нападавших, что хотели ворваться первыми, очутились в ней и забились, как рыбы.
Этого мгновения хватило, чтобы рыцарь Бельтран подтолкнул её в спину узловатым кулаком:
- Иди, Альги, девочка. Я вперед... Мы прикроем...
Иногда, на пределе сил, они возрастают, и клинок, непомерно тяжкий, словно отдаёт тебе мощь поверженного врага.
А вот память словно отрезает от тебя тем же клинком.
Меч плясал в руке. Алка - будто не она и вряд ли та чужеземная Альги, кем её назвали, - видела, как под тяжестью улова рвётся стальной невод, как её друзья схлёстываются с рыжекосыми, падают, отступают, оттесняют, прорываются. Прямо в гигантское осатаневшее солнце.
Жестокий удар в плечо.
И сама Алка - в кровь и огонь пожарища. Опрокидывается, падает в колодец темноты, не ощущая дна.
...Пробудила жгучая боль, которая странным образом накладывалась на ноющую.
- Тц-ц, - проговорил некто, - это чтобы мёртвый огонь не прикинулся.
Окские слова этот человек выговаривал нечисто.
Алка открыла глаза: своды грубого базальта, похоже, подвал центральной башни. При прежних хозяевах подвал использовали как кладовую, но сейчас, едва девушка повернула голову, как в свете жирников колыхнулись и спутались широкие ленты вони: грязное льняное полотно, волглая овчина, протухшая кровь, смертный пот, харкотина, кал и моча.
- Лекарь вырезал стрелу целиком. Не пропадать же доброй стали, - сказал голос. - А Джизелле приказал смочить рану от заразы крепкой архи.
Над ней склонилась чёрная лохматая голова в неуклюжем тюрбане.
- Это ты Джизе... Кто ты?
- Пленник, вроде тебя. Но взят без такого почёта. Безоружным. И давно.
- Тебя не убили?
Он, кажется, ухмыльнулся.
- Без оружия, сказал. Тебя пока тоже не убьют. Дивятся, что с мечом и в воинском поясе. Ты одному из них по запястью полоснула, важному.
- Тогда не поняла.
- Оружного противника убить - высокая честь обоим. Мужчину, будущего мстителя убить - необходимость. Ребёнка ростом ниже тележной оси - позор. Женщину - бесчестье. А кто ты - онгры не понимают.
Услышав их, подошёл еще один. В полосатом балахоне до пят, седые волосы туго закручены серой тряпицей. Наклонился, потрогал Алкино плечо, сказал отрывисто:
- А себ тишта. Кётешт.
Джизелла прижал руку к груди, засуетился с тряпьём.
- Что... сказал? Кто?
- Лекарь толкует, рана чистая, можно повязку с мазью наложить.
Бережно открыл и приподнял девушку. Наложил жирную тряпицу, примотал полосой ткани.
- Напоить тебя?
В глиняной чашке плескалось нечто синевато-мутное. Тошнотворное.
Отхлебнула.
- Кумиш. Сброженное кобылье молоко. Его в архи перегоняют, - кивнул Джиз. - И для лёгких хорошо. А воды дал бы тебе, но опасно при таких ранах да в чужом месте.
Алка нахмурилась.
- Говоришь, не чужое оно, место?
Кивнула.
- Твоё, выходит. Было. Зовут-то как тебя? Не прячься, у них не знаешь, что тебе поможет, что навредит.
Всё, чему помешала изматывающая осада крепости, от чего остался один язык, - нахлынуло, смешалось с тем, что её разум сохранил от мира по ту сторону.
- Альгерда. Племянница коменданта крепости.
- Знатная добыча, - кивнул Джиз. - Дорогая.
- А ты?
- Что я? Слуга. Шут. Приставлен к знахарю.
- Знаешь нашу речь?
- Я по рождению местный. Ренегат - одну веру на другую сменил, как чужой наряд теперь на мне болтается.
Он был не в меру разговорчив. Расторопен - когда женщины-прислужницы приволокли похлёбку в котлах, зачерпнул ей, себе и доброй дюжине лежачих. Не брезглив - менял всем перевязки, подставлял и выносил поганую утварь.
Крупица за крупицей до девушки доходила история его жизни.
Родился он не в самой долине, как Альгерда, но в окружающих её горах, в небольшом поселении, где вся жизнь состояла в том, чтобы пахать, сеять, пускать в ход серпы, пожиная скудный урожай. Бывали тут и праздники, самый главный из них - весенний. Надо же благодарить Высокого Сеньора, чтобы не стало хуже. И одновременно призывать его благословение на изнасилованную пашню, чтобы снова стала девственной.
- Тут нужно участие юных и незамужних, - говорил Джизелла. - Обряд такой. Вот меня и выбрали среди многих: сироты угодны богу, а просить за меня никого не нашлось и не найдётся. Нарядили и пустили в священный хоровод.
