Мудрая Татьяна Алексеевна : другие произведения.

Сказка для храбрых

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Расширенный, вернее, заключенный в "текстовую рамку" вариант"Злата в крови".

СКАЗКА ДЛЯ ХРАБРЫХ

  

Сказки пишут для храбрых. Зачем равнодушному сказка?

О том, что чудес не бывает, он знает со школьной скамьи.

Для него хороша неприметная серая краска,

Он уверен - невзрачны на вид соловьи.

Соловьи золотые. Их видело детство такими...

Александр Коваленков.

Стихи, посвященные памяти А.С.Грина

  
  

I. НЕОФИТ

  

Нет ничего особенного в том, чтобы приплыть в Америку.

Мистер Ибис (по Нилу Гейману)

  
   Я открыл дверь кондитерской, и в меня сразу влетел плотный и тугой комок самых разнообразных запахов: сладкого печеного теста, не очень свежего молока, жженых сливок, чуть подгнивших фруктов и растворимого кофе, человеческого пота, мокрой шерсти и влажного хлопка. Как я и думал, на стоянке православного человека народу было набито по самую завязку. Ни одного свободного места, тем более в темном углу, где я люблю обыкновенно размещаться по причине явной моей невзрачности: поверх семинарской "лицейской" формы - жутко потертая косуха, что осталась от прежних моих байкерских времен, на ногах башмаки, в которых просто неловко заходить в цивильные заведения, волосы заплетены в косицу, точно я уже в сане.
   Ну и на что я рассчитывал, заявившись посреди дня в кафе, где девочки семинаристов, не прошедшие по конкурсу на женское отделение, привычно ждут своих женихов, вечно опаздывающих по причине сильной озабоченности занятиями и послушаниями? Где ушлые "платочковницы" (ироническое самоназвание тех, кто непременно хочет замуж за священника) ждут, что им отломится от чужого улова? На то, что какая-нибудь из них займет и удержит мне сидение да еще и какой-нибудь съестной дефицит закажет?
   Нет, простите, сегодня как раз настало время для чудес. Почти в самом центре зальца - столик на двоих, а за ним тонкая фигурка в черном, наполовину запрятанная под длинную, в пол, тефлоновую скатерть. Ножка, правда, отставлена в сторону - не по причине кокетства, я так понял, а для эпатажа. Разглядев детали, я понял, отчего мои любимые братья и сестры шарахаются от сей особы, будто бактериальное содержимое чашки Петри от лейкоцита: девица, если читать ее снизу вверх, была наряжена в лаковые туфли с пряжками на крепком каблуке, узенькие бриджи под колено, пиджачок с огромными перламутровыми пуговицами и блузку с распахнутым байроническим воротом и галстучком в виде ленты. Всё, кроме светлой блузки и радужно переливающихся пуговиц, - разных оттенков черного и производит впечатление не столько замшелой архаики, сколько еще не обкатанного постмодерна. К тому же плюсуем весьма примечательную внешность: короткая стрижка на темно-рыжих кудрях, которые лежат забавной "плойкой", белая кожа без веснушек и прочих отметин, на которой резко выделяются более темные брови и ресницы, иконописные черты слегка портит крупноватый и слишком яркий рот и украшают глаза, карие, цвета спелого конского каштана, который только что вылупился из кожуры.
   Это юное создание, представьте себе, делает мне приглашающий знак рукой и произносит:
   - Господина экс-самокатчика просят занять заказанное место.
   - Кто же меня заказал? - спрашиваю я.
   - Владик-путешественник, лучший друг семьи. Попросил меня занять место ровно посередине и держать изо всех сил, пока он не явится вместе с приятелем. И описал. Но его самого пока что-то не видать.
   - Мой заядлый дружок Севка Песчанка попросил меня забежать в "Место Встречи" после занятий, если получится.
   - Налицо типичная подстава. Мы явились, а его нет, - девочка сморщила носик. - Слушайте, Гоша...Георгий, да? Я тут с горя ухватила две последних порции мороженого с клюквенным соком фреш, по триста грамм каждая. Думаю, никто не придет, так сама уничтожу, да бойцовский накал улетучился почти сразу. Как говорят, утроба Саррина вконец окаменела. Присоединяйтесь, а? Постное. А уж кровь-то как холодит!
   Она плотоядно облизнулась.
   Я погрузил ложечку в аппетитно взбитую пену. Кушанье, что и говорить, было отменное, но ситуация требовала объяснений.
   Всеволод Песчанников, знаменитый нетрадиционный дипломат, журналист и бродяга, до того как собрал сливки со всего мироздания, засорил собой весь эфир и проявился на всех голубых экранах, учился в моей школе и был двумя классами меня старше. Как выяснилось однажды, мы поочередно давили одну парту на "камчатке": я по причине ненормативно высокого роста. он из-за постоянного двоечничества, настолько закоренелого, что учителям хотелось напрочь забыть о Песчанкином бренном существовании. Выходило это, правда, не очень: свое прозвище он получил как раз за то, что никак не мог существовать вне публики, которую и обеспечивал себе по мере сил.
   Закорешились мы так. В одну судьбоносную зиму я увидел на голубой, как небо пластиковой поверхности вырезанные финским ножиком руны:
   "Грустит сапог под желтым небом, но впереди его печаль. Зеленых конвергенций жаль, как жаль червей, помятых хлебом. С морского дна кричит охотник о безвозвратности воды. Камней унылые гряды Давно срубил жестокий плотник..."
   Задумчивая безнадежность этих строк прошила меня насквозь, как пистолетной очередью, и я стал искать автора. О Буддисте Главном тогда знали только в Ленинграде и во всяком случае - не у нас в экспериментальной школьной двенадцатилетке. Поэтому когда я нарыл автора настольного граффити, им оказался никто более, как Песчанка. Он-то и просветил меня в главном. Как результат, после десятого класса (дальше шла сугубая профессионализация) я вступил в ряды байкеров, где считался самым начитанным, а он взял в руку все свои прочие три члена и сильно напряг свой недюжинный литературный талант. Параллельно мы работали друг у друга репетиторами, поэтому через два года, когда я подтянул его языки, а он накачал мои мышцы, Севка сумел яростным штурмом взять МГИМО, а я...
   В общем, я воплотил мечту. Не замечали ли вы того, что самое заветное у человека воспринимается ближними его как абсолютная дурь?
   Ладно, я забыл о моей соседке, а нужно с ней, наконец, разобраться. Тем более, что мороженое я слопал и даже серебряную вазочку после него облизал.
   - Как вас по имени?
   - Ох, вечно забываю, что дама представляется первой. Стелламарис Болконская.
   - Георгий Победоносцев.
   - Прикалываетесь в ответ?
   - Увы, ничуть. Фамилия означает принадлежность к колокольному дворянству, а кто наградил меня таким подходящим именем - не очень знаю. Сирота потому что.
   - Со мной было похоже. Конечно, я не природная дворянка, просто кое-кто "Войны и мира" начитался. В годы революции модно было менять неблагозвучные фамилии на всякую литературщину. А имя возникло в результате перестройки и переиздания всякой книжной рухляди. Был такой писатель Локк, не философ, не родственник, но предтеча современного дамского романа, творивший в начале прошлого века. Мой дед его сильно ценил, особенно "Милого бродягу" и "Звезду Моря" с героиней Стелламарис Блент... Вот папа с мамой и договорились насчет меня. Вообще-то меня все Марысей зовут или Маришей.
   Как же она мне нравилась! Голос низкий, с какими-то особенно звонкими обертонами. Полудетская фигура, тонкая, почти без груди и бедер, но сильные икры танцовщицы. Сзади головы - забавно извитая струйка волос, которая спущена по воротнику вниз; получается как бы старомодный накладной паричок с косицей.
   - Песчанка что, решил познакомить меня с потенциальной не... девушкой?
   - Девица я, - рассмеялась она, - никаких "не". Как говорит Влад, ответ на все ваши затруднения. Вот он нас и свел так коварно и предательски. Можно держать пари на что угодно, что его здесь уже не появится.
   - И что попозже отбрешется каким-нибудь интервью с продвинутым бразильским водуном.
   - А тогда чего же мы тут на бойком пятачке разговариваем? Может, пойдем прогуляемся?
   Я согласился, заплатил официанту, попытался всучить монеты девушке - она, конечно, не взяла - и мы вышли наружу.
   - Разрешите мое недоумение: как это байкера в семинарию взяли?
   - Да ведь мы, байкеры - первейшие кандидаты во священство.
   - Это оттого, что потенциальные самоубийцы?
   - Нет, просто выразительнее всех под Богом ходим. Гоняли в прошлом на своих монструозных мотоциклах, слепленных по формуле "Две "Явы" - один крутой байк". Ява, разумеется, не золотая, а напротив. Позже-то было над чем поработать, но риск оставался почти такой же.
   Непринужденно болтая, про себя я размышлял о том же самом куда подробнее. Несколько лет назад, когда я решил направить стопы в семинарию, православие только входило в моду, и все полагали, что это не менее круто, чем байки (из склепа). Торговки, бизнес-леди, политики-мафиози и мафиозные политики спешно брали себе духовников. Актеры, художники, модельеры и рок-певцы постригались в монашество прямо-таки легионами. К тому же после армии, куда я загремел практически со школьной скамьи, семинария была самым доступным среднеспециальным учреждением и в ней, как, впрочем, и в войсках спецслужб, высоко ценилось умение управляться с тяжелым мотоциклом. В нагрузку к этому моему таланту шли: общая спонтанная даровитость, зычный драматический тенор и репрессированные предки со звучной фамилией. Поступил в семинарию я без больших трудов: православные истины въелись в кровь вместе с молоком матери, а репетиторство (продолжившееся и в армии) прекрасно выступило в роли самообразования - по известному принципу: "Так долго ему объяснял, что, наконец, и сам понял". Иерейская дисциплина была значительно мягче армейской, питание и комфорт - рангом повыше, вкалывать и зубрить - дело для меня привычное, а учиться я умел всегда, хотя в средней школе последнее умение пребывало в латентном состоянии. Все последующие годы я был в семинарии на отличном счету, только все это оказалось фальшивкой. Изучаемые дисциплины оставались, так сказать, на губах и в мозговых извилинах. Они, как камни, погребли мое "я" и хотя не раздавили, но и не сплавились с ним, образовав, так сказать, неорганичные органические соединения. К великому прискорбию, соблазнившие меня семинарии прошлого, которые ковали не только священство, но и будущих учителей и медиков, так в прошлом и остались, и духовные училища сегодняшнего дня, так сказать, секуляризировали себя от всего, что не есть духовно. Продолжать игру в святость было нечестно, вовсе бросать казалось полной трусостью, однако я не мог толком объяснить все это никому. (Мне отвечали стандартно: ты веруешь? Ты умен и талантлив? Так трудись душой и умом, а прочее приложится.) Один мой духовник, отец Аммоний, проник в мою тотальную фальшь, но помочь не мог и он. Я по-прежнему не понимал, а лишь виртуозно играл в традиционное понимание священных истин. Не один отец Аммон, кстати, был такой умный. Меня довольно скоро просекли многие - и захотели избавиться от чрезмерно талантливой черной овцы. Только никак не находили благолепного предлога.
   Как говорится, если тебя на дух не переваривают, то уж верно и съесть не смогут.
   С такой жизни я одно время даже хотел поступить в монахи, (старый шут, лезет от дождичка в пруд, как говаривал Кола Брюньон), но быстро опомнился: не стоит покрывать рясой такое смятение чувств, как у меня.
   И тут пришла благая весть: повеяли свежие ветры, заструились новые течения, церкви настоятельно понадобились те специалисты, которые у католиков именуются папскими легатами. При Духовной Академии, на пороге которой я в то время застыл в нерешительности, создали отделение церковных дипломатов, управленцев и ученых, причем семинарская образованность даже не была обязательной, хотя до крайности приветствовалась.
   Нужно ли говорить, что для черной овечки то был долгожданное жирное пастбище, а для ее пастырей - возможность использовать не одну ее овчинку, а несколько?
   Оставалась главная и скрытая закавыка. Моя трусость.
   Но я не успел объяснить моей спутнице специфический характер этого моего изъяна, потому что внезапно улочку перед нами загородила семерка тощеватых и прыщеватых бойцов из подворотни.
   - Что угодно благородному дону? Травку? Понюшку? Девочку? - с наглецой проблеял самый длинный. Интеллектуал, Стругацких цитирует, язви его в печенки!
   Моя спутница как-то сразу напряглась, лицо застыло, глаза ушли вглубь. Я лихорадочно перебирал известные мне тактики рукопашного боя, совместимые с главной Христовой заповедью...
   - Девочку, пожалуй, - произнесла она, резко просунув свою холодную правую ручку мне под локоть и раскрыв обе ладони настежь.
   Отчего-то парни шарахнулись в разные стороны, освободив узкий проход, в который мы ринулись со скоростью кометы.
   - Типичные сявки со стальными перышками, - пробормотала она, когда мы уже оказались на приличном расстоянии и под хорошим фонарным освещением. - Мелочевка шестерочная. Мокрушники недопеченные.
   - Чем это вы их? - спросил я, едва отдышавшись.
   - Стигматы вдруг образовались. Или, скорее, по ужасающему глазу на каждой ладони, как в "Лабиринте Фавна". Да не пугайтесь, это просто небольшое профилактическое внушение пополам с гипнозом. Кто чего боится, тот это и видит.
   ...Я увидел.
   Тогда близкая родня пригласила моих приемных родителей на крестины. Меня, тогда едва пятилетнего хлопчика, взяли оттого, что девать было совершенно некуда. Ну, ночевка в незнакомом месте для ребенка всегда стресс, а тут еще случилось приключение. В самое глухое время я проснулся оттого, что на мою грудь мягко прыгнуло нечто тяжелое, мягкое, и два огромных желтых фонаря засветились прямо у меня под носом. Я заорал, мама, рядом с которой я лежал, мигом зажгла ночник - и мы обнаружили великолепного черного кота, что только что вернулся из недельного путешествия на остров любви и теперь хотел водвориться на своем законном диванчике. А рано утром, когда я успокоился, подружился со зверем и рядышком с ним бегал по всему дому, мы проникли в наполовину запретное место: теплую каморку рядом с печью, куда часто удалялась хозяйка.
   В огромной плетеной корзине с капюшоном, поставленной на четыре ножки, поверх комка сбитых тряпок лежало нечто розоватое, влажное и мягкое, как слизень, и сладко посасывающее заднюю конечность. Может быть, я и признал бы в нем человека, если б не то, что на месте моего привычного крантика в нем была проталина, откуда на тряпье изливался прозрачный ручеек.
   Я заблажил еще пуще, чем ночью, чем привлек к себе всех домашних насельников.
   - Ой, что ЭТО? - спросил я, когда прибыла помощь.
   - Дурашка, ото ж кузина твоя, Оксаночка! - смеясь, промолвила молодая моя тетка.
   Наверное, именно тогда я понял, что мне нечего ловить в обществе, четко разделенном на две половины.
   - Это и была вторая причина того, что вы удалились от мира? - спросила Мариша. - Кроме наивной детской мечты?
   Тем временем нечто решительно продвигало нас к низкой арке вроде той, что оформляла кафе "У дяди Гиляя", с недавних пор закрытое.
   - Есть и третье, самое заветное. Это куда вы меня направляете?
   - В мою личную студию. Мы с Владом договорились, что если он не сможет заявиться в кафе, то идеологически обрабатываю вас одна я.
   Мы нырнули в темную подворотню, освещенную голубоватым светом одного-единственного фонаря. Дверь, выкрашенная в смутно радужные цвета,
   отворилась от легкого нажатия Маришиных пальцев, будто прочла рисунок радужки на тех самых мифических наручных глазах. Семь ступенек вели на крошечную площадку с дежурным фонариком. Преодолев еще одну хитрую дверь, мы очутились в прихожей, захламленной, однако уютной, откуда через занавеску из бамбуковых висюлек народ попадал то ли в гостиную, то ли и в самом деле студию. Перед занавеской красовалась дворницкая метла рабочей частью кверху, на каждом прутике был завязан пышный золотисто-розовый бант.
   - Это что такое за штуковина?
   - Мой парадный ведьминский транспорт, вестимо. Специально для первомайских полетов на гору Брокен.
   - Шутите.
   - Не совсем. Это объемная иллюстрация к открытке, где еще мартовские кошки вокруг дворника с цветущей метлой. Помните?
   Конечно же, я снова вспомнил. И вспоминал, пока мы проникали за бамбук и располагались на мягких кожаных диванчиках вдоль стен.
   С давних пор наша семья владела на Севере небольшим приходом, который был склонен передаваться по женской линии. У попа родились одни дочки, старшая из которых должна была приискать себе особенно умного супруга, которому не жалко было отдать церковный майорат. (Чтобы, значит, не оправдать популярную в то время пословицу: невеста без места, жених без ума.) Властные матроны и их одухотворенные интеллектом мужья вплетали все новые и новые пряди в семейную легенду, по которой приход состоял из трех необыкновенных деревень. В селе Большие Пентюхи, где, как явствует из названия, и стояла церковка, изящно срубленная топором, всё вокруг, помимо церкви и окруживших ее крепких домов, было по видимости сложено из остатних щепок: гульбища и мостовые, скамьи и колодезные срубы, золотистая от зари и одетая крупной рябью вода в реке под названием Чистёха, мелкие облачка на бледном небе, коренастые жители и их потомство. Герб села, которое, значит, когда-то было городком (я так думаю, до отделения от него Пентюхов Малых, которые примкнули к соседней губернии) представлял собой деревянную плаху, в которую вбит плотницкий топор, а по окружности - венок из гроздьев калины.
   Деревня Румянцево славилась своими котами и кошками. Первые были мощны, телесны, крутоусы и бдительны: хозяева натаскивали их на крыс и прочий мелкий скот. Вторые - по-кустодиевски пышнотелы, вальяжны и ласковы, их нежный ротик никогда не обагрялся кровью мышей, жестокими были только романсы, которые они распевали для своих супругов. Крошечные ангелочки с длинными, изящно изогнутыми крылышками порхали в прохладном воздухе, чирикая на все лады; иногда коты отлавливали их своими сачками и сажали в клетку, чтобы выпустить с наступлением весны, из-за чего ангелы пребывали с ними в перманентной ссоре. Впрочем, подросшие вестники неба, напротив, оберегали кошек от неких им одним известных бед. Нередко можно было наблюдать взрослого ангела почти двухметрового роста, который баюкал какого-нибудь отпетого и драного задиру на руках, а тот лишь блаженно прижмуривался. Именно в этой деревне жил Дворник с Цветущей Метлой, которую изобразила Мариша, и любимым развлечением ангелов было особо украшать ее к каждому христианскому празднику.
   Ангелы нередко залетали и в третью деревню, Любарово, особенно во время апрельских разливов Чистёхи, которая затопляла всю округу так, что на две недели терялась всякая связь с окрестным миром. Работы им тут хватало во все времена: присмотреть за добродушными мужичками, которых выброшенные на берег толстомясые русалки склоняли к блуду, курению и распитию белого вина, что сами же и подавали в местной пивнушке, отчасти погрузившейся под воду; потолковать за жизнь с их монументальными супружницами, способными одной пухлой рукой выжать сумку с продуктами, мужа и свой велосипед, к которому приторочено всё вышеупомянутое. Отпраздновать сначала Песах в крошечной иудейской общине, затем Пасху в обществе старосты православной части деревни по имени Николай, у которого на склоне его лет прорезался во лбу третий глаз. От той ангельской опеки мужички были весь короткий свой век лишь возвышенно пьяны, как завещал им писатель Ерофеев, а женщины - поголовно русские красавицы.
   А вокруг, объяснял я Марише, темнели дремучие леса, светлели малые озера, зеленели перелески, по полям и лугам перекатывались волны трав, и кругом кишела непуганая живность. Так было до тех пор, пока церковь не разрушили, приход не пустили в расход, попа не расстригли в баянисты, а дочкам попадьи не запретили выходить замуж по церковному обряду.
   - Папа с мамой поженились уже в ЗАГСе, - объяснял я, - и оттого, наверное, у них пошли рожаться одни сыновья. А потом все, кроме младшего меня, в войну погибли - или пропали без вести. Не в Великую, а в одну из малых.
   - Так вы хотели вернуть себе свой земной рай? - догадалась Мариша.
   - Да. Последний курс и последний решительный бой.
   Вся штука в том, что в Академию неженатых не берут вообще. Вопреки распространенным представлениям, православный поп жениться не может - только кандидат на это, так сказать, звание. Но и холостым пребывать во все время служения как-то неудобно и непривычно для общества.
   - Так что либо я схожу с круга на самом пороге - не Заветной Мечты, конечно, а всего лишь приемлемой альтернативы, - либо скоропостижно выхожу... ой, женюсь, - закончил я.
   - И наш Влад отлично сыграл роль заочной свахи, - рассмеялась она.
   Какое-то очарование нашло на меня здесь, и сквозь его призму я, наконец-то отвлекшись от своих россказней, рассматривал помещение. Светло-бежевые стены, короткие плотные шторы на небольших окнах под самым потолком того же оттенка, но потемнее. Из мебели - только диванчики, сервировочный столик, нечто среднее между комодом, открытой полкой и картотекой с большими ящиками - и (самое главное) компьютер, судя по виду, очень продвинутый и мощный. По всем стенам - лампы-бра, дающие неяркий теплый свет. И всё.
   Как же так вышло, думал я, что я нисколько ее не боюсь, этой странной девочки со зрячими руками, которая почти ничего еще о себе не сказала, а уже вытянула из меня половину моей биографии? С ее странноватой силой, то ли психической, то ли еще какой иной, с чужеродной внешностью, в месте, которое никак не назовешь обычным?
   - Компьютер - это мое хобби, которым я зарабатываю себе на жизнь, - объяснила Мариша. - А профессия моя обретается где-то на стыке лингвистики, этнологии и генетики, но по причине полной ее невнятности денег я за свою настоящую работу не получаю.
   - Вы как с Песчанкой познакомились?
   - Он же от своих дипломатов линял во всякие экспедиции по заповедным местам, в основном летом, когда каникулы. На том, кстати, и прославился. А мои родители, кстати, только этнические русские. И шибко на этой почве одичали. В общем, уговорили его продолжить медицинскую часть моего образования на исторической родине. Всё бы ладно, да я получаюсь теперь отчасти невыездная. Тема закрылась.
   - А почему?
   - Ну, назвать причину - обнародовать страшную государственную тайну. Если говорить обиняками, то речь идет об усыновлении тех детишек, которые числятся у вас в дебилах, имбецилах и полных идиотах. Я работала по вывозу их за границу, медицинскую часть обеспечивала. а теперь все прикрыли. Видимо, дураков в государстве меньше, чем надо для государственной безопасности, - говорила она, шаря в комодном ящике. На свет появились маленькая электрокофеварка, герметично закрытые баночки с темно-коричневым и янтарным порошками, с трубочками бархатистой коры. Явно готовился некий ритуал.
   Я слушал эту непритязательную болтовню и повторял себе: моя...моя... моя... Одного меня единственная...Вся от слегка попачканных подошв туфелек до трогательной косицы медных волос, за которую мне неудержимо хотелось дернуть, стоило ей отвернуться. От озорного низкого голоска до легких движений рук и стана - таких легких, будто она и не весила ничего. И что самое главное, Мариша понимала это так же точно, как читала мои наполовину высказанные мысли.
   Кофе поспел почти моментально и пахнул, как душа праведника.
   - Получается, что умный Владик бросил нам по половинке символического спасательного круга, - задумчиво говорила Мариша через полчаса. - Вас надо повенчать по двоякой причине: как попа и как дипломата, которых в заграницу холостыми отродясь не пускали. Мне надо выбираться срочно, а то провалю очень хорошее начинание. Не спрашивайте какое, просто поверьте. Только вот давайте я вас предупрежу заранее, чтоб иллюзий не питали и претензий не имели. Чушь, конечно, быть такой предусмотрительной, будто вы меня уже огорошили предложением руки, сердца и прихода.
   Она снова приникла к комодному вместилищу, порылась и вытащила оттуда какой-то небольшой предмет - головоломку?
   - Это мое хранилище всяких самодельных артефактов и симулякров. По большей части бабушкиных. Она у нас много вяжет - спицами, крючком и морские узлы. Иногда Гордиевы. Словом те, которые можно распутать легко, но не вполне адекватно... А вот это - символ того, что нас с вами ожидает.
   Похожая штуковина была у меня в детстве. Два колечка с разъемами, которые можно было отделить друг от друга лишь очень хитрым образом повернув. Только тут еще и какие-то шерстяные цветочки навязаны крючком по всему периметру. Хм. А кольца-то -каждое спаяно намертво!
   - И оба вместе украшены одной лентой Мебиуса, - добавляет моя нареченная. - Понимаете?
   - Я знаю, что мой брак - это навсегда.
   - Я, со своей стороны, могу гарантировать православное крещение, невинность, вернее, целостность. И уж иных мужчин, кроме вас, у меня не было и, надеюсь, не будет. Развод я вам по надобности легко устрою, только не задумывайтесь, каким образом. Но не самоубьюсь, даже не надейтесь.
   Я фыркнул.
   - Нечего веселиться. Я...Детей от меня не получится. Слово биолога и генетика. А какая же попадья без выводка!
   - Возьмем приемышей, - ответил я.
   - Так просто... - Мариша помолчала, по чему я понял, что она догадалась, о ком я говорю: о ее нестандартных ребятишках.
   - Нет. Не лезьте в воду, не зная броду. Если я вас брошу или даже умру, второго брака у вас не получится.
   (Наш диалог, как вы заметили, всё больше походил на финал старой ленты "Многие любят погорячее". Перебор всевозможных недостатков вожделенного партнера им самим, а в конце реплика антагониста: у кого их нет.)
   - Вот останусь без жены и вовсе без колечка, тогда и посмотрю, куда мне лезть: в воду, в расстриги или, может, просто в монахи забриться, - ответил я.
   - Так, значит? - она усмехнулась, покачав прелестной головкой. - Сразу видать Носящего Голубой Берет.
   Тут я спохватился, что крупно опаздываю к вечерней поверке, но удачно соврал по мобильнику, что столкнулся с хулиганами и защитил Деву в Беде, попросил разрешения переночевать на месте ... ну, и договорился с моей свеженареченной, что останусь в ее апартаменте (отсутствие призраков было гарантировано). Сама же она до такой степени здесь не ночевала, что не имела даже постельного белья: некие смутные родичи настаивали, чтобы она отмечалась у них каждые сутки.
   Так мы и обручились - с чужой подначки.
   Очевидно, мои пастыри были уже заранее подготовлены морально (не кем иным, как вездесущим Песчанкой), потому что никаких препон мне не чинили, допросов, помимо стандартного, не устраивали, а свадьбу наметили через две недели.
   Венчал нас отец Аммоний, а моим шафером, разумеется, служил сам Песчанка. Его морда, благочинная и благолепная, по этому поводу светилась искренней добродетелью, так что меня прямо позывало для пробы разок по ней заехать. Правда, я утешался тем, что позолоченный венец - штука тяжелая и за меня отомстит. Над невестой таковой предмет вздымала одна из ее коллег, достаточно блеклая, чтобы Песчанке не было жаль иметь ее кумой.
   Мариша показалась мне не в лучшем виде: тощая копия той самой парадной метлы, которую хозяйка к тому же выставила на снег и мороз за ненадобностью.
   Сразу по окончании церемонии моя жена тихонько сказала:
   - Ты, конечно, знаешь, что перед браком невесту всегда спрашивают на исповеди, не была ли она перлюстрирована. Только отец Аммоний отчего-то еще и про истечение кровей спросили. Боялись, наверное, чтобы месячными пол в храме не запачкала?
   По пути из храма мы встретились с дурной приметой - по улице шли помпезные похороны. Удивительно - нынче мертвецы стали вести себя очень скромно и передвигаться строго по маршруту "больница - морг - крематорий (по выбору) - смиренное кладбище. Но этот, видимо был из важных, ибо шла большая процессия. Надраенная медяшка оркестра отзывалась жестью. Хлюпали носы. Покойник возлежал посреди скорбной суеты с выражением неземного счастья на бледном лице - оттого, что сыграл, наконец, в свой долгий ящик.
   - Не беда, - бодро сказал вездесущий Песчанка. - Эти приметы обычно исполняются с точностью до наоборот. Вот мне тринадцатого числа везет в игре, а вам сегодня повезет в любви.
   С тем он отчалил, потому что свадьбы мы не захотели и даже в нашем судьбоносном кафе решили столика не заказывать. Поехали прямо в тот подвал, где чьими-то стараниями уже был установлен некий мягкий поворотный круг из магазина "ИКЕА".
   Как же я ее любил, мою долгожданную! И в ту первую ночь, и в последующие. Вся сотворена из шелка и снега, и груди ее как бутоны, и стан ее точно гибкая пальма, и бедра точно пойманные форели, а лоно оленихи, выточенное на мой размер, так и оставалось тесным, будто девство ее каждый раз восстанавливалось заново, как у гурии Магометова рая.
   Но если кто-то полагает, что у нас был хотя бы медовый месяц, тот ошибается глубоко и горько. Меня сразу же стали натаскивать.
   Нет, вначале было окончание семинарского эпизода и мое рукоположение.
   ("Вот, - вздыхала после моя свежеиспеченная попадья, - был ты мой, а после "Осанны, Аксиос" сделался до того достоин и до такой степени Богов, что даже обручального кольца тебе не носить, как мужу, обреченному и обрученному Церкви". Но это была единственная жалоба за весь год, да еще и шутливая.)
   Нет, сразу был разговор между нашим Всеволодом, ректором Академии, добрейшим отцом Рутением, - и мною, многогрешным.
   - Ни для кого в наших стенах не секрет, - начал ректор, - что пастырь чад из вас, отче Георгий, был бы никакой. При том, что расстричься вы боитесь прямо-таки отчаянно, и это в нашу терпимую ко всему эпоху. Но возникает дополнительная проблема: не значит ли это, что вы вообще не сможете работать с людьми? Не блюсти и учить, а просто быть мало-мальски хорошим переговорщиком?
   Я был в недоумении: мне сулили научную деятельность во благо Христа, Церкви... ну и далее по тексту. Это я бы смог попробовать: принцип тот же, что и во время зубрежки языковых прописей с нашей этнологической звездой. Учи - и сам проникнешься.
   - Творческая неприкаянность - это лишь одна из сторон дела, да и то неважная, на мой взгляд, - подхватывает мой дружок. - А вот встречная. Год назад я плотно занялся проблемами Пайтити.
   - Прости, пожалуйста, - перебил я. - Это когда ты хвастался, что побывал в легендарном золотом городе инков?
   - Прощаю, ибо твои перебивки всегда бывали по делу. Нет, на инкских развалинах я побывал года четыре назад, еще до моей мировой славы. Помнишь , наверное, свои стишата на случай?
   Я в самом деле кое-то накропал, да и забыл благополучно. Сам не знаю, что тогда меня подвигло.
   - Так вот, сначала было решено устроить для местных племен такую резервацию типа национального парка с правом индейцев пускать туда белых строго по пропускам. Чтобы, значит. не портили экологию. Опыт уже такой был, в той же Бразилии, заметь. Так вот, в отличие от Чири Бикете, где всё тихо, из этого зародыша самоуправления вышло малое государство. Так сказать, племя весом в империю. Туристов еще пускают, но туго и лишь самых апробированных. Вроде меня, например. Торговля строго по границам, и вялая. И совершенно неизвестно, что там варилось в этом котле - не только последние годы, но и задолго до того, как стало нам понятно.
   Когда они крупно отметились на позапрошлогоднем карнавале в Рио, уже все поняли, что это явление. Знаешь ведь, что все шествия оформляются тайком и над ними начинают мучиться сразу после того, как схлынет прошлая волна? И даже заявку можно подать под самый конец, если хорошо дать на лапу?
   - Да как-то не приходилось интересоваться всеми этими деталями.
   - Не будь ханжой. Вот отче ректор и то в Интернет лазил. По крайней мере, когда я его настропалил. Правда ведь, отец Рутений?
   Тот, укоризненно посмеиваясь, кивнул.
   - Так вот. Посреди этого великолепного и впечатляющего парада обнаженки и фейерверка буйных красок плывет скромная площадка, выдержанная в строго зеленых тонах. На ней - вся лесная флора и фауна нового Пайтити, причем вполне живая. Всякие сейбы, райские яблочки и какао в больших горшках, змеи на подпорках и прямо на ветках, повсюду лазают крошечные, в чайную чашку, мармозетки - ну, отыскали невидаль, эти хамские малявки даже статую Христа на Корковадо сплошь обсидели. Но всё равно - чудная живая картинка. И посреди этого - почти неподвижные статуи в белом и тончайшем с головы до ног, так что одни носы, мягко говоря, виднеются. Просто стояли и смотрели на публику, а публика - на них. И - буквально вал тишины, который движется следом за платформой по всему пути следования...Каков культурный шок, а? И в то же время так красиво, что прямо-таки завораживает.
   А где-то через неделю мирные индейцы Пайтити объявили, что собираются изменить свой статус, мирно бороться за самостоятельность и так далее, Несерьезно, может быть, но вот что тебя касается прямо: они согласились принять наблюдателя. Причем ортодоксального христианина. Вдобавок - миссионера. Как привесок - женатого. Сечешь?
   Отца Рутения передернуло. Я кивнул:
   - Ты сразу подумал обо мне.
   - Верно. Только ты не увязал все это хронологически. Тогда ты еще гулял холостой. Но мы послали пайтитцам списки кандидатур - вначале сплошь из бывалых работников. Забраковали. Потом - из "академистов" первого набора. Снова здорово. Тогда я рискнул и предложил отобрать имена из семинаристов, готовящихся к выпуску, причем - методом простого тыка. Ты попался мне вторым - и успешно прошел. Вот так-то.
   - А что я Гекубе, что и мне Гекуба?
   - Про тебя не знаю, а вот это заповедное местечко - как раз тот центр, куда стекается со всего остального мира большинство усыновленных детишек с плохой наследственностью. По какой такой надобности? Для пересадки органов почти никто из них не годится. Ради благотворительности - ну не в таких же масштабах, верно? Словом, наш бизнес мы кое-как прикрыли.
   - Моя жена...
   - Угу. По ее причине намылили голову всему дипкорпусу. Но ныне она тебе подконтрольна. По крайней мере, так полагают твои святые отцы.
   В таком духе мы мило бедовали часа этак два, повторяя пройденное. Как результат я понял, что меня собираются готовить прицельно для Пайтити, виновном в покраже чужих дурных генов, а Маришу Песчанка хочет вытолкнуть за бугор, чтобы не было осложнений между Большим Братом и Малым - и таким образом сложить все яйца в одну корзину. Вернее, в один дырявый таз.
   Тут разговоры кончились и началась моя муштра. Не только в стенах православной Академии: большая часть занятий приходилась на частный сектор непонятного вида. Культурология, социология, сравнительная мифология, в основном первобытная, этногенез и история открытия Америки (также мифологическая), а как венец всего - почему-то семиотика. Краем этой суеты накрыло и Маришу: выяснилось, что она только работала ради интересов Пайтити, и даже нельзя сказать, что осознанно. Делом то ли заправляли, то ли вовсе нет, ее названые родители. Постепенно я вытянул из нее, что она - почти такая же сирота, как и я.
   - Мама далеко...ну, считай, пропала без вести, как и твоя. А про отца мне вообще не говорили. Нет его - и всё.
   Училась Мариша еще истовей, чем я, и немало способствовала усвоению мной самых заковыристых наук. Видимо, она воспринимала себя как живой билет или своего рода шенгенскую визу для того, чтобы ее муженек скатался на легендарную Амазонку, и брала на себя всю полноту ответственности за успех моей миссии. Так прошел почти год - на удивление быстро - и мы смогли отправиться. Билеты были, к моему удивлению, взяты на какой-то частный борт и приватный рейс, который совершался ради нас одних и некоторого количества хорошо упакованного груза. Ни в Рио, ни в столицу страны он не залетал, сразу выбросив нас в небольшом городке с прекрасной бетонной полосой для приземления.
   В аэропорту нас окатило волной адского жара, но моя супруга предусмотрительно нарядила нас в легкие костюмы почти одинакового покроя: свободные бежевые безрукавки на пуговицах и широкие кремовые бриджи.
   Встречал нас и наш багаж сам рутенский культурный атташе в Бразилии, который глядел прямым восточным падишахом в развевающихся легких шелках.
   - Вот молодцы, что догадались раздеться, - комментировал он, едва поприветствовав нас и загрузив наши чемоданы и сумки в свой белый бумер. - А то тут уже международный скандал чуть не имел место быть.
   - Какой? Всеволод и не упомянул.
   - У вас был не то чтобы предшественник, но вроде него. Мы хотели его показать городским властям - по нашим представлениям, он подходил на роль не меньше вашего.
   - Номер первый, - сообразил я.
   - Да. Милый такой диакон средних лет, с молодой женой. Сам в легкой черной рясе - ну, местные тут этим вполне проникаются. Умерщвление плоти и всякое такое. Жена, естественно. в светлом платье до пят и с рукавом до запястий, ворот до ушей, сверху газовый платочек по самые брови. Романтический стиль, так сказать. То ли кукла Барби, то ли бревёшко в одежках.
   - Что тут смешного? - недоуменно спросила Мариша.
   - Да то, что ее одно к одному за куртизанку приняли, которую святой отец ухитрился отловить не отходя от трапа. Видите ли, только эти дамы здесь не показывают себя в натуре - именно того, чем торгуют, - потому что посмотр тоже денег стоит. И в рекламе не нуждаются - отменное качество, так сказать, гарантировано. Ну, здешний народ стал замечания отпускать, совершать игривые телодвижения, поп до того вспылил, что прибегнул к умеренному рукоприкладству... Пришлось обоих спешно отсылать назад.
   Из этой речи я понял только, что стоило нам, пожалуй, облечься в батист и кисею, чтобы уж сразу слиться с местными аборигенами.
   В небольшом уютном консульстве, куда мы попали после того, как наши пожитки разместили в номере "траттории", меня порядочно удивило и обрадовало отсутствие спиртных напитков - только соки и местный чай, довольно приятный на вкус и освобождающий дыхание. После того, как мы напились, отдохнули в прохладе и познакомились с консулом, его женой, пятью консульскими детками разного возраста и телосложения и в завершение - с их миниатюрной обезьянкой, непреклонный инструктаж продолжился.
   - Я здесь сижу именно ради той проблемы, что привела вас ко мне, - разъяснил консул. - и в которую вам предстоит погрузиться куда глубже нашего. Все дело в том. что еще до приснопамятного карнавала в Пайтити заправляли вовсе не местные индейцы. О, разумеется, я имею не тех индейцев, что пребывают в благословенной архаичной дикости, а их образованных и утонченных представителей, которые, на наш взгляд, уж слишком тонки и образованны. Эти сливки индеанизма с нами и контактируют, по преимуществу. Именно благодаря им на поверхность начали всплывать легенды строго определенного и кем-то тщательно выверенного толка, в которые посвящали сотрудников здешнего консульства и даже представительства в Рио. Мифы о затерянном глубоко в сельве племени первопроходцев и первооткрывателей, разумеется, доколумбовой эры. О культурном герое, вернее, целой семье культуртрегеров, что в совокупности называли себя "Люди Зеленого Неба". Это оттого, что им не разрешено было появляться нигде, кроме сплошного полога ветвей, когда деревья смыкаются над головой вторым небесным сводом. Ну, если отбросить поэзию, таким образом живут все местные племена: открытых мест тут мало, земледелие неразвито и просто невозможно. Что там выкорчевки и подъездные дороги - тропинок проложить не удается. Зарастают быстрее, чем дюжий мачетеро их вырубает. Кормятся чистым собирательством. Сами индейцы от такой жизни - едва ли не пигмеи, но просто на удивление сильные и сложены вполне пропорционально. Невозмутимы, бесстрашны и в то же время без лести дружелюбны, пока не прижмет. Этакие самураи. Но до этих пор я не сказал ничего нового для вас, верно?
   Мы с женой кивнули.
   - Так вот, Зеленых Людей, как мы зовем их вкратце, оказалось куда больше, чем повествует легенда. Мы можем судить о них лучше прежнего - оттого, что каждый раз во время визита группы индейцев в городок их сопровождает одно из таких существ.
   - Людей, - тихо поправила Мариша.
   - Они, пожалуй, высокие. Закутаны в свои белые покрывала довольно обильно, однако неплотно, как будто не хотят ни обгореть, ни задохнуться от жары. Покрывала имеют весьма изысканный вид, по структуре похожи на старинные изделия из паутинного шелка. Знаете, при Наполеоне Первом даже была такая мода? Но поскольку оказалось нерентабельным постоянно кормить пауков мухами, это дело заглохло на корню.
   - Знаю, - откликнулась одна Мариша.
   - Те куски обнаженной кожи, которые ненароком выскальзывают из-под одеяния, смуглые, довольно приятного оттенка. Волосы такие же, но чуть потемнее. Глаза - если на них не цветные линзы - карие.
   - Золотисто-соловая масть, - снова кивнула моя жена, которая несколько лет назад увлекалась верховой ездой и вообще коневодством.
   - Употребляемые для контактов языки - португальский, испанский, реже - местный пиджин-инглиш... Как его?
   - Портаньоле, - подсказал я, чтобы Мариша не выставила себя слишком умной. Специалистом по всем языкам была, тем не менее, она, а не я.
   - Однако приветствуя рутенцев или вообще иноязычных знакомцев, Люди Зеленого Неба употребляют не очень краткое выражение, которое для нас лишено смысла и не поддается точной расшифровке. Какое-то приветствие и просьба о ниспослании благ, а, может, и испытаний, потому что индейцы любят, так сказать, пробовать мир на износ. На вкус, цвет, запах и колючесть...
   - Мы, между прочим, сделали краткую аудиозапись, добавил он слегка смущенно. - Для специалиста.
   - А как звучит - не это речение, а их самоназвание в натуральном виде, не скажете? - снова влезла Мариша в наш диалог. Решительно, она меня подавляла; одно утешение, что на сей раз была в своем полном праве.
   Консул произнес нечто вроде "кёктенри", "куктенгр". Жена снова кивнула:
   - Зеленые Люди. Может быть, Синие Люди. Люди Индиго или синие индейцы, описанные Эверсом, к сожалению, предвзято и в расчете на сенсацию.
   Я подумал про себя, что названный Эверс - первоклассный беллетрист времен после первой Мировой, но ждать от него чего-то выше простой занимательности не стоит.
   - На всех тюркских языках зеленый и синий цвета обозначаются одним словом, - добавил я с умным видом.
   - При чем тут тюркский, отец Георгий? - спросил консул.
   - Да в самом деле ни при чем, - ответил я. - Вспомнилось по ассоциации.
   - Кстати, еще один аспект, самый на сегодняшний день весомый, - продолжает он с важностью. - Пропадают уже не ограниченные дети. Не отрицательный генофонд нации. Исчезают вполне взрослые и одаренные люди. То есть не так чтобы прямо, но... Эмигрируют в Бразилию, прибывают сюда, делают мне ручкой раз и два, а потом очень быстро натурализуются в качестве граждан "страны Пайтити". То есть ни слуху ни духу.
   - Паспорта видели? - спросил я. - Виза на них постоянная?
   - Только туристическая. Перуанская, кстати. В республику Перу ведь все туристы вообще без визы прибывают. Но это сначала. Потом ко мне прибывают документы, оформленные как на постоянных граждан Бразилии с легальной пропиской... ну, не скажу чтобы совсем фантастической, но вроде того.
   - Мне в Москве не говорили ничего такого. Какие-нибудь дипломатические ноты, протесты оттуда посылали?
   - Нет. Эти новые бразилейро тотчас же выступают с опровержением. Из бездны взываем, так сказать. Ибо нам здесь распрекрасно (где, черт побери, это "здесь" обретается?), а если жаждете нашей выдачи, так мы не преступники, а вольные люди и не потерпим.
   - Так что, они не в нетях обретаются?
   - А кто их разберет!
   - Как насчет причины: утечка мозгов? Прочих талантов? Да, этих бегунов вообще сколько?
   - Счет пошел на тысячи.
   - Никто не высказывает каких-либо предположений, ради чего собираются легионы?
   Я вдруг заметил, что Мариша моя приняла обет временной немоты, и отлично ее зная, понял, что это неспроста.
   - Так я должен сработать детективом, - спросил я, догадавшись, что консул уже понудил меня к робкой деятельности в стиле Шерлока Холмса.
   - Скорее приманкой.
   - Или наживкой, - раскрыла уста моя благоверная. Очень своевременно. - Так когда это произойдет? Я имею в виду, когда вы позволите нам кануть в Лету?
   - Не раньше зимы, - пошутил он. - В этом полушарии нынче самый конец осени, а я хочу, чтобы прежде отплытия хотя бы изучили распечатки с данными на всех пропащих.
   - И саму дискету, - поправила Мариша. - Чтобы можно было сразу сортировать по всему букету аспектов.
   - Ну да.
   - А копии с оригиналов всё равно нам сделайте, и самые точные. В цвете, - закончила она.
   Прямо доктор Ватсон из последней экранизации, где он такой фартовый и нахальный.
   Консул клятвенно пообещал, что к завтрашнему дню мы получим и то, и это, и до кучи много чего еще, с облегчением выпил с нами "на дорожку" и выпустил на волю.
   А в номере мы вмиг выпростались из одежек и занялись исполнением взаимных супружеских долгов и выплатой нехилых процентов, что набежали по ним за то время, как мы путешествовали. Ибо истинно, истинно говорю вам: если миссионеру приличествует миссионерская поза, то супруге его тем более надлежит почаще метить на епископа. (Здесь следует ссылка на Нила Геймана.) А совместить оба этих устремления - задача не из легких.
  
   Путешествие внутрь страны началось явно без лишней помпы: в трюме ходкого катерка, что мчал нас против течения с такой прытью, будто в зад (корму) его поддавала знаменитая Поророка, едва нашлась бы хоть одна, так там было забито всякими корзинами, чемоданами и тюками. В том числе нашими с Маришей. По поводу водного пути я высказал свое удивление - говорили же мне мимоходом, что сушей до аванпостов заповедника от силы километров двадцать. На это мне снова повторили сказочку о непроходимости земных путей. Однако есть же еще и воздушные, верно?
   Но с воздуха явно не удалось бы рассмотреть красу пышных зеленых берегов, вдохнуть какой-то особенно прохладный воздух, да и просто поглазеть на команду, состоявшую, по словам консула, из одних только "заповедных" индейцев. Посреди вполне современного морского антуража эти миниатюрные фигурки в травяных юбках и головных ремешках, которые носил даже капитан этого плавсредства, смотрелись экзотически, однако управлялись с рулем и мотором на должном уровне.
   Наслаждаться этой скромной порцией местного колорита нам довелось не более часа - катерок сбросил пары, подгреб к берегу и бросил якорь метрах в десяти от песчаного пляжа. С борта на воду шлепнули надувной плот.
   - Не прыгайте вниз без нашего командования, - распорядился капитан на авторском варианте португальского. - Первосортно пойдет багажник, а люди упадут на мягкое. Не желайте попасть за борт и двинуться пешком - во множестве дикие пираньи.
   - А что, здесь имеются и прирученные? - съязвил я.
   Пока мы объяснялись (колорит я, пожалуй, немного сгустил), матросы ловко спустили на веревках весь груз, попрыгали вниз сами, чтоб накрыть его брезентом и закрепить ткань, и что-то крикнули моей супруге, которая, естественно, любовалась картиной, перегнувшись через борт.
   - Идем, - повернулась ко мне Мариша. - С ноутбуком порядок, они говорят. В пробку завернули и положили между мягкими слоями.
   И она, взмахнув руками, прыгнула вниз, угодив в распростертые объятия одного из матросов.
   - Давай и ты, не трусь, они сильные, удержат! - крикнула она оттуда.
   Так мы прибыли в окрестности страны Пайтити, и вскоре наша нога ступила на ее благодатную почву.
   Отсюда вглубь континента вела тропа, как нас уверяли, невозможная в этой обстановке и так хорошо замаскированная с берега нависшими над ней ветками, что мы увидели ее, только когда на ней оказались. А была это форменная дорожка из желтого кирпича, как в Стране Оз! Плотно сбитая (хотя въедливая травка всё равно кое-где прорастала сквозь щели) и укрытая под навесом из стволов и ветвей, отходящих от дерева под строго выверенным углом, как в Версале, и сомкнутых в свод, который почти не пропускал на нее солнца.
   - Какая дрессура, а? - восторженно хихикнула Мариша.
   Один из наших спутников ответил ей на портаньоле:
   - Не дрессировка.
   Далее следовало совершенно непонятное слово. Вроде как "Амана" или "Амина" с легким привкусом "т" на конце.
   По этому тоннелю хотелось быть несомым в паланкине, но нам всем пришлось прибегнуть к пешему ходу. Наши носильщики в единый миг соорудили нечто вроде волокуш, срубая те редкие ветви, что почти стелились по земле, своими широкими ножами и тихо приговаривая нечто вроде молитв. Так передвигалось наше малоценное имущество; вытребованные у консула документы ехали на нашем горбу в рюкзаках. Шли мы гуськом - тропа большего не позволяла.
   А вокруг высились струнные колонны с сомкнутыми арками, как в храме, проемы между колоннами заплетали вьющиеся растения, создавая плотную, почти неодолимую стену; их плети иногда касались лица, вкрадчиво, как лапа живого существа с прохладной кровью. Одну такую ветку, потолще прочих и похожую на змею без головы и хвоста, наш проводник также отрубил, причем весьма хитроумно: сначала внизу, а потом вверху, - и дал мне напиться. Там оказалась обыкновенная вода, только очень чистая. Я слегка удивился: как это он догадался, что посреди этой влаги и прохлады я испытываю почти вампирскую по неодолимости жажду? Тайные мысли, что ли, мои прочел?
   Настоящие, живые змеи тоже нам показывались - ворочались в кустах, скользили украдкой из тени в тень, но явно трусили напасть. Воздух был весь пронизан яркими солнечными бликами и радужными блестками; блестки были совершенно живыми, то были колибри, эти удивительные птицы-пчелы, которые опыляют цветы своим клювом. Кричали обезьяны-ревуны, чья-то крошечная мордочка со стоическим выражением японского самурая глянула на нас из листвы, но сзади нее кто-то протестующе фыркнул, и она убралась. Пахло гнилью и мускусом, но к этим густым ароматам примешивались тончайшие струйки чего-то более свежего. Скрытная, неведомая жизнь бурлила там, за ширмой, посылая нам свои знаки, которые мы пока не могли расшифровать.
   Королевская дорога вывела нас к берегу реки и оборвалась. Перед нами была, собственно, не река, а небольшая протока, на которой колыхался челн (лодка было чересчур неромантическое понятие для того, что мы увидели). Тростниковая лодка с озера Титикака, но с более затейливо выплетенной звериной головой.
   - Мы вас привели, - сказал предводитель отряда. - Мертвое пойдет иной дорогой, чем живое.
   Они опустили волокуши, попрощались с нами и отправились обратно к судну. Только тут мы с Маришей по-настоящему разглядели рулевого, который уже подвел свое судно вплотную к берегу. Очень стройная, невысокая и гибкая даже на первый взгляд фигура в покрывалах и накидках. Ткань почти так же прозрачна, как индийский батист, оттого и нужно это множество слоев, закрывающих тело и голову, а, может быть, это делается, чтобы усилить их переливчатое сияние. Темная нагота стоит посреди этого света как столп, оттого кажется, что это она испускает его, точно светляк. Небольшая рука с тонкими пальцами и длинными светлыми ногтями придерживает головной обмот у горла, огромные темные глаза смотрят со смуглого лица горделиво и едва ли не с хитрецой, в них непостижимым образом сосредоточилась вся жизнь, все очарование этого... пришельца из неведомой земли.
   - Девушка из Зеленого Народа, - выдохнула Мариша. - Это совсем юная девушка.
   - Откуда тебе знать? - удивился я.
   - Кожей чую. Как монашек с горы Афон, что стоит на контроле паломников.
   И добавила, как бы для себя одной:
   - Когда пришельца встречает отроковица - это честь, подобная жизни. Когда это женщина - честь, равная смерти. "Играя Ганам" Урсулы ле Гуин.
   Дальше мы поплыли втроем. Мариша узнала, что наши манатки привезут позже, помимо всего, чтобы разгрузка-выгрузка не портила торжественность встречи. Здесь я замечу на будущее. Как-то невольно нашим толмачом и главным по контактам сделалась она, несмотря на то, что в языковых науках мы шли почти вровень: ей сильно помогала интуиция.
   Итак, мы двигались вниз по течению протоки или, возможно, ручья. Наша девица-кормчий отталкивалась от его дна шестом, ловко двигаясь в срединном потоке. Мангровые деревья купали в прибрежном мелководье свои корни, похожие на ходули, пытаясь перейти на другой берег вброд, что казалось рискованным делом: вода была насыщена жизнью, в ней, как в густом супе, виднелись тела больших и малых рыб, по временам кайман изгибал свое шипастое тело или проплывала, чуть не касаясь бортов, огромная анаконда. Местные лягушки отдыхали, взобравшись на огромные, с небольшую площадь, круглые листья виктории регии. А вдоль заросших берегов кишела, шипела и скворчала уже совсем непонятная жизнь, такая же недостижимая и непостижимая, как та, которую скрывали от нас стены живого тоннеля.
   Ручей внезапно вынырнул из зарослей на поляну, сплошь покрытую хижинами. Или нет, скорее это были аккуратные светлые домики. Девушка подвела лодку к берегу, показала нам, чтобы мы вышли, и подтянула челнок на сухое место, привязав к колышку. Это выходило у нее безупречно и выдавало неожиданную силу.
   Наши кроссовки все-таки черпнули воду, но это было вполне предсказуемо: мало кто способен ходить по воде аки посуху. Жаль, сама лодка воды не пропускала.
   То, что мы увидели дальше, я воспринимал как бы порциями: первое впечатление, уточнения, синтез. Невозможно все воспринять и запомнить в деталях с первого раза, а возвращаться к мелочам позже - значит перегружать повествование пустяками.
   Итак, вот что мы увидели. Многочисленные лодки были вытащны на берег и привязаны к столбикам или - чаще - к корням могучих деревьев. Квадратные жилые или выстроенные наподобие цилиндра складские помещения были составлены из тонких, полупрозрачных на просвет реек, поставленных стоймя, и крыты тростником. Окон в них не предусматривалось, только узкие щели под скатом крыш. Выстроены дома были кругами - сразу я увидел лишь центральный и часть одного из следующих, углубленных в лес, который из центра деревенской площади казался просто низкой порослью. Ибо из этой "поросли" выступали действительно мощные деревья, видимо, немного уступающие секвойе и настолько соразмерные, что человек казался себе пришельцем из страны лилипутов, который принес собой свои живые и неживые игрушки. Их кроны были как горы. Их стволы опирались на подобие трехгранных контрфорсов. На иных ветвях набухали робкой весенней зеленью почки, друга часть кроны уже была густо залита изумрудом развернувшейся листвы, и тут же полыхало осеннее ало-золотое пламя.
   - Лупуна, - произнесла девушка.
   - Сейба, - со вздохом восхищения повторила моя жена. - Дерево-вселенная, обнимающее все времена года и в каждое из них дающее плод свой. Дерево-скала, прародительница человечества. Ее не поражает молния, семя ее источает масло, цветы избавляют от дурных снов, ветви - живой образ рая.
   Церемония вручения верительных грамот оказалась очень простой: никакого преклонения колен, ни взаимного бряцания оружием, ни литавр, ни фанфар, ни даже торжественной кормежки. Наши вещички плавно проехали за кулисы, где-то на уровень третьего круга строений, нас же направили в дом первого уровня. Девушка, отодвинув подальше от губ край обмота, сказала:
   - Вас ждут друзья Нариман. Хотанри, вы придетесь им по душе.
   У этого дома стояли на страже двое коренастых мужичков в набедренных повязках до колен и широких складчатых перевязях через плечо. Один из них отворил перед нами дверь, и мы ступили за порог.
   В медовом воздухе, что наполнял собою тесное пространство, плавало несколько предметов меблировки: невысокий плетеный шкаф, такие же напольные подушки для сиденья, низкий стол. При виде нас люди поднялись с подушек и хором поклонились, затем выпрямились, словно давая нам возможность их оценить. Головы непокрыты, всё облачение составляет грубая с виду рубаха до колен, с рукавом "японка" или "летучая мышь". Смуглый юноша с монголоидными чертами лица и несколько застывшим и все же лучистым взглядом. Горбоносый худощавый красавец с несоразмерно длинными руками и пальцами на них - несколько неуклюжая грация в движениях, как у ... пожалуй, у паука-сенокосца. Плотненькая женщина средних лет типа "простая латинская бабенка", но взгляд черных глазок уж очень проницательный. Явный северный европеоид, которому на фоне здешней черноты и жгучести так неловко, что он пытается спрятаться за спины старших: его деликатно выставляют на первый план. И - совершенно непостижимой красоты белокожий африканец: розовато-бледная кожа, пухлые губы, расплюснутый нос, прищуренные глаза, желтые курчавые волосы.
   - Гошенька, - тихо говорит жена, - они не Люди Неба, из тех была одна Нариман. Это ведь имя нашей юной знакомой. "Цветок граната". Здесь все мои нетрадиционные дети, ну, не то что совсем. Они уже выросли, ты понимаешь?
   К этому времени мы уже раскланялись и шли по тому пути, на котором исчезли наши вещи.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Ну, нам специально показали дауна, людей с синдромами Марфана и Аспергера, альбиноса "черной расы", двоих мужчин с удвоением игрек-хромосомы и одинарным иксом и женщину с тремя икс-хромосомами. Что тебе это говорит?
   - Боже мой. Все либо тупы, либо безнадежно ограниченны, либо...
   - Во-первых, я что-то не вижу в них теперешних какого-либо изъяна. Похоже, что их сумели отлично выправить, особенно аутиста: просто стеснителен, но пятого угла вовсе не ищет. Во-вторых, из аспергеров вышли гениальный Эйнштейн и известный философ Витгенштейн, да и вся Силиконовая Долина им пристанище, а к людям Марфана относятся писатели Ганс Христиан Андерсен и Корней Чуковский, президенты Авраам Линкольн, Теодор Рузвельт и Шарль де Голль и, с некоторой долей вероятности, гениальнейший скрипач и композитор Никколо Паганини. Яркие личности и даже более того.
   - Стоп. Про Паганини я читал, только название болезни позабыл. Говорилось, что при ней пальцы слабые - не до скрипки.
   - Ну, возможно. Тогда смотри еще. Гениальный скрипач Иегуди Менухин имел такие короткие ручки, что, кажется, вообще не мог скрипку в них удержать. Выкрутился как-то. Гениальнейший же виолончелист Станислав Ростропович в детстве так переломал косточки левой кисти, что пальцы вообще срослись клешней. Той особенной хватке, которой он держал гриф, потом завидовали профессионалы.
   - Похоже, что любой талант рождается на обломках профнепригодности, - только и успел я сострить, потому что мы дошли до места и начали спешно распаковываться. - А монстры - материал, который приплетается к здешнему расовому совершенству. И генетические аномалии - почва, на которой взращиваются местные гении. Которых никто вроде как и не видел воочию.
   Вот так я и натурализовался: не как посол, а как простой наблюдатель. Передвижной датчик. Сборщик нектара для моей жены, которая сидела за рулем своей электронной техники и ловко управлялась с крошками и каплями поступающей - сокровенной или не очень - информации. Рабочая пчелка, что исправно кормит свою королеву. Паучок, который обеспечивает всем необходимым супругу-паучиху, что сидит внутри Интернета, внимательно прислушиваясь к вибрациям Глобальной Сети.
   Вы спросите, как насчет иного питания машинки - электрического? Ну да, я тоже сперва недоумевал.
   - Я привезла мощные аккумуляторные батареи, - сказала Мариша, - и мне обещали, что там можно будет их подзарядить.
   Ага. Знаете как? Присоединив к электрическому угрю или скату, которые попадаются в местных проточных водах.
   В домиках первой шеренги, публичных, днем было жарко, ночью сразу становилось холодно. Часть народа вообще выходила на площадь только вечером, за пять минут до стремительного, как всегда в тропиках, захода солнца, как вампиры. Это были альбиносы, которым приходилось постоянно беречь себя от своей обычной погибели - рака кожи.
   Семейных хижин я, кстати, вовсе не наблюдал: большая мужская и еще большая женская хижины - типа домов совета, меньшие домики, где по ночам собирались то ли землячества, то ли гильдии ремесленников. И всё.
   А вот там, где нас поселили, было всё время прохладно и царила постоянная зеленоватая полутьма. Внутри нее я жил и среди нее работал - если мою сыскную деятельность можно было так назвать.
   Днем вообще все местные трудились посреди полутемных зарослей. Я смущался одновременно тем, что приходится тупо глазеть на оживленную дикарскую деятельность, и тем, что явственно чувствовал свою неумелость соорудить что-то полезное. Тем более что мы с Маришей вовсю пользовались плодами здешних трудов. Прелестная мебель из ротанга - сундуки, корзины, сложного плетения навесные полки. Здесь этой так называемой "пальмовой лианы" было много, причем колючей до ужаса: шипы были способны содрать не только одежду, но и кожу, даже мясо с костей. Ларцы, табуреты, столики, рамы для матрасов из красного дерева - пау-бразил. На них, как говорится, "ни резьбы, ни узора, ни глянца", однако ничего более изысканного я в жизни не видал. Толстые лубяные матрасы из капка - добывать этот пух из огромных семян так трудно, что в Европе только самые богатые могут себе позволить такую набивку. Циновки на полу, сдвижные экраны на стенах или в виде ширм-перегородок - прядены из волокон папайи, если я верно понял.
   Одежда у местных была и в самом деле "паутинная" - от прирученных пауков-птицеедов. Закавыка, которую не удалось преодолеть во времена Наполеона, решалась очень просто: вместо колибри - синтетический корм из всяких объедков и остатков. Кормили и сматывали паутину исключительно дети своими тонкими пальчиками: эта работа считалась, по всей видимости. легкой.
   Еда была у нас вегетарианская по преимуществу: плоды гуавы - райского яблочка со вкусом земляники, бразильский орех, или кастанья, молоко, сливки и сыр из бросимума, дерева-коровы - не скисают и не портятся, а тому же кора этого дерева дает отменную красную краску для декоративных тканей. Употребляли мы и плоды дынного дерева, которые, стоит им чуть недотянуть до зрелости, могут отравить до смерти вместо насыщения. Так сказать, рыбка фугу растительного мира. Словом, водился у нас на столе весь традиционный субтропический фруктовый ассортимент. Пили мы какао с молоком, а еще нам каждый день варили свежую кашу из маниоковой крупы и пекли бататовый хлеб.
   Освещение у всех было свечное: тростниковое или из растительного - опять-таки "коровьего" жира. Меня позабавило, что в каждой хижине с целью пожарной безопасности держат забавную рыбку-брызгуна, который, будучи натренирован, умеет подпрыгнуть из аквариума и одним плевком загасить чересчур нагло горящий светильничек.
   В качестве домашних любимцев тут держали милейших обезьян-игрунок, совершенно не умеющих нагло озорничать - да и попробовали бы, с их-то размером! Чайная чашечка без учета хвоста. Мордочки серьезные, исполненные чувства неколебимого достоинства и исполненного долга. Главный же долг - размножиться, причем папаша так с самого начала любит своих деток размером с человеческий указательный палец, что отбирает их у мамаши, сажает себе на шею и с той поры носит к ней исключительно ради кормления. А что не так - мамаша ему вмиг по физии надает, ибо глава семьи как раз она, а самец работает простым охранником и нянькой. Сразу видать, что не люди!
   Видел я и говорящих попугаев ара - их приручают, чтоб использовать в качестве автоответчиков. Однако поскольку они живут лет эдак под триста, записанная в них информация не всегда бывает актуальной. Говорят, мои соотечественники однажды познакомили кое-кого из попок с матросским матом - так вся сельва смачно ругалась по-рутенски в течение по крайней мере двух попугайных поколений, пока им не надоело передавать новинку потомству.
   Готовилось тут всё на открытом воздухе, Что до мытья, то я кое-как оплескивался прямо в хижине, стоя в тазу из десяти сложенных стопкой листьей здешнего гигантского "лотоса", или с большим испугом - в речке поутру, пока пираньи не разгулялись. Дотошная же Мариша выяснила, что есть куда лучший вариант - ополаскиваться из водной лианы в густоте здешних рощ, являя собой гибрид наяды с дриадой.
   Словом, тут было всё для идиллической жизни - если кому-то такая жизнь нравится. Не сам рай, не его преддверье, а скорей его теплый предбанник: температура как на Черноморском побережье, дождик слегка моросит почти каждую ночь, вода в речке нагрета до температуры тела.
   В ответ на мою реплику о излишнем благорастворении воздухов и оттого кажущемся бескультурье - вернее, об отсутствии видимых аспектов высокой культуры - Мариша произнесла длинную речь, основной тезис которой - "культуру составляют природные клетки, зараженные вирусом человечности" - оспорить было невозможно, но и понять тоже.
   Одно я понял из моих первобытных штудий. Тот, кто думает, что натуральное первобытное хозяйство - штука, не требующая больших усилий, ошибается, причем горько. Он никогда не продирался сквозь жуткие пальмовые лианы (упомянутый ротанг), не теребил капок из круглых жестких плодов, не снимал - с великой осторожностью - луба с сейбы, чтобы размять для чего-то вроде растительной кожи. И в то же время что заставляет местных жителей (причем вовсе не привычных к такому индейцев гуарани) оттачивать каждую мельчайшую мелочь до предела ее красоты?
   Вот так я и жил, открывая для себя общеизвестное, но с некоей лично моей стороны. Жизнь деревни пришельцев обтекала меня, как прохладная неторопливая вода лодку, и как семинарская наука, ни в какую не становилась мною самим. Мне не мешали, держались с поистине царственной учтивостью, но, как мне казалось, ждали чего-то не совсем понятного мне самому.
   В то же время меня никто не трогал и не пытался учить, как будто они были удовлетворены одним тем, что меня залучили к себе. Казалось, что я тем временем получал ответы на все вопросы, хотя не умел ни поставить их правильно, ни точно сформулировать ответ.
   Моя жена, одетая в непременные белые бриджи и такой же топ, из-под которого виднелась полоска худощавого смугленького тела, тем временем работала практически целые сутки с перерывом на еду и исполнение супружеского долга. Одни местные боги знали, когда она спит. Не Шерлок, а скорее Майкрофт Холмс, который сидит в тиши и переваривает информацию, доставляемую ему в клюве Ватсоном и его шустрым братцем. Майкрософт Холмс.
   Изредка, в моменты, когда я в очередной раз приносил ей в клюве очередную порцию информации, ее прорывало.
   - Ты помнишь, что такое гомеостаз? - могла она спросить.
   - Способ ведения хозяйства первобытными племенами, - отвечал я.
   - А точнее - хрупкое равновесие, согласие с природой, уже подразумевающее, что взаимодействуют два розных мира, обособленных друг от друга. Так вот, Пайтити - не гомеостаз. Здесь нет взаимного страха между природой и людьми. Разве ты не чувствуешь?
   - Знаешь, нащупывается некоторая корреляция между графой "профессия" в анкетах и хромосомным составом здешних поселенцев. Эх, жаль, до оригиналов не дотянуться, там явно могли быть капли слюны или даже крови. Словом, если приезжает фермер или охранник, то это явно удвоенный мужчина, если "детская няня" - женщина с лишним иксом, "математик" - самант и так далее. Это, я думаю, и вообще-то не обозначение ремесла, а код. Учти, в нашем обществе все эти люди тянут на полных изгоев, даже просто больные, как альбиносы, и скрытно талантливые, наподобие марфанитов и аспергеров.
   - То есть здешние Люди Зеленого Неба ведут глобальную охоту на генетические отбросы нашего общества? Чудновато.
   - Да, если не принять как гипотезу их незаурядный талант к генетическому модифицированию.
   Я подбирал и раскладывал по полочкам своей памяти племенные клички и самоназвания. Люди Золота и Серебра; люди Солнца и Луны; люди Корня и Листа; люди Желтой Глины и Зеленой Травы - эти противопоставления я выделял из речей местных жителей уже легко, но затруднялся с классификацией и делением по этим дихотомиям. "Золото" - это были легендарные культурные герои. Возможно, их ассоциировали с Солнцем. "Люди Луны" - конечно же, альбиносы, которые солнца не выносили напрочь. Воплощение холодной лунной красоты. Но к серебру они вроде бы не имели никакого отношения - даже не носили, единственные изо всех взрослых. Также если под людьми Корня четко понимали аборигенные индейские племена, то кто тогда мог произойти из них? И если они - люди Глины, то кто - Трава?
   Земля Амазонки, как я учил во время наших ускоренных миссионерских курсов совершенно непригодна для земледелия, всё живое здесь растет на своих же трупах и зависит от количеств смертей. Такую землю нет смысла укрощать, она учит человека смирению, ибо он принужден брать только то, что уже произведено из земных глубин или плавает в глубинах рек, всецело полагаясь на чужие щедроты. Однажды я наблюдал, как изловили огромнейшую арапайму (не на крючок, а на дурман, который замочили в воде) - целый ритуал с уговорами, приговорами и пением. И вроде как она не предназначалась для еды, во всяком случае, не вся.
   Все-таки ежечасная борьба с сельвой - впрочем, откуда я взял, что борьба, стереотип, должно быть, возобладал, - выглядела мирно и увлекала воображение. Я даже не знал, кто из поселенцев лекарь, потому что несчастные случаи и вообще смерти были редкостью.
   Строго говоря, я и вообще наблюдал только одну смерть, естественную, и только одни похороны. То была крошечная трехгодовалая девочка-даун со слабым, как у них обычно водится, сердцем. Смерть ее не была неожиданной и не породила ни у кого отчаяния - только щемящую грусть. Здесь ведь очень любили детей - любых. (Кстати. то, что нас встретил ребенок, было почетно, что то была одинокая девушка-отроковица, - почетно вдвойне: нам оказали особое доверие.)
   Кроме "хейердаловских" челнов из тростника здесь иногда выдалбливали большие лодки из ствола погибших сейб, довольно хрупкие, из-за чего их редко спускали на воду. Вот в такую лодку и опустили маленькое запеленутое тельце, до краев наполнив ее цветами, и спустили на воду. Когда судно вынесло на середину протоки, оно непонятно отчего качнулось, обронив и рассеяв ношу, и тотчас вода под радужным покровом закипела и окрасилась темно-красным: пираньи получили ожидаемое. Они были здешним кладбищем.
   Внутри меня всего передернуло, однако я сдержался. И недаром: за мной наблюдали трое. Нариман, другая "золотая" девушка, очень похожая на нее, и моя жена.
   - Нур, - сказала мне Мариша. - Сестры назвали ее "Нур", "Свет". Небесный свет на земле. Я так думаю, это погребальное или посмертное имя. Девочка была славянкой.
   - Так эта вторая девица - сестра нашей знакомой? А ее как звать?
   - Марджан.
   - Марьяна?
   - Нет, скорее Маргарита. "Мелкий жемчуг".
   Я поклонился обеим красавицам и получил в ответ робкие, но такие царственные улыбки.
   После того, как Девы Зеленого Неба испытали меня на прочность и убедились, что я им подхожу, мне, кажется, разрешили участвовать и в других ритуалах, помимо похорон. Во всяком случае, передо мной негласно пала еще одна завеса.
   Однажды ночью я услышал ритмичные удары на два такта, будто вдали билось огромное сердце. До сих пор я воспринимал только фон: хаотическую ночную возню и суматоху, будто в ресторан с живой музыкой притопало некое огромное животное, то ли архипес, то ли архикот, и его личные блохи тоже качают свои права.
   Итак. Я отделился от мирно спящей Мариши и пошел. Светила полная луна, похожая на покрытый кованым узором серебряный таз, мерцал Южный Крест, и было видно, как днем, но не обычным солнечным и земным, а каким-то потусторонним. Цвета и краски ночи: не черные, серые и белые, а гораздо богаче - и непонятнее. Будто память услужливо подсовывала нужную окраску, но не могла преодолеть видимой реальности, совершенно непредставимой. Цвета и краски Тьмы.
   Мимо всех рядов хижин, мимо здешних ручных сейб и далее в лес шла тропа - открытая, без обычных сводов, и довольно широкая, Кажется, я раньше и не замечал-то ее из-за отсутствия этих арок, выступающих за пределы низких кустов. Тропа невдалеке снова вливалась в поляну - остров совершенно голой суши. Туда-то и держал я путь - под грохот барабанов и на ясный огонь.
   Посреди поляны горел костер, заключенный в каменную оправу вышиной по пояс человеку: примитивная плавильная печь. Около нее стояло трое мужчин, все голые по пояс, их длинные волосы были заплетены в косу и покрыты плотным рядном, их бледная кожа светилась, отражая сияние луны на небе и алого слитка на наковальне, который один удерживал длинными клещами, пока двое других его отбивали. Старший небольшим молотом указывал место очередного удара, младший, совсем уже богатырского сложения, тотчас обрушивал на это место пудовую кувалду. Ритм завораживал, как танец, и я не мог оторвать глаз от этого действа.
   Кузнецы на минуту прервались, сняли заготовку и с помощью вторых клещей перегнули ее пополам. Затем сунули в горн, снова вернули на прежнее место - и танец продолжился. Глаза мастеров сияли в свете печи, как рубины, отливающая живым перламутром кожа казалась недоступной ожогам, мускулы перекатывались под ней, точно сами были откованы... Откованы из живого серебра, лунного серебра в эту ночь полнолуния, подумал я. Живые ювелирные изделия, не знающие солнца. И прекраснее их я никого не видел в жизни.
   Не помню, как я вернулся в свой дом, - я был как очарованный странник, мои ноги сами выступали в танце, голова кружилась, точно от сладкого похмелья.
   Позже я всё задавался вопросом: откуда берутся у здешних кузнецов металлы и присадки? Ну, допустим, железо куют из болотной руды, плавят из железного песка, точно японцы. Однако к хорошей стали добавляют молибден, а еще что? Надо будет уточнить через Маришкин верный компьютер.
   Во всяком случае, железо, сколь угодно чистое, переплетенное и прокованное сколько угодно раз, не может быть таким прочным, как то, изготовление которого мне показали. Недаром многие обыденные режущие инструменты тут изготовлялись по старинке, из обсидиана - может быть. это проще и быстрее, чем выковать орудие раз и навсегда? Но в таком случае, блюда и чашки из мягкого дерева, на которое часами наводили лоск твердой древесной породой - это что, рациональная трата времени? Или попытка его убить?
   И снова я снова бродил без цели и без мыслей, как бы стараясь в пространстве отыскать ответ на эти касающиеся времени вопросы.

II. УЧЕНИК

Внезапно (я стараюсь рассказать это без всякого преувеличения)

вспыхнуло гигантское солнце и полетело прямо мне в переносицу

со скоростью девяноста трех миллионов миль в секунду.

Ослепленный, страшно перепуганный, я уперся в стекло

витрины, чтобы не упасть. Вспышка длилась несколько секунд.

Дж. Сэлинджер. Голубой период де Домье-Смита

  
   Вот это и произошло, наконец. Мое приобщение.
   Потому что где-то на задворках здешнего деревенского рая однажды отыскал я пустую хижину со смутным намерением поселиться здесь; в хижине же этой на низеньком тростниковом ложе, что составляло единственную его меблировку, - увидел и поднял книгу. И книга эта меня совершенно покорила, мало того - озадачила. Полиграфическое совершенство, выраженное в плотной и тяжелой белизне лучшей мелованной бумаги, редкостной и дорогой высокой печати, в переплете из пурпурного коленкора, прилаженном без малейшего перекоса, в тугом отставе, который и не думал отклеиваться от корешка, и благородно глянцевой суперобложке, со вкусом иллюминированной кадрами из культовой киноленты, в узорчатых инициалах, политипажном орнаменте и чудных гравюрах на фортитуле и форзаце, в изысканном шрифте с серифами, наконец, в самом тексте, явно выправленном не бездушной машиной, а старорежимным корректором, - это, не побоюсь сказать, идеальное воплощение современного миниатюризованного увража, то бишь солидного подарочного издания, - служило для того, чтобы преподнести читателю некую сомнительную историю. Анонимный автор, прибегнувший к услугам странного издательства, не защитившего копирайтом чьи бы то ни было права, уже одним названием своей поделки, "Злато в крови", отсылал читателя к небезызвестной в религиозных кругах серии Анны Райс, которую в нашем богоугодном заведении прочел (ночами скрывая холодный ксеноновый фонарик под тощим одеялом) едва ли не каждый пятый семинарист. Прочел, не дожидаясь маячащего в неизвестных далях перевода десятой книги "Хроник", потому что ему, высокоумному, было всё равно, рутенский то был или английский текст, а порочная жажда его была велика.
   Так вот, если совсем кратко, а то я устал наворачивать периоды: после того, как я проглотил, стоя на месте или лежа на той самой постели, половину текста, - мне стал понятен замысел анонимного графомана. Он явно желал создать пародию: имена то искажал, то нет, известные по "хроникам" ситуации то комментировал, то цитировал другим стилем, предоставляя чтецу до всего доходить самому. В довершение, из готового текста то и дело выступали непереваренные кости цитат: естественно, не только райсовских.
   Дочитав, уже в моем личном укрытии, почти до эпилога, я почувствовал, что пародия не так проста: мысль, в ней заключенная, удивительным образом противоречила заданному серией и сериалом канону.
   Но сам эпилог... Нет. Пока воздержусь.

ЗЛАТО В КРОВИ

  

Он, естественно, стал говорить, что ему известно многое,

о чем я еще не знаю: о разных опасностях, подстерегающих

вампиров, о каких-то особых типах людей, убийство

которых может оказаться гибельным для меня самого...

Дэниэл Моллой. Интервью с вампиром

  

Глава первая. Римус

  
   Тогда, когда всё это началось, я в чудеснейшем месяце мае был в прекраснейшем городе Лэне, который все местные жители знают как Вечный город Лэн-Дархан. Город, который живет сам по себе, не платя дани и не подчиняясь никому, помимо Владыки Утра.
   Я не питал насчет него никаких иллюзий, хотя слышал от молодых сплошные восторженные отзывы, и многие годы медлил с его посещением - вовсе не потому, что мы не можем пересечь большую воду; полная чепуха. И не потому, что, как и все мы, опасаюсь своего Заоблачного Дара. Просто Лэн привлекал меня не более, чем какой-нибудь Стерлитамак или ранее Фустат.
   Однако в тот час, когда город открылся передо мной на фоне хмурой грозовой тучи, накрывшей западные горные хребты, я вспомнил именно Фустат. Вернее, Каир, его блистательного потомка. Еще вернее - Толедо времен этого странного грека Доменико Теотокопулоса. Старая слоновая кость и сияющий голубой фарфор, башни и стены, парки и сады, а вокруг - белые одноэтажные дома с темными крапинами окон, точно кубики какой-то игры, сжатые в пригоршню широкой долины с нависающими со всех сторон лесистыми горами. Жемчужина посреди мхов. Отполированная кость самого времени.
   Вся ночь была впереди, начиная со странного невидимого заката. Я видел светлые стены Кремника, одетые вечерним и полуночным рокотом колоколов, взлетающие выше гор кружевные иглы минаретов, бродил в старом центре города по тротуарам, замощенным дорогим клинкерным кирпичом, и мостовым из дикого камня. ( Погибель для современных авто, да их сюда и не пускали - трава невозбранно пробивалась между швов, уютные кафе манили устроить посиделки прямо перед ногами прохожих.) Дома и дворцы здешней знати пленяли арками входов, крутыми водопадами лестниц, шипами и резьбой на стенах, стройными сталагмитами шпилей и сталактитами, обрамившими ниши,- не столько подземное царство в духе мосараб, сколько священный бред Гауди, который в этом месте вроде бы и не погибал под колесами трамвая "Желание". Оружейные, ковровые, шелковые и парчовые лавки; прямые развалы тусклого, с чернью, серебра; ресторанчики и кофейни, соблазняющие даже меня своими пряными и утонченными ароматами; театры и клубы, чьи вывески были освещены изнутри, как китайский фонарь; и книги, книги всех времен и народов, которые приютил магазинчик букиниста: не обязательно старца, вышедшего прямо из лавки древностей, но, может быть, его юной внучки, чудом уцелевшей в книжных передрягах.
   Меня предупреждали: если увидишь тут роскошный Коран в рукописном оригинале, не приценяйся и не торгуйся, а спроси у хозяина, сколько он возьмет за хранение Благородной Книги. А если твои устремления не столь серьезны - что же, не клади на нее свой алчный взор, тут имеется пища не для одних мусульманских душ. Чуть пониже Корана я заметил прекрасный инкунабул на толстой, мягкой бумаге, легко принявшей и сохранившей натиск печати - и "Метаморфозы" Овидия были украшены так богато и изысканно, что походили на рукопись более ранних времен. В стиле, скажем, Ван-Винкена, так ценимого нашим драгоценным Грегором. "Но это ведь тоже о любви, - ответила на мое удивление миниатюрная девушка в кружевной шали поверх иссиня-черных кос, доставая книгу и принимая деньги, - лучшие в мире книги всегда пишут о любви".
   И бессонный народ на улицах - деловой, но без фанатства, слегка разгульный, но не нарушающий пристойности, жадный до новинок и все-таки не дающий им себя увлечь. Юный и бодрый, невзирая на возраст. Я не видел ни над одним тех мрачных желто-оранжевых ореолов, которые указывают нам на добычу, однако ничуть о том не жалел.
   Да, я был увлечен. Очарован. Я забыл о времени и не слушал птиц. Я не обратил внимания на то, что пустеют улицы и извне, со стороны современных кварталов, уже не доносится рокот бессонных моторов. Я пропустил паузу между двумя вздохами Города Веков.
   И был ошеломлен, когда из-за цепи гор, нависшей надо мною, вырвалось ярое солнце и хлестнуло меня как бичом. Меня сразу охватил жар - устрашающий, едва не погибельный, мешающий думать. Инстинктивно я пригнулся, сжав ладонями пылающие веки и лихорадочно соображая, где мне укрыться в чужом месте и как я теперь поднимусь в ту мою пещеру, откуда я вышел много часов назад. Но тут сзади на меня набросилось нечто тяжелое, душное, абсолютно непроницаемое - и неживое.
   - Идем скорее, ну! - произнес голос непонятного тембра, не мужской, не женский. Альт или контральто, звенящее, как небольшой колокол. - Только не спите на ходу... ради всего...
   Да. Руки, жаркие и необычайно сильные, которые удерживали вокруг меня плащ, несомненно, почувствовали крепость и хлад моего тела, я из последних сил удивился, что за кратким перерывом в речи не следовало ни перебоя пульса, ни остановки в движении, а меня всё тащили куда-то, я загребал носками уже не брусчатку, а крупный гравий, не улавливая рядом и тени человеческой мысли, гравий сменился песком и ракушками, да скорее же, я знаю куда, приговаривал мой спаситель, ну да, я знаю и кто, сделайте же последнее усилие...
   Гладкий пол под ногами, тяжелый лязг за спиной, прохладная тьма, благословенная затхлость впереди и вокруг нас. Капюшон сняли с моей головы.
   - Можете смотреть, и на меня тоже, - произнес голос. - Свет идет строго поверху, из этаких узких продухов с кошелями. Надеюсь, вам это не опасно.
   - Что? - спросил я. - Это.
   Мы стояли на круглой площадке, позади нас - тяжеленная с виду металлическая дверь, по сторонам - стены из ракушечника, круто вниз ведет узкая винтовая лестница.
   - Вокруг нас - жилая крестьянская башня. На вас - мой дождевик. Нам холодную грозу вроде как обещали, да пронесли мимо. А я - это кто, а не что.
   Напротив меня, придвинутого к стене, стоял человек. Женщина. Слабый свет, дурманящий меня, однако в общем безобидный (в панике я не учел, что и яркое солнце не может повредить мне сколько-нибудь значительно), освещал светлые вьющиеся волосы, нежно-смуглую кожу без румянца. Изогнутые брови темны и почти сходятся в переносице, темны и глаза - удивительные, цвета минувшей грозы. Слегка впалые щеки, изящные скулы. Тонкий нос похож на стрелу, очертания карминно-алых губ - тугой персидский лук. Лет пятьдесят с большим привеском, но осанка безупречна, даже слишком. Если бы не колебание груди, не шуршание крови в аорте, не тихое биение сердца - я бы счел ее одной из Проклятых в отличном - просто отличном - гриме.
   - Вы поняли, кто я.
   - Уж не сомневайтесь. Ну надо ж, а я-то приняла вас за примитивного альбиноса, только что мал-мала не в себе.
   - И не боитесь?
   - Ну а боюсь, и что теперь - дела не делать?
   Мне показалось, что она усмехнулась. В это время я успел не то чтобы погрузиться в ее мысли, но уловить их запах. Свежесть и покой, мир в себе и во вселенной вокруг, полное приятие всего и вся, некая...мягкая ироническая безнадежность.
   - Вы от жизни... ничего не ждете...
   - Знаете, уж если вы в силах философствовать, то зря я на вас силы тратила.
   - Не...зря, - кое- как выдавил я.
   Что-то сверх моей обыкновенной дневной слабости, переходящей уже в прямую кому, заставило меня промедлить.
   - Я и вы. Увидеться?
   - Конечно, и не могите инако мыслить. Я тут вроде владельца. На двери мощный цифровой замок, я его защелкну, но вон там имеется хитрая кнопочка, Найдете, с вашими-то способностями. Да и с самим замком разберетесь поди. Апартамент глубоко внизу. Лампу не зажечь?
   - Нет. Да. Не то. Обещаете?
   - Вечером непременно. Если, конечно, ногу не сверну или там шею. Жизнь наша такая.
  