Какая из дев выпадет из коловерти самой первой - та пойдёт в уплату Высокому, - говорил тем временем Джиз. - А оставшаяся в одиночестве - лучшая невеста. Вот я как раз и остался.
- Ты себя, что ли, ею считал? - удивилась она.
- В десять лет не очень-то в такое вникаешь, если за общинными гусями ходишь с хворостиной, - ответил он. - Голым меня никто не видел, кроме повитухи, даже матушка, умершая моими родами. А повитуха была ведьма из тех, кто и на костре соврёт. Словом, повенчали нас, отвели на ложе, задрал жених мою сорочку до самого горла, изготовился - и узрел диво. Раз в пять длиннее девичьего похотника.
Меня в той же свадебной пристройке и на тех же брачных снопах спалить хотели, да не судьба была. Выломал доску - руки у меня были не девчоночьи - и утёк.
От горы к горе, от села к селу, от деревни к деревне, потом степи кругом пошли. Где крал, где бог посылал. Сменил юбку на штаны, а то удивлялись, с чего это девка одна бродит-кочует. Лет двадцать назад, если со счёту не сбился, попал на передовые дозоры онгров.
- Пленник теперь? Раб? - спросила девушка с сочувствием.
- Не совсем. Здесь таких, как я, не любят, но сильно побаиваются. Жрец их, варашло, считается ни мужчина, ни женщина. А знахарь - тот же колдун. Я, правда, только учусь.
- Джиз, как думаешь, что со мной будет?
Он с готовностью ответил:
- Никто не скажет. Невольники говорят новым хозяевам - бесноватая ты была по молодости. Не хотела принять свою исконную долю.
Когда Алка поправилась настолько, что стала сама добираться до котла с едой и зловонной кадки, Джизелла стал подходить реже. Но однажды они со знахарем явились к ней оба.
- Слушай, Альги, чего Берток хочет. Ты своё дело сделала нечисто - кисть от запястья отсекла только наполовину. Гниёт теперь, и зараза тронулась выше. Надо резать. Дурмана на всё не хватит, вот Вираг, молодой вождь, и говорит: позови чужую варашли, её голос услышать хочу.
- Я не ворожея, - воспротивилась Алка.
- Кто ж ещё? - усмехнулся Джиз. - Иди лучше добром - лиха не будет.
Её подняли с пола и повели в соседнюю комнату.
Здесь был лишь один человек - распростертый на подобии узкого стола и привязанный. Рядом на особом табурете покоилось нечто, сильно напоминающее орудия пыток.
Алка посмотрела туда с ужасом - предводитель осады и штурма, тот, кто велел поджечь ворота крепости и собирался вырезать жителей. Но перед ней был совсем юноша, смуглокожий, светловолосый, нагой по пояс. Правая рука, в лиловых пятнах гангрены, устроена отдельно, на чём-то вроде козел, серые глаза бессмысленно глядят в потолок.
- Леч а фейебен эс енекелни хельезираж, - велел Берток и взял в руку нож.
- Становись ближе к изголовью, так, чтобы воин тебя видел, и говори свои заклинания, - перевёл Джаз.
- Не смогу. Не сумею, - простонала она.
- Подлезть под его саблю сумела? - ответил Джиз. - Рубиться вместе с воинами не побоялась? Читай что помнишь. Ему всё одно.
Альгерда помнила отрывки из сладостных баллад, грациозных лэ и вирелей, рондо и триолетов. Но перед лицом этого до странности беззащитного мальчика всё пропало.
И оттого Алка начала затверженное с младых волос, обмусоленное, бессмертное:
"Мой дядя самых честных правил, Когда не в шутку занемог..."
Джизелла плотно взял голову вождя обеими ладонями, зажал в тиски. Откуда-то во рту Вирага появилась липовая деревяшка - стиснуть в зубах вместе с болью. Девушка скандировала про воспитание Евгения, про мосьё аббата и дней минувших анекдоты, пока нож с омерзительным звуком отделял гниющую плоть от живой и кровоточащей. Менялись местами и отлетали в никуда целые строфы; брусничная вода без вреда для пьющего стекала по суровой ткани, сон Татьяны невольно попадал в ритм визжащих зубьев, что пилили кость. Целый мир успел пролистать себя, когда лекарь отбросил зловонный шмат мяса в стоящий внизу горшок и начал зашивать культю.
- Свободна, - Джиз подхватил горшок и охапку бурого тряпья. - До своего ложа доберёшься? А то иди со мной, продышишься на открытом месте.
Ноги у неё стали как из тряпки, и хорошо, что лестница, ведущая из подвала, оказалась недлинной. Альгерде понадобилось упереться рукой в косяк, чтобы выстоять, пока Джизелла выбрасывал окровавленные лохмотья в огонь, а горшок...
Горшок он долил водой и воткнул прямо в уголья.