   По крутой лестнице без перил и площадок я не столько сошел, сколько сполз. И провалился даже не в сон, а в полное беспамятство.
   Открыл глаза я, по всей видимости, ранним вечером и с трудом выбрался из кучи недвусмысленно гнилой соломы. Благо хоть в здешний земляной пол не зарылся. Мое зрение улавливало в неясном свете "продухов", который к тому же скрадывали прикрепленные понизу железные карманы, какие-то лари, тюки, четырехугольные корзины из прутьев с плетеными крышками, грубой работы амфоры, воткнутые в пол острием. Продуктовый склад, по-видимому, решил я, поднимаясь вверх. Это оказалось легче спуска, поэтому моя любознательность ожила и взыграла. Когда у самой входной двери, немного выше "кнопочки" обнаружилось нечто вроде трапа, прикрепленного к стене понизу и вверху уходящего в глухой каменный свод, я поднялся по нему тоже. Разумеется, я уперся вовсе не в потолок, а в тугой люк того же пошиба, что и парадная дверь. Заперт он не был, и я оказался в жилой части дома.
   Здесь было даже уютно, невзирая на хлопья пыли по всем углам, занавес из паутины, скрадывающий решетку из прутьев толщиной в мое запястье, замурованных в оконные проемы одновременно с возведением донжона, и патину легкого светлого праха на всех предметах обихода. Дубовые стропила под сводами, дубовый паркет на полу, прикрытый дряхлым восьмиугольным ковром, почти бестелесные призраки стеганых одеял в узкой стенной нише, истлевшие кожаные подушки и валики. Из перекрестья потолочных балок струился тусклый хрустальный водопад - такие люстры, как я знал по опыту, способны до бесконечности множить свет одной-единственной свечи или лампады.
   Я смотрел на это недолго: ловушек мы не любим. Отряхнулся от пыли и трухи, выскользнул наружу, на всякий случай изображая из себя одного из местных, и оказался в безлюдном переулке. Слышимая жизнь протекала здесь за глинобитными заборами с высокой калиткой, поверх которой шла арка, увитая глицинией или розами - деревенька посреди оживленной столицы. И - скажите на милость! Моя давешняя знакомая уже была тут, шла впереди меня, поминутно оборачиваясь. Мы встретились глазами: ее оказались вовсе не синевато-серыми, а буквально васильковыми. Я догнал ее, как мог неторопливо, чтобы не пугать лишний раз, - и пошел рядом.
   - Хотел бы я знать...
   - Инэни, то есть "малая" госпожа. Если б я была девица - то "сэнна".
   - ...моя инэни, зачем, собственно говоря, вы затруднились меня выручать.
   - А, чепуха. Просто безусловный спасательный рефлекс.
   - И чего вы здесь дожидались. Благодарности или приключений на свою голову?
   - Ни того, ни другого, потому что...Да, с кем имею честь? С господином...
   - Римусом. Просто Римус.
   - Просто Селина. Полностью - Селина Армор. Имечко, я думаю, ничем не беззаконней вашего. Кстати, даме следовало бы представиться первой, но замнем. Так вот, ждала я не благодарности - потому что, уважаемый Римус, солнышко особого вреда вам бы не причинило, а кое-что иное люди приняли бы за рутинный случай самовозгорания, описанного Диккенсом: бочка уксуса, парочка расхожих заклинаний - и порядок. И не приключений ждала - потому что я их не ищу, они сами меня находят во множестве.
   - Так вы и в самом деле всё поняли.
   - Ну...смотря что вы имеете в виду подо "всем".
   - То, что я не человек.
   - Кто б сомневался. Детализировать?
   - Да, - сказал я резко.
   - Вы из Тех, кто Охотится в Ночи. Цитата из Барбары Хэмбли, простите. Обладатель Темного Дара. Тот, кто Пьет Кровь.
   - Довольно, - оборвал я. - Вы, как и прочие, не верите. Выламываетесь.
   - Если б я сказала, что вы, к примеру, иностранный агент, ваша реакция была бы иной?
   Наши руки сомкнулись - со стороны почти дружески, но я держал ее пальцы так цепко, что едва не сломал. Но только едва: сила в них обнаружилась не дамская.
   - Камень и лед. Слишком большая для меня роскошь - отрицать очевидное, -
   сказала она своим необычайным голосом. - Поймите: на меня в моем разнообразном бытии свалилось и грозит свалиться столько всяких прелестей, что быть опустошенной элегантным древним вампиром - это, считайте, мирный конец, овеянный романтическим флером.
   Я отнял руку. Улыбнулся и получил в ответ улыбку и дыхание на своем лице. Запах мяты, полыни и весенних почек, слитый с ароматами кожи и крови; последний еле пробивался наружу. И еще один тяжелый аромат, гораздо более меня потревоживший. Пойдя вслед за ним, я увидел как бы миниатюрного паучка, который сидел на верхушке левого легкого. Но видение тут же исчезло, я решил было, что мне примерещилось.
   - Бывший туберкулез, а до того была рана. Залеченная, - объяснила Селина. - Проза гражданской войны. Шрамы остались, что поделать.
   - Рубцы я, кажется, могу убрать, - предложил я,
   - Спасибо, не стоит затрудняться, - ответила она до крайности вежливо. - Уж очень я солнышко люблю.
   - Нет, вы не так поняли. Это гораздо проще и для вас безопасно.
   - Всё равно. Это как знак. Чести или доблести, может быть. Алый знак доблести, как говорится.
   - Или безрассудства.
   - Или, к примеру, судьбы.
   - А теперь, когда мы встретились и представились друг другу, что мы с вами будем делать? - спросил я, прерывая выразительную паузу, наставшую в нашем словесном фехтовании.
   - Смотреть мой город. Я ведь долго наблюдала, как вас шатало по Лэн-Дархану от переизбытка эмоций. Смотреть другие города - они, кстати, немногим хуже. Гостить во всех четырех провинциях моей страны Динан, если хотите, мастер Римус. Мы становимся модными в кругу иноземцев, а я - я знаю здешнюю жизнь с такой стороны, с какой ее не знает никто.
  
   Так началась самая непонятная для меня, самая безумная и пленительная ночь в моей жизни, Ночь тысячи ночей, как здесь говорят. Фантасмагория, когда пытаешься описать. Был подтекст, который мы оба слышали за простыми словами, было неявное соглашение, которое никто из нас не подписывал. Я был слишком стар, чтобы желать - и не уметь при том управлять своими желаниями. Да и не появлялось во мне, когда я находился рядом с ней, той хищной вампирской жажды, которая заставляет всех нас без разбору терять голову, - мутного, неразборчивого влечения, столь похожего на тягу человекообразного самца к самке. Влечения, что стоит на дне любой страсти. А Селина... нет, ни страсти, ни боязни в ней я не чувствовал никакой, и не было тяготения к смерти, даже "подсадки на свой адреналин", как любят говорить в двадцать первом веке, я не видел. Доверия сверх разумной меры - тоже. То и дело я слышал от нее что-нибудь насмешливо цитатное, вроде: "Не надо портить начало большой дружбы". "Вы так вечно молоды, так прекрасны и царственны, что, как говорят в одной пьесе Шекспира, вас можно надевать только по праздничным дням". В общем, так. Селина была так полна жизни, так остро ощущала, что жизнь сама по себе есть великолепная авантюра, что не насилуя, не предъявляя никаких требований, не надеясь ни на что, кроме естественного течения обстоятельств, - получала от своей судьбы всё, что та могла ей дать. Это было не равнодушием или обыкновенной непритязательностью - но тем высоким смирением, которое паче гордости.
   Я предлагал ей деньги за работу - много, я ведь был очень богат. Селина не то чтобы отказывалась, но не хотела заключать никаких контрактов, ни устных, ни письменных. Я остерегал ее от грядущей болезни, которую смутно прозревал в ней. "Призрака будущей смерти недостаточно, - повторяла она снова и снова, - чтобы понудить меня принять ваш... хм.. . дар. К тому же он слишком ценен в ваших глазах - а для меня существует риск подхватить его просто по недосмотру, если вы приметесь меня подлечивать. Глупо выйдет".
   - Быть может, наш Дар Тьмы настолько двусмыслен, что вы втайне от себя презираете его - как и всех нас? - ответил я ей как-то.
   - Хм... Хороший вопрос, что называется. Я отвечу так. Вы превращаете других в свое подобие на грани их смерти, в отчаянии собственной любви, реже насильно, но даже и насилие можно оправдать вашей тягой к продолжению рода, свойственной любому существу под небесами. Вы так трогательно терзаетесь тем, что составляет вашу природу, так безуспешно пытаетесь отделить зло от добра, так упорно затеваете всякие игры с истиной и нравственностью! В вас редко ночует самовлюбленность, и даже когда вы громоздите жестокость на жестокость - это следствие неприятия себя такими, как вы есть. И может быть, именно это неприятие, эту ненависть к своей природе стоит победить в качестве первого шага на вашем пути? Ведь побеждаете вы свою специфическую алчность - чем не упражнение в духе Сенеки и Марка Аврелия! Если умеете взять кровь, не убив, но только одурманив, - тогда в претензии к вам будут разве что донорские пункты. А если ваша духовная жажда того, что записано в человеке Богом, извечна... Если ваша телесная прочность так уязвима... Это ставит перед вами Цель.
   - Недурная апология вампиризма.
   - Скорее, приговор человечеству...И личная моя ксенофилия. Вот, кстати, еще одна причина моего отказа. Я хочу иметь чистую совесть постороннего наблюдателя. Иметь полное право этак вам вещать.
   Я думал: подобная открытость пьянит тем более, чем меньше под ней рациональных оснований. Такое доверие всегда по неизбежности взаимно.
   Может быть, стойкая тяга к тому, что непонятно и не изведано, отвага и ум, изящество мысли, - все эти ее качества служат ей дополнительной броней. И, конечно отсутствие иллюзий по отношению к любому сообществу.
   - Вы все, Римус, по необходимости убиваете сотнями и рефлектируете. Заурядный военачальник ради одного своего честолюбия кладет на жертвенник славы, патриотизма, спасения отечества миллионы - и даже глазом не моргнет. Хуже того: каждый хомо хапиенс по природе своей убийца, ибо истребляет младшую жизнь.
   - Животных, растения. Да?
   - Именно. И в этом человек даже вас, кровососов, простите, переплюнул. Вам ведь не приходит в голову разводить людей как скотину себе любимым на потребу? А ведь и натуральный скот - он вовсе не безмозглый. Да что говорить! Я не пацифист и не веганец, но меня удручает, что на подобных основаниях строится все ближнее бытие.
   - А в чем смысл этого бытия? Или его нет вовсе?
   - Если вам он нужен - он есть. Впрочем, мы обречены искать его не там, и более всего повинно в этом христианство.
   - Почему?
   - Даже вы, Римус, с вашим позднеантичным прошлым, заражены некой бесплодной жаждой. Все вы, смертные и условно бессмертные, полагаете, что добрый Боженька обязан обеспечить вам комфорт и пристойное существование, а если что не так - ополчаемся на него.
   - Не только. Напротив, существует такая вещь, как теодицея.
   - По-моему, голое кощунство. Оборотная сторона вражды. Если ты Его оправдываешь, то, скорее всего, в душе крепко ненавидишь. Или боишься своей ненависти.
   - Ну и где все-таки его искать, этот неуловимый смысл?
   - В себе. Это игра такая. И игра для каждого по отдельности - такова сама логика ее построения.
   - Я не осуждаю никого еще потому, что и сама косвенно не без греха, -прибавила она.
   - Так ведь и Христос косвенно...
   - Косвенно, прямо и крест-накрест! Сколько людей погубили зелотские восстания, Бен-Акиба, крестовые походы и прочее без конца? А пророк Иса - он ведь из-за того даже не почесался. И предвидеть что, тоже не мог? Искупил, называется, прошлое и будущее за всех одним чохом - и никакого раскаяния! Тут уж поневоле приходится верить в его божественную природу.
   - Но вы лично не верите.
   - Как сказать... Пожалуй.
   Пожалуй, Наверное. Любимые оговорки Селины. ("Моя прабабушка говорила, что врать все едино: на грош или на червонец. Вот я и не пытаюсь что-то утвердить намертво".) А как тогда насчет ее истинных воззрений?
   Да, что в ней меня удивляло более всего - крепостные сооружения, кем-то воздвигнутые вокруг ее разума. Я, разумеется, мог поймать те мысли, которые она мне изредка посылала, так сказать, прицельно, это все наши умеют, а что до нее, то Селина безошибочно улавливала любые мои настроения. Она была, по ее словам, хороший эмпат, хотя телепатией ни в коей мере не страдала.
   - На любую стену можно вскарабкаться, цепляясь за цветущие лозы, Римус, - как-то посмеялась она. - Подумайте, больше я ничего о том не скажу.
   И все-таки не провокационные и тревожащие душу разговоры были для нас обоих главным. От них мы лишь уставали и испытывали досаду друг на друга. "Напрасно я веду смутительные речи и мешаю вашему самопознанию, - говаривала тогда Селина. - Давайте-ка погрузимся в сугубое эстетство".
   Однажды она спросила меня, в каких отношениях вампиры с серебром. Правда ли, что оно нам вредит?
   - Нисколько. Очередное суеверие. Меньше надо хорроров читать.
   - Половина в них - выдумки для-ради занимательности, зато добрая четверть является истинной правдою. Вот бы еще знать, где что. Так все-таки, что там насчет белого металла?
   - Просто не любим. Нам куда легче рядом с золотом.
   - Как драконам. А вот в Динане серебро уважают, самые знатные обереги из него льют. В городе Эдине даже целый музей серебра имеется. Хотите глянуть? Там у меня главный хранитель...гм...
   - Не обязательно тратить время.
   - И ладно. Тут ведь какое дело, маэстро: при старой власти там была церковь с изумительными витражами, при новой ее конфисковали и наполнили всякой посудой, украсами и оружием, а ныне правительство у нас вообще новейшее, и храм снова возвернули церкви. Ну а стекла-то оказались расписаны не канонически, вот в чем беда! И бьются легко. К слову, вы как насчет посещения церквей - не коробит?
   - Нисколько. Даже любим иногда.
   - Учту на будущее.
   Это будущее ждало нас в конце одной из местных авиалиний. Когда я в азарте заявил, что готов переправить нас в столицу Равнинного Края, иначе именуемого Эдинер, натуральным способом, благо недалеко, Селина запротестовала:
   - Вы же вроде опасаетесь своего Заоблачного Дара. Зачем мне объятия перетрухнувшего летуна, который по причине одних нервов может меня... скажем, уронить?
   - Можете вполне на меня положиться.
   - Так и я только прикалываюсь. И все-таки давайте лучше полетим ночным рейсом. После лэнской архаики суперсовременный аэропорт будет смотреться свежо и остро.
   Наши с ней паспорта, во всяком случае, именно так и смотрелись. Мой был заведомо фальшив, ее - утверждал, что имя и фамилия гражданки начинаются на что угодно, только не на С и А. Предъявлять же документ полагалось как минимум четыре раза: покупая билеты, входя с ними на трап, выгружаясь с трапа уже в столице провинции и получая багаж.
   - Ваши бумаги не на ваше настоящее имя, - спросил я, когда все кончилось.
   - Верно. Только это пустяки, их делали - от сих до сих - в такой официальной конторе, что законней просто некуда. Бывает, знаете, и такое.
   В городе Эдине меня сразу повлекли в так называемый Эркский Квартал. Одноэтажные домики, отягощенные разве что мансардой, из толстенных бревен, что время посеребрило, а нынешнее поколение людей слегка тронуло матовым огнеупорным лаком. Зеленеющие газоны, что сохраняют свой вид двенадцать месяцев в году, даже и под снегом, благоухающие никотианой и маттиолой, проросшие кряжистыми дубами, серебристыми кленами и черной березой. Живые изгороди из дерена, чубушника и остролиста. Конюшни и менажереи в обширных дворах, неторопливые прогулки юных парочек верхом, маленькие петушки с непомерной длины хвостами, спящие внутри стеклянных птичников, шествия павлинов.
   - Закрытый район, - со смешком пояснила Селина. - Основали иммигранты, а живет теперь наше любимое правительство. Туристам сюда ходу нет и не предвидится. Но убежище найти вполне реально, если помнить, что нет места темнее, чем под самым светильником.
   Мы расставались утром и вновь сходились после заката. Наступило лето, дни были длинны, как никогда, и я подозревал, что Селина извлекала немалую пользу из моих дневных сновидений. Насчет того краткого времени, что уходило на мою охоту, - не уверен: подонки тут, перед строгим лицом динанской государственности, попадались много чаще, чем в вольном и беспечном Лэне, и я, свежий и разрумянившийся, бывал немало удручен видом ее лица с темными мешками вокруг как бы выцветших серых глаз.
   - Вы устаете и не высыпаетесь.
   - Обычное дело: служу обоим господам.
   - С какой стати вам понадобилось меня опекать?
   - Это мы уже проходили, А вот почему вы поддаетесь на мою опеку?
   - Мне просто хорошо с вами.
   - Вот и мне. Просто хорошо.
  
   Вопрос о церкви был задан неспроста. Через неделю мы отправились в местную католическую церковку, закрытую, как пояснила Селина, "на перманентно капитальный ремонт". По имени самой главной ценности, присутствующей под этими сводами, ее называли "Храм Богоматери Ветров"
   Несмотря на грязь и полнейшее отсутствие людей, икона (по словам Селины, опять же до прискорбия не вписывавшаяся в канон) была освещена снизу целым костром свечей, налепленных на поднос. В трепете пламени лицо Мадонны казалось невероятно юным - лет пятнадцати, а то и менее. Фигура, которую обтекали складки одежды, струящиеся как бы вовнутрь окаймляющего ее пейзажа, казалась куда более зрелой. В том, как нимбом раскинулись вокруг безмятежного лица светлые волосы, как разлетелся синий плащ за плечами, ощущался ветер - поистине бесноватый, ветер Последнего Дня. Это от него святой младенец спрятал личико на плече Матери: из тени показались только ресницы и смуглая щечка. Но маленькие босые ноги Марии плотно прижимали колышущийся ковер травы к месту, и вынутый из ножен прямой меч лежал перед ногами: знак поверженной войны, преодоленного страха - и всеконечной победы.
   Так думал я словами, которые подсказало нечто, обитающее в безмолвии этих стен.
   - Прекрасная... картина, - подытожил я. - Такие - нет, не такие, но схожие, - я видел в Венеции и Флоренции, сам копировал их. Однако сюжет более смелый, а тревога, которой здесь всё насыщено, - это дань позднейшим векам. Хотя бы Ренессансу. Помните - сиенские мадонны?
   - Угм. Один русский поэт по фамилии Блок написал по их поводу:

"Пусть грозит Младенцу буря,

Пусть грозит Младенцу враг,

Мать глядится в темный мрак,

Очи влажные сощуря!"

   Только нет, здесь не то, а чистейшее тринадцатое столетие. Были, конечно, более поздние подмалевки, но их старательно расчистили. И динанская история говорит то же.
   - Какая - официальная?
   - Почти. Живописцу (имя его известно) позировала натурщица из эркских лесных крестьянок. Обыкновенный приработок тех времен: из "лесовичек" выходили самые красивые модели, причем отменно твердых правил. Но тут мы имеем то исключение, которое правилу подчиняется. Дева получила в качестве гонорара и увезла с собой сначала художникова младенца, а попозже и его автора, причем - но это, быть может, и сплетни, - выходца из небогатой "рукомесловой" знати.
   - Художник - и дворянин?
   - Знатный - это попросту известный. Но отсюда и в самом деле до аристократа недалеко. Наши "первые люди" получались не от земли, не от войны, а от полезности своих дел, от умений, передающихся от деда к отцу и отца к сыну. Династии грамотеев и книжников, слуг закона, магов металла. Что до войны и охоты на красного зверя - так мы все в том искусники. Моя лесная прабабка и на сельскую улочку без ружья не выходила.
   - Вы из Эрка.
   - Светлая эркени. Так здесь говорят.
   - И это ваша история и ваши предки, я прав?
   - Да. Мы, лесные, тоже ведь родовитая знать: со времен эдинского исхода ведем родословия, сочиняем летописи.
   Мы побывали и в Лесной Провинции Эрк. Необозримые хвойные пространства давно уже проредили, но морской город Гэдойн, с остроугольными каменными строениями, похожими на корабли, из прямых улиц которого соленые ветра выдували всякую заразу, а из голов местных уроженцев - любую досужую мысль, меня восхитил. Давно не было тут многоязычного порта, лайнеры, танкеры и сухогрузы швартовались в глубокой гавани соседнего Дивэйна и далекого города Эрка, - но нам попадались восхитительные кабачки, малые храмы Вакха и Гамбринуса, круглосуточные стихийные рынки, где, немного потолкавшись, мы становились радостными владельцами то рулона подмокших кружев, то китайской чашечки розового костяного фарфора, единственной, что уцелела от семейного погрома, то золотой цепочки невиданного по тонкости плетения, без замочка, но с ушком от медальона. Селина немного отдышалась на вольном воздухе и ворошила здешнюю барахолку с детской радостью.
   В саму лесную столицу, как тут принято, давшую название провинции, мы тоже наведались. Она бы мне понравилась, даже восхитила, если бы я ценил пасторали: в историческом центре - дома из вековой лиственницы, практически негниющей и почти негоримой из-за великанского размера подернутых влажным мхом бревен, коровы щиплют траву на окраинах, черномордые овцы рассеялись по газонам исторических зданий старинного университета.
   Скатались мы и в четвертую здешнюю страну - сухое степное Эро, только уж она-то меня не впечатлила нисколько. Одноименная столица - просто вторая Бразилиа, такой же стеклянно-бетонный новодел, глинистая степь гола и бестравна круглый год, а знаменитое силиконовое производство обогатило меня всего-навсего ноутбуком в весе пера.
   - Здесь тоже есть потайное дно, - обмолвилась Селина мне в утешение. - И называется оно - самое влиятельное в Динане Зеркальное Братство.
   - Сказка.
   - Ровно в той же степени, что и Ночной Народ, - отбрила она. - В Европе и Америке к Братству относятся так же, как к масонам или розенкрейцерам, типа "было и прошло - да и слава Богу". Сказки рассказывают, да, верно, - само Братство этому в помощь. Но в Динане любой ребенок понимает больше.
   - Это... можно потрогать руками?
   - Вы уже это делали. Холодное оружие. Книги. Компьютеры. Даже та икона.
   - И только?
   - О, вы заинтригованы. Понимаете, Оддисена, или Братство Расколотого Зеркала, - это наша всеобщая романтическая обыденность. Та сила, которая стабилизирует. О ней говорят, что начало ее - так называемые века феодальной раздробленности, когда на Руси писалось "Слово о полку Игореве" и когда...
   - Земля моего Амадео, - вставил я.
   - По справедливости, от самого изобилия мелких княжеств, графств и прочих земель никто не страдал. И не оно послужило стимулом; и даже не угроза извне, которая сплачивает и прочее в том же духе. Таковой здесь не было - море мешает. И не желание сплотить и унифицировать. Вы же видели, католичество, ислам и иудейство у нас в одной упряжи ходят. Всякий гордится родной кочкой, но соседнюю выпуклость на ровном месте своей вотчиной не считает. Это у нас уж искони повелось.
   - Чем же занимается эта Оддисена?
   - Оберегает любое своеобразие, скажем так. Но лишь пока оно не грозит нарушить гуманитарный гомеостаз.
   - Ха!
   - Не делит между хорошим и дурным, но изо всего извлекает прок для себя. В каждом живом и неживом создании видит часть великой космической голограммы, которая, по общему определению голограммы как артефакта, отражает весь мир целиком.
   - Может быть, не надо испытывать на прочность мое знание местного эсперанто - оно вот-вот скончается от напряжения, - взмолился я. Но отлично понял: мне предлагали защиту. Возможно, сотрудничество. Вряд ли прямую выгоду.
   Потом мы расстались. И более всех чудес Динана меня удивили те слова, что Селина сказала на прощание:
   - Представьте себе, Римус, это ведь я вас использовала в своих корыстных целях. Вы были моим ночным стражем. Бодигардом, как нынче говорят. В жизни у меня не было никого лучше: всевидящий, всеслышащий, практически неуязвимый - и на свой лад безопасный.
   - Безопасный... Это вы про меня?
   - Я разве не говорила? Смерть - не самое худшее, что может приключиться с жизнью в ее течение и продолжение. По нашим религиозным понятиям, она не наносит ущерба ничему из того, что истинно. А если перейти на личности - хм. Когда-то, лет двадцать назад, я была персоной. С самых тех пор ко мне приставляют людей. Ну и нет у меня к ним, нонешним, доверия: если бы я сама их нанимала, они были бы верны хотя бы деньгам или своему профессиональному реноме. Бы, если и кабы. Их ведь непонятно для чего присылают: то ли отшить, то ли пришить.
   Я, в свою очередь, снова предложил ей Кровь - как плату или отплату.
   - Это запрещается...("Какой дефицит, однако!" - хихикнули ее мысли.) Я же сам и запрещал. Но кто меня заставит соблюдать правило? Да, я понял, это в ваших глазах - дар из ящика Пандоры (не той, что моя любимая, в душе воскликнул я сам), но ведь мир течет и изменяется, и мы меняемся вместе с ним.
   - Спасибо, - ответила она вполне серьезно. - Никогда не говори "никогда", уж этому меня крепко обучили. Кто знает, куда нас обоих заведет Великая Игра мироздания?
   На прощание я показал ей (точнее, внушил), как она может связаться со мной ментально. Некий пеленг, по которому я смогу идти, как по лучу.
   Но не ожидал, что меня вообще позовут - и тем более позовут так скоро.
  
   ...Зов. И в нем горький запах давно предвидимой беды.
   Я услышал его сквозь сон, и сон этот породил чудовищ. Виделся мне тот лэнский донжон в виде тюрьмы, старуха вместо красавицы и ее пленение. Пламя, который спускается вниз по хрусталю. Я в ужасе выдираю из окна решетку - и камни обрушиваются, выплескивая огонь прямо мне в лицо...
   В результате я проснулся задолго до заката, и когда я вышел из укрытия, темное солнце обожгло мне лицо и руки. Однажды, ради того, чтобы приласкать моего смертного любовника, я нагрел пальцы над свечой: это показалось мне больнее. Но я торопливо закутался в антикварную "плащ-палатку" времен Второй Мировой - изделие из почти бессмертного брезента, с капюшоном и удобными длинными щелями для кистей рук - и поднялся ввысь, ориентируясь по невидимой линии, прорезанной в воздухе.
   Это был не Динан: туда бы я не попал так скоро, и большая вода повергает меня в род холодной паники. Скорее, одна из классных европейских клиник, Швеция, может быть. Внутри уже погасили лампы, остались только ночники дежурных сестер, мигание огоньков на пульте, на седьмом этаже - небольшая настольная лампа, резная, как китайский многослойный шарик. В слабо освещенной спальне - две кровати: для пациента, для сиделки (будущей, с облегчением подумал я, покрывало не смято) и кресло под широким вигоневым пледом. Это я увидел, уже вцепившись в раму ногтями.
   - Римус? Римус!
   Тихий голос, почти неслышимая мысль. Теперь я ее видел: она приподнялась, откинув с себя шерстяную ткань и поплотнее запахнув на себе пышный, невесомый халат из какой-то синтетики. В самом главном - такая же, как я ее помнил. Болезнь не успела еще сильно изъесть ее плоть и совсем не тронула души, но лицо слегка осунулось, резче выступили кости запястий, глаза, такие яркие, впали, и сквозь прежний тополиный аромат я безошибочно угадал зловоние той самой болезни.
   - Так скоро. На крыльях, что ли, прилетел? Идите, я внизу задвижку подпилила.
   - Задвижка для меня не проблема, - сказал я самым легким тоном. - Так вы меня приглашаете?
   - О, неужели эта древняя традиция еще жива в вашем народе? Ну конечно, приглашаю, - если не во имя закона, то хотя бы ради вежливости.
   Я аккуратно высадил окно - там еще и неких хитроумных по замыслу петель не оказалось, так что я едва не выпал внутрь самой палаты вместе с рамой, - и проник внутрь.
   - Доставайте себе табуретку там, под моим ложем. Ничего, что я не слишком обходительна? И ведите себя потише, за дверью мои то ли охранники, то ли конвойщики, сама не понимаю.
   - Тогда я вас с собой заберу.
   - Верно мыслите. Погодите, я письмо написала в ожидании, на всякий случай, Прочтите, мне спокойнее будет, что я не выдам никаких вампирских секретов. Там, собственно, ничего личного. Нате!
   "Врач возлюбленный и друг мой Хорт, - с трудом разбирал я написанное в так называемом низком эдинском наречии. - В предвиденьи того, что меня ожидает после операции, химиотерапии и, возможно, даже сразу во время анестезионного сеанса - я ухожу. Как далеко и надолго, не могу предвидеть. Скорей навсегда, чем куда-то. Тупо сигануть с подоконника - не мой стиль, хотя и в отсутствии суицидальных наклонностей меня не упрекнешь. При любом раскладе исполнять мои служебные обязанности в вашем - хотя и по-прежнему милом моему сердцу - ведомстве я не смогу. Не буду иметь на это никакого формального права. Но именной перстень со щитом себе оставлю: он всё равно свое отыграл, а мне память. К тому же вы все из-под земли меня достанете, буде я откажусь от чести состоять в ваших рядах, верно?"
   - Нет подписи и числа.
   - А зачем?
   Я устроил бумагу на видном месте и придавил какой-то больничной склянкой, чтобы не упала. Окутал Селину плащом и вынес на вольный воздух.
   В пути я прикрывал ее голову рукой, а лицо прижал к своей груди - мне было страшнее, чем ей, пожалуй. Вверху было студено, ветер приносил запахи снега из низких облаков, ее теплые руки обвились вокруг моей талии.
   - Ф-фу, дышать нечем, а у меня астма.
   - Открыть вас немного?
   - Нет, здорово будет в качестве дополнительного бонуса еще и чахотку получить. Долго нам еще до вашего вампирского логова?
   - Не очень. Вы же знаете, мы плохо видим, куда надо попасть.
   - Уж постарайтесь. За то время, пока вы соприкасались с новой и новейшей историей. можно было всю спутниковую картографию изучить.
   Но тут подо мной оказались огоньки моего нынешнего пристанища - северного мегаполиса, где в мае и июне день плавно перетекает в ночь, так и не превращаясь в непроглядную темень. Тут, на Каменном Острове, у меня был дом, милый моему сердцу: редкий в этих местах особняк с небольшим газоном и старыми дубами перед своими шестью колоннами (четыре из них - сдвоенные, тогда получается все десять), с простым фронтоном, одним парадным входом и тремя потайными, пробитыми в так называемых "крыльях", простершихся по обе стороны фасада.
   Я вошел прямо в парадное, перенося даму на руках через порог, точно заправский молодожен. Именно это я прочел в глазах Ролана, который ненароком попал на зрелище: он как раз гостил тут, внезапно прельстившись красотой Северной Пальмиры. Возмущение, плавно переходящее в брезгливость.
   - Это мой кровный сын Ролан. Моя старая знакомая Селена...Селина.
   Вежливым стоит быть в любых обстоятельствах, не так ли?
   К тому времени моя ноша уже выпала из моих ледяных объятий на мраморный пол вестибюля и утвердилась на слегка окоченевших ногах.
   - Рада и польщена. Нет, в самом деле рада. Только в следующий раз я сюда лучше приеду верхом на панночке, как Хома Брут. С учетом местного колорита и погоды.
   - Брут. Это Шекспир? - спросил Ролан.
   - Нет, Николай Васильич Гоголь, ваш соотечественник, причем в двойном размере. Вы ведь киевлянин по рождению и петербуржец по роду действий... Я что-то не так сказала?
   Он фыркнул, уже не с тем накалом чувств, и удалился.
   Слуг я отпустил еще вечером. Мы с Селиной расположились в креслах моего кабинета: роскошная мебель времен императрицы Фике, тяжеловесные занавеси от солнца и мороза, книги, кушетки, канапе, столики на паучьих ножках.
   - Вина? Глинтвейна? Рому? Может быть, вуодки или горьилки?
   - Упаси меня Боже, - с чувством произнесла она. - Вы что, меня загодя уморить желаете? Чаю. Зеленого. Желательно - "Жемчуг Дракона".
   Я заварил его сам, в кобальтовом саксонском фарфоре с мечами, и поставил перед ней на стол, тихо злясь на весь мир и на Ролана в частности. Я мучился от невозможности что-то сказать, что-то предпринять самому, от густого запаха ее быстро оттаивающего тела. Заговорила, конечно, Селина, наклонив голову к чашке и любуясь рисунком:
   - Ну, как вы уже поняли, тот ядовитый паучок, которого вы углядели с присущей вам зоркостью, разросся в целую плесень. Уверяют, что вполне операбельный и респектабельный канцер. Но - с ним или без него - невозможно далее жить, как я привыкла. Из-за него я стала крайне уязвимой: даже мой доверенный врач не берется контролировать мою безопасность и, скажем так, выживаемость. В клинике есть всякие врачи и самые разные процедуры.
   - Вы хотите, чтобы я выполнил наш с вами уговор.
   - Не так. Погодите, я доскажу. Но сначала напомните, какими глупостями я от вас отбояривалась.
   - Вы привыкли видеть солнце, - стал я перечислять. - Вдыхать теплые дневные запахи. Есть еду. Любить сильных мужей. Жить на пределе своей физической силы и выносливости. Не сумеете убить, потому что для вас на вашем пути добрые равны злым и злые - добрым.
   - Спасибо, что напомнили. Так вот, я утаила главное. Есть нечто сомнительное в самой моей природе. Да.
   Селина с легким стуком опустила чашку на столик.
   - В то время как все люди живут вдоль, я живу как бы поперек. В пределах примерно семидесяти лет двадцатого века я проживаю десятки существований сразу. Даже больше. То есть, конечно (почему конечно, удивился я), за один прием я испытываю что-то одно, других линий практически не помню, но стоит переключиться - и вот я сама не похожа на себя прежнюю. Вообще-то говоря, эти мои биографии почти одинаковы: я то теряю дитя, то у меня сын, то дочка. Или один и тот же персонаж - мой названый брат, мой друг, мой жених. Я делаю политическую или научную карьеру, но обе связаны со знанием иностранных языков. Может быть, так у всех, просто мне удается нащупать зазоры, сквозь которые проникает лишняя информация. Сделать логическое ударение на одном, позже - на другом. Восстановить то, что происходит. Учиться на погрешностях, перебирать варианты в поисках решения. Искупать грехи, быть может.
   - В жизни всегда есть место мистике, - пробормотал я.
   - Чему вы - вечно живой пример. То бишь немертвый.
   - Я - да, но насчет себя вы...
   - Дай-то Бог, если ошибаюсь.
   - Невероятно.
   - Оборотни и призраки тоже не очень вероятны. Как и ведьмы из славного рода Мэйфейр, народные целители и экстрасенсы.
   - И что нам с того?
   - Так вы относитесь ко мне всерьез или нет?
   Я пожал плечами.
   - Допустим.
   - Вся соль в том, что это делает ситуацию крайне опасной.
   - Риск есть для обоих. Грегор всякий раз едва не умирал и чудом не останавливал сердце того, кто получал от него Темный Дар.
   - Вы признавались мне, что для вас самое желанное в крови - то, что современное поколение называет информацией. Вы так уверены, что сумеете поглотить все мои жизни без вреда для себя?
   Я, наконец, осмелился посмотреть ей в глаза. Они улыбались!
   - Вы не о себе думаете.
   - Ну.
   - Так решаете вы или я?
   - Я свое уже решила. Сегодня утром произошло кое-что. Не то чтоб я раньше боялась, не то чтоб сейчас захотела - только именно сегодня я могу делать что угодно, и это будет так... так, как предначертано. Мне повторили сказанное когда-то: "Бери всё, что оказывается на пути, и ни от чего не отрекайся". Вот. Но это не означает благополучия и безопасности ни для меня, ни для вас. Смотрите сами, Римус.
   - Скажите "да".
   - Да. Я беру то, что вы хотите мне вручить. Только одно условие: если что-то пойдет наперекос, невзирая на вашу древность и силу, - кончайте всё. Любым способом. Не берегите мою жизнь. Я и так не в убытке.
   - Лучше мне вернуть вас назад. Врачи могут держать вас на морфине, кислороде...
   - То-то мне радости.
   - Вы могли бы бороться.
   - Что я и делаю.
   Селина поднялась с места, обхватила мою голову обеими руками, шепча:
   - Нет позади ничего, только туманные дали. Всадники сна моего - мою душу с собою умчали.
   Я высвободился, пытаясь одновременно возжечь и унять свою извечную похоть. Поискал несессер. Его отсутствие чувствовалось, как мелкий камешек в ботинке - наверное, Ролан присвоил, хотя нам обоим такие цацки обыкновенно без надобности. Разве что... зеркальце. Каким она меня увидела там, в больничной палате - белобрысая шевелюра, бледно-серые глаза, белые губы, лицо как мукой обсыпано. Площадной комедиант, испугаться можно, раньше она меня другим знавала, потому что сегодня я спешил. А сейчас не время исправлять. Ладно, не стоит наспех мешать ее кровь с кровью какой ни попало сволочи. Выдержу.
   Я потушил верхний свет, оставив толстую восковую свечу в черном кованом подстаканнике. бережно вынул Селину из палатного одеяния и уложил на один из пухлых диванчиков. Нет, какая удача и какое счастье, что хворь не успела ее изглодать, а старость - коснуться. Но она стала почти невесомой. В распущенных по спине золотых волосах - роскошных, извитых, нисколько не хуже, чем у нашей Старшей! - целые пряди светлого серебра.
   - Надо вырвать седые волоски и все их подстричь.
   - Седины не трогайте, это тоже мое богатство. А что кончики посеклись, это медсестренка уже по моей просьбе выровняла. Ногти и когти - тоже.
   Верно. Зато вот шрамы! Треугольная Марианская впадина глубоко под ключицей, против сердца. Выходного отверстия, слава всем святым, нет. Узкая нитка пореза на правом боку, какое-то странное мерцание по всей коже - залеченные повреждения... неясной этиологии, объяснил я чужим врачебным голосом.
   - Меня допрашивали.
   - Вижу, - я прокусил язык, сильно, как только мог, залил кровью ту ямку, смочил ладонь и провел по ее коже, обильно смачивая изъяны. И еще раз.
   - Что такое? Ох, папа Римус, такое застарелое вам не разгладить. И вообще не надо купать меня в крови, это как-то не по теме. Вы не Воланд, я не Маргарита на балу.
   Но я покачал головой и все-таки довершил дело, с нарочитой медлительностью, стараясь преодолеть нетерпение своего сердца.
   - Как там дальше? Вторая полустрофа стиха.
   -Ах, да зачем вам? Такие вирши я могу гнать километрами. "Ноги сковал мне песок и опутали травные плети. Я на холме одинок и за всё мирозданье в ответе".
   Ужас, густо пропитанный вожделением. Восторг, от которого трепещет каждая клетка моей окаменелой плоти.
   - Теперь смотрите поверх моей головы и не закрывайте глаз. Я стану посылать вам прекрасные картины и одновременно считывать ваши собственные образы, поэтому старайтесь думать лишь о том, что хотели бы мне передать. Если у вас получится, конечно.
   Я бережно подвел руку под ее теплый затылок и прокусил вену, не показывая клыков. Почему-то они вызывают у людей атавистический страх. Хотя нет, Селина способна была поперек ухватить рукой нижнюю челюсть матерого пса и заверять, что это безопасно, говорил я мысленно. И почему-то все мои бессмертные знакомцы в своей писанине, продолжал я, не делают различий между сонной артерией и яремной веной, между быстрой и медленной кровью: однако первая - это игристое вино, рвущее дубовую клепку, вторая же подобна соку лозы из тех, что запечатывают в бочонке и надолго зарывают в землю. Первая бьет строптивым ключом - так легко по неопытности заглушить сердце, и передаем наш Дар мы лишь во второй.
   - В капле и колодезе плещет лишь одно Океана древнего багряное вино, - пробормотала Селина. Мгновенный, чуть болезненный перебой ритма сменился ровным, гулким биением, мощными толчками густой жидкости с аметистовым запахом, фиалковым вкусом, полынным и хмельным дыханием изумрудной травы по имени абсент, которое проникало мне прямо в мозг. Я попытался было наслать на нее видение средиземноморского сада, которое досталось мне в наследство от Оберегаемой Царицы, но его буквально смёл встречный поток.
   ...Сизая степь без берегов, озерца, ручьи и перелески, крошечная девочка на могучем жеребце, мышцы так и ходят под кожей, пальчики обеих рук вцепились в гриву. Я вижу ее как бы глазами другого, иногда выглядывая из ее глаз, как из футляра или доспеха.
   - Эй, Пуговица, выпрямись. Где твои шенкеля? Опять в конюшне забыла? Захоти он тебя сбросить - давно бы в траве валялась. И смотри мне, попону не замочи с перепугу, козява этакая. Хребтину ему натрешь, - смеющийся голос, солнечный волос, истемна-синие очи. Великан из книжки. Снимает малышку с крупа, какие там шенкеля: ножки-палочки, ручки-тростинки. Приговаривает: "У меня доню умная, у меня доню храбрая, молоком кобылицы вспоена, на седле взлелеяна, с конца копья вскормлена. Всё победишь!"
   ...Высокие темные потолки, этажи книг, стол и трое за столом. Кофе потребляют заморский. Тебетей на лысине, роскошный парчовый халат на плечах. "Она не сирота, в исламе нет сирот. Она - дитя всех. Вы можете послать ей деньги (тут морщится мелкий старичок в пиджачной паре), книги и наставников (старуха в долгом крестьянском плате поверх черного вдовьего сарафана насмешливо поднимает бровь), только, иншалла, уж этого добра тут за глаза хватит. Хотите - сами ее спросите. Захочет - отпустим, о чем разговор. Она тут уже всем за шкуру пролезла: и патеру, и рабби, и мулле, и учителям, а жеребца моего высококровного до полусмерти объездила, только глазом на нее косит и фыркает влюбленно". Старичок смеется всем лицом: "На цепь ее не посадим, не бойтесь. Дочка моей Идены - и мне в радость". "Моего внука плоть от плоти, сердце мое вновь рожденное как приневолишь, - басовито отзывается пожилая бабо Цехийя. - Пусть играет, как у ей получится".
   ...Земля, которая шевелится, а люди под ней - мертвые. Надо выбраться вверх, из тьмы в еще большую тьму, карабкаясь по страшным ступеням. Там, наверху, будет воздух, и морось, и невозможность вобрать в себя это, и кровь на губах и груди. Встань прямо и иди ко мне, захлебываясь своей душой. Цепляйся. Ползи. Ты храбрая, ты всё одолеешь. Ну, эта жить будет, упрямица. Если нет пены, значит, не легкое задето, а мимо прошло. В спине нет дырки с блюдце - так, верно, у лопатки пуля отыщется. Давай ее мне на руки, а сам посмотри, нет ли во рву еще кого живого...
   ...Вокруг ложа карусель, карусель, пучки трав на стрехе, луг повис кверху ногами, жаркий пес под боком, маленькая старушка в черном, монахиня или колдунья. Смеется довольно. Стены раздвигаются - дух емшана, крепкий лошадиный пот, шкуру ведь пучком полыни обтирают, едкие запахи острой стали, выделанной кожи. У конника шапка поверх шрама надета, широкий ягмурлук за спиной, кривая карха у пояса. "Ай, ина, инэни, наша ина командир. Ты нас от штабных дурней защити, а прочих мы, тебя ради, и сами одолеем".
   ...Отражение в большом, до полу, зеркале. Это раньше было, до эскадрона, теперь вспоминаю. А еще раньше была рядом девочка лет пятнадцати, "Мимолетный вальс" пела, ах, все пройдет, словно ласковый дождь, в землю падет... И не возвратится, нет. Только гнилая вода, в которой спишь, затхлый свет из щели наверху, лязг дверной стали, боль в теле, надрыв в душе, ее крики в ушах. Теперь вот - щеки впали, брови содвинулись, глаза волчьи. Это надо менять.
   ...Водительница людей. Скажут тоже. Но - снова равнина, и твои люди кричат "Уррагх", и "Алла-ху-с-самад", и "Та-Эль", кричат тоже, и на острие этого боевого клича ты летишь, кверху вздымая клинок, навстречу иному клинку.
   ...Милая картинка. Плющ на краснокирпичных стенах, готические здания и внутренние дворики типа мавританских, студиозы и студентки на велосипедах, с рюкзачками за спиной. Это еще откуда?
   ...Грохот железнодорожных колес, я прыгаю с поезда по всем правилам: сначала бежишь назад лицом, затем отпускаешь руку от поручня - и кубарем под откос. Прости, малыш, так уж получилось с нами. Только ты не умирай, не рожайся не в срок, пожалуйста...
   ...Циклопический зал в окружении стройных белых колонн, схваченных поверху арками, и прекрасные статуи серого и черного мрамора. Муж и Жена. Сакральная ярость и священный покой. Порыв и размышление. Два лика Бытия, две Руки Бога. Пол - шахматная доска, все мы - фигуры Большой Игры, я с Данилем тоже; но только этим Двоим дано право судить Игру.
   ...И вечный вальс! Покой нам только снится... Зеркальные стены, в которых отражается позлащенная осень, платье развевается вместе с косой, перед моими глазами - юное лицо в рамке седых волос, янтарные, рысьи, влюбленные глаза. И - кровавый третий глаз, точно посередине.
   Что-то с силой десяти тысяч солнц и скоростью около девяноста трех миллионов миль в секунду ударяет меня поперек переносицы и вышибает из чужих сновидений. Раскаленный пропеллер света.
   - Мастер, мастер, ты меня слышишь, очнись!
   Это Ролан. Теперь я вижу, что от трясет меня за плечи, сам я валяюсь на полу, уже давно, наверное. А Селина-то что же?
   Она полулежит на той самой атласной постели, белая, как вдова Сенеки, но даже не в обмороке. Теперь, когда я отдалился от шума ее сердца, я догадываюсь, что их было и на самом деле не одно. Так во время старинных кардиологических операций подключали больное сердце к здоровому, чтобы работали в унисон.
   - Девка, ты погубила моего Мастера, а я за это убью тебя саму, - тихо рыкает мой ревнивый сынок.
   - Скорее это я останусь с двумя бездыханными вампирами на руках, - парирует она еще тише. - Или ты применишь иные способы? Ковер не порти, однако. Вот кровь ему свою дай - или что там еще делают в случае.
   Но тут я почувствовал себя ровно так, как надо. Краска прилила к коже, бурлила в жилах, как водопад, буквально разрывая меня на клочки; и если мне еще было скверно, то именно от этого.
   - Ролан, отойди. Все будет хорошо, если я сам завершу, что начал. Нас убить далеко не просто, вспомни.
   Но я понимал, конечно, что ход вещей уже выломился из любых законных рамок.
   Сел рядом, глазным зубом надрезал себе запястье и поднес к ее рту:
   - Пей от меня и не бойся, мы народ крепкий и многое испытавший.
   Но уже самое первое легкое прикосновение женских губ ввело меня в транс. А, может быть, это сотворил со мной свет, который еще раньше вошел в меня вместе с ее кровью, - не знаю. Обычно мы, отдавая свою кровь, испытываем боль, чувство, что все сосуды обращаются в провисшую паутину, а внутренности съеживаются, как старый башмак. Но я не могу и ныне описать тогдашнее мое состояние. Миг, когда мужчина впервые в своей жизни достигает пика телесного наслаждения и, наконец, изливается в женщину, нестерпимое блаженство на грани пытки, растянутое на мириады секунд, тысячи часов и дней, на годы, на века...
   Очнулся я так внезапно, будто меня вбросило в эту реальность пинком - и уже без глаз, без движения и почти без воли. Один слух.
   - Уводи его, уноси, что ли. На руки, он же совсем ничего не весит. А то я сама... Где он спит? Тайны мадридского двора, подумаешь. Утро скоро, если кто еще не заметил. К себе? Это ты валяй к себе, а я за ним здесь присмотрю. Мне еще помирать надобно, вот и погожу спать. Не в чужой постели спать, дурень, я дева скромная, нетронутая, еще атласную обивку запачкаю. Матрас снизу, матрас поверху - и будет с меня. Не хуже отходняка после больничной наркоты, перебьюсь. Да ты ножками, ножками знай отсюда шевели!
   Проснулся я, оттого, что некто тихонько скребся в крышку моего объемного саркофага. Мыслью я откинул ее в сторону и сел, выпрямившись насколько мог.
   В дальнем углу были свалены какие-то основательно подержанные пуховики. Селина была рядом со мной, веселая, чистая, приодетая в шикарные Ролановы тряпки: рубаху с вислыми кружевами по вороту, рукавам и подолу, колготки (во времена его юности это называлось "рейтузы" и в комплекте с пришитыми подошвами и богато расшитым гульфиком вполне сходило за верхнюю одежду), мягкие полусапожки с острым носом, какие модны в среде нынешних недорогих куртизанок. Из чего я заключил, что сегодняшним утром они с Роланом замирились.
   - Добрый вечер. Ну, что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом? Конец перевранной цитаты. Вы как?
   - Прекрасно.
   - Ну вот и лады. А то вчера больше походили на гигантский сушеный урюк. Даже цветом. Как говорится, всё, что нас не убивает, делает нас сильнее.
   - А где Ролан?
   - Уходил полечиться от нервов на свой лад, коротко наставил на ум и меня, забросил к вам назад и снова удалился. Обещался приволочь вам сочного негодяя, а мне - женскую юбку. Хороший отрок... Или нельзя исходить из видимости? Вы ведь оба Мафусаилы. Ну, я отказалась за нас обоих: отыскать в нынешней северной столице оба этих товара - дело, как он упомянул, трудоемкое. Вот, говорю, обувь мне своруй точно по размеру, а то эта чуть велика, а свои пантуфли из лебединого пуха я в полете обронила. Хорошие сапоги - фундамент моей личности.
   ...Нет, какая очаровательная смесь юмора с цинизмом. Где были мои глаза и прочие чувствилища?
   - И с тобой, как я вижу, тоже порядок. Что там была за строчка... о капле и колодце?
   - А-а. Вот была умора, наверное, со стороны глядя: мной питаются, а я с подъемом декламирую суфийский стишок. Слушайте:

Вот я пред тобой, любимый, вот я пред тобой,

Нет тебе товарища, но вот я пред тобой,

По пути горящему я иду вослед

За тобой, которого больше в мире нет.

Хоть непозволительно мне тебя познать,

Хоть неисчерпаем ты - я тебе под стать;

В капле и в колодезе плещет всё одно

Океана древнего багряное вино.

   - Красиво.
   - Сама сочинила.
   - А та героическая сага - она тоже сочиненная?
   - Ну, на такое мне бы тогда сил не хватило. Всё на сливочном масле, как говорят. Только вот в моменты, когда я конкретно начинала сдыхать, должно быть, прорывались некие фантазмы. Но и то на базе суровой реальности.
   Я хотел, не обинуясь, спросить, что именно из ее крови так меня ударило, но воздержался.
   - А тот седой в самом конце?
   - Побратим. Хорошая картинка наложилась на плохую. Его из сорок пятого калибра положили.
   Она помогла мне выбраться и выпрямиться.
   - Мне столькому тебя надо выучить. Книги ты знаешь, но даже самым лучшим нельзя верить.
   - Теперь мы успеем, папа Римус. Теперь у нас целая прорва времени, - Селина потянулась, как сытая кошка. - Пойдем охотиться?
  
   Я удивлялся в ней всему. И внешности: "тщательно загримированного вампира" сменила по виду обыкновенная милая женщина лет, пожалуй, тридцати пяти. Кожа светилась изнутри, но лишь для таких глаз, как мои. Рот не утрачивал розоватого оттенка ни при каких обстоятельствах. Волосы обрели изысканный цвет - солнца, когда на него глянешь в упор, но уже не моими глазами. Золота с примесью раскаленной голубизны. Глаза не отливали характерным фасетчатым блеском, который нам приходится скрывать за темными очками, но стали менять цвет по ее произволу: от зеленовато-голубого до оттенка густого аметиста и почти пурпурного, - а свет одиночной лампы вспыхивал в них двумя огромными рыжими цветками. Огневой опал и александрит, соглашалась она со мной, камень беды и камень насильственной смерти русского императора. Но в Динане это самые желанные драгоценности. Хамелеончатые.
   Разумеется, я преподал ей наши правила, которые Селина сразу же обозвала "Пятью законами кровотехники", неясно на что намекая; наверное, опять литературная аллюзия. Или "Правилами вампирского хорошего тона".
   - Первое. Не проливай крови невинных, она осядет у тебя в душе, - говорил я.
   - Встречный вопрос. Как наивному вампиру и не телепату распознать негодяя? По цвету ауры, как Ролан?
   - Вместе с новой природой ты получишь дары, которые постепенно разовьются. Провидение заботится о своих блудных детях. Если ты даже не сумеешь прочесть мысли, почувствуешь особый смрад душевной нечистоты. И, конечно, ее цвет.
   - Остается еще понять, не относится ли мой злодей к разряду особо востребованных Провидением. Ну, пусть тогда оно само заботится о своих блудных детях, как вы только что сказали.
   - Второе. Прячь свои жертвы. Не оставляй улик. Закрывай ранки обескровленного тела тем способом, каким я лечил твои.
   - Чтобы полиция удивилась: шкура цела, а кровь, наверное, через поры выдавило. Ладно, снова мои проблемы. Действуем по обстоятельствам.
   - Не шути. Молодые вампиры, кто бы ни был их отец по Темной Крови, отчаянно нуждаются в приливе крови смертных, и нехватка ее может почти полностью лишить их разума. Но ты будь разумна во всем. Не упускай момента остановки смертного сердца: пить после того опасно до невероятия, однако сам миг чужой смерти дает нам поистине уникальный опыт. Сдерживай себя, но не дай себе засохнуть и потерять силу.
   Селина отчего-то усмехнулась, но тотчас же взяла себя в руки.
   - Я поняла. Постишься-постишься, а потом как нажрешься до поросячьего визга, и стыдно будет.
   - Примерно так. Третье: убить одного из нас - сугубый соблазн и оттого сугубый запрет.
   Я помолчал.
   - Четвертое: не плоди себе подобных - тем более, не умеющих жить самостоятельно, - из чувства ли одиночества, которое будет с тобой неразлучно, из восхищения ли человеческой красотой, даже перед лицом ее гибели.
   - Как это сделал ты со мной.
   - Когда вырастешь с меня - запрет снимается. А пока в моих силах защитить тебя от более сильных особей.
   - Остается пятый запрет. Его соблюдают куда менее строго, чем остальные. Не обнаруживай себя перед смертными, кем бы они ни были. Не называй своего настоящего имени. Не показывай своей истинной природы.
   - Понимаю. Но ведь это и труднее всего. Тем более, что сорвано так много завес и порвано так много живых человеческих связей.
   - Мы составляем свою единую сеть благодаря Священной Сущности, переданной от нашей недостойной прародительницы по имени Акаша двум сестрам-близнецам.
   - Да, я читала. Весьма похоже на устройство пчелиного улья. Стерильные рабочие пчелки. Единый сверхразум. И в особенности - психология прежней царицы: мужиков-трутней вон из улья на мороз или там на солнышко... А теперь у нас в дому королев - целых две половины одних близнецов, и они, по счастью, прекрасно между собой ладят.
   Я продолжал, силясь побороть тяжкие воспоминания о той, которую я оберегал, которой был так глупо предан и которая сама меня предала:
   - Предупреждаю тебя, что пламя может повредить тебе куда больше, чем смертному. Ну, а про солнце ты знаешь не меньше меня.
   - Еще одно, может быть, самое для тебя опасное. Даже такой стойкий дух, как твой, и, может быть, более всего твой, подвержен усталости. Многие молодые отвергают Вечность, не успев даже понять, что она такое, и уходят в огонь или на утреннее солнце. Старшие впадают в глубокую спячку, даже ступор; своего рода кризис, из которого проблематично выйти.
   - Очень похоже на депрессию родильниц. Но они... мы оттого не умираем.
   - Верно. Однако и сопротивляться уничтожению не можем.
   - Остается смиренно принять вечность - хотя я бы ее так не назвала - как мой непреложный путь.
   Потом она поблагодарила.
   И действительно пошла своим путем. После тех двух первых охот - со мной и до того с Роланом - она стала ходить одна. Скрытность, вполне обычное дело для нашего народа, по внешнему виду граничила у нее с паранойей: ни слова, ни звука, ни знака. Вмешательство во внутренние дела, как говорили ее взгляды и жесты. И умений своих, когда они прорезались, нам не выдавала - почти. Очаровывала ли Селина своих жертв, оттого я не могу сказать, этот Дар вообще редок. Но вот Ролан не оставил меня почти сразу, как он обычно делал, а, напротив, перетащил сюда то свое семейство, двух занятных молоденьких бессмертных, которых я ради него превратил из обыкновенных людей; ибо от неприязни к Селине он круто свернул в сторону иронического обожания. Город на Неве надоел нам, кстати, скорее, чем общество друг друга: Сибилла увлеклась экспресс-преподаванием музыки, а мальчишка Бенони - теми искрометными новообразованиями, которые так и рвались со свежих уст нашей неофитки.
   Я не льстил себя надеждой, что созданное мною Дитя Крови будет обладать особенной силой. Но относительно Селины просто невозможно было ничего предугадать: все наши дарования проявлялись в ней необыкновенным образом. Одно я понял почти сразу: она слишком горда, чтобы жить на тех условиях, которые будут представляться ей постыдными, всевозможные обходные маневры обрекут ее на постоянный риск, однако риск может развить и талант. Да, поистине, гордыня есть источник всех пороков, но гордость - мать всех добродетелей, как любят говорить в Динане.
   Теперь ее звали, между прочим, Селина Визель. По предъявлении ему нового паспорта, еще более безупречного, чем старый, Ролан съязвил:
   - Селина Хорек. Не эстетно.
   - Селина Ласка, - вежливо поправила она. - Даже не думай меня за грелку держать. Ласочка. Белетт по-французски. "Кола Брюньона" знаете?
   Разумеется, все мы помнили: прелестная возлюбленная героя, с которой он встречается в глубокой старости, ее и своей. Я, в дополнение к этому, наткнулся в Интернете на высокоумный реферат, где исходя из многих символов выводилось, что упомянутая последняя встреча происходит на кладбище в День всех Святых и что Селина давно мертва и похоронена, а Кола в последний раз убегает от смерти, принявшей ее облик.
   - Ласка чешет гривы лошадям и плетет косицы. И скачет на них, - объяснила Селина.
   "И пьет из них кровь", - добавил я про себя.
   Все мы были богаты и наряжали Селину, как новую игрушку. Она и сама, как мы поняли, была не из бедных, как и все мы, любила богато рядиться, но ее вкусы были поляризованы: либо униформа, либо маскарад. Естественно, мы развивали в ней последнее, что было благодарной задачей: природная грация ее тела, казалось, исходила из самого корня души. И когда она, отлично проведя очередную ночь, ближе к утру являлась в наше маленькое собрание, мы по одному звуку и окраске ее шагов угадывали сегодняшний стиль.
   Четкая дробь небольших каблучков. Слегка торопливая поступь. Свободный черный или серый пиджачок и такие же брюки, кружевная блуза, многослойная барсетка в руке - юная бизнес-леди.
   Почти неслышная мягкость шага, плавный и точный ритм, шелест и тихий свист богатой шелковой ткани. Плотная синяя юбка до щиколоток, мягчайшая палевая рубашка с прошвами - до середины бедер, большая сумка из какого-нибудь экзотического материала - гобелен, рисовая соломка, деревянные бусы и стеклярусная бахрома - через плечо. Розовато-желтый батист оживляет цвет щек, синева задает тон глазам, сумка показывает, что перед вами свободный интеллигент, не обремененный ни работой, ни особыми денежными средствами, завсегдатай элитарных клубов, театров, музеев, художественных презентаций (с маленькими бутербродами и рюмками на подносике; из тех, что вливают свежую кровь в жилы искусства) и прочих "модных тусовок".
   Неспешный, ровный шаг, до неправдоподобия четкий, великолепно слышимый, невольно совпадающий с биением вашего сердца. Стиль "бремя белого человека" Серый, в обтяжку, китель с широким кожаным поясом, такие же штаны, свободные в бедрах и заправленные в любимые мягкие полусапожки, иногда круглая барашковая шапочка и накидка вроде мушкетерского плаща, но без нагрудной части, той, которая с крестом. Вторая кожа.
   Как-то ее походка показалась нам совершенно чужой: почти неслышная, вкрадчивая, томная, ее сопровождал легчайший звон, слитый с мускусным ароматом, каждое движение становилось провозвестником некоего чуда. То было полное праздничное облачение лэнской или эроской мусульманки: изумрудная туника из тяжелого и гибкого шелка, шаровары, такие же, но темнее оттенком, бледное золото узких вышивок, драгоценные камни запястий и ножных браслетов, а поверх всего хиджаб в тоне и стиле туники: глубокий, до плеч, колокол, украшенный спереди, на самом лице, чем-то вроде пестрой сквозной бабочки.
   Я забыл пояснить, что к этому моменту мы перебрались в маленький городок в предместье Лэн-Дархана. Селина делала большую рекламу стране Эро, но я как старший воспрепятствовал: гореть в аду, что нам, по всей видимости, суждено, можно и без прижизненных репетиций на раскаленной глиняной сковородке. А что пресловутый хиджаб - самая лучшая маскировка для наших дам и уместна как раз в Эро и его предгорьях, до этого мы сразу додумались.
   - Вам, Ролан, такое платьице тоже подойдет, - заметила она. - Руки и ноги у вас изящные, рост небольшой. А уж эстетно-то как!
   Без комментариев...
   Как и все мы, Селина открывала в себе новые таланты, являющиеся, как она поясняла, прямым продолжением старых; но я был уверен, что не увидел в действии и половины из них. Как-то она, деликатно отодвинув Сибиллу, уселась за рояль и, чуть позаплетавшись в пальцах, сыграла бетховенскую "Элизу" с такой чистотой и глубиной, которые даются только самым умным и добрым детям. Тогда-то Сибилла, сама блистательный профессионал, и решила выучить ее виртуозной фортепьянной игре - вернее, заставить вспомнить прежние уроки. Еще как-то Селина с Роланом на пару до четырех утра носились, пыряя друг в друга тупыми учебными рапирами и дико хохоча от восторга.
   - Будь это настоящим оружием, Сели бы меня в решето превратила, - заявил мой Ролан, упав прямо в разбросанные на полу подушки.
   - Будь это настоящим оружием, мой юный долгожитель, мы бились бы взаправду, и тогда быть бы тебе нашинкованным мелкой соломкой вместе с кишками и их содержимым, - негромко ответила Селина. - Если уж искать сравнений на кухне.
   - Почему это? Меня хорошо обучили тогда в Венеции.
   - Да потому же, почему я никогда не сыграю "Лунную сонату" так, как наша Сибби. Не говоря уж обо всей бетховенской патетике. И холодная сталь такая штука, что поневоле побуждает выкладываться, и выучка у меня была - тебе не снилось в самом страшном сне.
   Отчего-то Ролан посмотрел на нее с большой опаской.
   Одно время Селина увлекалась тем, что насиловала слух Ролана "серебряной" (так?) поэзией того славянского народа, к которому он генетически принадлежал: пришлось это, по логике, на санкт-петербургский период существования нашего общества. Хотя не помню точно, позже могли быть и рецидивы. Ролан понимал стихи едва на четверть, но уверял всех, что это превосходно. Стихами, как чужими, так и собственного производства, Селина была просто напичкана и всё время пыталась переложить их на самодельную музыку. Голос в ней открылся потрясающий, хотя я готов был клясться, что при смертной жизни его не ставили. Точнее, ставили, но не для пения: рвал воздух и уши наподобие ультразвука, стоило ей позабыть осторожность. Кстати, именно из-за упомянутых особенностей вокала Сибилла и Ролан решили заменить ей рояль на гитару.
   Песенки Селина исполняла всякие: меланхолические и озорные, философски заумные и на грани вседозволенности. Изо всех я особенно полюбил вот эту:

Пронзая осени последние пределы,

На юг летит скворцов крикливых стая;

В скупых лохмотьях листьев пожелтелых

Уходит Флора - нищенка босая.

Вослед ей небо кроет пеленою,

Клочками осыпается на землю

Ноябрь застылый; я в немом покое

И холод, и полет его приемлю.

Сиянье света, сердца устремленье

Там, где мы все найдем успокоенье.

А снег - предвестье ледяного рая -

Всё сыплет из прорехи в мирозданье

И тает вмиг: его преображает

Моей земли последнее дыханье.

Но так же неуклонно, неустанно

Он падает, окутывая раны;

И дали, что беременны весною,

Любовью снег до времени укроет.

В краю легенд, в необозримой дали

Огонь пылает в ледяном кристалле.

Там всё, чем здесь тела людские бренны,

Сотрешь ты вмиг ресниц единым взмахом,

И я, как некогда Кеведо несравненный,

Развеюсь прахом - но влюбленным прахом!

   Несколько позже мы четверо уселись в седло. Ипподромы нас, желающих всего самого лучшего - да побольше, побольше! - не устраивали. Поэтому мы арендовали вместе с хорошей конюшней и грумом пятерых лошадей: спокойного буланого мерина для меня, белую кобылу с примесью ахалтекинских кровей - для Сибиллы (наш эксперт из местных тотчас же с присущими ему ехидством и занудством вставил, что лошади бывают светло-серые и белорожденные, так вот, перед вами явно не альбинос красноглазый). Ролан получил горячего светло-гнедого жеребца, очевидно, под цвет волос, бедуинчик Бенони - хитрющую игреневую кобылку: по причине наличия в ее генах национального арабского достояния.
   - Это единственная в конюшне кохейлет, - подняла Селина кверху палец. - Не вполне чистокровная, так кто ж нам такую даст! Арабы только жеребцов позволяли за бугор вывозить.
   Самой ей, за все старания, досталась толстомордая и крутобокая клячонка исконно эроской породы, масть которой привела бы в восторг почитателей юного Д`Артаньяна. И снова мы недолго хихикали: до тех пор, пока она не обставила всех наших скакунов в импровизированном стипльчезе под сиянием луны. Причем с отрывом на полкилометра - и ни разу не споткнувшись.
   - Двоедышащая, - пояснила Селина. - Ноздри как вулканы, легкие как кузнечный мех, сердце как молот. Меня научили таких распознавать.
   - И не боится тебя нисколько. Очаровываешь? - поинтересовалась наша юная сивилла.
   - Нет, девочка. Просто говорю на ухо: "Мы с тобой одной крови, ты и я".
   - Ой, а как это?
   - Хочешь сказочку? Мой папа был из лесных эркцев, всадники из них выходили отроду неважнецкие. А он слыхал о таком старинном обычае, который проводят для приобщения ребенка к коню: надо поднести его к сосцам кобылы, которая выкармливает жеребенка, а сосунку помазать мордочку молоком ребенкиной мамы. Ох, и словчил он тогда! У моей ма Идены своровать бутылочку сцеженного молока было делом плевым: всё одно девать некуда, на троих природой припасено. А вот меня грудную пришлось умыкать аж втроем и самым натуральным образом совать под кобылий живот, а еще жеребенка подводить к морде и крепко держать обоих. Знаешь, какая пословица тут в ходу? После тигра самый страшный зверь - неогулянный жеребец о третьем годе, а после жеребца - кобыла со своим первым стригунком... Мне говорили, что после того мама по всему военному лагерю за отцом гонялась, имея в руках его парадный буйволовый пояс с пряжкой.
   Но зато его ворожейство на всю жизнь мою влияние оказало.
  
   Разумеется, я не берусь судить, сколько тайников и ухоронок, парадных и секретных квартир, "крыш" и "явок" Селина имела раньше, приспособила к новому существованию и завела в самое последнее время. Задаваться подобными вопросами в нашей среде считается одним из грубейших нарушений этикета: только любовники иногда делят не одно ложе, но одну герметичную камеру. Но не нужно быть особенно наблюдательным, чтобы понять: днем Селина спит куда меньше нас.
   Инспектировать ее охоту было нельзя: сразу занимала вежливую круговую оборону. "Я вижу особые сны во время транса, - объяснила она. - О тех, кто мне дозволен и назначен. Весь этот смертный люд по своим нравственным показателям вписывается в официально узаконенные параметры, так что не следует обо мне беспокоиться".
   Я интересовался, овладела ли Селина Заоблачным и Огненным Дарами. Ведь если она говорила правду о своей телепатической неприспособленности, то без этих двух оказывалась почти совершенно беззащитна.
   Вместо "Да" или "Нет" я получил очередное рассуждение;
   - Почему для вампиров считается трудным и рискованным полет? Костяк легкий, мышцы сильные - то, что надо птице и из-за отсутствия чего смертный обречен доверяться пару, газу и вертикальной тяге. И как это мы осмеливаемся возжигать свой огонь, если так сильно подвержены гибельной стороне его мощи и ярости?
   Ну, если это и был ответ, то непрямой.
   Все-таки однажды Селина показала мне, как поднимается в воздух. Помнится, то было поздней осенью - но в каких широтах?
   Мы с нею вышли в парк, что разросся позади дома: крепко подмораживало - это заставило нас одеться в широкие кожаные накидки, - и деревья казались узором из инея на фоне той густой и насыщенной лазури, что предваряет рассвет. Было новолуние, и тончайшее облачко, наподобие женской вуали, прятало в себе некую тайну богини Дианы. Моя спутница подняла левую руку, обратив ладонью кверху, легонько пошевелила пальцами. Ветерок подул ей в лицо. Люцифер, Денница, Сын Зари, мерцал, подвешенный к куполу на золотой цепи.
   - И дам ему звезду утреннюю, - произнесла Селина, - Хорошая погода, летная.
   И начала подниматься, плавно, без малейшего толчка, будто ребенок выпустил из рук бечевку воздушного шара, и строго по вертикали. На уровне самых больших сосен повернулась, раскинув руки; плащ заполоскал за спиной как парус. "Так вот зачем она так хотела его надеть", - подумал я, но мысль моя тотчас оборвалась, ибо темный крылатый силуэт стал уходить в небо по широкой спирали, одновременно закладывая виражи; Селина искала вверху сильные воздушные течения, темная точка становилась все меньше, пока даже мое зрение не отказало. Быть может, Селина остановилась там, почти в стратосфере, отдыхая, в самом деле как гигантская птица в броне своих перьев? Или отлетела на много хладных миль и в них затерялась? Я позвал - в ужасе и печали. И пришел зов, как тогда, в ночь ее превращения, но иной: вибрация звезд, сотрясение эфира. Я снова увидал клочок темноты, который увеличивался в размерах, паря уже по нисходящей, и снова начал выписывать самоубийственные фигуры высшего пилотажа, то кувыркаясь через голову, как голубь-турман, то входя в штопор. Наконец, Селина на миг остановилась в воздухе и почти отвесно ринулась вниз, упав рядом со мной на руки.
   - Невозможно, - выдохнул я,
   - Ага, классный номер. Зовите меня Лаской по имени Джонатан Ливингстон. Это всё оттого, что я вдоволь полетала на "вертушках", планерах и дельтапланах. Там воздушные ручьи и реки голой ж... кожей понимаешь. Утащит тебя ненароком на мощной струе в верхний слой атмосферы - порвет вдребезги или расплюснет, как яичную скорлупку.
   После всего этого изучать, каков ее Огненный Дар, я не стремился, хотя пришлось однажды полюбоваться. Об этом пусть вещает кое-кто другой.
   Мысленный Дар. Не могу уверить себя, что Селина совсем им не обладает: это, повторюсь, означало бы для нее полную открытость перед другими вампирами и даже перед некоторыми людьми, а мы постоянно убеждались в противоположном. Мне думается, Селина считала "чтением" способность проникать в тайное тайных человеческой психики, распутывать неясное для самих смертных; от мысленного шума, который они постоянно производят, Селину прочно отгораживала сакраментальная "заслонка" в мозгу, а звуки речи, которые они издавали в пределах вампирской слышимости, поддавались ее моментальной расшифровке. "Я ведь лингвист, и талантливый, папа Римус, когда-то сие было моим хлебом с сыром и оливками. По десятку фраз могу целый язык определить и усвоить". Приходилось ей в этом верить.
   Кое-что по разряду мелочей. Клыки у Селины появились, но некрупные, вряд ли много больше природных человеческих, если брать по максимуму, так сказать. Ногти стали, как и положено, плотными и как бы из опалового стекла. Их обрезали в форме заостренного кверху овала еще в ночь обращения, к тому же Селина постоянно их подтачивала какой-то особой пилкой и подкрашивала желтоватым лаком - таким музыканты укрепляют ногти, чтобы не ломались. Перчатки носила исключительно лайковые; вездесущее кольцо со щитом, которое, кстати, по-здешнему именовалось силт или сильт, так и не сходило с ее левой руки, топорща перчатку и постоянно о себе напоминая. Мы, конечно, давно догадались, что щит на нем - это потайная коробочка, но ни разу не заставали ее открытой.
   - Не тяготит оно ваши тонкие пальчики? - спрашивал я. И в ответ получал постепенную расшифровку прощального письма, оставленного неведомому Хорту.
   - Место в моем Братстве закрепляется за человеком пожизненно и налагает определенные обязанности, более строгие в идейном плане, чем в смысле деятельности на благо и тому подобное; однако он не обязан тянуть свою лямку через силу и до конца своих дней. Такое кольцо, как у меня, - персональное и обеспечивает владельцу получение информации высокого уровня секретности и сложности, а также всецелую защиту. Ну а когда ты "кладешь свой силт", иначе говоря, отсылаешь его или вручаешь нашим старейшинам, это в общих чертах значит, что тебе постыло жить на этом свете и они просто обязаны тебя убрать, не считаясь ни с какими затратами. В моем положении так утруждать моих смертных коллег неблагородно и неблагодарно. Люди они очень даже славные, поверьте.
   Главное кольцо было, по-моему, платиновым, однако абсолютно все прочие ювелирные безделушки, которыми Селина уснащала свои наряды с нашей подачи, доставала из старых сундуков и приобретала в модных лавках, - были выкованы, отлиты, оправлены неярким старым или благородно состаренным серебром: то ли из чисто динанского эстетства, то ли как вызов обывательским представлениям о нашем народе.
   Ну, допускаю, Селина всегда кое-что о себе недоговаривала - стоит ли это ставить ей в упрек? Проявляла нарочитую властность? Скорее, считала себя "в ответе за всё мирозданье". Всё равно - собеседника умнее, обаятельнее и терпимей у меня никогда еще не было. Она так и не стала моей возлюбленной, это я могу утверждать с точностью; хотя - благодаря нашей стерильности границы между отношениями того или иного рода бывает нелегко установить. Не великолепная и язвительная Пандора, не чистая и скрытно самолюбивая Бланка: от Селины не стоило ожидать пылких страстей, замутняющих вечно бодрствующий ум, ясный, мощный, насмешливый, - потери контроля над собой и измены своему глубинному чувству меры и соразмерности.
   Единственная небольшая размолвка, которая произошла между нею и мной, произошла незадолго до завершения главного лэнского дома Селины и касалась повального паломничества в ее страну:
   - Мои новые собратья, что пониже рангом и пожиже статью, повадились в Динан: оттого ли, что их вытесняют с цивилизованных территорий, или из эстетических соображений, - мне, в целом, фиолетово. Лезут во все щели, как тараканы. Налетают, будто им здесь медом намазано: этакие кровососные пчелки, мелкая шушера, которую непонятно кто из себя выродил.
   - Они убеждают меня, что охотятся умеренно.
   - Тронута до самых печенок. Допустим, они не врут. А вам всем не приходит в голову, что пресловутые пять законов роботехники могут здесь преломиться на иной манер?
   - Мы всё равно не имеем права их вразумить.
   -Кое-кто вразумляет, однако. Пропалывает как траву. Жжет грязненькие молодежные заведения, где полюбила тусоваться молодежь всякого рода и вида. Их еще называют "крышами" или сходно: "Соломенная крыша", "Домик из прутьев", "Беседка, крытая гонтом". Должно быть, сказкой о трех поросятах вдохновились. Ну, бледно-зеленые пришельцы куда ни шло, но и люди там по нечаянности задыхались и обращались в груду пепла. А ведь всегда считалось, что вампирские забегаловки - самое безопасное место для смертных, будь то панки, готы или воскурители травы.
   - Здесь не наша территория. Мы гости. Тут есть свои общества Детей Тьмы? Те, с кем можно договориться.
   - О разделе сфер влияния - не получится. Статус гостей вы уже получили по умолчанию, а большего не будет.
   - С кем это не получится? В первый раз слышу, чтобы ты говорила не от себя одной.
   - Мой римский законник, - медленно проговорила Селина, - я никогда не говорю в простоте душевной, ты ведь должен понимать. Вампиры во всем мире противопоставляют себя смертным в качестве единой сети с двумя мощными сестрами в центре, Махарет и Мехарет, которые поделили нашу общую Сущность между собой и держат ее весьма крепко. Однако Динан и немертвых интегрирует в себя. Как говорится, помимо Интернета в мире есть и Интерпол. Даже этих пошленьких кровососов мы хотим не выгнать, а урезонить. Пусть ведут свою охоту в хосписах и домах престарелых, если приспичило. Я так думаю, от поглощения завершенных знаний они только поумнеют. Наработанная за годы мудрость - тоже ведь имущество, которое человеку стоит отдать при входе в рай... Ну, полубезумных маньяков и насильников тоже отдадим этим юнцам. А вот тех смертных, чей путь еще может сделать крутой поворот, тех, кто разнообразит путь прочих чем бы то ни было и сам полон силы и ярости - тех им трогать не стоит.
   - Убивать тех, кто добр, пусть и безнадежен? Молодые себя погубят.
   - Заодно шибко повысив свою нравственность.
   Я покачал головой:
   - Допустим, я преподам им всем урок, подкрепленный силой, но не нашим законом. Даже выгоню прочь отсюда. Уничтожу.
   - Не обязательно трудиться и белые ручки марать, отец мой во Крови. Оттого общая атмосфера лучше не станет, а на священном острове четырех царств и так крепко гнильцой попахивает. Диктатурка народилась, пока вялая и плевая, но развивается, гнида. Это ведь с ее благословения клубы попалили.
   - А с кем же предлагается союз?
   - С теми, кто смотрит на Детей Веков и Тысячелетий с уважением и желает обеспечить их нейтралитет. А тех, кто помоложе, они и сами, без вас, на худой конец обротают. Только ведь тогда начнется секретная война, и крайне жестокая. Погибнут смертные.
   - И вы этого не хотите.
   - Да, разумеется. Это ведь моя земля и мой народ.
   - Не пойму, кого вы, собственно, защищаете - нас или людей, - сказал я в качестве итога.
   - Я? О, я простой егерь Сада Зла. Слежу, чтобы и овцы были сыты, и волки целы. А то нынче баран уродился с очень крутыми рогами.
   Вот в таких происшествиях пронесся над нами наш медовый месяц, растянувшийся на целый медовый год. И мы вдруг поняли, что пришло время разбегаться, если мы хотим сохранить если не идиллические, то хотя бы полноценно добрые отношения. Вместе с Темным Даром мы получаем и Дар Интровертности, и неважно, к чему ранее стремилась наша получеловеческая психика.
   Но подумали также, что мы задолжали Селине целый дом. И, конечно, в самом центре горного Лэна. Мой Ролан с восторгом уцепился за идею спустить свои "несметные" капиталы, невостребованные со времен Майами - это легко перевесило его симпатию к нашей "Ласочке", которая в последнее время слегка поистощилась.
   И вот вокруг нас толпятся геодезисты, аэросъемщики вожделенной местности, принадлежащей чьему-то влиятельному роду, породнившемуся с предками Селины (за землю в долине мы точно не платили ничего, кроме налогов). Архитекторы изъясняются сперва на пальцах, потом с помощью карандаша, рейсшины и бумаг, затем - поигрывая пластиковыми кубиками, в которых угадываются части макета. Черновой план здания у Селины уже имелся, и даже математически и топологически выверенный, но совершенно, по словам Ролана, безумный: на нем лег костьми не один ученый тектон.
   Рассчитывали также пределы сопротивления различных материалов, упругость сред, сейсмостойкость. Как это Лэн-Дархан без всего этого выстоял - горы, что ли, там не молодые? Наконец, постановили обвести замок рвом с водой, ибо вода отлично гасит колебания почвы. И красиво, между прочим. Будет еще земляная насыпь, и мосты, и парк вокруг - как бы естественная часть леса.
   Понаехали строители со своими бригадирами, и дом стал расти как на дрожжах, причем круглые сутки. Двое моих детей, как и прежде, разыгрывали сов перед лицом жаворонков, проводя на строительстве целые ночи без отдыха и еды. Диву даюсь, как это им удавалось соблюсти конспирацию. Тем более, что параллельно с рабочими, народом грубым и ненаблюдательным, особенно когда спонсор и заказчик постоянно ходят в жутких рыжих касках и респираторах от пыли, Селина давала частные приемы для художников, керамистов, печников, мебельщиков и спецов по железу. До моего слуха доносилось: "Масджид аль-Харам", "Аль-Акса", "Кохлеоида", "Раоза Мумтаз-ханум", "смальта", "финифть", "сёдзи", "татами" "ислами" - а далее и вообще сплошная абракадабра. Тасовались палетки с мазками красок, эскизами росписей, толстенные картоны, наколотые шилом, как книжки для слепых, изразцы с пятнами красок, лоскутки обойных тканей, образцы лепнины, пластинки ценнейших пород дерева с нанесенными на них чертами и резами, медные и латунные завитушки, чугунное литье, удивительного вида черные стекляшки с темно-розовым отливом, соломка, бамбук, бальса, юные и не очень представители местных краткоживущих, до одури пропахшие олифой, аквалаком, маслом, стружкой и пачулями - и посреди всего, как гвоздик, на котором все вертится, - обитала моя нимфа. Я уж сам был не рад тому, что из солидарности попал в центр этой веселой круговерти: с самого начала было ясно, что никто из моей семьи, кроме самой Селины, не сможет вытерпеть до конца.
   В конце концов мы встали на крыло и разлетелись в разные стороны, решив собраться вокруг уже испеченного пирога.
   Через какие-то два года нас пригласили на парадный вечерний прием, причем интернетское послание было изысканно оформлено и снабжено рекламным роликом. Рано утром небольшой частный самолетик с уже знакомыми мне по Селининым образцам переливчатыми стеклами "дневной непроницаемости" подхватил меня, Ролана и двух наших общих детей в Лиссабоне, перенес через большую воду и приземлился, дико подпрыгивая на кочках, где-то посреди влажной вечерней степи. Там нас принял в свое объемистое чрево шикарный вертолет, куда, похоже, только вчера вернули скрипучие кожаные сиденья, ибо до того он специализировался на перевозке лошадей.
   На горном аэродроме радиусом в небольшое блюдце нас встречали двое людей в совершенно одинаковых плащах с клобуками и собственнолично - хозяйка сих мест. Ветер от лопастей севшего вертолета взвихрил юбку Селины, приподнял три светлые косы; мы обменялись приветствиями, расцеловались, слуги, подхватив наш небольшой багаж, со снайперской скоростью добросили его до порога гостевой виллы и с тем откланялись.
   Дальше мы шли одни.
   Дом, поднятый на мощный цоколь, стоял в центре естественного амфитеатра, проточенного рекой в мягкой породе своего ложа, ее течение, раздваиваясь, омывало основание с двух сторон и снова соединялось в одну неторопливую струю. Селина по ходу описывала хитроумную систему водоотвода на случай паводков и влагозадержания во имя летней засухи.
   Посреди озера с чистейшей водой возвышался... лазурный замок в виде огромной беседки? Закрученный в витую раковину изразцовый храм? Во внешнюю окружность был вписан почти правильный восьмиугольник со скругленными углами, середину каждой из семи граней рассекала белая стрельчатая арка. Мостики без перил пересекали воду в этих местах, один был пошире и вел к единственной настоящей двери, дубовой, резной, запирающей собой небольшой треугольный вестибюль и поставленной не в плоскости стены, а поперек - полная аналогия со створкой, которой моллюск защищает вход в свое убежище. Ребра шатровой крыши стеклянно поблескивали, а на самой вершине превращались в нечто светлое и ажурное, как скелет непонятной морской диковины. Стены, чья структура наполовину скрадывалась текучим геометрическим орнаментом, отражались в серебристой воде, вода сетью тонких полумесяцев играла на светлых изразцах и темном дереве, и на все эти красоты была наброшена ирреальная дымка лунного сияния. Орнамент называется "гирих", горделиво объясняла Селена, его образцы в древние времена расчисляли видные математики, и с тех пор они передаются по наследству от мастера к мастеру. Арки и ребра свода - по сути фарфор, только очень прочный. Стекло - ну, оно во всех помещениях одинаковое, секрет фирмы.
   Эти объяснения ничего не прибавляли к очарованию дома, но, слава тебе, Боже, от него и не убавляли.
   Наконец, все мы столпились в небольшой треугольной прихожей с потолком в виде косого паруса. Высокий проем в одной из стен вел вовнутрь, ступени во всю ширину другой стены, изогнутой, срывались вниз.
   - С вашего позволения, хозяйка начнет с подвала, благороднее сказать, подземелья, а иначе - своей парадной дневной спальни, - произнесла Селина.
   Мы спускались скудно освещенными пологими маршами, на каждом повороте преодолевая как бы воздушные шлюзы или световые мембраны. Пороги странной подземной реки - когда проход впереди открывался, сзади уже смыкались глухие створы из молибденовой стали. Преодолев последнюю препону, мы оказались в небольшом помещении, весь центр которого занимала клетка полтора на два метра и вышиной до потолка, завешенная с четырех сторон синими бархатными занавесями, которые скрывали за собой раздвижные ширмы из того самого поляризованного бронестекла.
   - Памятник моей паранойе, - пояснила Селина. - Я там вроде как сплю. На пуховой перине и шелковых простынях.
   - Ну что же, мило и нетрадиционно, - высказался Ролан.
   - А почему гроба нету? - с хитрецой поинтересовался наш Бенони.
   - Я тебе что, святой подвижник, в гробу спать? Подумываю, правда, его поставить для-ради гордости усмирения и в качестве мементо мори, а тако же в чисто орнаментальных целях, но вообще-то у меня клаустрофобия, дамы и джентльмены.
   - А душ тут зачем? - поинтересовалась наша Сибилла, указывая пальцем на стеклянный же стакан, пониже и потеснее.
   - Памятник родовой травме, - хмыкнула она. - Вы еще гардероба в нише не видели.
   Я вспомнил, как проснулся рядом с Селиной тогда, в первую ночь, и почувствовал вонь и нечистоту земного умирания, которые исходили от ее свернутого в комок укрытия. Но всё -таки ломал голову, зачем нам показали такую очевидную и к тому же "навороченную", на современном жаргоне, декорацию: хозяйка явно ищет защиты от солнца в другом месте.
   Мы поднялись обратно и через дверь попали сразу в столовую. Овальный стол, который обступили стулья с высокими прямыми спинками, мраморный камин с рашпером, решеткой, экраном, изысканно расшитым бледными шелками, и чугунной корзинкой для поленьев; плоские шкафы, красующиеся своей посудой из нержавеющей стали, огнеупорного хрусталя и веджвудского фаянса; солидный набор разнообразных орудий для готовки по обеим сторонам кухонной плиты с покрытием из стеклокерамики.
   - Для корпоративных посиделок, - туманно пояснила хозяйка.
   Далее шел номер второй: гардеробная, совмещенная с роскошной ванной комнатой. Тут я отвлекусь, чтобы отметить особенность, объединяющую (как мы только что проследили) все комнаты первого этажа: то была анфилада, но идущая по кругу, двери были прорезаны в удлиненных сторонах каждого четырехугольного помещения, которое в плане, естественно, представляло трапецию со стеклянным потолком. Однако благодаря некоей пространственной иллюзии, хитроумному подбору тонов или чему-то другому все углы казались прямыми, все стены - равными, а небольшая узкая дверца в самой короткой из них и обращенной к центру была заметна лишь вампирскому глазу. И то не всякому.
   Так вот, о туалетной зале. Направо от входа - массивные гардеробные шкафы из дуба и ореха, высокие металлические зеркала в простенках и мягкие длинные скамейки; налево, за матовой ширмой аквамаринового стекла, чтобы пар и влага не портили дорогих материй, - плоский бассейн. Зеленоватая каменная керамика, тут же мраморная плита с подогревом, блестящие клапаны и вентили, надо всем второй потолок, более низкий, чем свод комнаты, хитроумно закрепленный и тоже зеркальный. В подвесных шкафах и на всем протяжении - уйма того, что новой природе Селины было вовсе без надобности и родилось из чистой тяги к прекрасному: густые шампуни в изысканных флаконах, полупрозрачные гели для укладки и выведения волос, притирания, полоскания, ароматические шарики, пестроцветные соли, душистые свечи, щетки и терки с хитроумно изогнутыми ручками, натуральные морские губки размером с небольшой тазик - и так до бесконечности. Когда я робко заметил, что наша кожа не впитывает в себя грязь, легко самоочищается и издает свой собственный аромат, а те волосы, которые остались после метаморфозы, всё равно отрастают каждую ночь, как ты над ними не мудри, спутники мои, кроме разве Бенони (сказалась природа жителя пустыни, который пахнет одинаково со своим верблюдом), накинулись на меня, выказывая бурный протест.
   Ладно, бросим это и опишем третий номер: библиотеку, она же кабинет. Стены, составленные из книг; пояса променадов - перильца изящнейшим образом выточены, лестнички, ведущие на галерейку, оклеены пористым материалом, дабы не сверзиться. Однако если и упадешь, то прямо в объятия центрального дивана, или "суфы": круглого, мягкого, травянистого по цвету и ощущению. Что полагается на нем делать: поглощать книги, лежа на животе, глазеть на центральный плафон, выполненный в виде абстрактного витража, или предаваться утехам плоти, предварительно разомлевшей от нежного мраморного жара, ополоснутой в душистой горячей воде и умащенной благовониями, - не знаю и знать не хочу. И кругом подушки, подушечки, подушенции... Кожаные, бархатные, изящно выплетенные из тростника...
   Номер четыре. Компьютерный зал. Мебель здесь уже не походила на мягкий упругий булыжник, одетый мхом, навевая мысль о голых осенних ветвях, мотках граненой проволоки, скелетах грядущих зверей. Стены сплошь в золотых фресках, на фоне которых блистают крупные самоцветные мозаики в стиле Климта и раннего Врубеля. Три женщины: юная мать с младенцем, зрелая красавица со змеей косы не плече, дряхлая старуха. Лики красоты: томная дама держит перед собой на стержне кожаную маску с застывшей копией античного слепка, на стене позади - чуть слащавая икона Богоматери. Ну и всякое дорогущее железо, разумеется. В немеряном количестве. Папа на двадцать гигабайт, мама жидкокристаллическая, сорока четырех дюймов по диагонали, оптическая мышь- девятихвостка, клавиатурка сенсорная, управляемая голосом, - и повторите всё это раз двадцать. Экраны мерцают, вентиляторы утробно ворчат, провода путаются под ногами.
   На счет "пять" перед нами открылся...
   Нет, юмор здесь уже был неприложим. Кабинет в монгольском стиле: изысканно грубый войлок на полу, низкие скамьи и столики с кожаной посудой, выдержанные в мягких тонах стенные панно, в проемах между ними - старинное бронзовое литье чаш, в которых размещены малые светильники. А на картинах - потрясающая живопись, невероятного изящества графика.
   - Вполне современный автор, - поясняет Селина, - модный, раскрученный, но несмотря на всё, хороший мальчик лет сорока. Сам делал для меня увеличенные реплики своих произведений, неточные, разумеется, чтобы сохранить соразмерность. Нельзя ведь безнаказанно вырастить из миниатюры нечто монументальное.
   ... Мальчики играют в кучу малу. Потешно карабкаются друг на друга, таращат глазенки, выставляют наружу растопыренные пятерни и ноги в мягких сапожках - гутулах. Они пока еще ничего не видят и не чуют, кроме драки, а уж на самом верху круглым солнышком сияет блаженная мордаха победителя.
   ...Стоят трое. Мальчуган в отцовском малахае, наехавшем на нос, подпирает собой копье в три своих роста. Серьезная девочка его младше с детским луком - изогнутые клееные рога в ладошке, оперенный колчан за спиной. А чуть сзади горделиво ухмыляется дедок с одним зубом в дряхлом рту: защитники дому растут!
   ...Расставание влюбленных: метет снег, он - скорбная башня в пластинчатой броне, доходящей до глаз, от нее, укрывшейся за стволом дерева, остался край нежной щечки.
   ...Битва. В широкой спине переднего бойца, сидящего на скрещенных ногах, ощущается невероятное напряжение. Глаза его противника, опущенные долу, раздумчивы, в руке, приподнятой выше уровня плеч, зажата фигурка шахмат.
   ...Старик и море. Морщинистое лицо, хитроглазое и умудренное, на фоне волнистого песка и дальних гор.
   ...И многое, многое еще.
   Шестая комната. Япония. Просторно, пусто, толстые тростниковые циновки на полу, тонкие соломенные ширмы на стенах; в центре заглублена в пол крошечная печурка на углях - хибати. (Я подумал кстати, что по части отопления этот дом способен затмить любой английский.) В нише - свиток с горным пейзажем и водопадами, стройная ваза с одной белой хризантемой. И вдоль всех стен - подставки под холодное оружие. Хотя сами подставки явно старинные и привезены из Страны Восходящего Солнца, клинки по большей части просто старые и собраны из различных мест. Конечно, есть тут и классическая японская пара - длинный и короткий мечи. Но я замечаю французскую шпагу времен Франциска Первого, хорошее подражание толедскому клинку, пару классических европейских "волчат" (в последнем не уверен). Больше всего тут, однако, клинков местного закала, которые пользуются особой любовью и выглядят, в отличие от прочих, отнюдь не музейно.
   Седьмой зал. Средняя Азия. Все стены и пол в коврах цвета красных песков, выдержанного вина, запекшейся крови. На коврах - ряды одинаковых овальных медальонов, черно-белых, с небольшими вкраплениями иных цветов.
   - Никогда не видал подобной ткацкой работы, - говорю я.
   - И не видели картин вашей любимой эпохи кватроченто? "Обручения Марии", принадлежащего кисти Лоренцо ди Креди, и "Мадонны" Филиппо Мемми? Ну, допустим, вы, папа Римус, вожделели куда более знаменитых живописцев... Так вот, там подобные ковры составляют фон.
   - Бухарские, - слегка морщит лоб мой Ролан.
   - Точнее, туркменские. Ими восхищались великие странники Марко Поло и Армин Вамбери, считавшие их самыми красивыми и тонкими на свете. Вот этот повторяющийся орнамент называется "цветок", "гёль" и у каждого тюркского племени свой. Теке, эрсары, йомуд. Гёль - это само мироздание в миниатюре. Багряный фон, в котором плавают эти малые вселенные, от времени начинает отливать как бы легкой сединой, переливчатой дымкой.
   Я вижу в середине этой ковровой палатки бронзовую чашу очага, обнесенную узорной решеткой. А по сторонам...
   Сначала мы приняли их за некие рукотворные призраки. Но то были женские украшения, надетые на шеренгу сплетенных из тонкой проволоки манекенов. Все они из темного серебра: шлемы, цельные или из нашитых бляшек, нагрудники в виде массивного щита, кольчуги из чеканных кружков, высокие браслеты из четырех частей, доходящие до локтя, широкие подвески в виде лука, повторяющие изгиб бровей - девичье забрало от посторонних взглядов, тяжелые перстни с когтем, иные, тонкие, числом ровно пять, соединены цепочками с браслетом. Бирюза, сердолики, кораллы.
   -А это что? - с вожделением спрашивает Сибилла.
   - Наряд былых парфянских амазонок, которые отошли от бранного труда и стали ткать бухарские ковры. Работа, между прочим, не по плечу мужскому полу: надо сидеть на земле за горизонтальным станом и прибивать каждый ряд мелких узелков тяжеленным гребнем. Требуются тонкие и гибкие пальцы, но сильные мускулы.
   Восьмая комната. Из царства старины мы снова попадаем в аскетический модерн. Гладкие черные обои, темно-серый палас укрывает пол, жесткая светлая мебель более, чем в других местах, напоминает переплетенные рога и мертвые ветви. Живопись - просвечивающие насквозь человеческие лица в голубоватых прожилках и алых пятнах, однако глаза выражают благородство и мудрость. И - о радость нашей музыкантше! Центр помещения занимает, доминируя надо всей потусторонностью, огромный белый рояль. (Есть некая ирония в том, что он сильно напоминает своим абрисом лошадиный череп с оскаленными зубами клавиш, но это же мелочь.) Сибилла, ахнув от восторга, тут же бросается усмирять его добрым глотком "Апассионаты".
   Однако Селина, деликатно отстранив девочку от круглого табурета, тоже белого, говорит:
   - Мы еще не всё осмотрели. Потом поглядим, как тебе будет играться. И что именно.
   Тут уже все наши видят боковую дверцу и соображают, что такое устройство имеется и во всех прочих комнатах.
   - У тебя и правда клаустрофобия, - смеется Бенони. Длинное словцо он повторяет без запинки: что значит начитанность, хоть и новорожденная!
   Селина щелкает его по носу своим крепленым ноготком.
   - Нет, правда, Сели. По две-три двери в каждом зале. Верный медицинский симптом.
   - Э, знаешь, что японцы говорят? Хитрая лиса-кицунэ не войдет в нору с одним лазом. Так что здесь мы наблюдаем скорее паранойю, причем вполне в рамках допустимого.
   - А куда этот твой лаз ведет?
   - Толкни дверь. Нет-нет, не вперед, а вбок.
   Тяжелая створа с рокотом уходит в стену - и всё заливает свет луны, находящейся в полном своем блеске. Но тут он как бы теплее, чем снаружи, с нежным желтоватым оттенком. Голубой орнамент, каллиграфический фриз. На стенах восемь миниатюр - цветы в обрамлении цветов. Музыкант с лютней в руке ведет в поводу тонконогую светло-серую кобылу, оба выступают в едином музыкальном ритме. Стройный отрок на коленях - виночерпий с чашей в руке. Сидящие в едином объятии влюбленные переплели свои руки и тела, рисуя собою знак ин-янь. На фоне цветущей сливы учитель приветствует стройную красавицу в высоком алом колпаке дервиша. Мудрец поник чалмоносной головой над раскрытым фолиантом. Усталый факир спит, поникнув головой и свернувшись в комок, одна узконосая туфля видна из-под огромного алого тюрбана. Изысканный ангел в черном халате, расшитом золотыми блестками, узкие пурпурные крылья странно заломлены за спиной. Рука, простертая к небу, - сброшенный до локтя рукав истекает как бы воском или слезами. Восемь полуколонн, восемь стройных древесных стволов корнями упираются в нагой черно-белый пол, сплетаются ветвями в сквозной алебастровый купол, открытый ветру, листьям, облакам, звездам - и солнцу.
   Последнее, кажется, осознал только я.
   - Девять ступеней отбрасывания земных покровов, - пояснила Селина. Голос ее звучал тише тех ее мыслей, которые я всё равно не сумел бы уловить. -Девять шагов восхождения из бездны. От телесной тьмы через воплощение страстей - ко тьме духовной, а оттуда - призыв ко свету.
   - Развернутая метафора... Но это ведь не дом для жизни.
   - Вы поняли, мастер. Да. И также монумент и кенотаф в одном лице. Знаете, тут один мой... ну, хороший человек жил. В небольшом деревянном дворце, который взял да и сгорел однажды.
   А потом Сибилла, разумеется, сыграла нам свое коронное и обещала повторить когда-нибудь в другое посещение, потому что ей удалось снять только верхний слой с глубинных смыслов, открывшихся перед ней. Собственно, ей хотелось сыграть сам Дом, но силенок оказалось маловато.
   И мы с легкой душой побежали наружу, смотреть здешнюю конюшню, удивительное сооружение - сплошь красное дерево, полированный мрамор, особенный сверхупругий каучук для полов, звукоизоляция потолка, эйр кондишен наисовременнейшей разработки, не дающий сквозняков: для дома на такой поскупились. Истинный храм - уже не для человека, а для лошади. И любоваться на хвойный парк с его целебными благоуханиями, что разливала вокруг теплая ночь, полянами цветущих "ночных красавиц" и табака, белого и розового, плотными изгородями из остролиста и бирючины, которые делили газон на квадраты, обильно цветущей вистерией, которая совокупно с мелкими розами вилась по аркам и прямо по ветвям кипарисов. И плескаться в ручьях с прозрачнейшей водой...
   Разумеется, мы пообещали поддерживать связь друг с другом.
   Такие обещания в нашей среде выполняются, как же иначе, однако с большой натугой. Все мы понимали, что Селину держат в ее стране какие-то малопонятные дела, но озвучить это понимание - очень дурной тон. Однако никаких опасностей сверх тех, что нам положены по роду наших занятий, я для нее не видел. Силу я в нее, как бы то ни было, вложил немалую, догадаться бы только, в чем конкретно она заключается. Если принять за отправную точку те умения, которые Селина приобрела в период своего смертного бытия, остается только подивиться, до чего это бытие было насыщенным. До чрезмерности насыщенным, полагал я, вспоминая жуткие картинки, что набегали на меня в момент истины, когда Селина теряла контроль за своим подсознанием и своей смертной кровью.
   Вот такое вышло у нас прощание...
  