Костры горели здесь повсеместно. Враги убрали наполовину сгоревший палисад и сняли ворота. Степняки расположились основательно: везде кибитки или шатры, отовсюду запах печёного мяса, женский говор, смех ребятишек и звон молота о наковальню.
- Кочевье, - объяснил подошедший Джиз.
- А наши где?
- Кого за ворота сволокли и сожгли рядом с нашими убитыми, а кто, как и прежде, на стенах, - он кивнул туда.
Горсточка полузнакомых ей людей потихоньку возилась на самом верху - должно быть, им принесли горячее и позволили немного отдохнуть.
Рвота внезапно подступила девушке к самому горлу.
- Джиз, ты зачем кипятишь... вот это?
Он глянул ей в глаза - почти вровень:
- Кости сохранят для Вирага, чтобы ему быть похороненным в целости. На том свете быть с обеими руками. Варево выльют в курган, чтобы часть юного вождя стала рядом с погибшим отцом и его народом.
Расхохотался внезапно:
- Ну, ты и впрямь отмеченная богами. Надо же - такое себе вообразить! И не людоеды онгры, и больным мясом отравиться можно. А вот свежатины не желаешь?
И что самое противное - она пожелала. Давясь от мерзости содеянного, обжигаясь от наслаждения, она рвала кусками полусырую, дивно пахучую баранину и глотала, обливая перёд куртки расплавленным жиром.
В том, как человек умеет приспособиться к обстоятельствам, есть нечто преступное.
Так думала Альги, когда ей в конце концов указали место в одной из кожаных палаток, за очагом. Справа от огня было место друга Джизеллы, скорняка и портного по имени Джанкси, слева - его самого.
Уйти отсюда казалось легко - никто не сторожил девушку. Уйти было невозможно - вплоть до самой воды кишел народ, как ни удивительно - обеих мастей, паслись лошади; их было столько же, сколько двуногих. Да и через воду плыть - заметят, вернут. Если до того у самой дух не зайдётся в холодной воде - со дна били ледяные ключи.
Со скуки она занималась обыкновенным женским делом: чинила одежду, мыла горшки и плошки, вытрясала меховые и войлочные подстилки, прожаривала над костром от насекомых. Готовить ей не позволялось - у мужчин выходило куда вкуснее.
- Здесь не очень много ваших, - сказала как-то Альги.
Джизелла ответил:
- Народ ушёл дальше. Остались те, кому поручено задержать хенну. Ты думаешь, так легко сорвать союз онгрских племён с их Великого Круга? Народ хенну сильнее, их тьма, и они двигаются по пятам.
Слова ушли - осталась мелодия. Вечерами люди садились вокруг одного из больших костров, слушали игру на некоем подобии лютни - бычья кишка на коробе, как называла это девушка, - и гнусавое пение здешнего барда.
Однажды в шатёр явилось четверо важных особ, разодетых как бойцовые петухи: поток перьев ниспадал с круглых шапочек, расшитые халаты почти скрывались под латами западного дела, шаровары были заправлены в сапоги такой мягкой и красивой кожи, что Альгерда устыдилась своих латаных опорок. Обитатели поднялись с места все трое и привычно повалились ничком. Один из знатных поднял Альги, заговорил солидным голосом.
Высказавшись, гости чуть поклонились и отступили назад.
- Это друзья покойного батюшки Вирага и ходят у него самого под началом, - ответил Джизелла, тоже вставая на ноги. - Сам Вираг обязан своей честью держать эти стены от имени кагана каганов племени онгр. Девушка Ильдико, "Сражённая стрелой", - это они тебя так назвали - лишила юного кагана правой руки. Она же и вылечила его своим белым колдовством, но рука с того не отросла. Теперь её долг, долг благородного рождения - заменить ему десницу, ибо властитель не имеет права быть увечным. Словом, они тебя сватают.
- Послушай, это даже не смешно, - ответила ему воскресшая Алка. - Быть рабой и подстилкой у дикаря, терпеть домогательства, ещё и личико прикрывать концом чалмы, как ваши бабы делают? Да я умру лучше.
- Умрёшь, - с напором ответил Джиз. - Позорной и недостойной смертью. За тобой числится долг, а наш народ такого не терпит. Была бы ты простой девчонкой - без затей приняли бы в круг. Но твоя семья держала эти стены. И сама ты - воин.
- Я даже не умею драться как следует.
- Оно и видно, - сказал трансвестит с юмором. - Лишила бы парня головы - все твои беды побоку. Вместе с подставкой для шлема. А теперь - и с тем, на чём мы с Джанси обмоты носим.
Разумеется, Альгерда согласилась. Или то была уже Ильдико?
Женщины - целая стая бестолково кудахчущих куриц - перевернули их палатку вверх дном, принесли и расстелили дорогой ковёр. Поставили бронзовый кувшин и глубокую миску, раздели Ильдико донага и в первый раз за время плена как следует оттёрли от грязи шершавыми влажными тряпками. С великим трудом расчесали косу, натёрли жиром, чтобы пряди лучше скользили, переплели широкими газовыми шарфами так, что натуральный каштановый цвет весь оказался внутри. Нарядили в женское - голубая атласная рубаха, шаровары, алый с золотом парчовый халат. Обули в красные сапоги. Поверх всего накинули фату.
И вручили "названым отцам".
- Ты не бойся - обряд здесь короткий. Говорить ничего не надо, сватья всё скажут и куда надо надавят, в смысле встать-сесть. Кормиться с церемонией тоже, за жениха с невестой гости кушают, - скороговоркой наставлял её Джиз. - Первая ночь - ну, ты, я думаю, не забыла в плену, как это бывает с мужчиной.
Алке было меньше двадцати, когда её унесло в этот сволочной мир, и родители воспитывали девушку в строгости. Альгерду, невзирая на немалые для знатной девицы лета, боготворили все, но ей самой отчего-то не приходило в голову разменять золотой на медные гроши.
- Джиз, - прошептала она сквозь покров, - я думала, ваше племя ценит, когда невеста бережёт себя для суженого. У нас так.
- Вот ведь шатан, - процедил он, - погоди.
Вокруг неё, слепой и почти оглохшей, закружились, зашелестели голоса. Тарабарщина достигла пика - и сорвалась вниз.
- Слушай, Ильдико, - снова заговорил с ней Джизелла. - Это плохо, что твоё девство не нарушено. Снимать печать и без того дело рискованное и опасное. Тем более ты владеешь сталью и знаешь мощные заговоры, а это верная гибель суженому, хочешь ты того или не хочешь. Но и поворотить назад уже нельзя. Больше сказать не имею права. Прими всё как есть и терпи.
Обряд показался ей таким же примитивным, как и вся здешняя жизнь. Ильдико подвели к жениху, который дотронулся до неё обрубком, запелёнутым в гладкий шёлк, будто предъявляя своё право, и сомкнули пальцы невестиной правой руки поверх этой гладкости. Подвели обоих к порогу свадебного шатра и показали, как переступить через порог, чтобы его не коснуться.
Пылко горело пламя. Невесту отделили от жениха, совлекли покрывало, всунули в одну руку горсть чего-то скользкого, в другую - малый кожаный мех с кумысом. Жертва домашним духам.
Из другой баклаги, побольше, выпили люди, передавая по кругу.
Костёр вспыхнул - приугас - восстал с новой силой, озаряя лица. За спиной девушки слышалось осторожное движение.
Шатёр почти опустел. Музыка смолкла. Ильдико повернулась к мужу...
И тут крепкие молодые руки - а их было много, слишком много! - подняли её, перенесли через огонь и бережно опрокинули на покрышку из мягкой кожи. Развернули полы халата, остриё ножа скользнуло, порвав слои тончайшей материи. Ладонь легла на губы, четыре других - сдавили запястья и щиколотки.
А потом пленницу взяли. Раз, другой, третий - бесконечное множество. Каждый из насильников уносил на себе каплю крови, частицу её плоти. И добавлял крупицу боли к безмерному унижению. Живые тиски сменяли друг друга.
Пока не отпустили совсем: беззвучно плачущую, с истерзанной душой.
Снова загорелось пламя - от дуновения ветра. Живые тени скользнули за полог.
Тёмный силуэт наклонился над ней, глаза мужчины - чёрный зрачок на фоне чёрной радужки - казались без дна.
Вираг расправил на ней одежду, перенёс на чистое.
- Чегелед, - в голосе звучали странные интонации, незнакомый акцент. - Любимая. Никто не желал плохого ни тебе, ни мне. Скверна снята с тебя - так положено, чтобы твои боль и страх уподобились прежним моим и ты стала мне подобна. Утром ты сможешь властвовать. Сможешь меня убить, если будет твоя воля. Но дай мне довершить начатое моими побратимами: без этого все труды будут напрасны.
Ильдико не пошевелилась, когда он лёг на неё, проник и задвигался - осторожно, пытаясь не причинить новой боли. Причиняя нечто другое, неведомое, чему не могли научить никакие вольные игры со сверстниками.
Ибо на самом дне ужаса прячется наслаждение.
После того, как семя излилось в неё, Вираг перекатился на спину, провёл по волосам юной женщины пальцами невредимой руки.
- Ты понимаешь речь тех, кто в долине, - спросила она чужим голосом.
- У долинников совсем лёгкий язык против онгрского. Если хочешь, чтобы твоим новым домом стали горы, научись слушать, что они говорят.
- Что ваши делают там, далеко внизу?
- Ищут места для оседлой жизни.
- Так же точно, как здесь?
Он резко засмеялся:
- Нет, надеюсь. Вот вы кичитесь своим знанием, своими книгами, песнями и музыкой. А за вашей спиной иной мир. Дикий, как и мы. Но не более дикий, чем мы сами. Оружие иногда - хорошее средство добиться мира, не уничтожая. Ты знала?