Интерлюдия первая. Грегор

   Нужно ли мне вам представляться, мои дорогие читатели? Повторяю: мне - вам. Ведь, как вы помните, именно на меня, как на крепкую золотую нить, нанизаны жемчужины всех прошлых повествований блаженной Анны (если вы их прочли и не подумали соблазниться иными в этом же духе, а то может возникнуть путаница в понятиях). Именно я - поистине сквозной персонаж саги.
   Но здесь мне пока не место. Грегор, по своему обыкновению, нахально выскакивает вперед всех прочих Детей Столетий и в частности самого себя, чтобы поведать изумленным слушателям...
   Если быть откровенным, то всего лишь об одном совершенно идиотском дневном сновидении, которое, как бы сказал психолог, было реакцией на давно прошедшие события, а на самом деле явно вошло в параллель с выпитыми вместе со смертной кровью кошмарами Римуса. Будто бы я и мой любимый человеческий нейромедик женского пола рядышком стоим под окнами Чернолесского особняка, где - я точно знаю - мои бессмертные друзья спрятали нашу новообращенную, умиравшую до того юную Монику, которую днями раньше безуспешно пытались спасти в личном медцентре Мэйфейров. И, как и тогда, моя Ройан, как говорят, ну совершенно не въезжает, а от нас - и от меня лично как "темного" отца - требуется, чтобы это состояние продолжалось как можно дольше. Хотя бы до того, как Моника поест на новый манер, загримируется и сделает вид, что вот только-только пошла на поправку...
   - Ваши действия преступны, в конце концов. Скажите моей племяннице и тем, кто ее удерживает, что ей немедленно требуется диализ, - кричит Ройан, подняв черноволосую головку к окнам второго этажа. - Это вопрос жизни и смерти.
   И тут створка одного из окон на четвертом, пустующем этаже с неприличным треском распахивается настежь, оттуда высовывается курьезная личность: белая кожа, узкий, щелью, ярко-алый рот, темно-синие круглые блюдца глаз, тонкий крючок носа посередине, а вокруг лица торчит нимб бледно-соломенных перьев: точь-в-точь полярная сова или персонаж из "Старого Морехода". И громко, на весь парк и прилегающую к нему улицу, вещает:
   - Не извольте беспокоиться, мисси. У нас тут и гемотрон первый класс, и плазмаферез делаем, как Бог дай всякому пришлому дяде иди тете.
   Чушь полная и бескомпромиссная? Ага. Я тоже тогда так подумал.
  
  

Глава вторая. Ролан

Темная сторона луны.

Темная сторона Селены.

Темная сторона Селины.

  
   Похоже на то, что один я вижу в ней эту тьму.
   Каждый из нас способен воспринять в других лишь свое собственное отражение. Каждый смотрится в другого, как в зеркало, настроен на себя самого, будто камертон.
   Римус видит в ней блеск ума, обаяние чуда, сверкание живой плотской драгоценности. Ту меру, которая есть мера всего на этой земле. Немудрено: ведь и сам он принадлежит лучшим годам античности, самым блестящим векам Ренессанса, в которых видит ту же чудом воскресшую латинскую древность. Вот чего он не замечает в упор, так некоего лукавства: как Братья Селины, такие могущественные, не могли обеспечить ей надежную охрану и достойный уход во время болезни, которая заставила его передать Кровь той, что подсознательно всегда хотела "повесить себя на его шею". Но, может быть, именно тогда Братья были с ней ссоре?
   Грегор, наш увенчанный Принц всей швали, наслаждается ее способностью виртуозно попирать все законы, нарушать любые правила, плясать брейкданс на обломках морали и черепках ортодоксии. Впитывает озорство ее парадоксов, неуемную тягу к приключениям, в которые как-то ненароком оказывается вовлечен каждый и всякий, поглощает подряд изысканность и небрежность нарядов, интеллигентскую утонченность и площадную хлесткость речи. Ну а то, что она честно считает наш вампиризм естественной формой существования белковой антиматерии, и вообще его заводит. Сам он отнюдь не вульгарен, но, очевидно, "тащится" от вульгарности других. И снова не замечает ничего, разрушающего вожделенный образ.
   Я вижу только боль и шрамы. Вижу защиту от покушений на свое тайное, организованную по всем правилам секретных служб. Трагический надлом и горькие сны, что рикошетом передаются всем нам. Оттого, наверное, и терплю в свой адрес подколки типа "юная жертва тоталитарной секты", "сто лет в стальном гробу", "тебе пойдут женские одежки" и прочее в том же духе. Я ее люблю такой, какой вижу внутренним взглядом. И лишь из-за этой любви те хулиганские проявления, до которых так падок Грегор, меня бесят.
   Мы схожи. Оба умерли в одно и то же "биологическое" время: я в пятнадцать, когда меня изнасиловали до полной потери себя, и вторично в семнадцать, от яда на британской шпаге, которой меня, изысканного смертного любовника Римуса, ранил один ревнивец. Она - в шестнадцать, когда ее приговорили к расстрелу, до того выдавив из чрева ребенка, который мешал исполнить приговор, и забросав холодной землей.
   Я стал юным вампиром, она - агентом одной из сторон, сцепившихся в нескончаемой гражданской войне. Я был насильно превращен в главаря смрадного парижского общества ночных убийц и потерпел крах. Она по доброй воле выбрала военную и политическую карьеру - и в ней преуспела.
   На руинах, оставшихся от набожного подростка, возрос унылый кровопийца, который хотел, чтобы его похоронили живым в подземельях Киевской лавры, а опочил в вампирской Крови и катакомбах христианского Рима.
   Из обломков девушки, сотканной из солнечных лучей и водных струй, получилась хладнокровная и умелая убийца людей. Она должна была стать воином, а превратилась в исправного солдата. Что составляет две большие разницы, как говорят в Дивэйне.
   Моя прекрасная жизнь в Серениссиме - всего лишь фреска по плесени, светлый грим, положенный на гнойную рану. Из красного пасхального яйца родился черный аспид.
   Селина ходит по жизни с пронзенным сердцем. Тот шрам, который выше левого соска, сходит за символ этого лишь по ошибке: ведь чтобы достать полный крови, бьющийся комок плоти, надо метить под грудь. Наложившийся на мое восприятие образ Марии с семью стрелами в груди выражает истину куда полнее.
   У обоих нас - нарыв и надрыв в душе. Однако справляемся с бедой мы по-разному.
   Я надеваю маски и меняю лица. Каждое мое имя - ложная персона.
   Селина отдирает от себя былые смертные имена, как луковую шелуху. Каждое играет свою роль, но ни одно не истинно. Каждое знаменует очередное заблуждение, но и следующий шаг к Истине.
   И оттого она как аптекарская горечь для меня, кого в утешение обкормили сладостями. В числе этих сластей - и мои дети, нарочно созданные Римусом, каким бы они ни делали меня счастливым.
   Но начну по порядку.
   Придя вечером того дня, когда мой учитель дал Селине Темную Кровь, в их общее укрытие, я застал ее бодрствующей, а Римуса, судя по биению сердца, - мирно спящим. Во всяком случае, поднимать его из транса я никогда бы не рискнул.
   Селина, закутанная в одну из тех покрышек, которые я бросил ей вослед, немного дрожала от холода или нервного возбуждения. Все мы не умеем сохранить спокойствие, когда на нас обрушивается чарующее многообразие обновленного мира. От ее тряпок и, конечно, от кожи подванивало-таки: стоило бы сразу поместить ее в воду, чтобы смыть остатки умирания человеческой плоти, но нам с мастером было, разумеется, не до того. Я без особых церемоний выволок Селину на воздух и из чистой вредности окунул в свежевыпавший снег, объясняя, что к холоду мы, вампиры, не должны быть чувствительны так, как смертные. Второпях натянул на нее кое-какие свои вещи: узкие лосины, блузу, поверх блузы (сообразив, что ее кремовый оттенок нас демаскирует) - короткую мужскую шубу из каракуля, под воротник которой она тотчас же заправила свою косу. Моя теплая обувь оказалась велика, даже когда ее надели на теплый носок. Селина комментировала, что это тридцать восьмой, а у нее всегда был тридцать шестой с высоким подъемом.
   Практически на самом главном проспекте я заманил для Селины первую добычу: шикарную, насквозь прогнившую путану, которая, очевидно воображая себя героической куртизанкой времен франко-прусской войны, описанной Мопассаном, убивала здешних мафиозных нуворишей, раздавая направо-налево свою ВИЧ-инфекцию.
   - Ну что же, уговорим девушку на двоих, - пробормотала Селина, когда я подмигнул красотке, кивком указав ей на моего спутника, что выглядел, как нынче говорят, "голубовато". Впрочем, она явно не отказалась бы и тетку обслужить на лесбийский манер.
   К моему крайнему изумлению, в дальнейшем Селина повела себя спокойно, как-то даже по-будничному и без излишних эмоций любого рода. В номере, куда нас привела эта дама полусвета, я аккуратно вскрыл ей вену и приказал Селине пить. Она не пролила ни капли, не допустила ни малейшего перебоя сердца до самого последнего мига, и я не заметил в ней той пагубной вампирской жажды, которая так была свойственна мне в Венеции.
   - Бедный звереныш, - произнесла Селина свою эпитафию. Потом мы вынесли труп - и то, каким образом моя подопечная от него избавилась... нет, лучше я не буду выдавать секретов. Тем более, что вовсе не это меня шокировало, а та обыденная деловитость, с какой Селина стянула с ног нашей жертвы мягкие, чулком, сапожки. Кстати, ничего больше она не взяла.
   - Ролан, вы не представляете себе, как плохо воевать в дурной обуви, - ответила Селина на мой недоуменный взгляд. - Это у меня пожизненный идефикс.
   Во второй раз, часа на три позднее, она вышла в компании Римуса, и вдвоем они разгромили базу боевиков, собравшихся в очередной раз подорвать местный аналог "Восточного экспресса". Надеюсь, тем самым они сильно улучшили местную криминогенную обстановку.
   Я запомнил сентенцию нашей общей коллеги по сходному поводу:
   - Не стоит слишком радоваться истреблению зла. Оно занимает в мире постоянную экологическую нишу; если ниша опустеет, ее тотчас же займет иное зло. И неизвестно, которое будет хуже.
   Ну, а на третий день - как отрезало. Вмешательство в ее внутренние дела, видите ли. Я деликатно намекнул, что естественное орудие Селины не так уж удобно... для самостоятельных действий.
   - Юноша, чтобы вскрыть свою шейную вену, человеку нужна половинка безопасной бритвы, минута времени и малая толика храбрости. Ни один тонтон-макут не успеет вмешаться, - заявила она. - А тут налицо чужая.
   Еще одно обстоятельство, которое меня смутило, если не возмутило. Когда я после первого похода пожаловался ей, что в новоявленной Пальмире почти не стало достойной охоты, Селина отбрила:
   - Не понимаю, почему для вас так мало пищи. Что нравственный уровень человечества повысился - допустим как гипотезу. Вместо отважных негодяев землю населили трусоватые ничтожества, которые убивают по преимуществу своим языком или руками посторонних. Семь с лишним миллиардов смертных законно топчут землю: если распылить их над тайгой, пармой и сельвой, то в буквальном смысле нам всем дышать будет нечем. Не удержатся и истребят всё, что растет, бегает и шевелится, ибо на первом месте у них свое бренное существование, а остальное - вовсе без порядкового номера. Жалеть природу они научились, а вот общаться на равных - никак нет. Не наше поле и не наше дело? Снова допустим, что так и есть.
   Но сколько людей обречено на муки из-за воспрещения эвтаназии? Нам говорят, Бог их испытывает. Нам внушают, что Он знает время каждого. Но что, если в этом Он полагается на нас в той же мере, как и в делах безусловного, чистого милосердия? А если прокламация великой ценности каждой отдельной жизни означает, по логике "Дао Дэ Цзин", что ныне эта жизнь не стоит и ломаного гроша? Что, если объявляют ее святыней те, кто в душе хочет умереть, но боится прям до усрачки? И какое множество людей попросту упускает свой звездный час, тот день, который, как говорят индейцы, хорош для смерти?
  
   Годами позже, когда мы трое были, кажется, в Испании, я, каюсь, подшутил над ней, и скверно: сказался мой ядовитый нрав. Вслух засомневался, что Селина по нежности своего характера в своей охоте обходится без помощи каких-то анонимов, может быть, из младших вампиров, которым она покровительствует.
   - По нежности характера, - повторила она неторопливо. Ее лицо застыло в странной гримасе: будто Горгона Медуза увидела себя саму в зеркале и надела на себя маску из того, что перед нею предстало. Потом Селина взяла меня за рукав и потащила в "малый кабинет" - комнатку в особняке моего Мастера, где она держала свое небогатое имущество, ожидая переезда в Дом:
   - Вот, смотри, это редкий клинок мастера-ковача Даррана, особый заказ, практически точная имитация катаны. Таких и было всего-то два. Японцы испытывали остроту лезвия, связывая вместе двух пленников. Катана должна была перерубить обоих по талии с одного взмаха.
   - Ты устраивала и такое? - в тот момент я готов был поверить.
   - Не я и не с этим оружием. Вот, гляди еще.
   Она бросила "японский" меч в общий ларь и достала оттуда новый экземпляр: недлинную, круто изогнутую саблю.
   - Это вот карха, любимое оружие конных степняков, что служили под моим началом. Покороче ятагана, подлиннее серпа. Заточка прямая и обратная. Для этого народа особый шик - располовинить врага от правого плеча к левому бедру. Будто донским казакам былых времен. Тренировки им требовались, однако. На пленных. Я запретила. Но в бою, знаешь... Когда позарез надо прорваться...Тут уж не ты думаешь, а твое оружие. Когда над тобой чужая сталь, одно спасение - провести карху изгибом внутрь за его шею и сдернуть чужую голову с плеч. И смотреть еще, чтобы тебя ею в лоб не контузило.
   Селина помолчала. Я лихорадочно пытался сообразить, когда кавалерия последний раз участвовала в войнах. Получалось, что во время второй мировой: поляки, Коссиор... Концы никак не сходились с концами.
   - А пробьешься через кордон, возьмешь пленных - обменять на своих, допросить. В самом деле разговоришься. И милейшие люди оказываются! С одним ты рядом на свадьбе сидела - там свадьбы играются месяц, все горы успевают перебывать. Другой тебе в детстве коника из соломы плел. Третий и вообще четвероюродный брат младшей жены твоего деревенского старосты: такая родня считается у нас очень близкой.
   Селина положила и этот клинок обратно, прикрыла тканью:
   - Джакши-ло. Чего хотел - то и получишь. Пойдешь со мной, для сегодняшнего дела мне и в самом деле понадобится прикрытие.
   Мы облачились в темно-серые брюки и просторные куртки, черные приталенные рубашки до колен, шелковый батист которых был украшен спереди рядом мелких золотых пуговок, и в узконосые черные туфли. Еще я получил круглую восьмигранную шапочку, туго прилегающую к голове, а Селина прикрылась серым шелковым платком на какой-то плотной основе, так что он стоял на скрепленных узлом волосах как короб.
   Затем мы взлетели в ночное небо, ориентируясь по незнакомым огням. До сих пор не знаю, где мы побывали, но бар, перед которым мы приземлились, назывался "Эль-Парсо" или "Эль Фарсо". Селина поприветствовала одинокого бармена, скучавшего от полного отсутствия клиентов, словами:
   - Это мой младший брат, я нахожусь под его опекой.
   - Что угодно в моем ничтожном кабаке красивой ханум и ее такому же красивому брату? - спросил бармен. - Мы не нарушаем законов, но запретно не пить, а напиваться допьяна. К тому же хаджи Омар-Палаточник заповедал нам...
   - Кофе обоим, - перебила она его словоблудие. - В джезве, поставленной на белый речной песок. С корицей, мускатным орехом и кардамоном. Да чтоб ложечка в нем стоймя стояла!
   Хозяин указал нам столик в самом углу: меня поместили в глубине, Селину на виду. Кофе прибыл незамедлительно - турка и две крошечных пиалы: я понял так, что здесь он прилагался здесь к коньяку или чему-либо еще более крепкому. Но как следует насладиться его запахом мы не успели. Появился несомненный ОН.
   Лет шестидесяти пяти от силы, стройный и породистый, как борзая. Элегантен - куда там джентльмену из Таламаски. Серые волосы, серые глаза, бледный чувственный рот. И от него буквально разило, смердело отборным злом тускло-рыжего цвета.
   Хозяин обернулся к нему в легкой панике. Селина легонько кашлянула, заставив нового гостя посмотреть на себя. Сдвинула платок на затылок.
   - О-о, моя леди Тэйн, - в его английском присутствовал легкий акцент. - Не зря мне сообщили... не будем уточнять имен. И раскрасавица, как и прежде. И кофе пьем, как до болезни. Пригласишь к себе?
   Он уселся рядом, не спрашиваясь.
   - Нет, какой сюрприз и какая радость, Мы все полагали, что ты умерла.
   - Представьте себе, мой Ронни Ди Аль Динери, - и я тоже. Как говорится, тепло.
   - Или эмигрировала.
   - Еще теплее. Как вы можете заметить, мы трое не в усадьбе Ано-А сидим за праздничным обедом. Кстати, вы там как, хапнули мамино жалованное достояние или еще нет?
   Он промолчал с двусмысленной усмешкой.
   - Что же не представишь меня своему юному кавалеру? - спросил он чуть погодя. - Только не надо выдумывать несуществующие родственные отношения.
   - Не будем, - кивнула она.
   - Для охранника слаб.
   - Холодно.
   - Для любовника слишком молод.
   - Еще холоднее, - тихо рассмеялась она.
   - И так беден, что порядочного вина не может тебе предложить. Тут есть "Руйо Сангре" двадцатилетней выдержки. Хочешь из моих рук выпить на дальнюю дорожку?
   - Спасибо от всей моей души, не откажусь. Но попозже, - рассмеялась Селина. Вид у нее был дружелюбный на редкость.
   - Попозже может не выйти.
   Всё это время Селина успокоительно перебирала под столом мои пальцы. Как это Ронни Ди не видит, кто перед ним, не чувствует сияния, не ощущает ледяного холода нашей кожи, - думал я. И отчего я, напротив, всей этой кожей чую опасность, такую, какой никогда не подвергался во время моих одиноких охот?
   - Как скажешь, начальник. А скажешь ты, я думаю, что половина твоих крутых парней уже здесь.
   Ронни Ди кивнул.
   - Правильно мыслишь. Умна ты всегда была, сколько я тебя помню.
   - Неужто и впрямь половина, без преувеличений?
   Я не мог прочесть, о чем она думает, но без труда поймал его мысли и взгляды смертных людей в оцеплении: файер-патроны, напалм, автоматы с разрывными пулями, раскаляющимися в полете...
   - Крепко вооружился. Еще скажи - осиновые колья и капсулы нитрата серебра в иглометах. Кто там у тебя в военспецах ходит - покойники из "Анэнербе", что ли? Всё равно им страшно, твоим прихвостням.
   - Не бери на испуг, моя инэни, - он показал зубы, вполне обыкновенные. - Если ты и твой чичисбей сейчас не выйдете со мной, родичам и друзьям из Ано-А будет не тепло, не холодно, а прямо-таки жарко.
   - Серьезная заява. Ну, дай руку - и пошли.
   Хозяин, до того пребывавший как бы в зачарованном параличе, мигом юркнул в подсобку. Селина кивнула мне, показав на выход, и поднялась со стула. А дальше всё пошло быстро, как при перемотке киноленты: я ментально закрыл вход тем, с автоматами, а Селина уже лежала в объятиях шикарного джентльмена: правая рука у него под головой, левая прижимает его плечи к полу. Можно пари держать: те, в цепях, и не подозревали, что доверительная беседа приняла не вполне обычный оборот.
   - Молодец, брат мой по Крови, - шепнула она, оторвавшись на миг. - Очаруй их. Захлопни им мозги...
   И вдруг резко:
   - Керт! Да что же я... Что с моим Кертсером, пиздюк? Где...
   Селина встала перед смертным на колени, хлестнула рукой с силтом по левой, затем по правой щеке. Нажала раскрытой ладонью на грудину, еще раз; прижалась к ней щекой.
   - Ясно, спасибо. Валяй дрыхни дальше, - она поднялась, ногой отпихнула труп от себя, потом все-таки нагнулась проверить карманы. Курносый пистолетик, откидной нож, портмоне, листки простой бумаги с пометками.
   - Шеф, ты там живой? Поди сюда.
   Голова бармена показалась из-за косяка двери.
   - Мы уходим, полностью заплатив по счету. Держи, - Селина подтянула его к себе, сунула портмоне ему в руки, пачку местной валюты из внутреннего кармана жакетки - за пазуху. - То, что в бумажнике, потрать быстрее, а мое - как знаешь. Брать тебя с собой?
   Он кивнул.
   - Тогда глаза повяжи крепче, да вот хотя бы этим хиджабом. Лестница наверх имеется? Да, говорили, что у тебя тут редкое коллекционное вино. Можешь взять бутыль или даже парочку... Э, а вон то я сама, пожалуй, возьму.
   Селина запихнула узкий темный сосуд туда, где раньше были купюры, подхватила трепетное тело хозяина с одного боку, я - с другого, и мы пробежали вверх на чердак. По нашим пятам вспухало оранжевое пламя: гвардейцы кардинала, похоже, немного отошли от моего чарованья.
   Когда мы, опираясь на вертикальный столб огня, взлетели над боевыми порядками, внизу открылась полная картина хаоса и опустошения. Оцепление рассыпалось: горело уже так, что стоять рядом было невозможно.
   - Синтетика, вестимо, - рассудила Селина. - И опять же, сырье для внутреннего сгорания человеческого организма. Эй, хозяин, а ведь накрылось твое небогоугодное дело.
   К тому времени мы уже стояли на ногах не очень вдали от происшествия.
   - Братья прикажут, так и свиным пометом торговать буду, - донеслось из-под платка. - Сказано же: любая травинка живет в исламе.
   - О-о. Я прямо растрогана твоим послушанием. Ну, бывай счастливо, шеф, не переметывайся без конца, а то мозоли набьешь, бегаючи из шпионов в агенты и обратно. Не лови тараканов на пиво и не открывай больше хитрых кабаков имени папаши Мюллера. Всё, надеюсь больше не встретиться.
   - Я тоже надеюсь, - хмыкнул он. - Вам самой удачи, высокая ина Та-Эль.
  
   - Теперь мы пойдем в иное место, - произнесла Селина, провожая хозяина восхищенным взглядом. - Наклюнулось иное дело, не такое...хм...веселое.
   Туда пришлось идти километров двадцать: для наших ног пустяки. Ветхий особнячок на отшибе, по сторонам рощица, ближайшее человеческое поселение - метрах в пятистах.
   - Гостиница для небогатых динанских иммигрантов, - сухо пояснила Селина. - По преимуществу из военных. Год назад стояла полупустая.
   Теперь здесь толпилась куча вооруженного народа, по преимуществу в кустах.
   - Ловля на живца, - буркнула Селина. - Для человека западня глупа, для вампира слабовата. Похоже, и эти имеют обо мне слегка превратное представление.
   В дом мы проникли без затруднений и, разумеется, незамеченными.
   - Ты что, в разведке служила? - спросил я, пока мы двигались темноватыми, не слишком опрятными коридорами, мимо комнат не наполовину, а совершенно без людей. Это я чувствовал.
   - Вампир на службе его Величества, - сыронизировала Селина. - Нет. Почти нет. В самом начале жизни. Но позже эти самые агенты короля и гвардейцы кардинала весьма и весьма меня доставали. Конкурирующая фирма.
   Навстречу нам плыли запахи: тяжелого пота, человеческих испражнений, боли, гнилой крови - тягостные миазмы умирания. И становились всё крепче, всё безнадежнее.
   Крошечный номер на одного: кухня, санузел с душем, спальня. Светильник на стене.
   Тот, к кому мы шли, валялся под одеялом на утлой кровати: дряхлый старец шестидесяти лет отроду, в недельной щетине цвета соли. На голове, утонувшей в подушках, чудом держалась шапочка того же фасона, что у меня. Не нужно было приподнимать тощую покрышку, чтобы понять: под ней не осталось ничего, что можно было хотя бы назвать плотью.
   Селина показала мне взглядом на крепенькую девушку в одежде сиделки, которая вполглаза дремала у порога комнаты:
   - Твоя.
   Я и так знал: никакой она не медик, разве что в качестве подсобной специальности, а из тех же ловцов.
   От легкой возни, которую я произвел (убивать не хотелось, чтобы не делать кое-кому зрелища, а "обесточить" оказалось не совсем просто), старик открыл глаза.
   Селина стояла в ногах его ложа: порозовевшая, теплая, молодая, руки в карманах, глаза отливают сапфиром.
   - Керт-ини. Кертсер.
   - Инэни командир! - он дернулся навстречу, но с гримасой упал назад в подушки. - Они же в первую очередь тебя ловят.
   - Кто это меня хоть раз поймал, нет, ты вспомни!
   - Никто и никогда - только те, кого ты сама хочешь, - он с неким торжеством улыбнулся, сморщился. - Ох и погано мне, ина моя.
   - Ладно, забей на всё, - Селена вынула бутылку. - Смотри, я твое любимое пойло притащила. "Млеко Богородицы" хорошей выдержки и, прикинь, настоящий муслим торговал. Закосил, наверное, под православного византийского священника из тех, которые в старину выправляли у муслимов себе лицензию и торговали вином в таверне под стеной монастыря. Выпьешь со свиданьицем?
   - Я же вроде как навсегда завязал, командир, - на этот раз улыбка вышла настоящая.
   - Так ведь лично я угощаю.
   -А, давай, в самом деле. Только мне не подняться никак.
   - Погоди, дай подумать. Поильник имеется? Таким чайничком?
   - Может, просто из горла?
   - Неуважение выйдет Это знаешь какого года? Твоего собственного. Погоди, я сейчас.
   Она пошла на кухоньку, я потянулся за ней. Зарылась в полки.
   - У, как оно запущено, - бормотала себе под нос. - Обыскивали, факт остается фактом, но кто любит мыть грязную посуду, тем более нюхать? Так, смотрим рюмки. Ищем на дне чашек. Пиалы... О! Имеем что надо!
   Она с торжеством предъявила плоскую чашечку без ручек, на дне которой сгустилось нечто коричневое и липкое. Я понюхал.
   - Марихуана?
   - Поднимай выше: классический опиат. Наивная прятка, но ведь тут не наркоманов отлавливали, - Селина ловко выбила пробку ладонью, ополоснула чашку вином и вылила в более удобное вместилище: крошечный чайничек, в таких японцы греют сакэ.
   - Ролан, милый, говори совсем тихо. Наша кровь может спасти его как человека?
   - Нет. Даже и не думай. Только так, как тебя.
   - А если только так, то и вовсе никак. Он заслужил лучшего.
   Селина отнесла чайник в комнату, нагнулась над Кертом:
   - Вот, бери. Не слишком горькое?
   - Все твои даяния словно мед, ина моя.
   Он глотал с жадностью, крупно дергая кадыком и задыхаясь.
   - Ну, будет с тебя. А сейчас держись, я тебя чуток приподниму.
   Селина уселась на край постели, завела руку ему за спину и быстро поцеловала в шею - я даже ничего не услышал. Встала, выпрямилась.
   - Пошли. Ничего не убираем, пускай поймут, когда через час сюда явятся.
   И уже когда торопились вдоль по коридорам, добавила:
   - Очень уж ты сегодня добрый. Надо было ту дуру с собой покончить. Ведь она ему даже казенного кодеина пожалела, всё для себя любимой.
   - Так ведь и ты добра по самое не могу. Этот Кертсер был ведь не просто хороший человек, а друг тебе.
   - Больше чем друг. Он ведь теми дикими всадниками командовал, что с кархами, помнишь? Выволок меня почти из такой же дряни, в какой сам нынче оказался, только что у меня костяк был не шибко ломаный. Поперек двух иноходцев за собой вез в таких особых носилках, кумысом всклень наливал - отпаивал. А выходил - над собой самим поставил. Лучшим сотником моим сделался. Так что я ему нынче уплатила долг. Ну, а до того должок Ронни: за то, что завербовал меня вместе со своей родной сестрой революционно работать в тылу врага. Чистый День Благодарения, в общем.
   Селина помолчала.
   - Я ведь от Керта не пила почти. Только рывком остановила сердце.
   - Они все что - знают, кто ты такая? - спросил я с досадой.
   - И да, и нет. Знают, покуда видят, и забывают, когда уходят прочь. Мои земляки и так немало обо мне наслышаны: если я со значением обопрусь о колонну, все хором побегут спасаться из храма. А что я ко всему прочему и вампир новоявленный... Это для них просто ужас как пикантно.
   Селина вздохнула:
   - Истинный динанец верит, как говорится, и в майский шест, и в чертов пест, но только покуда имеет с того хороший процент. Что делать, приходится держаться своей бранжи, как еще Исаак Бабель нам завещал.
   - Это беззаконно - так себя показывать.
   - Ну, твой обожаемый Грегор вообще кричал о своей вампирской природе изо всех концертных залов и студий видеозаписи. И сходило до поры до времени.
   - Ты полагаешь, тебе вот так же сойдет?
   Почему-то сидящий внутри меня злой бес толкает меня на резкие поступки и убийственные взгляды именно тогда, когда я ближе всего к тому, чтобы полюбить. Так было и у Римуса, и у многих других созданий Темной Крови. Наша жестокость, по происхождению демоническая, почти неконтролируема. Тогда я не понимал, что для Селины, напротив, любой ее поступок или слова - лишь наиболее выгодное и приемлемое поведение в данной ситуации.
   - А ты того не полагаешь, я вижу, - медленно произнесла она. - Ты, ребеночек в жесткой скорлупе эпохи Возрождения... да что там, ты весь та скорлупа и есть, и ничего кроме нее! Святой, один раз иссохший и два раза обгоревший, - и всё-то пытаешься достичь неба нахрапом.
   Я остановился и развернул ее к себе, желая... только желая остановить поток обидных слов. Но руки мне уже не подчинялись. Они рванули ее ворот на золоченых пуговках, и рубашка распахнулась с треском.
   Я ощутил в своих объятиях невероятно сильную вампирскую плоть, похожую не на упругий каучук молодых, не на каменную колонну, как у Старейших, а на мощный поток воды, льющийся откуда-то с неба. Его можно было сдавить - но он лишь убыстрял свое течение, сотрясая пальцы и всё мое тело.
   - Злющий из тебя младенчик получился, - неторопливо сказала Селина. - Упырь лихой, как говорят. Ну давай, пробуй меня выпить, как в первую ночку собирался. Кусни, как змей Клеопатру.
   Каждая ее грудь под распахнутым черным шелком была похожа на серебряный шлем, широкий в основании; между ними обеими можно было поместить ладонь. Ареолы были невелики и бледны, на их фоне широкие соски темнели, как зрелая малиновая ягода, на одном жемчужно переливалась розоватая капля. Я приложил ее спиной к стволу дерева - Селина только посмеивалась, чем еще больше меня бесила, - и, наклонясь, вцепился в правый сосок.
   - Ух, какое дитятко у меня зубастое, - смеялись наверху, - смотри, мамкину титьку не отгрызи.
   ...И настал мир. Я пил ее молоко, пенистое, чуть солоноватое, исполненное видений.
   ... Фарфоровый умывальный таз с водой для омовения стоит прямо на пути солнечного луча. На стене - колышущаяся сетка отражений. По мне ползают, копошатся шерстистые живые комочки, восхитительно теплые и влажные; лижутся, царапают коготками. Мать, молодая "волчья" овчарка, с достоинством взирает сверху на эту копошню.
   - Сейчас еще лапой к соскам подобьет вместе с прочим потомством, - говорит кто-то.
   - Зато теперь уж не скажешь, что он щенок необлизанный.
   - То ж девчонка. Ты разве в подгузник не заглядывал?
   - Значит, щенявка. Маугли, однако.
   - Пусть как хотят обзывают, а то мое дитятко. Одной меня дочка.
   Две головы склоняются над плоской корзинкой, где я вожусь с моими звериными братьями и сестрицами. Юная женщина, чем-то мне знакомая по прежним жизням, - но такого чистого света на человеческом лице я не видел! Мужчина: смугл, волосы как осенняя трава, бледно-серые, почти белые глаза, радужку от белка отделяет узкий темный ободок. Красивое лицо - или просто значительное.
   - Сиротой она осталась, - говорит девушка.
   - В исламе нет сирот, - возражает ей мужчина.
   - Мы же с тобой христиане, Денгиль.
   - Говорят: всякая травинка в исламе, даже если она о том не ведает. Твое дитя - и мое дитя тоже, если ты позволишь, Тэйни Стуре-Ланки.
  
   Я очнулся, лежа на траве. Селина нагибалась надо мной, держа на коленях мою голову.
   - Ну что, ходить можешь? - спросила она, выпрямляясь. - Вот досада, половина пуговиц в траву закатилась, а искать мочи нет.
   Помогла мне встать на ноги, одновременно завязывая полы своей рубахи под грудью.
   - Так, пиджак туда же, куда и платочек, и в целом выйдет стильно.
   Голова у меня шла кругом, внутри было сладко и томно, как после одной из тех давних ночей любви с моим Мастером.
   - Что ты со мной сотворила? У тебя не может быть молока.
   - Слезы могут быть, пот - может... Если в дом, где живет бездетная сука, принесут щенка, у нее может прибыть молоко, и она того щенка выкормит. У солдат в окопах Первой Мировой в груди появлялось молозиво, говорят, от непорядка в печени. Отчего ж и мне не раздоиться?
   - Снова твои загадки и присказки. Что это было?
   - Догадайся.
   Она побледнела, живые краски как бы полиняли, но держалась прямо. И улыбалась.
   - Будешь еще на мою охоту проситься?
   - Только если попозже, - я ответил на улыбку.
   - А то, может, успеешь до утра восстановить утерянные силы. Нет? Эх, сколько дивных возможностей упущено!
   Я, смеясь, покачал головой.
   - Ну, ино еще побредем. Небо светло, петухи поют...
  
   До места проживания мы, конечно, не долетели: нашли подходящую живописную развалину с крепким погребом, по-моему, в брошенной баскской деревне, но в том не поклянусь, - и закопались поглубже.
   - Селина, - вспомнил я, уже засыпая. - Гоголь, кроме "Вия", еще "Вечера на хуторе" написал. Где кузнец Вакула оседлал черта. Ты тоже, в самом деле. Своего демона. В отличие от всех нас.
   - Ну да, - рассмеялась она. - Я такая.
   А после всего этого удивляются, почему я тогда разбил ее гитару!
  

Интерлюдия вторая. Римус

  
   Заявился ко мне Грегор, весь такой из себя довольный, и заявил, что для полного завершения работы им не хватило двух пророческих сновидений. Даже трех, если по чести, но последнее можно не давать - оно в самом конце, там фактически не две, а одна глава, разбитая на два голоса. Ну, одну зияющую амбразуру Грегор кое-как заткнул своим собственным телом, а другую, по законам жанра, латать некому, кроме меня. Ибо с самого начала было решено, что крупные куски наших повествований должны перемежаться этакими небольшими сценками в духе комедии дель арте, только вовсе не такими жизнерадостными, а также что ни один автор не появляется перед зри... читателем два раза подряд. Я единственный, кто а) не выступал в интермедиях (они зовут их интерлюдиями), и б) ни разу не поведал обществу своих кошмаров, а потому не буду ли я так добр нарисовать для народа ту картину, что я увидел в ночь обращения Селины, лежа в полном беспамятстве на дне своей гробницы. На это я возразил, что - а) кошмары мне если и виделись, то не по тому поводу, какой требуется, а в тогдашнем трансе ко мне пришло очень красивое и мирное сновидение, исполненное глубинных смыслов, и б) к данной повести эти смыслы никакого отношения не имеют. Разве что к ее гипотетическому развитию. На что получил следующую контроверзу: а) видение под номером шестым - вовсе не ужастик, а как раз наоборот, очень милая беседа двух наших устрашающих предводительниц, б) откуда нам, грешным, знать, что из ниспосланного нам Небом имеет ближний смысл, а что - дальний, и в) да пусть я просто запишу всё как было, а уж они посмотрят, на что мой текст пригоден.
   Я, в свою очередь, возразил Грегору, что, начав повествование в режиме реального времени, уже не годится вставать в позу "всё уже произошло, а теперь мы дарим вам, дражайший читатель, плоды наших рефлексов". Следует держаться единого стиля повествования (а также трех единств, модных во Франции незадолго до моего рождения, телепатически вставил он), а спешно приставлять его, повествования, хвост к его же голове несолидно. Получается не роман, а Змей Уроборос какой-то.
   В ответ на это философское замечание он съязвил, что Змей и я - создания практически идентичные, коль скоро я так крепко зажал ту потрясающую (он выразился "потрясную") мифологию в духе русского поэта Гумилева.
   Я кротко ответил, что тогда какого дьявола он выдаивает именно из меня этот миф, и, главное, чего ради? Во имя правильной архитектоники их коллективного выкидыша? Чтобы подлатать моим атласом этот ситцевый печворк и, как грубую пеньку, забить в щель, откуда вот-вот заструится грубая реальность? Я еще хотел для вящей убедительности перейти на конкретные бесстыдные личности и спросить Грегора, зачем он снова отчебучил сомнительную шуточку со смертным ребенком и его бессмертной приемной матерью.
   Но тут он выложил передо мной самую главную карту из своей крапленой колоды:
   - Римус, название книги, согласованное с верхами, должно непременно содержать слово "золото", а ведь в содержании почти сплошное серебро, как натуральное, так и переносное. Придется название оправдывать за счет тебя, иначе никак.
   И теперь я спрашиваю: из какой материи сотканы наши сны? Может быть, этот мой сон вырос из одной-единственной короткой фразы Селины о том единственном предмете, что вампиры и драконы любят на равных?
   Мне виделось, что я еще живу в том великолепном доме на севере, который Дэнни загромоздил своей Великой Железнодорожной Симфонией из жести, фанеры, дерева и картона, заставив весь подвальный этаж огромного здания объемной панорамой роскошной природы и архитектурных излишеств, по которой непрерывно разъезжают крошечные поезда, в крошечных вагонах которых сидят лилипутские пассажиры. И простецу Торну, и в равной степени мне, куда более искушенному в европейской цивилизации, эти люди казались живыми, а зрелище их непрестанного снования взад-вперед - завораживающим. Только вот почему-то они не высаживались наружу и не заполняли собой рукотворный пейзаж.
   Но тогда я был вовсе не дома. Кто-то перенес меня в царство еще более крошечных застывших фигурок - людей, странных животных, экзотических кустов, лиан и деревьев, цветов и злаков. "Это брошенное царство Мидаса, - шепнул мне бесплотный голос. - золото, позабытое на века, похороненное в горах и глубоко под землей". В самом деле, небесного огня здесь было не видно - только странное холодное мерцание.
   Я было обрадовался: какую драгоценную игрушку я мог бы принести Дэнни и тем самым развеять его всегдашнюю хандру, его безысходную браваду!
   "Нет, - раздался прямо над моим ухом его тихий голос. - Мне это не подойдет. Разве ты не чувствуешь, что они до сих пор живые, эти существа, но это жизнь, глубоко скрытая и надежно запрятанная в дорогой панцирь?"
   - Что же мне делать? - спросил я вслух. - Я уже успел полюбить их.
   Мой голос показался мне чужим, он раздавался как будто из поднебесья.
   "Что делать? Для этого тебе стоит лишь глянуть на себя, - отозвался он насмешливо. - Жаль, во всей земле не найдется зеркала подходящих размеров и чтоб оно вдобавок не испугалось отражения".
   Я бросил взгляд вниз. Там, в мутно искрящемся золотом песке, мелком, как пудра, я узрел нечто вроде кривого серого ятагана. "По когтю узнают льва, - хихикнул Дэнни. - А ты - неужели не узнал по своему когтю, что ты дракон? Дракон, повелевающий светом небесным?"
   И я понял, кто я есмь, и узрел себя будто со стороны: огромные лазурные крылья с перепонками, янтарные чешуи, светлая корона из четырех прямых рогов, клубящиеся усы около горной гряды белейших клыков.
   - Разве я смогу их оживить? - в отчаянии спросил я себя в полный голос. - Мое пламя лишь сожжет этот прекрасный малый мир - или обратит в нечто текучее.
   "Однако ты его уже освещаешь солнечным светом чешуи, - ответили мне. - Дохни на него горячим паром из своих ноздрей - и увидишь поболее".
   Тогда я набрал в свои легкие внешнего тепла и выдохнул из обеих ноздрей нечто вроде фиолетового тумана; туман поднялся кверху, сгустился и пролился дождем. В лучах моего свечения этот влажный и трепетный мир засиял: сначала реки оделись как бы голубоватой пленкой тончайшего катаного золота, затем люди засияли червонным, деревья и травы - зеленым, рыбы и звери - бледным белым золотом. А когда на лугах появились ярко-алые бутоны тюльпанов, я вспомнил, что в моей Серениссиме стеклодувы получали самый дорогой карминный оттенок стекла, напыляя на него золотой порошок и обжигая в печи.
   - Вот, я сделал, - сказал я, - но они все неподвижны. Моя холодная кровь не может дать живой жизни: только мертвую.
   - Перед тем, как дать сказочному герою живую воду, - рассудительно ответил мне Лоран, который только что появился рядом с Дэнни, - его поливают мертвой водой, чтобы возродить нарушенную плоть и дать ей постоянство. Здешние золотые фигурки - это клад Белых Инков, частью сокрытый, частью расплавленный , чтобы можно было его разделить, а многое я поднял со дна моря вместе с потонувшими испанскими галеонами - разбитое, раздробленное на куски. Здесь всё царство земное в лицах и образах, но оно не может воплотиться. Дыши еще, чтобы придать ему форму, и не думай ни о чем более!
   И я почувствовал, что моя кровь легко и изобильно истекает из ноздрей, повисая над этой микроскопической вселенной холодным сияющим облаком, наполняя ее жилы и ее плоть моей собственной жизнью, - и это была сама радость. Мир обретал законченность, а я - я умалялся и переставал быть хищной тварью Начала Времен, на юных берегах Златой Страны становясь просто...
   Тут меня разбудили, и о том, что последовало за этим, вы знаете не хуже меня.
  

Глава третья. Грегор

  
   Это было в дни, когда мы в очередной раз открыли Америку через форточку. То бишь, не Америку, а, скорее, островную Японию - и чувствовали себя этакими коммодорами Перри, снимающими со Страны Восходящего Солнца блокаду залпом мощных корабельных орудий. Только Динан - это вам не страна Ямато. Далеко не. Скорее уж Китай со своими вездесущими и повсюду свой нос сующими хуацяо. Это если прибегнуть к эзопову языку иносказаний. Скажем просто: незаметно пропитавшись неким то ли передовым, то ли архаическим, но довольно симпатичным мировоззрением, запустив по десятку подспудно руководящих иммигрантов в свою торговлю, науку, культуру, экономику и политику, мы как-то враз обнаружили, что все они родом с небольшого, но гордого острова где-то в Атлантическом Океане. С населением миллионов этак в пятьдесят. И что там произрастает симпатичного вида цивилизация, вполне даже европеоидная, можно сказать.
   И настало время паломничества...
   Мы толпились вокруг конечных пунктов прибытия, благоговели и пытались поменьше вредить бурнокипящей жизни - как человеческой, так и растительной, - будто совершали мекканский хадж. Старшие, как могли, отваживали младших нахалов: поговаривали, что местные власти кое-что в нас поняли и принимают более-менее адекватные меры по поводу. Никто, впрочем, не мог указать, какие именно: говорили также, что всё это касается крупных городов. Я же пребывал тогда в прескверном, прямо самоубийственном настроении и в мелкотравчатом населенном пункте, окруженном форменными трущобами неаппетитного вида и запаха - исключительно по причине того, что посреди главной площади высился совершенно чудовищный по красоте католический собор в стиле местной неоготики. Его должно было хватить мне на добрую неделю, как, впрочем, и трущобных...м-м...впечатлений.
   Что до причин моего тогдашнего уныния, их было несколько.
   Приключение с Мемнохом и другими - теми, кто поймал меня на блесну моего собственного глаза, украв его в одном мире и вернув в другом, но с меткой наподобие радиоактивной. Теми, кто извращенно насиловал меня, заставляя торговать некими знаниями и иллюзиями, в которые я сам не верил. Это лежало на моем сердце тяжким грузом, и чтобы его снять, нужны были незаурядные силы и душевное мужество.
   Расставание с двумя моими возлюбленными детьми, юношей и девушкой, которых забрала на воспитание наша Царица.
   Благородство, с каким я покинул мою смертную любовь, хотя она страстно хотела присоединиться ко мне во Крови, - я обещал ей это через некое время и сам не верил, что оно настанет.
   Черт возьми, какой же я стал добрый и правильный! Прямо до тошноты.
   Ну, в общем, я покинул свой пост под моим раскидистым дубом, как и всё мое хозяйство в Новом Орлеане (тогда, кстати, город особенно глубоко утонул в своем болоте, и простые смертные рука об руку с полицией и вооруженными силами чрезвычайного реагирования предпринимали титанические усилия по его извлечению оттуда), забрал с собой в межконтинентальный аэробус своего дорогого пса и отдал концы.
   Надо также добавить, что песика я взял во имя спасения от одиночества, поэтому, совершенно очаровав всех стюардесс, даже во время полета (что продолжался всю ночь кряду) держал его в соседнем кресле. А в аэропорту, довольно захолустного вида, несмотря на широченную посадочную полосу, заказал в гостинице номер на двоих: первый этаж с выходом прямо в небольшой садик для собачьих надобностей.
   Как ни жаль, но почти в первый же вечер, когда мы осматривали городок (как, то бишь, его - а, Лин-Архар) мой спутник порядочно рассадил ногу (вернее, лапу), и я оставил его в номере - зализывать раны.
   Итак, я неторопливо прогуливался вдоль широкого шоссе, которое убегало прочь от городка с его особняками, церквами и лачугами, стремясь к далеким горам. Мое вампирское зрение угадывало цвет их темно-зеленой шкуры и голубоватый блеск снега и ледников на вершинах, и я тихо забавлялся, пытаясь услышать, как сходят лавины, как бурные реки гулко ворочают булыжник, которым выстлано их дно, мечтал оказаться там, под многотонным слоем воды, такой зеленовато-прозрачной, или снега, по всей глубине пронизанного насквозь лунным и звездным светом!
   Оттого я не сразу увидел немного впереди тонкую, невероятно грациозную фигуру, которая держала тот же курс, что я. Расхлябанная походочка фланера, сюртук наподобие моего коронного одеяния, слегка расширяющийся книзу, узкие панталоны а-ля Мюссе. Характерное неяркое свечение волос, гулкое биение сердца - нашего сердца. Вампир из молодых. И, без всякого сомнения, женщина.
   А навстречу нам обоим - где были мои уши! - катился мощный гул автоколонны, ритмично сотрясающий бетон покрытия. Грозный тупой гул военных моторов. Вой сирен. Я некстати вспомнил, как боялся его в кризисное для меня время, прячась от непонятной мне жизни под полом своего дряхлого особняка. Впереди шли самокатчики, везущие позади себя на сиденьях пехоту с какими-то странными ранцами за спиной. Позади них - автомобиль с темными стеклами. В центре, сразу за легковой машиной, - огромный трейлер: он-то и колыхал земную твердь, как воду.
   Тупой первородный страх на мгновение затуманил мой рассудок - но вот странно! Обратился он прежде всего на мою нечаянную спутницу, которая, как ни в чем не бывало, заходила прямо в лоб головному автомобилю.
   - Осторожно, сестренка! Что ты делаешь - на обочину, быстро! - послал я мысленный крик, но поскольку она даже не шелохнулась, резво кинулся вперед и образовал из себя нечто вроде защитного экрана.
   И оказался едва не под колесами головного мотоцикла (ну, скажем, метрах в двадцати), застыв как торжественный памятник самому себе, святому и праведному. К тому же в мое плечо впились типично вампирские ноготки, острые и безжалостные, как сам дьявол.
   Выругаться я и то не успел. Это сделала моя дама - на местном диалекте и очень емко. Из-за правого моего плеча (того самого, пронзенного) потянуло острым мятным холодком. На его острие возник и затанцевал опаловый шарик величиной с грецкий орех, наливаясь огненно-красным, внутри заклубились более темные струи, завились спиралью, - и ринулся вперед, со свистом увлекая за собой воздушный шлейф. Теперь шарик стал размером в теннисный мяч и сильно заголубел. Невероятная сила ударила им прямо в лоб трейлеру и пробила броню насквозь, будто она была из картона. Я так понял, что весь его запал достался горючей цистерне, потому что она с гулким ревом вспыхнула в один миг с кабиной и головным броневиком, распространяя вокруг рыжее пламя и мерзейший запах нефтепродуктов.
   Нас ударило раскаленным воздухом, перекрутило и бросило оземь, прежде чем я вспомнил о своей недюжинной вампирской силе. Очнулись мы всё-таки на обочине, куда я и стремился, - валяясь в густой траве. Впереди суетились крошечные фигурки, пытаясь сбить пламя с себя и со своих ранцев, смахивавших на садовые разбрызгиватели, и оттаскивая мотоциклы в глубь лесонасаждений; в середине уже не ревело, а вовсю рычало, будто разъяренный дракон кидался в смертных клочками своего утробного пламени и чешуями брони. Ни голосов, ни мыслей я не слышал.
   Кроме слов, с невероятно красивой интонацией произнесенных рядом с моим ухом:
   - Люблю запах напалма по утрам. Апокалипсис сегодня. Цитата. А ведь свезло солдатикам, как есть свезло! И огонь уже тушат, и ранцы с нафтой не прохудились.
   Я повернул голову. Женщина уже села прямо и отряхивала с себя листву и дорожный мусор. Эффектная блондинка с косой, заправленной за ворот, кожа ненамного бледнее моей - я ведь обгорал на солнце и с тех пор стал куда более человечен, если можно так выразиться. Костюм, если оттолкнуться от довольно обычного силуэта, весьма любопытный: пиджак и узкие брюки - натуральная черная кожа, обтягивающая фигуру почти как лайка перчаток - узкие пальцы, на одном из пальцев кольцо с высокой вставкой. Сплошные "молнии" черного цвета в качестве застежек. Под низ одето нечто насквозь кружевное, кремовое, скрепленное необычно крупной камеей вместо броши. Выглядит лет на тридцать - тридцать пять, возраст в Крови ...
   - Вампир без году неделя, - кивнула она. - Выходец из Римского Клуба.
   Последнее дитя Римуса. Слухи ходили, не без того. В строго расчисленный мир аристократических кровопийц некстати вторглась юная хамка, говорил мне, посмеиваясь, Роланов кровный сынок Дэнни. В смысле простолюдинка. По отцу - мужичка в двадцатом поколении. Надо же, так с ней встретиться!
   Она поднялась с места, галантно протянув мне руку. А то я сам бы не справился!
   - Вы в порядке? Жарища была - не приведи Господь.
   Я осмотрелся. Костюм в целом не пострадал и даже не запачкался, но под левой подмышкой светилась неплохая дыра: шов разошелся.
   - Насмотрелись на себя? А то я тороплюсь, и вы также.
   - Я-то почему?
   - Больно уж тут шумно, мой большой старший брат, а будет и еще шумнее, как понаедут менты и начнут прочесывать окрестности. Вам оно надо?
   Я удивленно рассмеялся. Видит Бог, со мной еще никто так не обращался, даже в моем отдаленном сельско-дворянском детстве.
   - Тогда поторопимся. У меня тут белый байк в кустах. Не культовый "Харлей-Дэвидсон", но если рассмотреть в деталях и запчастях, то немногим хуже.
   - "Харлея" я водил.
   - О, так я и впрямь вижу перед собой его высочество Грегора? Тогда разрешите представиться. Селина Визель, то есть Ласка. Не обижаюсь также на Селену, Беллетту и "горностайчика", но только в первый раз.
   Мотоцикл был и в самом деле приторочен к стволу небольшого кипариса и мастерски укрыт сосновым лапником.
   - Садитесь позади и отстегивайте от сиденья запасной шлем, я брала на случай, вот и пригодился, - скомандовала Селина.
   - Мне же не надо.
   - Как это не надо? Во-первых - маскировка. Во-вторых - автоинспекция лишний раз не возникнет. А в-третьих - если лопухнемся с дороги в кювет, не придется косточки собирать по закоулочкам и счищать мозги с дорожного полотна. Всё для будущей реинкарнации... - фу, регенерации - останется при нас.
   В оранжевых пластиковых шарах с опущенными забралами мы смотрелись курьезно, как парочка заводных апельсинов. В общем, люди как люди.
   С места мы рванули на первой космической скорости.
   - Пока поведу я, а потом, может быть, и вы - как дело обернется. Не давите меня своей ментальностью: телепатически я глуха как полено. Правда, очень догадлива. Вы где остановились?
   - Мотель "Три осины".
   -"Три осины, три рябины, куст ракиты под окном...", как в песне поется. Видимо, специализируется на нас, грешных. Как говорится, накроем все яйца одним медным тазом... По названию выбирали или ради близости к оживленной магистрали? Ладно, туда я вас потом подброшу.
   Как эта юная нахалка легко начала мною верховодить, подумал я. Не иначе у меня развился классический мазохизм.
   Мы завернули на боковую дорогу, попетляли минуты две и с треском приземлились на стоянке возле захудалого по виду бара.
   - Дыра дырой, однако буфет они держат отменно. Хоть кофейку выпьем по случаю того, что ужин малость пережарился.
   И видя, что я взираю на нее с ужасом, добавила:
   - Ну не выпьем, так вынюхаем. И за ваш счет, поскольку вы кавалер сан крэн ни репрош и передо мной виноваты, а я ваша дама...Эй, человек, главная цивильная отрава у вас хороша?
   - На этой неделе прямо из Колумбии "Спитфайром" доставили. Новый урожай.
   - Тогда пару кофе а-ля Борхес и место у самой стенки, чтоб не мешали!
   Мы уселись - укромно и уютно, я немного поерзал, чтобы поглубже спрятать неаппетитную прореху, и поинтересовался:
   - В чем же я перед вами провинился?
   - Ну, дело было так. Иду я, никого не трогаю, прикидываю, как бы половчее остановить головной бронекатафалк и выманить оттуда его начинку - что не так сложно при моей нынешней даровитости. Колонна тогда автоматически остановится и рассредоточится, не военное ведь положение. Но тут являетесь вы, с вашим зудом добродеяния, и коренным образом путаете мне все карты! Пришлось торопиться, еще, кроме пассажира, и шофер невозвратно пострадал, а он хоть и замаран в хозяйском навозе по самые уши, но все-таки своего не отыграл пока. И водитель трейлера также. Уйма прочих ожогов, двое суток кутерьмы...
   Переговаривались мы сквозь зубы, но отчего-то парень, сидящий за одним из соседних столиков, повернулся к нам с тенью легкой улыбки. Курьезная внешность: по всей голове седые войлочные косицы, тонкий нос с горбиной, раскосые карие глаза. Он принял у официанта наш кофе, как раз подоспевший, и отнес на наш столик собственноручно. Это что у них - такой ритуал знакомства?
   Селина приняла чашку из его рук. Мою он просто опустил передо мной, почти не глядя. Нет, в самом деле, то был кофе не для питья, состоял он из одних ароматов: имбиря, ванили, гвоздики, корицы, кардамона...
   Наш гость уселся напротив, как будто его пригласили.
   - У вас крутой байк, моя инэни, - сказал он, - Ох, какой крутой!
   - Дарю, - немедленно отозвалась она. - Только уведи подальше, перекрась, смени все скаты и, пожалуй, разбери на части. Дороже продать сможешь.
   - Значит, правда всё сделано.
   - Я что, зря обещаю? Твои подопечные в этом бидонвилле получат отсрочки дня на два, и палить вас точно призадумаются. Бульдозеры пустят. Так что пусть рвут когти с оглядкой на свои особые обстоятельства. Но я лично в ваши асасиновые и морфиновые дела более не мешаюсь, учти.
   - Моя благодарность да будет всегда с вами, ина.
   Он поклонился и ушел. Хотя я не видел каких-либо ключей, переходящих из рук в руки, минуты через две до моего слуха донесся родной до боли вопль мотора, и наш собеседник умчался.
   - Что дальше? - спросил я, когда кофе остыл и испарился в ближайшую урну.
   - Пешком или на попутных. Можно еще полетать немного. Осмелюсь ли я воспользоваться вашим гостеприимством хотя бы для того, чтобы привести себя в порядок?
   Я не так уже хотел оказывать это самое гостеприимство, но вспомнил про невыгулянного и некормленого песика и решил: хоть отчасти собью спесь с этой персоны. Как он обошелся с моим младшим другом (и друг с ним), я помнил хорошо.
   Однако он при первом щелчке замка мой компаньон тихо, с жалобной ноткой взвизгнул, а стоило двери отвориться, приподнялся с места и завилял хвостом; причем самые нежные чувства поганец адресовал явно не мне, а моей даме. И даже подковылял на трех лапах поближе, испуская какой-то не очень благонадежный запашок.
   - Ай да собака - истинный друг вампира. Как зовут?
   - Мокша. Говорили, что в переводе означает "талисман".
   - Скорее "просветление". Был у меня один знакомый дворняга, жил у европейских индуистов. Так они его в Мокшу переименовали и пытались воспитать в нем вегетарианца.
   - Вышло?
   - Естественно. Небось, мышей лопал тайком от хозяев... Мокша, значит. А что у тебя, брат, с левой задней? И ведь не разлизал - больно, значит.
   Селина цепко ухватила песью конечность и взгромоздила себе на колени.
   - Та-ак...Грег, у вас в номере аптечка имеется, я думаю? И в ней марганцовка.
   - Что?
   - Повторяю, Калия перманганат. Марганцовокислый калий. Такие густо-лиловые кристаллики насыпью. Местонахождение, по всей видимости, - ванная.
   Я отыскал зеркальный шкапик аптечки и достал темный пузырек.
   - Это?
   - Молодца! Теперь делаем теплый раствор в какой-нибудь негодной мисочке и погружаем туда болящую конечность.
   Она полоскала и рассматривала повреждение, я ассистировал.
   - Деточка, - приговаривала она, - это же не больно совсем. Я только посмо..
   Мокша тихо рыкнул.
   - Всё-всё, больше пока не буду.
   Она поднялась с корточек и сказала мне:
   - Что же это вы не позаботились? Думаете, сами бессмертны и собака тако же? Гной повсюду и, похоже, некроз кости начался. До второго сустава включительно.
   - И что теперь?
   - Зовите ветеринара. Или лапу отрезать, или помрет от заражения. Или..
   После паузы:
   - Ролан, вы не боитесь, что он станет на самую капельку одним из нас?
   Я не понял - она увидела это по моему лицу.
   - Необразованщина.
   Снова подтянула к себе Мокшу и взяла его лапу в рот. Я так думаю, она прокусила себе язык, потому что губы ее окрасились кровью - но, может быть, сначала то была песья. Типично вампирское приветствие, однако предназначенное звериной лапе...
   - Ну вот и порядок, - почти ворковала Селина, размазывая темное вещество по шерсти и дуя на него. - Теперь заживет, как на собаке. И не ври мамочке: не жжет совсем, разве что греет самую малость.
   Меня осенило.
   - Там на шоссе - это ты устроила огненный перформанс?
   - Кому ж еще кроме. Так что зовите меня третьей головой Змея Горыныча - той, которая уцелела в фильме по сказке Шварца.
   - Какого - Бертольда?
   - Евгения, друг мой. Этот пороха не изобретал, но сочинил кое-что не менее взрывчатое.
   - Твой Огненный Дар. Никогда не видел, чтобы он имел голубой цвет и летал на крыле у ветра.
   - Иначе не выходит; приходится на пламя свою телесную жидкость тратить. То бишь вульгарно плеваться. Мой создатель в свое время плохо прокачал систему, оттого во мне все традиционные Дары проявляются наперекосяк.
   - Какую систему?
   - Ну, отец и его создание по нескольку раз обмениваются Темной Кровью, чтобы дитя выросло сильным. А я за него побоялась. Видите ли, я не то чтобы чаша Грааля, скорее бочка Данаид.
   - Я не то имел в виду, что ты подумала, - ответил я, проигнорировав непонятное, точнее, отложив его на будущее. - Как раз наоборот, файербол получился очень впечатляющий.
   - О, папочка Римус тоже впечатлился. И селедка в заливе. Вся брюхом кверху поплыла, ее потом рыбари с лодок всё утро собирали.
   Мокша слушал нас с интересом: от лечения ему вмиг полегчало.
   - Вот, учитесь, - говорила Селина, трепля его по мохнатым ушам. - Раны людей наша кровь заживляет, хоть и поверхностно. Я и подумала: чем собака не человек?
   Потом мы мылись по очереди в ванной. Грязь к нам не пристает, но Селина жаловалась, что запах напалмовой гари прямо-таки прикипел к одежде.
   - Кожа на пиджачной паре - она еще ничего, выветрится понемногу, - приговаривала она, яростно отдирая свою собственную здоровенной губкой, что служила мне против накипи на санитарном фаянсе, - а вот блузе конец.
   Она продемонстрировала мне работу:
   - Ручное плетение. И не погонный метраж, а штучное, по фигурной наколке. Эксклюзив. Семь ночей моего упорного труда и кровавого пота. Не пивши, не емши, - смеялась она. - Наш Ив де Сен Лоран ...то есть Ролан - такой вот кофточкой пуще всех своих модных одежек гордится, другие члены семьи тоже сувениры получили, я уж думала, отдохну от трудов.
   - Неужели сама вязала?
   - Плела, милый, на коклюшках. Самое убийственное занятие для человеческих глаз раньше считалось. Хорошие кружевницы в тридцать лет уже слепли. Ну а для меня в девушках то был солидный приработок, а потом бросила до нынешних перемен. Интересно было, знаете, испытать мое новое зрение. Хотите, и вам подарю какую-нибудь манишку в брабантском или валансьенском стиле?
   - Ну, вот так сразу...
   Теперь меня заинтересовали ее глаза: какой-то лиловый туман плавал поверх зрачков.
   - Цветные гелевые линзы, Старший Братец, куда моднее ваших фиолетовых очков, и смотрятся привлекательнее, одно плохо - при тряске выпадают. И каждое утро ими в зубоврачебный стаканчик плеваться нужно.
   По-настоящему глаза у Селины оказались еще ярче моих: густая переливчатая синева. Когда мы оба вымылись и переоделись, я в копию моего старого костюма, она в купальный халат, принадлежащий моему "нумеру", Мокша устроился на ее босых ногах - очевидно, чтобы согреть.
   - Знаете, Грегориус, многие собаки в душе лекари человеков, - говорила Селина, улыбаясь ему в морду. - И прекрасно знают, что хозяин обречен любить только тех, кого полюбил его пес. Как говорится, путь к сердцу мужчины лежит через его собаку. Без этакого вот наглого попирателя диванных подушек и дом не в дом.
   - Может быть, на "ты" перейдем? - попросил я. - Большой церемонности ни от кого из нас не требуется. Особенно если на инглише говорим. И я, кстати, просто Грегор.
   - Ну да. Я вампир. Вампир - это я. Как король Франции. Я - Грегор. Вампир Грегор. В точности как Джеймс Бонд. Седьмой сын и, ручаюсь, - седьмого сына, получивший в наследство лишь первую букву от имени каждого из старших братьев. В своей генеалогии не рылись? По Интернету это проще простого.
   ...В убогом мотельном халате моя собеседница выглядела не так блистательно, однако даже еще более значительной, что ли. Жесткий юмор во взгляде, еле заметные морщины и метки на гладкой вампирской коже, седые пряди в волосах - совершенно потрясающих! Да, ей никак не могло быть мало лет, но каждое из них одевало ее новым слоем драгоценного лака, будто китайскую шкатулку. Ее изящество и точность движений были в корне своем человеческими, но не женскими. Ее обычная (как я уже понял) ипостась: облегающий темный костюм, руки в карманах, ноги на ширине плеч, язвительная усмешка на губах, ядовитый парадокс на языке, - великий соблазн для геев. Ролан к ней факт неровно дышал, подумал я. Как говорится, два сапога пара: оба левые. Но я слеплен из другой материи, чем он. Хоть и сам чуть-чуть не подсел на нее - но этот чуть не такого уж малого размера, думал я.
   Свою камею Селина, сняв с опозоренной блузки, прицепила к застежке "молнии" и оставила там, наскоро переодевшись из влажного халата в один из моих нарядов.
   - Покажи, - попросил я. - Я немного разбираюсь в геммах.
   То была необычная работа и необычный сюжет: не подражание классической античности, не Ренессанс и не модерн. На агате с почти идеальным расположением слоев, оправленном в серебро, белая лисица гналась за девушкой. Обе фигуры, расположенные по удлиненным сторонам овала, располагались таким образом, что распушенный хвост лисы касался и даже переходил в девичью косу, а миниатюрные белые ножки девы, посередине завернутой в широкий плащ, только что не стояли на узкой морде зверя с черными глазками и черным пятном на носу. Необычным было и то, что поперечное сечение камеи не вписывалось в правильную сферу виртуального кабошона: плащ своими складками сильно выступал кверху, должно быть, для того, чтобы использовать черный цвет камня, а поле, по которому бежала лисица, было, наоборот, чуть вынуто и казалось намного темней ее шерсти. Зато девушку в плаще окружал золотистый ореол, похожий на пламя свечи.
   - Красота необыкновенная. Кто это?
   - Кицунэ. Лиса-оборотень. По преданию, ими становятся самые старые и умные животные. Можешь понимать это как амулет против чар кицунэ, которая заманивает и убивает мужчин, или против самого превращения - как угодно. Смысл движется и перетекает в свою противоположность, как знак ин-янь, который образует фон.
   - И сама камея точно вращается: из-за наклона короткой оси. Ты это, наверное, заметила.
   - Да, мастер мне показал, а тот, кто принес брошь, заказал этот фокус.
   - Значит, это подарок.
   - Не совсем. Это "дар для передаривания", как говорят в Динане. Он тебе глянулся, да и ты ему пришелся по душе. Хочешь взять?
   Я был удивлен такой щедростью, если не сказать более.
   - Бери, сегодня день презентов и презентаций.
   - Ну, тогда и ты возьми что-нибудь взамен.
   - А скупиться не будешь? - Селина хитро поглядела на меня.
   - Я так понял, ты уже глаз на что-то положила. Бери что хочешь, только не Мокшу и не меня самого.
   Селина подняла хитроумный взор - и уперлась им в шикарную гитару, которую я тоже держал за талисман и потому взял в багаж и водрузил на стену своего номера.
   - Эта гитара - можно я ее погляжу?
   Разумеется, я был связан словом, ну и вообще: инструмент, на котором я не взял ни одной ноты, мало годится в святыни.
   А она уже сняла инструмент со стены.
   - Корвет. Инструмент для боя, а не для перебора. Крупный корпус, стальные струны - простому смертному, не рок-певцу, могут все пальцы порвать.
   Но ее ногти, заточенные в форме плектра, уже тихонько наигрывали какую-то тихую, вибрирующую мелодию.
   - Ладно настроена. Откуда она у тебя?
   - На одном из концертов подарили какие-то японцы.
   - У японцев, как вам ни покажется странным, есть замечательные гитарные мастера. В Ямато-Э специализируются на том, чтобы все вещи доводить до предела мыслимого и немыслимого совершенства: оружие, чайную церемонию, человеческую плоть... Смотри, здесь, внутри корпуса, иероглифы.
   Она прочла:
   - "Коно Масару". О, Масару Коно - классный мэтр, вы, мой принц, своего счастья не ведали.
   - Ты хорошо разбираешься в инструменте. Был свой?
   - Ну да, фламенко. Только его Ролан, осердясь, пополам переломил. Хорошо, не о мою голову, - меланхолически ответила Селина. - Видите ли, он меня высоко превознес, а я оказалась обычной грубой хлопкой, вахлачкой - как говорят, пся кшев и пся кошчь. Потом каялся. обещал чистого Мануэля Рамиреса, но я отказалась: зачем еще и вторую гитару губить!
   Я невольно рассмеялся, представив себе эту картину.
   - А в чем была соль казуса?
   - Я, конечно, сама была виновата, но меня наш хитрый Беня подначил. Знаешь Бенони? Отвязный мальчишка. Куда только наши законы смотрят - ему как было двенадцать во плоти, так и в Крови не больше стало. Услышал одну мою песенку и выпросил спеть в полный голос, а Ролану услышать то, что не для его ушей - пара пустяков. Принял на свой личный счет. Там ведь о монахах, а он почти что один из них; да и насчет кастратов тоже прохаживаются.
   - Спой, - попросил я.
   - Только вы... ты ничего лишнего не подумаешь, надеюсь?
   И запела:

Старый лис подался в монастырь,

Говоря, что вишня зелена;

Бедности принес обет - затем,

Что в мошонке нету ни хрена.

Там к смиренью приучал он плоть -

Дряхлую кобылу без узды -

И в награду дал ему Господь

Свет давно потухнувшей звезды.

  
   - Круто, - сказал я, наконец. - Ну, портить бывший свой инструмент я не стану... Это ты слова сочинила, верно?
   - Я.
   - Спой еще.
   И тогда Селина, пользуясь моим благодушием, на ходу подобрала некое подобие развернутой пародии на одну из самых моих ходких песенок - о "веке невинности". Как сейчас вижу: она сидит на окне боком, эффектно вписавшись в раму, гриф гитары выставлен вперед, точно ствол автомата, бряцают струны, четкий музыкальный ритм выступает впереди, как тамбур-мажор со своим бунчуком, и почти сплавлен с речитативом. Ибо, как говаривала мне Селина, мелодия без ритма являет собой нечто бесхребетное, а текст - он как раз и образует скелет всего.
  
  

Это время невинности, это время наивности -

Думать, что человек превыше всего,

Думать, что он может верно рассудить сам о себе,

Думать, что он судья себе и всем живущим.

Ему следует спросить о том иных созданий.

Это время невинности, это бремя наивности:

Видеть тысячи подсеченных под корень и сожженных,

Видеть миллионы истребленных на потребу чреву,

Видеть мириад погубленных из чистой прихоти -

С кем он не нашел ни единого общего звука речи.

Это бремя невинности, это время наивности:

Полагать свою жизнь ценностью, что всё превозмогает.

Полагать себя ближе, чем те, к постиженью проклятых вопросов,

Полагать, что ты ближе к Нему, чем те, кого ты убиваешь,

И что ты попадешь впереди них в Его рай.

Это бремя невинности, это бремя наивности:

Счесть, что от тебя самого ничего не зависит,

Счесть, что ты не сможешь вкопать себя поперек потока, словно меч,

Счесть, что не можешь перегородить стремнину своим телом,

Счесть, что ты не обратишь реку вспять,

Чтоб нести свой залог достойно.

   - Ты что, Гринпис? - спросил я.
   - Было бы парадоксом, если учесть мой способ кормления, тебе не кажется?
   А потом были и другие песни, и я пел тоже, перехватывая гитару из ее рук, не помню что; временами мы составляли терцию, от которой тренькали хрусталики на казенной люстре, тинькали бокалы, гармонично подвывал Мокша и смертные постояльцы, наверное, зарывались с головой в самые толстые подушки. (Но самый прикол был в том, что кое-кто из них пробовал достучаться до нас утром - представьте, чтобы услышать хоровое повторение одного из гимнов, - и получил, как говорят, только сольную партию нашего даровитого песика). Голос Селины звучал не так уж громко, зато проникновенно, как лазерный луч, пущенный из офицерского веерника. Я подозревал, что кроме пресловутой "полетности", он обладал необычной амплитудой, почище, чем у перуанки Имы Сумак, работая как в ультрафиолетовом, так и в инфракрасном диапазонах.
   И так-то хорошо пелось нам о здешних красотах, о моей любви и о ее фантастических авантюрах; о великом городе Лэн-Дархан: Селина клялась, что он был подарен ей весь целиком за ренегатство - внезапный переход из католичества в иную веру. "Понимаешь, мои люди готовы были раздолбать здешнюю архитектуру из дальнобойной артиллерии, а я внезапно встала на сторону противника. И говорю ему: я сюда послана ради того, чтобы мои люди соблюдали перемирие, а если они готовы его нарушить, берите с меня плату моей головой - и на глазах у всего нашего воинства... А потом для большего куражу еще и приняла веру исконных лэнцев на глазах у противоборствующих сторон. Выгорело, знаешь: обе стороны замирились, Лэн-Дархан уцелел. Да уж, чтобы получить нечто в самом деле стоящее, надо рискнуть на всю свою жизнь", говорила Селина не совсем определенно. Баллада же - или касыда, по-здешнему, - восхваляла сам город и порицала его врагов, была бесконечной, а все ее строки полагалось низать на одну рифму. Единственным, что я запомнил из этого упражнения в версификации, был четверостишие, разбитое на две полустрофы:
  

Город юный, город древний - заповедная страна,

В глубине твоих колодцев синь небесная видна.

Все свои цветы и краски от тебя берет весна,

И в твоих резных аркадах заблудилась тишина.