- Я знаю лишь исходящее от вас зло.
- Те, кто творит зло, нередко сами не злы. Они обыкновенные. Так тебе надо, чтобы я остался здесь или ушёл?
- О своём имени я знаю. Что означает твоё?
- Цветок. Такие появляются перед самым снегом, когда остальное вянет и отцветает.
- Что же, уходи. Мне надо подумать. Отойти... от всего этого.
Утром за Ильдико никто не явился, но проснулась она от лёгкого шума за полой шатра. Справила необходимые нужды и вышла.
Весь лагерь был здесь. Выстроился на почтительном отдалении - впереди лучшие люди онгров, позади простые воины, сзади женщины, рабы, дети вперемешку. А совсем рядом - молодой муж с семью лучшими приятелями. И с подарками.
Бронзовая посуда с широким выпуклым узором. Трубы заморских тканей. Груды ожерелий и браслетов на подносе - работа дикарская, формы тяжелы, дурно гранённые самоцветы слишком блестят, но отчего-то глаз не отвести. Диковинный предмет в руках Вирага - подобие колонны, базой которой служит маленькая круглая шапочка, а с капители ниспадает кисейный водопад. И самый главный дар - буланая кобыла в полной сбруе. Из тех, что красотой не блещут, зато надёжней надёжного. А позади седла закреплены - с одной стороны короткая сабля, с другой самострел.
Вооружение благородного всадника - ей, кто может навредить противнику лишь по ошибке.
Муж с поклоном водружает на спутанные пряди Ильдико несуразное сооружение - это, оказывается, убор знатной женщины. Ну, по слухам, наблюдалось у наших прелестниц и кое-что похуже: бараньи рога, сахарные головы, кружевные башни.
Потом Ильдико подсаживают в стремя и заставляют проехать по кругу. Многие толкаются, рвутся вперёд - коснуться сапога или края одежды на счастье.
Брак завершён.
Первый день её замужества был и первым днём зимы. Закрутил ветер, повеяло близким снегом, вскоре явился и он сам. Похоронил то, что осталось от травы, сковал воду во рве.
- Вы не умеете оборонять крепости, - сказала она как-то Вирагу.
- Ты права, хотя немного в этом смыслишь, - ответил он. - Не умеем. Тот, кто, подобно вашим воинам, закрывается в узком футляре, надеясь выдержать осаду, уже побеждён. Цепью можно перегородить улицу города или даже бухту перед ним, но спасёт ли это от мышей и рыб? Оттого народ онгров и не любит крепостей, в отличие от хенну.
- Тогда зачем тебе держать на спине эту обузу? Зачем вообще была вся эта кровь?
- Надеешься разозлить меня? Получить ответ? - он рассмеялся незло, щёлкнул её по носу.
- А ты на что надеешься? - переспросила Ильдико.
- Онгр слишком отважен, чтобы жить надеждой, - ответил Вираг. И надолго замолчал.
Тогда они уже поставили свой дом - новую палатку из дублёных шкур, двойных - мехом книзу, мехом кверху. Было там куда теплее, чем в сердце камня. Ночью спали бок о бок, днём Вираг объезжал в седле окрестности, лазил по стенам.
Новобрачная через неделю после ритуала догадалась, что беременна: крови не пришли, зато прорезался неуёмный аппетит. Джизелла попытался успокоить:
- В любом случае Вираг твоё дитя признает. Да и его это кровь - так наши старухи подгадали со днём женитьбы.
И посоветовал:
- Делать тебе будет почти что нечего. Учись-ка ты здешнему языку - не с одним мужем говорить придётся.
Брать слова и фразы приходилось из уст в уста - ничего "прикреплённого к бумаге" у онгров не водилось, да и Альгерда не много такого видела в своей жизни. Истинное обучение началось, когда Ильдико решила быть немой, наподобие грудного ребёнка, и не учиться онгрскому, а принимать его в себя без остатка.
Произошло чудо. Язык впитывался в Ильдико, словно вода в губку, дитя в чреве росло, будто от одного такого, и одновременно кусками, лохмотьями, засохшей листвой опадало с неё прошлое.
"По существу, одной ночи хватило, чтобы переменить всё во мне: одеяние, природу души и саму веру", - с горечью думала юная женщина.
А кто она была сама? Иноземка Альги? Пришелица Алка? Однажды Ильдико, к своему стыду, проговорилась - и перед кем! Перед юнцом по имени Келемен, из тех, кто был с ними в свадебном шатре.
Как ни удивительно, Келемен не придал её словам особого значения.
- Не я один удивляюсь тебе, супруга моего клятвенного брата, - ответил он. - С первого взгляда видно было, что у тебя нездешняя душа. Но тогда из каких земель ты пришла к нам - из тех, что выше, ниже или стоят вровень?