   Кончилось тем, что под утро мы оказались в одной кровати, если можно так выразиться. Пьющие Кровь лишены секса в каноническом понимании этого дела, но все соответствующие эмоции и психические состояния по-прежнему при нас. Высшая степень нашей интимности - доверие: в дневном трансе любой из нас способен рефлекторным движением руки или ноги убить незваного пришельца, но если рядом с тобой тот, кому ты способен себя вверить, этот рефлекс гасится сам собой. Мы и не подумали прятаться друг от друга, только выгнали Мокшу погулять, плотно закрыли двойные шторы и забрались в особого кроя непроницаемые спальные мешки с мембраной (я прихватил этого вампирского ноу-хау аж два экземпляра, на всякий случай). Меня позабавило, что Селина пожелала оставить небольшую щель в стене рядом с окном - для притока свежего воздуха и оттока дурных запахов, - что отчасти имело резон, но нам не было вовсе необходимо. Мы ведь дышим не как смертные, а лишь когда говорим. Или поём во всю глотку.
   Здесь я немного забегу вперед. Из-за того, что Селина так хорошо поладила со мною, Принцем всех шалопутов, в конце концов она стала со мной куда более откровенна, чем с нашим благородным римлянином и его сынком Роланом, который крепко задвинулся на вечных моральных ценностях. Если Римус лишь однажды познал ее (сам акт Обращения родствен тому, что у людей именуется "познать женщину"), если Ролан, сам того не ведая, был ею усыновлен: родство через молоко в Динане даже более свято, чем кровное, генетическое, а женская грудь как объект домогательства интересна одному лишь младенцу, - то мы с Селиной чувствовали себя сообщниками. "Ну вот как школьница-подросток, которая потеряла свою.. хм... целостность, идет со своими впечатлениями не к мамочке, а к подружке, несмотря на то, что подружка легко может растрепать одноклассникам, понимаешь?" Вот, значит, кем я был - подружкой дней ее суровых! Исповедником россказней, которые не укладывались ни в одну временную линейку, а были как бы надерганы изо всех альтернативных миров, наподобие того, как (это я снова забежал вперед) парадный воинский пояс украшается отломками добытых в бою шпаг.
   Особенно интриговало меня в Селине, что, в отличие от меня, не особо покушаясь нарушать правила, сама она была вопиющим из них исключением. Так много было в ней кипящей жизни, абсолютно человеческого жгучего юмора, так легко она включалась в смертное существование с его кипением страстей!
   На следующий вечер, поохотясь отдельно друг от друга (с меня и одного того раза оказалось довольно: уж очень хлопотная была у нее методология), мы отправились полным ковшом черпать здешние красоты. Начали, понятно, с собора, "Храма Скалы", как называла его Селина.
   - Откуда такое имя?
   - Ну, говорят, в подражание Храму Соломонову, который муслимы называют "Купол Скалы", там еще пророк Мохаммед останавливался перед подъемом на небеса, а позже тамплиеры побывали. Рафаэль этот купол для одной из картин сделал фоном главного действа. Припомнил?
   - "Обручение Марии". Но архитектура здесь иная. Не купол, а стрела. Скала.
   - Верно. Вот тебе еще гипотеза. В древности храм вырубили из горной породы, как она есть в натуре, а в семнадцатом веке лишь отделали. Годится?
   В самом деле, изысканный, прямо кружевной снаружи, с типичным "складчатым" многоарочным порталом и яркой розой над ним, внутри собор давил на плечи тяжестью массивных сводов, которые рассекались нервюрами не так густо, как в классической готике; высокий постамент алтарной части ассоциировался с чем-то языческим, витражи были лилового и черного, траурного стекла, а скульптур и вообще нигде не стояло.
   Да. Никаких изображений темных ангелов, которые вдруг оживают и хватают тебя за горло. С легким содроганием я вспомнил приключения с дьяволом - или духом, как его ни назови, - и Селина (если верить, что мои мысли в нее не проникают) сразу отозвалась на мои эмоции.
   - Вот ты о чем. Не обидишься, если я скажу попросту? С этим Мемом кто-то развел тебя как лоха, только я не совсем понимаю, кто.
   - Мемом?
   - Ай, да это один русский мальчик по фамилии Вересаев в детстве думал, что черта зовут Мем, потому что поп во время службы возглашал "Вонмем!" Послушаем, то есть.
   - А откуда ты так сразу поняла, что "развел"? (Я решил обидеться за свое заветное.)
   - Потому что там были образы. А образ - это то, что извлекают из сознания, но не истинная реальность. И сам текст до чего примитивный! На уровне профанной веры с небольшими модификациями. Рай - сусальное золото. Ад... Да ведь от тебя и не скрывали, что в аду на грешников насылают фантомы! И Вероники не было на вашей земле, и Плат уж больно портретный; о Туринской Плащанице, куда более похожей на натуральный оттиск, и то спорят.
   - А чудеса Плата?
   - Ты Сельму Лагерлеф читал? "Христос и Антихрист". Там ясно сказано: ложная святыня дает всё - кроме мира в душе. И лукава. Сколько наших собратьев по Темной Крови этот Плат сподобил на грех самоубийства!
   - Тебе нас жаль.
   - Я только лояльна.
   - По отношению... к ошибке природы, фатальному порождению зла, кем мы по своей сути являемся.
   - И часто ты этак проповедуешь, бия себя в грудь?
   Мне стало смешновато: в самом деле, прокламации мне никогда не удавались.
   - Эх, милый мой, мы, вампиры - это нечто, изредка случающееся с человеком; всё остальное люди творят над собой сами.
   Я не выдержал и улыбнулся во весь рот, ненароком показав клыки.
   - Я так понимаю, - продолжала Селина тем временем. - Всё, что рождается на этот свет, появляется не наобум, а с целью. Цель эта - себя понять. Может быть, и не возлюбить, но, во всяком случае, не питать к себе ненависти. Ненависть - это дорога, ведущая в никуда.
   - Тривиальная мыслишка.
   - А слово "тривиальный" происходит от "тривиума" - триединства наук, лежащих в основании средневековой учености... Нет, Грег, мы не ошибка природы, ибо она не ошибается, а перебирает варианты, даже если ее слугой выступает некий зловредный дух, охочий до плоти. Мы и не отродье диавола - слишком для него жирно. Сатана вообще не способен родить. А следовательно, нам надо оправдать наше существование: в его идеальном - подчеркиваю - виде.
   - Какое может быть оправдание убийству?
   Селина выразительно пожала плечами.
   - Никакого, если исходить из одних моральных критериев.
   - А что, есть и другие?
   - Истины, добра и красоты. Вампиры особенно чутки к красоте, эстетике, так сказать. Это и есть их общий путь. Ведь истинная любовь - вовсе не нравственная категория, а скорее эстетическая; ведение Святого Духа.
   - Неплохая... вампиродицея.
   - Какой ты ученый. Это всё соборные своды действуют.
   Тут я кое-что сообразил: однажды на меня мимолетно повеяло отголосками сонных мыслей Римуса.
   - Под этими сводами совсем нет изображений святых, а я их люблю.
   - Мусульманская среда сказывается.
   - Но ведь я видел большие парные фигуры где-то в похожем интерьере. .. Мужчина и Женщина. Да, именно так. Послушай, Сели! Я хочу увидеть те статуи вживую.
   - Наяву не получится. Только в моих мыслях и в моей крови. Слишком опасно.
   Я отлично помнил, в какой шок повергла Римуса эта ее кровь, и остерегся принять ее слова за приглашение. Ментальный образ меня тоже не устроил бы, даже если бы Селине удалось его направить ко мне (вообще-то кое-какие подобные трюки у нее начали выходить). И мы решили отложить просмотр когда-нибудь на потом, а завтра ночью слетать в город Эдин, столицу провинции Эдинер, навестить, наконец, Музей Серебра - место, где никто из наших, включая Римуса, пока еще не потоптался.
   Помню, когда мы устроились в нашем общем пристанище, но еще не застегивали спальников, Селина потрепала меня по волосам:
   - Живое золото. Везет мне на представителей чистой нордической расы: ты, как и я, сильно блондинист, Римуc вовсе белявый, Ролан с рыжинкой, Сибби - снова англосакс-протестантка наилучших кровей. Один Бенони брюнет, и то так называемая "большая средиземноморская арийская раса". Надо бы в целях политкорректности хотя бы одного негра...то есть афроама цопнуть.
   - Лучше бы самурая, - пошутил я.
   - Что ты! Ни в коем случае! Мы с Роланом как-то прикалывались, как вампиру поудобнее с собой покончить. Отобрали три нестандартных способа: выйти в открытый космос на ракете и отворить люк, вызвать друга на последний поединок типа старых викингов, чтобы он тебе отрубил голову и сжег тело, развеяв прах, - и обратить против его воли самурая старой закалки. Очнется вампиром - вмиг всех вокруг перещелкает.
   Ну, а ввечеру проснувшись, мы полетели в Эдин.
   Я немало удивился тем искривлениям Заоблачного Дара Селины, которые наблюдал еще Римус: как и меня самого (и даже еще похлеще), ее без конца тянуло озоровать в воздухе так же, как и на земле, - кувыркаться через голову, выделывать типичные курбеты норовистой лошадки, перекидываться на спину и с нарочитой ленцой скользить вдоль текучих струй. Причем на ее выдающихся летных способностях и ориентации в пространстве это воздушное хулиганство не сказывалось никак. Но меня-то обучала всему этому сама наша прежняя Царица!
   В городе я сразу понял, почему Селина пригласила на экскурсию одного меня: вместо маленького изящного костела торчала безглазая развалина, к стене которой было прилеплено нечто вроде провиантского склада или барака для строителей.
   Поблизости скучали сторожа известного нам пошиба. Я их обезвредил, каждого не более чем на литр, отобрал пистолеты и уложил в кювет проспаться.
   Внутри мне показалось скучновато: основная экспозиция прикрыта поверху брезентом и опломбирована, многие витрины опустели, скамьи и стулья перевернуты кверху ножками.
   - Это ничего не значит, Большой Брат, - шепнула Селина (мои уши такой "полетный" шепоток слышали за милю, а все другие особи, как смертные, так и не очень, - ничего не ловили). Фонды любого музея подобны тому айсбергу, на котором загнулся "Титаник": малая льдинка наверху, а внизу целый материк. Поэтому главный хранитель фондов, как правило, куда более весомая фигура, чем директор музея или галереи.
   И отперев какую-то мало приметную дверь, она повела меня в подвалы крутой лесенкой из белого кирпича, перемежающегося с темно-красным.
   Внизу было очень прохладно, несмотря на лето, сухо и пахло какой-то пряностью или благовонием. Повсюду стояли большие лари, высокие и длинные ящики, затемненные и зашторенные витрины. Как ни странно, освещение было не выключено - хотя тусклые лампы годились разве что для летучих мышек или... ну, нас, вампиров.
   - Ты как, справляешься с замками? - тем же шепотом спросила Селина.
   - Опыт приобрел. Но ведь и у тебя тоже появилось умение, я видел.
   - Только не для того, чтобы у самой себя воровать.
   - М-м?
   - Здесь где-то мой праздничный наряд лесной молодухи, который дарят после рождения первого ребенка. Стоит тысяч пять в золоте, средняя городская семья на такую сумму не один год могла прожить безбедно. Такой подарок от нашей общины означает, что ты законная жена: по лесным понятиям, если детей нет, так у вас не брак, а просто затянувшийся флирт. Я наряд музею передала, потому что меня друзья попросили, а теперь, когда их нет, пробую возвратить.
   И мы стали шарить во всех вместилищах подряд, восхищаясь и пытаясь уловить "ментальный след", как с ученой миной выразилась моя сообщница. Я накопал столовый сервиз на сто персон, которым гордился бы сам кардинал Ришелье, а может быть, и его потомок, бывший королевским Регентом. Работа не казалась архаичной - но то же я мог бы сказать и о резных металлических бляхах, обведенных рамкой из более драгоценного камня, и о плоских футлярах для книг, о шпажных эфесах и шкатулках для рукоделия, о ширмах и пиршественных чашах, купелях для крещения и разбавления вина и фигурках для дорожных шахмат: белые были из светлого серебра Потоси, черные - вороненой кубачинской работы.
   Наконец, Селина отыскала свое приданое.
   - Вот, не в сундуке, а в стоячей витрине - просто шторку в сторону оттянуть. Как же я забыла! Ну ничего, зато ты уж всего насмотрелся. Давай теперь померим.
   ... Длинная белая рубаха с широкой вышивкой по подолу - оранжевые, желтые, синие цветы, зеленые ветви, иглы и листья. Я протянул ее первой. Затем Селина застегнула на рукавах широкие серебряные запястья из двух половин - от локтя почти до середины кисти. Пончо (и произносилось похоже: понья, понка) - плечевая накидка на грудь и спину с разрезами по бокам, покрывающая рубаху до самой каймы, вся в узких продольных полосах, зеленых и темно-синих вперемежку. Вместе это смотрелось, как роскошный букет полевых цветов, повернутый стеблями кверху. Вокруг шеи легло оплечье - широкое ожерелье вроде египетских, но более сложного низанья. Снова серебро, ляпис-лазурь, кораллы, речной жемчуг. Пояс такой же работы, шириной в мою ладонь. Башмачки с ушками: козловая кожа грубовата, зато серебряные пряжки и боковые пуговки - тончайшей работы. И поистине венец всего - так называемая линта с зубцами, как у крепостной стены, вся из кованого кружева и камней, отягощенная жемчужными цепями, что доходят до самого пояса и кончаются мелкими бубенцами. Когда я наложил эту деревенскую корону поверх волос моей дамы, то понял, почему самый низ одевался раньше верха: с непривычки пригибать отягощенную голову было рискованно, еще и не поднимешь с пола.
   Доспех. Оберег. Броня. И как она изменила саму Селину! Стройность, величавость осанки. Лицо в раме или, скорее, в окладе: строгое и нежное.
   - Грегор, ты представляешь, я в нем хоровод водила! Аки столп в пустыне.
   - Представляю, но не очень. Это же не для простого человека ноша. Может быть, покажешь?
   - Без музыки не смогу, да и сила моя преизбыточна, неинтересно. Весь смысл жизни для меня был в том, чтобы противостоять - в танце, верховой езде, фехтовании. Это ушло, мой братец.
   Внезапно за одним из шкафов кто-то застенчиво кашлянул. Я обернулся. На каком-то тюке сидела пожилая тетка, выдержанная в серой цветовой гамме: серая кофта поверх серой хламиды, серые замшевые туфли, серый волосяной кукиш на затылке... серая кожа. Тут я спохватился, что ветхого природного серебра получается как-то многовато, да еще через него явно просвечивает стена, а на стене экспонат: то ли уздечка в металлической обкладке, то ли плеть с окованной рукоятью.
   - О, Диамис, друг мой сердечный, - обрадовалась Селина. - Вот уж не чаяла свидеться.
   - Вампиры призраков по большей части не видят, - пробормотал я. От растерянности ничего более умного на язык не пришло.
   - Ну тогда я не призрак, - ухмыльнулась Диамис. - Тоже по большей части.
   - Грегор, - сказала мне Селина. - Вспомни того обаятельного наркоторговца, на которого ты сначала поохотился. Ты ведь с ним после разговаривал? Значит, ты исключение из правила.
   - Прелестно! - старуха захлопала в ладоши. - Так ведь и я нечто исключительное. Из правила.
   - Я думала, ты... в лучшем месте, - моя дама протянула руку, точно пытаясь нащупать нечто более плотное, чем дым.
   - Детка, да какое место может быть лучше, чем то, где тебя окружает красота! Видишь ли, нас всегда притягивают вещи, которые мы любили при жизни: дом, дерево, этнографическая коллекция, собираемая в течение всего твоего земного срока. И такие, как ты - взыскующие поместить свою душу в изделие, где пребывает и часть моей собственной души. Причем - лучшая часть.
   - Я не могу дать этому душу. Никак не получается танцевать.
   - Получится; только ты пока боишься.
   - И партнер для танцев у меня разве подходящий?
   - Не хуже прочих, доню, не хуже многих прочих. Вот только на крючок подцепленный, как корюшка, а губу рвать ему страшно. Ну да с кем такого не бывает!
   - Я тебя увижу, Диамис, Диамант мой драгоценный?
   - Всякий раз, доню, когда придешь. Я ведь бессменная хранительница. Главнее меня тут нету. Так что властью своей говорю тебе, мальчик: люби ее, уж ее-то все любили, и друзья, и враги.
   И с этим напутствием она торжественно, как Чеширский Кот, растаяла в воздухе.
   - Прощай, прощай и помни обо мне, - расплывалось в темноте вместе с насмешливой улыбкой. - Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай. А если нет - то просто до скорого свиданья.
   - Вот так, - говорила Селина, спешно распаковываясь. - Наряд лучше снова нашей Диамис на хранение оставить. Что делать! От такого важного поста и в могиле быв не откажешься.
   А уже выйдя наружу, добавила:
   - Вот и поразмысли: у Статуй такие же стражи, если не лучше.
  
   Немного позже я попросил рассказать мне хотя бы об одном таком страже и получил "на день глядя" историю, которую можно назвать "Повесть о Карене-Рудознатце". Я привожу ее здесь, хотя она куда более наших дневных видений выламывается за пределы данной повести. Следовало бы перевести ее в строго монологическую форму и отогнать в комментарии к тексту; может быть, позже я так и сделаю, если не будет лениво.
  

Повесть о Карене-Рудознатце

   - Говоря по правде, следовало бы назвать ее "Историей Алхимика", - так начала Селена, - но как термин, так и название книжки затасканы до состояния половой тряпки, в которую постепенно превратился кусок бархата, затканного золотой нитью. Потому что моего задушевного приятеля Кари от пеленок дразнили именно алхимиком.
   Приятеля? О да, хотя на других "нитях", как туманно говорила Селина, он был тем юным членом Братства, который вытаскивал ее из-под расстрелянных трупов, красавцем-аристократом, подвигшим ее, тогда военного посланника во враждебном Лэн-Дархане, рискнуть своей головой ради установления мира, - а может быть, и обоими сразу. В любом случае, он по жизни играл роль ее молчаливого и целомудренного обожателя, друга за кулисами, который ничего почти не желает для себя самого. Крепкая вторая роль в комедии или драме Селининой жизни.
   Но сейчас говорилось о типично детской дружбе, которая началась с тех пор, как оба себя помнили.
   - Как говорится, в детском садике у нас был один горшок на двоих: это сближает. Ну, в четыре года мало что запоминается, хотя я была своего рода уникумом. Отца вот помню до сих пор, как будто его в меня хладной сталью врезали.
   - Странное имя для мусульманина? Верно. Настоящее было что-то вроде Абулфатх. Верно! Это же он мне дал прозвище Никэ, греческий синоним своего родимого. В отрочестве он побратался с кем-то по имени Карен. Юношей или девушкой? Не знаю. В Британии это женское имя, а у армян, скажем, мужское. Эту страницу его жизни лучше не шевелить. В Братство и в мою сознательную жизнь он пришел уже с именем погибшего. Считается, что когда твой "кровник" уходит, ты отчасти живешь за него, сохраняя в себе обе сущности.
   - Вообще-то дело могло обстоять и не так трагично, - добавила Селина, - ведь до берегов той лэнской речушки, где мы с ним промывали песок в поисках золотых зерен и микроскопических самоцветных осколков, война не добралась. Побратим мог быть отцов, отчего тот и дал новорожденному сыну его имя в качестве второго, расхожего. Ты не обращай внимания, Грегор, если я буду путаться в показаниях, ладно?
   В Оксе мы учились за деньги богатой лэнской диаспоры, он на минералога и златокузнеца, я - на лингвиста и создателя порождающих грамматик. Нет таких факультетов? А почем ты знаешь, может быть, где-то и есть. Наша разница в годах тянула лет на пять-шесть, но он был талантище, а я - простой малолетний гений, поэтому и начали свой курс, и кончили его мы одновременно.
   Естественно, Братство взяло нас обоих к себе. Деньги-то чьи были потрачены, соображаешь?
   Так вот, у Карена случилось долголетнее хобби на почве ценных минералов: древнее Перу. Белые Инки, серебряные прииски, золотые россыпи, города Вилькобамба и Пайтити, вулкан Сангай и рассказ Джека Лондона "Пропащая", действительно пропавшая экспедиция Фоссетта - всё пошло у него в ход.
   - Так что, он опустился до кладоискательства?
   - Нет, вовсе нет. Ему не было интересно искать то, чему суждено было стать похороненным. Видишь ли, это хобби у него имело корень в чисто алхимических интересах. А они владели им всецело, вплоть до того, что наша студенческая гоп-компания, завалившись к нему в гости, принуждена бывала пить кофе из огнеупорных керамических тигельков, примощенных на край антикварного атанора. Да, ты знаешь, что сарацинская алхимия и произошедшее из нее Великое Делание европейцев имели в виду прежде всего самого человека? Стадии Нигредо, Альбедо и Рубедо одновременно проходили сырье в колбе и сам естествоиспытатель. Гниющая смесь серы и ртути, белое серебро и красное золото. Земля, Луна и Солнце. Смерть, возрождение и слияние со всем сущим, если выразиться коротко и примитивно.
   Так вот, что касается перуанского казуса, Карен обратил свое высокоумие на сведение воедино двух вещей. Во-первых, золотые изделия, какие описывали непосредственные наблюдатели времен перуанской Конкисты, были чрезмерно реалистичны. Это удивительно для тех, кто хорошо знает стиль древнего центральноамериканского искусства. Они в изобилии встречались в каждом богатом доме или вокруг него. Инка Гарсиласо де ла Вега и многие испанские историки наблюдали в здании так называемого Кориканче, или "Золотого Двора", в государственном "Золотом Саду Куско" и частных "садах" знати целые золотые поля маиса в натуральную величину с листьями, початками и даже волосками на них, со стеблями и корнями; стада лам с их детенышами, кроликов, лис, диких кошек, оленей, тигров и львов, ящериц, улиток и бабочек. Пастухи срывали в этом саду золотые плоды с золотых яблонь; на других золотых деревьях и кустарниках золотые пчелы собирали нектар с цветов. По земле ползали золотые змеи с глазами из темных драгоценных камней, сновали туда-сюда золотые жуки. Примечательно, что каждое растение и многие животные изображены были не единожды, а от маленького, едва видного над землей побега до целого куста в полный его рост и совершенную зрелость, от крошечного сосунка до взрослого зверя.
   Таким образом, фигуры всех животных, птиц, деревьев и трав, которых родит земля, и всех рыб, которых выкармливают море и пресные воды королевства инков, воплощались в драгоценных металлах с величайшим искусством. Иногда копировались подобным образом даже неживые предметы: веревки, мешки для зерна, корзины и дрова, наколотые для отопления помещений. Все это выглядело одной из самых причудливых и непостижимых фантазий, созданных человеком...
   Скучно слушать?
   - Ну, особо слюнки распускать я не намерен. Славны бубны за горами...
   - И отлично. Так что тебя в всем этом поразило больше: изобилие драгметалла или дотошность воспроизведения?
   - Последнее.
   - Ты прав, у нас с Кареном наблюдалась похожая реакция. Зачем им это понадобилось, скажи?
   - Вопрос поставлен верно, - ответил я с важностью. - Но ответа вы все равно не получили, потому что тогда ты бы мне иначе это рассказывала.
   - Ну да. Ладно, теперь слушай про то, что идет вторым номером. В самом государстве Белых Инков золота не было ни грамма. Предполагается, что владыки облагали данью окрестные княжества. Ну, это самое дело удостоверено документами.
   - Кипу, - хмыкнул я. - Подобие секретной грамоты, но не настоящего языка для точного общения.
   - Ага, ты начинаешь въезжать.
   - А что тогда у них было?
   - Серебро Потоси. Эти рудники и рабов на них нещадно эксплуатировали и прежние, и новые хозяева. На всех хватило.
   - Альбедо, - произнес я задумчиво. - Серебро обращали в золото? У них что же, водились самостийные алхимики? Жрецы какие-нибудь?
   - Карену и это не было так уж интересно. Он сразу свел воедино две вещи: то, что золото получают из низшего металла и по этой причине оно безусловно является продуктом метаморфоза, и существование развитой культуры золотых "реплик". Культуры создания... порождающих копий.
   - Последний термин - мой скромный вклад в теорию, - вздохнула Селина. - Карен думал, что они просто оживают - их ведь старались ваять в масштабе один к одному.
   Итак, мой друг утверждал, что все это золото находилось на стадии Рубедо, было живым, истинным, предназначенным для обновления всего, что склонялось к упадку, умирало или угасало. Поэтому безуспешны любые попытки его отыскать: после завоевания инкской империи оно автоматически перешло, так сказать, в рабочий режим. Но искаженный.
   - Попросту растаяло, - ответил я. - Надорвалось, пытаясь восполнить стремительно гибнущие поля, леса, зверей и людей. Ведь испанцы приносили своему дьяволу прямо-таки гекатомбы из индейцев. Собаками травили, я помню такую гравюру.
   - Растаяло - или, вернее, перешло в спору. В маисовые зерна, вылущенные из початка. Погрузилось в стадию глубокого сна, невидимого для человеческих глаз. Теперьэто был темный детрит, нестабильное вещество, соединяющее два царства: минералов и растений. Мелкие частички мертвого вещества, взвешенные в воде или попавшие в почву благодаря распаду тканей, но способные зародить в себе жизнь. И вся алхимическая реакция была планомерно повернута вспять: от Рубедо и Альбедо снова к Нигредо. Кстати, испанцы, как до них майя, интуитивно пытались своими кровавыми зверствами разбудить землю, которая, как они полагали, привыкла к таким...гм...вливаниям.
   - И что нам с того? В чем тут история, когда я слышу одну теорию?
   - Грегор, а ты представь себе, на что может быть способна такая почва, если ее всколыхнуть. Ты думаешь, из нее снова появятся золотые статуэтки - и не более того?
   - Снова не история, а сплошные фантастические домыслы.
   - Слушай еще, коли не совсем надоело. "Живое золото", или ребис, или философский камень, способствующий трансмутации любого несовершенного творения в идеальное, является также эликсиром жизни. Пурпурного цвета. Одним из секретных мест, где инки захоронили свой золотой запас, называли Вилькобамбу, легендарный город долгожителей.
   - А Понсе де Леон во Флориде искал источник вечной молодости. Поиски Эльдорадо велись в параллель со стремлением обрести вечную жизнь.
   - Жизнь истинную, - кивнула Селина, поправляя меня. - Да, уважаемые конкистадоры были ж таки не простыми хапугами, а имели смысл в своих головах. Впрочем, многое разбилось о жадность испанской солдатни и испанской короны. Да и мы оба уперлись бы носом в стенку, если бы не мой личный хирург.
   - Я слышал. Хорт?
   - Нет, но Гранд-Медикуса на нас ополчили именно его усилия. Доктор Линни, они с моим побратимом оженились на сестрах-погодках. Этот Линни задолго до нашего Мастера Римуса пробовал отполировать мою шкуру до состояния гладкости, и не без успеха.
   - Погоди, у тебя же была беспечальная оксфордская юность. И чисто научная деятельность в могучей тайной организации.
   - Я же предупреждала тебя, что буду путаться в показаниях. Шрамы-то - вот они, до сих пор виднеются, если не напьюсь честь по чести. Так вот, Линни стал проводить весьма дерзкие медико-минералогические параллели. Ему тоже было интересно принять участие в мозговом штурме и отыскать истинное золото хотя бы виртуально. Так вот, он как-то спросил меня, что означает слово "платина". Ну, для того не надобно быть великим лингвистом. "Серебришко", "серебрецо", отход при добыче настоящего серебра. Платина крайне тугоплавка, поэтому ее никак не могли пустить в дело. Потом догадались подмешивать в золото вместе с серебром: платина тяжелее, серебро - легче золота, и выходила прелестная подделка. Прямо радость фальшивомонетчика! Несколько позже платину объявили вне закона и топили в реках и морях буквально тоннами. Теперь волосы рвут, сам понимаешь.
   - Что, попросим Ролана снова заняться подводным поиском? Он у нас в этом спец, сама знаешь.
   - И как бы даже в шутку, - продолжала Селина, - Линни надоумил нас, что истинное золото также стоит поискать в шлаках и отвалах, образующихся при добыче золота обыкновенного. Но ведь он медик, работает с живым и по живому.
   - Ты имеешь в виду, что золото - это, в алхимическом смысле, прежде всего сам человек?
   - Умница. Ставлю высший балл. Нам троим этот балл выставил Хорт, когда узнал через третьих лиц, чем мы себя озадачиваем.
   В голосе Селины, однако, не было слышно никакого торжества. Она замолчала, и надолго. Неясные картинки клубились перед моим мысленным взором: высокие древесные стволы, растущие из омертвелой почвы, клубящиеся травы, раздвинувшие первородную тину многообразные и диковидные предки животного царства, наконец, прямоходящие. Но отчего-то на людей они походили не более, чем каменная скорлупа на птенца, стройный обелиск - на дерево, из которого его изваяли, подобный густой смоле нектар - на виноградину, полную багряного сока. Словно умершие боги вновь пришли на эту Землю, чтобы вручить земле и людям свою кровь, как было сделано ими до начала времен.
   И тут я остановился, боясь своих домыслов.
   - Люди зачарованы тем, что считают своей ортодоксией, своей генетической нормой, своей эталонной моралью и прочими своими логическими вывертами, - и не видят никакого добра в том, что устроено непривычно для них, - заключила Селина. - А ведь чуждое может оказаться наиважнейшим.
  
   Слегка наскучив застекленными музейными зрелищами (с приключением, пережитым среди старинного серебра, не сравнилось ничто), мы отправлялись по лавкам, охапками скупая тугие, как кожа, и такие же тяжелые лэнские шелка, гладкие и с рисунком, вотканным в основу, кружева, нисколько не уступавшие Селининым, костяной фарфор эроского производства и, конечно, любимое ею серебро всех видов и разновидностей. Я к тому времени уже взял на заметку, что она любит им обвешиваться. Две, а то и три побрякушки, помимо кольца; например, браслет и подвеска на шее, или медальон в одном стиле с фермуаром, - так и спать ложится.
   Однажды Селина показала мне простую брошь в тонкой окантовке, которую особенно расхваливал ювелир:
   - Знаешь, как такие зовут? "Женская отрада". Лучший подарок даме сердца. Если воину удается сломать в битве или поединке меч противника - а это посложнее, чем убить, - осколок поменьше по необходимости ломают еще раз и обводят золотом, чаще серебром или платиной. Работа эта адская: используют алмазные резцы, как для огранки бриллиантов, и наждак. Отпускать сталь, чтобы стала более ковкой, - дурной тон. Рисунок, украшавший дол, неизменно стараются сохранить, вписать в новое окружение. Лезвие почти не притупляют, иногда даже снимают фаску с прочих трех сторон. Знаешь, вот чего я не увижу, - это японского хамона посередине такой бляхи! Самурайская сталь этим рисунком, как бы матовой волной, делится пополам: с режущей стороны жесткая, с тылу гибкая. И практически не ломается.
   - Но тут в обводе почти правильный круг.
   - Об чем я нынче и толкую. Хотя в последнее время такое тщание обзывают вымученным.
   - Хочешь получить такой подарок?
   - Милый мой Старший Брат! Ты мне не кавалер, а я... я сама воин.
  
   Не думайте, что все наши путешествия были идиллическими: та давняя история, когда меня похитили из этого мира, нависала надо мной постоянной угрозой, пока, наконец, угроза не сбылась. Описывать мои потусторонние блуждания слишком тяжело, как я уже говорил одному моему бессмертному братцу, и не имеет непосредственного касания к тому, что произошло потом между мной и Селиной.
   Словом, когда я выцарапался из этой ловушки, вид у меня был совершенно неузнаваемый: лохмотья, шрамы и морщины по всей коже, колтун на голове, повсюду грязь - как метафизическая, так и до ужаса реальная. Хорошо еще, что я сохранил оба моих горемычных глаза.
   Так вот, отчего-то я направился не к тем собратьям, кто нес надо мной караул в часовне во время прошлого пленения и пребывания в сетях и нетях, не к тем обладателям Мысленного Дара, которые могли четко удостоверить мою внутреннюю идентичность, а прямиком к Селине, даже не зная толком, где ее искать, и угадывая путь ощупью, ультразвуком, будто нетопырь.
   Она оказалась, по-моему, на своем любимом европейском севере. Когда я предстал перед ней, едва выделяясь на сумрачном вечернем снегу, она стояла на пороге. Невесомые белые перья не таяли на босых ступнях, стан был облачен в роскошный стеганый халат из синей с золотом парчи, с глубокой пазухой - чтобы ветер не заплескивал, - стоячим воротом и к тому же перехваченный посередине широким атласным кушаком. Оттого манеры у Селины были ледяные, а осанка - до чрезвычайности прямая.
   - Вроде как опять Грегор, - произнесла она вместо "здравствуйте". - Был Принц отребья, стал - одно отребье. Если ты - это он, то должен помнить мое любимое ругательство. За которое ты меня прозвал "Мадамой Дюбарри".
   Обстоятельства я помнил: эта кличка возникла по ассоциации, на фоне моей любимой мебели в стиле Людовика Пятнадцатого, короля, что в конце своей жизни подсел на сквернословие простолюдинки. Но вот первопричина прозвища...
   Я покорежился и дрожащими губами произнес заветную формулу.
   - Верно. Вот это самое ты и есть. Стыдно разумному существу такой силы быть у черта на побегушках. Да я бы оба свои глаза отдала, чтоб такого не допустить!
   Я хотел заявить, что в инвективах не нуждаюсь, но Селина подошла ближе, крепко ухватила меня за плечи и встряхнула:
   - Иди мойся, одевайся и приходи в себя. Как это выходит - ты же его одного, без приспешников, несколько раз уложил вчистую, а тут позволил собой помыкать. Запомни! Дьявол сам лжец и отец лжи. Сам иллюзия - и творец иллюзий. И первая из них заключается том, что он может приступиться к разумному существу без согласия на то самого...гм... существа. Много на свете дивных сил, но сильней человека нет. Человек не может выдумать ничего и никого, потенциально не уступающего ему в мощи.
   - А Бог? - пробормотал я.
   - Значит, это не человек Бога изобрел, а Бог человека, - ухмыльнулась она. - Вот что: я попытаюсь выволочь тебя из того мусорного полигона, на котором ты так комфортно разлегся. Но за это ты сколько-нисколько побудешь плакальщицей в здешней горбольнице.
   - Плакальщицей?
   - Ну, волонтером, если тебе так приятней, - Селина скривила губы. - В хосписах атмосфера еще ничего, там умеют таблеточный морфий дозировать. А вот солдаты в госпиталях и старики в ординарных медучреждениях мучаются почем зря. Агония длится порой несколько суток. Нет, тебя что, мордой ткнуть прикажешь? Пойдешь к старшему ночной смены, скажешь, что ты от меня и чтобы он за тобой как следует присмотрел. Правила там построже общих вампирских, а соблазн - сильнее.
   Помолчала, видимо, чтобы я себе представил всё до ниточки:
   - Баптистам и прочим свидетелям Иеговы спасибо надо сказать за то, что с их подачи разработали искусственную "голубую кровь". Со стороны не поймешь, когда пациент помер: до ее переливания или после.
   Я не в обиде на Селину за ту каторжную отработку: там я обрел опыт, силу и горечь, которые помогли мне устоять на этой земле. Только вот из нашего с ней общения ушла легкость, вытекло хмельное озорство - и это было невосполнимо. Но теперь говорю я вам - всем, кто слышит: не в одной моей, в каждой смертной и бессмертной душе ей удалось пропахать борозду, в каждом из тех, кого она встретила, - вызвать нестерпимую любовь. И кто я, чтобы стать исключением?
  

Интерлюдия третья. Ролан

  
   Римус никогда не интересовался, каким именно образом я лишил Селину ее вампирской девственности, а я его и не просвещал. Тем более это относилось к тому эпизоду, когда девственности лишили меня самого - и престранным образом. Однако по временам мне хотелось получить его совет: неизменно взвешенный, постоянно мудрый. Дело в том, что Темная Кровь, что я взял от нее с молоком, каким-то загадочным образом навевала мне сны, и далеко не такие младенческие, как в первый раз.
   Вот первый, как я смутно понял, - "из левой груди, что ближе к сердцу". Сон, связывающий меня с Грегором.
   Действие происходило в церкви - не в той часовне Святой Елизаветы, любовно украшенной драгоценными реликвиями, а гораздо более суровой, своды которой терялись в облаках, что проникали сюда через отверстия в крутом куполе. Мы с Грегором стоим, держась за руки - я не вижу своих, но это искупается тем, что с другого боку у него явлено серебристо-алое видение, как бы истаивающее, подобно свече, в желтом пламени. А вокруг нас стоит четкое, строгое воинское каре. Четыре шеренги, четыре армии. Темные рыцари-марабуты в плащах и обмотах, выходцы из пустынных крепостей, при саблях и старинных кремневых ружьях. Чернокожие дагомейские амазонки, худощавые, нагие до пояса, в длинных пестрых юбках и перевязях, опирающиеся на свои винтовки. Индейцы, наверное, всех северных племен, при луках и топориках, в орлиных перьях, рубахах и гетрах из замши с бахромой из человеческих волос. Древние самураи в доспехах, с алебардами и мечами. Кожа всех, без различия расы и племени, отливает бледным золотом, прячет в себе лунное сияние. И накатывается на всех нас грозовыми облаками: сверху и от алтаря - бледное жемчужное пламя, с трех земных сторон - тяжелый багровый огонь.
   Все мы воины, и все мы противостоим чужой силе.
   Четверо главных вождей - рядом с нами тремя.
   - Валиде Рабиа-ибн-Адавиа, святая наша покровительница, - говорит Али абд-аль-Вадуд, то есть "Раб Любящего", - ходила по улицам с факелом в одной руке и кувшином в другой, восклицая: "Я хотела бы поджечь рай и залить ад водой, чтобы человек любил Бога ради Него Самого!" Прикажи нам сотворить то же, о Играющая!
   - Белые люди боялись нас пуще смерти, которую мы им несли, - подхватывает Черная Пантера короля Дагомеи, - смерти, которая пряталась в дулах наших ружей, кружила вокруг них в наших боевых плясках. Когда нас пленили, ференги сотворили игрушку из наших танцев и песен и возили нас по всему миру. Мы заберемся наверх и сбросим вниз божка, что придумали белые, спустимся вниз и вытащим на жгучий свет большого земляного червя, чтобы отомстить за себя и тебя, Воительница!
   - После того, как старший брат мой убил меня за то, что я побеждал в его честь, - говорит могучий Минамото-но Есицунэ, - я и мои воины скитались по обеим сторонам мира как ронины, не имея кому служить из достойных. Ибо слишком много видели мы крови людей, чтобы хотеть проливать ее и дальше. Жизнь и смерть для нас - одно, рай и ад - одна и та же мерзость. Прими нашу службу, о земное воплощение Каннон!
   - Нет нам равных в выслеживании и погоне, - произнес наконец вождь по имени "Вздыбленный Конь". - Никто лучше нас не понимает, что такое победа - обнаженной рукой коснуться вооруженного противника, прямым взором глянуть в его уклончивые глаза. Вели нам отыскать плененную душу, вели померяться взглядом с Вечным Врагом. Поистине, сегодня хороший день для смерти, о мать Той, что Танцует во всех мирах!
   - Я принимаю вашу службу, лишь бы вы, добывая победу, не усердствовали в убиении, - отвечает им видение голосом, который не сравнить ни с чем. - Принимаю и ставлю свое земное бессмертие рядом с вашим небесным!
   И дрогнули в страхе небеса, и застыл ад от ужаса, и отступились они от тех, кто был без страха...
   Ибо, говорил мне тот потусторонний голос, на истинном Небе нет времени, там ничего не происходит окончательно. Оттого и можем мы выбирать и отменять, что это не выбор и не отмена, а трепет ресниц, пыльца на крыле бабочки, скольжение теней. Таков весь ближний мир по сравнению с дальним.
   Вы скажете, что я уже тогда должен был поговорить с моим Мастером или хотя бы с самим Грегором, который уже не один год процветал, холя и лелея свое маленькое общество - или свое одиночество? А если не с ними двумя, то с кем еще?
  

Глава четвертая. Снова Грегор

  
   Ну конечно, я прошел через курс "Как воспитать молодого вампира по понятиям" и даже какое-то время сам в нем руководил. В рамках его я изучил икону "Богоматерь Ветров", испытав слегка потревожившее меня воспоминание о будущем. Возглавил небольшую познавательную экскурсию по "Дому Восхождения" - до того я не бывал в нем ни разу, а теперь наверстывал упущенное. Славная раковинка выросла у Селины, только я не заметил ни одного кресла, в котором сидеть было бы хоть чуточку комфортнее, чем на коленях у дружелюбного скелета. Конференц-зал с камином не исключение, средневековый испанский стиль навевает мне стойкие мысли о дыбе и аутодафе. Но страдание очищает, особенно чужое, и в результате я оказался с прибылью: почувствовал, что то ли ад, то ли Иисус Христос - но нечто меня конкретно отпустило.
   И теперь ничто не держало меня в Динане: ни меня, ни моего верного лохматого паладина.
   Что до Селины... Мы наелись досыта общества друг друга, но дело еще и в том, что она прирожденный властитель. Это у нее на уровне инстинктов. Она ни за что не станет вставать в позу, ей претит добиваться чего-либо через головы остальных, в ее обществе ты никогда не почувствуешь себя подавленным, как та соня, которую встретила Алиса в Стране Чудес. К ней неприложим новый термин "лидер" - вести кого-то куда-то она опасается.
   Переделывать мир до основания или просто основательно - тоже. Она постоянно твердит нам, что если бы Милостивый и Справедливый этого хотел, то давно бы уже моргнул Своей Властной Ресницей или переписал страницу Всемогущим Своим Пером. (В ее интонациях четко виднелись прописные литеры.) Если предложить ей на выбор политические конфетки, она честно выберет самую кислую. Но! Это Селинину жизнь имеет в виду Евангелие, когда утверждает, что последние непременно станут первыми. То, что выбирает Селина, автоматически приобретает высший статус. И как результат - весь Динан сделался ее Большой Вампирской Семьей, которую она держит буквально на тонком шелковом поводке. Причем сама она никого не превращает - папа Римус ей запретил, - пользуясь результатами чьих-то безвозмездных трудов. Может быть, я преувеличил, не знаю. Где ж это видано, чтобы наш брат стройными рядами выступал навстречу светлому будущему? Только я к тому же смерть как соскучился по моему плавучему городу, который как раз обрел под ногами твердую почву и выглядел прелестным как никогда. И кое-какие мои старые соратники тоже почувствовали ностальгию одновременно со мной. Словом, кто мог - уехал, кто хотел - остался.
   Оттого я был потрясен до глубины печенок (а печень, если кто не знает, в античности служила вместилищем любви и целью стрел Амура), когда рано вечером снова увидел Селину, да еще на пороге моей самой секретной резиденции.
   - Большой Брат, есть разговор, - сказала она. - Очень срочный и тяжелый.
   Спал я вовсе не в саване и нисколько не в гробу, так что переодеваться во всё элегантное мне не потребовалось. Отряхнулся, как воробей после купанья в луже, расчесал волосы десятью пальцами, вынул соломину из-за ворота - и готов.
   Моя дама... Она показалась мне слегка постаревшей, возможно, из-за тягот пути ко мне, непонятно в какое время совершённого. Но, может быть, благодаря костюму того чопорного стиля, который она лет десять назад не принимала на дух: темно-серый, почти стального цвета приталенный пиджачок с закругленными полами, юбка из того же материала, очень узкая и едва до коленок, матово-черная блуза с оборками на воротнике-стойке, блескучие серые чулки и такие же туфли на шпильке. Брошь на узком лацкане - в виде стебля белой лилии с двумя цветками и одним бутоном. Платина, белое золото, естественно выросший жемчуг. Неизменный силт, конечно, тут как тут, но придавлен сверху стильным золотым колечком. И даже коса поднята к самой маковке и закручена во что-то вроде пышной хлебной буханки!
   - Где говорим?
   Я без подсказок понял, что на месте я из ее не выдавлю ни фонемы.
   - Не очень далеко.
   Я оскорбился за свою вотчину: устраивает тут свои динанские тайники прямо у меня под носом. Пошли мы очень быстро, так что люди нас практически не замечали, но я успел коротко спросить, как обстоят дела с той самой ползучей диктатурой.
   - Вы же умеете смотреть теленовости, - ответила она.
   - Ну, из первых рук...
   - Изжила сама себя. Новое правительство, гуманитарно-демократическое. Республика ученых. Довольно с вас?
   Д-да...
   Особняк, к которому мы приплыли, имел вид крайне ветхий, запущенный и как бы покосившийся. Внутри, тем не менее, сияли следы недавно начатой реставрации: деревянные части перил отполированы, железное кружево отчищено от ржавчины, стенные панели сняты и поставлены на пол, изящная лепнина потолка покрыта чем-то наподобие воска или закована в сучковатую опалубку. Селина повернула за угол, достала пластинку электронного ключа и провела ею по узкой щелочке между двумя палисандровыми шкафами, поставленными притык. Шкафы послушно раздвинулись, и я увидел чистенькие ступени, ведущие вниз.
   Пахло вовсе не Динаном, а обыкновенной штатской конторой, полной усердных яппи смуглого, кофейного и шоколадного цветов. На нас двоих - ноль вниманья, фунт презренья.
   - Неплохо обучены, - комментировала Селина. Свою карточку она совала во все щелки, которых тут, похоже, было больше, чем в тонущем корабле после того, как его покинули крысы.
   Наконец, мы достигли тамбура, где восседал в компьютерном кресле импозантный седой афроамериканец в деловой паре.
   - У вас готово? - спросила Селина.
   - Кислорода на сорок восемь часов, тибетских ароматических палочек - на два часа непрерывной работы, минеральной воды - двухлитровая бутыль, влажных салфеток - три пачки, сухих - четыре. Мисси Лина, вы уверены, что не нужно ни кофе, ни хот-догов?
   - Спаси меня Боже от вашего кофе и ваших фаллоимитаций, - фыркнула она, впервые за все время нашей встречи став почти такой, какой я ее знал.
   - Хорошо. Тогда я вас туда запускаю.
   Он поднялся и торжественно открыл перед нами дверь в бункер. Потом дверь закрылась сама, очень мягко и плотно, как-то непреклонно даже.
   - Новейшая разработка, - произнесла Селина.- Самая лучшая ментальная изоляция изо всех возможных: в голове у меня примерно такая же, но нематериальная и сотворенная иными мастерами. Акустическая защита вообще абсолютная.
   Я с изумлением озирал бархатно-синюю полусферу, накрывшую колпаком отличный палисандровый паркет. Точно посреди него раскинулся скромный пушистый ковер, по-моему, смирнский, возвышались два полулежачих кресла и журнальный столик с очень красивой фигурной бутылкой "Твиши". Курились ароматные свечи. С потолка сиял голубоватый ксеноновый фонарь, добавляя всему окружающему толику ирреальности. В трех сторонах света стояли четырехугольные полуколонны со странными бронзовыми головами - плоские носы, широкие губы, рог ли конус вместо головного убора, воротник из нескольких десятков круглых колец подпирает подбородок. ("Оригиналы, - пробурчала Селина. - Из музея "Метрополитен". У себя же и своровали".) В четвертой стороне поставленная углом ширма с изящным черно-белым орнаментом из круговых и крестообразных линий отгораживала, по всей видимости, биотуалет, заправленный ароматической жидкостью по самую завязку. Странный, будоражащий запах разливался в воздухе - воздухе, которого здесь ровно на двое суток.
   Мы уселись друг против друга. Я мельком глянул на Селину. Ну да, и ее обычное серебряное ожерелье тоже было на месте: выглядывало из-под расстегнутого сейчас ворота десятью звеньями цепочки.
   - Эта их сосиска-в-кукише на все восемьдесят состоит из козлятины, - пробормотала Селина. - А то и на все девяносто.
   - Ты о чем?
   - Они же прямо здесь раз в месяц упитанного козла режут. Как в капище. На особой непроницаемой подстилке, понятно. Иногда я им помогаю сжечь останки, а за это со мной делятся ритуальной кровью.
   - Кто?
   - Йогуны здешние. Ты что, свою новоорлеанскую епархию не знаешь?
   Я выразительно пожал плечами.
   - Ну, а Барона Самеди на Марди Гра встречал? И папу Легбу с ключами от христианского рая на поясе?
   - Это к нашему делу относится?
   - Я думаю - да. Постольку поскольку этот переговорный зал создавался под их идейным руководством. Ну и эту твою вотчину именно вудуисты помогди вытащить на ясное солнышко, чтоб ее как следует просушило.
   - Постой, вудуисты и тонтон-макуты - это же Гаити.
   - Ты еще своего друга Дэйви о том спроси. Ему повстречалась довольно сильная мамба или курандейра, вот он и решил, что в ней сокрыта вся бездна премудрости.
   - Бразилия... Куба...
   - А началось-то всё с древней Дагомеи. Я не так давно ездила по делам в республику Бенин, это в здешних кругах высоко котируется. Кое-кто из мамб даже клялся, будто бы я верховая лошадь самой Йеманжи. Какая радость, честь какая!
   - Но ты же не об этом хотела говорить?
   - Это тоже в строку. Сейчас, дай дух переведу.
   Она уселась покрепче, подтянула колени к подбородку:
   - Есть три вещи, о которых Темный Народ не знает. Первая касается меня одной, вторая - и меня, и многих прочих. А третья, когда о ней услышат, ударит по всем нам без различия.
   Первое. Я не просто вампир, но еще и оборотень.
   - Не может быть. Для летучей мыши не та масса. Хотя масса, переходящая в энергию, куда большую, чем у смертного...
   - Не коси под Эйнштейна. И потом я ведь не мышкой оборачиваюсь. Даже не лисой.
   Я схватился за горло. Там, очень кстати, вместо верхней пуговицы была приколота дареная Селиной камея.
   - В человека я перекидываюсь, мой Большой Брат, - закончила она.
   Я ахнул.
   - Это еще в первый день так получилось, я и не поняла сразу. Наверное, из-за того, что уже спала: больно, как водится, тошнит изо всех дырок - а это, я так думаю, не моя смертная плоть, а мой рак от меня обособлялся. Дальше - страньше: вроде как просто сплю и сны вижу, путаные - не как видения, которые указывают мне цель допустимой охоты.
   - Римус о твоей охоте говорил, - вставил я. - Но...
   - Впадаю в вампирский сон, выпадаю, а потом вдруг полная бессонница. И страсть как кислого молочка захотелось, - Селина снова фыркнула, совсем по-молодому. - И на солнышке погулять.
   Ну, выползла на верхнюю площадку, где густая тень, общупала себя руками - и побежала в ближайшую платную флюорографию. Врач там сидел не из болтунов, я по прежней жизни его знала. В общем, рак исчез как не бывало, органы двадцатилетней пацанки, но желудок стянулся в кулачок. Рекомендуется пить молочнокислое, особливо кумыс лечебных сортов, соки, преимущественно концентрированные, кушать детское питание - кашки там всякие, пюре овощные и фруктовые. Не мясо, не рыбу и не зеленую траву с незапаренным овсом. В общем, как после блокады или голодомора, - поежилась она. - И человечья пища для меня - не настоящая; грязная информация, так сказать. Впрок наесться не удается, хоть и желалось бы. Ну, естественная пигментация практически отсутствует, что тоже понятно, а особенная сила... Сила, в общем, сохранилась на уровне, только приходит, лишь когда я в ней крайне нуждаюсь.
   - Ох. Твое серебро и твоя клаустрофобия.
   - Осенило наконец. Представь: среди дня человек просыпается в закрытом наглухо футляре, сил поднять крышку нет и вроде бы не предвидится... Кошмар! Это мне, кстати, ни с какой стороны не грозило. Я тогда сразу назад оборачивалась. Ведь я могу совсем не перекидываться, а только грезить весь день-деньской, оно и проще... Серебро помогает сознательно контролировать процесс, скажем так. Может быть, природные оборотни его боятся, не знаю, не знакома. Но мне от него слегка больно. Самый момент перехода обозначает, и очень внятно. Да, не сплю я, когда такое случается, примерно с двенадцати, когда солнце в зените, и часов этак пять подряд. Приходится ночью добирать, а всё одно вялая. Так что это не подарок. Ладно!
   Слушай второе. Мой Мысленный Дар. Ты понимаешь, что все вампиры если и владеют чем-то в этом роде, то лишь мыслеречью? Термин Урсулы Ле Гуин.
   Я кивнул:
   - Телепатия, холодная на ощупь и безличная. К тому же не одетая в конкретные слова. Плюс иногда телекинез. А разве есть что-то еще?
   - Слушай дальше. Мышление каждого существа закрыто от солидных вторжений: работают Стражи Порога. Прямая аналогия паролям и защите от взлома. Я, кстати, не сама закрываюсь, как все вы: Братья Зеркала надо мной порадели еще в человечестве. А открыться - снова контролируемое усилие нужно. Ну а если бы я начала спонтанно мыслеговорить, через защиту проник бы любой. Верно?
   Я снова кивнул.
   - В пределах Ойкумены существуют и работают миллиарды автономных биокомпьютеров. Знаешь, какая напрашивается аналогия?
   - Интернет.
   - Так сразу? Нет, ты схватываешь быстрее, чем развивается логика повествования. Да, он самый. Поначалу я могла следовать только путем слова, на каком бы наречии ни говорили. Заветные тропинки языка. Где-то в Руанде-Бурунди или на Формозе появилась новая весть, и если последний человек, который знал того, кто знал узнавшего и тэ дэ, находится недалеко от меня, я ее принимаю. Но дальше я получила все стандартные пароли. И кое-какие орудия взлома. Адреса у меня уже фактически были.
   - Когда?
   - Примерно во время твоего госпитального послушания. В Бенине и Японии. В Каире и штате Орегон. И теперь - понимаешь? Человечество для меня - Великая Информационная Сеть, по которой я могу бродить, невзирая на величину расстояний, и черпать, не задумываясь об источнике. Удивительно: все Дети Темного Дара пользуются обычным интернетом на уровне ученых обезьянок... или людей. Нет чтобы внедрить его в наш скромный вампирский обиход честь по чести и не страдать от ментальной разноголосицы в эфире... Так вот. Для меня в принципе нет ничего закрытого и запретного. Правда, учиться еще вовсю приходится.
   Селина чуть комически покачала головой:
   - В давнее время мне вместе с курсом молодого бойца был преподан краткий курс компьютерного хакерства и крекерства. Дружил со мной такой юный криминальный талант по кличке "Салих - машинный доильщик"; вот он и поспособствовал развитию моих личных талантов.
   - Постой, не так быстро. Значит, твои способности вызрели, так сказать, под сенью... Под колпаком, как заморский фрукт.
   - Угм.
   - И вампиров это касается вплотную.
   - В том-то и соль. Что, по-твоему, воспримет и предпримет Махарет, если какой-то вампиришка низкого ранга станет нахально шариться в ее царственном черепе?
   Я снова понял больше того, что было сказано, и испугался. Эти бархатные стенки - точно ли преграда для ментальной силы обеих наших Оберегаемых?
   - Может быть, и нет, но скорее всего - да, - кивнула Селина. - Погоди, еще не всё. Люди говорят друг с другом, люди смотрят один на другого, стараясь произвести впечатление, - но есть иные наблюдатели. Беспристрастные. Кошка дремлет у камина, присматривая за хозяином. Пес восхищается своим живым богом, хотя понимает его до нитки; твой Мокша лучше тебя самого чувствует ароматы твоих радостей и смрадное дыхание твоих похотей. Конь несет на себе тело и душу всадника. Олень хладнокровно следит за охотником, снежно-белый ирбис идет по его следу сам. Птицы в поднебесье любят наблюдать за копошением двуногих муравьев. Дубы при виде краткоживущих прерывают свои размышления, травы пригибаются под тяжестью их бега, цветок роняет из уст каплю росы. И ко всему этому я допущена.
   Почему-то я сразу поверил.
   - А... а они, все эти растения и звери, доверяют тебе?
   - Я их не убиваю, - ответила она с небывалым достоинством.
   Верно. Я вспомнил одно незначительное событие, которое, как я думал, померещилось мне во мраке. Однажды во время прогулки с Селиной я заметил черную крысу довольно впечатляющих форм (этот вид вообще-то мельче пасюков и очень редок) и по старой памяти ухватил ее поперек пуза, желая рассмотреть поближе.
   - Положи где взял, - сказала Селина жестко.
   Я тотчас выпустил крысюка (то оказался заматерелый самец). Он немного постоял на задних лапках, шевеля усом и посверкивая черными бусинами глаз, а потом отвесил нам поклон, прижав к левой стороне груди розовую пятипалую ручку, и неторопливо смылся, шлейфом волоча свой царственно голый хвост.
   Пока я эдак медитировал и рефлектировал, моя собеседница намочила один из бумажных платков в минералке и подала мне:
   - Утрись, а то весь потный. Сам знаешь, как у нас это бывает. Кровь из пор и всё такое.
   - Ладно. Давай теперь третье.
   - Мехарет ушла, - сказала Селина кратко.
   - Как? Ведь...
   В одно до предела сжатое мгновение я представил себе ужас ее сестры, разрыв всех связей... Гибель всем нам.
   - Успокойся, не на тот свет. Иначе уж мы все бы тем самым накрылись. Из своей резиденции, всего-то навсего. Причем попросту ногами. Но никто, кроме меня, а теперь и нас обоих, этого пока не знает. Поясное время, то, се. Там настал день, а она движется вместе с ночью. Не очень быстро. Кружным путем.
   - Старшие не могут читать мысли друг друга, для этого они слишком близко связаны, - подумал я вслух. - И родичи по Темной Крови - тоже. Иначе бы они хотя бы сон о ней увидели.
   - Сны насылает тоже она, когда хочет, - подхватила Селина. - А тут обратный случай.
   - Но почему?
   -Я объясню, как сумею, но это не улучшит ситуацию. Трагическая разлука с сестрой сделала Мехарет едва ли не безумной. Когда они воссоединились через много веков, она была, по сути, еще дитя, хотя превосходящее сестру физической мощью и нравственной силой. А незадолго до соединения и воцарения обеих сестер Махарет произвела в вампиры свою генетическую родственницу, которой грозила гибель. По виду - третьего близнеца. Понимаешь, куда я клоню?
   - Мехарет почувствовала себя лишней.
   - Но не сразу. Далеко не сразу.
   - Что же случилось теперь?
   - Хороший вопрос, как говорят. Грегор, ты Фрейда уважаешь? И иже с ним.
   - Не очень-то.
   - Ну вот тебе более обтекаемая формулировка. Кризис подросткового возраста. Кризис самоидентификации. Их стало трое, и неясно, кто из них главный. Не забудь, наша Царица Проклятых ведь немая!
   Я портил одну салфетку за другой - пот и слезы мои были кровавы. Селина вылила половину бутыли себе на руки и без конца омывала их, роняя капли на ковер.
   - Есть и четвертое, что ты должен знать. Я увидела происходящее в джунглях в тот самый момент, когда оно только начало происходить. Это получилось днем, во время транса. Около десяти минут пополудни. Потом я пошла к тебе. Иначе говоря, Мехарет дана мне в качестве объекта слежения, дозволенной мне добычи, а это значит, что мне даны и средства для поимки и овладения. Например, я могу расчислить ее путь. Она закрывает себя от глаз всех смертных, но остается в виде как бы пустоты или прозрачности с определенными очертаниями. Мои звери и мои люди поведут меня к ней. Или ее ко мне притянут.
   - Ты хочешь, чтобы я это скрыл?
   - Пока да.
   - Тебе нужна моя сила?
   - Да, Старший Брат.
   - Ее заведомо не хватит.
   - Разве я хочу чего-либо дурного, чтобы тебе понадобилось меня защищать, мой Старшенький?
   - Тогда для чего тебе я? Душу излить?
   - Грегор, выйдя отсюда, мы пойдем к тебе. Там разойдемся. Тот, кого отыщут первым, скажет: Селина "ведет" Царицу. Селина просит дозволения ее отыскать. Селина уже вышла на след.
   - То есть это однозначно буду я.
   - Не обязательно, Старший Брат. Одно тебе скажу: тебя Махарет не побоится, хоть ты и почти равен ей силой, потому что знает, чего от тебя ждать. А вот от меня - не знает. Так что давай пройдемся по бульварам, проспектам и садам, как простые люди, и поговорим о чем-нибудь нейтральном.
   Она быстро настучала пароль на клавиатуре, которая выдвинулась из стены, и портал распахнулся настежь. Мы оказались на воле.
   - Так о чем таком приятном мы побеседуем? - спросил я. - О том, что я видел во Франции времен Великой Смуты? Или в Византии эпохи крестовых походов?
   - Давай лучше я тебе свою нынешнюю биографию изложу, - попросила Селина. - Куда как успокоительнее будет.
   И она очень вкратце соединила осколки и клочки той ее жизни, которая была заключена в данном пространственно-временном континууме.
   Когда ей было четыре, ее отец, кадровый офицер, был расстрелян за мятеж, мать и братья сосланы, а саму Селину - имя в рассказе звучало, разумеется, другое - передавали из рук в руки, точно приз. Это было почетно как для нее, так и для многочисленных приемных родителей. Типа "Всевышний воздаст". В шестнадцать она как-то по-глупому и второпях окрутилась со смазливым идейным террористом, вместе с ним была судима и расстреляна, выбралась из братского захоронения (благо неглубоко закопали), подлечилась и попала в разведку того же свойства, что и деятельность покойного супруга.
   - Там у меня появилась возлюбленная, - говорила Селина, - только я не понимала этого, думала - мы просто дарим друг другу радость. А потом нас раскрыли. Ну, я-то знала всё, а она почти что ничего, только вот ее как раз и допрашивали на моих глазах, а мне не позволили даже голову об стену разбить.
   - Из тамошних склизких погребов меня выручили практически целой. Конечно, если исходить из обычного состояния тамошнего людского материала. Снова в госпиталь, а потом... Самое интересное. То ли Братство навело, которому я услугу оказала своим молчанием, то ли сама додумалась, но выпросила я себе параллельно с медалью героя курсы младшего офицерского состава. Шла гражданская война, и те, кто подбросил мне разведслужбу, побеждали плохих парней. Ты слыхал про Братство Зеркала?
   - От наших. Конечно, - сказал я.
   - Ну, быть боевым офицером не так уж экстравагантно, как тебе кажется. Самые что ни на есть элитные войска древности - и не такой уже древности - получались как раз из женского пола.
   - Хм, - ответил я.
   - Воевали мы в горах, а там важно не штабное начальство, не Верховная Ставка, а личные отношения с местными. Вот и у меня они произошли. И с Братством, и с теми, кто от него наполовину отложился. Был такой некоронованный полководец. Волчий Пастырь. Просто Волк. И мой второй муж. Это уже после мирного захвата Лэн-Дархана. А еще был у меня побратим, ходил под моей левой рукой. Знаешь, когда двое клянутся на своей крови и старом вине, один для другого становится главнее матери и отца, выше супруги и детей, дороже всего, кроме чести. За побратима или посестру перед самим Вышним Законом ответ держишь.
   Ну, а дальше мой Волк пошел против светской власти и, что хуже, против Братства, в котором стоял очень близко к верхушке. Мне же именно тогда вручили этот самый силт. Означал он вообще-то верховную власть, но не исполнительную, а больше того номинальную. Почесть, оборона и право накладывать вето.
   В общем, Волк убил моего побратима. Не своими руками, но его люди постарались. И этим не только меня одну уязвил. Мне его смертный приговор Братство на подпись дало - друзья, мы все там друзьями были, - надеялись и ждали, что я воспользуюсь моим правом и воспрепятствую. Один он не ждал.
   - Нет, я не из-за себя, - пробормотала Селина невнятно. - Убить его из-за брата я уже раньше не позволила. Он сам понимал и не хотел жить в тюрьме, уронив себя передо мной и всеми нами. Вот мы и соблюли то, что считали своей честью, а на поверку оказалось нашим проклятым характером... Словом, подписала я ту бумагу.
   Я остановился.
   - Жизнь и смерть - одно, Старший Брат. Хуже другое: ни на одной нити мне не удавалось его спасти, даже когда уходила сама. Даже когда пыталась сложить свой силт перед лицом Братства. Меня просто с размаху ткнули в него моей... моим собственным лицом и запретили. Я думаю, на меня положен зарок - войти в его смерть как можно более адекватно. Теперь это ушло в песок или затянулось тиной, а я - я всего лишь экстравагантная пожилая дама с весьма большими связями. Так что не стоит топить меня в кровавых слезах и розовых соплях.
   Я был ошеломлен: даже Римус не угадал и половины того, что было сказано мне. Я искренне полагал, что на сегодня с меня уже хватило криминального чтения. А Селина оставалась холодна и серьезна, будто некто ее подменил. И от одного этого озноб пошел по коже: и боялся я не за существование рода Детей Тьмы - кто бы из сестер ни был носителем нашей Священной Сущности, ни держал в себе наше общее сердце, но молил я всегда одну Махарет. Нет, я боялся моей подруги, моей сестры - и причем самым позорным, самым что ни на есть мальчишеским образом.
   Все это время мы шествовали по малолюдной улице, полной садов. Слабо горели фонари - огромные снежно-белые ягоды на фоне яркой зелени. Новомодные светочи этого рода крадут и запасают солнечный свет, подумал я, так же как мы воруем и пережигаем в себе кровь и жизнь иных созданий. Но такое ручное солнце уже не способно принести нам вреда.
   - Нам стоит держаться на людях, - сказал я Селине.
   - Наоборот, спрячемся от смертных глаз поукромнее. Уже почти нет времени, Грегор, - ответила она. - Мы не успеем далеко отойти друг от друга, так что пусть лучше нас побыстрей отыщут. Как ты думаешь, Махарет владеет Транспортным Даром? Ее Огненный Дар по э-мейлу точно не зашлешь, так что придется ей появиться собственнолично.
   Наверное, Селина прочла на моем лице, повернутом к ней, всю разнообразную гамму моих эмоций, потому что вдруг рассмеялась почти как в прежнее время:
   - Мы оба бойцы, Большой Братец, Мы оба Убийцы Волков. Кто осмелится стать против нас?
   Теплая волна ее покоя захлестнула меня с головой. Тут был небольшой пустынный сквер с чугунными скамейками, и мы в единый миг упали на одну из них, ее руки обхватили меня и притянули к себе, ее губы нашли мои - и ее кровь закапала мне на язык. Скромный вампирский поцелуй, первый такой ее поцелуй в моей жизни. О Селина, это как пышная роза по сравнению с шиповником. Как столетнее вино перед еще не перебродившим суслом. Точно глоток солнца в холодной воде. Ты даешь - я принимаю. Я отвечаю - ты берешь...
   Я грезил, как в моем укрытии при ярком свете дня. Сначала мы с Мокшей гуляли по Французскому Кварталу, и то ли он был человеком, то ли я обратился в собаку. Потом вдруг я, одетый в кипарисовый гроб, оказался на огромном плоту с человеческим лицом на прямоугольном парусе, что рассекал обширные воды; Селина стояла на корме и отталкивалась шестом от морского дна. Мы с нею плыли прямо в Музей Серебра, который частично погрузился в воду, только нам это нисколько не мешало.
   Вот Селина спрашивает мерцающую пустоту:
   - Диамис, мне нужен мой Большой Наряд. Тот, при котором Тергата.
   - Детка, неужто ему здесь место, - всплескивает руками Диамис, видом и речью совсем комическая старуха, если бы не сплошная телесная прозрачность. - В нем и серебра почти что нету, и вообще...Там, где он есть, я не могу ничего взять, потому что я ведь как туман. Ты не можешь, потому что там уже нет тебя самой. А вот твой побратим, твой клятвенный брат - он смог бы. Он для моих сторожких друзей будет тем же существом, что и ты, но вполне пригодным для дела.
   - Разве ты не помнишь? Нет у меня побратима.
   - Так сделай!
   Селина обернулась ко мне:
   - Грегор, ты знаешь, о чем мы?
   - Ты же мне говорила и объясняла Римусу.
   - Это ведь покрепче любого иного родства. И на все времена.
   - Я согласен, если тебе надо, - ответил я. - Ведь кровью мы уже обменялись, разве не так?
   Оказалось, что не совсем так. Впрочем, наш обряд побратимства явно отличался от классических вариантов, как прошлых, так и будущих, потому что никакого вина не было и не могло быть. Я выпил глоток из ее вены, потом она слегка надрезала мою жилу ногтем и взяла толику моей крови, чтобы смешать не в кубке, а в живых сосудах. Диамис ухватила нас обоих за волосы и состыковала лбами, сплела из наших волос "двузубую" косицу и отрезала кстати случившимся призраком кинжальчика, по-моему, из тех, которые любая порядочная уроженка четырех динанских провинций носит меж своих грудей. Волосы она сожгла, вернее, попросила об этом меня, и обсыпала нас их останками, как в Пепельную Среду. А потом мы хором произнесли главные слова:
   "Я вяжу себя клятвой и окружаю себя словом. Чтобы не было для меня мужчины выше Грегора Льва, женщины выше Селины Ласки. Чтобы быть нам плечом к плечу в бою и рука в руке на пиршестве. Одна мысль, одно сердце, одно дело!"
   - Всё, - вздыхает Селина.
   - Всё, да не очень, - Диамис поджимает губы, - В старину, когда хотели, чтобы ладно было с побратимством, еще именами обменивались. Вот ты скажи, дочка, не у вас ли с Нойи та размолвка вышла? По какой причине твой Волк...
   - Ты права. Уж если суеверить, то на все сто процентов.
   - Опять-таки, если пол разный, то прозваниями лих поменяешься, - продолжает старуха в том же ключе. - Юноша, вам папа с мамой не покупали еще каких святых? Вот если бы Марию, тогда совсем хорошо. Как у Эриха Марии Ремарка. Есть и такие имена, что для обоих полов годятся.
   - Они бедные были, - оправдываюсь я.- Мой отец и моя мать Габриэль.
   - Материно имя хорошо, да не годится. Незнамо кто на него отзовется.
   - Я-то знаю, как тебя позвать, - говорит Селина. - Фатх. Победа. Это мужское имя, но мне его однажды честь по чести подарили.
   - А, уж и некогда растабарывать, - машет Диамис рукой. - Всё одно клятву на других именах принесли. Идем, юноша, след нам поторопиться.
   ...Мы с Диамис без конца плутаем в каких-то мрачных коридорах, слыша неподалеку плеск воды, шуршание лапок или крыльев. Пыльные залы, которые выражают идею бесконечности или необозримости. Эхо в них забывает вернуться назад и теряется в невидимых сводах.
   Наконец, мы приходим. Ряд высоких сундуков с плоскими крышками, моя спутница указывает мне на один из них, и я с превеликим трудом разламываю сундук пополам. Там лежит какой-то узкий и длинный футляр. Наклоняюсь, беру его в руки - тяжело, что-то мелкое вырывается оттуда и падает обратно.
   - Что, и твоей кровопивской силы маловато поперек времен ношу тягать? - с ехидцей говорит Диамис. - А то на меня дело повесить собирался. Ладно, и так сойдет. Главное уже у нас.
   И снова мы петляем и тонем в пыли и воде... без конца...
  
   Когда я отошел от наших совместных видений, вокруг нас уже стояли и смотрели.
   Сероглазая рыжеволосая Махарет в белом узком платье до пят: алебастровая ваза-светильник из гробницы Тутанхамона, до краев наполненная светом. Римус: он явно встревожен. Ролан - без своих детишек - прижимается к его предплечью. Устрашающе невозмутимая Джесс. И гигантского роста северянин с повязкой на глазах: Торнбьерн. Он ухитрился так провиниться перед нашей Древнейшей (и потрафить Римусу), уничтожив на ее глазах итальянца, в свое время силой отнявшего Ролана у моего старшего римского друга, что она согласилась в наказание ему отобрать себе его глаза взамен тех, что была преступно лишена. И тем самым привязала себя к нему навечно - цепями из своих волос, что так крепко держали меня после наиболее рискованной моей авантюры. Только вот что Торнбьерн делает здесь и сейчас? Он, конечно, силен почти как Первенцы Священной Сущности и способен видеть глазами других или сам воспринять рой горящих точек вокруг любого Живущего, - размышлял я, чтобы успокоить свое сердце.
   Нет, всё-таки я шибко волновался, а если не мог испугаться - так только потому, что в меня больше не влазило. А вот Селина - та, по-моему, наслаждалась ситуацией. И тихонько бормотала:
   - Вот они каковы, а я и не знала. Поистине, в них живет "...свет небес и земли. Его свет - точно ниша; в ней светильник; светильник в стекле; стекло - точно жемчужная звезда. Зажигается он от дерева благословенного - маслины, ни восточной, ни западной. Масло ее готово воспламениться, хотя бы его и не коснулся огонь. Свет на свете!"
   - Вы, оба, - сказала Махарет вместо приветствия. - Он верен себе, как никогда ранее. А ты заносчива, юное Дитя Крови: хвалишься, что можешь меня прочесть, когда даже я тебя не могу.
   - Я ничем не хвалюсь, о Старейшая из Старейших, - Селина поднялась со скамьи, таща меня за собой. - Потому что не пробовала такого, и ты это знаешь. А что до моих мыслей... Римус подтвердит, что любой может перебраться через стену крепости по цветущим лианам. И заслон поставлен не столько ради меня, сколько ради всех вас.
   - Не понимаю ни того, ни другого.
   - Спроси Торна, Мудрейшая. Путь он споет тебе сагу о своем любимом боге и его путешествии в Йотунгсгард. Там его заставили пить из рога, в который было налито безбрежное море.
   - И он почти выпил! - радостно воскликнул Торн.
   - Почти. Но он был великим богом, - кивнула Селина. - Моя кровь впитала в себя слишком много памяти, и не одно сердце перегоняет ее по рекам моих жил. Об этом ты тоже спроси моего отца во Крови.
   - Снова я не понимаю тебя, динанка, только вижу - ты опять похваляешься. Твои способности, если они таковы, как ты пытаешься представить, меня обескураживают. Если я прикажу ограничить тебя или истребить?
   - Я протеку через руки удерживающих, как вода. Меня учили обращать силу противника против него самого. Твои цепи для мужей, меня не свяжут.
   - А против огня ты так же оборотлива?
   - Махарет, мы, по всей видимости, подражаем скальдическим нидам из-за косвенного влияния Торна. Давайте перейдем на деловой язык, - спокойно ответила Селина.
   - Ты утверждаешь, что видела уход моей сестры и, более того, берешься ее найти. Это правда?
   - Будет правдой, Мудрейшая.
   - Не нужно меня титуловать. Я не люблю лести, - почти оборвала ее Махарет.
   - Прости. По инерции вырвалось, - ответила Селина кротко.
   Они мерили друг друга взглядами по крайней мере час - так мне показалось. Махарет казалась бесстрастной, Селина была бесстрашной.
   - Хорошо, - наконец сказала Махарет. - Я дарю тебе эту возможность.
   - Но Принца-паршивца мы заберем, - тут же добавил Римус.
   - Не надо. Я за него отвечаю, и он мне нужен, - Селина подняла руку и слегка пошевелила пальцами. - Думаете, меня не хватит, чтобы за обоих рассчитаться?
   Махарет пожала плечами, и они все начали уходить: неторопливо, будто их тут нечто удерживало. Вдруг Махарет обернулась:
   - Что ты шептала, Дитя Крови? Так тихо, что и мне не расслышать?
   - Ты же не терпишь лести, госпожа, - слегка улыбнулась Селина. - А это легко принять за лесть. И за кощунство, чем оно безусловно является, причем вдвойне: потому что сказано иноверке и как бы про нее саму - и оттого, что ей понадобилась точная адресация. Но я объясню. Это "Аят Света".
   Когда и мы уходили оттуда ко мне домой, я спросил Селину:
   - Зачем ты спорила? Никакой особой пакости мне бы не сотворили. Ну, сковали бы, как раньше.
   - Светлым рыжим золотом. А я, между прочим, ревнива.
   - Я что, правда твой побратим?
   - Небольшой подарок ты, во всяком случае, от меня получил. Как в присказке о любовниках: он наградил ее чесоткой, она его - хламидиозом.
   - Может, хоть сейчас обойдемся без твоего зубоскальства?
   - Я к тому, что подарочек сомнительный. С Римусом вышло хоть и нечаянно, однако побогаче - еще от меня смертной. Он мог мой дар в себе и переплавить, да по счастью не вышло. С Роланом вообще получилось честь по чести. А с тобой - поторопилась я. Боялась, что Махарет еще до разговора меня сожжет.
   - Разве ты не смогла бы защититься? - спросил я, проигнорировав прочие откровения. (Кажется, мне приходится отклонять от своего разума слишком многое, чтобы вконец его не разрушить.)
   - Смогла бы, да не стала. Побоялась бы ей навредить.
   - И удружила ей пышным сравнением, якобы совсем не желая того. Я думаю, ты в самом деле хитрая, как лиса. А откуда ты Коран знаешь? Это же на древнеарабском шло, хоть мы все приняли телепатему.
   - Сообразил, значит. Таланты твои и впрямь незаурядны, А удивляться тут нечему: меня еще в детстве Хафизой наши мусульмане прозвали. То есть Хранительницей. За то, что всю Книгу знала наизусть, а не обильные отрывки, как большинство из них. Для этого, кстати, сверхъестественные особенности не нужны, только учить много приходится.
   Тут на нас обоих навалилось утро и прервало дозволенные речи. Недозволенные тоже.
  
   Хотя укладывался я в прежней моей норе (забудьте, кстати, про солому, то было для красного словца), но пробудился от сна абсолютно в другом месте. И в другой материальной оболочке.
   Только не думайте, что меня надурил новоявленный Похититель Тел.
   Дело обстояло куда как проще: меня переодели с головы до ног. Как это я не зашиб доброхота! Тем более, что и костюм оказался не в моем стиле: меня явно закосили под автостопщика или рейнджера. Бежевая куртка, вся сплошь из карманов, изысканно потертые бежевые джинсы, от которых так и разит дорогой маркой, на ногах того же тона башмаки типа "турист везде пролезет", с виду типичные кроссовки, но по сути отличаются от них так же, как многоосный трейлер - от моего любимого "Порше". И при этом обводы практически такие же.
   Надо же! И автор моего преображения тут. Селина уселась рядом на своем броненосном ложе, крытом серым шелком, обхватив колени руками. Зеленоватого оттенка нарядец такой же, что у меня, но без грязеступов. И очень усталая, до прозаических синих мешков под глазами.
   - Это что, я на самом деле в твоем Доме Улитки?
   - Вопрос принимается в качестве риторического.
   - Когда, как и зачем?
   - Сегодня днем. Взяла небольшой чартерный борт через Атлантику: везу-де гроб покойного эдинского родича на землю обетованную. Подумала, что за багажное отделение ты не обидишься.
   - Так Мехарет где-то поблизости?
   - Ты будешь очень смеяться, но да. Опередила меня на три часа, должно быть, тоже багажом летела.
   - Погоди, давай по порядку.
   - Она оказалась продвинута настолько, что сумела сесть на аэробус в Рангуне. Или, может быть, наоборот: настолько наивна, что не подозревает о массе хитростей, которые нужны, чтобы пройти на борт полностью незамеченной. Двигалась как сомнамбула и этим себя укрывала лучше, чем я моим хиджабом. А внутри воздушного крокодила стадо слонов спрячется, сам понимаешь. Только вот он ее в Нью-Орлеане через наши головы, так сказать, перенес. Вышло нечто вроде неполной кругосветки.
   - Ты говорила, что Мехарет путешествует вместе с ночью, тогда как мы летели вместе с солнцем, - кивнул я. - Самолет - он что, пролетел над Америкой без посадки?
   - Заправлялся над ней в воздухе.
   - Твои друзья йогуны постарались?
   - Нет, мои приятели - исламские террористы, - Селина ухмыльнулась. - Ну сам посуди, зачем Мехарет выходить из укрытия в промежуточных аэропортах?
   - Все-таки неясно, - я неловко повернулся, соскользнул по проклятущему шелку, расшитому цветущей сакурой, и с силой врезал ботинком по стеклу. Оно устояло, обувка тоже. - Не верю я в совпадения.
   Селина протянула руку и нажала на рычажок. Мы высвободились из клетки.
   - Я ведь не то чтобы искала Великую Сестру, - произнесла она медленно, - а приманивала в Динан, где чувствую себя уверенней всего. Приманивала не совсем сознательно: это делалось по моему желанию, но каким образом, меня не интересовало. И перестаралась. Думала сделать как лучше, а получилось как всегда.
   - То есть?
   - Она отыскала себе прятку в горах Южного Лэна и спит. Как все те из Темных, кто ищет забвения. Чего я и добивалась, в общих чертах. Но само место! Заходишь, как у нас говорят, по атласной шерстке, а выходить будешь против стальной щетины. Самое опасное укрытие из возможных.
   - Не для нее. Мехарет сильна до невероятия, уж кому знать, как не мне. Я присутствовал на их поединке - ее и прежней Царицы. Ты же знаешь.
   Вспоминать было больно по-прежнему.
   - Ее сну и ее мощи не грозит ничто. И долгое время не будет. Но как ты укротишь Махарет, чтобы та ничего не предпринимала? Не сторожила сестрин сон, хотя бы?
   Она помолчала.
   - Да и спать там...странно. Хуже, чем в подвалах Таламаски. Это, собственно, и есть подвалы естественного происхождения. Старинный зал погребения владык. И Мехарет недолго будет там одна. Ох...
   Потом Селина как-то вдруг повеселела:
   - Я думаю, а ты давай работай. Вызывай сюда Старейших, объясняй в том духе, что всё под контролем, но я буду проводить ритуал. Просить, чтобы нас впустили без вреда для психики, скажем так. И вали отсюда, а то я, считай, целый день не спала.
   Наши налетели, как пчелы на медонос. Весь прошлый состав, разумеется (хотя норманн куда-то исчез), и мои с Роланом дети, и местоблюстители убежища - оттого, что там не осталось чего блюсти. Как еще пса моего не приволокли: наверное, пожалели его цветущую старость! Расположились на совет в столовой с камином. Почти такие же камины, но электрические, очень натуралистичные, обнаружились в будуаре, библиотеке и компьютерном зале, а в азиатских комнатах горели идентичные источники открытого огня - так что нам сразу стало жарко от одного их вида. Я с подобающей торжественностью объяснил, что главной жрице надлежит отдохнуть и проспаться, что было воспринято с явной кислотой и недоверием. Что делать, разум и у нас, и у смертных скроен на одну колодку: чего хотим - подавай немедля, и точка.
  

Интерлюдия четвертая. Ролан

  
   Один из Старейших, именно Хайман, выразился в том смысле, что мы, вампиры, похожи на цветок: только и можем, что распуститься пошире. Тогда хотел бы я знать, каков был тот скромненький алый цветочек, что развернулся в блистательную Селину Ласочку.
   Именно ее молоко от бешеной коровы ввергло меня в кошмары. Точнее, это я полагал, что кошмары, пока не получил настоящий и доподлинный. Возможно, я перехватил тот небольшой клип из фильма ужасов, который должны были прокрутить для-ради Грегорова приобщения к Селине: все мы были свидетелями некоей интимной сцены на скамейке в парке. Но это я пытаюсь одновременно найти рациональное объяснение своему видению и рационализировать легкую неприязнь ко всевластной хозяйке ночного Динана, которую время от времени испытываю.
   Соглашаюсь, ее питомцы и воспитанники все очень добрые и положительные, если и убивают, то обреченных и на последней минуте жизни. Как говорит сама Селина, люди, которые полностью отмотали срок на земле, составляют нашу законную добычу. Не радует одно: промывку мозгов им явно сделали не хуже, чем недоброй памяти итальянец - мне самому. Лучшим в мире стиральным порошком.
   Однако перейдем к делу.
   Когда мы устроились в гостеприимном новоорлеанском доме Римуса и наступил новый день, я сразу же вошел в некое свинцовое пространство.
   Меня протащило по черному серпантину высокогорной дороги: слева грубый каменистый обрыв, не огороженный ничем, справа гладкая отвесная стена без единой травинки. Мы, вампиры, привыкли к большой скорости, но она обычно скрадывается известным несовершенством нашего зрения - пейзаж заволакивается как бы пеленой. Но тут я видел всё до последней крупицы щебня. И черное поле древней вулканической осыпи на плоской вершине горы: совершенно ровную площадку, огороженную гранитными клыками скал, лишь в одном месте клыки раздвигаются, чтобы показать глубокие и широкие складки, поднимающиеся к жерлу самого вулкана. И странное бурое небо, на котором никогда не бывало солнца.
   Нас пятеро на площадке: обе сестры, зеленоглазая Царица Проклятых и сероглазая Мать Великой Семьи обнялись, как две половинки рисованного сердца, скандинав отодвинул повязку со слепых глазниц, пересеченных шрамами крест-накрест. Незнакомая мне молодая женщина в такой же, как у сестер, темной накидке, ее волосы коротко обрезаны, две одинаковых самурайских сабли заткнуты за широкий пояс, отчего-то я знаю ее имя: Тергата. И я, невидимый даже себе самому.
   - Мы почти тезки, Торнбьерн, - говорит женщина. - Ты мощный зверь Тора, бога яростных бурь и тучной земли; я - воплощение одной из его рук. Так называется в нашей земле любое холодное оружие, кроме священного молота.
   - Ты помогла моим возлюбленным сестрам, - отвечает ей викинг. - Что возьмешь в уплату?
   - Немногое, побратим скрелингов, - отвечает Тергата. - Спросить Махарет.
   - Задавай свой вопрос, - отвечает та.
   - Хорошо ли служат тебе серые очи, Мудрейшая? Не нуждаются ли в замене, как те, что ты брала от смертных?
   - Снова ты говоришь дерзости, - отзывается Махарет, но без слышимого гнева.
   - Тогда я говорю не с тобой, а с Торном. Сын Громовника, на мне положен гейс - я не могу умереть иначе как от своего меча, что отрубит мне голову, и в поединке с равным мне по силе. Умереть вдвойне: как та, что пьет кровь живущих, и как старый викинг, что насытился жизнью и подвигами. Ты поможешь мне выполнить зарок?
   - Я же слеп, госпожа моя.
   - Не беда: я буду направлять твой клинок. Ты сделаешь?
   Я вижу, как женщина бросает один из своих мечей вперед рукоятью, и та попадает прямо в привычную хватку северного бойца. Затем обнажает другой клинок и отбрасывает пояс вместе с ножнами.
   Мечи встречаются с колокольным звоном. Сразу темнеет, и остаются лишь алые высверки в небе, стальные зарницы над землей. Они то скрещиваются подобно молниям, то летают вдоль земли, как стрижи...
   И тут меч в руках скандинава плашмя скользит вдоль чужого лезвия и ударяет прямо поперек яремных жил. Темная кровь брызжет прямо в глаза Торну. Он кричит - горе и торжество, и нечто иное.
   Голубовато-белый свет льется с открытого настежь неба и покрывает безглаво стоящее тело яркими искрами. Затем исчезает всё и вся. Только Торн, бросив клинок и обтирая лицо рукавицей, смотрит на мир яркими голубыми глазами.
   Опускается на одно колено:
   - Я убил подобную тебе, не дожидаясь твоего позволения. Ты накажешь или простишь, Создательница?
   - То, что ты свершил, совершено на обратной стороне жизни, в царстве Хель, - слышу я ответ. - В этом нет вины, за это нет награды - кроме той, что ты взял сам.
  