Ильдико едва распутала длинную тираду. Ответила не торопясь и стараясь, чтобы её поняли:
- Мы с тобой говорили, что невеста - ещё из чужого народа, жена - уже из твоего. Но давным-давно я видела во сне, будто ради одной меня уничтожили страну великих башен и необозримых городов и бросили сюда, как в бездну, оставив мне только дремлющую память и дав знание языка черноволосых. Кажется, тот мир был далеко впереди нынешнего - это мир наших эгиеди, детей и детей наших детей.
Келемен посмотрел ей в лицо серьёзно и с некоей боязнью:
- Если ты говоришь правду и видишь правду, а не заблуждаешься насчёт себя - у тебя должна быть поистине великая цель.
Тот же Келемен без тени сомнения предложил обучить - если не тяжёлой сабле, то хотя бы тонкому кинжалу, который сам раньше и подогнал по женской руке. И ездить верхом - авось дитя изнутри не выронишь, сроду такого у наших жён не бывало.
Снег означает покой. Так говорил Келемен, так день ото дня повторял и Вираг. Те, кто успел осесть на землю, держат осаду в своих тёплых домах и проедают летние запасы. Кочевники отгоняют скот и лошадей кормиться в места, где трава погуще и снег помягче, а сами укрываются на крутых берегах рек и у склона холмов. Войны зимой не бывает. Хенну не придут.
Снег означает согласие. Черноволосые мужчины брали за себя рыжекосых вдов, их женщины выходили за тех, на чьи головы бросали камни и лили кипяток. "То не подлость и не предательство, - говорила себе Ильдико, - но закон неумолимой жизни, которая длится несмотря ни на что".
Всё меньше времени проводил её супруг в шатре, всё больше - в окрестностях замка. На смену ему незаметно внедрялся Джизелла - приносил забавные подарки самой Ильдико и её будущему младенцу: мастерил из сущей чепухи.
Когда Ильдико обучилась сносно держаться в седле и ей, наконец, разрешили выезжать верхом за пределы стен, именно Джиза выбрала она в спутники.
Нарядная кобылка игриво поматывала головой и хвостом, но шла аккуратной иноходью. Студёный ветерок отдувал в сторону тесные запахи человеческого жилья, приносил с горных отрогов иные: корья, смолы, вольного зверя.
Через ров прямо по льду был переброшен мост - не подъёмный, а плавучий, из толстых брусьев, положенных на лёд и закреплённых на берегу огромными "шпильками" из цельных стволов осины. Её спутник сразу взял влево, желая обогнуть крепость.
На стороне, обращённой к широкой выемке между горами, от водяного кольца отходило с десяток канав с подъёмными створами. И сразу под ними начинался обрыв, похожий на горный ледник. Из блестящей на январском солнце коры торчали мрачные гранитные глыбы - хребет допотопного чудища. В самом низу они торчали наподобие зубов в раззявленной пасти.
- Впечатляет. А если придётся спускаться? - спросила она Джизеллу.
- Смотря кому. Тебе? Для супруги вождя уж точно царский путь приготовят. Что до прочих... Лишний народ съехал в корзинах и не торопясь, а хенну либо издерут себе задницу до костей, либо их расстреляют прямо на опускных канатах, - ответил он. - Ранней весной здесь ещё будет непролазная топь.
- А летом?
- До лета будет время, - неохотно ответил он. - Или не будет.
Однажды Джиз поднял Ильдико из мехов, в которых она спала, так рано, что почти все звёзды сияли на небе. Здесь уже был её муж, побратимы, офицеры. Сзади всех, на старом донжоне, уже вилось на ветру шестиконечное боевое знамя с бунчуком из белого конского хвоста.
Ещё она увидела в руках мужа очередную безделку шута - узкий полый стержень. Его передавали из рук в руки.
- Смотри, Ильдико, - сказал муж, протягивая ей. - Без неё степняки видят в точности то, что ты с ней.
Внутри были закреплены стёкла, двояковыпуклые, словно чечевица. Линзы, сказала Алка. Подзорная труба, уточнила Альгерда.
Узкое тёмное облако тянулось по равнине вдоль горизонта, алые и серебристые искры мерцали на фоне тучи, снег впереди неё походил на пыль.
Муж забрал снасть, подкрутил что-то внутри. Тусклые кирасы, яркие хоругви, высокие кресты на палках.
- Хенну пришли, - хладнокровно объяснил Вираг. - Они уже в трёх фарсангах, но двигаются не очень быстро из-за своих фур, баб и осадных орудий. И ещё твои собратья их раззадорили. Решили добавить свой пыл к хеннской пыли.
Она не поняла.
- Госпожа Ильдико, неужели ты не слышала, что хенну верят в Иисуса-бога? - спросил Джиз. - Не совсем так, как ты, правда.
- Мы сотворили из крепости ловушку, - продолжал Вираг. - Внутри остались те, кто согласен сразиться и умереть. И теперь я не хочу, чтобы моя жена и наследник моей славы сделались зерном на мельнице богов. Джизелла умён и хитёр. Берите лошадей и выезжайте навстречу войску: можете искать конные разъезды хенну, можете подождать, пока они сами на вас наткнутся.