   Тут я впадаю в полное беспамятство, но вроде как появляюсь в Доме, который построен на мои деньги в качестве отступного, и выхожу из его стен прямо на луг.
   Лошади-степнячки хороводом пасутся вокруг Селины, которая, слава те Господи, головы отнюдь не теряла. Глаза, правда, мутноваты, но мне уже доносили о ее злоупотреблении гелевыми линзами.
   - Умницы мои, - воркует она, прижимаясь к длинным шеям, трепля по гриве или холке то одну, то другую и вынимая из сумы, подвешенной на плече, то морковку, то яблоко. - Присоединяйся, Ролан. Бери и угощай, только ладонь-то распрями, как лопатку, иначе зубищами ухватит вместе с куском пальца.
   - Так ты, выходит, взаправду от них пьешь? - осеняет меня.
   - Тем и держусь, как древний монгол в бесплодном месте. Коням от этого вреда меньше, чем людям. Я пью от немногих людей - им это даже прибавляет здоровья. От многих лошадей - это успокаивает их. От этого можно исполниться гордыни, но человек иногда отстраняется от меня, а конь слишком охотно мне служит. И я почти завидую вашим угрызениям совести, потому что не люблю чрезмерную благость.
   - И обильная чужеродная кровь не наносит тебе ущерба?
   - Ну, это присходит согласно уравнению. Вы пили молоко человеческой матери и вынуждены теперь пить кровь людей, а моей кормилицей была кобылица чистых кровей - вот я от ее потомков и пользуюсь. Не только прямых, конечно.
   - Как же ты обуздываешь нашу общую тягу к тому, чтобы выпить до дна всего человека, когда, наконец, встречаешься с ним?
   - Да получаю удовольствие непосредственно от самой жажды. Мне смертной говорили, что отречение лучше, чем похоть, превозмочь достойнее, чем поддаться. Ведь благое недеяние - это пена, что вырастает на гребне абсолютной мощи.
   - Хитро устроилась. Стало быть, тебе в самом деле не о чем тосковать - в отличие от нас прочих.
   - Хм. У каждого своя причина испортиться, как некогда говорил ты сам. (Не помню такого.) Моя личная тоска имеет человеческий корень, и ты легко можешь его вычислить. Ваша всеобщая вампирская хандра, чернейшая меланхолия - в том, что вы безуспешно стремитесь назад к человеку. А, может быть, надо идти вперед к человеку?
   - Не думал. У меня иная боль.
   - Да. Ты по своей крещеной природе Андрей: талантливый живописец, художник, артист в широком смысле, но и апостол новизны - как оба твоих великих тезки. Но живописец в тебе похоронен, апостол извращен. Иные твои имена означают лишь твои клипот.
   - Клипы?
   Селина смеется, очень дружелюбно.
   - Слово это древнее, но оттого не менее ходкое, чем то, что ты назвал. Скорлупы. Ограды, отделяющие тебя от Бога. То, что есть у всех людей в мире.
   - Да. Я понимаю, - говорю я.
   - Не очень. Подумай на досуге о двух вещах: скорлупу ореха, плотную оболочку семени трудно взломать молотком или стереть жерновом в пыль. Но нежный росток, тонкий лист без труда раскрывает собой семя, яйцо, почку.
   Мы молчим. Ходят по кругу тихие, сонные лошади, позванивают колокольцы на путах.
   - И еще вот что прикинь: не сделаться ли тебе снова художником - такие потрясные видения ты сочиняешь, - говорит Селина внезапно.
   Затемнение.
  
   Проснувшись ввечеру, я тотчас же отправился наверх, где были Старшие и кое-кто из наших детей. Нас приглашают в Динан, сказала Махарет, но там - там происходит нечто непонятное.
  

Глава пятая. Снова Римус

  
   Что наш разум в своем скепсисе и нетерпении подобен человеческому - неправда. Мы можем не верить очевидному. Мы способны удивляться заурядным вещам. Но когда речь идет о том, что наш возлюбленный Принц в очередной раз попал - то бишь, вошел - в историю и угодил в очередную ловушку, ту самую, которой счастливо избежали все остальные, - тут уж мы оказываемся истовыми ортодоксами и готовы ради подтверждения этой истины терпеть и злорадствовать до последнего.
   Нет, поистине дело именно в злорадстве. Лицезрение самого сильного и даровитого из нас (кроме Родоначальниц, но они, безусловно, вне конкуренции), угодившего в новые путы, Геркулеса в сетях Омфалы, Самсона, которому Далида обкорнала волосы, - о, это изрядно освежает!
  
   Наш красавец, как и ожидалось, встречал делегацию. Наряжен он был вполне адекватно, как теперь говорят, - в стоящей по колено траве почти терялся цвет и сохранялся вид костюма, совершенно грязеотталкивающего. С порога объявил себя хозяином и распорядителем церемоний ввиду отсутствия занемогшей госпожи Селины. Предупредил, что, к сожалению, такой ораве на здешнем плацдарме не прокормиться - устраивайтесь как можете, и чем дальше отсюда, тем лучше.
   - А ночевать, то есть дневать где расположимся? - с нездоровой ехидцей спросил Дэнни. Он хотя и почти индифферентен, однако самолюбив, и нарушение гостеприимства его ранило больше, чем остальных. - Слыхал я от некоторых, что тут имеется отличный сексодром со сверхпрочными дверками. Набьемся, что ли, туда, как шпроты в банку?
   Но ему возразили, что секс - это не актуально, а в нулевом цикле здания, чуть пониже большого подвального зала, имеются ниши, достаточно укромные и предназначенные специально для ночных гостей.
   Вот мы и уселись на царственных стульях из эбенового дерева, обтянутых старым кордуаном, и стали ждать, медитируя на огонь в камине, где специально для нас сложили костер из старой корабельной древесины, пропитанной солями и оттого дающей разноцветное пламя, и тихо обсуждая Проблему. Мое подозрение, что вовсе не создание монстра из монстров в лице Джесс переполнило чашу, но кое-что, из благодарности и по недомыслию сотворенное мною самим, я благоразумно держал при себе.
   Наше терпение уже почти истлело, когда явился Принц Грегор и с напыщенностью герольда заявил, что госпожа этого дома изволила выспаться и отдохнуть, а потому немедленно приступит к необходимому для наших целей обряду.
  
   Одета моя Селина была нетрадиционно для себя, хотя почти так же, как Принц. Оттенок ткани был в ее случае выбран светло-зеленый, а башмаки были чуть полегче с виду.
   Естественно, Махарет заявила, что ей, как главному пострадавшему лицу, необходимо на этом шаманстве присутствовать. Другие также выразили свой интерес. На что Селина резонно заявила:
   - Так и вижу, как вы ходите за мною вереницей, будто стая гусей. От помощи и от пригляда не откажусь, но ведь каждый из вас можете видеть через глаза кого-нибудь одного.
   В монгольской комнате она взяла ведерко тисненой кожи и какой-то небольшой сосуд такой же выделки. Проверила огни в восточных апартаментах - прогорели до углей, что ей, видимо, и требовалось.
   - Римус, Ролан, идите за мной.
   В леваде за лесными угодьями паслись кобылы с жеребятами.
   - Вот, сейчас я доить буду. Дело опасное и оттого исконно мужское. Корова, например, если что и выбьет копытом, то ведерко, а не глаз или там соображение. Не то кобыла - им случается и волка забить.
   Подставила ведерко под соски, показала моему сыну, чтобы подвел лошажье дитятко под самую морду.
   - А то молоко зажмет.
   Но ведерко почти сразу наполнилось беловатой пенистой жидкостью до краев.
   - Парное, - тяжко вздохнула Селина, накрывая ведро крышкой.
   Потом мы трое прошли еще дальше, в заповедные места. Тут ходили одиночные жеребцы-второгодки, которые пока не участвовали в случке и не знали седла.
   Селина позвала:
   - Бахр! Ба-а-хыр!
   Зов прозвучал чем-то средним между свистом и храпением - так ржет сердитый конь. На него подошел караковый жеребец, покосился на честную компанию горячим глазом, но стал смирно.
   - Вот, разрешите представить. Бахр Пятый, линия Бахра по кличке "Черный Бархат", - с почтением произнесла Селина, набрасывая на него недоуздок. - Ух и злой! Через год подседлывать будем и подруг искать. Римус, вы ведь в молодости всадником не только именовались?
   Я кивнул.
   - Отлично, тогда берите прямо за оголовье. Можете и зачаровать немного, а то у меня обе руки будут заняты.
   Причем тут руки, я не понял. Но Селина уже пихнула свое ведерко Ролану и уцепилась правой рукой за конскую гриву. Указательным ногтем левой руки полоснула по вене: жеребец всхрапнул и едва не выдернул у меня ремень. Вот ведь силен! Я и не думал, что так бывает.
   Но Селина тотчас же поднесла ко влажному ручейку, что показался на шкуре, свой кубок, достав из внутреннего кармана.
   - Это вам, Римус, - она, почти не глядя, подала чорон назад и припала к ране губами. Я обнаружил, что там имеется крышка, закрепленная на петлях, и захлопнул ее.
   - Ласка, - подумал я. - Ролан, ты знал?
   - Не более тебя, - ответил он тотчас же. - Но она мне во сне показывала.
   Селина оторвалась от ранки - ничего не было видно. Ну, уж это не удивляет.
   - Молодец, - она подала коню полупрозрачный кусок желтоватого сахара. - Получай премию. Зацени: тростниковый, литой. Самый элитный сорт. Ну, а яблоко и морковка за мной.
   Конь вкусно захрупал, поддавая мордой в плечо хозяйке.
   Мы вошли обратно в дом, миновали компанию в столовой и открыли буфетную дверцу. На глазах у всех Селина выбрала самый высокий фужер, плеснула туда из чорона и до краев долила молоком.
   - Молоко не принимает вампир, сырую кровь - человек. Гадость беспримерная, - подмигнула она Грегору, который воззрился на нее, будто в первый раз. - Тут самое главное - не сблевать.
   Зажмурилась и выпила одним духом.
   - А хорошо прошло. Как спиртовой ректификат без запивки и закуси. Повторить, что ли?
   - Зачем тебе это нужно? - поинтересовался он с ноткой обреченности.
   - Объясняю для всех. В ритуале необходимо специально разрушить все табу и просто обыкновения, сплести низменное с высоким, совершить то, что полагают несвершаемым. Выйти за допустимые рамки, перейти пределы, сыграть на контрастах... крупно отметиться, в общем. Подставить себя. И не мешайте мне никто! Я пытаюсь колдовать, а сама нисколько в том не смыслю.
   Махарет с осуждением качнула головой.
   - Теперь я иду в комнату нарядов. Смотрящие могут стоять на пороге и далее идти за мной на тех же условиях: не переступать никаких границ. Последнее - исключительно мое дело.
   Оказавшись в гардеробной, Селина произнесла:
   - Конец шуткам. Одевайте меня. Нет, не ты, Грегор, однажды ты меня по-иному наряжал. Вы, Римус.
   Костюм был разложен по скамьям - с тем расчетом, чтоб не искать того, что на очереди.
   Селина разделась до сорочки, тончайшей, короткой, чтобы можно было до сей поры ее прятать.
   - Римус, подавайте мне вещь за вещью, какие я назову, но медленно и с уважением к деталям. Это в Братстве именуется "величить", "величанье".
   - Нижнее платье.
   Цвета темного рубина или старого вина. Тончайший шелк едва не липнет к телу. Тонкая золотная вышивка на груди - мне бросилось в глаза, что узкий бутон исполненного гладью тюльпана закрывает место, где я видел тот самый шрам. Высокий стоячий ворот с золотыми пуговками, на которых изображены звери и птицы. Узкие рукава закрывают половину ладони вместе с пальцами.
   - Наручи.
   Они созданы специально для того, чтобы подобрать рукава повыше. "Кованое кружево" - тончайшая гибкая золотая плетенка от запястья до предплечья, в которую с трудом продеваются узкие пальцы с силтом.
   - Чулки. Туфли.
   Плотные шелковые гетры до колен, с подвязками и бантами, лайковые белые башмачки (тридцать шесть с высоким подъемом, вспоминаю я Ролана) с золотой узорной оковкой по обеим сторонам, напоминающей стремя.
   - Коттар.
   Верхнее платье из такого же точно шелка, что и чулки, узкое в талии, с широкими рукавами по локоть, разрезом по всему переду и шнуровкой в поясе и на плечах. Отвороты рукавов и края разреза щедро затканы вездесущим золотом, плетеные шнуры им просто сверкают.
   - Пояс.
   За моей спиной громко вдыхает воздух наш Принц. Двенадцать оправленных в чеканное кружево стальных блях разной формы и не совсем одинаковой величины, две побольше соединены крючками. Ни один узор на... обломках сабель и шпаг, подсказывает мне Принц, - не повторяется. Это не ей дарили, а она сама не находила, кому оставить память о своих победах, мысленно передает он.
   Пояс ложится чуть пониже талии. С левого боку две жесткие петли...
   - Капа.
   Белая накидка с кроваво-красным подбоем и расшитым сквозным клобуком, своего рода маской, пристегивается к плечам фибулами из клинковой стали так, что всё великолепие наряда оказывается на виду. Судя по весу, капа сшита из тонко выделанной кожи. Я набрасываю ее поверх распущенных волос и расправляю их по спине.
   - Рога. Заколки, ну же!
   Они куда больше походят на узкие кривые сабли, чем на рога животного. Прихватывая ими боковые пряди, отчего-то думаю, что посередине головы их завитки должна бы схватить и удержать перемычка, может быть, высокий гребень наподобие тех, что вкалывают испанки в свое головное кружево.
   - Меч. Или нет, это я сама должна взять.
   Только он и остался лежать на тонком белом полотне, когда я нарядил ее. Простые черные ножны с серебряными кольцами. Длинная рукоять с круглой съемной гардой, где изображены дерево и дракон; на рукояти вмятины, точно хозяйские пальцы втиснулись в шершавую кожу, оставив след, и на самом верху - темно-красный гранатовый кабошон. Чуть изогнутый, точно сабля, клинок почти вынут из ножен. От рукояти до острия по всему долу идет гравированный золотом и чернью орнамент: юноши и девушки с длинными развевающимися волосами, держась за руки, составили хоровод.
   Селина на миг преклоняет перед ним колено, называет по имени:
   - Тергата. Гром в руке Бога.
   Задвигает клинок в ножны, подставляет под полотно раскрытые ладони, поднимает всё вместе и, отбрасывая ткань, продевает меч в петли на поясе.
   Поднимает руку, и капюшон падает на лицо: теперь видно, что рисунок на нем - тоже стилизованный фантастический цветок. Хризантема посреди лба, ее стебель - вдоль прямого носа, два вырезных листа - глазницы. Зловеще и притягательно.
   - Идемте, - глуховато доносится из-под куколя.
   Все наши вереницей тянутся за ней. И я.
   Такой я ее никогда не видел, но чувствую: прежние "костюмные" метаморфозы были маскарадом, эта - впервые - истинной сутью. Рыцарь. Тамплиер. Владетельница. Оживший стальной клинок. Неторопливая, торжественная поступь. Твердый и четкий ритм, в котором создаются и рушатся империи.
   Так мы проходим через спиральную анфиладу до зала с текинскими коврами.
   - Всё, - слышим мы. - Далее никто ни ногой, что бы ни привиделось и сколько бы ни тянулось.
   На самом пороге она одним рывком сбрасывает с себя плащ и стелет под ноги. Снимает с пояса и выпрастывает из ножен саблю.
   Справа от нее - широкий сосуд с водой и в нем ковш: ковшом черпает воду и льет на дол обнаженного клинка. Становится на плащ коленями и опускает меч изгибом от себя и рукоятью под левую руку. Веер золотых волос одевает ее сзади почти до полу.
   Медленно сменяются минуты. Течет, каплет, истекает время. Мерцают угли под насквозь изрезанным медным колпаком.
   - От воды, что стекла по твоей остроте, - зову.
   Блики на гладкой поверхности воды колышутся, потом затихают.
   - От камня, что венчает твою рукоять, - зову.
   Крупные искры отражаются в потемневшей драгоценности и падают вглубь.
   - От огня, что тебя закалил - зову.
   Угли вспыхивают синеватыми огоньками, переливаются, как двуцветная парча, темнеют, остывают.
   - От ветра, что жар твой принял в себя, - зову.
   В лицо ей и нам, стоящим в карауле, тянет робким сквозняком. Принц берет меня за плечо, стискивает. Теперь мы оба видим, что с дальней стороны, оттуда, где "черная комната" с роялем, подвигается вперед нечто белесоватое, как речной туман. Серебряные призраки вдоль стен. На пурпуре ковров - мириады бело-желтых населенных земель, обведенные черной лентой воды.
   - Сердце моё зову: ответь! Плоть и душа моя - на меня посмотри! Твоя и моя кровь на клинке - в себя возьми!
   Молчание, только прозрачная темнота заполняет всё пространство. Прозрачное молчание, призрачная тьма...
   - Я отдам всё, чем обладаю, всё то, что составляет меня саму. Но не то, что по зароку уже принадлежит им всем, - внезапно говорит она своим сильным и мягким голосом. - Да, это я обещаю. С этим иду к тебе.
   Мне кажется, что на мгновение кровь заливает плащ и течет по лезвию. Но это уходит, прежде я успеваю понять, видел ли я что-нибудь - или это морок.
   А теперь - не молчание, но тишина, звучащая росой в колокольчике цветка, того, что на клобуке, бубенцами, привешенными к парадному поводу кровного жеребца, кольцами его узды. Поскрипывание широких ветвей карагача: на них впервые за много лет набухли весенние почки. Горит костер, расцветают звезды в ночном небе. Это искры огня ложатся на небо сияющими точками, отражаются широкими мазками в облаках. На камне у костра сидят в обнимку двое: хотя по ту сторону света нет для меня красок, я угадываю на ней белое и алое, на нем - точно такое же одеяние, но белое с черным. Вижу его белые волосы, белые глаза с темной полосой у радужки, тонкие губы, точеные черты. И меч Тергату у него на поясе.
   - Ты верна себе, моя кукен, - говорит мужчина. - Защищаешь то, что защищать не требуется, и платишь без запроса.
   - Я всегда имела ото всех и от тебя тоже - всё, что могла пожелать, - отвечает женщина, - кроме тебя самого.
   - А я ровным счетом ничего не стою, - снова говорит он. - И от тебя мне ничего не нужно. Кроме самой тебя, моя кукен, моя светлая госпожа, моя золотая кицунэ. И это идет сверх того, чем ты обладала и обладаешь.
   - Тогда приходи и забери, Волчий Пастырь.
   На этом всё кончается. Неземной свет отдаляется и тает, угли очага меркнут, и только наши острейшие вампирские глаза видят, как тяжело выступает из дверного проема Селина: мантия как попало перекинута через руку, волосы в беспорядке, глаза полузакрыты... И попадает - что там, падает! - прямо в объятия Грегора.
   - У тебя же сил не осталось напрочь, - шепотом выговаривает Селине наш чертов Принц.
   - Ага. Прям-таки с копыт валюсь. И вся как есть зеленовато-бледная.
   - Вот что значит - глотать всякую дрянь вместо хорошего питья.
   - Твоя правда, Большой Брат. А подайте-ка мне вкусненького полнокровного человечка, иначе вдрызг рассыплюсь... Да не переживай, это я шутю, то есть шуткую.
   Тем не менее, Селина умудряется выпутаться из одежды почти самостоятельно и даже показывает Ролану и мне, как надо ее сложить.
   - Нашли мою сестру? - спрашивает Махарет.
   - Нашла, получила рекогносцировку, а самое главное - пропуск выправила по всей форме, чтоб никто мешать не посмел. Но это завтра, завтра, леди и джентльмены. Заказать спелео...подземное снаряжение и пройти инструктаж. И отобрать наиболее стойких к пещерному пребыванию. Ибо мы спустимся в самое недро земли.
  

Интерлюдия пятая. Ролан

  
   Во всем, что случилось, - одно утешение: готические романы снятся не одному мне, а и всем прочим. И, похоже, снятся наяву и в твердой памяти.
   Собственно говоря, я так и не уяснил себе, кто из нас что именно видел. Впрочем, как я могу судить, я, которому достаются лишь крошки с чужого стола, который подбирает яркие лоскуты и обрывки чужих грез?
   Сводится всё, по видимости, к тому, что наша Селина во всем своем величии, которое на нее вздели вместе с Большим Магистерским Нарядом... Кстати, он был ее по закону или позаимствован? Ну, в общем, она позволила какому-то совершенно бесплотному созданию удалить себе голову (дежа вю, как говорится), налиться ее кровью - и уже в виде призрака потолковала о чем-то с другим призраком на созданной в одном из "восточных" залов нейтральной территории. А вернувшись, спешно прирастила себе утерянное в лучших традициях Темного Народа. Какое это имеет отношение к проблеме двоякой Священной Сущности, что именно Селина продала и что купила, - не знаю и знать не хочу. Иду, куда меня ведут, во всеоружии моей вампирской брони.
   А поскольку на этот раз мне не особенно есть чего поведать миру, приведу-ка я здесь стихи, что сочинила моя молочная матушка в честь поэтессы великого "серебряного" века, вдохновившись ее строкой, которая звучит так: "Я белый лист перу и чернозем для плуга". Петь их надо было в тяжелом ритме ступального колеса, постепенно его убыстряя:
  

Раба твоей любви - мне сладко повторять,

Сквозь мнимости земли нести твою печать:

Твоя печать на мне - быть не такой, как все.

Твоя печаль во мне - быть не такой, как все:

Тридцатой спицей в царском колесе,

Ступицей, что свою не чует ось.

И, приковавшись цепью к колесу,

Твоей мечты сугубый груз несу:

Вот только воплотить не довелось.

На мне твоя печать, во мне твоя печаль.

  

Желание - вот цепь, томление - вот связь,

Что не дают мне ни уйти, ни пасть;

Судьба моя влечется колесом.

Удел мой - влечься вслед за колесом,

Бессрочно окольцованной кольцом,

Что на свою ты руку положил.

Железом сплошь оправлено ярмо,

Ударило мне в мозг твое клеймо,

Проникло в сердце пламенем из жил.

Во мне твое клеймо, на мне твое ярмо.

Раба твоей любви - я подниму мятеж:

Смятение мое звучит в тебе, как гром.

Я почка - из своих я вырвалась одежд;

Я чистый, тонкий лист: коснись меня пером!

   Вспомнил я эти песню оттого, что стремление вырваться из защитных и сковавших нас оболочек, пробиться через землю, став живым листом, и принять на себя не мертвый оттиск печати, но животворящую запись, - это главное, о чем Селина говорила мне, и то, к чему она сама стремится сквозь всю свою смертную и бессмертную жизнь.
   И знаете, что я вам поведаю? Мне до того ее жаль, что я более не ревную.
  

Глава шестая. Снова Грегор

  
   Утром, когда наши гости чин-чином разошлись по кельям нулевого цикла, где, правда, не было никаких домовин, гробов и саркофагов, но лишь металлические двустворчатые дверцы с фотоэлементом, я в очередной раз проявил свое легендарное нахальство и проник в Селинин роскошный клостер. Не за-ради блуда, а для того, чтобы напоить ее из запястья. Она была в дезабилье и полузабытье, и я лелеял надежду, что меня с моим нескромным предложением не выбьют за пределы кроватного поля.
   - Ну и объясни, что ты такое сотворила? - спросил я, когда моя посестра еще не совсем пришла в себя, а прочие уже как следует впали в транс.
   - С тобой? Ну... станешь лет через сто-двести человеком, который изредка перекидывается в вампира. Для поддержания хорошей формы, - пробормотала она. - Надеюсь, сумеешь выбрать.
   - Да нет, - отмахнулся я от странности этого утверждения. - Во время того страшненького колдовства.
   - А-а. Поставила на кон всё своё мекум порто, понаписала расписок на недостающую сумму и выиграла-таки нечто небольшое, но очень, очень славное.
   - Так кто ты теперь, человек или монстр?
   - И всё это пока тоже, - хмуро отвечала Селина. - Но самое интересное - я теперь богиня. Белая. И какого, простите, фига мне это понадобилось?
  
   Смертные слуги Селины были вышколены отменно: не успели мы проснуться и позавтракать, как на нас обрушилась лавина горных и подземных снастей удивительного облика и с непроизносимыми наименованиями: обвязки, оттяжки, страховочные усы, жумары, кроли, карабины, спальные мешки, крючья, тросы, карманные лесенки, ксеноновые налобные фонарики и большие подвесные фонари, наручные часы, непроницаемые для всего, что только можно вообразить, высокие ботинки-"саломоны" с триконями, куртки из полартекса и нейлона, утепленные мембранные комбинезоны (как и обувь, пропускают всё наружу и ничего вовнутрь, с горловиной по самые уши и молнией от маковки до паха). Высочайшее фирменное качество и абсолютно непостижимый способ применения. Селина поливала нас пятерых ученой терминологией, из которой, излагая вкратце, следовало, что всё надо цеплять ко всему - и покрепче. Пятерых - это потому, что в полусне мы окончательно договорились о составе нашей экспедиции в центр Земли: естественно, Селина как стрелочник и проводник, обе рыжеволосые красавицы как глубоко заинтересованные личности (и без них вообще колдовства не получится), а в качестве противовеса - трое мужчин. Я, Римус и Ролан.
   - Вы не забыли о нашей природе, дорогая Ласка? - не выдержав подобного словолития и вампироверчения, спросила у нее Джесс.
   Селина смерила ее ироничным взглядом:
   - Высокая госпожа! В полнейшей темноте откажет любое зрение, даже такое необычайное, как наше с вами. Если вы по слепоте и незнанию обстановки похороните всех под камнепадом, выбираться из-под него понадобится суток этак трое. Если вампира сплющит, как лягушку, обрушенным сверху валуном, вновь собрать себя в кучку он сможет лишь через неопределенно долгое время. А индивидуума, застрявшего пробкой в узкой базальтовой расщелине, вполне можно распилить на части виброрезаком и собрать на той стороне, как конструктор, - только он сам, я полагаю, не будет от того в большом восторге. Я стараюсь сэкономить вам время. А если что не так, будем дожидаться, пока мы все не кончим с отличием полугодовые курсы практической спелеологии.
   - Да, вот что еще, - продолжала она через некоторое время, деловито засупонивая Ролана в костюм, состоящий, кажется, из одних веревочек с разнообразными хитрыми замками. - Кто-нибудь представляет, как изменяется вампирский суточный цикл во время подземного пребывания? У людей он, по-моему, тридцать шесть часов. И как воздействует солнечный свет, если наверху добрая полумиля каменной толщи?
   Но ответа, которого, собственно, мы и не знали, она не получила. Ролан был последним, кто оказался не полностью одет, и когда мы - во всем спортивном - воззрились друг на друга, начались взаимные смешки и указывания пальцами. Махарет, которая снова оказалась самой невозмутимой изо всех, пришлось нас урезонивать.
   А потом Селина же прочла нам лекцию. По прибытии на место полагалось двигаться по горизонтальным коридорам легче пера и для этого задействовать даже те мускулы, которые по видимости использовать не нужно. В условно вертикальных - не переходить в свободный полет, а идти врастопырку. Не пересекать подземные потоки по воздуху, если можно пройти вброд. Не использовать натуральную флуоресценцию глаз вместо фонарика. Не получать царапин и не оставлять волос: старый фильм "Гаттака" видели? (Не очень для меня понятно. Можно подумать, в глубине земли нас поджидают агенты противника.) И не издавать воплей, в том числе восторженных.
   - Там карстовые пещеры, промытые в чистом мраморе,- пояснила Селина. - В эстетике прямо купаться будем!
   С тем мы и отбыли. Почему в полной экипировке, понятно: дыра в земле оказалась всего в получасе лёта. И в семи километрах пешего хода по кривой дорожке. Несколько удивила закрепленная в глубине лаза фасонная круглая решетка с замками по всему периметру: проем и без того скрывали буйные кусты. Ну, замки нам не преграда, и вскоре мы ползли на животе единой связкой, отталкиваясь от каменистой грязи локтями и коленями, - то вниз, то вверх головой, чувствуя себя попеременно свинцовой болванкой и воздушным шариком. Шли в таком порядке: впереди Селина, за ней я, затем Джесс и Махарет, Ролан и замыкающим - Римус.
   Насчет свободного полета - то было сугубым юмором, зато "условная вертикаль" оказалась суровой прозой.
   - Как тут люди выдерживают? - спросила Джесс мысленно.
   - Откуда мне знать? Может, и не выдерживают вовсе, - раздраженно передал я назад.
   - А решетка?
   - Защита от дурака. Какой-то смертный сунулся, и остались от него хладные кости, - прошипел я вслух.
   - Моя сестра ведь тут не проходила, - спросила Махарет нашу головную.
   - Ох, ну конечно! - повернулась та. Лицо у нее оказалось порядком вымазано. - Ее личный Дар Очарования такой мощный и такой спонтанный, что многоярусная и бодрая компания, через которую она пробилась, отреагировала на ее проход лишь через два часа с гаком.
   Романтики и эстетства не обнаружено было и на дне главной пещеры, куда мы в конце концов попали. Два самых мощных наших фонаря освещали мрачный зал, лучи их, скрещиваясь, терялись в вышине. Под ногами преизрядно хлюпало, так что хотя бы насчет купанья Селина не соврала.
   - Мрачновато, высоко и пусто, - слегка поморщился Римус. - Селина, милая, ты уверена?
   - Да включите свое ночное зрение, мосье и месдамс, - предложила она всем. - Насчет видения сводов не поручусь, но там вдали за рекой...
   - Врата Мории, - торжественно произнес Ролан.
   - Ты что читал - Рериха или Толкиена? - спросил я. - А то и вовсе посмотрел хоббитанский фильм в домашнем кинотеатре?
   Но он был прав. На другом берегу озера неясно белели огромные колонны с мощной базой, расширяющиеся кверху, подобно сомкнувшимся клыкам доисторического зверя. Никакие створы невозможно было навесить на этот циклопический портал.
   - Нам туда, - кивнула Селина. - Можно пешком: вода здесь мелкая, и с прошлого раза никаких осьминогов в ней не завелось.
   Только вот мы внезапно почуяли характерный озноб, тупость во всех членах и неотвязную дремоту - предвестие дневного сна. Кое-как пролетели над водой, кучей рухнули на ближайшее сухое место - и конкретно вырубились.
  

Интерлюдия шестая. Ролан

  
   Я поймал чье-то видение: может быть, снова Грегора, но скорее всего, отражение моего собственного, преломленное в зеркалах чужих снов. Хмурый лес с высоченными стволами, которые внизу опираются на контрфорсы, как в храме. Лесная готика сводов. Могучие нервюры ветвей - оттуда полуденное солнце свешивает полотнища прозрачных боевых стягов. Шелестящий ковер листвы на земле. Среди него на поваленной колонне одного из стволов - Селина и Махарет, обе в камуфляже и обе величавые.
   - Я бы могла раздать всю себя этому лесу, - говорит Селина. - На большее меня не хватит, а на меньшее не соглашусь.
   - Так, значит, наш отважный римлянин покушался обратить в единый миг целую толпу народа, - с веселым изумлением отвечает Махарет.
   - Да, - отвечает Селина, - меня в конце концов образовалось много, как всякого хорошего человека. Такое уж тут время, в нашем Священном Динане. Всё множит, преумножает и приумножает.
   - Ваш Динан - чистая фикция. Я еще думала, как могут в одном реальном плане соединиться холодное оружие и компьютер.
   - Не скажите: а Япония?
   - И то правда, - смеется Махарет. Она совсем другая, чем та, что спит рядом со мной, - нет в ней никакой тревоги, и гордости тоже почти нет.
   - В этом сочетании возможного и невозможного - опасность и непредсказуемость тех игр, что играет с нами Время. Его мозаичный узор мы читаем от камня к камню вместо того, чтобы узреть с вышины. Там, куда мы с вами идем, узор закручен в изрядно спутанный клубок - этого приходится остерегаться особо. И подвергая вас теперь мнимой, символической опасности, я оберегаю от настоящей, связанной с обитателями перепутанного времени, абсурдного пространства. Ведь нас не хоронят в тех саркофагах, которые мы увидим завтра: но обращают в пепел и сыплют в воду подземных рек, отдают сыпучей земле горных склонов, чтобы мы стали едино со всем ближним миром и так же легко изменялись, как он. В гробницах же и рядом с ними держат запечатленную память: любимые книги, почетное оружие и инструмент, одеяния... Это наши маяки. Порталы. Мы приходим на зов по нити наших привязанностей.
   - Кто это - мы?
   - Магистры и легены. Правители и ученые. Странники. И Дети, Играющие Во Всех Временах.
   - Так значит, ты и есть такое дитя? Гений этого места?
   - Какого места: пещеры? Лэна? Динана? - Селина тоже смеется.- Не претендую нисколько.
   - Ну, наш охранитель от неведомых древних призраков. Сил и Властей.
   - Вроде того. Вы не представляете себе, какая тут иногда собирается разнообразная кампания! Не такая, бывает, и добрая.
   - И в каком обществе может проснуться моя Мехарет...
  

Глава седьмая. Снова Римус

  
   Зал, открывшийся нам за вратами... Невозможно описать словом это зрелище. Теряющийся в тумане свод: глыбы мрамора, застывшие в виде потеков, разводов, клыков; медузы, что составляют незримо движущуюся гору; занавеси, откинутые нездешним ветром; струны арфы, не которой он некогда играл; резные канделябры в два человеческих роста; коконы блистающей паутины, свисающие из пустоты. Театр подземелья. Сад неведомых богов. Всё исполнено внутренней меры и гармонии - и несоизмеримо ни с кем из живущих.
   И еще на стенах, как раз посередине, - цепи ниш, белые на коричневом. Отсюда, снизу, ниши похожи на изъязвления в выступающих лентах твердой породы.
   - Большой церемониальный зал, - объясняет наша гидесса. - Там, наверху, крипты.
   От восторга мы едва помним, зачем сюда явились; кроме, естественно, Махарет. Но и у нее в глазах едва ли не благоговение.
   Пол здесь отполирован, вытерт шествием веков; быть может, тысячелетий.
   В самом низу тоже редкие низкие арки, грубо отделанные и почти сливающиеся с фоном основной породы. Каждая ведет на свой ярус кенотафов - там, дальше, лестница с широкими и пологими ступенями. Мы поднимаемся.
   - Вся беда, что здесь их сотни. Тысячи на разных горизонтах с различными входами, - тихо говорит Селина, приклонясь к Махарет, словно та не в состоянии услышать. - И я... не знаю, какой из этих гробов - мой.
   Махарет ничуть не удивляется, зато в душе изумляюсь я.
   - Я могу показать те галереи, которые занимали в последнюю очередь, но я не слышу... Я не владею половиной вашего общего сердца, Повелительница. Слушай сама! - говорит ей Селина.
   И вот мы идем по ступеням, с одной стороны которых обведенные внутри белым арочные своды, с другой - сходно отделанные проемы, ведущие каждый к своей гробнице. Человеческие руки не столько украсили, сколько подчеркнули уже созданное природой, не навязывая ей своих замыслов. Внутри находятся совсем простые параллелепипеды с плотно пригнанной крышкой без видимой щели. Скамьи или лари. Росписи или орнаменты.
   - Слушай, - повторяет Селина. - Я тоже... Там осталось нечто от меня, хотя бы и на волос.
   - Вот оно, - Махарет и она сама одновременно стали в проеме, и уже все мы услыхали мощное, сонное биение вампирского сердца.
   Здесь казалось чище, чем в других отсеках, и немного теплее. Скамьи и сундуки были сделаны не из обычного известняка, а из дерева, впрочем, по виду подобного самому твердому камню.
   - Вот, - чуть усмехнулась Селина, дотрагиваясь до гладкой крышки саркофага. - То, что вы от меня потребовали, сделано. Если у кого имеются сомнения, что перед нами пропавшая сестра, носительница Священной Сущности и Царица Проклятых, пусть открывает крышку сам. Или берет мои слова на веру. Нет желающих? Тогда усядемся вокруг и подумаем, что мы хотим сделать дальше.
   - Поднять ее? - спросил Грегор. - Не думаю, что кто-либо на свете сумеет это сделать.
   - Лучше оставить ее во сне, пока она не изменит решение, - предложил я. - И наведываться время от времени, как некогда делал я. Ведь Мехарет - законная преемница Акаши, которую я охранял многие столетия подряд, и теперь в полной мере сама стала Той, Кого Должно Оберегать.
   - О мой Создатель, - Селина набрала в грудь воздуху, чтобы вздох вышел поглубже. - Ты не представляешь себе, насколько здесь людное место. И насколько...прости за остроту...призрачное. Нет, если без мистики. Сюда же то и дело являются всякие торжественные делегации смертных.
   - Здесь имеется еще хотя бы один вход, - сказала Джесс, - которым Мехарет сюда пришла.
   - Вход? Да их множество, и некоторые ...м-м.. весьма своеобразны. Строго говоря, их столько, сколько арок на всех горизонтах. И кто только сюда не заглядывает!
   - Но они не смогут отодвинуть крышку, если сестра сама не захочет, - добавила Махарет.
   - Кто - "они"? Они - это те, кто сотворил зал, аркады и кенотафы, закрыв их от постороннего вторжения. Те, кто позволил нам войти, - подытожила Селина. - Думайте!
   Потом она подошла к Махарет и поклонилась:
   - Ты убедилась, Повелительница, что я знаю, где. Поверь мне еще раз: в том, что я знаю - как.
   Махарет кивнула, не совсем охотно.
   Тогда Селина сняла и бросила на пол всё, кроме комбинезона и обуви, которая отчего-то показалась нам средневековой. Выпрямилась, черная, гибкая, повелительная, с распущенной косой. Встала в проеме, лицом ко всем нам, сидящим в ряд на скамьях, позвала:
   - Мехарет! Мехарет! Мехарет! Ты наступила на мое сердце!
   - Мехарет! Мехарет! Мехарет! Ты купаешься в моем пепле!
   - Мехарет! Мехарет! Мехарет! Тебе не мешают мои скрепы и узы?
   Крышка чуть пошевельнулась и приподнялась - шов, который рассекал базальтовый монолит, оказался ровно посредине. Мне показалось, что глыба парит на струе теплого воздуха, слегка покачиваясь.
   Наверное, все мы шестеро инстинктивно соединили свои Мысленные Дары, чтобы помочь: во всяком случае, у меня до предела напряглись жилы на висках.
   Саркофаг разломился пополам, верхняя часть плавно опустилась рядом.
   Краем глаза я увидел охапку светло-рыжих волос, такую изобильную, будто она продолжала расти уже после Даяния Темной Крови - или в нынешнем сне.
   Мехарет поднималась из гроба - спокойно, мерно, медлительно. Слепо оглянулась по сторонам, будто ее транс всё еще продолжался и она не узнавала никого из нас. Да и мы тоже, пожалуй, едва ее узнали: волосы отросли так, что закрывали не одну спину, но и ямки под коленями, кожа стала розоватой (кровь с молоком, вспомнил я принятую на родине Ролана похвалу), глаза сияли, как весенняя трава, а не прежний голубоватый изумруд, осанка стала совсем девичьей.
   - Что ж ты стала неподвижно, краса моя? Иди ко мне, - поманила ее Селина. - Иди. Пей от меня, сколько сможешь.
   Эти слова были как будто выписаны на стене огненными буквами. Господи! Я вспомнил мою прекрасную и желанную врагиню Эвдоксию и ее опрометчивое желание принести себя в жертву прежней Царице Проклятых... Ее ужасную смерть...
   Селина взялась рукой за "язычок" молнии и потянула его вниз, открывая высокую шею, длинные ключицы фехтовальщика. Мехарет так же плавно перешагнула через борт саркофага и ступила на пол.
   - Ну же, поторопись, - снова заговорила Селина, - и пей. Забирай все мои имена.
   Она простерла руки навстречу, и Царица мгновенно очутилась в этом объятии, приникла к обнаженной груди. Женщины опустились наземь, как влюбленные, и рыжеватые волосы почти исчезли под золотыми. Мы услышали двойное биение двух невероятно сильных сердец; два лэнских колокола с подголосками.
   Я вскочил, ринулся, но мои руки стиснули с обоих сторон - пожатьем каменной десницы. Махарет и Принц.
   - Твоя сестра ее убьет...убивает!
   - Разве не в этом суть данных ею обещаний? - холодно спросила Махарет.
   - Спокойно, Римус, Селина знает, что делает. Они обе знают, - ответил мне Грегор.
   Тем временем облики обеих женщин претерпевали изменения: краски Селины становились бледнее, Мехарет - ярче. Даже волосы участвовали в превращении: на наших глазах Селина стремительно седела. Даже ткань длинного прямого платья Мехарет: его гранатовый цвет стал густым и переливчатым, словно живой пурпур.
   Наконец, обе поднялись и стали рядом, не размыкая рук. Вечно юная земная богиня - и старуха. Мало было седины: резкие сухие морщины рассекли лоб, как ножом прорезали щеки, спустились от носа, ставшего похожим на ястребиный клюв, клещами охватили бледногубый узкий рот. Выцвели брови, набрякли веки, отчего в их разрезе проявилось нечто азиатское. Одни глаза оставались яростно, неукротимо юными, их синева была взята от неба перед самым рассветом. Нет, Селина была не старой. Она была... Древней. Селена, богиня Луны - это имя ей пристало теперь, ибо она была ныне как тонкий прямой клинок, вынутый из пышно украшенных ножен тела. И таков же был ее новый - и прежний - голос. Серебро и сталь, кровь и огонь.
   Древняя подвела Мехарет к обеим рыжеволосым женщинам.
   - Джесс, покажитесь ей ближе, прошу... Хорошо! А теперь, взявшая мои имена, отдай этой госпоже ее собственное. Ну, говори же! Твой язык не затерялся тогда в песке, он по-прежнему часть тебя. Смелее!
   - А...Ар-рианрод, - пролепетала чуть слышно Мехарет.
   Девушка всплеснула руками.
   - Ты права, - кивнула Древняя. - Арианрод - Серебряное Колесо. Девственная мать. Принимаешь ли ты свое новое имя и то, что с ним связано? Скажи "да", непременно скажи "да".
   - Да, принимаю, - прошептала Джесс.
   - Теперь она, - костистая рука уперлась в грудь Махарет. - Кто она?
   - Блодайвет.
   - Верно. Быть ей сплетенной из цветущих ветвей и плодов, что на них произросли, стать ей прекрасной супругой многих сильных мужей, исполненной благого коварства. Ты берешь эти титулы?
   - Беру, - ответила Махарет. - И благодарю.
   - Прекрасно, поистине прекрасно. И вот последнее. Кто ты есть сама?
   Мехарет обернулась к Древней, лицо ее исказилось, как в плаче, и я отчего-то подумал: по-прежнему ли красны ее слезы? Ведь она так давно не нуждалась в крови, хотя теперь получила ее с избытком.
   - Я... Кто - я?
   Мехарет отняла руку у Древней и положила ее себе на грудь.
   - Угадай загадку, милая моя красота, - усмехнулась Древняя. - Освободи меня, наконец.
   - Я Моравит, Старуха. Смерть-в-Жизни и Жизнь-в-Смерти.
   - Ага! - воскликнула Древняя. - Моя взяла, моя!
   Мехарет почти с рыданием оттолкнула ее и бросилась на шею сестре.
   - Ну вот, вас теперь законная тройка. Тринити. Тримурти. Триада, - заключила Селена - нет, все-таки Селина. Теперь это была просто старая женщина, потерявшая всё, кроме возможности смеяться над жизнью и собою самой. - Живите дружно, несите свою ношу с готовностью и не ссорьтесь. Ради этого я всё отдала: и мою вампирскую суть, и божескую, и даже почти всё то, что осталось от человечьей. Все нити судеб - радуйся, пряха! Все искорки и блики света. Даже - в каком-то будущем смысле - глаза Торну подарила, хоть они скорее тебе пристали, Мать Великого Семейства.
   Тут я высвободился из хватки Грегора и подошел к моей дочери.
   - Разреши, я снова дам тебе Кровь. Я ведь точно знаю, что оттого не умру.
   - И от меня возьми, - сказала Махарет; она так и застыла в сестринских объятиях, словно боясь малейшим шевелением разрушить чары. - Я думаю, никто из нас тебе в этом не откажет.
   - Ребята, у вас что, крыша малость отъехала? - спросила Селина с прежней своей задиристой интонацией. - Да вы поглядите на меня - было б из чего консервы делать! И не беспокойтесь обо мне, в самом деле: я свою нынешнюю игру назубок выучила, и ей пока еще не конец.
   - Давай, Грегор, лучше этот ларчик закроем, - деловито предложил Ролан. - Пока наши отцы и матери спорят. Нужно ведь и маскировку соблюдать.
   Мы, трое мужей, только что приподняли крышку Мысленным Даром и готовились навесить ее на место, как я увидел, что внизу блеснула искра.
   Не успел я сообщить о том, как Грегор, рискуя целостью пальцев и, кажется, умной своей головы, нырнул под самую тяжесть и извлек со дна крошечный золотой веер.
   - Вот она, моя потеря! - торжествующе воскликнул он. - Я, когда брал Большой Наряд Селины, слыхал звон, да его не понял.
   То было - клянусь! - утерянное третье звено ее волосного украшения. Над узкой пластиной с петлями, куда надлежало продеть "рога", сидела на задних лапах чудесно изображенная лиса, распушившая все свои девять хвостов. Лисица-оборотень японских легенд.
   - Золотая кицунэ, - произнес он завороженно. - И впрямь - "скрепы и путы".
   - Узы, - поправила старуха. - Надо же, под ними я имела в виду мой личный гроб. Ну, тот, где похоронили вещи, в которых одна из меня померла.
   - Что ты...вы... говоришь, милая? - несвязно спросил я.
   - Помните, папа Римус, о чем я предупреждала? Что у меня много жизней, и каждый раз, когда вы выпьете следующую, очередное сердце будет стоять на страже. Вот только все жизни и все имена мои скончались, осталось одно это.
   - Если не совокупный Темный Дар, то что еще я могу подарить тебе? - спросила Махарет, которая все это время была погружена в раздумье.
   - Какое имя, интересно, - в одно время с ее словами подумал Грегор. - Наверное, не полагается называть ее Селиной, как и прежде?
   - Да нет, почему? - возразила она, - Истинное имя - штука тайная, спрятанная от сглазу. Кстати, Махарет и все-все: я ведь не пытаюсь вас перекрестить, это несерьезно. Только размечаю новое распределение ролей.
   - Ты ответишь мне, наконец? - настаивала Махарет. - Не годится мне быть в долгу.
   - Тогда вот что, - старая женщина протянула ей нашу находку. - Отыщи ей нового хозяина или хозяйку. Я, по правде говоря, думала для того отнять камею у Принца - но это было бы злое дело. Он счастливо избег такой участи своими стараниями.
   - Как же мне искать?
   - Не знаю, да и подсказывать было бы неинтересно. А смысл в ней есть, в этой лисичке. Только найти его нужно так, чтобы он стал твоим личным, а не "смыслом вообще". Бери!
   Махарет прицепила лисицу к вороту.
   - Благодарю тебя снова.
   - Не за что, вот увидишь. Плату с вас троих ведь не мне брать пристало.
   - А теперь мы пойдем наверх, - распорядилась Селина. - Тот путь, что был нам раньше заказан, теперь наш по праву.
   Она подобрала свою куртку.
   - Всё специфическое снимайте и бросайте - уж найдется кому подобрать. Больше пещер в нашей жизни авось не будет. Мы идем в гости к Большому Расколотому Зеркалу.
  

Интерлюдия седьмая. Ролан

  
   Благополучно завершилось наше приключение или нет? Кто скажет! Римус и Грегор пьют вино, мне же по справедливости достается горький осадок на дне бутыли или бокала: это один из признаков, что и весь напиток может быть отравлен.
   Я понемногу превращаюсь в Кассандру - безошибочно угадываю то, чему надлежит произойти, но никого не могу заставить себя слушать. Вообще не могу говорить.
   Еще одно видение - в конце Ночи из Ночей, когда мы готовились к походу в Зал Церемоний. Почему-то я не придал ему особого значения, решив, что это усложненное повторение уже пройденного.
   ...Я, по-прежнему смертный мальчик, стою рядом с Теми, Которых Следует Оберегать моему Мастеру Римусу, но с обратной стороны: Акаша находится справа от Энкила (и по правую же мою руку), а не слева, как должно быть по древнеегипетскому канону, изображающему супругов. К тому же они слегка повернуты лицом друг к другу и разведены, точно готовясь к единоборству. И какие они огромные, в два раза больше смертных! Ноги их купаются в воде.
   Над поверхностью озера вдруг появляются широкие круглые листья со слегка зазубренным краем, бутоны: царственный лотос готовится к своему вечернему цветению, голубой лотос - древний символ Ночного Народа. Один цветок, особенно крупный, медленно распускается, похожий на пышную звезду. Но вот чудо! Из самой сердцевины встает крошечная живая девочка из сказки Ганса-Христиана, тонкая, как пестик, золотистая, точно зрелый початок маиса, ибо светлые волосы окутывают всю ее наготу. И она растет, возвышаясь над своим ложем, - растет и оформляется в невиданную и лучезарную красавицу, по сравнению с которой Священная Чета кажется застывшим мертвым камнем, потерявшим всякий внутренний свет. Святая Аньес. Оживший речной жемчуг. Венера, рожденная из раковины. "Это последняя картина моего любимого художника, - говорит некто за моей спиной голосом Мастера. - Больше он не писал ничего подобного до самой смерти".
   Светлая Дева начинает свое движение вперед: шаги ее почти не пригибают листов, не колышут поверхности вод, настолько они легки. Как бы стараясь удержать равновесие, она расставляет руки так, что почти касается ладонями Родоначальников. И тут я догадываюсь, что идет она ко мне самому.
   - Они ее раздавят. Оберегаемые убьют Деву, Мастер! - кричу я беззвучно.
   И понимаю, что именно того она и добивается.

Глава восьмая. Снова Грегор

  
   Из мифа мы прямиком попали в сугубую современность - и даже более. В проеме одного из выходов (хитрая дверь с кремальерой и чем-то вроде рулевого колеса) нам открылся широкий коридор, отделанный в стиле шикарной подземной конторы типа Пентагона, как я это понимал: матовые лампионы, стальные щиты от пола до потолка, заклепки на всех прочих местах, накачанные дяди в форме наподобие нашей и со стрелялками наперевес. Никаких прикинутых вудуистов, конечно. Однако по мере продвижения и, очевидно, пробуждения местных обитателей (ночами они, что ли, оживают?) местность всё более напоминала Рио во время карнавала или мой подопечный город в самый канун Великого Поста. Молодые люди в качественном твиде и однотонных галстуках и с красной феской на голове. Девицы в расшитых тебетеях, синих бархатных платьях до полу и серебряных цепях на груди. Парни от четырнадцати до девяноста в фирменных голубых портках и футболках с хулиганскими надписями. Самураи в штанах-хакама и куртках с широкими плечами, их подружки в белой форме для айкидо. Дама в вечернем платье, до того черном и маленьком, что ее самой, белой и прелестно сформованной, казалось что-то уж очень много. Стандартные бизнес-леди и бизнес-джентльмены в униформе, попадавшиеся не так редко, светились на этом фоне, как солнышко сквозь набрякшие грозовые тучи. Чинности и благопристойности тоже было хоть отбавляй. Из полуоткрытой двери нам под ноги выкатилась пара каратэистов, встала, поклонилась в пояс:
   - Мы слегка увлеклись, высокая ина Карди.
   И быстро-быстро укатила назад.
   На этом фоне мы никак не вызывали ажиотажа. Разумеется, я не вполне отошел от своей давней смуглоты, наши дамы умели поддерживать ее краткими вылазками на солнце, Ролан казался напудренным по некой экзотической моде, а Римус...
   На одном из перекрестков, где большой коридор пересекался с малым, нас приветствовал красавец смертный: высок и строен, абсолютно белые кудри овевают розовато-бледное лицо, глаза скрыты за дорогими черными солнцезащитными очками, губы нежны, ногти слегка подкрашены бежевым.
   - Вот за такого Селина меня и приняла, - мысленно сказал нам Римус. - Верно, дорогая моя? Это же альбинос.
   - Не это, но именно это, - вдруг произнесла Мехарет невнятно. - Здесь и не здесь.
   - Понятно, - сказала ей Селина. - Ты со своей вековечной вампирской жадностью выпила лет этак тридцать моей смертной жизни. Но не беда: я их все прожила на большой скорости, пока они в тебя вливались. Сейчас мне девяносто, но я здорова, как мореная дубовая коряга, и твердо решила разменять всю положенную мне сотняжку. Нет, правда: до сих пор у меня уже на семидесяти годах батарейки сдыхали. А что до вас всех, то швейцарские золотые счета растут, как дрожжевое тесто, шикарные тачки стоят по горло в смазке и в качестве антикварных стоят нынче прямо бешеную кучу бабла, особняки застрахованы и законсервированы так плотно, что и пыль не проникнет, не то что всякое ворье. Наши компьютеризованные и прочие детки постарались: я же свое дневное время не на одну покупку снаряжения потратила, а и на контакты.
   - Мокша, - панически подумал я ей одной. Селина как-то очень светло на меня посмотрела:
   - О, Мокша прожил слегка меланхолическую, но достойную жизнь. Два десятка жен, в том числе и его собственные правнучки - для сохранения чистоты генома. Сотни отменных потомков. Зачинатель великого рода. Сорок пять с лишком лет, разумеется, рекордный возраст для собаки, но его опекунам удается это скрывать.
   - Так он что, жив?
   - Конечно, я же говорю. А почему - догадайтесь с трех раз.
   Ну да, наша долголетняя кровь. Вот не ожидал!
   _ Мехарет, - продолжала беседу Селина, - ты ведь, должно быть, через Медицинский Уровень сюда проникла. Или Публичный, он рядом. Самые незащищенные, там и запоров не ставят, одна охрана.
   Та кивнула:
   - Врачи.
   - Тогда отдадимся в их бестрепетные руки. Пропуска добудем, то, се. Это на лифте вверх.
   При упоминании медиков я вспомнил о моем милом нейрохирурге и ужаснулся: как же я пса поставил впереди человека. Впрочем, она была жива, не так уж и постарела - это я интуитивно почувствовал в тот миг, когда о том спросил, - горюет, но созревает в своем решении, и теперь я смогу повернуть вспять ее возраст, отдалить от нее зло, дать ей... невероятное.
   Мы ехали быстро по человеческим меркам - лифт оказался скоростной - и тем не менее затратили немало времени, отчего я заключил, что мы и вправду возвращаемся из далеких глубин.
   Это коридор был еще шире, еще светлее и неплохо обустроен: ничем казенным даже не пахло, устрашающая медтехника была упрятана с глаз долой.
   - Хорта мне!- патетически воскликнула Селина, едва мы выгрузились где-то посередине этажа и она сумела поймать какого-то юнца из местных. - Только не врите, что оперирует. Стоять под прожектором или над прозектором - силенка уж не та, и давно. Ах, ест? Да сколько же можно! Как ни приду, всё одно и то же. Должно быть, подбирает последки удавшихся операций. Страшно подумать, что тут происходит после творческих неудач.
   За самой импозантной из дверей (ее отмечала непонятная мне закорючка) зашевелились, из щели выклубился невероятно аппетитный запах: соя с овощами, но в какой-то особенной приправе. Вслед за духом еды в щелку наполовину проник хрупкий, тощенький старикан. Вот он-то явно уже разменял упомянутую "сотняжку" и перешел в следующий за ней миллениум.
   - О. Карди! - воскликнул он с подъемом. - Сколько лет, сколько зим! И, вижу, в хорошей компании.
   - Зато ты один, не считая тушеного кролика а-ля гатто.
   - Обижаешь. Вегетарьянец я.
   - Что неудивительно при роде твоих занятий, хотя только что я сама подвергла это сомнению.
   - Да вы проходите, - старикан галантно отодвинулся, пропуская нас в помещение. - Располагайтесь в креслах.
   Кресла были что надо: антикварный утрехтский бархат из коричневой шерсти, капковая обивка, форма из тех, что ныне именуют эргономичными. И ровно по числу прибывших. Сам Хорт разместился на причудливом седалище, безусловно предназначенном для сохранения осанки - и строго лишь для этого. Он определенно наслаждался зрелищем дамской прелести, размноженной в трех экземплярах.
   - Это всё мои друзья, Хорт. Не сверли глазом, не трогай и сам не испускай призывных ароматов.
   - О-о. Есть-пить будете?
   - Литр кумыса и семь чашек. Они не захотят, так я одна выдую.
   Очаровательная сестра милосердия в плотной косынке, закрывающей волосы, - должно быть, помощница на упомянутых операциях - кивнула в ответ на приказ и ушла из комнаты.
   - Я ведь к тебе с просьбой. Нужно шесть карт на выход. Время - как им будет удобно. Имена и диагнозы на твое усмотрение. Надеюсь на изобретательность в подходе.
   Он замялся.
   - Мне открыть перстень? - Взгляд и голос стали... ну, как индийский булат. Серые и острые.
   Хорт кивнул.
   - Сделаем, не разговор. Жаль, что так быстро.
   - А пока делаете, выйди сам и проследи, чтобы нам не помешали.
   Когда он вынес свое тонкое тело наружу, Селина быстро проговорила на языке мыслей - да, она овладела им, и еще как!
   "Я здесь останусь. Поэтому давайте расставлять точки над всеми i, а также другими гласными. Время здесь иное, чем во всем надземном мире. Причина и следствие нередко меняются местами. Вот Мехарет заняла мой саркофаг исключительно по той причине, что мне понадобилось для поиска освободить его от находившегося там в другой реальности моего костюма. Этот саркофаг и оказался единственно пустым изо всех - не считая лисьей фигурки. Но Грегор именно для того ее и обронил, чтобы возникла причина для Мехарет - встать из гроба навстречу нам. А сейчас важны не абстрактные, а очень конкретные материи".
   "Куда мы выйдем. В ночь или в день", - подтвердила Махарет.
   "Именно. И тут я ничем не могу помочь. Когда мы там, у ворот, заснули, наверху был поздний вечер, так что вообще полная неопределенность. Однако вы три очень сильны, а тут и надо лишь поискать в мозгу охранников, какое время суток наружи. Внутренним-то жильцам всё равно, они на свой собственный лад живут месяцами".
   "Три. А не трое. Как же мужчины?"
   "Пока они будут со мной".
   "И ради такой малости вы играете с нами в секреты?"
   "Нет, не ради того. Для того, чтобы безопасно выйти, я сейчас использую ту самую неуемную жажду Мехарет. Тридцать лет назад она чересчур наследила, а я не была столь уж влиятельна. Неужели вы полагаете, что из-за нас семерых время сдвинулось по всей планете Земля? Стоит вам выбраться отсюда, и вы попадете в привычное вам обиталище, а кусок времени, что был нарочито создан, схлопнется. То же произойдет и с мужчинами - во второй раз".
   Я тихо рассмеялся вслух. Моя Ройан по-прежнему молода и прекраснее всех, мы будем снова дружить домами. Стоит, пожалуй, ее сводить на этот самый Медицинский Уровень, раз он такой несекретный. А что до моего дорогого собакевича - предсказание ему выпало недурное, надо постараться и его исполнить как следует.
   "Я поняла. Эти удивительные игры со временем вы ведете тайно от своих коллег. И рискуете?"
   "Можно и так сказать".
   Как раз в это мгновение в дверь стукнули костяшками пальцев.
   - Что там?
   - Пропуска. И кумыс. Всё как заказывали.
   - И у меня всё, - Селина открыла дверь и впустила Хорта. За ним следовала юная медичка, неся на серебряном подносе большую плоскую кожаную флягу с перехватом на талии, окруженную пиалками той же работы.
   - Так, сначала дело, потом развлечения.
   Она бегло просмотрела пластиковые квадраты.
   - Хм, и фото имеется. Забавно, что даже не одно на всех дам, а разные. Ловкачи, однако! И диагнозы. "Острый декомпенсированный акромеланизм". "Гемофилия фон Виллебранда в фазе ремиссии". "Компенсированный моноцитарный лейкоз". Далее читать не буду. Изощренность Хортовых выдумок хоть кого в гроб загонит. Ну, берите каждый свое.
   Селина рассовала бумаги по кармашкам наших комбинезонов, документ Мехарет отдала в руки Джесс.
   - Прощайте и не поминайте лихом.
   Всё же на самом пороге Махарет спросила:
   "А что там насчет цветущих цепей?"
   Старая женщина рассмеялась и ответила всем и вслух:
   - Дороги в мое "я" открываются только любви. Той, что не хитрит и не ищет своего. Вот и вся премудрость!
   Когда наша новая Триада отбыла, Селина ринулась к фляге, откупорила и понюхала.
   - Почему-то здесь производят лучший кумыс во всем Динане. Ну, конечно, поят кобылиц и запаривают овес подогретой водой с горного ледника, на сено пускают отборные травы со здешних альпийских лугов, а сами лошади берутся из семей, прославленных высокими удоями. Но и это полностью не объясняет чуда. Распивать сии нектар и амброзию в одном флаконе следует с торжественностью, к которой хирургическая атмосфера не располагает. Вот что: пойдем ко мне. Только туда снова надо спускаться.
   Селина ухватила кувшин поперек горла, сгребла пиалы в другую руку и снова повела нас к лифту.
   Что-то еще должно случиться...
  

Интерлюдия восьмая. Римус продолжает

  
   Беда всякого потворничества: стоило мне только начать воспоминания о своих грезах - и они завладевают мной уже наяву. На ходу. В закрытой кабине здешнего высотного подъемника. И что самое загадочное, в том времени, которое было вначале, ничего подобного не было вовсе, моя история заканчивалась вместе со стуком по крышке гроба. Но как говорится в любимой пословице Ролана, увяз коготок - всей птичке пропасть. Дракону, наверное, тоже.
   ...Глазами стоящего рядом со мной Ролана - или, скорее, Грегора? - я вижу трех смазливых юных кровопийц нового замеса, что возвращаются с ночного дежурства в онкологической клинике: ненормально легкие на ногу, слегка хмельные. Мои друзья мне объясняли, что для блокировки нашего первородного проклятия динанцы используют то же специфическое средство, каким отучают своих смертных сограждан от наркотика и заодно тренируют солдатиков Зеркального Братства, чтобы те не кололись на допросах третьей степени. Эта дьявольская выдумка меняет местами "ломку" и "кайф", причем "ломка" страшнейшая, зато и "кайфа" выходит очень много.
   И вот наша удалая тройка, двое юнцов и одна девушка, набредя случайно на заброшенную баскетбольную площадку, решает от вящего облегчения перекинуться в мячик. Другой вопрос, откуда они его достали, но мое видение именно на этом дает логический сбой.
   И тут я снова вижу перед собой тускло-желтую равнину, где курчавятся плодовые деревья и маисовые поля, где неподвижно застыли стада маленьких верблюдов и овец, а люди в пестротканых накидках и круглых шляпах так же недвижимо выпасают скот и блюдут сады и злаки. А прямо передо мной, отчасти перекрывая эту картину, две команды древних бойцов-майя разыгрывают священную игру в литой каучуковый мяч. По правилам, его надо загнать в кольцо, не касаясь пальцами рук, и вот юркие смуглые тела принимают самые невероятные позы, причудливо изгибаются в попытке направить тяжелого летуна поближе к цели.
   Проигрыш - смерть, выигравший получает от зрителей всё, что они способны дать, понимаю я. Когда-то я читал об подобном состязании в честь какого-то из зловещих древних богов.
   Вот одному из бойцов, наконец, удается забросить мяч в высоко закрепленное в каменной стене горизонтальное кольцо. И - удивительное дело! Мяч пролетает через кольцо снизу вверх и исчезает, а в игре появляется новый округлый снаряд.
   Так происходит еще и еще раз, пока я не замечаю некой пугающей странности: на каждом мяче изображено лицо, спокойное и просветленное, как лик буддийского монаха. У людей, напротив, вместо лиц как бы пустые маски.
   Чья-то мягкая и прохладная рука крепко обхватывает меня спереди поперек шеи и плеч, не давая повернуть голову назад.
   - Это одни и те же игроки. Они возвращаются всё более умудренными, - успокоительно говорит мне знакомый голос. - Внизу только тела. Рано или поздно мяч попадет куда ему нужно, но в принципе игра будет длиться до конца времен.
   - Эта игра состоит в том, чтобы, не задумываясь, отдать - и не надеяться на возврат, - догадываюсь я.
   - Да, ты можешь получить дар лишь тогда, когда отречешься от всего вообще, даже от надежды, последнего, что осталось на дне ларца, когда захлопнулась крышка, - отвечает голос.
   - "Можешь получить" - но не "получаешь непременно"?
   - Да, отец мой в Крови. Знаешь, ад, я думаю, был создан вовсе не в наказание, а чтобы придать остроту игре, - знакомо смеются за моей спиной. - Железно гарантированное блаженство - какая скука, о Создатель! Ждать обоюдности пылких чувств - какая проза!
   - А что будет в конце всех времен?
   - Интересней не знать, чем знать со всей точностью. Ни ада, ни рая, ни награды, ни кары. Но та любовь, о которой я так часто говорила, будет там непременно. Во имя нее требуют и переносят тяготы, ликуют и гневаются, дают и принимают - но сама она не требует никаких условий и оправданий своему бытию. Смотри сам!
   И тут я вижу, что мое собственное бледное лицо в окружении тонких белокурых прядей взлетает вверх - и не возвращается больше. А моя смертная плоть тает подобно воску, истекает, как прежде драконья кровь, ясно горит - и согревает всё вокруг своим жаром.

Глава девятая. Снова Ролан

  
   Грегор упорно глядит ей в глаза, берет за руки - как он только осмеливается! Словом, ведет себя как ни в чем не бывало. И Римус: "дорогая" да "милая", чуть ли не "дитятко мое". Я того не могу, сижу, как напротив живого покойника. Когда-то я считал нас, ночных кровопийц, мертвыми по определению, так и говорил своему Дэйви и всем прочим. Но когда одно из таких существ сумело вернуть себе жизнь и с ней самую обыкновенную, не вампирскую смертность, - меня точно заморозило. Не поддаюсь на смешки и усмешки, не заговариваю и даже не смотрю, пытаясь отвлечься на иное дело. Как и прежде, иду, куда меня ведут, следом за ними всеми.
   Карди (такое было у нее здесь имя?) вывела нас из лифта, и мы оказались перед высокими бронзовыми дверьми. Вход открылся, когда она раскинула руки крестом, приложив перстень к чему-то утопленному в косяк. Створы неохотно подались вперед. "Считывают, не торопятся", - пробормотала старуха, - и мы вошли.
   Далеко вперед простиралась излюбленная в этих местах анфилада, разгороженная на отсеки высокими, до потолка и от стены до стены, ширмами густо расписанного стекла, которые были к тому же полуоткрыты. Мы находились в чем-то вроде прихожей или привратницкой, по-современному - холла: низкие мягкие диваны, обтянутые гобеленом ручной работы, фигурное железо спинок, обрешеток и каминной облицовки, наборные столики, висячие полки, ноутбук, выткнутый из розетки и прикрытый чехлом, - на него, как мы поняли, при надобности подавалась панорама окрестного пейзажа. Сразу при нашем появлении зажглись неяркие лампы холодного света.
   - Вот моя перманентная резиденция, - представила ее Карди. - Дальше всё очень красиво, но мы, пожалуй, туда не пойдем. Говорить можно и тут с полной приятностью.
   Она водрузила свою ношу на один из столиков, разлила кумыс почему-то в четыре чашечки и выпила свою долю.
   - Что касается точек над буквами, - продолжила она. - Дамы получили их ровно половину. Теперь задавайте мне вопросы вы трое.
   - Оддисена, - сказал Римус. - С ней, я думаю, не так уж всё просто. Не социально-политические игры, не сохранение справедливости, тем более не благотворительность...
   - Ну... вечные рыцарские игрища, - ответила женщина. - Мы состязаемся со слепыми стихиями и самой смертью - этим главным козырем, который кроет все остальные. Мы движем владыками, как фигурами в шахматах. Это истинная правда. Правда, но чушь. Мы властвуем, но...Знаете, как мы оберегаем себя от жажды властвовать? Я ведь не говорила?
   Грегор покачал головой.
   - Чем весомее сила, чем выше пост, тем суровее ответственность. Большинство так называемых простецов, то есть сочувствующих нам, околачивается на периферии и рискует не более чем обыкновенный хороший человек, попавший в сложные обстоятельства. Воинам Оддисены, так называемым стратенам, и стоящим над ними простым доманам приходится блюсти себя куда строже, но на уровне всем понятной морали. Однако за то, что для них в порядке вещей, - известное малодушие, к примеру, или обыденная ложь во спасение, - игрок более высокого разряда может поплатиться едва не головой. Дела высших доманов, а также легенов - это интеллигенты, что куда выше военных по месту в иерархии, - решает суд наших Старших. Только магистр, глава Оддисены, которого выбирают далеко не всегда, неподсуден, но тем он сам к себе строже.
   - Хорошенькие игры, - усмехнулся Грегор, - И находятся охотники в них играть?
   - Премного, уверяю тебя. Мы - те же самураи в душе: чем круче, тем веселей.
   - Но это игры всерьез, - Римус в упор поглядел на нее. - Ради вашего понятия морали, истины - и красоты?
   - Последнее важнее всего, - улыбнулась она. - Сказать вам нечто вроде притчи? Ролан!
   Я сидел за столиком, потупившись и гипнотизируя себя его мозаичными разводами, и оттого вздрогнул.
   - Да?
   Ты, кажется, знаток современной живописи. Был такой шедевр: портрет дамы на холсте отражается в двух десятках малых зеркалец, поставленных под разными углами. Где щека, где прядь волос, где глаз, где пояс, где колено, где кончик туфли... Но зритель безошибочно видит всю женщину как она есть, причем образ этот - более полный, более истинный и значимый, чем если бы его нарисовали без причуд. Помнишь?
   - Нет.. Да, но не скажу, чье это.
   - Братство Расколотого Зеркала, - повторила Карди со вкусом. - Вот как Оддисена видела судьбу своей великой земли, своего времени - и земного пространства-времени вообще.
   - Оттого здесь всё... так странно, - заметил Грегор.
   - От слова "странный" в русском и английском языках образовано слово "странник". Ключевое для понимания. Ибо сказано Пророком, что по этой земле лучше всего проходить, как незнакомец, странник или пилигрим.
   - Теперь моя очередь говорить, - вмешался я. Римус посмотрел на меня с гневом, а старуха улыбнулась:
   - Ты в своем праве, сын.
   - Твой силт. Почему все здесь так боятся, что ты его откроешь? Даже твой соратник Хорт.
   - Значит, открыть, - проговорила она. - Ну так смотри.
   Она взяла высокую крышечку двумя пальцами и чуть повернула - даже с моей вампирской реакцией я не уловил секрета. Купол откинулся и повис на петле, а потом упал наземь.
   Огромный изумруд чистейшей воды сиял, всеми гранями как бы выступая из оправы.
   - Это не самое в нем интересное, - сказала Карди. - Тут где-то была менора со свечами, найдите и зажгите кто-нибудь, а то искать еще и спички мне не хочется.
   Семисвечник оказался далеко, в глубине одной из настенных полок. Я слегка напряг свой Дар и возжег священный иудейский огонь.
   - Смотри еще.
   Я ахнул от сладкого ужаса: передо мной был пурпурный рубин очень глубокой окраски.
   - Уральский александрит, - усмехнулась женщина. - Редкостной величины, они, как правило, невелики размером. Камень пророков и безумцев, дарующий им вспышки озарения. Двойственность окраски связана с двойственностью крови, артериальной и венозной. Это моя личная эмблема - и мой магистерский знак.
   Я взял ее руку в свои; как-то так вышло, что мы стали передавать ее по кругу, как дароносицу, от меня к Римусу, от Римуса к Грегору и обратно. Зажигали то верхний свет, то нижний.
   - Налюбовались, - наконец, сказала она. И убрала руку себе на колени.
   - Теперь, по справедливости, мой черед, - сказал Римус. - Что там был за намек на сомнительного качества подарки всем нам троим?
   - А теперь, кажется, еще и дамам, - вздохнула Карди. - И, возможно, куче всякого прочего народа. Грегор, ты не объяснишь за меня? Ну, на камею свою погляди.
   - Оборотни, - выдохнул он. - Все мы станем оборотнями?
   - Похоже на то. Но, думаю, не скоро и не сразу.
   - Про что это вы? - забеспокоился Римус. - Какие оборотни?
   Он повернулся ко мне, пытаясь прочесть в моих глазах большее понимание происходящего.
   Старуха тем временем зачем-то налила остальные три пиалушки. От рук ее, танцующих и наколдовывающих, нельзя было оторваться, как давеча от одного ее камня. Нет, напрасно мы отказывали ей в умении очаровывать...
   - Пейте все трое! - вдруг скомандовала она.
   Мы и выпили хором. И не умерли. Только нестрашно обожгло внутри, и жар поднялся назад к ноздрям, будто мы собрались выдохнуть ими пламя.
   - Вот это самое, - ответила она. - Люди. Ваша клятая Прародительница Акаша раздала вам всем яд, а я пробую отыскать противоядие. На вас лежит ваш собственный первородный грех, я же показываю, как его можно снять. Вас одели в непроницаемую и неизменную броню, а я пробила-таки в ней щелочку.
   - Значит, тогда ты говорила не об одной себе, - сказал Грегор. - Мы будем превращаться в людей, какими мы были раньше, ровно в полдень. Серебро поможет нам почувствовать самый момент перехода. Мы будем стареть?
   - Я-то даже молодела сначала. Хотя да, наверное, постепенно все мы изменимся. Но не умрем.
   - Ладно, - сказал он, - справимся, как ни то. Ничего более не остается.
   Мы еще посидели, глядя на огонь в канделябре и трогая кувшин, будто не веря себе.
   - Последнее, о чем никто из вас, таких записных эстетов, отчего-то не заикнулся, - наконец заговорила она. - Статуи Рук Бога.
   - Они здесь, - произнес Римус.
   - Причем на этом самом уровне. В Зале Собраний. И мы все туда пойдем.
   Карди выбросила из стенного шкафа, скрытого в стене (я подивился, сколько же тут тайников) четыре коротких плаща, совершенно одинаковых по цвету и покрою.
   - За эти накидки моих с Данилем ребят называли "бурыми псами Кардинены". Сойдут для такого случая: не в одних же трико идти.
   И мы вышли - четверо мушкетеров, может быть, кавалеров эпохи Ренессанса, в лосинах, сапогах и коротких мантиях с капюшонами.
   По пути Карди объясняла нам, что, по преданию, Зал начали создавать с небольшой ямы в вершине горы, потом велением Божьим наткнулись на большую каверну. По другому преданию, сами Статуи-в-Вуалях уже были там, выточенные водой в виде двух едва оформленных глыб из мрамора разного цвета, уже водруженных на постамент. И подтверждено точными историческими документами, что во время, непосредственно идущее вслед за правлением короля Карла Второго в Англии, один-единственный скульптор снял с Терга и Терги (так стали именоваться Руки Бога) вуали и придал им окончательный и нерушимый облик; это было его шедевром и одновременно лебединой песней.
   И пока она выговаривала эти слова, мы незаметно для нас вошли в Зал.
   Сначала мы двигались как бы через веселый лес малых колонн из белого мрамора, расширенных кверху, - я вспоминал Кордову и ее мечеть, переделанную ради христианских нужд. Потом низкий потолок резко поднялся, и мы очутились в сердцевине горы. Колонны, как оказалось, служили опорой для галереи, три ряда которой, один над другим, наверху переходили в необъятный купол: здесь ноги наши ступали по черно-белым мраморным клеткам, будто вытанцовывая шахматную партию. На противоположном краю зала, куда мы направлялись, широкая лестница черного камня, прорезая галереи, тремя пролетами уходила вверх. У ее основания, на небольшой площадке, слегка приподнятой выше уровня пола и выложенной письменным агатом, стояли Он и Она.
   Эти статуи превышали обычный человеческий рост едва ли вдвое и, несмотря на подножия, должны были скрадываться размерами зала - но производили впечатление гигантских: может быть, от той силы, которая была в них замкнута. Справа от нас Муж, темный и абсолютно нагой, сидел, отодвинув в упоре левую ногу и резко приклонив голову книзу. Юное и в то же время мощное тело было нацелено ввысь, как стрела на тугой тетиве, правая рука, обращенная ладонью кверху, была выброшена навстречу другой фигуре, женской. Лицо, жестокое, яростное, исполнено было затаенной печали. По левую нашу руку возвышалась Жена из сероватого, теплого по тону камня. Стан, закутанный в ниспадающие ткани, точно хотел высвободиться из них еле заметным усилием, но погружался всё глубже. Бездонные глаза, нежный рот, легкий поворот головы к плечу были исполнены полудетской чистоты, лучезарности и в то же время истинно женского лукавства. Абсолютный покой, мера и мягкая сила, ничего не берущая помимо твоей воли...
   Они стремились и пригибались друг к другу; это движение напомнило мне текучую прелесть Грегоровой камеи, ту силу воды, что я почувствовал в Селине, когда в ярости обхватил ее тело руками, и гибкое движение Девы из моего последнего сна.
   - Зал Театра, - говорил между тем Грегор, - там же, наверху, явно зрители сидели. А на площадку кто спускался - лицедеи?
   - Или поединщики, - добавила Карди. - Здесь собирались Совет и Суд. И приходили Взыскующие Света, именно так их называли. Дело в том, что там, в самом верху купола, в точке, из которой по сути возник весь лабиринт Братства, есть отверстие и в нем стальная диафрагма, вроде как радужка в глазе. Ее можно привести в действие специальным механизмом, но самое загадочное - в том, что иногда она открывается по своей собственной воле. Может быть, внизу есть потайная клавиша. Даже я - и то не знаю. Тогда сверху срывается буквально каскад, водопад света.
   Она замолчала.
   - Ты имеешь в виду, что этот свет опасен для Детей Тьмы, - ответил Римус на ее молчаливое красноречие.
   - Но не для вас - с вашей-то силой. Только там, вверху, иной свет и иное небо. Небеса иного мира, всегда ясные и не для всякого открытые. И оттого подождите. Не ходите за мной...
   Она вышла чуть вперед и подняла кверху силт с играющим камнем. Потом сделала еще шаг. Еще.
   Я понял почти всё, когда ее платье стало стремительно меняться, обращаясь в нечто светлое и летучее. Волосы обретали былой цвет, походка убыстрялась и становилась полетной, как прежде голос, фигура утончалась. Карди стала между Статуй - и тут купол распахнулся вширь, плавно, без единого земного звука. Белое с голубизной, невыносимо жаркое для наших глаз сияние ринулось вниз, закрутилось, слагаясь в широкую спираль, на спирали проявилась широкая и пологая лестница...
   И в самой сердцевине этого сияния был Волчий Пастырь, такой же, как во время достопамятной беседы. Только все жизненные цвета и краски были при нем, и меч Тергата был заткнут за парчовый пояс, и в глазах горел тот самый Свет, что исходил из проема в небесах.
   - Вот ты и пришла, моя кицунэ, - произнес он, и каждое слово звенело серебром и золотом сразу. - А что ты мне отдашь по уговору?
   - То мое, что осталось, когда я оделила всех вокруг себя, когда я всю себя раздала другим!
   - Ой, хитрая кицунэ, золотая кицунэ! Думаешь, я возьму за себя нищенку?
   - Не бери, - вдруг во весь голос заговорил Грегор. - Она моя посестра. Вернись ко мне, сестра! Вернись...
   Он запнулся.
   - Я нарочно не взяла от тебя имени для посестры, Фатх, - рассмеялась она и обернулась - девушка шестнадцати лет от роду, ослепительное свечение юности, не тронутое ни грехом, ни отчаянием, не отягощенное никаким бременем, оно всё в себя впитало и всё, что было смертной плотью, пережгло в вечном огне. - Не предавайся печали. Ты ведь не сирота - здесь не бывает сирот. Возвращайся к своей собственной Деве из рябиновых цветов, ветвей и гроздий. И к зачинателю новой собачьей династии. А я вернусь... Денгиль Волк, что за разговоры такие о моем приданом? Быть может, это с тебя одного причитается махр. Так на чем мы поладим, Денгиль?
   - Вот на чем. Я беру тебя такой, как ты есть, Та-Эль Кардинена, и в махр отдаю себя самого, Денгиля из Лэн-Дархана, Даниля Ладо аль Дархани. Ведь что мне остается, как не заполнить твою пустоту моей полнотой, твою жажду - моей прохладой?
   Она уместила свои ладони у него на плечах, он обхватил ее за тонкую талию. Внезапно грянул изобильный и победоносный вальс, один из любимых мною вальсов Штрауса, только я никак не мог вспомнить ни названия, ни мелодии в точности, будто и то, и другое рождалось под ногами Та-Эль и Волка. А они кружились в такт, переходя со ступени на ступень и всё убыстряя движение, музыка с готовностью подчинялась им, спираль вращалась, одновременно поднимаясь кверху и унося их в синеву - вместе с самой синевой и светом. Потом круглое окно так же тихо закрылось.
   Нечто с легким звоном упало оттуда и подкатилось под ноги Грегору. Он поднял.
   - То кольцо, - произнес он дрогнувшим голосом. - Всё, что не ушло с ней наверх. Я не смогу его взять, а не возьмем - пропадет, наверное. Их вроде как плющат после того, как хозяин откажется... не знаю. Бери, что ли, себе, Римус. У меня лиса халцедоновая остается на память.
   Но прежде чем Римус сказал "да" или "нет", я протянул свою руку.
   - Это мое. Кардинена сказала мне, что только то, что растет, цветок это или побег, может вырваться из тюрьмы своего тела. Однажды я пробовал стать таким же художником, как ты, Мастер - виртуозно копировать чужие картины и приемы, если уж не могу творить нерукотворное. Только мы оба были неправы. Мне стоит попытаться изобразить вещи, которые лишь становятся собой. Текучие, как вода. Изменчивые, как этот самоцвет.
   - Но что тогда останется самому Создателю Ласки? - спросил меня Грегор.
   Римус ответил за себя и меня:
   - То же, что и всем нам троим. Возможность умереть человеком.
  
   Потом мы шли по каким-то коридорам, заходили в кабины лифтов, почти не замечая здешних диковин. Из глаз Грегора текли кровавые слезы, Римус подал ему свой платок в стиле Ришелье:
   - Приведи себя в порядок. Люди кругом, а мы неизвестно еще как и когда выйдем по тем пропускам в ее отсутствие.
   - Нет, знаете, что она сотворила - и последние свои десять лет отдала. А Темный Дар приняла специально, чтобы побольше отбросить от себя... при последнем расчете, - говорил Грегор через кружево. Мыслить направленно у него не хватало сил.
   - Селина докрутила свой номер, как она сказала мне однажды, - задумчиво итожил Римус. - Надо же! Мы все слышали от нее, что ей приходится быть верной своему клану, обществу, большой семье... и не догадывались о том, что же ими в конце концов было.
   Я молчал. Только в голове у меня упорно вертелась самая, пожалуй, нахальная из песенок, что исполнялись под трезвон Селининой гитары: "Двустишия монаха неопределенной ориентации".
  

С дырявым зонтиком в руках брожу я целый день,

Воруя солнце в облаках, в лесу воруя тень.

Поймаю звездочку одну, а вместе с ней луну -

С лампадкою и ночником сойду тогда ко сну.

Припев:

С монетой напряженка, с работой полный швах -

Но я в поре, но я в игре - кайфовый я монах!

У хрюшек жемчуг я словчил, алмаз сыскал в золе -

Как много див мне суждено на бренной сей земле!

У ниндзи ловкость приобрел, у самурая - честь:

Как много, брат, прикольных штук на белом свете есть!

Припев

Шустрю я тут, шустрю я там, краду улыбки дам,

За гонор кавалеров их полушки не отдам!

Но коль признать, любая блядь годна мне для пути:

Иной желал бы всё отдать, я - всё приобрести.

Припев

  

Из песен ноты я тяну, из книг тащу слова -

Мир не становится бедней с такого воровства!

Пусть под конец моих часов простятся мне грехи,

Что я у Бога Самого заимствовал стихи.

Припев

Перебирался за ништяк сквозь уйму переправ,

Гнилых подошв не замочив, тряпья не затрепав;

Мне от не знай каких щедрот вся в лен дана земля -

Я генерал степных широт, полковник ковыля.

Припев

Желая дольный мир объять, я расточился в прах -

Башка в пыли, душа в огне, а сердце - в небесах.

Теперь уж, верно, никуда не станется брести:

Ты сам свой дом, ты сам свой кров, ты - все твои пути...

  
  
   ...Все Его Пути.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

  
   Мы двое, держась за руки, спустились с гор. Сколько времени прошло с тех пор, когда я в последний раз посещал эти места, - горам было безразлично. Может быть, десятилетия, возможно - сотни лет. Здесь спешить не принято. Упадают иглы с ливанских кедров и сибирских голубых елей, сеется листва с русских белоствольных берез, посаженных переселенцами, горные ручьи разливаются озерами или промывают себе лазейку в гати, снег валом катится со склона или пуховой пеленой укутывает его - это лишь краткие мгновения здешнего бытия, оттенки главных его красок.
   В озеро Дома Смертей и Возрождений плакучие ивы окунали свою гриву. Перекинутые через воду мосты неоднократно расширяли и обновляли и в конце концов пропустили под увитые плющом дуги. Мы прошли по самому удобному и подняли глаза на вывеску, что увенчала главную арку узорного чугунного литья. По-английски и на "высоком" лэнском можно было прочесть:
  

ПАНСИОНАТ ДЛЯ ДЕТЕЙ

С НЕТРАДИЦИОННЫМИ ВОЗМОЖНОСТЯМИ

имени Эдварда Руки-Ножницы

  
   Это и был тот филиал Медицинского Центра Оддисены, куда я договорился повести мою Рябиновую Женушку.
   Поперек арки, на уровне человеческой талии, была привязана изумительной красоты буковая оглобля.
   - Это чтобы лошади не сбегали и прочий крупный скот, - догадался я. - Как на фермах Дальнего Запада. Прежде тут всегда водились кони.
   - Гиппотерапия и кумысолечение, - кивнула Ройан. - Догадываюсь.
   Я "солдатиком" взмыл в воздух и, ухватив за пояс летнего костюма с капюшоном, слегка помог ей перебраться внутрь. Парный полет, так сказать, на развевающихся чесучовых крыльях.
   Непарнокопытные, а также парнокопытные и прямоходящие обнаружились почти сразу. Смирные кобылы пили прямо из крепостного рва, бряцая уздой. Прекрасношкурая овечка с черной маской на лице толклась рядом с их копытами. Поэтически настроенный козел вдохновенно обгладывал какой-то кустарник, надеюсь, не очень реликтовый. И повсюду роились дети - смотрели в копыта, карабкались на крутой конский бок без помощи стремянки, лезли поверх нечесаной овчины и даже пытались взять козла за рога, сведенные, по сути дела, к двум куцым пенькам. А в тени деревьев и у корней кустов, не говоря уж о низком садовом лабиринте из бирючины, их было несчетно. Златоголовые пухлогубые подростки с бледной кожей и абсолютно прозрачным взглядом; приземистые малыши с узкими добрыми глазами на широком плоском лице, застывшем наподобие маски; весьма длинномерные юнцы, тощие паучьи кисти которых болтались ниже колен. В густой траве рядом с нами, явно не замечая никого и ничего, пухленький ребенок, совсем еще малыш, уткнулся в книгу, сплошняком усеянную многоярусными формулами.
   Надо всем этим роем царила юная матка в зеленоватом, под цвет глаз, платьице и нарядной косынке на черных волосах, смугловатая, широкоплечая и узкобедрая. Она кивнула нам почти по-дружески, однако с оттенком покровительства.
   - Да будут с вами Его привет и благословение. Я сестра Чолпон, "Утренняя звезда". Можно звать Венерой или Денницей.
   - Лестан и Ройан Грегоры, - соврал я в полном соответствии с паспортами.
   - Вы приглашены?
   - Да, но имеется лишь устная договоренность, - поспешил я предупредить.
   - Не столь важно. Чужие сюда не заходят. Повидать своих или ради усыновления? Учтите, мы с некоторых пор мало детей отдаем, больше принимаем: и сюда, и во многие филиалы.
   Я замялся с ответом.
   - Нет, просто мой муж когда-то уже здесь бывал. Можно сказать, гостил, - выручила меня Ройан. - И хотел бы освежить свою память.
   - Если это было до пансионата, - улыбнулась девица, - то всё напрасно. Наши милые детки - ну чисто пролет саранчи над гнездом кукушки. То, что никак нельзя отколупать со стены или сковырнуть с полу, мы оставили, невзирая на возможную амортизацию. Белый концертный рояль. Тяжелые ковры. Компьютеры в нишах и с внутренней проводкой. Книги на верхних этажах - внизу теперь игрушки всякие. Вообще-то наши питомцы народ покладистый и невредный.
   Говоря так, она ненавязчиво нас оценивала.
   - Вы лунники? - наконец спросила она.
   - М-м? - ответил я.
   - Это политкорректное название альбиносов. Волосам и бровям можно придать золотистый или вороной оттенок, на глазах носить линзы или темные очки, губы в это сезоне модно подкрашивать неяркой помадой, но закутываться в белое таки приходится с головы до пяток, будто паломнику.
   - А такие же политичные названия у вас имеются для всех? - спросил я ради отвлекающего маневра.
   - Асперги. Это дети с синдромом Аспергера, аутисты. С ними всё понятно. Музыканты - синдром Дауна. Они не обязательно как-то особо чутки к мелодиям и ритмам, это скорее слухи, ведь обычно им просто ничего более не позволяют. Другое дело - гармония сфер, тут им нет равных. Синдром Марфана - марфаниты. Еще мы их зовем "премиальными детками": в числе самых известных марфанитов два американских президента и один французский, два детских - и не только детских - писателя, русский и датский, величайший итальянский композитор и скрипач. Нужно называть имена?
   Я покачал головой. Мы начинали понимать всё больше.
   "Побочные дети Талтосов, быть может", - сказала Ройан мысленно.
   - Этот малыш - как раз асперг, судя по научным пристрастиям? - спросил я, указывая себе под ноги.
   - О нет. Райми - чистейшей воды самант. Гений счета. Если ему позволить, он самую теорему Ферма докажет, причем коротко, окончательно и бесповоротно, не так, по его словам, как один индус. Пустяки!
   Сестра Чолпон нагнулась и сгребла в охапку Райми вместе с его учебником.
   - Пожалуй, он чуть пересидел на солнышке, да и вам стоило бы с него уйти, - говорила она тем временем. - Вот передам его кому-нибудь из старших - и поработаю вашим персональным гидом.
   - Не стоит, - я замялся. - Боюсь разочароваться.
   Она еще раз обвела нас испытующим взглядом.
   - Вы, ини (господин) Лестан - из Самых Первых Друзей.
   Заглавные буквы тут подразумевались с вероятностью девяносто девять и девять десятых процента.
   Я кивнул.
   - И вы с супругой никогда и ни при каких обстоятельствах не сможете иметь младенца от своей плоти и крови. Операция, помимо всего прочего.
   Ройан широко открыла глаза, но тоже кивнула.
   - Тогда...
   Она решительно спустила саманта с рук и подозвала полненькую даунессу:
   - Радди-радость моя, позаботься вот о нем. Панамку его найди и плед, чтобы ему сидеть на травке.
   Та заулыбалась во весь рот.
   - Тогда, - закончила Чолпон, - я вам все-таки покажу кое-кого. И кое-что.
   Мы трое подошли ко входу и, быстро миновав вестибюль, внедрились в столовую. Тут уже не было монументального стола, но готические стулья возвышались неколебимо - прислоненные к стене. Парадная посуда украшала витрины, как и прежде, но кухонную утварь удалили почти всю. Видимо, тут снова принимали гостей, как и в прежние времена, только других, многим из которых питие и питание не очень требовались. А перегруженность мебелью помешала бы здешним детским толпам.
   Наша проводница, не медля ни секунды, растворила дверь в центральную беседку.
   - Сюда.
   Здешние нагие ребра уже приобрели защиту: тонкий прозрачный пластик такого же свойства, как стекло остальных крыш, но способный утягиваться шнурами в горизонтальные складки, как театральный занавес или стенки походного шатра. Под самым сводом на длинном шнуре была прикреплена колыбель, прикрытая кисеей, четыре таких же челнока сновали вокруг, будучи сверху закреплены на кронштейнах. Уходящий в пол хитроумный механизм, по внешности состоящий из толстых пружин и ножных педалей, позволял раскачивать эти зыбки в полуавтоматическом режиме, что в целом напоминало ткацко-прядильную мануфактуру.
   - Не туда смотрите, - снова улыбнулась девушка. - Это после.
   Она подвела нас к расписным стенам. Тут остались прежние суфийские миниатюры старых и современных иранских устодов. Но... плачущей руки, поднятой к небесам, которую написал мастер со странной фамилией Фаршчиян, не было, это точно. Вместо нее появилась новая работа. На переливающемся золотистом фоне тонкая, изысканно выгнутая женская фигурка в царском пурпуре распростерла руки крестом - однако ладони, поставленные почти вертикально, будто отстраняли нечто невидимое или упирались в него жестом, полным вкрадчивой силы и грации. Ни одной прямой, упорной линии; светлая голова с косой, текущей по груди, как ручей, слегка пригнута к левому плечу, движения кистей не повторяют одно другое, как в зеркале, а скорее пишут некий танцевальный иероглиф. В огромных, удлиненных глазах - не печаль, не смех, а оба этих выражения бесконечно перетекают одно в другое, взаимно обогащаясь оттенками.
   - Идрис мастер сделал, - медленно, читая харфы справа налево, перевел я строку арабской вязи.
   - Ты и старый арабский знаешь? - с восхищением спросила жена.
   - Угадываю. В тебе такое тоже проявится, - ответил я, - дело лишь за временем.
   Чолпон погладила миниатюру, едва касаясь пальцами ее золота:
   - Он был убежденный христианин, - пояснила она, - только перевел свое имя на язык Корана, чтобы соблюсти необходимую меру. Это имя, по одному из сказаний, означает того слугу Искандера Зулкарнайна, Александра Македонского, который обрел бессмертие на земле и с ним ушел на небо. Его звали по-арабски Идрис, но, быть может, и Андреас. Мы говорили, что сами арабы толкуют это имя иначе, только ему понравилось...
   - Совпадение с его собственным крестовым именем.
   - Да, - она глубоко кивнула.
   - Андрей. Амадео. Ролан.
   - Да.
   - Я услышал о нем первый раз за десяток лет. Что с ним случилось?
   Чолпон улыбнулась:
   - Вы так сразу решили, что именно я должна знать о нем если не всё, то много. И не ошиблись. Дело в том, что его подружка одно время регулярно приходила сюда играть на концертном рояле. А сам он подарил Дому первую работу в своем новом стиле. Довольно эклектичную, как он сказал. Золотой фон - не что иное, как православный ассист, фигура "горайи", небесной девы, кажется пришедшей из Персии, а у нее под ногами... Вглядитесь.
   - Кувшинка, - прошептала мне Ройан. - Гигантская голубая кувшинка.
   - Лотос, - поправила Чолпон. - Как у Лакшми. Только это не богиня и не фейри, а реальное видение, которое было ему дано однажды.
   - Простите, дорогая моя, - почти перебил я, - но нам не очень ко времени слушать лекцию по искусствоведению.
   -Ах да, разумеется, - девушка улыбнулась еще раз.- Ну, он написал уйму картин, в основном такого же рода, как эта, и одна другой лучше. А потом решил отдать свое кольцо Братству. И наш высший Суд Чести, состоящий из Двенадцати, за сокрытие ценнейшего артефакта приговорил его к заточению под землей ровно на тот срок, какой он сам сочтет достаточным для своей вины. А поскольку это самое протяженное и красивое подземелье мира, выберется он оттуда, в лучшем случае, лет через двести. Или же через тридцать лет и три года, как в сказке. Хороший срок, чтоб ему проклюнуться из кожуры, как он сказал нам на прощанье.
   - Вы не думайте, его девушка и паренек часто к нему заходят, выгуливают на свежем воздухе, - добавила она, видя, что мы огорчены. - Однако есть вещи в наземном мире, о которых ему лучше пока не знать. Конечно, и обоим его спутникам тоже.
   - Поэтому Братство решило напустить на эту тайну нас, - продолжил я.
   Чолпон кивнула.
   - Как говорят, на любой аверс найдется свой реверс. Вы ведь слышали народные предания о дампирах?
   - Детях вампира и смертной женщины? Красиво, но не более чем досужие страшилки, - ответил я. - Истинные вампиры бесплодны и не способны к сексу в обыденном понимании.
   - Думаю, вашему опыту в этом вопросе можно довериться, - ответила Чолпон с тонкой усмешкой, и я понял, что попался. Хотя, если смотреть здраво, ни я, ни Ройан не собирались по-настоящему скрывать свою природу от новых обитателей Дома.
   - Рождение дампира, таким образом, - добавила Ройан, - имеет ту же степень вероятности, что и непорочное зачатие.
   - Такую же, что и рождение непорочно зачатого младенца, - уточнила ее собеседница. - Если быть точными в формулировках. Партеногенез на уровне яйцеклеток встречается гораздо чаще, чем думают. Вы кто по специальности, ина Ройан, - хирург?
   - Хорошо, я объясню подробнее, - она отвернулась от нас, чтобы посильнее раскачать одну из колыбелей. - За несколько дней до Темной метаморфозы Амадео стал отцом ребенка, которого родила ему Красавица Бордельера. Это прозвище; мы не знаем ее имени, знаем только, что сына у нее отняли и отдали на воспитание в деревню. Матери он был не слишком нужен, но она была зажиточна, бережлива и - для проститутки - очень совестлива.
   Мальчик благополучно вырос, счастливо избежал смерти от войн и эпидемий, а поскольку по необъяснимым причинам слыл дворянским бастардом, удачно женился на небогатой флорентийской аристократке, входившей ранее в свиту дочери великолепного Лоренцо и снова включенной в нее после возвращения той из ссылки. Не буду докучать вам подробностями истории и генеалогии, важно только, что собственной династии эта чета не основала. Хотя в роду упорно рождались одни сыновья, в брак они вступали крайне редко, предпочитая скрывать свое потомство под чужими фамилиями и титулами, иногда весьма звучными, а в крайнем случае, - под фамилией законной супруги. Таким образом, род Амадео имел отростков побольше, чем на рогах у благородного оленя, латентно учитывался по мужской линии и был небывало многочислен. Кстати, в конце восемнадцатого века один из потомков этого рода, натурализованный француз, воевал в армии генерала Лафайета и родил уже американских сыновей. Дочь одного из них заключила союз с юношей от корня Махарет и таким путем присоединилась к Великому Семейству вашей Темной Царицы в качестве зачинательницы одной из неучтенных ветвей: известно ведь, что Родоначальница прослеживала женские линии своего родства куда тщательней, чем мужские.
   И вот, наконец, произошло слияние двух ветвей одной Семьи : длинной и более короткой. В этом браке, вполне официальном и респектабельном, родилась только одна дочь, хилый семимесячный недоносок, который от первых секунд своего существования с небывалой яростью боролся за место под солнцем. Если бы девочка была римлянкой, ей бы дали имя Постумия.
   - Но она была американка, и ее назвали Джессикой, - внезапно произнесла Ройан.
   - А! Я вижу, что ина медик внимательно следит за моим повествованием.
   Теперь смотрите: разумеется, Охранительница Священной Сущности и Амадео получили Темную Кровь не до, а после того, как стали родителями людей. Но соединенная смертная суть обоих была еще и во второй раз смешана с бессмертной Кровью - когда понадобилось спасти Джессике жизнь. Причем эта Кровь принадлежала прямой родственнице самой Джесс.
   - Какие странные сплетения, - заметил я. - А потом все три женщины: Прародительница, Носительница Сущности и Молодая, - по воле случая оказались в Динане.
   - Именно. Однако Динан - такая земля, что едва коснувшись ее, любая причина может поменяться местами со следствием. Это и произошло; причем троекратно.
   - Вот теперь я отказываюсь понимать вас, милая моя Денница, Дочь Зари, - сказал я, - Вы имеете в виду, что если везде и всюду смертные получают Темный Дар, то на динанской почве вампиры могут запросто... сделаться обычными смертными?
   - Зачать и родить смертного, - ответила она, - причем не вполне обыкновенного. Вы не вполне логичны. Я же говорила о родстве - генетическом и в Крови.
   - Как, снова эта чушь? - поморщилась Ройан.
   - Если бы вы занимались хотя родовспоможением, моя ина, - с укором произнесла Чолпон, - то отнеслись бы к моим словам с большим доверием.
   - Видите ли, благодаря некоему белому колдовству ина Джессика была осмыслена как чудесная Мать, - продолжила она, - а принять атрибут безнаказанно не удается почти никому. Великих Близнецов спасло то, что Махарет уже была по своей сути Чаровница Мужей, а держательница Темного Сердца лишь усилила свое прежнее "я" Старшей над живыми мертвецами и над застывшей жизнью. В конце концов вышло так, что младшая Госпожа в самом деле зачала дитя, чтобы оправдать свое властное имя в глазах судьбы.
   - Но как?
   - Мы не знаем, от кого из Сестер-Близнецов она получила Солнечный Дар. Но несомненно получила, когда с ней в очередной раз делились первородной Темной Силой. А поскольку до своего преображения она была вполне плодоносной женщиной, в дневные часы это возродилось вместе с иными ее человеческими особенностями. Смертного отца мы не знаем, да это и не важно.
   - Вы хотите намекнуть, что он также был или мог быть из Бессмертных? Что это были радостные игры двоих, внезапно почуявших в себе Дар Дня?
   - Я не хочу ни на что намекать, Грегор-ини.
   Ответ в откровенно динанском стиле - прямой, честный, но никак не способствующий пониманию.
   - Ну конечно, - продолжала искусительница, - она не могла выносить ребенка сама, и мы вырастили плод с помощью суррогатной матери... Вот оно, это дитя.
   Чолпон резко хлопнула в ладоши, и зыбки, перестав сновать взад-вперед, остановились. Мы подошли к центральной: там на покрывальце лежала нагая девочка примерно шести месяцев от роду, очень крепенькая, жемчужно-смуглая. Медно-рыжие волосы лежали крупной волной, кожа светилась молочной свежестью - на такой обычно появляются веснушки, но вовсе не теперешний загар. Девочка медленно открыла глаза в прелестной улыбке: они были темно-карими с искрой и переливались, как опалы.
   - В этом дитяти слились три удивительно мощных потока: упорных мужей, необычайных женщин и Детей Тысячелетий, - и все эти потоки равны по силе. Но...ей, - Чолпон слегка запнулась, - да, ей самой не родить никого: она слеплена из того же теста, что Жанна Орлеанская с великой королевой Елизаветой. В ней оба начала, женское и мужское, пребывают в счастливом равновесии, но замкнуты друг на друга. Такие, как вы, ини Грегор, и ваша жена, способны продлить ее жизнь, заковать ее в земной вечности, усилив и Темный, и Солнечный ее Дары, а там - будь что будет!
   - Мы благодарны вам, - ответила Ройан после долгой паузы. По справедливости надо отметить, что паузу эту мы заполнили игрой с малышкой - протягивали ей пальцы, чтобы удивиться, как резво она поднимается на дыбки и как точно держит равновесие на мягком и неустойчивом ложе. - Да, мы тронуты вашей щедростью, но как мы сможем воспитать младенца - такие, как мы есть?
   - Вы явились сюда в разгар весеннего дня, - кратко ответила девушка. - Вы богаты и влиятельны, у вас есть слуги и у вас есть родичи. Вам благоволит и Мастер Римус, самый властительный из Новых, потому что он принял Солнечный Дар самым первым и в наиболее чистом виде. Я думаю, вам стоит отдохнуть в клостере, о его существовании вы, конечно, знаете. А как стемнеет, придите сюда еще раз.
   - Как зовут это дитя? - спросила Ройан.
   - Пока мы кличем его Моррис. Это мавританское по этимологии слово в Британии и здесь, в Лэне, означает праздник. Танец мужчин с зачерненными лицами, которые переодеваются лесными молодцами и лесным зверьем, а предводительствует ими Дева Марион. В простом народе верят, что от любовных игрищ неподалеку от наряженного Майского Шеста или Древа изредка рождаются чудесные дети, которые воплощают в себе всю полноту земного бытия. Это дети Нового Завета между Богом и людьми, дети истинного Залога. Но их двоякая суть обыкновенно не расходится по полюсам, понимаете?
   Я кивнул, уже всё решив в своей душе.
   "Как ты думаешь, - передал я Ройан свою мысль, пока мы спускались в нулевой цикл Дома по системе сухих шлюзов, - неужели ее отец сам Ролан? Мы все трое имели в виду нечто похожее, но не хотели говорить прямо".
   "Вовсе не обязательно, - отозвалась моя благоверная. - Он никогда не был в стиле нашей Джесс, такое я бы заметила с первого раза. Кстати, моих знаний в генетике хватает, чтобы понять: мужчина может быть не замешан даже в рождении Девой Сына. А ведь на Джессике лежит клеймо именно Девственной, то есть безмужней Матери! В таких случаях при партеногенезе должна быть сломана одна из икс-хромосом, ну и так далее - тебе не интересно, я думаю".
   - Но ты представляешь, - добавила она, смеясь вслух, - каково будет нашему Монашку-из-Затвора узнать, что его светлая кровь течет во всех знатнейших семействах Европы?
   - Вот ведь, наверное, сейчас кайф ловит, - хмыкнул я. - Каждый день спит в новом гробу, отодвинув в сторону чужие вещички. С наимудрейшими призраками общается!
   А уже в полусне я подумал так. Все истории Динана, как бы ни были они затейливы и сколько бы ни длилось повествование, одинаково кончаются рождением младенца.
   И сказал себе, что это хорошо.
  
   ...Вот такую многозначительную историйку я прочел. Информация к размышлению, однако!
  
   Прежде чем меня смогли остановить, я обнаружил - на этот раз в документах моей благоверной - еще и объемистую тетрадь, прошитую по корешку насквозь и засургученную. Чья-то рука крупными буквами вывела на простецкой картонной обложке: "Дневник очевидца. Хранить вечно. Из-под земли не выносить". Печати были, тем не менее, аккуратно подрезаны снизу безопасной бритвой, а кое-где и вовсе сняты и выброшены. Внутри тетрадь оказалась почти полностью исписана круглым, ненатурально красивым почерком, который в преждебывшие годы называли "писарским".
   Сначала шла как бы проба пера - старомодного, железного, с нажимом. В пятидесятые годы прошлого века точно такие умакивались в чернильницу-непроливашку с фиолетовыми мухами, что была намертво встроена в школьную парту и были проклятием наших будущих родителей наряду с самой партой - изощренным пыточным станком черного, позже зеленого цвета, в который намертво вмерзали тощие колени недорослей и переростков. Итак, толстыми и паутинно тонкими линиями, хитро уснащенными кудрявой сетью росчерков и загогулин, было выведено:

АНДРЕЙ ИВАНОВЪ СЫНЪ ИВАНОВИЧ КIЕВСКОЙ

Божiй любимец. Раб Божiй. Насельник Прелестного Места

  
   Далее шел куда более скромно воплощенный графически текст рукописи - уже без попыток соблюсти какой-либо тип грамотности, помимо современного рутенского:
   "Я пытаюсь создать нечто вроде вневременного дневника, рассеяв мною исписанные листы в пространстве. Моим теперешним хозяевам эти мои потуги, как, впрочем, и вся драма моего нынешнего существования, дает весомый повод для юмора - правду сказать, юмор у них специфический на редкость.
   Это моя личная неофициальная версия. Неканонический довесок к альтернативной истории, писанной по заказу вышестоящих. Весомая, грубая, зримая проза в противовес велеречивой хвалебной оде. Можно ей не верить, можно, напротив, увлечься ею - ни в том, ни в этом не будет ровно никакого смысла. Наш Римлянин слишком покорён своей собственной мощью и славой и не способен быть мало-мальски объективным. Наш Принц, всецело погруженный в свои крайне удивительного свойства матримониальные хлопоты, тем более не утруждается ради того, чтобы заметить хотя бы крупицу того, что нарушает общую благодать. И снова именно мне на долю выпадает добавить изрядную ложку дегтя в принадлежащий Винни-Пуху горшочек с медом.
   Начать с того, что нас трех: и опытнейшего сенатора былых времен, и новоявленного Сэма Спейда, ну и меня, разумеется, - совершенно четко окрутили по всем правилам динанской агентурной вербовки. Наша Прекрасная Дама особенно того и не скрывала - однажды я услышал такой ее афоризм:
   - Ролан, милый, любая вербовка сильна тогда, когда между агентом и вербуемым возникают отношения приязни, доверия и любви. Причем взаимные, честные и безусловно искренние.
   Что и произошло, по всей видимости.
   Далее. Способ, каким наша Даятельница Благ отловила моего Мастера, безусловно нарочит, хотя, признаться, невероятно, подкупающе смел. Напрашиваться к Детищу Темной Крови в гиды, притом в бесплатные! Впечатляющая встреча с Принцем, я думаю, не подстроена, но стоит учесть, что хороший агент всегда на страже, а терпения и времени для этого Селина уже имела в преизбытке. (Мне не хочется называть ее настоящим именем - хотя другой вопрос: каким из настоящих?) Однако изощренная методика, благодаря которой ему была навязана та камея с лисой, - совсем иное дело. Импровизация чистейшей воды, вот что я скажу, и бриллиантово сияющий артистизм. И дарение заколки с лисицей нашему могучему триумвирату богинь... Или следует говорить триумфеминату? Это сомнительное, однако остроумное новообразование я как-то увидел в одной из книжек, разгоняющих мой досуг и украшающих тоску. А уж странноватая история с глазами Селины, будто бы подаренными нашему удалому норманну, - и вообще удвоенный плагиат истории с "меченым" глазом Грегора.
   Но в таком случае перстень, выпрошенный мною в наследство, - он...что?
   Тоже посмертная провокация? Или нет - но только оттого, что Селина не умирала, вообще не имела того, что может умереть, и уподобилась той библейской паре, Илии и Эноху, что была взята на небеса во плоти?
   Поймите: все эти вещи - классические маяки. Привады, капканы и нити Ариадны. Если Римус оказался обделен, то, я так полагаю, лишь ради того, чтобы выразить ему благодарность. В качестве Создателя, Отца по Крови и так далее. Но, возможно, из-за простой игры случая.
   Неладное - и крепко неладное - я заподозрил уже в Амстердаме, городе "Синдиков" Рембрандта и многочисленных полуподпольных ювелиров. Я всего лишь хотел прикрыть камень моего перстня новым щитом-коробочкой, чтоб не сверкать им лишний раз. Понятное дело, возвратиться на место, где в ковре утопала старая крышка, было трудно и вообще нельзя.
   - Это исторический камень, - сухо произнес надежнейший из тех мастеров, о которых я заранее навел справки. - И уникальное обрамление. Примитивная маскировка ничего не даст.
   - Тогда слегка переделайте оправу, - предложил я скрепя сердце.
   - Вы с ума сошли! Платина - материал, до чрезвычайности трудный в работе, а тут тонкость отделки просто уму непостижимая. Виноградная лоза с листиками, и на них каждая прожилка видна. Можно добавить кое-где золото... Нет, только испортим зря, ничего не добившись.
   - Если обратиться к мастеру, который изготовил? - спросил я. - Он, я думаю, мог бы что-нибудь посоветовать. По стилю это типично динанская работа.
   - С таким же успехом вы могли назвать Лемурию или Государство Атлантов, - мой собеседник укоризненно покачал головой. - Или, что как-то более вероятно, великий перуанский город Пайтити. Мифы не придут нам на помощь, не надейтесь.
   - Мифы? Это Динан-то...
   - Динан - обычный город во Франции, кажется, бретонский. В департаменте Кот-д'Армор.
   - Фамилию Армор при мне точно называли.
   - Ну.тогда вот вам мой совет, молодой человек: не вынуждайте меня отвечать на провокации шантажом. У меня тоже есть некоторые связи этом мире, - жестко ответил ювелир. Но, увидев мою злость и растерянность, добавил уже гораздо мягче:
   - Да носите вы свое кольцо как оно есть. Все равно большей частью под перчатку прячете. Замаскировать, видите ли, иной раз куда подозрительней, чем показать открыто. Только вот пальцев не надорвите, для юноши такое кольцо тяжеловато.
   И вот я продолжал ходить по вечерним музеям с альбомом для набросков, по ночным набережным и площадям - с этюдником и маленьким налобным фонарем, который иногда отражался в моем александрите холодной голубизной. Впрочем, оригиналов и в Амстердаме, и в Гарлеме, куда я забирался специально послушать легенды про Братство Черного Тюльпана, а также в Париже и Флоренции было великое множество, и самых разных, так что я на их фоне чувствовал себя абсолютно потерянным.
   Моими эскизами с натуры восхищались, мои наброски и этюды углем, пером и акриловыми красками усеивали полы тех гостиничных комнат, где я останавливался. Небольшие законченные картинки, на которых отдыхала моя истерзанная душа, я непременно дарил. Да, кажется, самая первая, где я попытался изобразить Селину-дитя в сердцевине голубого лотоса, досталась симпатичной то ли алжирке, то ли тюрчанке с нежными губками, которая училась в Сорбонне на ограниченно-детского психолога. Не помню точно. Мне кажется, что я становился собой лишь в те краткие миги, когда моя кисть наносила последний мазок или карандаш - последний свой штрих. Во время работы мною овладевала, казалось, некая чуждая сила, почти с остервенением жаждущая пробиться наружу. По окончании же трудов я испытывал чернейшую хандру, несравнимую ни с одним моим былым поражением и позором. И не приходил ко мне чаемый Полуденный Свет, дневные сны мои были тупы и слепы, а наяву лишь одно чувство снедало меня: упорная надежда встретить своим наконец-то вочеловечившимся сердцем удар милосердного кинжала, зажатого в чьей-то реальной или призрачной руке - и отчаяние оттого, что, по всей видимости, мне и тогда не удастся завершить свое бытие: трусливая плоть тотчас бросится назад, в объятия постылой бессмертной сущности.
   Так продолжалось до того момента, когда новая волна священной одержимости не накрывала меня с головой - и в очередной раз возникало то, в чем я никак не мог признать нынешнего себя.
   Однажды я затеял попробовать себя в акварели. Перед моей душой во всех мельчайших и проработанных деталях встала картина весеннего луга, покрытого тюльпанами, каждый - с несколькими рядами лепестков; из тихих речных вод поднимались желтые лилии, а с неба опускались голубовато-белые облака. И в каждом цветке зарождалось крошечное эльфийское дитя, протягивающего ручки навстречу себе подобным, из-под каждого листка и былинки летели кверху многоцветные рои огромных бабочек, а любое нисходящее к воде облако на глазах было готово превратиться в подобного бабочке дракона. Кипение жизни, переданное с расточительным изобилием, должно было отчасти повторить Босхов "Сад радостей земных", или упомянутого ранее Ван-Винкена, однако совершенно в ином ключе - благостном и даже идиллическом.
   Я, разумеется, ненавижу идиллии, но отчего-то именно этот сюжет, выполненный в излюбленном многоречивом стиле моего Мастера, казалось, мог обеспечить моей тоске некоторую передышку, хотя бы благодаря тому, что меня нисколько не тянуло исполнить выдумку с обыкновенной для вампира виртуозной быстротой. Ибо я всегда рисовал меняющееся, но не умел - саму изменчивость, и это меня мучило и заставляло торопливо завершать работу более всех иных причин.
   Я сделал карандашный набросок, надел вместо обычных старые, испачканные краской перчатки и уже готовился смочить водой лист "вычерпного" ватмана из льняного тряпья, доставшийся мне от одного из знакомых антикваров, когда услышал настойчивый зов смертной крови и плоти. Он исходил из моего же сада, и бросив всё, я вышел в темноту.
   То был невысокий худой человек, что стоял, прислонившись к низкой чугунной решетке, отделяющей дворик отеля от довольно оживленной улицы. При виде меня он с видимым трудом распрямился и откашлялся в платок, что спрятал затем в подобие плотно захлопывающегося портсигара. До меня донесся очень сильный и мерзкий дух больной крови.
   - Что с вами? - спросил я отрывисто. Вообще-то мы, как правило, не беседуем с вероятными кандидатами на гибель в наших объятиях, это крайне скверный тон, но я уже давно не пил и возобновлять это занятие отнюдь не собирался.
   - Со мной. А, ВИЧ на фоне скоротечной чахотки. Возможно, наоборот. Пустяки, - он отмахнулся. - Ходячий рассадник всех инфекций, но вам они не грозят.
   - Думаете, я подам на бедность?
   Он, сдержанно улыбнувшись, покачал головой, и я обнаружил, что в более удачное для себя время он мог показаться даже красивым: густые брови, прямой с горбинкой нос, яркие зеленые глаза на узком лице.
   - Я не для этого. Вестник. Простите, длинные фразы мне не даются.
   - Тогда пойдемте в мой номер для начала, - сухо предложил я. - Не дай Бог привлечем местные силы самообороны или как их там. А то и простых зевак.
   Я почти перенес его на открытый низкий балкон первого этажа рядом с моей студией и бросил на диван.
   - Так. Выкладывайте, и побыстрей.
   - Да уж. Меня и заслали оттого, что дня не осталось. Тянули до последнего. Я торопил. Ладно. Ваш характер известен как пылкий и амби...валентный. Я должен сказать словами. Но на случай то же записано у меня прямо в крови. Поверх всего остального. Богаче любых речей, да.
   - Черт, - я уселся в другом конце сиденья, пытаясь поменьше вдыхать его запахи. - Так что ж вы тянете, если так?
   - Не тяну, а думаю. Так сразу... Силт.
   - Я был прав. Ваши меня по нему выследили или вообще вели все время.
   Он рассмеялся и жестоко закашлялся, из соображений деликатности укрываясь бортом пиджака - чтобы не забрызгать меня кровью и слизью.
   - Чушь. Звезда первой величины, ярче всех огней большого города. Даже ювелира не нужно трясти. Вы ведь просили советов знатока из того Динана, что не бретонский? Вот он я.
   Я бросился к нему и ухватил за плечи:
   - Что, к дьяволу. это значит?
   - Опасность для вас. Дает вам одну силу и сосет прочие. Вы только тень законного хозяина, - он снова кашлянул и с самой твердой интонацией сказал:
   - Не успеваю. Месяц назад просился - не дали. Неделю держали на полярных гликозидах... морозник, наперстянка... строфантин. Не могу терпеть. Впору той тайной захлебнуться. Да пейте же наконец, дурень совестливый!
   Больше ничего мне не потребовалось.
   Я притянул его к себе на колени и легким уколом открыл сонную артерию. Он был прав: ему специально вливали долгоиграющие средства, иначе бы я первым же глотком порвал изношенную сердечную мышцу. Но теперь его мотор бился мощно и ровно, и знание втекало в мои жилы широкой струей.
   ...Тощий старик с едва тлеющей трубкой во рту утонул в вольтеровском кресле. Как его имя? Шегельд. Астроном, философ и ...да, Звездочет. Мой знакомец стоит рядом, совсем еще молоденький; он врач или что-то вроде.
   - От тебя требуется самую чуть покривить совестью, мальчик, - говорит Шегельд. - Мне эту хренову кучу антираковых средств на тарелку никогда не кладут, суют в руку по одной вместе с рюмкой пресной водицы. А ты выложи всю палитру и поскорее смойся. Видишь ведь, я без того легенского перстня? Да и сказали тебе, держу пари, что я его передал моим высшим властям. Законно и законнее быть не может.
   - Я согласился на приказ. Иначе было нельзя.
   - И тогда тебе в утешение добавили, что наш брат за всё выполненное им платит сам. Но не так сразу, а когда-нибудь в дальнейшей жизни. Я прав?
   Перебивка. Теперь мой герой уже давно и тяжело болен: сарказм в том, что он не брал, а давал кровь умирающему от ее потери, в страшной спешке, можно сказать, под прицельным огнем. Но пока он еще не та развалина, которую прислали мне. Напротив него сидит пожилой и напрочь облысевший - буддийский монах? Поворачивает в пальцах тонкую пиалу с чаем, тихо рассуждает между одним глотком и другим:
   - Этот... бессмертный, скажем так, благодаря некоему казусу пользуется абсолютной неприкосновенностью. Выманить перстень добром невозможно, применить силу - беззаконно.
   - Нельзя по чисто физическим основаниям, - кивает собеседник.
   - Можно при желании, только совсем уж непристойно получится. Ведь, кроме иного прочего, это подарок, только не ему, а, пожалуй, другому из троицы, - отвечает Монах.
   - Александрит - Око Дракона. Драконий камень, - соглашается тот. - Так говорят люди. Только еще говорят, что он обладает свободной волей и склонен сам выбирать себе владельца.
   - Нам не до суеверий, - снова говорит Монах. - Если бы не наша крайняя нужда, пускай бы доводил своего владельца до исступления и палящего огня небесного. Но тихо гибнет назначенное камню и кольцу дитя.
   - Хорошо, я плачу давний долг. Пойду и умру, если так надо, - отвечает мой ныне полностью выпитый донор. - Я ведь ничем таким особенным не рискую, в отличие от прочих кандидатов.
   Что-то огромное, темное со свистом проносится мимо меня... Смерть. Его смерть - и, Боже мой! Свет?
   С огромным уважением я поднял вестника на руки и взлетел с ним прямо к луне и звездам. На каменистом пляже опустил на гальку и сжег в самом жарком пламени, на какое был способен, а потом смешал прах с крупным белым песком. В конце концов, самые главные из Братьев так и уходят, верно?
   Возвратясь домой, я машинально домалевывал свою акварель, рассуждая сам с собой о двух разных предметах. Первый: кто же у нас, Древних, в драконах числится? Неужели тот, кто им представился в нашей заказной книжке? Второй: иммунный дефицит передается через ранки вместе с телесными выделениями больного, а последнего в моем номере может быть не так мало. Срок вирусного полураспада я не знаю, надобности в том не было. Зато про туберкулез идет громкая слава, что ко всему прилипчив, а ныне какие-то новейшие штаммы - или как их там - появились. Никакой антибиотик не берет. Может, устроить хозяину заведения пожарчик для профилактики? Застраховался, наверное, на кругленькую сумму долларов или евро.
   Тьфу. Обилие крови, может быть, и притупило с отвычки мои мысленные способности, как это бывало с Мастером, но ее специфически острый запах наконец подействовал на мозги как нашатырь.
   Нет, правда. Кольцо необходимо вернуть.
  
   Я собрался - не то чтоб очень торопливо. Надо было известить моих бессмертных коллег, какие находились неподалеку. Что до Грегора - нет, ни за какие блага. Пускай в благодушном покое обращает в свою веру тех, кого ему в голову взбредет. А вот мою золотую парочку - другое дело, Бенони и Сибилла и так жалуются, что я их совсем забросил в своих творческих метаниях. Моим юристам, банкирам и прочим доверенным лицам надо отдать соответствующие распоряжения, хотя бы ради любимых и близких. Римуса... нет, не стоит, мне, похоже, насчет него примерещилось.
   Закончив сборы, я неожиданно для себя навестил Рембрандтовых "Синдиков", хотя в то время был не так уж близко от Амстердама.
   "Таких лиц у вампиров не бывает, - говорил когда-то мой друг. - Их и у людей-то не встретишь". Конечно, он был прав, - говорил я себе. - Но вот я стою перед ними в мягком свете вечерних ламп, и люди в черном так светлы и покойны, так добры без слащавости, так неподдельно достоверны. Выражение лиц так плавно - слева направо - переходит от мягкой суровости и отстраненности к дружелюбной полуулыбке и почти ко смеху. Аскетические наряды, почти одинаковые у господ и слуги. Роскошная ковровая скатерть в качестве объединяющего фона: темное и светлое на багряном. Отчего в самый момент душевного отчаяния и полного краха, когда в боли и скорби умирает любимая женщина, всё более душит ничем не прикрытая нищета, а наиболее грандиозное из писанных мастером полотен отвергнуто, на отрезанном от убитого холста прямоугольнике возникает видение земного рая? Видение благого Суда? Быть может, как раз в этом воплощается тот закон, тот смысл и то величие жизни, которых мы страстно и безуспешно взыскуем?
   Так думал я, глядя в портрет суконщиков, как в зеркало своего будущего, и продолжал думать, летя в Гарлем на встречу с Братьями Черного Тюльпана. Это были потомки тех проживавших в этом городе выходцев из Африки, которые в семнадцатом веке профинансировали выведение царственного цветка с лепестками под цвет своей кожи, дабы уже тогда оправдать в глазах изумленного мира лозунг века двадцатого: "Черное - это прекрасно". И также они были вудуисты, не так давно поставившие Селину Ласку в один ряд со своей черной Девой Марией - Йеманжей. Светом Мира и Звездой Морскою. Младшие братья Братьев.
   Что происходило между мною и ими, я не имею права сообщать, это должно быть закрыто ото всех, хотя, полагаю, для моих владельцев сие никакая не тайна. Одно только скажу: на мою страстную просьбу главный йогун ответил: "Ты думаешь, если мы подняли из болот любимый город твоего Принца, то и целый материк можем позвать из океанских вод?" На что я, ничтоже сумняшеся, ответил утвердительным кивком.
   Что они далее надо мной творили, я честно не воспринял, потому что ритуал непосредственной доставки пришелся на самый разгар дня. Помню только еле доносящиеся фразы: "Что с ним за дело - он же гибкий". "Нам же легче, а в прочем разбираются пусть они сами".
   Очнулся я уже рано вечером и в неожиданном месте. Подо мной была негустая трава, невдалеке шустрая горная речка перебирала своей галькой, как танцовщица - кастаньетами, небо, зажатое кольцом горных вершин, было голубовато-прозрачным и холодным от снега и льда, которых оно касалось. Чирикали какие-то немудреные птицы, мелкие пахучие цветы готовились ко сну, полузакрыв чашечки, в текучей воде сияли пестрые точки микроскопических самоцветов - этот звонкий, яркий и пахучий мирок набросился на меня с чисто вампирской пылкостью, как будто не я, а вот он только что породнился с ночной тьмой и ныне жаждал ее полного наступления. И ее же дожидался, вздымаясь невдалеке и прямо напротив моих открывшихся глаз, Высокий Базальтовый Портал.
   Он был вырезан прямо в диком горном склоне - гладко отполированная арка шириной в две ладони, с острым навершием. Глубоко внутри виднелись полуразомкнутые створы, впереди них дорогу перекрывала толстая решетка из блестящих металлических стержней. Когда я подошел к ним, стержни неторопливо и мягко вдвинулись в склон: вертикальные вверх, горизонтальные направо. Ни единой человеческой или иной души.
   Я прошел между створами и оказался внутри.
   Когда мы трое уходили отсюда, я хотел запомнить дорогу: мы, вампиры, делаем такое на подсознательном уровне. Так вот, всё окружающее было мне безусловно чуждым.
   Внутри помещался обыкновенный холл трехзвездочной гостиницы с шахтами лифтов. За столиком сидела девушка-портье: небольшой томик в руках, музыкальная затычка в одном ухе - чтобы не совсем отгораживаться от окружающего. При виде меня она поднялась со стула: стройное тело, гладкие черные волосы, темная кожа, хрустальные глаза.
   - С кем имею честь?
   Я назвался.
   - Вас уже ждут, Ролан-ини. На Уровне Гостей заказан номерной блок. Я поеду с вами, покажу. Мое имя Зульфия. Сэнна Зальфи.
   Она вызвала подъемник - или, скорее "опускник". Как и прежде, ориентация в здешнем подземном царстве у меня оказалась так себе; единственно, в чем я был уверен, - в том, что наш аппарат быстро движется к центру земли.
   Коридор, куда меня из него выгрузили, наводил на мысли о старом английском доме с полированными дубовыми панелями по всем стенам и потолку и с солидными дверьми, которые были углублены в эти панели. Рядом с каждой в стену был прикреплен как бы факел холодного света.
   Моя спутница приложила к одной нечто вроде брелока от ключей, над верхним косяком загорелась серебристая надпись: "Амадеус", и дверь отворилась вовнутрь. Зульфия пропустила меня вперед, от порога сказала деловито:
   - Эта комната теперь ваша и мечена вашим прозвищем. Если что сразу не понравится или удивит, скажите мне сейчас, потом может быть недосуг.
   - А почему вы сами не заходите, сэнна? - спросил я, озираясь вокруг.
   - Вы же не дали разрешения, - с некоторой заминкой ответила она.
   - Разрешения? Кто из нас двоих вампир - я или вы?
   Она даже не улыбнулась.
   - Вы почетный гость, а я выступаю в роли разве что горничной.
   - Прошу вас, - я галантно поклонился и сделал приглашающий жест рукой, затянутой в коричневую лайку. - И устраивайтесь хоть на этой тумбе рядом со входом, пока я не осмотрюсь.
   Келья мне досталась обширная и, естественно, без единого окна, зато со множеством бледных шарообразных светильников той же системы, что в коридоре, и выдержанная в цвете и стиле ранней осени. Всю ее разделяли на ряд отсеков некие подобия деревянных ширм, одним концом прикрепленные к стене; они легко складывались в гармошку и растягивались. Была тут лэнская кровать старинного стиля - более низкая, чем привычные мне европейские, широкая, с плоским длинным валиком вместо подушек. Ее накрывал тугой пурпурный шелк, из-под которого целомудренно выглядывал край тончайшего льняного белья кремового оттенка. Полированный стол очень простых форм и два придвинутых к нему мягких зеленовато-золотых кресла явно указывали на то, что больших компаний здесь принимать не случается. Правда, наличествовала еще и кушетка, а у самой двери - два умеренно удобных бархатных пуфа. Шкаф для одежды. Высокий комод для всякой всячины. Выгородка для ванны, душа и клозета, более солидная, чем ширмы. Книжная полка. Выбор книг... Ого! Первое, на что я наткнулся, - Сартр в оригинале: "Затворники Альтоны", "Другие, или За закрытыми дверьми". Немецкий язык представлен моим обожаемым Клейстом: "Кетхен" (начало, где анонимным судом разбирается поведение влюбленного рыцаря, набрано чуть покрупнее прочего) и "Принц Гомбургский". И, разумеется, тут же незабвенный кафкианский "Процесс". Швейцарский диалект немецкого - Дюрренматт, из книжек об инспекторе Барлахе: "Судья и его палач". На английском - Стивенсон: не заезженный вконец "Остров Сокровищ", но первая часть дилогии о принце Флоризеле и "Ночлег Франсуа Вийона". Тут же "Малое" и "Большое" Завещания самого мэтра Франсуа, писанные на старом уголовном арго, очень выигрывающем на фоне более современного французского жаргона, что практикует уважаемый месье Жан-Поль. Английские авторы были представлены также и моим любимым поляком Коженевским по прозвищу Джозеф Конрад: "Дуэль" и "Тюан Джим". Впечатляющий детективчик Агаты Кристи "Девять негритят" я смотрел однажды в виде русской кинопостановки, и один из актеров показался мне талантливым до дрожи в конечностях. Позже я узнал, что он лично ставил в кино рассказы Борхеса и играл Сталкера. Кстати о русских. Они были представлены вообще отлично: Набоков "Приглашение на казнь" и "Альтист Данилов" Орлова. Украинская фантастика, мне почти незнакомая: "Судья" супругов Дяченко. Похоже, человечество всерьез озадачилось проблемой своего самоумерщвления... Словом, накоротке ознакомившись со списком рекомендованной беллетристики и найдя подбор несколько фантасмагоричным, я искренне сокрушился, не отыскав на полке ни "Протоколы мудрецов Святой Инквизиции", ни того, в целом скучнейшего, романа Вальтер Скотта, где мимоходом описывается кровожадная швейцарская Фема.
   - А почему нет ни фильмов-дискет, ни ноутбука? - спросил я девушку, указывая на содержимое полки. - Боитесь излишне меня впечатлить?
   - Нет, просто электричества не хватает, - пожала она плечами, не вставая со своего места. - Напряжение слишком низкое. Лампы и то - аккумуляторные "солнечники".
   В платяном шкафу обнаружились, естественно, всякие костюмы, белье и обувь на мой рост, но не вкус. Очень простые, хотя и отменнейшего качества. В верхних ящиках полупустого комода - посуда и столовые приборы, упакованные в специальный контейнер. Не задавая лишних вопросов, я вспомнил, что это, как и застилка постели, - типично лэнский стиль: выставлять на погляд антикварное серебро, фарфор и хрусталь считается бахвальством. В санузле висели добротные махровые полотенца и халаты, зеркальный шкафчик, а в нем - прекрасное жидкое мыло, шампунь плюс кондиционер в высоком мягком флаконе, несколько тюбиков с кремами и пастами, две головных щетки и одна зубная: с особо длинной и крепкой щетиной.
   - Если хотите украсить стены живописью или чем-либо подобным, - вполголоса пояснила Зальфи, видя, как я шарю по ним глазами в тщетных поисках часового циферблата, - назовите имя или стиль, я принесу. Возможны подлинники.
   Я отказался, признавшись, что мне ну никак не приходит в голову что-либо достойное моих апартаментов и вообще после долгого пути стоит отдохнуть и, знаете, собраться с мыслями.
   - Кого бы вы хотели увидеть после отдыха? - спросила девушка.
   - Того, кто составил послание, разумеется.
   - Карен-ини ушел почти два года назад, - ответила она спокойно. - Вы умеете общаться с призраками?
   - Только с теми, кого выпил или хотя бы пытался, - отчего-то ответил я без экивоков. Наверное, в душе хотел разбить ее хладнокровие вдребезги. Не удалось.
   - Вряд ли вы, уважаемый месье Лоран, приступались с этим к господину Старшему Легену, - он встала и поклонилась, показывая, что разговор подходит к концу.
   - Постойте, - я поднял руку. - Здесь, в этом... общежитии имеются какие-нибудь правила? В том числе для меня лично?
   - Да, если уж вы спросили, - она обернулась. - Можете ходить всюду, куда сумеете проникнуть, изучать всё, что вам попадется на глаза. Однако будьте осторожны со временем во время таких прогулок. Без вас никто сюда не зайдет, не подумает даже, но когда вы внутри, лучше закройтесь на засов. Он утоплен в косяке, смотрите. Это знак, что вы не хотите нежданных визитеров: скорее символика, но работает. Не пейте ничего и ни от кого, даже если это покажется вам вполне безобидным. Новое знание может оказаться такой силы, что сотрет информацию в вашей крови, а она должна раскрываться постепенно, как бутон, лепесток за лепестком. К этому ее может побудить верно поставленный вопрос или внезапное озарение. Самое главное: ни в коем случае не отдавайте силта никому, кроме тех, кто, по вашему глубочайшему убеждению, имеет на это право.
   - И долго мне пребывать в таком подвешенном состоянии?
   - Нет.
   С тем моя хозяйка удалилась, отвесив мне церемонный поклон.
   Я бросился поперек ложа и уже гораздо тщательней обозрел мое владение. Какое-то неуловимое, как воздух, ощущение тихой радости витало вокруг меня. Мягкие тона, плавные формы, нежные ароматы, почти полное беззвучие, разбавленное легкими шорохами. Со внезапной вспышкой интуиции я понял причину: люди, которые создали и украсили до мелочей эти глубинные чертоги, могли пить красоту как воду и источать ее подобно тому, как иные выделяют на жаре или холоде свою телесную влагу. Для них здешние соразмерность, грация и изящество просто не значат ничего. Для таких же, как я, тонко воспринимающих, но не умеющих ничего создать спонтанно и непредумышленно, - они буквально вся движимая вселенная.
   Вот я и существовал внутри нее. Как я обнаружил во время первой из моих прогулок, мой "уровень" делился как бы на части тора длиной почти в километр, отгороженные друг от друга переборками, для меня непроходимыми. Смертная жизнь в моей части еле просматривалась, однако водилась: небольшой уютный буфет в стиле паба бесплатно угощал душистым сидром и пивом, сваренным по добротным прадедовским рецептам, и на них всегда находился охотник. В молочном баре подавали казахский курт, скифскую оксюгалу и местный кумыс, так горячо любимый моими знакомыми; я хотел даже попробовать, но из-за предупреждений Зальфи поостерегся. В кофейню-пирожковую заходить не стал, а насчет библиотеки решил, что успею еще - или не успею, что практически одно и то же. Более солидную пищу, плотскую и духовную, как я понял, разносили по номерам в соответствии с индивидуальными запросами, а у меня их попросту не рождалось. Гулять и то быстро расхотелось, причем вовсе не из-за боязни упасть прямо на пол в коридоре. Поскольку я нацепил на свой лацкан небольшой самодельный бэйджик, мое оцепеневшее в дневном трансе тело легко могли бы переволочь в мои апартаменты, и предостережение Зальфи насчет времени я всерьез не принимал. Но всё же оставался в четырех обжитых стенах, подолгу лежал на руинах моей широкой постели, поднимаясь лишь для того, чтобы принять душ или согреться в ванне, совмещенной с ним весьма хитроумно, незаметно для себя впадал в сон и выпадал из него. Книг я не просматривал, зная почти все наизусть; да и, ручаюсь, никто не ожидал от меня таких усилий, важно было лишь натолкнуть меня на мысли и создать известный настрой. И единственное, чего я не понимал, - это отчего мне в подобных обстоятельствах так легко и покойно, будто главнейшее давно уже решилось.
   Когда за мной пришли, я только что выбрался через низкий бортик ванны и укутывался в одно из королевских полотенец, о чем и сообщил на стук, весьма громко и по мере сил учтиво.
   - Ну и превосходно, - ответил из-за дверей молодой голос. - Оденьтесь, будьте добры, во что-либо не совсем домашнее. Там такой костюм-тройка должен быть, черный, с палевым муаровым жилетом, и к нему белая рубашка с натурально жемчужными пуговицами. Классические лаковые туфли - по вкусу, но не обязательны. Возьмите мягкие сапожки в стиле денди, только с широким галстухом до ушей лучше не связывайтесь. Время, знаете ли, поджимает.
   Я как мог торопливо оделся, причесал свои чуть залохматившиеся кудри, не прибегая к запотевшему зеркалу, и открыл засов на двери. Там стояло двое в той же брючной униформе, что к у меня: мужчина, по виду лет тридцати пяти (он-то и давал советы) и девушка мастью посветлее моей Зульфии, но с такими же прозрачными голубоватыми очами.
   Обменявшись обоюдными поклонами в японском стиле, мы в ряд прошли по вестибюлю - меня аккуратно вклинили между конвоиров - и проникли за переборку, что раздвинулась в стороны едва ли не с подобострастием.
   Отчего-то я полагал, что меня удостоят Зала Статуй, но то была небольшая зала с довольно-таки низким потолком, мраморным полом и погруженная в густой полумрак. Мои провожатые поставили меня перед рядом из двенадцати пустых кресел с высокими спинками, который образовал вокруг меня подкову, и отошли.
   Никакой бархатной скатерти; пустая сцена почти без декораций. Однако в полной тишине послышался легкий звук шагов: чуть постукивали каблуки, шелестела дорогая ткань, звякало нечто металлическое. Они появлялись из проемов между сиденьями, смутно белея коттарами - мантий не было - и усаживались каждый на свое кресло. Мужчины устраивали поудобнее свои шпаги, женщины подтягивали вниз прямые кинжалы, что висели на груди каждой, слегка сминая дорогую ткань. По мере того, как пришельцы успокаивались, поверх их голов загорались выгравированные в дереве спинок неяркие надписи, освещая лица. Удивительно, что я с моим острейшим ночным зрением то ли не видел, то ли не воспринимал подробностей их облика.
  
   Законник. Властное усталое лицо, крестьянские ухватки, лоб интеллигента в третьем поколении.
   Летописец. Явный иудей-ашкеназим. Маленький, юркий почти до смешного, добрый и невероятно хитрый взгляд, удлиненные, аристократические пальцы пианиста.
   Меканикус. Молодой, гибкий, как танцор, и очень темнокожий. Глаза так и светятся на черном лице.
   Гейша. Вот эта, если я не потерял моей проницательности, и впрямь умеет вполне профессионально переступать и кружиться в такт. А как насчет прочих соответствующих талантов? Но явно в возрасте: густая, лентой, проседь в темных курчавых волосах, припухлые веки, нос крючком и смешливые глаза на смуглом лице.
   Лекарь. Полноватый и всё равно изящный, руки теребят рукоять меча; явный знак, что непривычен то ли к острой стали, то ли (что вернее) к публичности.
   Рыцарь. Широкий в кости, добротно выделанный солдафон. Вот он-то на оружие никакого внимания не обращает - любимая часть тела.
   Рудознатец. Смутно знакомая фигура: высокий купол черепа, гладкая, будто отполированная кожа, умные спокойные глаза.
   Глашатай. Тонкий в кости ариец или англосакс. Шпагу носит, как очень большую авторучку, перевязь - будто к ней магнитофон подвешен, и похоже, так и бывает по большей части. Впрочем, я согласен и на портативную кинокамеру.
   Пастух. Светловолос, невысок, очень изящен, глаза с сумасшедшинкой. Повернулся боком, оперся на подлокотник, вздернул подбородок - будто с вышины седла свои владения осматривает.
   Ткачиха. Старая женщина с ехидцей в характере, выдержанная в серебристо-серых тонах. Что-то Грегор такое похожее видел...
   Звездочет. Тощ, дряхл и на диво крепок. В тонкогубом рту знатно обкуренная трубка. И, как Рудознатец...
   Домоуправительница. Юна, смугла телом, светла лицом, легка в повадке, немного робеет. Моя Зальфи!
  
   Я почти понял. Двоих видел в крови, двоих наяву, хоть и давным-давно, еще об одном читал в Грегоровой притче, о Ткачихе тоже знаю через него, но моя красавица - она ведь мне совсем живой показалась! Да, оттого и побаивается, наверное.
   - Вы всех нас хорошо видите? - спрашивает Рудознатец. - Всю дюжину?
   - Вижу, - еле выдавливаю я сквозь сомкнутые губы.
   - Тогда садитесь напротив Рудокопа, тринадцатым будете, - предлагает старая Ткачиха.
   Кресло будто само собой подпихивает меня сзади под колени и явно настраивается в себя усадить. Почти сразу за моей спиной загорается некое имя: повернуть голову, чтобы прочесть, я стесняюсь и вообще не успеваю, потому что телохранитель-мужчина заворачивает ко мне с фасада и ловко застегивает на мне некое подобие автомобильных ремней безопасности.
   - Не надо, - говорю я. - И бесполезно.
   - Со споров лучше не начинать, - вполголоса отвечает он и снова уходит в тень.
   Я и Двенадцать мерим глазами друг друга. Теперь я точно вижу, что они не люди, а... нет, не все из них призраки, разве что самые старшие. Двое молодых - они тоже необычны. Запах, позы... Зульфия мне не так чтоб надолго тогда показалась.
   - Я старший в этом собрании, - говорит Рудознатец. Карен. - Мы говорим каждый за себя самого, но я говорю за всех. Достойны ли мы того, чтобы вы отдали силт кому-то из нас?
   Руки у меня свободны, я торопливо стягиваю с них перчатки - сначала с правой, затем с левой, окольцованной. И встречаюсь глазами с Зульфией. Она ведь предупреждала - о чем именно? Слушай свою кровь, простец. Об этом тоже сказано. Можно ли верить одной из этих двенадцати персон? Или у меня и так и сяк нет выбора?
   - Я понял из вашей вести, что из-за меня может погибнуть ребенок, - медленно отвечаю я, обводя глазами всех. - Но это не я сам - моя личная боль слышала вместо меня. Речь идет о некоем деле. О большом проекте, который вы затеяли. Ради него - да. Я согласен. Я отдаю перстень Карену Лино, Алхимику, чтобы он распорядился им с честью.
   И его протягиваю - до сверхбыстрого вампирского движения дело не доходит, ремни, опоясывающие плечо и талию, отчего-то врезаются похлеще стального ножа. Однако Карен каким-то образом получает мой дар и кладет на поручень, где тот исчезает, будто растворившись в древесине. Моя сестра-хозяйка потупляет серебряный взор. Я был неправ? Или, напротив, сделал то, что от меня хотели? Или, сделав ожидаемое, поступил во вред себе?
   Теперь говорит Законник.
   - Мое имя Керг, и мой первейший долг - предупредить вас, что вы сами лишили себя единственной возможной защиты. Магистерский силт гарантирует неподсудность любому, кого выберет. Достойного делает неприкосновенным, недостойного - неприкасаемым. Он, собственно, и делает магистром. Вы не знали?
   - Знал, - говорю я внезапно и понимаю, что это правда.
   - Вы понимаете, что означает ваше признание - если это не пустая бравада?
   - Догадываюсь.
   - Керг, - поднимает руку Гейша. - Не твое дело играть в недомолвки. Ну да, он хочет умереть и нарочно подвел свою игру к финальной точке. Накачал свои вампирские мышцы до того, что и самоубиться не умеет. Но твое дело - соблюсти формальные требования. Не будем же мы судить Джонни Доу?
   - Хорошо. Ваше имя, подсудимый?
   - Андрей, сын Иванов. Амадео. Ролан. Идрис.
   - Выбираем Ролана. Возраст?
   - Не могу сказать точно. Около пятисот пятидесяти.
   - Род занятий?
   - Знаете сами.
   - Олух ты, Ролан, - взрывается Ткачиха. Диамис, бессменная Хранительница музея Серебра. И вот забавно: мой трон на воздушной подушке рывком поворачивается в ее сторону, будто в перевернутой игре в "бутылочку". - То, о чем ты подумал, - способ питания, а от тебя требуют назвать специальность. Ремесло. Братва, перед нами отличный артист в самом широком смысле, чтоб вам знать. Я распорядилась подбирать за ним все бумажные и холщовые лоскутки, которые он марает и развеивает за собой этаким шлейфом, и продаю за немалые деньги. В фонд Большого Проекта.
   - Хорошо, я учитываю, - отвечает Керг. - Имран, вы ведете запись?
   Глашатай кивает и поправляет нечто укрытое длинным эфесом своего клинка. Наверное, кнопку или микрофон.
   - Далее, - поворачивается ко мне Законник, и мое сиденье с готовностью производит обратный рывок. - Ролан, вы без всякого на то права присвоили себе регалию наивысшего из нас.
   - Для ясности, - добавляет Гейша. Эррат. - Присвоил - не то, что уворовал, не обижайтесь, Ролан. Означает открытое и честное действие.
   Эта защитная реплика едва не встает мне в хороший вывих левой стопы, которая невольно пытается затормозить.
   - Как это ни назови, - невозмутимо продолжает Керг, - мы не имеем права поступить с вами иначе, чем с магистром, который кладет свой силт перед Большим Советом.
   - Потому, кстати, и Совет пришлось собирать из двенадцати сущностей, - комментирует Диамис в воздух - и слава тебе, Боже. - Стандартный девятеричный состав судить Магистра никаких прав не имеет.
   - И тем более выносить ему смертный приговор, - вставляет Рыцарь. Генерал в отставке Маллор, читаю я мысль. - А это грядет с вероятностью сто на сто. Как тебе это, Ролан?
   Меня поворачивает к нему очень медленно и, сказал бы, с невероятной бережностью.
   - Я ожидал, - отвечаю я с уважительным кивком. - Меня куда более интересует вопрос техники. Механика действия, так сказать. Потому что я ведь лошадка темной породы: ни в огне не сгораю, ни на солнце, и самое острое железо мою шею не берет.
   На этих словах все переглядываются. Меканикус Салих, призванный к действию моим словесным заклинанием, смотрит на свой навороченный и такой прозаический в здешнем контексте мобильник. Кивает.
   - Мы позволим себе провести небольшой следственный эсперимент, - с легкой хитрецой улыбается Диамис. - Зульфия, ты отыскала что надо?
   Хозяйка Гостиницы приподнимается со своего места, кивает моей охраннице. Та подходит сзади - и мои запястья внезапно оказываются в массивных серебряных оковах.
   Что за ерунда, право!
   Но тут начинают бить дальние часы - звонко, мерно, весело.
   - Двенадцать часов дня, - кивает Диамис. - Полуночные колокола будут тоном погуще.
   И в тот самый момент, когда бой смолкает, мои руки до плеч пронзает совершенно дикая боль! Я едва не срываюсь с моей позорной скамьи, пояс передавливает меня пополам, кричу - и замолкаю в недоумении. Всё уходит, как не бывало.
   - Кисти, - говорят мне со всех сторон. - Посмотри на кисти рук.
   Я опускаю глаза. Нежная бледно-розовая кожа в сети морщинок, ногти будто слегка подкрашены кармином. Тем временем кто-то из прислуги торопливо снимает с меня старинные браслеты с чернью, приговаривая: "Ожгло несильно, а через четыре-пять часов по старым следам пройдет. Ну а зачем, если и так понятно". В самом деле: на каждом из запястий - по красному зудящему кольцу, теперь почти полностью скрытому манжетой. Мне подают мой же носовой платок утереть пот и слезы, и я вижу на нем абсолютно прозрачные пятна.
   - Оборотень. Человек, - бормочу я едва внятно. - Я таки стал человеком?
   - Не сказал бы. Человеком подобное создание Божье назвать нельзя никак, - отвечает Пастух. - Но да, он изменился, как и...
   - Как и я, - отвечает ему Зульфия. - Хотя в другую сторону. Мы пьем солнце, а такие, как он, его отражают. Вампир, который выносит дневной свет, но не способен им одним жить. Впрочем, в этом он как раз человекоподобен.
   - Кольцо Со Щитом мешало изменениям, - говорю я. - Оно ведь исправно работало в мою защиту.
   - Не только оно, юноша, - комментирует Ткачиха. - Если позволишь, мы продолжим.
   Теперь ко мне подступает охранник-мужчина. Расстегнул и поднял рукав, крепко взял левую руку чуть повыше ожога и полоснул вдоль вены тонким лезвием - скальпель, что ли? На этот раз почти никаких ощущений, кроме щекотки. Я бездумно смотрю на густо-алую струйку, что резво сбегает по коже в плоский тазик, подставленный под нее, а оттуда, мигом его переполнив, - на донельзя отполированный мрамор. А, теперь и тошнота возникает под ребрами - как по нотам. И упорно спускается в самый телесный низ. Вот еще напасть! Я подумал, что Селина ни при ком из нас не упоминала о том, как у перекидышей обстоит с отправлением низменных потребностей, обратных еде и питью, - не хватало еще опозориться перед высоким собранием, добавив в кровавую лужу совсем иную по свойствам жидкость.
   Однако где-то внутри локтевого сгиба я чувствую мягкий спазм. Русло вмиг пересыхает, разрез покрывается плотными буроватыми комками.
   - Ментальный заговор на кровь, - комментирует тутошний ребе. - Сработал, однако, не инстинкт самосохранения, а стремление убежать от неловкой ситуации. Я прав, дорогой Лекарь?
   - Чародей он, и правда, еще тот, - отвечает ему Хорт. - Очаровательно и восхитительно спонтанный. Вы не обижаетесь, Лоран, что мы обсуждаем вас в третьем лице?
   Мое кресло снова дергается, едва не наехав на остатки импровизированной цирюльни.
   - Да пускай себе, - отвечаю я с раздражением. - Лишь бы никто из вас не делал из меня танцующую марионетку Театра Вампиров.
   И тотчас же понимаю, что выдал себя с головой, причем даже не Суду, а своей личной беспощадной совести. Будучи формальным главой этого заведения, я сам убивал на сцене и покрывал убийства, пока смерть не коснулась Темной дочери моего любимого Грегора.
   - Ладно, я разъясняю, - отвечает Лекарь, не поведя и бровью. - Если принять за аксиому, что Темное Общество в целом представляет собой единый мозг, то вы, молодой человек, по-видимому, отвечаете за коллективное бессознательное и подсознательное. Аккуратно заталкиваете неудобное всем вам куда подальше. Метаморфоза ваша и, следовательно, чередование периодов силы с моментами частичной незащищенности имели место всегда, но вы забыли или не удосужились услышать, что серебро отмечает самую границу перехода и тем самым его выдает.
   - Вы извините, Лоран, что вас так крепко приложило, - тихо объясняет мне Зульфия, в свою очередь сыграв мною в "туда-сюда повернулись". - Иначе бы нам не пробить вашей мозговой защиты.
   Зато теперь я интуитивно понимаю и то, чего она не договаривает: отсутствие часов, предупреждение об ином характере здешнего времени.
   - Под землей и сон, и бодрствование иные, чем наверху, - сказал я, обращаясь ко всем сразу. - Чередование темноты и солнечного света, на которое реагируют вампиры, у меня непременно перекрывалось бы удлиненным суточным циклом, характерным для погруженной под землю человеческой природы. И никто не знал, как именно. Если бы я внял предупреждению и носил в качестве индикатора или талисмана легкую цепочку из серебра...
   Тут я вдруг уяснил для себя еще кое-что и от гнева вздернул подбородок едва не в потолок:
   - Но зачем уповать на магию, если можешь обойтись домашними средствами? Только что вы меня загипнотизировали или подвергли сильному внушению. Ведь человеческие оборотни до настоящего полудня мирно спят. И, значит, бой курантов звучал не вживую, Механик? Или это работа Имрана-ини?
   - Просёк наш вундеркинд, - взахлеб хохочет Диамис. - Что за талантище! Что за матерый человечище! Я ж вас, братцы мои, как людей предупреждала.
   Тем временем я, чуть поуспокоившись, поправлял манжету, слегка замаранную кровью. Ну и запонки на мне, однако: крупный серебристо-черный жемчуг в стиле пуговок. Матерый... денди, что и говорить!
   - Придумка общая, - одновременно с нею смеется белокурый Имран. - Чтобы сбить с вас...э...неоправданные притязания. Да, разрешите мои сомнения: отчего вы, уважаемый ответчик, изволили нас так затруднить, великолепно зная и даже поприсутствовав лично на процедуре насильственного изъятия вашей общей вампирской сущности от ее недостойной носительницы? И на ритуале мести, когда норманн взял свой вергельд с новых властительниц ваших дум, так кстати спалив вашего с Римусом общего обидчика? Ведь на самом деле уничтожить представителя вашей расы очень просто, а если запрещено - то надо лишь попросить кого следует и как следует, Лоран.
   Я без ошибки прочитываю в витиеватой и нарочито замедленной реплике три желания: утолить свою личную сущность хитрожопого провокатора и бесстыдного журналюги, как следует меня подкусить и элементарно выбить из седла, произнеся кодовое имя, управляющее поворотом, в самом конце каверзного периода.
   - Мне будет зачтена и нетрадиционная форма ответа? - отвечаю я. Не знаю, что подумали об этом Двенадцать, кажется, мыслей они во время процесса не читают; наверное, что я собираюсь вывернуться из ремней и как следует врезать ему по бестелесной морде. - Я изволил так себя затруднить, как вы позволили себе выразиться, лишь ради судьбы магистерского силта. Стоит и вам приложить кое-какие встречные усилия. Ну. хотя бы к вращательному механизму моего личного сиденья.
   Кажется, я попал в десятку. Нет, в дюжину! Мне аплодируют все, и в первую очередь сам исламский англосакс.
   - А что, - замечает Салих, оскалясь всеми тридцатью двумя белейшими клыками, - прикольная вышла фишка со стульчиком. По идее должна была ваши силы экономить, чтобы не натирать мозоли на подексе всякий раз, как к вам обратятся по сути дела. Стоило бы доработать, пожалуй, но только если хорошо заплатят. Туда и так вбухано до фигища разных искусственных интеллектов.
   - Меканикус, - самым официальным тоном прерывает его Карен, - вы имеете что спросить у ответчика по существу?
   - Нет вроде, и так получил что хотел, - тот пожимает плечами.
   - О бедном писаке замолвите слово, - вдруг заговорил молчавший до тех пор Летописец. - Коль вы все так рьяно принялись дергать подсудимого в разные стороны, так и мне стоит приложиться к сему делу. Ну, историк в вашей компании, понятное дело, фигура мало уважаемая, знай строит факты в затылок друг другу, как солдатиков, и как попало складывает фрагменты мозаики, которые бумажные археологи вытаскивают из античных пожарищ... Только вот пространное описание, сиречь протокол, никто как я будет составлять, ни Керга, ни тем более Имрана ведь не допросишься.
   - Да пожалуйста, Сейхр, - отозвался Рудознатец.
   - Лоран, считаете ли вы реальной линейную связь причин и следствий?
   Вот такая у него проблема. Только при чем здесь моя собственная?
   "...верно поставленный вопрос или спонтанное озарение", - говорит некто во мне голосом сэнны Зальфи.
   - Нет, - отвечаю я самым своим непреклонным голосом. - Бесчисленное множество раз я наблюдал противоположное; когда следствие рождалось лишь ради того, чтобы утвердить собою причину и лечь в основу крепкого строения. Только во имя вашего потайного Великого Плана магистерский камень попал в мои руки.
   Подвижная физиономия Сейхра выражает полнейшее блаженство.
   - Теперь говорю я, - говорит Гейша. - Вы думали о том, чтобы нарушить единство силта, Ролан?
   Меня продвигает в ее сторону уже после моего поспешного кивка.
   - До чего лаконично, - улыбается она. - И с какой трогательной готовностью.
   Ну, с меня, пожалуй, хватит и этого. Кто на очереди?
   - Я, кажется, - отзывается Шегельд. Астроном. - Только, прошу вас, Лоран, без этой вашей... ураганной спонтанности. Договорились? Слова Канта: "Я не устаю удивляться двум вещам: звездному небу над нами и нравственному закону внутри нас".
   - Мне был обещан... Мой Мастер обещал мне благой огонь далеких звезд и сокрытые в нем тайны мира - все тайны, - заговорил я, не отрываясь от его серых с крапинками глаз. - Вы это хотите от меня услышать? Или вдобавок - о знаке тождества, который философ поставил между космосом и вписанной в человеческую душу моральной непреложностью? О том, что дети ночного неба самой судьбой обречены искать и не находить внутри себя эту запись. И мучаться от принципиальной невозможности следовать ей вслепую, руководствуясь либо чужой указкой, либо своим инстинктивным наитием.
   - Но в чем главная тайна среди всех этих тайн? - отрывисто говорит Хорт. - Теперь отвечайте не ему, а мне, Ролан.
   Меня тут же переносит с окраины почти к самому центру. А ведь Врач Возлюбленный выглядит куда моложе, чем при жизни, размышляю я тем временем. Ну, наверное, они там могут выбирать себе костюмы по вкусу... А тайна? Что есть тайна? В ней сокрыты все бездны премудрости. Открылась бездна, звезд полна. Звездам конца нет, бездне дна.
   - Тайна всех тайн в том, что ничто никогда не кончается, и мироздание, и закон, и их постижение тоже; лишь в этом одном - основа всяческого бессмертия, - отвечаю я.
   И нечто обрывается на этих моих словах. Мужи и жены закона торопливо шелестят голосами, передают по кругу некий аромат или имя. Главный юрист четко ударяет пальцами в дубовую плашку.
   - Прелиминарии закончились, - вздыхает Карен. - Но не заключением мира.
   - Кончились - и пускай. Я лично никогда морской капусты не уважал, хоть и говорят, что до жути полезная, - отзывается Пастух. Пока шли суд да дело, он, видимо, от скуки, уместил на сиденье правую ногу в сапожке со шпорой и скрестил на ней руки с непринужденностью истого ковбоя. - Слушай, сынок, они тебя тут по-всякому крутили-вертели, вельми хитромудрые вопросы задавали, а ты им - ни одного стоящего. Спроси меня, Лоран. И хорошенько спроси.
   Я слегка покачнулся в его сторону.
   - Денгиль Ладо. Пастырь Волков, - я вспоминаю я кое-что, взятое из другого вампирского разума.
   - Он самый.
   - Что сталось бы со мной, уничтожь я кольцо как оно есть или даже сам александрит? Отыскал бы продажного специалиста и приказал бы переплавить металл, распилить самоцвет на части?
   - Ну да просто ничего. Сочли бы тебя полным никудышником, которому нет места в игре.
   "Не обольщайся, - добавил он, по-моему, так, что услышал только я. - Мы по жизни играем, но уничтожить умеем тоже играючи. Только и это временами честь. Знаешь что? Мы тебя ввели в игру не по твоей воле, словно этакий мячик для битья, и по сей причине ты даже теперь можешь по-любому выскочить из нашей нелитературной постановки. Скажи только: "Чур-чура, не моя игра" - и всё. Останешься при своих".
   "Но я не скажу, - улыбнулся я, меряясь с ним взглядами. - Ведь слово "Игра" вы пишете с прописной, верно?"
   - Дело слушанием закончено, - прерывает нашу полубезмолвную беседу Законник. - Говорением также. Теперь решайте. Кто из нас огласит приговор?
   Мои ремни как бы сами собой отстегиваются, и я выпрямляюсь.
   - Прежде чем выслушать прокурора, - отвечает ему Карен, - пусть обернется и увидит, наконец, присвоенную классификацию.
   Я встаю к ним вполоборота, чтобы не прослыть окончательным невежей, и читаю вслух на неплохой, как надеюсь, латыни:
  

"Magister Elegantiarum"

  
   Перефразированный когномен Петрония Арбитра, блистательного сотрапезника Нерона и, как полагают, автора "Сатирикона". Погиб стоически, вскрыв себе вены раньше, чем его настиг соответствующий приказ принцепса. Магистр Изящества. Магистр Элегантности.
   - Не совсем так, - нахохлившись, отвечает старая Ткачиха на мой невысказанный вопрос. - Магистр Изящных Наук. Так записано в дипломе Тэйни Стуре, той юной матери, чью жизнь ты, Лоран, прочел в молоке. Главный спец по эстетическим изыскам и изысканиям.
   - Истинная матрешка смыслов, - подтверждает Астроном, кладя ей руку на колено. И продолжает очень серьезно:
   - Сложнейшая электронная магия определяет не имена, а наши роли. Можно сказать, воплощенные в нас атрибуты. По традиции, они должны полностью совпасть с установленными издревле, но это получается редко, обычно дело ограничивается девятью-десятью именами из тринадцати. А ныне полностью совпали все ярлыки, а ваше имя к тому же обогатилось неожиданным расширением.
   - Мы ведь не.. как это? Угрозыск, - говорит Карен на моем родном языке так, что мне слышится "угроза". Но голос его звучит куда как мягче прежнего. - Мы опираемся лишь на то, что слышим от подвергающегося Суду, и то, что нам самим удается в нем понять. И наши приговоры не подлежат насильственному исполнению. Это предоставляется личному выбору и судьбе.
   - Лоран, отойдите на минуту от линии обстрела, - просит меня Шегельд. - Вы хороший менталист, а нам нужно уточнить между собой кое-какие формулировки.
   Я так понял, что обвинителем никто из них быть не желает. Особенно если учесть известное совпадение этой роли с ролью палача.
   Мои отчасти подзабытые сторожа приняли меня за руки и поставили к ближайшей стенке. Попирая ногами здешний поделочный камень, я слышал кожей спины какой-то напряженный шорох, бесплотные подобия голосов - но они вмиг утихли. "О чем там спорить, - подумал я, - либо юрист, либо самый главный".
   - Или тот, кто более всех молчал, - ответила девушка.
   Маллор?
   Тут меня зовут обратно. За краткое время, что понадобилось для секретного заседания, магистерский трон с принудительно-поворотным механизмом исчез, как под землю. Двенадцать сидят, но с очень прямой спиной. И когда я занимаю свое прежнее место в центре счастливой подковы, передо мной встает - не кто иной, как... Танцовщица Эррат. Очень высокая и строгая.
   - Ролан. От имени Двенадцати Старших Легенов я оглашаю ваш смертный приговор, непреложный и обжалованию не подлежащий. За похищение и сокрытие, незаконное использование и попытку изменения или даже уничтожения Силта Власти - вы присуждаетесь к ненасильственному истреблению обеих сокрытых в вас сущностей - Темной и Светлой. Однако благодаря крайней степени вашей неуязвимости мы не можем ныне избрать достойный вас способ гибели. Поэтому вы обязуетесь безысходно пребывать в Резиденции и сопряженных с нею подземных пределах до тех пор, пока мы не придем насчет вас к полному и единодушному согласию. Также вы понуждаетесь в течение всего этого времени подвергаться медицинским исследованиям, за полнейшую секретность и неразглашаемость которых мы перед вами ручаемся. Хотя вы отказались от всего, что связано с вашим незаконно обретенным положением в Оддисене, на весь срок вашего земного и подземного пребывания за вами будут сохранены так называемые пассивные права магистра, с которыми вы получите возможность ознакомиться особо. То, что мы решили, вам надлежит принять безоговорочно, однако вы имеете право задать Собранию вопрос. Один-единственный.
   - На ком вы собираетесь обкатывать мою смерть? - говорю я сразу и в лоб.
   Эррат слегка смущается. Отвечает Салих:
   - Вы что, нас за шкуродеров держите? На виртуальных цифровых моделях. Потом будем торговать компьютерными страшилками и заработаем на том особо крупные бабки. И кстати разгрузим коллективные мозги от скопившихся там ужасов повседневного быта.
   - Теперь мы уходим, - говорит за всех Карен.
   И Старшие удаляются во тьму - куда тише, чем явились. Исчезают совсем.
   Остались на этой планете я, мои охранители и парочка исламоименных африканцев: Зульфия и Салих.
   - Ну что, господин магистр-без-обязанностей, одни права, попробуем, что ли, упиться столовым кумысом? Или рискнем вдарить по пиву? - говорит наш криминально-компьютерный гений.
   - Нет, правда, Ролан-ини, нам всем стоило бы устроить разрядку, - поддакивает Зульфия. - Пока не вечер. Эти почтеннейшие призраки иных времен...
   У меня натурально отвешивается челюсть.
   - Ну, Зали, - укоризненно говорит ей Салих, - нельзя же так, совсем без перехода. Возьми себя в руки и объясни господину экс-магистру толком. Ты ведь умница - мировой экономический кризис одной левой разгребешь, только что это никому на хрен не нужно.
   - Ах, я не волшебница, я только учусь, - жеманно произносит Зульфия.
   Безымянная парочка в арьергарде улыбается.
   - Ой, разрешите наконец представить: Оливер и Альда, - приветственным жестом указывает на них Зальфи. - Крутые айкидошники и по совместительству - стратены-политологи. Боюсь, что некто выбрал их не по причине великих талантов, а ради поэтического созвучия с вашим именем.
   - Ага, "Песнь о Роланде", - догадываюсь я. - Отважный друг и верная невеста.
   Мы спешно забросили свои тела в молочное кафе, где мне популярно разъяснили, что моему "спасланию" (Оливер стащил термин из заходеровского "Винни-Пуха") уже ничто не грозит, даже тройная порция конской лактозы. И, скорее всего, вообще не грозило: а теперь его уж точно развернули и прочли. Но это не столь важно.
   - А важно то, что мне перед питием стоило бы отлить, - отвечаю я. - Там, на заседании Верховного Совета, был один критический момент...
   Всеконечно, они смеются, и я получаю передышку, чтобы за деревянной ширмочкой с унитазом в стиле биде поразмыслить, вынесет ли наперсток моего желудка хотя бы рюмашку горячительного. Писать мне вроде и не хотелось, но ради отмазки я выдавил из себя какую-то поганую каплю.
   - Нынешний Совет обходится без магистра и по этой причине состоит из Девяти, - начинает Зульфия свою проповедь, едва я успел приземлиться рядом. - Нам понадобилось вызвать Пребывающих в Иномирье и подкрепить их двумя самыми молодыми и не обюрократившимися членами действующего легената. Странники, те, кто был высшими легенами при Та-Эль Кардинене, как и она, способны проживать заново все состоявшиеся жизни, как мы читаем книгу. но в здешнюю могут проникнуть лишь тени, которые они отбрасывают во времени.
   - А если учесть, что с легкой руки Мастера Борхеса Истинной Книгой слывет только та, что постоянно меняется, - дополнил ее слова Салих, - играют наши старички до жути прикольно.
   - Что надо сказать насчет приговора? А, мы ведь все неожиданно смертны, - продолжает Зальфи. - Вам подарили не сам итог, а несколько большую его предопределенность. И то, можно сказать, вы сами притянули его к себе. Для простых людей проблему составляет смерть, для вас - непрестанная жизнь, что, по-моему, куда худшее бремя. Нормальный человек не стремится умереть, поскольку от этого никуда не денешься. В том, что вы, Ролан, этого не страшитесь - нет греха. "Есть ли смысл бояться неизбежного?" - сказал один писатель.
   - Вот дотянуть до самой гибели земного шарика или вообще тепловой смерти Вселенной - перспектива, по правде говоря, неутешительная, - вставляет Салих. - Все вампиры ее боятся, по-моему, на уровне этой... коллективной подсознательности. Вот вы и несли этот груз вместе с магистерским кольцом. Которое, вам бы знать, по своей природе выводит наружу общие проблемы и всеобщие заклятья.
   - Первородная вина вампирского сообщества, - с умным выражением кивает старший из политологов. - Рабочее название моего курсовика.
   - Кто упорствует в своем существовании - не живет. Лишь кое-как существует, - говорит юная Альда. - Нас обучают не отличать пораженья от победы, награды от наказания и в конечном счете аверса земного бытия от его реверса.
   - Насчет медицины, - продолжает Зальфи. - Главная задача - как следует обеспечить специфику вашего существования. Дневное кормление. Персональные энзимы. Переливания крови. Иные наработки наших бессмертных коллег.
   - Фу, что за казенный язык! - перебивает Салих. - В общем, не волнуйтесь, господин хороший: укокошить вас - далеко не самая насущная проблема. Это уже вам присуждено, то есть суждено и вообще ваш личный рок, о коем русский поэтический гений не зря изрек, что "Fatum non penis, in manus non recipis". Вот обеспечить достойный уровень проживания в затворе - это нечто, я вам скажу. Альди на днях принесет вам лично манускрипт из двух сотен страниц, извольте изучить на досуге. Пропуск на все горизонты, кроме тех, где своды пошатнулись. Апартаменты величиной с нехилый гарем. Пергамены, манускрипты и инкунабулы - без ограничений. Лучшее железо в мировой практике. Ну и достойное одевание и пропитание. Большой-пребольшой мешок пряников от фирмы "Санта и Компания".
   - Братцы, а не пора ли вам двоим погреть свои кости на солнышке? - прерывает его Зульфия не так чтоб в шутку. - Вы явно нуждаетесь в дневном свете не менее, чем Ролан-ини во тьме ночной.
   Так выпроводив своих мужчин, обе старшие дамы подхватили меня из-за столика с недопитым кумысом (дрянь, как и прежде, но хотя бы в нечто огнедышащее не обращает) и повлекли в прежнюю камору.
   - Ваше сегодняшнее активное время явно истекло, а нам еще нужно успеть кое-что в вас вложить, - говорит Альда, присев рядом с молодой легенессой на парчовый стульчик. Я уже в полусне обрушился внутрь своего ложа. - Нас обеих вы, по всей вероятности, больше не увидите. Вместе с хартией ваших вольностей я пришлю серебряное колечко, не очень травматичное, извольте его носить. Мы наблюдаем за вашей эволюцией.
   - И примите на веру то, что сказал Пастырь, - со властью, но не очень связно продолжает Зульфия. - Убить вас - вопрос не техники, а психологии. Тогда, когда вы сами раскроетесь навстречу смерти - и единственно по той причине, что без нее станет невозможна вся полнота жизни. Да, верно: вы в любой момент можете выйти из пространства Игры. Но только не тогда, когда уже определен финал, что должен придать ей окончательный смысл. Я так думаю, это не будет трудно: истый монах привычен к житию внутри ограниченного и предсказуемого пространства. Это его скорлупа...
   Всё на сегодня.
   Вообще всё.
  
   В этом мире по-прежнему вдосталь напрасных смертей и зря проливаемой крови. Это служит весомой гарантией моего теперешнего существования - или несуществования. Как угодно.
   У меня нет никаких сторожей и вообще никаких спутников помимо тех, кого захочу я сам. Все препоны и перепонки между уровнями и их частями раскрываются передо мной, как если бы сама моя каменно-жесткая плоть была закодированным или заколдованным ключом.
   Описывать роскошества Братской Цитадели тем, кто их знает, - бессмысленно. Тем, кто с ними не знаком, - запрещено. Скажу только, что я имею от них куда больше, чем хочу. В самом начале меня всё это забавляло.
   Спешно обставлять очередной апартамент слегка обветшавшим антиквариатом; малевать с прежней увлеченностью и раздаривать с еще большей щедростью, чем прежде; принуждать моих добровольных служителей отыскивать в библиотеках мира или кунсткамерах тайных обществ некий раритет, считающийся пропавшим или несуществующим, и держать при себе, пока не наскучит. Пробовать самые изысканные блюда и напитки, сперва по крошке и по капле, позже - уставляя низкий столик мисочками и плошками, как в старинной японской харчевне. Совершать вместе с двумя моими "задушевными детьми", Сивиллой и Бенни, полулегальные охотничьи вылазки наружу, которые кажутся им захватывающим приключением, а мне, унылому прозорливцу, - дозволенной рутиной. Очаровывать смертных одним взглядом наивных карих очей, понуждая их то к лесбийскому (своеобразно трактуемому), то к содомскому греху, а немного погодя обнаружить, что тебе всего лишь положили грошик в твою дырявую нищенскую плошку. Собирать коллекцию всевозможного колющего, режущего и рубящего оружия и проверять его остроту на себе. Пытаться на спор с самим собой нарушить свое огнеупорное бессмертие. Даже подвергаться совершенно непонятным, временами болезненным, иногда попросту нудным исследованиям и экспериментам на Медицинском Горизонте.
   Воистину мои судьи оказались умны не по моему разуму и коварны не по моему простодушию; здесь принято говорить, что Бог - первейший из ухищряющихся, но Странники - первейшие хитрецы после Господа Бога. Они заложили в свое тотальное решение и свои приватно даваемые советы элементарную провокацию: понудить меня выйти из Игры до срока. Но не учли одного и самого главного: терпение и тоска Темного Народа бездонны, а мои, выстраданные и отстоявшиеся в течение пяти с лишним веков, - тем паче".
  