- А вы как же? - спросила Ильдико.
- Если верно говорит наш писаный закон - сила крепостных стен равна мужеству их защитников, - ответил муж. - Что и как ни случится - мы выстоим. И настоим на своём.
- Но я сама?
- Ты должна показаться рыцарям героиней, претерпевшей плен. И ты сильная.
- Ох. Никакая не героиня. Ничего-то не умею. Ни оружием владеть, ни языком.
- Тогда хотя бы сумей умереть с честью, если так повернётся дело, - голос мужа стал твёрд, и Ильдико поверила, что сможет.
Выехали они с Джизеллой через мост, который содрогался под четырьмя парами копыт.
Смертникам не нужны предатели - вольные или невольные. Она могла стать одной из них. Потому что уши её слышали хрипловатое пение дальних рогов, зовущих к бою, а душа рисовала на оборотной стороне лба прежних друзей и близких: дядю Ружера, рыцарей Шеридана ле Фаню, Лотреамонда, Жерар-Нерваля...
Бельтрана.
Джиз повернул к узкой полосе рощиц, окаймлявших поле, потянул за повод её Буланку и своего чалого мерина. Прятаться или, напротив, вернее попасться им на глаза? Женщина сама не знала, чего хочет больше.
... Взяли их под вечер, когда женщина вконец вымоталась, а её спутник приискивал место для ночлега. Окружили, спешили, попытались перенять коней, но то были хитрые степняцкие лошадки - вывернулись, ударили боком и копытом, ушли.
- Перебежчики? - широко улыбаясь, спросил этот всадник. - Для лазутчиков больно уж дураковаты.Не волнуйтесь за свою конину - у нас её вдоволь.
Оказалось, ставка небольшой турмы - даже, скорей, части отряда - находится совсем рядом. Белый шатер командира выделялся на фоне влажных стволов. Обоих стащили с сёдел, старший пошёл докладывать.
Когда офицер в нарядном плаще вышел навстречу, она не поверила своим глазам.
Рывком сдвинула малахай на затылок.
- Дама Альгерда? - поражённо спросил Бельтран. - Тут... в таком виде?
- Альги, - продолжил резко. - С просмолёнными косами. В варварской раздельной юбке. И - брюхатая от варвара? Не от этого ли двуполого извращенца в бабьей чалме? Двойная перебежчица. Ренегатка.
- Рыцарь и твердыня рыцарства, - ответила женщина, стараясь говорить спокойно и мягко. - Не ренегат, потому что примкнул к детям пророка Ария.
Бельтран сжал губы.
- Не дерзи. С твоим сотоварищем в любом случае можешь попрощаться. А вот с тобой что делать - не знаю. Нельзя причинять вред беременной, хоть и брюхатой прямым выблядком. Жди пока.
Они шли за солдатами. Почти что название фильма, думала Алка, держась за хвост или стремя, увязая в снегу.
Наконец, показались стены и башни. Тот всадник, что нынче волок Альги, пихнул её в одну из кибиток, рванул вперёд - строиться в шеренгу. Фанфары, звонкие на морозе, пар из конских ноздрей, нарядные цвета.
Трубный вой и топот.
Им всем сказали, что онгров на стенах - горстка. Но никто не предупредил, что за миг до атаки во рву до отказа поднимут все ставни, и родники не успеют наполнить его доверху. Мост буквально разлетелся в щепу под теми, кто решил проверить его на прочность. С грохотом проваливался над полостью лёд саженной толщины, глыбы становились ребром, студёная вода выплёскивалась до самого неба, лошади, истерически визжа, карабкались из кромешного месива прямо под степняцкие рыжие стрелы.
Но жена вождя лучше всех прочих знала, что исход атаки заранее предрешён.
Под конец светового дня мир затих - лишь отдельные стоны и вопли резали его сотней острых стилетов.
... Голоса рядом с возком пререкались. Ильдико сунула руку за пазуху, где невредимо болтался узкий нож, - обыскать побрезговали, - но решила погодить.
Под низкий кожаный свод проникла худая женщина с огромным животом, в широком платье и головном покрывале. Протянула ей свёрток, сказала на ломаном онгрском:
- Мы сёстры. Раздень. Одень вверх. Выдь незримо. Не верь словам - верь глазам. Потом беги - далеко, споро!
... Лезвие оказалось достаточно острым, чтобы разрезать подопревшую бычину и вылезти с другой от часового стороны.
Старое знамя сорвали, над донжоном парил крест, изображённый на багряном стяге, зарева пожарищ эффектно подсвечивали его снизу. В крепости распоряжались прежние хозяева. Но на дорогу, широкую, ровную и отменно размеченную, не ступал никто из них.
Женщина подошла ближе. Факелы воткнуты вперемежку с кольями, на которых замер торжественный караул. Шут с растрёпанными седыми косами встретил названую дочь одним из первых - окровавленное остриё дразнилось изо рта, как язык, высунутый в потешной гримасе. Келемен был тут же, и побратимы, и простые всадники, даже кое-кто из черноволосых наложниц. Оставалась слабая надежда, что хоть над ними надругались уже мёртвыми.
Самым последним - и, наверное, первым в очереди смертей - был человек, которого жутко изуродовали: по неопытности палача кол вышел у него из щеки, исказив лицо до неузнаваемости. Дорогой рваный халат был небрежно брошен на плечи. Обрубок закоченевшего предплечья торчал нелепым крючком.
- Десница моего мужа, - сказала Алка на языке, которого здесь никто не понимал. - Моего милого мужа.
В лесу, сразу же за станом победителей, к ней радостно подбежали Буланка и Чалый. С высокого пня взобралась на Чалого, поехала, направляя за собой кобылку. Путь, протоптанный полчищем, был не так уж труден, лошади явно сыты - подкормились мхом и мороженой клюквой на болотах. Она думала последовать их примеру, но без успеха. Черпала снег горстью.
Хенну и их приспешники проглотили наживку, говорила себе Ильдико под мерный ход коня. И угодили в любовно слаженный капкан. Теперь с одной стороны у них будут равнина, опустошённая их набегом, и хилое редколесье, с другой - непроходимые горы. И станут они держать и держаться за рукотворный камень, пока не станет слишком поздно.
Война так избыточна, так - без удержу - заглатывает и расточает, что с того и крох остаётся немало. Оглодки конских и бараньих рёбер, чёрствый подмокший хлеб, дырявые чугунки и плошки, вполне годное огниво, приличная, без пятен крови и больших дыр, одежда. Загнанные кони, изувеченные люди... Когда пошли уже целые тела, Ильдико задумалась: охотник гонится за ланью, но что за волк щиплет пяты самого охотника?
На следующий день после того, как рискнула выехать на ровное место, к ней прибился знакомец, почти мальчишка. Звали его Ференци - "Свободный", он отбился от разведчиков из-за пустяковой раны и оттого не успел к праздничной раздаче. С ним стало куда легче - и еду разыскивал, и логово на ночь устраивал, и бездымный костёр разжигал с одного удара кремня о кресало. И приводил лошадей - загнанных, охромевших, с перебитой ногой. Одна вскоре принесла жеребёнка - Ильдико не позволила зарезать, то ведь были степняшки. Молоком в добавок к мясу они с Ференци тогда вволю попользовались.
Вскоре к их табуну начали подтягиваться и двуногие. Она не разбирала, не спрашивала - кто хенну, кто из онгров, кто неведомо откуда. Все они, и мужчины, и женщины, были изгои, все, по сути, страдали не от холода или голода, но от заброшенности и непонимания, а теперь собирались подобием снежного кома. На ночлеге рыли яму в золе остывшего кострища, ложились на одну шкуру, накрывались другой. Кормились ягодой и кореньями, добытыми из-под снега и всё же сочными. Её слова кое-как до них доходили - степные наречия все были сходны или казались такими. Как уцелеть зерну, брошенному в снег и не давшему побегов? Как хотя бы дожить до весны и её расцвета?
Но всё же в их скудости находилось место и тому, что сам народ Альгерды посчитал бы излишеством. Один из приставших к ним стариков отыскал в хламе некое подобие цимбал с ободранными, кучерявыми струнами и пару крошечных ложечек для игры. Починил - звенели внятно, хотя и глуховато.
И спел целую поэму, красивей которой никто из них не слышал в жизни. В ней было всё: строгая чистота зимы и пылкий жар лета, осеннее золото и зелёное разнотравье весны, высота гор и неба, ширина степного раздолья. Вольная воля.
Возможно, оттого Ильдико решила произнести речь. Собрала вокруг себя народ. Их оказалось на удивление много: не меньше сотни мужчин и женщин, многие из коих были в тягости, как она сама. И столько же лошадей, годных под вьюк и седло.
Сказала им:
- Именем моего чрева и дитяти, коего назову Эгиед, "Росток будущего". Именем правой руки моего супруга по имени Вираг, "Лучший цвет весны". Мы здесь не родичи и не род. Мы племя. И мы испытаны. Ибо легко наслаждаться богатством ума и красоты, когда жизнь ласкова и беспечна, и трудно, когда она становится просто жизнью как она есть. Наше малое племя не сможет пребывать в одиночестве - мы будем искать сильнейшего, и мудрейшего, и приверженного чести народа. Но, клянусь, мы станем его солью - такой, что не растворится ни в чьей воде. Я нарекаю нас Эноньо, "Выстоявшие".
Это была правда, которая ещё не правда, но становится ею после того, как ты её выговоришь. А говорила Ильдико на языке онгров впервые так долго и так безупречно.