   Предполагаемое завершение истории было выведено на старый принтер формата А4 и отражено на стандартной белой бумаге для печати, свернуто поперек и небрежно засунуто в обширный карман, приклеенный к обложке рукописи с внутренней стороны. Вот оно:
  
   "...обычный поход в медицинский спецотсек, сооруженный и укомплектованный в расчете на таких, как я, невольников чести и узников совести. Не понимаю и не понимал никогда, что за навар тут с меня поимели. Кровопийцы как старого, так и новейшего замеса уже отдали Зеркалу всё, чем обладают, до последнего волоска и кожной чешуйки, и притом как истинные люди доброй воли, о которых пишет Евангелие. (Ситуация, которую предвидели все и с восторгом авантюриста приветствовал - в качестве неопределенной будущности - наш Принц.) Некоторые из них сильнее меня, очень многие куда лучше овладели Даром Света, отчего, я полагаю, спят теперь лишь урывками, и практически все железно уверены в сохранении Главной Вампирской тайны и невынесении ее за пределы. А если Братство боится, что при случае не сможет уничтожить особо мощного и зловредного ренегата... Да никогда оно ничего не страшилось и устрашаться так вот прямо с ходу не начнет.
   Ну хорошо. Мой эскулап глубоко поинтересовался некоей аномалией косметического характера, заключившейся в том, что подмышками и в паху у меня появились веснушки, немного похожие на старческую пигментацию. (Не иначе зловредный джинн Умар ибн Хаттаб наворожил.) По причине этого мы засиделись у него в кабинете, пробуя на прочих деталях моего тела небольшую кварцевую лампу и спешно залечивая получившиеся ожоги первой степени. Оттого я и вышел на волю в часы, когда медики перестают заниматься рутиной и набрасываются на экстренные случаи.
   ...По коридору мимо меня на рысях проволокли каталку, сплошь закрытую плотной тканью лазурного цвета. Две медсестры бежали впереди, высоко вздымая мешки с пахучей багровой жидкостью, соединенные с телом прозрачными шлангами, два медбрата сзади подпирали катафалк с обеих сторон. Хирургия, вестимо. Сами доктора, числом трое, спешили вослед, вздев руки в тонкой резине и отрывисто переговариваясь через маски:
   - Х...ва задачка о бассейне с двумя трубами. Вытекает со скоростью втекания.
   - Да уж, распахало прямо в лоскут. Несмотря на оперативное рассечение тканей.
   - Группа?
   - Условно нулевая. Заранее готовили спецзапас.
   - Кровь в банке на х... не сработает, для свертывания нужно прямое, как в старину. Амосов, помните? Тогда, глядишь, мимо пронесет, и то. Две х... минуты для мозга.
   Я понял с пятого на десятое. "Сердце на ладони" русского хирурга и трогательная сцена, как врач жертвует своей теплой кровью, чтобы у прооперированного наконец приостановилось истечение жизненной силы. Пациент укрыт с головой: если не готовый покойник, то, уж верно, аномалия известного рода.
   Убыстрил шаг, схватил главного (или таковым казавшегося) за рукав. Разумеется, тот треснул.
   - Я дам кровь. Нужно переливание из вены в вену, так я понял?
   - Юноша, - он то ли не узнал, то ли издевался, - это шесть литров, а то и более. Швы летят к известной матери и бабушке, сочатся и прочее. Вам рано зазря помирать.
   Объяснять, кто я, было без толку, тем более это и мне самому было неизвестно.
   - Я смертник Оддисены, - ответил я жестко. - Мне-то всё равно, а насчет вашего полутрупа сами решайте.
   Нет, они безусловно понимали, уж такой здесь народ водится.
   - Идите следом, раздевайтесь, становитесь под душ и обтирайтесь докрасна. Команде не с руки из-за вас размываться.
   Душ оказался в герметичном тамбуре за двумя дверьми. Сбросил с себя тряпки я после первой - там лежало всё их цивильное. Залез в стакан и пустил на себя почти кипяток: по мне било со всех сторон, так что я тихо ругался сквозь зубы. Махровая простынка для обтирания также добавила мне красок. Помимо прочего, в глубине моей скаредной душонки нарастала жажда той жидкости, чей запах щедро наполнял собой помещение: я схватил эту жажду и завязал морским узлом, чтоб ей неповадно было.
   - Фаза какая? - донеслось до меня со стороны сомкнутых под рефлектором спин.
   - Что?
   - Дневная, ночная, минуты после пробуждения и до очередного транса? Сколько?
   - Дневная, сразу пошел сюда и тут провел часа три.
   - Плохо.
   Я стоял, из первородной стыдливости кутая свою наготу в жесткое массажное полотенце.
   - Давайте сюда.
   Меня ловко подхватили в шесть рук, оголили и возложили на алтарь. Голубой кулек лежал на своей каталке отчасти развернутый, виднелись темные волосы, белый овал лица. Просто очень белый... Застегнули ремни на запястьях и щиколотках. Вроде бы мы это уже проходили.
   - Хлопнетесь зараз в обморок и с телеги, - объяснил мне самый главный матерщинник, сладострастно потирая кожу около моих скромных половых принадлежностей. - Делаем общую систему, главный мотор - ваш.
   Кто-то всадил толстую иглу мне в шею, еще одну - в паховую артерию. На другом поле боя звенели сталью, что-то шипело, как локомотив. Второго сердца я не слышал.
   - Вы... как вас позвать, чтобы уж точно отозвались?
   - Андре... Андрейша.
   Самое первое, что я услышал в жизни.
   - Целанид. Двойной. Через десяток минут...Ого!
   Что-то невероятно сильное подхватило мое сердце и сдавило, но не больно, я мягко. И ощущение, что я расширяюсь... растекаюсь по древу... достаю другое такое же, как мое...
   И обращаюсь в русло реки.
   - Хорошо пошло. Аппарат включен? Держите наготове.
   - Рубцуется, шеф. Пальцы теплые. Есть сердце!
   - А у меня брадикардия. Разрядник, мигом! Кофеин в мышцу! Андре... Черрт, отключайте, а то обоих потеряем.
  
   Должно быть, я а самом деле умер, потому что до моих чутких вампирских ноздрей донесся совершенно тут неуместный аромат колумбийской арабики, такой богатый и мощный, что сразу оттеснил в сторону все местные эфиры, зефиры и дезинфектанты. Я приподнялся на широченном зыбучем гамаке ортопедического вида и повернул голову в сторону божественного запаха.
   Та-Эль, немного повзрослевшая тех пор, как я видел ее в последний раз, - щеки чуть впали, на лбу шикарные зеркальные окуляры в черепаховой оправе с бриллиантиками, вокруг тонкого стана до самых ключиц обвернуто стильное парео - сидела рядом с мной на открытой дачной веранде и в плетеном ротанговом кресле, попивая кофе из небольшой керамической чашки. Из чего я спокойно заключил, что вряд ли это рай: при жизни она жаловала один костяной фарфор, уверяя, что плебейская посуда совсем не держит тепла. Но и не ад, конечно: интерьерчик небольшого и уютного необитаемого острова.
   - А, сынок, - Та-Эль помахала мне свободной рукой. - Что, крепко попал, говоришь?
   - Да уж, - я посмотрел вниз. Там мое прекрасное белое тело валялось распластанное, как большая лягушка, и вокруг него копошились некие плохо опознаваемые личности.
   - Надо было мне лично за тобой присмотреть, но знаешь, каково христианке в мусульманский никах влезть? Если его сторона одолела, так муж - глава семьи, а я всего-навсего шея, которая, кстати, исподтишка этой головой вертит как хочет. А когда моя берет, так сразу: в Евангелии сказано, что на небесах браков нет и оба пола меж собой равны. Вот и кручусь, аки вьюн на сковородке. И вообще прикинь: замужество - это не мужчина, а прежде всего куча каких-то непонятных, но властных родичей, которые идут к нему в прикуп. Так что нипочем в него не встревай, ладно?
   - Я думаю, уж это мне никак не угрожает.
   - Почем знать, милый. Ну, значит так: на выборах в присяжный судсостав мой Волк меня оттеснил, зато ныне царствую. Претензия от меня к тебе имеется.
   - Какая?
   - Поклеп на меня возвел. Будто бы повела себя с вами тремя как заправский шпион -вербовщик.
   - Если не так, извини.
   - Хм. А если это правда истинная?
   - Значит, она твоя, а не наша. В общем, спасибо за оказанную услугу.
   - За "спасибо" и мое спасибо, - Та-Эль привстала и слегка поклонилась, плеснув мне в колени кофием. - Только трудновато ты его родил. Ну так что, говорим "Не моя игра" или еще погодить?
   - А разве не поздно уже?
   - И-и. Ведь это твоя воля сейчас работает, а не легенская.
   - Тогда верни меня назад. Пожалуйста.
   - Да с восторгом. Ступай и больше не ловись.
   Меня затягивает в воронку, ведет вниз по упругой нити... Со скрипом запихивает назад, в порядком смерзшуюся плоть. И...
  
   Белизна. Туманное молочко, щедро пронизанное светом. Колыханье пелен, чистый голосок, в котором навечно растворен смех. Сильный укол в "обручальный" палец - я припоминаю, что там у меня серебряный кольцевой индикатор. Верчу головой по сторонам и обнаруживаю, что мои конечности по-прежнему пришпилены к матрасу - руки по швам, ноги на ширине плеч,- а поперек груди и живота брошена какая-то мягкая белая тряпка. Что-то темное ринулось кверху и исчезло в потолочной панели, когда я попытался приподняться, - непрозрачный защитный купол, из которого свешиваются длинные пластиковые потроха. А больше ничего такого черного нету, вот только из вороха простынь на соседней кровати смотрит огромный любопытный глаз, блестящий, как мокрая вишня.
   - Мизансцена из "Когда спящий проспится", - глухо доносится оттуда. И всё равно я узнаю: смеющийся блеск воды в горной речке, что играет мелкими камушками.
   - Где я, - спрашиваю.
   - Шибко нетривиальный вопрос. В боксе для реанимации, который может быть легко преобразован в палату интенсивной терапии, смотря по вашим личным обстоятельствам.
   - А ты кто?
   - Мауриша. Похоже, правда? Мауриша и Андрейша. Вы там как, в норме? Мы тут на этом самом месте с медами задрались, чтобы вам от натурального человека перелили живца литр или полтора, а консервы пускай потом ему самому впаривают.
   - Что? Переведи, будь другом.
   - Ну, вам же группа крови безразлична, лишь бы теплая и не смешивать разную инфу. А в банке крови всё хотя обеззараженное, но полный дубак. И от разных доноров в одной фляге.
   - Ясно. Это я, выходит, тебя спасал?
   - Угм. Кстати, благодарю изо всех сил. Нет, правда. У меня нематочная беременность и кесарево сечение получились. На шестом месяце, меды тянули до последнего. Не зря, по счастью.
   - Так же не бывает.
   - У Шварценеггера ведь было. Джуниор и прочее. Ой, наш папа от сильных переживаний чуть из окошка не выпрыгнули, совсем как в том боевике. Они с мама мне свою кровь понемножку дают, изо рта в рот, всё боялись, что не совместится, детки опять же. А ты полный дозняк влепил. Всего, что только можно.
   - Слушай, покажись, что ты за чудо такое.
   Обладательница прелестного голоска выполняет мою просьбу очень даже категорически. Выпрыгивает из-под простынок как есть, раздергивает занавески на круглом окне, похожем на большой корабельный иллюминатор: серебристое полуденное небо, солнце играет в тополях, ветер роется в кронах, ворошится в их листве, дрозд щебечет в шевелюре кипариса.
   - Мы что, над землей?
   - Формально под. На крыше с полметра жирного грунта и травяной садик, очень актуальный в этом сезоне, - окаянное чадо оборачивается ко мне передом, к окну - аппетитным круглым задком. Вовсе не красива, пожалуй, и хорошенькой-то не назовешь: посреди бела личика до крайности целеустремленный нос, бледный пухлогубый ротик прямо до ушей, ореол коротких вихров того цвета, что из вежливости именуют густо-каштановым. В общем, темно-рыжий с сильной красниной. Тонкое тельце, впалый живот, рассеченный широкими извивами едва заживленных порезов, начатки грудок, бедра на полном нуле, ни волоска на роковом треугольнике, да и вообще на теле. Но во мне всё так и звенит от восторга, от той неуемной жизни, что брызжет от полудетской плоти, от тихого, ломкого голоска, что переливается подобно порожистому ручью, от тончайшего аромата мыслей.
   - Никак не могу догадаться. Ты кто - человек, Дитя Тьмы или из этих, что солнце потребляют?
   - Я новое творение, - произнесла она с великой важностью и прыснула в кулак. Но смех отчего-то вмиг с нее соскочил. Она с неожиданной от такой наглой фитюльки робостью подошла к моему больничному ложу. И села на его край.
   - Я...хочу вас поблагодарить не словами, как положено. Очень-очень. Но боюсь не суметь. Я ведь... этого... никогда с мужчинами.
   - Непорочное зачатие, что ли? - съязвил я от предельного смущения.
   - Ага, оно самое. Вегетатив...
   Она запнулась.
   - Вы мне помогите, а? Чем дразниться.
   Но она уже всё делала сама. Маленькие зрячие пальцы прошлись по моим спутанным кудрям, расчесывая их на две стороны и любуясь.
   - Краси-ивый, - сказали полушепотом. - И никуда вам не уйти.
   Коснулась губами одного глаза, другого. Медленно провела подушечкой пальца по моим бровям, рисуя двойную сомкнутую дугу, розовым ноготком - по рту, как бы создавая его контур заново: сверху, снизу. Нагнувшись к обнаженной левой руке, вдохнула мой запах - ноздри расширились, выдохнув его в укромное место между моих редких отроческих волос. Проделала то же с другой подмышкой. С нежной кожей на оборотной стороне локтя. С плоскими сосками в окружении редкой поросли. Стянула тощее флисовое покрывало ниже.
   - Живот как плоская серебряная чаша, так индусы в "Камасутре" говорят. Тазик, наверное. Экстаз - это таз, многократно бывший в употреблении. Пупок вмещает унцию индийских благовонных масел, потом они станут основой для наилучшего афродизиака.
   Тонкий палец покружился, обводя это углубление спиралью, и пал внутрь.
   - А ниже...
   Провела острую черту.
   - О-о, какой прелестный и маленький. Замкнулся в себе и стоит. Совсем не страшный, а просто нахохлившийся воробышек весь в пуху. Иззябший весь. "Ты воробышка чудного похитил". Это Катулл, знаете?
   Заговаривая мне зубы классикой, она между тем прощупывала губками те места, что уже изнасиловал врач, ненавязчиво опускаясь ниже. Шея. Левый сосок. Неглубокая ложбина, заросшая редким волосом и ведущая в миниатюрный провал. Трепетная жилка, что из него вытекает. И...
   - Возьми и пей от меня. Скорее. Не мучай, - проговорил я хрипло.
   - Мы одной крови, ты и я. Какой смысл брать и давать, вязать и разрешать?
   Но когда ее язык начал ту же дорогу с самого верха, мне почудилась тупая игла на самом его конце, и на каждый ее укол сердце отзывалось тихой, блаженной болью.
   - Ямка на шее под левым ухом - мерило женской красоты, - звонко прошептал во мне смеющийся голосок. - Корень соска - в женской потаенности. Пупок - заросший лаз в глубину чресел. А птенца я возьму в ладони, чтобы согреть, накрою руками, чтоб до срока не оробел.
   Ладони у нее были на диво жаркие: то тепло, что я получил вместе со свежей человеческой кровью, накапливалось внутри, как под тесным сводом, и уже распирало мой застывший острием кверху рудимент, навеки обреченный вопиять к небесам.
   - А теперь я вам ноги отвяжу,- сказали мне в ухо, - а руки так оставлю. Вы не думайте, что я такое садо-мазо раздолбанное, просто я вашей силы немеряной боюсь. Вот и чудно, только в мою сторону ими не лягайте, а чуток согните в коленках.
   Я так и сделал - с улыбкой.
   - И глаза прикройте, а то я... ну... стесняюсь очень. Но смотреть можете, только чтобы мне не догадаться.
   - У тебя что, зубов нет? - утомленно спросил я, воспользовавшись перерывом в моем истязании.
   - Папа говорят, что у меня язычок будто бритва, мама - что у моей души зубки появились раньше детских молочных, и преострые. А если вы про особый вампирский комплект, то на днях ожидаем.
   Но мое телесное уязвление тут продолжилось. Те ее губы, что в самом низу, в третий раз прошлись по местам моей боевой славы, я еле сдерживался, чтобы не двинуться с места или вообще не заорать. Но тут ее крошечная попка уместилась на моих коленях, как в гнезде, и пятый элемент плотно, как лайковая перчатка палец, обхватило нечто тесное, мягкое, сырое. Маленькие руки уперлись в мои плечи, вдавив их обратно в матрас, глаза на лице, что придвинулось вплотную к моему, расширились и подернулись влажной искрой, и когда она стала легко двигаться по мне вверх-вниз, тот звук, что я под конец услышал, походил уже не на смех, а на тоненький плач. Я выгнулся в пояснице, чувствуя, что по члену бежит что-то горячее, растекаясь во все стороны, вытягивая и притягивая к себе мою неумирающую суть, - и провалился во тьму, теряя в ней себя.
   Очнулся я почти что сразу - оттого, что губы и язык со тщанием собирали с меня мою кровь. Или ее - без разницы, как она сказала. Общую.
   - Что ты с ним творишь? Ни одна женщина вовек не получала от него того, что всем им надо.
   - Ну, значит, это были не те женщины, - заключительное слово она протянула с оттенком легкого презрения.
   Потом мы долго лежали рядом на моей постели, вытянувшись, но почти не касаясь друг друга, и пили дыхание, и обоняли запахи, и неторопливо собирали языком влагу с кожи.
   - Вы готовы? - вдруг спросила она, приподнявшись.
   - Ты о чем?
   - Получить свободу.
   Ее пальцы торопливо снимали застежки с моих запястий: надо же, я попросту о них позабыл. Дыхание наше внезапно сделалось тяжелым, редким, вся кровь опустилась книзу, превратившись в свинец.
   - Солнце вместе с нами готовится ко сну, - проговаривала она, точно стих, - настает время завершить то, что мы начали. А вы - вы согласны?
   - От тебя - всё, что ты решишь, - ответил я.
   В тот самый миг меня повернули на правый бок, оттуда на живот, охватив руками и слегка приподняв, чтобы поставить на колени, а потом с силой уткнули щекой в подушку.
   - Я снова боюсь. Не хочу делать... не хочу показывать то, чем от вас не отличаюсь, - услышал я. - Протяните руку назад.
   Ее пальцы легли поверх моих, направляя, и моя рука накрыла нечто небольшое, трепещущее, будто от сладкого ужаса. Не такое мизерное, как у обычной женщины, но поменьше моего. Стройный одревесневший стволик толщиной и высотой с мой полудетский мизинец.
   А потом мою руку оттолкнули, ее сильные, стройные ноги легли по обе стороны моих и зажали мои бедра, как в тисках, руки с отчаянной решимостью легли мне на ягодицы, открывая ее взгляду то стиснутое круговой петлей отверстие, что у наших мужчин куда более стерильно, чем все прочие, - и в мое дрожащее нутро с силой вогнали твердый осиновый колышек. С его вершины изошло острое пламя, которое росло и удлинялось, доставая уже до самого сердца, я корчился, нанизанный на великолепную слепяще-рыжую, ало-золотую боль, я плыл в пылающем озере своих страстей, как фитиль светильника - в масле, тонул в горячем смертном поту и кровавых слезах, щедро пятнающих наволочку, с одинаковой силой желая, чтобы эта гибель, наконец, завершилась огненным взрывом - и чтобы мне позволено было продлить ее до бесконечности.
   Это единственная смерть, которой ты еще не распробовал, монашек. Тебя погребала холодная земля, жгло солнце, вмораживал в себя лед, ветер напрасно пытался развеять твой пепел, оставив редкие кости, обтянутые тугой черной пленкой. Ты рвался к ним, четырем погибельным стихиям, тщетно умоляя погрести, выжечь, смыть, унести прочь твой вековечный грех, стыд за тьму своего рождения. Но в глубине души никогда не надеялся, не хотел, не верил.
   - А теперь я убью, - раздался за моей спиной по-прежнему звонкий альт, как и прежде, исполненный страстной силы. - Убью коренной, последний твой страх, который лежал в фундаменте всех остальных и никогда тебя не покидал. Страх в конце времен оборотиться в изнасилованного мужчинами смертного мальчика. И когда это случится взаправду, но непохоже, завершит свой ход и вместе с тобой умрет, - тогда лопнет последняя скорлупа, гибкая оболочка змеиного яйца, в которой ты родился на свет и во тьму. Откройся этой неизбежности, брат мой по Крови. Скажи смерти "да".
   - Да, - сдавленно ответил я, не осознав от всей этой боли и всего этого наслаждения, на что именно соглашаюсь. И в тот самый миг, проследовав по пути огня, во мне - от копчика до самой немо вопящей глотки - поднялся тяжелый поток расплавленного, червонно-красного, кровавого золота и захлестнул собою всё.
  
   Пришла смерть, холодная, слепая и глухая. Она сменилась неподвижным окаменением, полным бредовых картин. И под самый конец явился милосердный рассвет.
   Я пошевелился, не осмеливаясь верить, что от меня хоть что-то сохранилось в целости, и повернул лицо к окну. Оно, кажется, так и оставалось все время открытым, и теперь в него вливался изумительной красоты багряный огонь: солнце вставало в тучах, плавило и разрывало их на узкие клочки, а неистовый поднебесный вихрь уносил их прочь. Алое сияние лежало на утренних голосах птиц, на серых ветвях и зеленой листве, на стерильной белизне нашей комнаты, чудесным образом не смешиваясь с ними, а только с небывалой силой оттеняя все краски, звуки и запахи.
   Мауриша сидела на своей кровати, свесив ноги, уже почти одетая: длинная греческая фустанелла - рубашка до колен с кружевами по подолу, - поверх нее крошечный парчовый жилетик, а внизу наготове стоят туфли без задников, но с огромными помпонами.
   И жевала что-то щедро сдобренное кунжутом и корицей, запивая пахучим шоколадным питьем.
   - А мне того же надыбать? - спросил я в шутку.
   - Новорожденным показана только легкая пища, - солидно ответила она. - По преимущественности кисломолочная.
   - Тьфу! - ругнулся я. - Снова кумыс мне впаривают. Тут, я вижу, все на нем слегка задвинуты.
   - Только в самые престижные молочные смеси добавляют сухое кобылиное молоко. Оно дорогое, зато почти как человеческое переваривается, никаких хлопьев в желудке не образует.
   - Кобелиное, говоришь? Культуру речи тебе бы преподать, да сил нет.
   Потом до меня дошло.
   Это что там, за окном?
   - Парк около нашего летнего дома. Вообще-то мы за океаном живем.
   - Да нет! Это вон... на небе. Яркое.
   - А, это, - она запихнула в рот последние крошки, так что он заметно перекосился и щеки стали как у клевого хомяка. - Погодите малехо.
   - Вот так размножаться - кайф посильней, чем когда от тебя отдирают нехилый лоскут, генетически шлифуют и суют обратно в живот, - удовлетворенно заметила она, уминая во рту свою жвачку. - Особенно после вчерашнего тотального кровепролития.
   Я воззрился на нее с целью уловить признаки легкого помешательства.
   - Нет, вы что, никогда-никогда зари не видали, даже в вашем Кыюве?
   Я поднялся, ошеломленный, - а может быть, лишенный и остальной моей брони, - и подошел к ней ближе.
   - Дети Тысячелетий любят играть, выдерживая утреннее солнце до последнего, но я редко так рисковал. А теперь вижу его силу без вреда для себя. И без того, чтобы оно вгоняло меня в сон. Кто же я теперь?
   - Снова глупый вопросец. Кому это знать лучше вас самого? Но это работка не на года, как меня предупредили. Потому что меняться будете, и ваш личный мир изменится вместе с вами.
   - Зачем тебе было вообще затевать это всё: дети и прочее?
   - Я ж редкий артефакт. Аномалия вероятностью один к шестьдесят пяти тысячам. Как говорил Председатель Собрания, бывает время блюсти расовую чистоту и время ее нарушить, отсекать мутантов каленым ножиком и лелеять их. Ибо всему есть место под солнцем!
   Судя по многоречию, булочка с пряностями и шоколад уже полностью растворились в ее необъятном ротике; да и от лунной поверхности теперь запахло ими куда сильнее прежнего.
   - Ты что, всей кожей производственные отходы выделяешь? - спросил я.
   - По преимуществу. Как и догадался-то.
   - На своем личном примере.
   Мое желание, обращенное к ней, всё росло, однако не причиняя мне того докучливого, темного зуда, что неизбежно примешивался к моим былым наслаждениям, губя их радость на корню.
   - Нет, правда, тебе какой ни то хавки не принести? Плющило тебя вчера классно.
   - Это уж точно. И еще вчера ты одно правило нарушила. Не-пре-ре-каемое, - от непонятной радости меня так и тянуло ее подколоть. - Пытуемый должен сперва увидеть орудие своего истязания, дабы устрашиться. Ритуал такой был в порочные Средние Века.
   С этими витиеватыми словесами на губах я рванул к ней, уселся рядышком на постель и задрал по кругу все пышные оборочки. Как я и предполагал, ничего под ними не было. Ни трусиков, ни ужаснувших меня вчера плоских шрамов. Клитор упрятан в свою пазуху, застенчиво съежился и стыдливо покраснел: после вчерашнего бесчинства ему факт стоило вести себя тихо и незаметно.
   - О-о. Твой малый Везувий что, всегда извергает такую раскаленную лаву?
   - Не надо, - сказала она тихонько. - Это было такое...будто и не я это вовсе.
   - Не нужно, - с готовностью согласился я. - А новые зубки что, прорезались?
   - Ага. Прямо жевать ничего нельзя, всю нижнюю губу изодрали. Только если вязким тестом залепить.
   - Приобвыкнешь, это как ненадеванный протез. Для нас обоих это не вполне актуально, но уж если имеется, то и пользу отыщем.
   Говоря так, я раздвинул указательным пальцем те ее губки, что во рту, и осторожно повел его по верхнему ряду зубов. Клыки оказались тут как тут, маленькие и острые, как два шильца.
   - Пользу?
   - В иное время я бы тебя на охоту повел. Классика жанра.
   И по глазам, диковато расширившимся и блеснувшим темной зарницей, понял, что до истинного смысла моих слов она дошла сама.
   - Вот сюда. В шею, - показал я.
   Она обвила ее руками и приложила полуоткрытые губы к моей сонной артерии, чуть повернув изящную головку. Легкий удар двойного жала, касание полуоткрытых горячих губ - и моя новая жизнь, моя юная жизнь, моя дневная жизнь тихо вытекает из меня, споро утекает прочь.
   Картины... Мой Мастер осторожно, будто перед ним хрупкая статуэтка муранского стекла, держит меня на сильных руках, обтирает куском тончайшего шелка. У девушек такие удивительные имена, будто они полевые цветы: Фиорелла, Бьянчетта, Лизетта, Мюзетта, Жанетта, Жоpжетта, Фьяметта, и они брызжут на меня ароматной водой, в которой растворены заморские благовония, шутят, то простираясь передо мной, как открытая книга, то пряча свою нескромную драгоценность, лишь одна, самая красивая, не желает шутить. Сияющий золотисто-голубой смерч в небесах, бушующий круговорот телесных ангелов, что приносят вниз и уносят вверх непорочные души... Щемит сердце, трепещут натянутые жилы. Снова блаженство и гибель. И снова. И снова. Ино до самой последней смерти побредем...
   Но в самый трагический миг с треском разваливается пополам двойная дверь в бокс - все четыре герметичные створки зараз - и в обрамлении показывается...
   Его Высочество Грегор собственной персоной. Во всеоружии праведного отеческого гнева. Сюртук цвета битвы при Маренго распахнут, точно входная дверь, поднятые вверх светлые волосы шевелятся, будто у горгонида, на смуглом лице лихорадочный румянец, синие глаза - две раскаленные газовые горелки.
   Я не успеваю обрадоваться встрече после стольких лет и зим, как он рывком отделяет от меня мою красавицу, ставит на босые ноги и волочит по полу в дверном направлении.
   - Инцестом промышляешь, как видно, - шипит сквозь зубы. - Порочное кровосмешение предка с потомком. Притащила вчера полный трупак, а сегодня уже вовсю припиявилась. Вот выдам твоей шкодливой круглой заднюшке нехилую порцию маринованных розог, на веки веков закаешься!
   Внутренние створки кое-как смыкаются, и побоище, как я слышу, переносится в обширный буфер.
   - Тиран домашний! Череп прикинутый! - слышится оттуда. - Когда над бедным мальчиком в андере измывались, сидел в кустах, элегантный, как белый рояль, и не рыпнулся даже. а теперь возник конкретно! Наезд на нас совершил, храбрый такой! Полное дерево. Дуб заветный раскидистый.
   - Сама ты ненасыть хорьковая! - отвечают ей. - Пробиркиных деток ей мало, кошелочников не хватает, так она себе полное харакири устроила. И сразу после того танцы живота.
   - Мне полгода до условного совершеннолетия, если кто не понял. Вот возьму на нем и женюсь.
   - Где, в Стокгольме? Или на дне Люцернского озера?
   - Да по всему шарику можно, если тухлых шнурков под ногами не путается! Ты мне мозги не компостируй!
   Раздаются щедрые аплодисменты. Возня, тем не менее, приходит к кое-какому логическому завершению, поскольку последнее слово остается за Грегором:
   - Достебалась? Ну и вали теперь к маме! Она тебе не я, по всем правилам врачебного искусства фэйс начистит!
   Чуть позже он открывает створку и входит в мой бокс с аккуратным тючком в руке, хладнокровно потирая изрядно побагровевшую левую щеку.
   - Извини, Ролан, это меня семейная жизнь достает. По-настоящему крепкая семья, как говорится, - та, где все ее члены друг у друга сидят в печенках... Да, я, собственно, хотел тебе кой-какую одежду принести. И морково-черносливного пюре в герметичной посуде. Только ты пока отсюда ни на порог, хорошо? Здесь ты под прежней юрисдикцией, а снаружи - беглец. И шторы, шторы давай задернем, а то обгоришь, как вульгарный торчок на могильнике. Прости, наркоман на пляже.
   - Объяснения ты мне дашь? - спросил я с некоторым раздражением. - Из меня последние пятьдесят лет полного ботаника делают. Не того, что зеленый. Ну, не гринписовца.
   - Ладно, - он уселся на место, нагретое Маришей. - Ты как, сумеешь сам на себя это натянуть - брюки, пиджак, блузу и прочие ботинки? Отмочалили тебя вроде не так чтобы по полной. А то, может, на звезды сходишь посмотреть?
   - Какие звезды при ярком солнце?
   - Чудик, это же про совмещенный санузел. Он за панелью, как и прочее медицинское оборудование. Здесь всё попрятано в нишах и особенно в потолке, как в продвинутой "медленной помощи". Не хочешь? Тогда я начну повествовать.
   - Ты наш совместный роман весь до корки прочитал? - спросил он после краткой паузы. - Я имею в виду плюс эпилог и две Римусовы затычки.
   - Да, но не так чтоб очень затруднился. Когда мне это в темницу приносили, слегка не до того было, - ответил я, лихорадочно напяливая на себя привычную мне элегантность и невозмутимость.
   - Понятно. Так вот, мы с Ройан пятнадцать лет назад усыновили одну нетрадиционную оддисенскую девицу шести месяцев отроду. Усыновили - идиотское словцо, но вполне официальное и в качестве такового проходит по всем документам. Нет, мы люди...хм!...образованные, что такое синдром Морриса, слыхали, да от нас и скрывать не пытались. Прямо в лоб не вляпали, конечно. Не то что я тебе.
   - А что ты - мне? Про мое отдаленное потомство? Тоже мне секрет Полишинеля. Можно было догадаться, что я в смертном детстве не с одними венецианскими мальчишками перетрахивался. А между мной и Мари вообще поколений двадцать или даже сорок по вертикали. Такое родство у меня, наверное, с каждым десятым из смертных по выбору.
   Он терпеливо выслушал мою тираду.
   - Во что это вылилось конкретно, да еще если учесть местную доминанту в воспитании, ты отчасти видел. Бойтесь динанцев, дары приносящих, как говорится. В дому полный поросятник: сплошняком идут мелкие мухоеды и прочие хвостики. Хвостик - это половозрелая звериная киса, но человеческих тоже навалом. Котов, кобельков и простых пиплов тоже. Отборные деликатесы лопают, будто прямо счас из вузовской тошниловки. Коллекционные вина жрут как из пистолета. Классный музон гоняют без наушников и включив на полную вампирскую громкость, это при том, что у доброй половины из них - стандартизованные человеческие уши. Не приличный семейный очаг, а помесь булкотряса с бутыльболом. Сто дней Содома и полное Ватерлоо под конец! Ватерлоо, разумеется, - моё с Ройан.
   Он помолчал, вцепившись в свои белокурые патлы.
   - Ты извини, что я тебя гружу. Задрало меня. Ох, уж этот мне молодежный сленг - точно блохи какие, так на тебя и прыгает.
   - Да я что, я привычный, - утешил его я. - Думаешь, в подземье сильно по-другому, чем в задверье?
   - Дальше. Мы знали, что ей не иметь потомства, по этой причине нам специально разрешили дать ей нашу двоякую Кровь. Продлить ее личную жизнь. Но она хотела детей, много ребятишек, а поскольку она по паспорту местная гражданка в минимально подходящем возрасте, ее права соблюдают весьма строго. Что не так - ее у нас отнимут. У, шантажистка!
   Пока врачи радостно изобретали ей гомункулов и знакомили с суррогатными мамашами, всё было ничего. Только ей ведь сына от плоти занадобилось. Выращенного в специально сформированной мускульной складке. А что далее, - ну, ты сам видел и на своей шкуре испытал.
   - Ты предъявишь мне претензии за то, что именно я ее обессмертил? - холодновато спросил я. - Или за последующий горячий секс?
   - Нас два месяца не было рядом, - почти простонал он. - Хорошо еще, что дела, а не развлечения. Потом она не разрешила сообщить, куда едет, а еще позже нас не пустили ни в родилку, ни в операционную.
   - Это ведь она, а не вы с супругой, понудила врачей перевезти меня на вашу дачку, - проговорил я. - Вы бы так и оставили: я же всем говорил, что смертник и дальнейшее мне без разницы.
   - Не слушай меня, она ведь такая хорошая, - бормотал Грегор. - И вся ее компания неформалов тоже. Наркоты не потребляют, спидоносительством не занимаются, а если и шумны несколько, то от первопроходческого азарта. Просто я в это сообщество четко не вписываюсь. Никакая прививка от современности не спасает. Ты ведь это еще когда предсказывал в разговоре с нашим Луи.
   Сия фуга на два голоса могла бы продолжаться бесконечно.
   - Ладно, пролетели, - Грегор махнул рукой. - Возможно, ты и дальнейшее скушаешь с твоим обычным хладнокровием. Что такое дети-"моррисы", не слыхал? Формально, по свидетельству и теперь по паспорту, она девчонка. Маурисия Л`Эстен. Удобное, кстати, словцо - "формально". По форме и внешнему виду. Хромосомы типично мужские, гормональный фон женский, крошечная вагина и полное отсутствие матки и яичников: одни недоразвитые семенники. Гипертрофия клитора.
   - Меня это отнюдь не шокирует, - перебил его я, - после того, как я стольких выпил до смерти или сжег своим Пламенным Даром. Только не воображай, пожалуйста, что твоя приземленная физиология для меня полный кайф.
   - Мужиков не любит за грубость, хороводится с девицами, - продолжал он, - ты у нее первый почин. Ну и пускай, нравы сейчас вольные. Я настаиваю, чтоб она хотя бы одевалась по-женски. Компромисс в лице унисекса меня и мамочку не устроил, шотландский флаг на бедрах носят самые сексуальные дедуси в Европе, но уж никак не бабуси, зато саронг был успешно опробован: говорит, хорошо для отдыха, но не для развлечений. Незадолго до запланированной беременности увидела в Афинах развод караула перед парламентским дворцом и вот увлеклась новогреческой модой. К тому, что ты видел, еще гольфики с кисточками положены и берет. Невежды знай воображают себе, что это прелестный девчачий костюмчик, а она тихо посмеивается.
   - Ну и что?
   - В приватной беседе специально применяем русский язык, в известном смысле исключительный по идиотизму. В нем прошедшее время единственного числа склоняется по роду, а не спрягается. Говорят, в дальней дороге глагольную связку потеряли. Так наша Мавруша и тут изворачивается: использует безличные конструкции, второе лицо, как коронованная особа, настоящее время и так далее. Определяет себя существительными общего рода: забияка, недотрога, гуляка. неженка. Виртуозна до помрачения моего остаточного разума.
   - Да уж ладно, - рефлектировал он, уткнувшись головой мне в плечо. - Позволю я вам, номинально разнополым, жениться, если она как следует на меня надавит и не побоится вскорости овдоветь. Отпущу ее в твоей темнице посидеть - тебе же любые привилегии дадут. Если не захотите брака, так живите, непроштампованные, лишь бы на радость вам было. Но если ты хоть на тонкий волос погрешишь против нее, я тебя - не убью, конечно, с какой стати мараться, - но навечно пришпилю на крышке своей личной вампирской усыпальницы, точно гипсовый барельеф. Понял?
   - Понял и согласен, - улыбнулся я.
   - Ну, я пошел готовить тебя к отправке, - поднялся он. - Перевозить тебя, когда уже нет нужды торопиться, придется под слоем земли, будто мы соблюдаем старинное поверье насчет вампиров, а не решение суда. И в старорежимном гробу. Хлопот не оберешься, одним словом.
   - Увидеть ее дашь?
   - Потом успеется. Незачем киндеру лишнюю потачку давать.
  
   Это я только изображал холодную кровь. От слов Грегора у меня в голове поселилась целая пчелиная фабрика. В душе своей я помышлял об утонченном разврате, а получил законнейший алхимический брак. Я пожелал сестру мою невесту, а получил взамен ...(Трам! Бух! Плотины прорываются! Бомбы взрываются! Пчелы жужжат: бззз) ... хорошенького юного братца.
   И вот, оставшись один, я со стоном и ото всей души, от всего моего несытого сердца взмолился - нет, не Богу, всего лишь Странникам, - говоря, что отыскал для себя максимально приемлемый способ умерщвления, что их дело, разумеется, остается их делом, но я так бы хотел еще немного покрутиться на этом - одном-единственном в своем роде - дурацком свете. Они, я думаю, услыхали и немало посмеялись над моими словами: тем хрустально-чистым смехом, что описал в своем мемуаре Степной Волк".
  
   ... Нет, анонимные игроки и фокусники меня еще не отпустили. Ибо я нашел в углу завалявшуюся или нарочно заваленную мелким хламом флешку, которую с превеликим трудом присоединил к ноутбуку моей Стелламарис. Среди текстов, обнаруженных в папке с названием "Выбраковка", два были помечены как аудиозапись.
   Открыл первый - "Говорит Дэниэл Моллой". Голос читающего звучал очень странно по тембру, - будто говорящий находился в помещении с высоким потолком и отличной акустикой, отчего его густой тенор сплетался со звонким эхом.
   "Сердобольная Барбара Хэмбли размышляет, как мы, должно быть, скучаем долгими бессонными ночами. С таким же успехом можно было горевать о людях, которым ну абсолютно нечем заполнить пустые дни своего существования, разорванного между рабочей конторой, сынишкиным детсадом, жениной кухней, баром и кроватью любовницы или любовника. Но та ночь в самом деле обещала быть тягомотной. Был осенний вечер, типичный для здешнего апреля: слякоть в самом воздухе, взвесь дождя и тумана перед лицом, мерзость под ногами. В доме разброд полнейший: наше общее железо подвисло, книги и записи навязли в зубах, охотиться было не нужно и вообще лениво. Римус подхватил Сибби в охапку - препроводить их на этнический концерт в здешней миниатюрной филармонии, - а ее верного Бенни оставил развлекать Селину, которая после прошлой ночной авантюры крепко занемогла, так что от него самого даже потребовались специфические вливания. Зачем Римус поступил так по-ренегатски, не знаю. Конечно, на меня с моей хандрой и раздолбанностью он никак не мог положиться; к счастью, в то время у него гостил "ночничок" из нового пополнения, некто Робин по прозвищу Малиновка, ученик новомодного лекаря, и тоже обещал помочь. Сам он характеризовал себя как вегетарианца, а на робкий Селинин вопрос, как такое возможно в принципе - воду из кактуса высасывает, что ли, - ответил, что пьет от разных звериков, и понемногу. Натурально, чуть позже она это ему припомнила.
   По странному или судьбоносному совпадению, именно Робби нас подвигнул сыграть в фанты, любимую игру светских дам и детишек эпохи короля Георга. Мы немного ее разнообразили: в большой ящик сложили призы, что в основном обеспечила Селина с ее умелыми ручками - кружевные салфеточки, вязаные игрушки, нэцке из скорлупы местного ореха и всё такое. Ради ее личной заинтересованности опустили туда несколько изящных ножичков, ланцетов или там скальпелей, шилец и крючков для всяких рукоделий. Ну да, Старшие не подозревали, что она единственная в истории Темного народа зарабатывает на жизнь (не-смерть) трудом в поте лица своего. Продает рукоделия через посредников, промышляет авторскими переводами с языков, изредка выступает в роли наемника или благородного киллера. Так всегда бывает: меня, например, по секрету от них сосватали в ученики Имрану, в виде комплимента сказав ему, что мой сексуальный микрофончик умеет проникать в самые потаенные места и поэтому жалко будет, если я останусь без надзора. К прискорбию, сам Вечный Журналист мог проявиться только в темноте и в самый разгул ночи, а оттого не так уж сильно меня доставал.
   В игре мы действовали так: трое в тайне от ведущего бросали жребий, выбранный опускал в ящик руку и нащупывал себе в качестве "фанта" желаемый презент, а ведущий, который условно не мог видеть спиной, навешивал ему задание. В следующий раз ведущим выбирали саму жертву, полную мстительных чувств, и уже она загадывала, что делать очереднику. Поскольку нас было мало, этот гибрид потлача, галантерейной лавочки и концерта по заявкам мог продолжаться долго: до полного истечения подарков и нашей выдержки.
   Как помню, в первый раз мне довелось с большой натуралистичностью изобразить арию Шантеклера на восходе солнца, во второй раз - спеть песенку Сирано в русском переводе Щепкиной-Куперник, том самом, где гасконцы "с солнцем в крови рождены", а на третий - переодеться Принцессой Грезой и на пару с Бенни - Персевалем изобразить небесную страсть до полного помрачения рассудка. Так что моей специализацией стал Эдмон Ростан. Прочего не помню, но вот Робби где-то на третьем заходе пришлось, с подачи Селины, сделать кое-что неуютное, именно - отловить всех проникших в дом и крепко законспирировавшихся в углах безродных лягв и жабок и перецеловать всех до единой в надежде превратить хоть одну из них в царевну. Чтобы, как она сказала, научился правильно экологию любить. По причине особых свойств тропического буфотоксина, который минут этак на десять превращает нас в бессмысленное бревно, а смертных навсегда делает ни к чему не пригодными, и тропического же буфотеина, что, выделяясь из головы насмерть перепуганной отловом жабки, будучи слизан, дарит обоим народам несравненный кайф, такая игра порядком щекотала нервы.
   Отстрелявшись, он, разумеется, тут же присудил Селине рассказать нам самую конфузную историю в своей жизни. Бенони поддержал эту идею с восторгом, я - с ехидной улыбочкой в душе: уж очень она высоко себя поставила в нашем общем мнении.
   - Хорошо, негодники, - сказала она со вздохом. - Уговор дороже бабок. Только, чур, нашему Мастеру не пересказывайте, а Сибилле и всем-всем-всем - тем более.
   - Да, чтобы не отвлекаться на объяснения, которые будут тормозить повесть. Бенни, ты у нас по происхождению араб. Женщины у бедуинов воевали?
   - Битву при Табуке я точно знаю. Еще подносчицы воды во время боя. Раненых подбирали. Одна такая девушка после битвы при Оходе стояла над самим поверженным пророком, вооружившись мечом и оберегая его, пока не пришли его соратники. Но, конечно, и она, и все прочие женщины соблюдали аврат.
   - Что такое аврат?
   - Нельзя наготу свою показывать. Мужчине - от пояса и до колена, а женщине - все вообще, кроме лица, кистей рук и белых носочков.
   - А что муслиму за пьянство полагается?
   - По Корану - восемьдесят ударов. Розог или плетей. Это одно из тех немногих наказаний, которые в нем четко прописаны. Еще говорят, что Пророк установил, что брать надо жилки из середины пальмового листа, а тот, кто наказывает, должен под мышкой рабочей руки держать Священную Книгу.
   - Ух, какой, однако, факих в тебе пропадает. Имею в виду - знаток фикха, исламского права. Ладно, спасибо тебе.
   Так, значит, в то время я была всего-навсего свежевылупленный старлейт, под началом у меня ходило две трети муслимов, четверть условных христиан, прочие - атеисты. Накануне штурма одной сельской крепостцы - в Южном Лэне все деревни стенами обнесены, по углам сторожевые башенки, а внутри жилые, и склады всякие тоже устроены в первых этажах башен, - оказалось, что одному моему дружбану очень кстати тридцатник стукнуло, по этому случаю он давно выкопал из земли памятное вино соответствующего срока и возил за собой в обозе. Знаете наверное, что отец закапывает бочоночек отборного пития в день, когда у него родился первенец? Важная штука.
   Ну, у нас говорят, что христиане квасят без зазрения совести, мусульмане - с сокрушением душевным, а так - идут голова в голову и ноздря в ноздрю. А тут еще и случай редкостный: жили одним днем, убьют именинника - век сожалеть будем, что не уважили. Все отметились: рядовому составу налили по сто фронтовых грамм, офицерам - по четверти объемистого жестяного ковша. А мне, как командиру, сволочуги аж полковшика поднесли, и я, дура полная, его осушила да еще облизнулась.
   Вы знаете, как такое вино работает? Не в голову ударяет, а в ноги. Все прочие его под хороший кус масла выпили и дрыхать повалились, а меня даже не предупредил никто. Я еще с кроками добрых полночи проваландалась.
   Завтра сигнальщики боевую тревогу трубят, время мне в седло становиться, а ноги от колен - как гири чугунные в сто пудов. Дойти дошла, ногу в стремя - и плюхаюсь наземь как мешок с конским навозом. Перед лицом четкого кавалерийского строя. Ну, тут меня оттащили, благо Керт рядом находился и все понял, - и в палатку отсыпаться. Дальше командовал он. Отбили ту деревушку, как же иначе. А если б нет? Или потеряли полсостава? Всё дело бы просадила по пьяни.
   Бенони фыркнул, представив картину.
   - Ну, тебе легко зубы скалить. А вот подумайте все: я ведь командир перед более-менее ответственным сражением. По происхождению типичный назначенец, не считая отношений с бывалым Кертом. Репутация только начала возникать - и тут же вдребезги. Слушаться меня будут, присягу ведь не мне приносили, а полковому знамени. Но мусульмане с тихим презрением, а прочие - подхихикивая. И это теперь уже навсегда.
   Так вот. Встала я с моего позорного ложа и пошла к Керту советоваться. Да нет, уже с готовым решением. Там у нас еще третий был друг, по имени, скажем, Фриз. Сабли надели, пошли с местными властями толковать.
   Кади тут был - пожилой, умный, славный своей ученостью на добрые два десятка деревень. Вышел к освободителям, чаю предлагает с копченой бараниной, с медовыми сладостями. Гостеприимство здесь - дело святое. Мужики только собрались на суфу плюхнуться, как я говорю, прижав десницу к нагрудному карману:
   - Прости нас, уважаемый судья, но мы пришли по делу и не хотим, чтобы потом говорили о подкупе или сговоре. Я христианка, но во времена халифов Фатимидов и испанских королей трех религий даже люди пророка Исы нередко прибегали к шариатскому суду как к более простому, быстрому и справедливому.
   И выкладываю все, что случилось. Ссылаюсь на обоих моих спутников как на праведных свидетелей. Кади, говоря откровенно, опешил, но легко совладал со своими эмоциями. Их ведь этому специально учат. Сказал только:
   - Ты ведь излагаешь свое дело судье.
   - Сама знаю, почтенный, что не школьному учителю, - отвечаю.
   Говорили долго и решили под конец, что само разбирательство можно за дверьми оставить, а вот решение должно быть вынесено публично и перед всем наличным воинским составом. Чтобы видели так же ясно, как и сам проступок. И не позже вечера сегодняшнего дня.
   По приказу вывели на главную площадь всех моих солдатиков, кто по службе не занят. Построили по трем сторонам квадрата. Местные, кто хотел, сами заявились. Это же вроде долга или жертвы - как, например, православному ортодоксу на воскресную службу сходить.
   Является наш кади, в парадной накидке, абе, из синего атласа, расшитого звездами и стихами Корана. Со свитком в руках. Читает, очень громко, внятно и благозвучно:
   - К правосудию по законам фикха прибегает христианская женщина по имени Та-Эль, водительница воинов. Она обвиняет сама себя - в том, что нарушила закон и в опьянении своем едва не проиграла битву и не погубила больше людей, чем Аллаху было угодно, - хотя Он знает о том лучше! Люди, свидетельствующие о правдивости ее слов (ну, имена мусульманские имеют много этажей, не стоит их здесь перечислять, скороговоркой добавила Селина), заслуживают полного уважения и доверия. Закон определен самой Благородной Книгой и не имеет двояких толкований. Исходя из этого я именем Его, верным свидетельством Корана и своей властью приговариваю упомянутую Та-Эль, водительницу воинов, к восьми десяткам ударов, что должно быть исполнено немедленно и в присутствии всех, кто слышал это.
   И выводят меня под руки из-за рядов, где до времени наполовину прятали: без оружия и распояской, будто прямым ходом с гауптвахты, в одной рубахе, галифе и сапожках. Долгий волос увязан в такой плотный обмот, чтобы им перед людьми не светить, а конец еще по голой шее пущен и подбородок закрывает. Не мои люди вели, а из помощников кади, понятно.
   Селина тихо вздохнула.
   - Они такие древние козлы в подсобке прятали за ненадобностью. Закон, так я думаю, в последние годы исполнялся редко и без затей. Растянули меня на них и честно выдали всё предписанное шариатом.
   - Ой, - прокомментировал Бенни, отчего-то не ожидавший подобного конца. - Больно было?
   - Да в общем терпимо. Краем тюрбана закусывала. И не забывай про аврат. Тонкую рубашку сильным ударом насквозь просечь - бесчестье, а толстая сама по себе защищает. Меня ведь специально нарядили во что поплотнее. Ну, строго говоря, я не видала, чем там главный исполнитель пользовался и какую технику применил, но по ощущениям было похоже, что здешние католики ради такого случая пожертвовали ему ветки Палестины, хранимые с минувшего Пальмового Воскресенья слегка присоленными - для свежести. И еще на то, что кое-кто малую толику сбился в счете и мне досталась добрая сотня этих знаков мира, будто прелюбодеице. Ну а Коран у того парня, всеконечно, был, я потом еще проверила: на такой небольшой лямке через правое плечо. В конце процедуры ведь еще обниматься с ним полагалось ради мусульманского всепрощения. Это оказалось труднее всего - я же с большими грудями дама, а как пристойно к нему прижаться, заранее почему-то не поинтересовалась. Дотронулась обеими руками до его плеч и говорю: "За боль, что ты мне причинил, я не в обиде, а позор я на себя еще раньше навлекла".
   Робби, который выслушивал эту повесть на пределе терпения, спросил:
   - И на кой ляд вам была нужна эта стыдоба? Обошлись, и в самом деле, как с британским школяром середины прошлого века.
   - Притом нарочито женщиной назвали, - добавил я. - Звучит как-то антифеминистски, по-моему.
   - А что, по-твоему, было нужно? Сказать, что я муж битвы, или иной кеннинг сочинить?
   - И еще при большом стечении народа, - прибавил я. - Твои солдаты явно догадались, что это чистой воды политика.
   - Так, - Селина приподнялась из своих подушек, чуть поморщившись. Рассказ ее прозвучал так живо, что нам показалось - ноют еще те ее болячки, но вспомнили о вчерашних ожогах, которые и обеспечили нам троим ее общество. - Тут следует небольшой урок социальной психологии. Согласна, историйка эта невыносима для европейского менталитета, но у нас в горном Лэне он свой собственный и неповторимый.
   Бабы под ружьем или там с бомбой на поясе для ислама не в новинку, а вот чтоб над людьми войны верховодить - полный шокинг. А тут получилось форменное юридическое обоснование: уж если ты отвечаешь как военный командир, так ты он самый и есть, и никаких споров. Что я рвусь в авторитеты - так кому не было ясно! Только вот способ инициации уж больно хлопотный для заурядного человека. Значит, я личность непростая. Что христианка мусульманское правосудие принимает в самой неудобоваримой форме и блюдет тутошнее понятие о праведности ценою своей личной шкуры - это ж мне такой козырь, что мама моя! Все эти лидеры, милостивцы и справедливцы наши, обыкновенно иных прочих дрочат. Приплюсуем и то, что наказание, принятое добровольно, закрывает любую вину и делает тебя этакой изначально непорочной девой. Ну и самое главное - священный страх.
   - Чей?
   - Их. Передо мной как непостижимым созданием Аллаховым. Как говорил Кьеркегор, страх, трепет и благоговение. С той поры я из каждого моего муслима, да и изо всех прочих моих подначальных, могла веревку свить и на ней повесить. Но за что меня особо полюбили, так за то, что знали: я ни с кем так бы поступать не стала прежде самой себя.
   А все лэнцы с тех пор на меня смотрели, во-первых, как на человека, что умеет вывернуться из любой неудобь сказуемой и вообще патовой ситуации, обратив ее к вящей пользе для себя. И во-вторых - не боящегося снизойти. Тут говорят: "Кто не страшится унижения - того и унизить невозможно". Такой вот афоризм.
   - Да, вот еще что. Поскольку я оговорила в условии, - продолжала она, - чтобы мне сесть в седло через неделю, мне прислали горшочек какой-то густой мази коричневого цвета и каждую ночь покрывали меня толстым слоем этого шоколада... Села, и правда. Шагом и галопом хорошо, а на рысях да по каменистой горной тропе - и вообще слов нет.
   - Это вовсе не конфузная история, - сказал я. - Конфуз был в самом начале, а потом - холодный и блестяще оправдавшийся расчет.
   - А то было на самом деле или притча такая? - поинтересовался наш Бенони. - Я у Фейхтвангера читал про Иосифа Флавия кое-что похожее.
   - Не удивлюсь. Всё, что происходит здесь, некогда уже произошло в Книге, - ответила Селина".
  
   Второй аудиофайл носил курьезное название "Гимн лэнских оторванцев", и вначале я услышал гитарный перебор под сурдинку какой-то неторопливой приватной беседы. Потом звучный альт, некоей особенностью тембра похожий на тенор первого рассказчика, но еще более на фанфару ("Ангел вострубил в серебряную трубу", подумал я), произнес:
   - Это ж типичная домашняя заготовка: ни мелодии, ни слов порядочных. Расслаблялись на тему "Легионеры издеваются над Юлием Цезарем в день его триумфа". Его же на весь Древний город Рим честили лысым развратником и мотом, такой был обычай. Ну вот и мы по очереди сочиняли озорные куплеты друг на друга, их штук двадцать было, по-моему, я всех и не помню. Но если уж хотите...
   Перебор сменился резким ритмом, и голос поднялся до неба:
  
  

"Мы с гор спустились, чтобы к вам прийти

И навсегда остаться вместе с вами:

Комедианты Звездного Пути

С шальными ястребиными глазами.

Вот Керт, стремной котяра - живоглот,

Охотник до бабла, коней и драки;

Вина он в рот по жизни не берет,

Зато не просыхает от араки.

А Нойи - Буриданов наш осел -

Из нежных уст не выпуская трубки,

Весенним вихрем по земле прошел,

С отвагой позадрав всем девам юбки.

Армору наша главная хвала:

Что в Кремнике, не медля ни минутки,

Он прозвонил во все колокола

Из длинноствольной скорострельной дудки.

С собой везем мы старую метлу,

Которая метет похлёстче новой.

И - ангелок, подсевший на иглу, -

С врагом любезна и к друзьям сурова.

Ее ваш любый Волк хотел куснуть,

Но, обломавши зубик ненароком,

В смятении упал на белу грудь

И помер в обожании глубоком.

Их оженить предоставляем вам,

Но хрен их знает, по какой там вере;

Она из папства прыгнула в ислам,

А он в противной поступил манере.

И всё же братья, кровь из старых ран

Крепит союз надежнее печати;

Пусть мертвой петлей стянут весь Динан

И впредь не размыкают тех объятий.

Пришел черед избрать иной нам путь.

Для чьих причуд всей жизни было мало -

На землю пали те, чтобы уснуть

Под пышным белоснежным покрывалом".

   - Или еще так, - продолжил голос, несколько смягчив и замедлив ритм:
  

"Достойные, чтоб быть у вас в чести,

Пройдя путем разгульным и фартовым,

Мы в землю опустились - чтобы взойти,

Укрывшись белым кружевным покровом".

  
   Третья запись была почему-то обозначена словом "2 Вербовка 2" и открылась как текст в формате документа.
   "Имран возник, будто волк в фабуле, ближе к утру (благо тьма стояла первородная) и разбудил усталого меня, сказав, что наклевывается что-то интересное. Такое он нутром чует и с того света. Прочая диспозиция: оба птенчика крепко задрыхли уже в четыре утра, любители этники ушли в знакомое им подполье, предоставив особняк в наше распоряжение еще по крайней мере на десять часов, Селина, для пробы поковыряв своими новыми инструментами какую-то деревяшку, перебралась с кушетки на расшатанное вольтеровское кресло, где и собиралась хорошенько выспаться до полудня, - а некий крутой мэн попросил у нее срочной аудиенции.
   Оказалось, что это шеф той самой мафии, один из парней которой нехило прокололся и был заметён здешними полицаями. Первый допрос, "полиграфический", он вынес без потерь, а вот во время второго, с применением грубой силы, мог сломаться пополам, как хлебная буханка. Не то чтобы он много знал, по словам шефа, но было решено, что Селина его выручит. В общем, она, улучив момент, спикировала на жертву прямо с неба, как коршун на цыпленка, и уволокла вверх, с ног до головы закутав в плащ, который и принял на себя весь полицейский свинец и прочие раскаленные плевки. Натурально, сразу под плащом было куда больше Селины, чем парня.
   Сейчас они стояли перед ее креслом оба: холеный латинос лет пятидесяти и хилый обшарпанный тинейджер.
   - Сеньора Си, уговор вы выполнили блестяще. Можете требовать какой угодно гонорар.
   - Вы же знаете мою таксу.
   - О, и вашего лютого волкодава тоже. Прошлый раз он очень нелояльно отнесся к моему костюму.
   (Для справки: Тайго, гладкошерстый пес великанских статей и крайне запутанного происхождения, прибился к нашей компании еще подростком, был окрещен и натаскан на "горячее железо" и взрывчатку. С тех пор он постоянно гулял неподалеку от нашей главной квартиры и от Селины.)
   - Не надо было вам плоско фамильярничать и говорить пошлости.
   - Упрек принял, - он с добродушием поклонился. - Итак, что я вам должен?
   - Двоих по моему выбору. Вот его - непременно, - она кивнула в сторону юнца. - Отработанный пар, а? Другого кандидата - согласно вашему списку.
   К слову, я тогда уже читал "Вампира Витторио" и хотя не поверил исповеди заглавного персонажа, но помнил достаточно, чтобы слегка испугаться. (Там на съедение вампирам специально поставляли отбросов общества.) Но молодой человек, напротив, исполнился некоей как бы даже радостной оживленности и нервно облизал губы.
   - Ты хочешь сказать? - мягко спросила Селина.
   - Матильда. Она в его лимузине стюардессой.
   - Это имя или прозвище? По фене "матильда" - то же, что "киса".
   - Матильда-Митико Оониси, полукровка.
   - И какие таланты?
   - Испанский, французский, портаньоле, гуарани, рето-романский. Красный пояс каратэ, чайная церемония.
   - Хм, что значит - красный пояс? Это у большевицких городов такой был, а не у самураев. Дева-бодигард, что ли? И красотка? Ну зови, только потом на себя не пеняй, - Селина выразительно переглянулась с "шефом", но по какому поводу, я не понял. Он тут же раскланялся куда учтивей прежнего и ушел восвояси.
   Через минуту юноша явился вдвоем. Имя не оправдало себя: красивой его подружка не показалась бы даже крестьянину. Низенькая, как тумбочка, черноволосая, скуластая, носик приплюснут, разрез небольших темных глаз, однако, прямой.
   - Насчет архаичной швейцарской латыни - правда? - сухо спросила Селина, меря обоих глазами.
   Та кивнула.
   "Дэнни, ткните в моем ноутбуке на ту запись, где Римус "Энеиду" читает, - мысленно сказала она. - Прямо на рабочем столе. Но только не самое начало".
   Ого, эта ее личная игрушка, оказывается, была вполне исправна и на полном ходу. Я нащупал файл, запустил его без звука, потом врубил наугад.
   Классическая латынь, в которой так блистал Римус, меня не трогала по причине полного ее непонимания, однако зазвучало это мощно.
   - Стоп! Переводи, - сказала Селина. - Угадывай.
   - Это о Лаокооне, - не очень уверенно сказала Митико. - Судя по последней фразе. Начало, кажется, такое: "Издали..." Я лучше стихами.
  

"...Издали он уж кричит: "О несчастные! Что за безумство!

Верите вы, что уплыли враги! Да разве данайцев

Дар без коварства бывает? Таким Улисс вам известен?

Иль в деревянном коне здесь ахейцы скрываются, или

Против нашей стены громада построена эта,

Чтоб над домами ударить, чтобы нашу крепость превысить,

Или иной здесь обман. Нет, коню вы не верьте, троянцы!

Что там ни будь, я данайцев боюсь и дары приносящих".

   - Хм. Значит, о лингвистическом даровании - правда и даже более того. Гид?
   - Да. И переводчик у туристов.
   - Еще что-либо не скажешь?
   - С таким произношением могли говорить современники Вергилия или те, кто родился немного раньше. Особенности языка меняются скачкообразно.
   - Так. Чай заваривать мы тебя не заставим, а вот красный пояс...
   Селина поднялась с кресла и выпрямилась между ним и девушкой.
   - Теперь попробуй на мне какой-либо из твоих любимых захватов.
   Митико смутилась и опустила голову. Тогда Селина защемила в пальцах нежный девичий подбородок и притянула ее лицо к себе:
   - Делай. А то придумаю что похуже. Во мне, когда не двигаюсь, почти нет массы, одна энергия. Латентная. Тебе не говорили разве?
   Девушка мотнула головой - плотная грива коротких прямых волос взлетела кверху. Пригнулась, тихо, как бы про себя, вскрикнула и так быстро сделала нечто руками и всем телом, что я по неопытности даже не понял. Селина потеряла равновесие и с грохотом отлетела к стене, хохоча от восторга.
   - Прием, судя по всему, называется "Писк разъяренной мыши". Не скажешь, откуда формулировочка?
   - Мэри Стюарт, "День Гнева". О Мордреде, там на его глазах королю Артуру нового Кабаля выбирали.
   - Именно. Ну, выйди пока в парк, с собачкой поиграй, а кавалера оставь мне.
   Когда мы перестали отчетливо слышать ее шаги и ее мысли, Селина обратилась к юнцу, доставая из кармана домашнего платья два клочка бумаги:
   - Она понравилась. Вот пропуска и адрес, один на обоих. Далее следующее. Ты ее поручитель, и если она так и будет нравиться дальше, получишь солидный бонус. В чем-то не придется ко двору - тебя накажут куда сильнее, чем ее. Это ей знать не надо. Если во время ученья и первой стажировки вас поймают на флирте - отольется одному тебе. Этого снова ей не говори. Весь первый год обучения за проступки и прегрешения одного будет платить другой. Ну, вам о том и без меня доложат в первый день. Препарат "Ди" при переходе на полноценную работу неизбежен фатально. Если вы по дороге решите отказаться от такой чести, сразу скажете принимающему: он вас устроит под крышей, хотя бы на первое время, а потом пошлет куда подальше.
   - Если мы вернемся назад к хозяину? - спросил он.
   - Ты полный даун или надо мной прикалываешься? - холодно спросила Селина. - Ну, не в моем характере оставлять без ответа.
   Она чиркнула ребром ладони поперек своего горла.
   - Всё. Иди. Да!
   К тому времени парень уже отвернулся к входной двери.
   - Левое плечо кругом! За дерзкий вопрос начальству пойдешь сразу на второй круг первого этапа. Догонишь экстерном. Специально проверю, учти. И давай крути педали, пока я тебя над всей школой не поставила!
   После его торопливого ухода Селина, смеясь, повалилась на свое сиденье и шумно перевела дух.
   - Ну, чисто гаеры! Дэнни, ты случайно или нарочно в Троянского коня угодил?
   - Сам не понимаю. Вроде и не думал.
   - Значит, ты сущий гений интуиции. Не беда, пройдет, а не пройдет - используем ко всеобщему благу. Имран, твой мальчик их мысли прочел или так догадался?
   - А чего уж тут догадываться, - призрак бумагомарателя крепче уселся на невидимое сиденье, положил ногу на ногу и щелкнул пальцами с самым ехидным видом. - Подсадные утята. Сама подсадка такая дешевая, что, по их идее, никаких подозрений у нас не вызовет.
   - Что вы теперь будете делать? - спросил я.
   - Да ничего. Учить и приручать, - ответил Имран. -Мы предупреждены, назад им обоим ходу нет что так, что этак, хоть в полном пролете, хоть с ворохом фирменных секретов. Загнанных агентов пристреливают, не правда ли?
   - Мальчишка такой генетик, если б вы знали, - с наслаждением произнесла Селина, вытягиваясь в струнку и позевывая. - Дядюшкин затюканный племянник с незаконченным ботанико-химическим образованием. Это же я сама на мафиозного дядю ловушку ставила, а не он на меня. Плод чистой техники и моего сатанинского коварства".
  
   Еще одна папка по имени "Москва Вампирская" содержала три письменных документа, опрокинутых в современность. Первый назывался "Торригаль", второй - "Принц-Паршивец и Михрютка", третий - "Фурман", и все три содержали еще более явную беллетристику, чем прочие. И первый признак - то, что один из рассказов начинался почти так, как главный эпизод моей реальной жизни! Пародируя самое для меня святое!
  

МОСКВА ВАМПИРСКАЯ

I. МЕНЯ ЗОВУТ ТОРРИГАЛЬ

Памяти рыжей Зефхен,

жившей в "Вольном доме",

Германия, Вестфальская марка

  
   Я открыл дверь кондитерской, и прямо в меня влетел плотный и тугой комок самых разнообразных вечерних запахов: сладкого печеного теста, не очень свежего молока, жженых сливок, чуть подгнивших фруктов и полусладкого шампанского, суррогатного кофе, человеческих пота и крови, мокрой шерсти и влажного хлопка. (Люблю это местечко: превосходная растительно-постная кухня, внутренний фэйс-контроль, брюки и юбки по половой принадлежности рассчитайсь.) Как я и думал, на стоянке православного человека народу было набито битком. Ни одного свободного места, тем более рядом с угловым окном, где я люблю обыкновенно размещаться. Нет, простите, вот одно как раз имеется. Почти в самом центре зальца. Столик на двоих, и за ним - тонкая фигурка в черном, всею нижней половиной запрятанная под длинную, в пол, льняную скатерть. Ножка, правда, отставлена в сторону - не по причине кокетства, я так понял, а для эпатажа. Разглядев детали, я понял, отчего мои ортодоксальные братья и сестры шарахаются от сей особы, будто члены микробной колонии от фагоцита: девица, если читать ее снизу вверх, наряжена в лаковые туфли с пряжками на крепком каблуке, шаровары под колено, какие во времена моей условной молодости назывались "жюп-кюлотами" и вызвали в Европе целую социальную бурю, короткий сюртучок с огромными перламутровыми пуговицами и манишку с галстухом и крахмальными оборками по самые уши. Всё, кроме светлой манишки (или блузки, что менее вероятно), а также пуговиц - разных оттенков черного и производит впечатление не замшелой архаики, но еще не обкатанного модерна. К тому же плюсуем весьма примечательную внешность. Обильные темно-рыжие кудри укручены таким образом, что кажутся отлитыми из красной меди: шиньон на затылке, оттуда на воротник спускаются семь плотных цилиндрических валиков "под Натали Пушкину-Гончарову", а на виски и щеки - две тонких пружины. Белейшая кожа без веснушек и прочих отметин; на ней резко выделяются рыжие брови и ресницы. Иконописные черты слегка портит большой бледный рот и украшают глаза - не янтарно-желтые, что обычно для такой масти, а карие, цвета спелого конского каштана, который только что вылупился из кожуры.
   Это юное создание, представьте себе, делает мне знак рукой и произносит:
   - Дедусь, идите ко мне и садитесь, пожалуйста.
   Я послушно занимаю место и говорю, улыбаясь:
   - Какой же я вам старик, девушка, просто я такой седой от рождения.
   В самом деле, хотя моя стрижка, отроду короткая, ныне приобрела почти лунный оттенок, бледно-серые глаза кажутся выцветшими, а бородка, усы и кустистые брови имеют цвет соли с перцем, на вид мне никто не дает больше пятидесяти. И никогда не даст.
   - Ой, простите великодушно. Вблизи вы и точно не Дед Мороз. Румянца во всю щеку не видать и весь такой из себя стройный и серебристо-бледный. Но если вы все-таки совершенно случайно любите сильно охлажденный фруктовый микс с пеной, у меня тут лишняя порция, - она пододвинула ко мне покрытую инеем креманку. - Вот, пожадничала, а потом даже не тронула. Не побрезгуйте, ради всего святого.
   Я купился на несколько старомодную и явно нарочитую манеру, тем более, что ради этого своеобразного мороженого я сюда и пришел. Мы, и верно, до смешного привержены углеводам - реакция на практически единообразную белковую диету.
   - Но вы разрешите взять вам хотя бы "брюта"? - спросил я, опуская ложечку во взбитую смесь.
   - Ох, нет. Не пью ничего такого и вообще собираюсь закруглиться.
   Тут подошла официантка. Я заказал себе тарелку творожных кнедликов с брусникой и медом под названием "Злата Прага", воздушный соевый творог "Распутин", двойную порцию фирменных взбитых сливок "Самодержец Российский", лимонный пирог "Анастасия", скрытый под густым слоем ряженки, для запивки - зеленый чай вприкуску с желтым тростниковым сахаром и для круглого счета - кофе с молоком и корицей для моей дамы. А будет ли она пить - не мое, по сути, дело, сказал я про себя.
   - О-о, зато вам, я вижу, так кушать охота, что и выспаться не имеете возможности, держу пари на что угодно, - чуть улыбнулась девушка, мысленно среагировав на ключевое слово "пить". (Есть такой старый анекдот про солдатика: "Хозяюшка, дай водицы попить, а то я такой голодный, аж переночевать негде".) Тут я с некоторым опозданием объясню, что в ней удивило меня сразу и более всего. Мимика. Лицо казалось маской с прорезями для глаз: ну не то чтобы совсем неподвижной, а точно поверхность пруда в безветренную погоду, с легчайшей рябью, что исходит изнутри.
   - А если и так?
   - Ну...Ох, опять я забыла первой сказать свое имя. Стелла.
   - Хельмут фон Торригаль.
   - Стелла Болконская. Нет, вы что, правда из остзейских баронов?
   - Из натуральной приволжской немчуры. Я... Мои предки поселились там еще во времена императрицы Софике. Екатерины Второй.
   - А я взаправду Стелла и так далее. В годы революции модно было менять неблагозвучные фамилии на всякую литературщину. А имя возникло в результате перестройки и переиздания всякой книжной рухляди. Был такой писатель Локк, не философ, не родственник, но предтеча современного дамского романа, творивший в начале прошлого века. Мои бабуси его весьма ценят, особенно "Звезду Моря" с героиней Стелламарис Блент... Так что, вы мое приглашение принимаете или я не вполне благонадежна?
   К тому времени я уже всё прикончил, расплатился и встал с места. Глупо, однако ночевать мне и в самом деле было негде: из-за широко разрекламированной выставки японских клинков в Кремле ближайшие гостиницы средней руки оказались переполнены, а на звездочные отели моих скромных средств не хватало.
   - У меня неподалеку отсюда комната в элитном полуподвале, - говорила она, деликатно направляя меня в вечернюю тьму, еле разбавленную фонарями. Пальчики на моем локте были ледяные - должно быть, и в самом деле холодного переела. - Живу-то я в другом месте, а это вроде как наследство. Неликвидное.
   - Только давайте сразу договоримся, - ответил я. - Плату я дам неплохую. Но никакого секса.
   - Никакого секса, - повторила она. - А что, я на это самое... очень похожа?
   - Не знаю, Стелла моя, на что вы похожи вообще и в частности, - ответил я. - На хорошее приключение, по крайней мере, вполне тянете.
   По дороге мы разговорились. Оказалось, что у нас одна любовь на двоих - старинное клинковое оружие. Она ходила поглазеть на всякие там мечи Муромати и их хамоны уже раз пять. Особенно ей пришелся по душе драгоценный клинок, получивший ранение в битве при Сэгикахаре - крошечную такую щербинку.
   - Сразу видно, что побывал в настоящем деле. Правильные японские мечи повредить трудно, а разбить и вообще практически невозможно, - вязкость металла на обухе куда больше, чем на лезвии, - с позабавившей меня авторитетностью заявила она.
   В ответ я не сказал ей, что меня несколько тревожит суета вокруг ее любимой экспозиции: несмотря на то, что наш народ редко собирается в сколько-нибудь большое стадо, на днях я встретил по крайней мере трех старых знакомцев. Закоренелый мой друг "Вороненок Тэнгу", разумеется, мог быть просто одним из спонсоров или устроителей, но вот парочка фасонистых готских принцесс, Колада и Тизон, разодетая в стиле "Альмодовар - Высокие Каблуки", засветилась передо мной явно с неким не весьма хорошим смыслом. Впрочем, я всегда понимал, что попытка белой вороны выдать себя за черную даром не проходит. А тем более -черной вороне пролезть в сплоченный круг белых.
   И не сказал я о своих опасениях еще оттого, что внезапно улочку перед нами с лязгом загородила великолепная семерка кулачных бойцов из подворотни - комоды размером этак два на два. Железом от них пахло не так холодным, как горячим. Классическая подстава: галантный кавалер защищает даму, а потом прикладывает ее к своим ранам как примочку, ибо дама ему благодарна по гроб жизни. Его жизни, между прочим.
   - Ну, что дашь? Бабки? Понюшку? Девочку? - с наглецой проблеял самый амбалистый.
   Стелла как-то сразу напряглась, лицо стало совсем уж неподвижным, глаза и то ушли вглубь. Это что, новость для нее?
   - Повернись к стене. Живо! - сказал я уже без тени куртуазности.
   Не люблю, когда на меня глазеют в подобных ситуациях, говорил я в оправдание себе, неторопливо шествуя навстречу ухмыляющимся рожам. Во- первых, мои сила, ловкость и изящество уже далеко не прежние. Во-вторых, я по определению зрелище не для слабонервных. Сначала я раздеваюсь, то есть с меня слетает футляр. Потом, уже нагой и тонкий, лечу поперек всех шей, стараясь как можно более увеличить захват. Те, кто удостоился видеть дальнейшее вживе, говорят, что чуть попоздней я превращаюсь в некое подобие серебристой мерцающей сети или тумана, а может быть, покрова толщиной в одну молекулу, который стремительно падает на всех моих противников... и после того от них не остается ни капли. Разве что мелкая грязца на асфальте.
   - Ладно, можешь повернуться, - говорил я, торопливо влезая в брюки. Нет, хорошо, что и моя бывалая одежка - тоже оборотень, а то глупо было бы в разгар холодного московского лета...
   - Ну, полный отпад и улёт, - чуть нервически говорила она. - Р-раз - и все братки разбежались далеко и далёко.
   - Это ж какой предмет от тебя отпал и улетел? - усмехнулся я. Теперь я чувствовал себя куда увереннее: плоть мигом нагрелась, как бывает у огня или на ярком полуденном солнце.
   - Уверенность в хорошей ночевке, - ответила она. - Мой булгаковский полуподвал с ванной комнатой совсем рядом, и... ну, засада полная. На слэнге и в самом деле. Мафия же там факт побывала и факт насвинячила, раз уж встретила на подходе. Они меня не первый раз шантажируют.
   - Ну, тогда...
   - Нет, я вас от себя так просто не отпущу. У меня собственный дом на окраине, - догадалась она о том, что я имею в виду.
   - Где это?
   - Микрорайон Суково.
   - Детка, в эти часы метро уже не ходит. Если пешком, да еще с похожими приключениями на чужую шею, то у меня будет не ночевка, а дневка. А в такси мне теперь хода нет, сама понимаешь.
   Мой плащ, и без того потрепанный, украсился шикарными грязевыми пятнами, если присмотреться, - красно-бурого оттенка. Обидно: капиталов нашего мейстера мы, вопреки молве, не наследуем, а теперь даже не тряпки придется заказывать, а жесткий футляр-трансформер для моей железной флейты.
   - Ну что с вами делать... Вот что. В угол я вас не поставлю, а глаза завяжу.
   Она стащила с шеи шарфик, что прижимал высокую оборку манишки вплотную к шее, и несколькими слоями обернула вокруг моих глаз.
   - Держитесь за меня, и крепче. Вот тяжеленный-то, как из чугуна отлитый.
   Я услышал сдавленное бормотание: "Ветер веет по земле...Туча мчится в небесах... Молнии огонь....Лети!"
   Нас завертело, будто в небольшом смерче, подняло, с невероятной скоростью понесло вместе с колючей пылью, холодной моросью, сухим песком - и бережно опустило наземь.
   Повязка с глаз упала. Я стоял на пустыре, захламленном остатками успешного высотного строительства. Недалеко впереди, за низким забором, белели стены пятиэтажки, грязные и заплесневелые даже в темноте.
   - Мы с подругами в разных местах жили, так нас санинспекция что ни день доставала. Согласно жалобам прочих жильцов кооперативного товарищества: животных держим - по десятку кошек в каждой нехорошей квартирке. Так мы вскладчину купили дом на снос и поселились одним кагалом.
   - Ковеном, - вставил я с ехидцей. Она будто не услышала:
   - Имеем года четыре в запасе. Мы вообще-то деньги экономим, хотим экологический котопарк устроить. С цветущими газонами, зарешеченными тропками для посетителей и местами естественного обитания.
   - Кошки ведь домашние животные.
   - Я ж говорю - деньги и еще раз деньги! Уже купили два гектара земли в очень дальнем Подмосковье, подняли из воды ветхий венецианский особняк, привезли кусочек Колизея, не подлежащий реставрации, там еще подвалы шикарные, - чуть запыхавшись, вещала Стелла. - Целим на камни от настоящей пирамиды, что копты растащили для своего одноэтажного домостроения.
   Тут мы пришли.
   Забор был аккуратный, крашенный нежным лимоном. Но вот сам дом не то что снаружи - и внутри не внушал доверия: на первом этаже воняло землей и гнилым картофелем, на втором - обжаренной в масле ставридой, на третьем - сбежавшими суточными щами, на четвертом - бомжатскими экскрементами. Пятый, с совмещенным букетом благовоний, был наш.
   - Отмыть кое-как успели, а дезодорантами побрызгать еще нет, - с извинением в голосе сказала девушка. - Погодите на площадке, я семейство предупрежу.
   - Только не надо представлять меня другом сердца, договорились? Лучше женихом, - возразил я.
   - Да им это без разницы, у самих уж нравы так нравы...- пробурчала она.
   Стандартные четыре входа, обитые потертым черным винилом. Ближняя к ступеням дверь лязгнула, приоткрылась: оттуда высунулось холеное мурло десятикилограммового британского кота и уставилось на нас с некоторым осуждением.
   - Вот. Бонифаций - Хельмут. Хельмут - Бонифаций.
   Не закрывая за собой дверей, мы протиснулись в переднюю, умеренно пропахшую кошками и второсортным наполнителем для их туалета.
   - Боня, как там Юфима с детьми? В порядке? Пойдете на улицу погулять?
   Он негромко мяукнул. На зов явилась почти столь же роскошная киса.
   - Юфимия, третья подруга Бонифация и мать девяти его котят. Пока не крещены, хотя имена им мы уже подобрали.
   Кошки тем временем обнюхивали мои туфли, деловито помуркивая. Потереться ушами, чтобы отметить меня как свою собственность, они не торопились: я не знал, хорошо это или плохо.
   - Я сама лягу с семейством, а вам в дальней каморе постелю, - деловито говорила она, шуруя по шкафам и полкам ближней комнатки. - Там шторы плотные и дверь с накладным замком.
   Я по-прежнему стоял неподалеку от полуоткрытого входа.
   - Да защелкнитесь, наконец, - скомандовала она. - Не надо зазря светиться. Вампиры и ведьмы неважно друг с другом ладят.
   - Я не вампир, - ответил я.
   - И я не ведьма, а рядовой член общества кошколюбов, - в сердцах ответила она. - Ох...
   Стелла подбежала ко мне, но ничего не успела предпринять. Все три остальные двери распахнулись, и из них обильно хлынули кошки.
   По всей ширине пролета стройно двигалось нечто среднее между стремительным потоком и чинным дефиле, полуобернув к нам точеные плоские профили. Все масти и породы: вислоухие шотландцы, тайцы, египтянки, сибирячки и русские голубые, колорпойнты, курильские бобтейлы, лесные норвежки - но большинство простолюдинов и простолюдинок. Самое жуткое было в том, что из темноты низких пролетов до меня не доносилось ни единого отблеска или звука - и это при моей сверхчувствительности.
   Внезапно Стеллины кровные британцы оттеснили меня от косяка и плотно легли на ноги. Юфимия резко и почти членораздельно мяукнула, лавина убыстрила ход - и вот последние ряды уже миновали площадку, распахивая телами дверь подъезда. Девушка захлопнула дверь и облегченно рассмеялась.
   - Баба-Яга не против. Всё! Мыться, переодеваться в пижаму будете? Чистая, для гостей.
   По известным соображениям я не хотел, чтобы на меня глазели. При очень ярком свете моя кожа отливает серебром, молибденом или ртутью, в зависимости от техники наведения глянца. Скажем еще и про наши надписи, которые превращаются в своего рода клеймение или татуировку: друг Малый Ворон имеет такую на самой неудобной части тела, условно именуемой хвостовиком, что создает известную проблему при общении с гейшами. Со мной еще хуже: готическое письмо вдоль всего безволосого торса, от ключиц до паха. Еще хорошо, что немногие смыслят в заковыристых древних шрифтах.
   - Вы когда сможете проснуться? - спросила девушка. - Утром, вечером?
   - Как скажешь.
   - Тогда отлеживайтесь на всю катушку, - она впустила меня в комнатку и закрыла дверь.
   Я натянул на себя тонкие брюки с завязками на щиколотках и талии, повалился на диван и укрылся одеялом с головой. Но добрый сон не приходил. Вместо него подступили кошмары.
   ...Высокий помост, обитый черным сукном. Мы с мейстером поднимаемся на него, он в красном, я...дальше провал в памяти. Меня бережно обтирают чистыми тряпками, смоченными в чем-то жирном и приятно пахучем, укладывают на узкое ложе. Снова провал. И вдруг я чувствую, что лежу под землей, туго обернутый в белый полотняный свивальник, и не умею из него выпростаться. На меня сыплются тяжкие комья земли, сквозь них я вижу склоненные над могилой скорбные лица, среди них самое печальное - моего мейстера; то самое, что я ношу ныне вместе с его малым именем. "Сто смертей, - слышу я, - прости меня, Торригаль. Я не хочу, чтобы после сто первой ты превратился в убийцу невинных". Погребальный покров гниет, земля оседает вглубь ямы. Чьи-то жадные. потные лапищи... Я прячу себя, зарываясь от них вглубь земли... А вот иные руки, холодные и жесткие, но им я рискую довериться. Норманн в древнем доспехе...
   Так длилось до раннего утра. А с первым проблеском зари Стелла тревожно забарабанила в дверь:
   - Хельмут? Откройте пожалуйста, Хельмут! Что-то случилось.
   Я вскочил, как взмыленный, и едва не сорвал защелку. Так, теперь она узрит меня во всей красе...
   Нет, без юмора. Торс у меня классический: стальные мышцы, широкие плечи, плавно переходящие в узкие бедра, рост, почти как в преждежизни, - метр восемьдесят. Никакой не дед, кто и спорит, хотя далеко не юнец, с моим-то жизненным опытом.
   - Что такое, Стелла?
   Тут я соображаю по ее виду, что мои кальсоны сдвинулись куда ниже пупка и что она прекрасно умеет читать по-древненемецки как поперек, так и вдоль.
   - "Каждый раз, опускаясь, я поднимаю к небу человеческую душу", - торжественно переводит она.
   И я понимаю, что вконец пропал.
   - Торригаль, - повторяет она с прежним почтением. - Не надо меня сторониться, вы же признанный гость. Что бы там ни было.
   Я вышел, торопливо натягивая все свое прежнее: брюки поверх исподнего, мятую рубаху на гладкие плечи.
   - Я виновата, навела на вас...Те шестерки - они, и верно, подосланы. Не ко мне. Или нет, ко мне, но только ради вас одного. Я так надеялась сбить их со следа.
   - Разбойники мне не страшны, - говорю я. - Моя кровь отшлифована поколениями таких битв.
   - Не бандиты. Посмотрите в окно.
   Я выглядываю в жидкое белесоватое утро.
   Ну конечно. Все наши в сборе. Обе христианнейшие дамы реконкисты: одна под ручку с безнадежно старомодным, но донельзя изысканным Дюрандалем, другую (парадокс!) отечески приблизил к себе идейный вожак пред нею стоящей Конкисты, седобородый, длинноусый, в парчовой тафье и костюме от Армани. Вали Зульфикар, "Исполненный Шипов", - если не самый старший, то во всяком случае, самый уважаемый в Обществе. Хотя ему практически не приходилось проливать кровь, но из него сотворили мощнейший символ, и это дает ему поистине огромную силу. Вороненок тоже опекает даму: О-цуки-сама-но-канэ, "Колокол луны", не надела своего роскошного кимоно, однако европейские одеяния выглядят на ней еще более утонченно. Что ее отец злой Мурамаса, а его - кроткий Масамунэ, никак не мешает любовным объятиям.
   Почтеннейший Нукэмару, "Самообнажающийся", скромно закутан с головы до ног в теплую накидку с капюшоном. Очевидно, кости ноют от утреннего холодка. Действительно, если у тебя вошло в привычку выскакивать из ножен всякий раз, когда друзьям грозит опасность, так поневоле будешь отогреваться фланелью, да и менять одежду придется чаще иных коллег: снашивается от постоянного трения.
   А чуть в стороне от всех - Их Великолепие английский пэр, Джеймс Калибурн оф зэ Лейк, иначе сэр Каладболг. Если прочих прятали вызревать под землей, как меня, в сухом воздухе гробницы, как Шипастого, или ин витро, как почти всех японцев, то ему пришлось туго. После смерти своего великого владельца он дожидался своего часа в стоячей воде, под слоем придонной тины, и всё же нисколько не потерял при этом своего несравненного блеска. Он самый справедливый из нас - но и самый жестокий. Самый умелый и победоносный воин на земле.
   (Не очень кстати. Я много раз убеждался, что мы почти непроизвольно впечатываем в себя облик первого из наших создателей или владельцев; это касается не только внешности, но и характера, а по первости - и вида нашей оболочки. Однако не пола. Пол определяет имя).
   - Вот, - сказала за моей спиной девушка. - Будете с ними говорить или я вас сразу унесу? Ну, как вчера?
   - В побеге нет чести. Кроме того, я же не знаю, чем насолил компании.
   - И вы ли именно... . А вдруг я? - она кивнула, и по текучей маске ее лица пробежала волна страха.
   - Отчего же - ты?
   - Поговорите, и они вам скажут.
   Мы выдержали паузу.
   - Как вам можно навредить?
   - Салют, госпожа Далила, - усмехнулся я, беря ее за прохладную лапку.
   - Ну и не выдавайте ваших драных секретов, за ради Бога... Солнечный свет лишь прибавляет вам красоты, - перечисляла она как бы не своим, куда более торжественным и заученным тоном. - Кровь согревает, но в ней для вас нет никакой нужды, без нее вы и не подумаете скоро зачахнуть. Пламя....То, что вас расплавит, еще раньше обратит нежную человеческую плоть в пар. Но и тогда нет на вас погибели, вы соберетесь воедино тем же путем, каким возвращаетесь в прежнюю форму после боя и насыщения. Вода лучших из вас только закаляет, хотя прочих - но при случае и таких, как вы, - может медленно источить в порошок.
   - А единственное, что может наверняка убить и нас, и тебя, Тор, и что ты сам к себе привадил, стоит рядом и держится за твою руку, - услышал я голос Вороненка.
   И обитая кожей и железом дверь распахнулась внутрь от удара живой катаны.
   ...Мы смотрели друг на друга с ненавистью и тревогой. Близнецы, Дюрандаль, Колокольчик. Черный Ворон.
   - Я бы назвал ее мужским именем "Дзюттэ", если б она не была самкой, - процедил мой приятель. - Погубительница живых клинков. Древняя ведьма с обманчиво юным ликом.
   - Оттого что Аттила обломал свой меч на Каталаунских полях, история факт не стала кровавей, - огрызнулась Стелла. - Или вы имеете иную версию древнего предания?
   - Уж если ты любительница слушать сказочки, - ответила ей Тизон, - так слушай. Любой боевой клинок, нареченный именем, получает душу, особенно тот, кого крестили, пуская вдоль него струю святой воды. Каждая смерть неправедного, которую он принимает в себя во время боя, добавляет к его здешнему бытию день или даже много более. Но когда число смертей превысит сотню, мы должны уйти, чтобы предаться медитации. Мы прячемся в музейные витрины, в гробницы великих царей и полководцев, в священные озера; иногда нас хоронят в скромной могиле.
   - Горбатое орудие гуннского "Бича Божия" даже могила не выпрямила, - огрызается Стелла. - Как писал позднейший поэт: "Ликуя, грудь бойцу пронзил Аттилы яростный клинок".
   - Он не единственный на твоем счету, ведьма, - отвечает ей Колада. - От одного сломленного меча или сабли ты умело берешь крови на столетие своего прозябания, а когда родилась ты сама, не скажешь?
   - Так кого вы стремитесь защитить и за кого боитесь, почтенные, - за Хельма фон Торригаля или за себя?
   - Фона? - взрывается Вороненок. - Он такой же фон, как Шельм фон Берген! Палач и клинок палача, возомнивший себя высокородным! Мы считаем своих людей десятками и сотнями, но тогда клинок стоял против клинка и рука, его держащая, - против такой же руки, а это песье отродье кормили черными баранами, связанными по рукам и ногам!
   Моя подруга внезапно успокаивается.
   - Я знаю, - кивает она, - знала еще до того, как прочла его девиз. И запечатленные на нем слова о небе и душе показались мне полными благородства. Вы сможете сказать то же о своих врагах и врагах ваших хозяев?
   - Говорят, - чуть кашлянув и кивая в ответ на ее слова, добавляет Нукэмару, - что преступник, которого заставили уплатить по счету, искупает половину своего греха, тот, кто принимает свой кровавый удел как должную отплату, избегает адской колесницы, а тот, кто нарочито платит собой за чужую вину, - получает силу праведника. Тот же из нас, кто пьет от праведника, обретает человеческую плоть и с ней страдание. И никогда не бывает уверен в правоте своих дел.
   Он не спеша приближается к нам, цепляясь за шаткие перила.
   - Так вы уверены в своей праведности, бойцы? - спрашивает моя ведьма. - В том, что ваши люди убивали законно, не по прихоти вождей? А когда вы переходили на сторону бывшего противника в качестве особо ценного приза, где была ваша честь? Ах, какая гордыня правоты вас одолевает! Не скажете, в чем обычно купают новый клинок?
   - В крови пленника или парии - эта или хинин, - ответил Нукэмару. - Это первородный наш грех. Я ведь крещен и во Христе, Убийца Клинков, вместе с моим хозяином. Самурай имел право на жизнь любого обидевшего его низкорожденного, а многим и европейские гайдзины были оскорблением для чувств. Но кровью из глубин хозяйского тела или шейных вен мы смывали этот изъян нашей острой стали.
   - Перед кем ты обнажаешь себя и показываешь свою искренность, Старейший, - перебивает его Колокольчик. - Она не просто убийца, а воровка чужой добычи, чужого достояния. А он - разве мечи палачей не вымогали людскую кровь, подобно татям? Тор, вспомни-ка историю прекрасной Аннерль: кто это из вас требовал крови из ее детской ручки, а когда не дала - подстроил дело так, что пришлось ей подставить мечу палача свою девическую шею?
   - Это сотворил сам Торригаль или только подобный ему? - спрашивает Стелла. - Неужели так трудно вам, аристократы, быть справедливыми?
   - А если описанное вымогательство было равно предвидению, а кровавый выкуп - избавлению от дурной кармы? - добавляет Нукэмару.
   - О чем здесь взялись рассуждать? Я тоже христианин, - выпрямляется наш пылкий француз, - и для меня любая гибель - несчастье, любая ее причина - превышение божеского закона.
   - Даже та гибель невинного, что сделала тебя живым? - подхватывает Стелла.
   Я чувствую, что вот-вот острота нашего противостояния перейдет допустимую грань, и мы с яростью бросимся друг на друга. На чьей стороне тогда будет наша ведьма и из кого напьется?
   Тут снова настежь распахиваются двери, однако начинается далеко не степенный променад любимцев, как обычно: не стройный поток гибких тел, но рыжая, тяжело кипящая лава, которая затесняет старого японца вглубь проема и подхватывает на себе остальных моих коллег. Даже наши домашние коты вылетают из глубины помещения подобно пушечным ядрам: муж, жена и детишки, каждый весом в добрых шесть фунтов, - и вцепляются кинжалами когтей в лицо галлу, Ворону и элегантным дамам. Раскаленная и яростно визжащая плоть мохнатым валом катится вниз по лестнице, клубясь и распадаясь на клочки уже за наружными дверями.
   Низвержение котов утихает. Мои собратья поднимаются на ноги, потирая самые злостные царапины, оправляя лохмотья нарядов и отряхиваясь от колючего пуха. Нукэмару кланяется нам обоим, вздыхает и спускается навстречу тишине.
   - Это конец? - спрашивает моя невольная соратница в пароксизме мелкой радостной дрожи.
   - Нет, даже еще не начало, - отвечаю я. Потому что мы оба слышим ритмичные и такие уверенные шаги, снова направляющиеся вверх.
   Впереди Вали Мехмед в обнимку несет на руках гигантского беспородного самца, мордой похожего на истрепанную боксерскую рукавицу: вместо ушей огрызки, один глаз навеки заплыл, хвост наполовину оторван противником, дико-серый мех торчит редкими клочьями. Вали, единственному из нас, доступен дар очарования - оттого, наверное, что как-то во время дневного сна на широком рукаве его парчового халата свернулась кошка, а он, уходя по делам и не захотев ее тревожить, отрезал добрый кус этого рукава ножом.
   - Грибо, котик мой маленький, ты цел? Иди к маме, густых сливочек налью, - глухо доносится из двери напротив, жуткий котяра плавно стекает с рук на пол и исчезает в приоткрытой дверной щелке.
   За мусульманином широко шагает сэр Джеймс, опираясь на буковую трость с набалдашником. Говорят, что вправленные в набалдашник рубины перекочевали туда с яблока меча и служат сэру Джейми запасной парой живых глаз.
   И еще третья пара кованых латных башмаков ритмично ударяет по ступеням немного позади...
   - Что ты скажешь не о нашем брате, а о себе самой, девочка? - мягко начинает Мехмед. - Мои друзья были правы?
   - Да, я воровка, убийца и лгунья, - говорит Стелла. - Я заманила Тора, чтобы проверить его и уничтожить, если он окажется таким, как я слыхала. Думала подстеречь его в таком сне, когда он становится неподвижным. Но он защитил меня, уже догадываясь, кто я есть: та, которая пьет кровь. Может быть, он не понял, из кого именно, но не это было ему важно. И не то, что я в любом случае могла бы отстоять себя сама. Он увидел во мне Оберегаемую.
   - Ну как, мой милый бритт? - поворачивается Мехмед к Калибурну. - Неужели трудно предоставить этим путаникам завершить игру без нашего вмешательства? Им и с ними Аллаху?
   - Чтобы каждый из обоих сполна вкусил того, что призвал себе на голову, - задумчиво прибавляет англичанин. - В этом что-то есть, право.
   - А как насчет того, чтобы малость подогреть партийку? - слышу я третий голос: хриплая боевая труба, смешок с привкусом злорадства. Я смотрю вниз...
   Викинг, от ног до головы сплошь в ржавом кольчужном железе. Мой старший двойник - одного роста, одинаковой стати, оба мы - двуручники с длинной рукоятью без гарды, с нешироким перекрестьем. Даже его длинное одеяние с полосой поперек лица - копия глухой кожаной накидки моего мейстера, в которую обратились мои ножны сразу после моего воскресения.
   Великий Нотунг! Он пережил то, что ни одному из нас не удавалось: слом души и тела. Его отковали заново из двух стальных обломков и выкупали в драконьей крови. Теперь он так мощен и груб, что никого и ничего не страшится - вплоть до Страшного Суда. И это он вызволил меня из моей безымянной могилы, приютил и воспитал. Это он показал мне, как мы можем оборачиваться.
   - Так я что говорю, крестник, - смеется он, показывая щербатые зубы. - Какое вам дело, мои пташки, до нас до всех и нам восьмерым - до вас, так, что ли, вы думаете? А ведь у каждого из вас двоих осталось поменьше половины от сил, нужных для того, чтобы просто выжить в этом говенном мире, - оттого ты так романтично бледна, детка, и в полдень прячешься за траурными шторами, а тебя, сынок, так остро позывает на сладенькое. Мафиозная закуска тебе на один зубок пришлась... Как вы оба, интересно, будете выкручиваться? Ха! Пошли, братья, в самом деле. Оставим сладкую парочку вдвоем, а я еще и колыбельную ему спою.
   Они поворачиваются к нам спиной, уходят, и я слышу музыкальную фразу, пропетую жуть как фальшиво и с ехидным вестфальским акцентом:
   - Шляфе, майн хайнкерле, шляфе! Спи крепко, мой палачонок!
   Я сжимаюсь, стальная плоть стискивает меня со всех сторон, загоняет в подобие той старой литейной формы, из которой я некогда родился.
   Я лежу на кровати неподвижно, только мерцают алые камни на рукояти: то ли Калибурн наколдовал мне из жалости такие же глаза, как его собственные, то ли это и есть его легендарные рубиновые очи. Вижу я ими необыкновенно: будто они плавают вокруг меня в воздухе, как рыбы.
   - Мой стальной любовник, - тихо приговаривает надо мной Стелла, - мое живое серебро. В давние времена обнаженный клинок лежал между Тристаном и Изольдой, чтобы соблюсти их непорочность, Как же поневоле непорочна я, если на простынях со мной рядом нет никого и ничего, кроме обнаженного клинка.
   Я могу зреть, умею угадывать ее речь по губам, но нет у меня ни голоса, чтобы кричать, ни тепла, чтобы разогнать остывшую кровь, освежить заключенный в ней дар людей - ту искорку, что позволяет нашей жесткой плоти судить и мыслить, мучиться и любить.
   ...Происходит нечто. С меня в очередной раз совлекают потертую, залоснившуюся одежду, и мужчина в грубой заклепанной коже снимает с меня мерку. Вскоре он приносит новые ножны - простота и лаконичное изящество, легкость и крепость, - и вместе с моей девушкой торжественно облекает меня в них. Будто облачают в свадебный наряд, думаю я.
   И вот в одну из ночей полнолуния меня, совершенно обнажив, кладут на покрытый алым сукном стол. Приходят ведьмы, каждая со всеми своими кошками, беседуют со Стеллой так тихо и так скрытно, что мне не угадать слов. Потом с некоей печалью прощаются, по очереди давая хозяйке поцелуй, странный - губы Стеллы на мгновение касаются шеи каждой из гостий. И удаляются все, даже наше святое кошачье семейство.
   Остается одна Стелламарис. Глядя прямо на мою наготу, она медленно совлекает одежду и с себя: розоватая кожа, бледные соски, полудетские бедра, треугольник рыжих волос между ними - как истечение кровей, как извечная угроза женского лона. Разматывает клубки своей медной пряжи, и они падают вдоль всего тела. Подходит, склоняется надо мною, неподвижным, и читает старинный немецкий стих:

Я не хочу висеть на высоком дереве,

Я не хочу плавать в синем озере,

Я хочу целовать блестящий меч,

Который Господь Бог мне судил.

   Скользкая, тяжелая масса ее волос - императорский пурпур - оплескивает меня всего. Моя ламия. Моя стрега. Моя колдунья. Ее мягкие губы, ее полуоткрытые губы - нечто странное видится мне посреди них - касаются моей гладкой стали, и поток затворенной во мне крови - крови, что носит ее цвета, - льется наружу. Вот как, значит, она убивает: вытягивая атомы сквозь атомы, клетки сквозь кристаллы. Откупоривая как бутыль с вековым вином. Превращая нас в тонкую ледяную пластину над глубоким зимним озером, откуда ушла вся вода. Делая нас тонкими и хрупкими...
   Тут Стелла выпрямляется, взяв от меня поистине сущую каплю, и отходит. Какой сильный и неотразимый аромат издает ее горячее тело! Слаще той жидкости, что ныне пережигается в алхимическом кубе этой бессмертной плоти, того игристого вина из смеси темной и светлой крови, нет для нас ничего. А я так слаб и так изможден. Я уже не могу противостоять магии зова...
   - Так иди же ко мне, любимый мой, - тихо говорит моя звезда. - Не противься. Из различий - единство, из двоих - одно.
   И я, направляемый силой выше моего разумения, лечу поперек ее яремных жил, накрывая нагое тело моей невесты тончайшей серебристой фатой.
   ...Я хочу целовать тебя, кого Господь Бог мне судил.
  
   Меня зовут Торригаль, слышите, сволочи? Каждую ночь я выхожу на охоту и убиваю во имя той, от кого вы так счастливо избавились моими руками. Мои волосы - горящая медь, мое тело - серебряный лед. Я иду по следу преступивших закон и накрываю их стальным саваном. Я один мщу за всех, слышите, холеные железные игрушки, благородные убийцы, наступившие на себя самих? Вы символы: непреодолимое обаяние ваше имеет корень в том, что для человечества вы - воплощенная тяга к чести, справедливости, воздаянию, извечная сила, гордо противостоящая другой такой же силе.
   А я не символ. Я просто жизнь. Я поистине жив, как никогда до того. Я неуловим и неуничтожим: ничто не может повредить и одному мне, а теперь я обрел много истинных друзей и защитников.
   Я знаю, что не смогу - и никто не сможет - убить само зло, но хотя бы умею потеснить его, отвести от тех, кого оберегаю.
   Я провожу самим собой черту между правым и неправым, честью и бесчестьем, подлостью и благородством, ненавистью и приязнью, грехом и добродетелью, жизнью и смертью. Одну только любовь - злую ли, добрую, - не могу поделить надвое.
   И, наверное, я делаю всё как надо.
   Потому что когда днем я сплю в мягком шерстистом кольце моих стражей, мне снятся благие сны. Вернее, один и тот же сон на все времена. В нем я выпускаю из себя вторую половину моей любви и мы, держась за руки, бродим по бесконечности Елисейских Полей. Деревеньки среди цветущих лугов, раскидистые каштаны и стройные тополя, пруды и фонтаны, мелкие лавочки и магазины мод, хижины и роскошные особняки, все в зелени газонов, рокочущая струна прямого пути и на ней - конные экипажи, парад лакированных моторов, гончие тела болидов; шествия, концерты и гулянья. Вечная весна и вечный день.
   Мы смеемся во весь рот, поблескивая золотом коронок на месте глазных зубов, обнимаемся прямо взахлеб и напропалую дурачимся. Красная мантия ее волос спереди почти закрывает веселые карие глаза, сзади ниспадает до подколенок и победным стягом развевается по ветру. Моя седая стрижка годится на все времена, хотя костюмы я меняю то и дело. Академик, не снявший парадного мундира с нелепыми золотыми пальметтами, и серенькая, как мышь, розовощекая гризетка в кринолине и чепчике поверх своей роскошной гривы. Стареющий жиголо в танцевальном фраке и его молоденькая жиголетта в дерзкой плиссированной юбчонке. Импозантный седой отец и шалая рыжая девчонка - его дочь, оба в драной синей джинсе. Люди оборачиваются на нас, люди нам дивятся, и никому невдомек, что отроковица на добрую тысячу лет старше своего пожилого аманта.
   Может быть, когда-нибудь мы и вправду рискнем заняться любовью и предадимся вечной смертной игре на зелени трав или прямо на полу крошечного домика в предместье, но нет, не сейчас. И так для нас слишком много счастья - мигом хмелея, пить медовое вино из одуванчиков, враз перепачкав ладони, ломать пополам пухлую маковую сдобу и последние наши оболы тратить на огромную порцию отменнейшего

лимонного мороженого с ванилью.

   А вот этот текст, как я доискался в возлюбленном Интернете милой моей супруги, одновременно спародировал название старого фильма и натуральное прозвище вампира Лестата, которое, кстати, переводят как Бог на душу положит. В результате мы имеем совершенно новую версию Темного Рождения Лестата...

II. BRAT PRINCE AND МИХРЮТКА

О бедном вампире пред Богом замолвите слово ....

  
   Раннее утро, еще темень полная. Я несу мочу на анализ во флакончике, другие свою телесную жидкость - в естественной, натуральной посуде. Я особенный сотрудник, оттого мне и поблажки идут особые: свои анализы сдаю не по полной программе. И без наличия самого предъявителя. Господи, да желтую жидкость нацедить можно от любого мало-мальски здорового пациента, как-то я нахулиганил - кота вахтершиного подоил. Она его постоянно с собою таскает на дежурства. Просекли мигом, зато два часа чистой радости.
   Кроме регулярных проверок - наработки на медкнижку, - мы еще у населения кровь берем. И, натурально, у своих собственных страдников. Благо кабинеты смежные: с одной стороны полуклиника, с другой вошпиталь, как говорил мой денщик лет этак двести тому назад. То есть берут, разумеется, медсестры: колют пальчики, перевязывают локтевую вену резиновым жгутом, чтобы вспухло. Однако потом эта зараза вовсе не разливается по пробиркам, а прямым ходом идет ко мне через такой шланг с воронкой на одном конце и соской на другом. Я сижу за шторкой, изображаю из себя импортную машину для экспресс-анализа, на которую пожалели денег. И кормлюсь за компанию.
   Жалоб на меня нет, ибо работник я отменный. Блюду себя, как любой дегустатор или парфюмер: не курю, не бухаю, не нюхаю. Как та экспресс-машина, по одной капле определяю весь букет хворей, в придачу еще отчет отстукиваю на этом... ноутбуке. С нечеловеческой скоростью.
   Зимой хорошо, рассветает поздно. Осенью чуть похуже. Летом и весной госпитальная лаборатория вообще работает без меня, я отсыпаюсь в каморке медперсонала рядом с рентгеновским кабинетом. Идиоты, кто же отдыхает рядом с жестким излучением? Ответ: я. Это еще пристойно; по ночам меня выгоняют оттуда и устраивают прямо на том лежаке, куда смертных помещают не иначе как накрыв тяжелым фартуком из свинца. Понятно, вместе с неразлучным моим ноутбуком и изрядно остывшими пробирками дневного урожая, потому что работа есть работа, отчет хоть помри, а выдай на-гора.
   А платят чистым, незамутненным покоем и какой ни то едишкой. Ну и одежка тоже чистая, рубаха, порты, халат, тапки, хирургические бахилы, все дела.
   Не-на-ви-жу.
   Вот они толпятся поутру перед тамбуром, ведущим в кабинеты кровеприемки. Тетка с животом, беременным десятью килограммами жира, явная диабетичка. Старые дамы с рожами разной степени изношенности. Юная толстуха в платье, которое на животе вздернуто настоящей и неприкрытой беременностью. Не средние века: быть может, это и романтично - выглядеть как на портрете супругов Арнольфини, но для этого фигурку надо иметь почти девичью, а то не младенец в чреве - одна грудь раскормлена. Старуха с волосами, крашенными пурпуром: в пурпуре явственно видны проплешины. Бабуля-мордоворот в старинных индийских бусах, которые нынче стоят гроши -аквамарины с большой дороги - но ценно умение держать фасон до победного. Ей я постараюсь вовсе не причинить боли. (Не подумайте чего дурного, просто одна из моих напарниц наладилась попить кофейку, чтобы разогнать утренний сон, а я еще и гипнотизер отменный.) Снова женщина - копна; лишь маленькая изящная головка сверху копны выдает принадлежность к человеческому роду. Отчего-то мужички, изрядно потертые жизнью и насквозь пропитанные зеленым вином, не вызывают у меня таковой брезгливости: мои знакомые дворянчики еще и не так смотрелись в канун своей собачьей старости.
   ...Всех ненавижу.
   Тускло освещенные коридоры с этими деревянными полосами, чтобы носилки не терлись по обоям (какие там обои - "оклеи" и "обмазы"!), продавленная уже после первого года мебель, вонючий линолеум вместо паркета. Амбре тухлой капусты и маринованного чеснока из столовой. Палаты с матрасами, на которых умерло уже не одно поколение страждущих: постельное белье меняют исправно, хотя трупяные запахи витают почти прежние. Ванна, куда смываются бациллы инфлюэнцы, чахотки, сухотки спинного мозга и синегнойной палочки. Про нужник я уж и не говорю, мне он без надобности, что радует несказанно.
   ...Всё ненавижу.
   Врачи полагают, что за стенами госпиталя меня так и ждут мои бывшие соратники, страстно жаждущие расправиться с ренегатом. Сами стены, по всей видимости, защищены тем, что какой-то поп окропил их веничком, смоченным в святой воде. Чушь: просто некому стало меня терроризировать (кошмарное новое словцо). Также медики искренне думают, что оказывают мне благодеяние. Ну да, такое, что впору решиться наконец и сдохнуть. Это куда проще, чем пишут в книжках: огонь охватывает так быстро, что боли и почувствовать не успеешь, а медицинского спирта здесь достанет для всех нужд. Можно бы и внутрь принять, как делают здешние аборигены, но будет слишком похоже на самоистязание.
   Что же мне мешает, наконец, осуществить это?
   Уже после полуночи, завершив урочные дела, я иду в обход. Ночные сестры это знают, знают и зачем - и обращают на меня внимание не более, чем на докучливого замкового призрака. Даже взора сонного не поднимают.
   Я слушаю пациентов. Своим провидческим талантом я похож на описанного в бесплатной газетке "Мой район" больничного кота, что завел привычку ложиться на ноги умирающим. Только я еще и освобождаю их от телесной жидкости, что потребна мне самому. Ну, не так точно - я бы обошелся тем малым, что дает мне легальная работа, но ненавижу смертную агонию. Я ее чую за версту и за своими свинцовыми стенками.
   Надеюсь, Бог делает с каждой отнятой нами души резервную копию.
   Что меня здесь все-таки держит так долго?
  
   Узкий, сплошь застекленный коридор, предназначенный только для медиков и - изредка - сплошь накрытых тканью каталок, соединяет наш терапевтическо-хирургический корпус с раковым. Туда мне нет ходу, там я могу лишь подглядывать.
   Потому что там одни дети.
   Их везут сюда со всей страны в тупой надежде исправить неисправимое и отклонить рок. Мы удобно устроились, потому что наши специалисты могут дополнительно подработать на консультациях, а наши няньки - помочь в уборке. Добровольцы (их именуют модным словом "волонтеры") и священники там свои.
   После отца Егория я прекратил туда просачиваться и смотреть в щелку, даже подслушивать. Он мне почти нравился: был похож на меня тем, что умел вбирать в себя заразу, только я делаю это вместе с большим количеством крови, а он работал всухую, так сказать. И о своем уникальном таланте не подозревал нисколько - пока в конце концов не вобрал в себя уйму этой пакости и не помер от той же болезни, что и его малая паства.
   Нет, туда я больше не ходок, да и надобности нет.
  
   Этот паренек попадал в раковый центр уже трижды. Вначале его ставили на ноги в детском корпусе, а в четвертый раз приблатненный папаша выдрал для него шикарный отдельный бокс по нашу сторону коридора, прямо в его начале. Сыну шестнадцать лет, как-никак. Переходный возраст: из отрочества во взрослость. Переходное пребывание - между местом надежды и обиталищем безысходности.
   Ибо для него уже нет иного исхода, кроме смерти, и все это понимают, кроме его дикобразного отца. Не уверен, что отец его любит - просто жалеет расстаться с дорогим имуществом, на поддержание которого убухано столько бабок. С наследным принцем всего воровского отребья.
   Сюда я хожу исключительно в сытом состоянии. Как они говорят, "хорошо нажратым". Они - это два тупоголовых богатыря косая сажень в плечах, иначе - амбалов два на два, что дежурят перед дверью. За те деньги, что папаша им отслюнивает, он мог бы принанять десять сиделок получше той, что только и умеет, что махаться с ними по очереди на черной лестнице. Вот и сейчас один на страже, другой в резерве. Я незаметно, как туман, проскальзываю в палату - вот мы и здесь, почтенные.
   Сашка распростерт на ложе: под шелковым стеганым одеялом совсем плоско, профиль костяной, роскошные белокурые волосы раскинулись по всей подушке, фиалковые глаза полуприкрыты. "Белее лилий, тоньше горностая", пропел бы сейчас король Анри Четвертый, заново переписав свою оду к прекрасной Габриэли (и - "последнее прости").
   Увидев меня, Сашка еле приподнимает голову, но радуется вполне громко:
   - Михрютка! Вот молодец, что пробился. Вчерашний день пропустил, да?
   - Прости, заспался, - смеюсь я почти без голоса. На самом деле просто не насытился как положено. - Скажи, как ты догадался, что я Михрютка?
   - Выглядишь одно к одному, - улыбается от в ответ. - Волосы дыбом и чернющие, глаза как плошки с дегтем, на руках по три локтя, на ногах по четыре коленца.
   Это каждодневный ритуал. Хотя я и на самом деле похож на известного неуклюжего персонажа шестнадцатой (так?) полосы "Литературки", которую он мог застать разве в архивах Ленинской библиотеки (зал периодики, отделение для школьников). Годы - не тетка.
   - Ты съел свой ужин, шпингалет? - спрашиваю я, и этот анахронизм приводит его в такой буйный восторг, что приходится зажать ему рот ладонью.
   - Не-а. Маруся ушла погулять. Там каша заморская, манная в тарелке на столе. Говорили, от самого Гурьева.
   Я кормлю его с ложечки остывшими комками, что также превращается в ритуал. Называется "Голодным ты совсем невкусный". С такого месива поправишься, как же: изюм размокший, урюк с жесткими волосами, и ведь если по-доброму варить, поверху такая жженая карамельная корочка должна получиться. Ну это нам без надобности, такое Сашке уже не проглотить.
   - Ну как, ты решился, Михрютка? - спрашивает он, облизывая нижнюю губу. - А то я вообще истаю в шкилетину. И так во мне кровь не моя, а наполовину заемная.
   - Не дури. Тебе еще год остается по самым плохим прогнозам.
   Вру. Нагло. Он понимает.
   - Тогда расскажи сказочку.
   Это тоже часть повседневного обихода. Но я вспоминаю для него не сказку, а быль, хотя и приукрашенную до неузнаваемости моим юношеским оптимизмом.
   Птенцы гнезда Петрова. Ах, как хорош был я на капитанском мостике, брабантские кружева в блестках, шпага на перевязи, усыпанной мелкими алмазными розочками, пистолеты, такие неуклюжие, с колесным взводом курка! (Простите меня, если что-то перепутал: обеспамятел вконец.) А как блистал на ассамблеях! Пудреный парик до плеч - чаще я обходился своей пышной гривой, только подвивал ее крутым бараном и обсыпал то мукой, то мельчайшей белой глиной, но иногда стриг под корень ради накладных волос, выписанных из самого Парижа. А какие у меня были камзолы - с золотым шитьем, кованым кружевом, с бриллиантовыми пуговицами величиной с лесной орех! Трость с круглым резным набалдашником и трубка с крепчайшим кнастером в углу алого рта! На машкерадах я торжествовал в другом платье - иногда мужском, с такими короткими и задранными кверху фалдами, что напоминал самому себе танцорку, но по большей части - в тяжелой робе со шлепом, вздетой на кринолин. Ах, какие шутки были мною шучены! Как в меня были все влюблены - и кавалеры, и дамы, и мин херц, наш полудержавный властелин, и сам царь, герр Питер, и царская блядка Анна Монс вкупе со своим братцем Виллемом, и другая блядища - перекидыш Мария Гаментова! А уж персональный кубок Большого Орла был мне всегда предоставлен.
   - Как ты неприлично говоришь, мама бы сказала, что ты для меня неподходящая компания.
   Мама Сашки умерла незадолго до его болезни: лимфосаркома. Думаю, это у него наследственное.
   - Ты про что? Ах, это словцо и производные от него были в таком ходу, что даже Антиох Кантемир употреблял их в своих сатирах ничтоже сумняшеся. Женки - б...ди, мужчины -б...ны.
   - Ой, да перестань же!
   Стеснителен он до удивления: не понимаю, как в такой семье, где даже его младшие сестры...
   - Так что, мне продолжать?
   Художник Рокотов. Портрет неизвестного молодого человека. Треуголка, камзол тончайшего сукна, придворная шпага толщиной и едва ли не длиной в вязальную спицу. Я описываю не портрет, а сам оригинал. Такого, как я, тогда называли "хорошеньким мужчинкой", но без нынешней голубой окраски этих слов. И "..глаза как два обмана", влажно мерцающие, переменяющие свое настроение ежечасно и ежеминутно. Колдовские очи.
   Тогда было много сражений - с турками, с немцем, со своими же холопами-пугачевцами, - и чистая кровь щедро лилась на землю. Эта иноземная шлюшка кавалер д`Эон тоже как-то раз слишком тесно со мной сблизился. Но это я уже ему рассказывал.
   Сашка слушает зачарованно. Ради одного этого я и тереблю старые раны.
   - Гроза двенадцатого года...Ну, это долгая история, о ней как-нибудь позже. А потом настала новая эпоха. В чем-то более скудная, но и радостей было немало. Знаешь, эти хрестоматийные строфы тоже про меня:
  

Он три часа по крайней мере

Пред зеркалами проводил

И из уборной выходил

Подобный ветреной Венере,

Когда, надев мужской наряд,

Богиня едет в маскарад.

   - Врешь! Это про Онегина, мы в школе зазубривали!
   - А сам Онегин-то кто?
   - Русский денди, как учил нас Юрий Лотман!
   Он такой умный, даже не верится. Эльфийский корень сказывается.
   - Ну хорошо, не спорю. Это писано про моего друга Эжена. А вот сие про тебя, и не смей отнекиваться!
  

Он ловок был, со вкусом был одет,

Изящно был причесан и так дале.

На пальцах перстни изливали свет,

И галстук надушён был, как на бале.

......

И на устах его, опасней жала

Змеи, насмешка вечная блуждала.

   - Это не про меня, а про тебя самого! - мальчишка едва не подпрыгивает от азарта.
   - Ну что ты, разве я такой изысканный? Вот, может быть, ехидный такой же - это да. Герой, между прочим, твой тезка: Сашка.
   - Нет, твой, твой! Помнишь, как ты мне о своем рождении рассказывал? Что родился таким заросшим, какими бывают только шестимесячные внутри мамы, и что собаки в честь тебя концерт устроили?
   И цитирует по памяти:

А между тем печально у ворот

Всю ночь собаки выли напролет,

И, что страшнее этого, ребенок

Весь в волосах был, точно медвежонок.

  
   - Ну, это Маёшка точно через край хватанул. Он там дальше сам признается, что у него было похожее рождение и что это у крестьян считалось большим счастьем - вроде как в сорочке родиться.
   - Маёшка?
   - Ну да. Три мушкетера: Монго, Маёшка и Михрютка. Алексей, Мишель и Алексан. Только я не попал в анналы.
   - Ты...это...Заливаешь.
   Словцо он спер у меня самого.
   - Фи, как неприлично! - возвращаю ему его же реплику. - Надо говорить "Компостируешь мне мозги". Или, на худой конец, "Вешаешь лапшу на уши".
   Снова взрыв тихого смеха. Я начинаю за него бояться - не иначе жилы порвет, там стенки совсем прозрачные. Но на сей раз я говорю правду. Не всю правду, конечно.
   Я сам попросил Мишеля не представлять меня широкой публике. Он послушался, хотя был далеко не из таких. Это именно он привесил мне ту дурацкую кличку, что я теперь ношу: не потому, что я тогда был "степой-растрепой", как говорили много позднее. Просто по сравнению со Столыпиным-юниор - вот уж кто был денди чистейшей воды! - мы с Мишелем смотрелись бледновато, а я не хотел ни в чем быть лучше Мишеля. Вот и не воспротивился "навешенному ярлыку". А припечатывать их он умел намертво! Это ж надо было назвать кавалеров любимой девицы кобелями - в то время, в ту эпоху и в той напыщенной среде!
   - Ведь ты после той его дуэли так... ну, расстроился, - тихонько говорит Саша и гладит меня по волосам. - Что от Грушницкого не уберег. Кто жил и чувствовал, не может в душе не презирать людей...Да?
   Я поправляю:

Кто жил и мыслил, тот не может

В душе не презирать людей;

Кто чувствовал, того тревожит

Призрак невозвратимых дней:

Тому уж нет очарований,

Того змея воспоминаний,

Того раскаянье грызет.

  
   - Не надо, - он робко дотрагивается до моего плеча и снова падает на кровать. Наверное, он меня сейчас побаивается, несмотря на проведенный совместно час поэзии.
   Кровь Мишеля тоже легла в землю, пропитала ее насквозь, и Монго стоял на коленях и плакал навзрыд, а дождь невозбранно мешался с той и другой влагой.
   - Я... я, пошел, малыш. Спи крепко, а то уж рассвет близится.
   - До завтра, Михрик?
   - До завтра, Сашок.
  
   Завтра рано поутру снова сосание крови, стук ноутбука, комнатка с фоном, звоном и задернутыми темно-бордовыми шторами.
   Я просыпаюсь оттого, что за стенкой вопят прямо-таки трубой иерихонской:
   - Этот помойный выблядок, этот кровяной отморозок шастает, где хочет! Повсюду засветился радиоактивно! Уже к моему сыну подбирается, падаль вековечная!
   - Алехан же безвредный, - пытается оправдаться главврач. - И до сих пор приносил только пользу.
   - Да куплю я вам эту гребаную аппаратуру, биокардиочек называется! В ладонь размером - и не парься! На всех забугорных вокзалах стоят! Только чтоб его на этом свете...
   - Это опасно, Роман Романович, - оправдывается кто-то.
   - Фильтруй базар! То он вам теленок, то прям волчище. Вот мое последнее слово. Или вы с ним решаете вопрос до конца, как уж - дело ваше, или ждите, что на вас нехило наедут. И заодно на тех дохлятиков, что в обратном конце коридора. Тоже вам кормушка, верно?
   Я уже рядом, но никто меня не видит - старый трюк, на который, однако, сейчас потребны все мои силы. Неправда, что солнце нас убивает - это ведь не огонь, а та же радиация. Но вот чувствуешь себя примерно как человек при трех "же". Бревно бревном.
   И тут я слышу тихое:
   - Он же моей Али первенец. Зеркало ее полное.
   Это попадает мне уже в затылок. Я мчусь (ха!) по коридорам, на секунду прошмыгиваю в чистую перевязочную, где у меня заначка особого рода. И прямо к Сашке.
   Не до церемоний. Кладу наземь обоих стражей, няньку выношу за дверь. Хорошо, что мой паренек дремлет под капельницей, - жалюзи на окнах опущены, это для меня куда способнее тряпок.
   - Сашка, - зову.
   - Михрик... Пришел.
   - Саш, у меня нет никакого времени. Уходить придется. Ты по-прежнему не боишься?
   - Я же всегда хотел. Только ты мне все это время сказки рассказывай, ладно?
   Тем временем я торопясь выдергиваю из него иголки и отлепляю датчики. Дурачок мой, при этом же рот занят...
   - Отец... он побуянит и успокоится. Не так уж он меня любит. При маме - совсем не такой был. Веселый. Теперь деньги вместо куража.
   - Ладно, - говорю я, - заговорю я тебе зубы, но не сказкой, а правдой. Ты меня кем, мужиком считаешь? А мы, Ночной Народ, на обе стороны поворачиваемся, такими уж созданы. Вот я больше девушка, только тебе невдомек, потому что я... и верно, прямым отребьем себя держу. Александра, Аля, как мама твоя.
   Он успокаивается, убаюкивается. Теперь он мой.
   Вы когда-нибудь медитировали на то, как мы убиваем и как делаем себе подобных? Если взять всю кровь человека - значит убить, если соединить обе крови и перекачать из тела в тело означает сотворить себе подобного, то что получится, если вампир отдаст человеку всего себя, не трогая ни капли смертной крови?
   Я приподнимаю Сашкину голову и прикладываю к своей округлой груди - той, что постоянно должен стягивать нагрудником или бинтами.
   - Пей и спи, мой мальчик.
   Разумеется, из правого соска можно высосать только мечту, но ему пока того хватит. Высвободив из-под его спины левую руку, я вытягиваю наружу то, что припрятала: похожий на ножницы инструмент под названием "большой корнцанг". Вроде бы это им режут ребра при операциях на сердце.
   Вампирам не бывает больно, я уже говорила, кажется. Не так больно, как мягкотелым. Иначе. И раны у них зарубцовываются прямо по ходу дела. Если сравнительно небольшие, разумеется.
   Ножницы обоими своими крючковатыми клювами входят мне под левое ребро, я расширяю рану. Оттуда сразу потоком идет кровь - не красная, а пурпурная, почти фиолетовая. Оживший герб Оранских - пеликан и его голодные птенцы, которых он кормит собою самим.
   - Теперь пей по-взаправдашнему. Пей кровь от сердца моего, сердце мое.
   У них такие инстинктивно сосательные рефлексы, у этих людей - диву даешься. Теперь только чтобы сосуды ему не порвало по всему телу. Ну, это не так страшно - наш ихор быстро всасывается в молодую плоть.
   "Глаза-фиалки моей любви, за вас моя жизнь пропала".
   Я умираю. Нет, не так. Моих скудных знаний в микробиологии хватает, чтобы вернее понять происходящее. Мы ссыхаемся, мы делаемся до конца стерильны - мы, кто и вообще неспособен размножиться, теряем даже оттенок пола. И мы обращаемся в спору. Спора - она может существовать практически вечно. До сих пор витают в воздухе, обитают в земле и даже в раскаленной лаве бактерии самого разного вида. Многие из них - бич Божий для рода людского. Чума ждет своего часа, чтобы снова убивать крыс на улицах счастливого города. Черная оспа смеется над теми, кто даже вакцину от нее уничтожил. Анаэробы постепенно меняют местами детрит с золотом. Как корни в промерзшей земле потихоньку растут, дожидаясь весны, так и споры улучшают свою смертоносную сущность, свою живительную сущность, выжидая.
   Мы сторожим свой звездный час. В песке, пыли, во всяком бессмысленном соре. В земле, почти до предела напитанной братской смертной кровью. Я оставалась последняя, кто бодрствовал. Сашка будет другим, чем мы все: мы различаемся по своему отношению к жизни и морали так же сильно, как люди, но он - он, в отличие от прочих наших птенцов, сотворен из чистейшего материала. Ибо мне ничего не было нужно от мальчика: ни сытости, ни подчинения, ни благодарности, ни даже самой любви.
   Я смеюсь в душе: толстогривому упрямому быку достанется сынок, который будет гулять ночью сам по себе, как кошка, ничего не есть за жирным отцовским столом, никого... да, никого не убивать, даже если папочку прижмут так же крепко, как он грозился прижать нас. Он сильный, как все мы вместе взятые. Он - лучший результат возгонки моего иссохшего было втуне материнства.
   Я сжимаюсь, впадаю сама в себя, высыхаю, как русло пустынного ручейка знойным летом, теряю чувства, память, речь...
   Люди как же это выходит а вот это как получается странно люди я вас что всех поровну люблю?
  
   Ну а третья история была... Была мало того, что богохульна и провокационна, но еще и как-то по-особому жертвенна.

III. ЛЮЦИЙ И ЭРЕБУС

  
   Все знают, что Атлантида затонула.
   Никто не ведает, в каких морях.
   Немногие догадываются, что затонула она не вся.
   И лишь один может точно сказать, где она располагалась ранее и как называют теперь тот клочок твердой земли, что от нее остался.
   Имя его - Люций.
   Имя клочка земли - остров Лапута.
   Потому что так назвал ее он сам, когда его как бы ненароком заточили в королевской усыпальнице, открытой всем ледяным ветрам и всей ничем не умягченной ярости солнца. Назвал куда раньше, чем это слово во сне пришло на ум некоему ирландцу по имени Джонатан Свифт.
   Итак.
   Вулкан Эребус - самый южный действующий вулкан на Земле. Высота его 3794 м. Он расположен в Антарктиде, на острове Росса, где имеется ещё три условно потухших вулкана. Постоянная активность Эребуса наблюдается людьми с 1972 года.
   Когда в 1841 году Эребус был открыт полярным исследователем сэром Джеймсом Кларком Россом, давшим свое имя его ледяному подножию, все вулканологи того раннего времени были удивлены наличием живого воплощения ада на земле в таких необыкновенно холодных местах. Они забыли, по всей видимости, что по некоторым земным представлениям ад четко ассоциируется именно со льдом. Чем далеко ходить, прочтите хотя бы у Данте в его "Божественной Комедии" описание девятого круга - самого низкого места в преисподней, где мучаются, вмерзшие в ледяной массив предатели, где находится резиденция самого Сатаны и наиглавнейшего предателя христианского мира - Иуды, который навечно застрял в одной из трех непрестанно жующих сатанинских пастей.
   Что до более традиционного, пламенного воплощения адского жерла, то оно здесь соседствовало с царством льда так явно, что первооткрыватели, не сговариваясь, назвали его в честь Эреба, древнейшего греческого бога, родившегося из Хаоса и слывшего владыкой античного ада. Именно - вулканом Эребусом.
   Существует, однако, более примитивная версия: вулкан был назван так просто в честь одного из тех кораблей, на которых старинные полярники пустились в свой рискованный путь. Удивительно, с какой стати было давать судну такое имя - разве что это был один из первенцев пароходного кораблестроения, и в самом деле напоминавших людям дымную и чадную Пасть Адову.
   В дальнейшем вулкан доказал людям, что вполне достоин своего грозного прозвания. Располагаясь на пересечении разломов земной коры, он по этой причине является одним из активнейших вулканов планеты, уступая в том разве что Везувию. Из разломов периодически происходят мощные выбросы глубинных газов, в том числе водорода и метана, которые, достигая стратосферы, разрушают озон. Минимальная толщина озонового слоя, а, значит, и самая беспощадная на земном шаре солнечная радиация наблюдается именно над самим Эребусом.
   В кратере Эребуса имеется уникальное лавовое озеро, сравнительно небольшое по размерам, но проявляющее редкую активность. Именно это до сих пор не позволяло ни альпинистам, ни вулканологам, вплоть до великого Гаруна Тазиева, даже подступиться к озерной поверхности.
   Прямо над тяжело кипящим озером, что то и дело посылает вверх каменные бомбы и раскаленные газовые сполохи из окружающих его фумарол, на вершине как бы упругой фонтанной струи неподвижно висит Лапута.
   То, что никто из живущих ее не видит, - либо колдовство, либо судьба.
  
   Лапута - маленький остров. Так бы начал, вослед царственному узнику Святой Елены, свое повествование и Люций. Если бы ему, разумеется, хотелось о чем-либо повествовать. Ибо Люций помнил куда больше, чем хотел забыть, а забыть не мог вообще ничего.
   Когда-то, в времена могущества Атлантиды, на всей обширной Земле Богов росли деревья и трава, высились многобашенные города, мощные дамбы защищали пашни и гавани от океанской ярости. По цепям мелких островов можно было достичь многих иных, чудесных земель - туда прибывали ученые, эмиссары и торговцы, послы и взиматели дани, оттуда везли причудливых зверей для увеселения народа и позже - чтобы размножить самых сильных и полезных из них, удивительные по красоте растения для садов и полей, сильных и умных рабов, чтобы свести их со свободными и дать гражданские права лучшим людям из их потомства. Сам Люций почти ни во что не вмешивался, только исподтишка давал советы старшим женщинам, когда они уж очень настаивали. Тогда его звали не так кратко, хотя и не вполне на древний латинский манер, а уж римлянином он и вовсе не казался: светлые, почти белокурые волосы, нежно-золотая кожа, темный огонь больших глаз. И где были тогда сами эти римляне - еще в Разуме Разумов или уже в семени пока не раздавленных греками троянцев?
   Уж ее-то он сохранил - редкую телесную красоту. И не только это.
   Когда внезапно дрогнул шар земной под его ногами, и накренилась земная ось, и воды нахлынули на обширный цветущий край, а он не сумел ни вознести мольбу, ни послать проклятие Высокому, на руках у него оказались двое удивительных животных, что прислали его эмиссары из земли Кемет. Он еще наполовину шутя сказал приближенным:
   - Вот из кого надо бы им сотворить живых богов - но не из людей!
   Теперь он думает, не по этой ли причине колыхнулась большая людская колыбель и переменились полюса, по всему миру, погубив благодатные земли вместе с их народом. Но о своей остроте не жалеет нисколько - ведь такого коварного ответа на нее никто не мог угадать, даже он сам.
   После катастрофы, что сорвала с места клочок плодородной вулканической почвы, плотно закрепленный на базальтовой основе, и подвесила ее между землей и небом, обе кошки остались в живых. Более того, они оказались разного пола. Маленькие, тонкокостные головки, большеглазые и длинноносые, с чуткими ушами и хищной пастью. Длинное, грациозное тело в тонком и плотном коричневатом меху. Воплощение изящества, по видимости несоизмеримого с силой. Смертные двойники самого Люция.
   И они исправно плодились. В пропорции, которую потомки тогдашних людей назвали бы геометрической.
   Для крошечного островка - три десятых части стадия в длину и четыре в ширину - это нагрузка почти непосильная, особенно если учесть изначально малое число съедобных грызунов и почти полное отсутствие зеленой растительности.
   Это вынудило Люция вплотную заняться землеустроением: впрочем, такое было ему даже не в новинку.
   На его счастье, в начале начал его нового мира была ночь, и тьма стояла над бездною. Полгода благой темноты.
   Люций мог повелевать ветрами, как и прежде, - и они приносили ему всякое крылатое семя, и мясистый плод, полный зерен, - в каждом из них дремала юная жизнь, которой он оплодотворял тонкий слой почвы. Ветра нагоняли ради него и тучи, полные снега, который таял еще в воздухе и питал землю теплой влагой.
   Он мог умерять сокровенный жар земли, смягченный каменным щитом, и запасать его в глубоких подземных норах так же точно, как смертные сохраняли живой огонь под слоем мха или торфа. Этот жар всегда был на его стороне - и теперь круглый год, независимо от состояния небесных светил, обволакивал островок теплой воздушной завесой.
   Он мог разговаривать с Луной, владычицей вод и ледяных полей.
   И еще он мог эти полгода совсем не спать.
   Когда через полгода на его милую Лапуту обрушился нагой солнечный свет, это мгновенно погрузило Люция в привычное дневное оцепенение, и спасли его лишь два обстоятельства.
   От своих чужедальных посланцев он знал, как происходила такая перемена светил в прежних осевых местах Земли, и загодя построил себе неглубокое укрытие - ту же нору, но с чистым, плотно утрамбованным глиною полом, стенами, выложенными базальтовой плиткой, и хорошо укрепленным сводом.
   И когда сам он, пошатываясь он невидимого и неощутимого пламени, разъедающего кости, проник в свою землянку - слишком низкую, чтобы выжить! - благодарная земля обратила в семя его самого.
   На следующую полярную ночь Люций обнаружил, что травы и злаки за долгий день поднялись ему по пояс, юные деревца - по шею, палый лист повсеместно укрыл землю и поникшие стебли на толщину его ладони, мелкая живность понатаскала в свои земляные дома всякого неплодного сора и улеглась поверх него зимовать, а все самочки, которые народились у священных прародителей, уже неделю как понесли от юных самцов. И удивился скороспелости своего мира.
   С тех пор так и шло. Больших, ветвистых стволов Люций не мог вырастить даже на постепенно растущем слое живой земли, но с кустарниками и карликовыми деревцами управлялся вполне успешно. Даже устроил себе - сначала хижину поверх старого подвала, затем изящный домик из тонких бревен, ровно обтесанных ножом из вулканического стекла и примотанных друг к другу лубяными полосками. В домике постепенно появлялись вещи, которые служили хозяину не столько своей полезностью, сколько своей красотой, а вокруг жилища - деревца, не приносящие иного плода, кроме тех, что для души, и цветы, лучше которых он не видел даже в дневных мечтаниях. Чудесным образом они сохранялись даже в полугодовой ночи как бы нетленными, чтобы с первым лучом солнца произрасти - ни для чьих глаз.
   Одежду себе Люций соорудил не сразу, а лишь когда прежняя совсем истлела. Выточить веретено со сменными донцами и пару деревянных спиц оказалось куда легче, чем соорудить ткацкий стан. Неумело ковыряя палочками в полотне из грубой льняной пряжи, Люций утешал себя тем, что вязание, в отличие от ткачества, - по происхождению мужское и даже воинское ремесло. Только мужи имели право изготовлять сакральные и защитные одеяния. Так что его длинная некрашеная хламида - облачение жреца-первосвященника, и никак не менее...
   Кошки составляли единственную проблему затворника Лапуты: они умирали медленнее, чем плодились, а Люций не хотел быть к ним несправедливым. Однако ему пришло в голову, что если брать от них часть их алого звериного начала, то плодовитость их понизится без всякой печали для самих животных. Для его существования этот обряд никогда не был необходим, но способствовал немалому приращению телесной силы.
   Павших котов и кошек он вначале хоронил в землю, позже стал соблюдать обряд: завернув в тонкое полотно и подвесив к прочной нити, опускал тельце с островного края в лаву, наблюдая, как огонь охватывал оболочку уже на полпути к месту упокоения.
   В спору он уже не обращался, это оказалось крайней мерой. Теперь он мог, погрузившись на самое дно своего жилища и укрыв себя толстой циновкой, сплетенной из рисовой соломы, видеть вещие сны, в которых перед ним простиралось всё знание возрожденного и такого многоликого мира.
   Так шло год за годом, столетие за столетием, счет шел уже на тысячи, а Люций не старел, и сонная тоска его не брала, и скука не нарушала его бодрствования. По временам гнев овладевал его духом - к чему было Сущему губить его малое теплое гнездо посреди такой большой и холодной Вселенной! А еще совсем изредка невнятная печаль охватывала его темным покровом - печаль по чему-то несбыточному и не изведанному им даже в те щедрые века, когда он был властелином перворожденного мира.
  
   Однако настала ночь, когда всё переменилось самым парадоксальным образом.
   Проснувшись с первыми лучами ночного светила, Люций отправился на очередную ревизию своих владений. Как ни странно, ему не нравилось озирать всё в одно мгновение - он предпочитал как бы прочитывать территорию медленно, знак за знаком, слово за словом. Первое, что бросилось ему в глаза,- почти полное отсутствие взрослых кошек. Проследив по запаху их расположение, он двинулся туда широкой походкой - и вот!
   Посреди обширного кошачьего стана возвышалось нечто совершенно невообразимое. Тканевый купол пронзительно зеленого цвета на дугах и растяжках. Утепленная туристическая палатка из породы экстремальных.
   Люций, стараясь двигаться как можно тише и не дышать (совсем нетрудно, ведь это было заложено в его природе) подошел ко входу, затянутому перепонкой, и с некоторой робостью отстегнул ее.
   Внутри под тонким пледом прямо на полу дремал человек. Молодой и, насколько можно было судить по тем отрывочным сведениям, которые Люций улавливал во время магического сна, европеец или, скорее, евразиец. Родной язык юноши стал тотчас же внятен Люцию, однако лишь из самого поверхностного слоя мыслей. Странно, как он прикрыт, подумал тот. В мое царское время люди того не умели.
   Спал пришлец крайне чутко, но встретился глазами с хозяином без малейшего признака тревоги. Даже чуть улыбнулся, кажется.
   "Да. Он-то ждал, а я - нет. нисколько", - мелькнуло в уме и глазах Люция.
   - Как ты сюда пришел, чужак? - проговорил он тем своим голосом, что, по словам льстецов, был "громче звенящей бронзы".
   Юноша приподнялся, потом встал, придерживаясь за боковую распорку палатки - слегка неуклюже.
   - Сначала - простите за вторжение. А затем - если вы мне скажете, нарочно вы стали невидимкой или это.. ну... побочный эффект отторжения, я смогу ответить вам так, чтобы вы полностью удовлетворились.
   - Я обязан тебе докладываться? (Жесткие черные лохмы волос, узковатые карие глаза на сливочной коже с солнечными крапинами, которые вроде как стянули на себя весь его загар, отмечал про себя Люций)
   - Нет, конечно. Правда, я и вообще не ожидал такой удачи. Что проснусь.
   - Объяснись.
   - Конечно. Только вы, будьте так добреньки, хоть слово в ответ.
   Он поневоле начинал уже нравиться - своим... гонором.
   - Ну, я не желал ни того, что случилось, ни того, как это случилось, если тебе это хоть чем-нибудь поможет.
   Юнец кивнул и потуже запахнул ворот куртенки на шее, будто озяб.
   - Ваш летучий островок никто из людей напрочь не видит, а я искал. Сам не знаю что - проблески, что-то вроде цветных спектров, миражей... Вы понимаете эти слова?
   Люций кивнул.
   - Я еще с детства искал что-то вроде того айс... ледяной горы, на которую наскочил плавучий корабль по имени "Титаник". Особенно после того, как лет тридцать назад в склон вашего вулкана врезался летучий корабль новозеландцев. Там еще двести пятьдесят семь человек расшиблось.
   - Не мешай сказочные термины со своим молодежным арго, - сухо ответил Люций. - Я гораздо умнее, чем ты полагаешь. И крушение аэробуса чувствовал всем телом - тогда я еще спал не так крепко. На утреннем небе незадолго до того шла удивительно красивая игра света. Столбы, круги, мерцания - они никогда не предвещали доброго. Говори далее!
   - Ну, меня навели. Мои... знакомые. Словом, мы сначала сделали то, до чего никто не додумался, - поставили прямо над лавой вертолет и спустили туда метров двести троса с вольфрамовой нитью. Трос прошел без задержки и в самом низу расплавился.
   - То есть меня с моим островком попросту нет.
   - Когда я вас не вижу - да.
   - Кажется, у вас, людей, это именуется "субъективный идеализм" и "берклианство".
   - Не в том дело. Я понял, что барьер между вами и миром - временный. Расхождение примерно в ноль целых, ноль две тысячных секунды. И разорвать его можно лишь тому, кто к течению времени безразличен. И лишь в тот момент, когда он в самом деле безразличен. Если я вижу - и когда я вижу...
   - Хватит, я понял. А как ты забрался на высоту?
   - Взлетел, - коротко пожал плечами юнец. - Кажется, у вас, созданий ночи, это называется "левитация".
   Теперь он стоял в воротах своего утлого жилища, занимая весь проем.
   Щуплый, росточком едва по плечо хозяину, но имеющий такой вид, будто для него исполнилось самое заветное.
   - Мне теперь придется много вам объяснять. Ну, то есть, если в первые же минуты вы меня ...
   - Не мямли. Если ты, по счастливой случайности, останешься мною нетронут. Это ты хотел сказать?
   - Да. Для того я и подобрался не к самой границе ночи, а чуть раньше. Посмотреть, как и что. Только вот ваших котов не учел.
   - Сильно подрали? - осведомился Люций, уже почти смеясь в душе.
   - Нет. У меня запасная сменка была. Я не думал, что у вас тут такие тропики. Палатку еще взял, зимний спальник и одеяло - хотел перемогнуться. А вот еды у меня почти не было.
   - И как ты от одного этого не помер за время осадного сидения, - Люций всё более проникался абсурдом ситуации.
   - Мыши выручили. Я от них котов отвел, а потом они меня в свои закрома пустили. Кашу варил на костре.
   - Угу. В ладонях.
   - Зачем? Котелок у меня тоже имеется. И термокружка.
   Тут до парня дошло, что кое-что неладно в их задушевной беседе:
   - Ой, через порог толковать - плохая примета и неуважение. Я мог бы вас к себе пригласить, но... вам же на пороге кланяться придется.
   - Долго тебе еще?
   - это как сказать. И о чем.
   - Тогда пойдем ко мне. Я - Люций.
   - Знаю. А мое прозвание - Владислав Кугаевских. Слава.
   - Поляк, что ли?
   - Скорее якут и сибиряк. Мама моя за потомка польских ссыльных вышла. Русские цари в девятнадцатом веке весь полюс холода набили разгромленными повстанцами. Знаменитый словарь якутского языка Пекарского - слышали? Тоже "еще Польска нэ згинела".
   Тем временем они неторопливо шли по направлению к дому. Слава озирался вокруг, по временам издавая тихие восхищенные вопли:
   - Как чудесно: икэбаны эти из бутонов и ветвей ракитника. Бонсаи прямо в открытой земле! Гранитные валуны среди подушек мха! И острая кость земли, что рвет цветущую ткань жизни.
   - Ты напрасно тратишь на меня свою лесть. Ваши человеческие сады и парки куда богаче - я видел их образы.
   - Я не льщу, что вы! В земных садах бывает очень нарядно, очень изысканно или изящно и вместе с тем просто, но здесь сама природа по своей воле творит красоту и гармонию. Вы ведь только что проспали полгода, а ничто не нарушено. Правда же...мессер Люций?
   Дошли, устроились на низком пороге.
   - Едой и питьем я тебя угощать не стану, - сухо заметил Люций. - Сам не ем и другим не даю.
   - Понимаю, - кивнул Слава.
   - Ты понимаешь и видишь слишком уж много. Что средь ночи, что средь бела дня, как говорится. И как давно ты, такой чистый мальчик, с вампирами якшаешься?
   - Не очень, - спокойно ответил юноша. - С первого курса Московского геологоразведочного. Мы с моим земляком...
   Он глубоко вздохнул.
   - У Валерия сразу завелась девочка из Ленинского педагогического. В чужие общежития нашему брату ходу после двадцати двух ноль ноль не было, так они по Усачевке гуляли, по кривым переулкам Малой и Большой Пироговок, около больниц, моргов, заводов и старого троллейбусного депо, его года три назад еще до основания разрыли. Глухая кирпичная стена в три, что ли, метра высотой, человек ее и не перепрыгнет. И вот там на них весной два местных кровососа наскочили. Его только одурманили, чтобы столбом стоял, а ее... в общем, извращенно высосали у него на глазах. Просто на клочки порвали. И удрали с первым рассветным лучом.
   - Вам захотелось отомстить?
   - Ему. Я попробовал сначала заявить в милицию - как о людях, конечно.
   - Не поверил дружку-то?
   - Не знаю. У Вальки голова всю жизнь была светлая. Что-то он точно еще раньше знал, и верно... В тот день прибежал в общагу совсем без ума, еле уняли его. А когда поуспокоился, я ему и говорю: погоди днем рыскать и колом размахивать, а ночью с канистрой подстерегать. Хоть до следующего дня погоди.
   - И утром...
   - Мы прямо на первом этаже обитали, внизу. Ровно в четыре утра, еще только рассветать начало, - хорошая горсть песка в окно. Мы выскочили, как ошпаренные, мимо спящей вахтерши в палисадник, а там...
   Слава нервно сглотнул.
   - Один из этих, голый и крепко связан чем-то вроде волосяного аркана, какими у нас на празднике Ысыах лошадей в табуне ловят. И тут как раз солнце, робкое такое. Вмиг сгорел на наших глазах и мелкой трухой рассыпался.
   На вторую ночь... Словом, всё то же самое, только другой был в одежде и грязи побольше, стало быть. Валька и говорит: "Мне не смерть этих говнюков была нужна, а чтобы моей Свете жить. Уеду отсюда сразу, как билет куплю, а пока во двор ни ногой!"
   - Наелся доотвала, значит, - раздумчиво заметил Люций. - А ты сам?
   - А я понял, что это еще не всё. На следующее утро вообще в комнату не пришел, всю ночь сторожил в сквере напротив. Часа в два появляется такой... Светлый. Тихий, как тень. Ну, что я это вам говорю! Опускает прямо на то самое место табличку: "Вендетта исчерпала себя. Теперь это только наши проблемы". И глядит прямо на меня своими алыми гляделками, только угол бледного рта чуть дергается вроде как в усмешке. Я как прочел - сразу пошел за ним. Не раздумывая.
   - Верю, - ответил Люций.
   Толстая беременная кошка подошла к ним, тихо мяукая. Юноша рассеянно почесал ей за ухом, погладил тугое пузо.
   - Что дальше - не так важно. Видите ли, они сразу мне зачли, что уберег товарища от всяких там обоюдно острых глупостей. Сходиться близко - ну нет, упаси от того обе наших стороны, и их, и лично меня. Они меня вроде как премировали по-всякому: роскошная полевая практика на Алтае, Южном Сахалине и Курилах, поездки в забугорье на стажировку, альпинистские туры, заповедные места по всему миру. Учили, не без того. Но не в крови. Просто кой-чему хорошо забытому человечеством.
   - Например, вертикальной стометровке с полной альпинистской выкладкой за плечами, - съязвил Люций.
   - Думаете, если эта вертикаль не воздушная, а каменная, то намного легче? - спросил его собеседник.
   - Так, значит, вампирское сообщество города Москвы всего лишь устраивало тебе познавательные экскурсии.
   - Нет. Скоро я понял, что придется платить. По моей доброй воле, как они мне сказали. Их Высшие, я имею в виду.
   Юноша поднялся с места, глянул вверх. Звезды звенели в такт его словам, как ледяные колокольцы, луна била в огромный серебряный бубен, когда он начал говорить снова.
   - Все мы видим, что природа прошла ту критическую точку, когда она может восстановить сама себя в пригодном для человека виде, и знаем, что теперь сможем лишь тянуть время. Ох, уж это они мне доподлинно показали! Как никому из смертных. И еще показали, как природа умеет сопротивляться. Ей ведь всё равно, может жить на ней человек или нет; она сумеет низвести саму себя до уровня живого студня и вновь зачать от молнии...
   Наводнения, ураганы, опустошающие целое побережье, взрывы вулканов мощностью в триллионы тонн тротила и трясения земли, что срывают с подножия целый континент, - это еще вроде как мальчишка из соседней комнаты тебе кулаком погрозил. А когда некто под видом чужака привольно устраивается в тебе самом и начинает управлять твоими помыслами, да так, что ты принимаешь это за самое естественное твое свойство?
   - Ты что, имеешь в виду врага рода человеческого? - с подозрением и легкой неприязнью спросил Люций.
   - Нет, самого человека. Ту его часть, которая неистребимо природна и благодаря которой природа способна им командовать.
   - Вы истребляете эту природу в себе как дурную. Укрощаете - и думаете, что правы.
   - Нам говорят так. Если рука соблазняет тебя, лучше отрежь ее, чем попасть в ад. Но ведь еще лучше вылечить ее от гангрены, правда? Если мы гибнем от встроенной в человека "деструктивной" или даже "конструктивной" агрессии, то ведь должно быть средство попросить саму природу ее укротить, а не стараться убить нас нашими же руками. Окоротить не самого зарвавшегося хама, а его темперамент. Если в самой природе уже стерся записанный в ней верный путь, то нужно отыскать того, кто помнит запись или сумеет ее заново прочитать.
   - Древние боги все это умели, - медленно проговорил Люций. - Говорить, лечить, писать пером на чистом листе. Низвергнутые древние боги.
   - Опозоренные древние боги, - повторил юноша. - Вампиры уверяли меня, что сами они - это осколки величественной древней аристократии, скажем так. Приближенные Царя и потомки приближенных Владыки.
   - И что они могут не пить крови, - продолжил Люций. - Хотя потребность в ней всегда остается.
   - Да. Потому что существование не равно жизни. Полноценной жизни. Кровь человека еще несет в себе часть великого прямого пути, а вампирская кровь - уже нет. Поэтому каждый из Высоких или просто Старых пытается выкупить себя в одиночку. Вести праведный образ жизни, преодолевать соблазны, убивать одних только негодяев, повсеместно творить добро и красоту, питать юношей науками, выдавливать из себя дракона по капле и так далее...
   Да, а когда я спросил: как глубоко простирается трещина между человеком и несущей его малой вселенной, они ответили мне: с Адама. Потому что он нарушил завет не столько с Богом-Отцом, сколько с Великой Матерью.
   - Ничего нового, - заметил Люций. - Это известная ересь.
   - А когда я спросил, в чем слабость ночного народа, они сказали, что их царь был равен богу, а сейчас - всего лишь человеку.
   - Кажется, драгоценная наша Аннушка Райс попала... как это? в струю, когда отыскала вампирам прародителя в лице египетской живой богини, - Люций жесткостью своей интонации поставил точку в их обоюдной нескончаемой фразе.
   - Вы умеете и такие мелочи прочесть в наших головах? - с удивлением спросил юноша.
   - Да, но только не в твоей. Снова вампирская выучка?
   Владислав промолчал.
   - Когда смотришь отсюда вниз на этот гигантский ледяной щит, - заговорил он снова, - кажется, что больше ничего на земле и не существует. Царство застывшего величия. Глубокая синева и серебро. Знаете, почему альпинисты рискуют покорять снежные и ледяные вершины в одиночку? Там, на самой высшей крутизне, в миг наибольшего риска и слепящего сияния, каждый из них накоротке смотрит в лицо Единого. И пред лицом этого прекрасного видения меркнут все наши теологические споры.
   - А когда тебя окружает уютная рукотворная вселенная, созданная твоими руками и твоим собственным даром, этакий крошечный огонек посреди ледяного молчания, - подхватил Люций, - это ведь может оказаться дороже всего мирового господства... Пойдем, вьюнош, сам я не евши живу, но для тебя уж найду кое-что на зуб положить. И куда как получше зерновой смеси.
  
   Они уютно устроились на циновках посреди желтоватых, как ночное солнышко, стен и пили густой суп из чего-то вроде крупно смолотого проса, пряных трав и некоего подобия грибов, налитый в глубокие плошки из неровно обожженной и небрежно глазурованной глины. Слава, как и прежде, восхищался изысканной простотой здешних нравов. "Япония одно к одному", "Ваби, саби и далее по списку" невнятно раздавалось между звучными глотками и стуком деревянной ложки о дно.
   - Ты уж прости, - говорил ему Люций, - что нет мяса. Я не могу тебя кормить своими соратниками, а одной с ними пищей - получится и неблагодарно, и негостеприимно.
   - Да всё путем, - отмахивался рукой юноша. - Мне мясо не требуется - ни мышиное, ни какое еще. Одной красотой могу прожить сколько-нисколько, а тут, у вас, самое главное ее средоточие. Меры, изящества и гармонии. Вкуса и запаха, цвета и света.
   Свет исходил из множества плоских блюдец с фитилями, опущенными в растительное масло, запах - от сухих, необыкновенно ярких цветов розы, лаванды и табака, от самых различных ароматических трав, что оплетали кругом темные, причудливо изогнутые ветви, любовно выскобленные обсидиановым стеклышком.
   Люций не спорил: он сам в глубине души понимал это.
   - Тогда что же ваш народ говорит, что якут без мяса - не якут? - улыбнулся он.
   - Еще мы говорим так. Якут не умеет жить без железного куяга, душа истого сармата в его карабеле, а у бедного иудея только и есть, что его хуцпа, - ответил Слава. - Знаете это присловье?
   - Якут - прирожденный воин, он перенял от своих родичей монголов легкий и гибкий плетеный доспех с продетыми в ремни бляхами. Польский шляхтич пуще жизни дорожит своей саблей. А что такое хуцпа?
   - Это когда тощенький робкий еврей идет через весь зал, чтобы пригласить на танец самую красивую девушку в городе, и не смотрит на то, что вокруг нее стоят сплошные славянские шкафы. И в самом деле с ней танцует.
   - А бьют его за это?
   - Как ни удивительно, почти нет. До танца - и вообще никогда.
   Юноша отставил чашку и снова вздохнул.
   - Давайте поговорим без обиняков, мессер. Девать вам меня некуда. Тридцать соток дачной земли меня, может быть, и прокормили бы летом, но зимой только и остается, что с вашими сотрудниками мышковать. Так что на выбор: или вы меня опускаете вниз, как мертвую кошку, либо через полгода выставляете то, что останется, на здешнее солнышко, жесткое, как урановая щетка, либо... либо вы от меня пьете.
   - Чего ты, сволочь этакая, с самого начала и добивался, - ответил Люций самым ровным тоном. - Зачем?
   - Животные и растения вашего малого мира постепенно приспособились к здешней нехилой радиации и процветают, - ответил Владислав. - Им это было просто, они солнечники. А вот вас самого она как цепями сковала и постепенно забирает всё больше силы. Так думают Старшие и так вижу я. И сила, и освобождение ваше могут прийти только от смертного человека. Не от подчиненного вам кровопийцы, а от того, кто в проекте равен самому Высокому и Великому.
   - Кажется, я дал тебе понять, что не хочу ни свободы, ни царства.
   - Ни ответственности за жизнь микрокосма в макрокосме, - четко продолжил юноша. - Я еще не сказал достойных слов о вашем карманном творении. Это поистине живое семя, в котором свернуто пружиной всё бытие.
   - Сдается мне, - раздельно сказал Люций, - что мои бывшие лорды тебя крепко обучили.
   - Так говорится в Благородном Коране, в суре "Преграды" - медленно произнес Владислав.
   "Мы создал вас, потом придали вам форму, потом сказали ангелам: "Поклонитесь Адаму! - и поклонились они, кроме Иблиса; он не был из поклонившихся.
   Он сказал: "Что удержало тебя от того, чтобы поклониться, раз Я приказал тебе?" Он сказал: "Я - лучше его: Ты создал меня из огня, а его создал из глины".
   Сказал Он: "Низвергнись отсюда; не годится тебе превозноситься там! Выходи же: ты - среди оказавшихся ничтожными!"
   Он сказал: "Дай мне отсрочку до дня, когда они будут воскрешены".
   Он сказал: "Ты - среди получивших отсрочку".
   Он сказал: "За то, что ты сбил меня, я засяду против них в Твоем Прямом пути,
   Потом я приду к ним и спереди, и сзади, и справа, и слева, и Ты не найдешь большинства из них благодарными".
   - Это правда? - спросил Владислав, перестав читать наизусть.
   - Поэтическая, - угрюмо ответил Люций. - Я не хотел кланяться тому, что еще не выросло.
   - Ну, знаете, до выросшего, бывает, еще и тянуться приходится! - рассмеялся Владислав.
   - Но меня, собственно, и не наказали. Потому что не один я - все вестники в один голос говорили, что человек, созданный из той же материи, что и всё живое, не сумеет исполнить залога, который так опрометчиво взвалил на себя. Что на одном чистом божественном духе он не удержится и тем более не сумеет отдать его земле, небесам и горам. Просто один я ответил на вызов и спустился вниз, чтобы вложить в бренную глину свой бессмертный телесный огонь.
   - Древние говорили, чтобы я сам начал разговор, - ответил Владислав, - а то вы первым нипочем не скажете. Это же не в наказание вам самому началось то содрогание осей и потоп вселенского масштаба?
   - Нет. Хотя кто может угадать мысли Творца? Я думаю, что сами смертные взвалили на хребет верблюда некую последнюю соломинку. Неважно ни для кого, какую. И не в первый раз, кстати.
   - А теперь совсем рядом последний "раз". Даже ученые согласны с тем, что истинное творение пришло в упадок и человечеству остается лишь худо-бедно тормозить на склоне. Растения вырождаются, звери и скоты уязвляются в разуме, люди подвержены вспышкам неконтролируемой ярости и прочим душевным и телесным недугам. Ваши условно бессмертные слуги уже давно работают пугалами для половозрелых детишек.
   - Что я могу поделать?
   - Изображая из себя благодушного Робинзона - ровным счетом ничего.
   - Ты искушаешь искусителя, Пятница.
   - Я не назову вас Сатаной-искусителем, потому что вы правы - искуситель здесь я сам. Не назову и Диаболом, разделителем, хотя по своеволию своему вы разделяете оба мира - низкого разума и высокого разума. Я верну вам прежнее имя - Денница, Сын Зари. Люцифер.
   Оба встали и выпрямились друг против друга, взявшись за руки: ледяные - у падшего ангела, горячие и трепетные - у человека.
   - Ты бросаешь мне вызов, сын Адама.
   - Так прими его, бессмертный.
   - Ты полагаешь, одной твоей красной жидкости хватит, чтобы меня поднять?
   - Не знаю. Только я нарочно встал на перекрестке, в перекрестье. Во главе угла, как закладной камень в фундаменте. Так что, надеюсь, моей крови тебе будет достаточно.
   - Ну, тогда поговорим. Склонности к суициду ты за собой не наблюдал?
   - Что это такое... А, понимаю. Не знаю, правда.
   - Почему это?
   - Для меня нет такого понятия - смерть. Просто такой особенный способ жизни, что ли. Как говорится, жизнь и смерть - одно.
   - Было что-то в мире смертных для тебя особенно дорогое? Родители...
   - Умерли оба. Как говорят в Библии, насытившись днями.
   - Жена... Любимая девушка.
   - Я их отпустил, не причинив им никакой беды или ущерба.
   - Те, которых ты обязан оберегать...
   - Конечно. Это мои знакомцы иной крови. А больше никому я ничего не должен - так уж вышло.
   - Утехи и богатства, признание, почитание и любовь, знания, запечатленные на бумаге и на этих ваших новомодных... носителях.
   - Не изображайте из себя глупца - не поможет.
   - Красота ближнего мира, ради которой ты идешь на...
   - Я никогда не смог бы исчерпать ее до конца, потому что она близка к тому, чтобы самой себя исчерпать.
   Люцифер улыбнулся - очень ясной и какой-то совсем простой улыбкой.
   - Твоей жертвенной крови, мальчик... Такой чистой крови мне достаточно одной капли.
   И нежно поцеловал юношу в запястье.
  
   ...Сфинксы ведь всегда изображаются с крыльями, - азартно говорил Люцифер, слегка щурясь на раскаленное солнце полудня. Очки из непрозрачных каменных пластинок с вертикальными прорезями, наработка одной из малых северных народностей, были ему пока в новинку. - Ты ведь не подумал о том, что кое-какие анатомические детали могут иметь, скажем так, двойной уровень невидимости? И мутации здешние - это прямо невиданное диво какое-то.
   - А зачем мне было вообще о том думать? - Владислав переложил сплетенные из конопли вожжи из руки в руку - для большего удобства - и сплюнул прямо в простертое далеко внизу огненное озерцо. - Мне просто ваши египетские друзья сразу по душе пришлись. Я легко с ними общий язык нахожу - с той поры, как прочел моим кошкам стихи Бодлера, которые тот посвятил персонально им.
   - Всё спросить тебя забываю, уж очень бурно прошли последние полгода. Сколько тебе лет по-взаправдашнему? Те институтские дела начались лет по крайней мере пятьдесят назад. Теперь еще твое личное знакомство с поэтом девятнадцатого века...
   - Не меня - моих любимцев. Кошки иногда живут долго, почти как черепахи или там орлы.
   - Ты мне от ответа не увиливай!
   Владислав пожимает плечами:
   - Я ведь сразу сказал, что время для меня не играет такой роли, как для прочих. Я ведь не раб по природе своей, точно так же, как и ваши четвероногие боги и богини.
   - Ты что, разве не человек? Я уж думал, за давностью времен чутье мне отказало.
   - Фи-фай-фо-фам, дух британца чую там... Да нет, человек я. Всамделишный.
   Настоящий и без подделок. Со всеми вытекающими из этого последствиями.
   - Да?
   - И одна из них, самая главная: иногда мне удается переправить минус на плюс. Как говорится, это легче противоположного действия - ничего не приходится стирать, лишь бы карандашик был какой надо.
   Разговаривая, оба они проверяли ремни безопасности, которые удерживали их на облучке громоздкого экипажа.
   - Ну что, отправились в дорогу или сначала снежную корку растопим? - спросил Люцифер. - И так еле держится из-за подледных вулканов.
   - Всё-то вы о конце света хлопочете! Одного потопа вам мало? Подождем, однако, пока здешние постояльцы до нефти не доберутся или до всяких полезных ископаемых, а там и припугнуть чуток будет нелишне. Чтобы твердь не очень буравили, а то ведь вся планета Земля стала как сырная корка. Перед Ним Самим стыдно.
   На этих словах Владислав тряхнул вожжами, лихо свистнул и крикнул:
   - Эй, залетные!
   И упряжка из восьми огромных крылатых котов с почти человеческим выражением на длинноносых мордах слегка напряглась, чтобы сдвинуть остров Лапуту с угретого места, а потом стройно двинулась вперед, ввысь, заложила крутой вираж над Эребусом и понеслась в направлении к экватору, всё убыстряя ход и попутно роняя на зеленеющую гряду Трэмвэй пышные охапки ярких весенних цветов.
  
   ...Вот такие литературные пироги. Да, еще, до самой-самой кучи, там оказалась папочка с моим собственным именем! "Гоша в роли прорицателя Тиресия". Разумеется, в ней по отдельности были записаны: а) мой стих об инках и б) детализированный культурологический комментарий чьего-то язвительного пера.
   Стих - он вот:

ЗЛАТО ИНКОВ

Кондор взмыл во небо чистое;

Утром в Андах тишина,

О прошедшей славе истово

Грезит в вечности она.

Сонно бдят тысячелетия

Со ступеней пирамид

Там, где торными дорогами

Армия труда пылит.

Со второго да на третие

Уронив в эпоху взгляд,

Смотрят вниз тысячелетия,

Пирамиды говорят:

"Сапой Инкой Виракочею

Мы опаханы вокруг -

Дланью мощною рабочею

Приналег он сам на плуг.

И, заклятия оградами

На века обведены,

Никогда не знали глада мы,

Града, мора и войны.

  

Дремлет властно злато инкское

В глубине могучих рек;

Мы другой страны не ведаем,

Где так дышит человек!

На сем камне ясном, истинном

Ввек почиет благодать;

Никогда то злато-серебро

Конкистадорам не взять!"

Чутко дремлют конкистадоры

У подножия креста

Там, где пальма у экватора

Над костьми их поднята,

Где Чад-озеро раскинулось

Посреди высоких трав;

Тихо бродит там задумчивый

И изысканный жираф.

Отвечают конкистадоры:

"Ныне стало все равно,

Пить нам золото горючее

Иль багряное вино.

Хоть при нас без счета кровушки

Государственной лилось,

Что земной мы рай порушили -

То в небесном нам зачлось.

За блаженством и наградами

Уходя в края земли,

Век искали Эльдорадо мы;

После смерти лишь нашли.

Быть живым должно быть золото,

Коль оно звездой блестит,

А иным нам Бог старание

Никогда не возместит.

То лишь золото, что чистое,

Тот лишь путь, где нет конца,

И рубины - те, что брызгами

От тернового венца".

Дремлет инкская империя,

Только нам, брат, не до сна:

Вечно в душах человеческих

Возрождается она!

   А комментарий - такой:
   "Стихотворение типично дилетантское по стилю. По всей видимости, было навеяно классическими трудами об империи древних инков, которые постулировали мысль о сходстве древних мегаимперий с социалистическими государствами гораздо поздних времен. Иначе говоря, ставили знак тождества между теократическим коммунизмом и тоталитарным социалистическим строем, главной отличительной чертой которых являлся контроль. При этом исследователям не казалось ни в коей мере важным, для каковых целей этот контроль осуществлялся: для дурных или ради благих.
   Само название стиха подчеркивает параллелизм эпох: легенды о потерянном золоте Инки Атауальпы вызывают в памяти автора название популярной в тогдашней Рутении туалетной воды "Злато Скифов", легендарных предков рутенов, чьи клады тогда интенсивно раскапывались.
   То, что речь в первой части стихотворения ведется от лица тысячелетий, напоминает известную фразу Наполеона о "тысячелетиях, которые смотрят на солдат (современных ему конкистадоров) с вершин пирамид".
   Неуклюжий оборот "со второго да на третие" позволяет довольно точно датировать время сочинения сего опуса примерно 1990 - 1999 годами нашей эры, то есть канувшим в Лету тысячелетием.
   Утверждение первого и легендарного Сапа Инки в роли пролетария наивно и показывает некоторую социальную ангажированность автора - на уровне кухонной оппозиции шестидесятых годов. Зато последующая триада "глада-града-мора" являет собой достаточно интересную попытку на уровне лингвистической игры намекнуть сразу на голодомор, артиллерийские установки " Град" и на недопустимость войн любого рода.
   То, что золото "дремлет" на дне рек, - не столько утверждение факта, сколько четкая аллюзия с "Кольцом Нибелунгов": заклятие, положенное на "камень истины", вредоносно, как и сам камень.
   Строки "мы другой страны не ведаем, где так дышит человек" снова возвращает нас к идеальному социалистическому прошлому, воспетому в популярном гимне Веселых Ребят.
   Однако самая любопытная черта опуса - идеализация завоевателей. На них надевается личина даже не рыцаря Эдгара По ("Эльдорадо"), о котором всё же было известно из двух-трех переводов американского сочинителя, но зверски убитого телесно и духовно поэта Гумилева (упоминание о "Чад-озере" и "задумчивом жирафе" в качестве торговой марки), чьи стихи тогда фигурировали разве что в Самиздате.
   А самая значимая - проговорки о "живом", "истинном" алхимическом золоте в сочетании с "багряным вином" эликсира жизни и жертвенной личности Христа как ключевой фигуры для всех европейских алхимиков. Как нам известно, в то время и в той стране о настоящих алхимиках не было известно ничего, кроме того, что они послужили живым и истинным фундаментом для туповатой современной химии, а легенды о Христе распространялись на уровне бабских выдумок.
   В заключение стоит подчеркнуть, что на субъект нашего изучения стоит возложить некоторые надежды, которые, даже если они не сбудутся вполне, смогут в дальнейшем сносно "питать юношей".
  

III. ПОСВЯЩЕННЫЙ

  

Нет ничего особенного в том, чтобы открыть Америку.

Рано или поздно все мы об нее спотыкаемся.

Мистер Германубис

Искусство каллиграфии, как говорят японцы,

подобно искусству меча.

В обоих случаях всё начинается с сатори.

Искусство вязания подобно искусству каллиграфии:

в обоих случаях всё началось с гусиных перьев.

Селена Белетт

  
   Внезапно я почувствовал, как всё прочитанное, начиная с моего стиха и кончая пудовым вампирским романом, поворачивается ко мне головой, а к будущему времени - хвостовым плавником и косяком стремительных рыбок плывет обратно к началу, увлекая и меня в той же струе. А потом что-то объемистое и мягкое тюкает меня прямо в темечко...
   Говорят, что всякие свидетельские показания типа того, что "убийца ударил меня топором, и больше я ничего не помню" - сплошной литературный вымысел. До неизбежной потери сознания последнее впечатление не успевает перейти из краткосрочной памяти в долгосрочную и бесследно стирается. Так что за непрерывное восприятие мной дальнейших событий я не поручусь.
   Во всяком случае, опомнился я, лежа посреди шелестящей массы чего-то желтовато-серебристого, радужного, похожего на огромную, свисающую полотнами паутину или на парусный склад, а может быть, на церемониальный зал со свисающими с притолоки знаменами.
   - Ну вот, с прибытием тебя, - донесся сквозь это мерцание и свечение до боли знакомый голос.
   - Мариша, что со мной стряслось?
   - Ничего такого, просто сказочной информации перекушал и на здешнем солнышке головку напек, - рассмеялась она. - Вольно же тебе было без спросу в файлы лазить и по углам шарить.
   - Я так думал, что мне все эти перлы беллетристики подсовывают нарочно.
   - И верно думал. Только уж слишком быстро ты их проглотил, так недолго и несварение мозгов заработать.
   - Что вообще это за сочинение, такое рыхлое?
   - Заготовки для постмодернистского произведения, в котором имеется не одна сюжетная линия, а множество: не корень и стебель сюжета, а ризома, - отозвался мне незнакомый голосок, очень, тем не менее, приятный для слуха.
   Я приподнял голову. Нариман! И...еще другие. Люди Зеленого Неба, клянусь своими старыми солдатскими портянками!
   - Ризома? Это что, как грибница? Не уверен, что я так уже люблю грибы. Говорят, ими подчас и отравиться недолго, - пробормотал я.
   Сел и обозрел окрестность. Нет, это ж надо вот так сразу! Человек десять, не менее, дожидаются, когда я открою глазки. И все стойко одной породы.
   - И зачем мне это всё подсунули?
   - Чтобы натолкнуть на мысль, о мой супруг. Такую, что прямо в лоб не выскажешь.
   - Какую? Что вампиры - не вымысел?
   - Ну, про них столько всякого напридумывали, что уж из-за одного этого никто в них не верит, - хихикнула Марджан.
   - Не в том дело, Гошенька, - покачала головой Мариша. - Просто ты из таких людей, которые ни в какую правду не в силах поверить, пока им не расскажешь сказку позамысловатей.
   - А теперь вы, Гюргис, прошли на новый круг.
   Это сказал мужчина.
   - Таир, почетный отец обеих девочек, - вполголоса представила его Мариша. - "Летящий человек".
   - Таир, - повторил я со вкусом. - Здравствуйте.
   - Ва алейхим салам, ва рахматуллахи ва баракятуху, - получил я в ответ.
   - Постой, Мариша. Ты хочешь сказать, что все Люди Зеленого Неба - мусульмане?
   - Кажется, это еще большая неприятность для тебя, чем если бы оказалось, что они человеческую кровь потребляют, - усмехнулась моя жена. - Я ведь тебе о том намекала, хотя по-настоящему разобралась только недавно. Типично арабо-тюркские имена, сублимированные корни из разных языков - испанского, гуарани - собираются в слово-фразу по арабской модели: как сундучок в сундучке или китайская резная игрушка из резных костяных шариков.
   - Истинными муслимами были только наши далекие предки, - негромко заговорил Таир. - В те времена кто только ни приплывал в неведомые земли, чтобы познать их, но арабы были лучшими из лучших. Мы строили корабли и зачинали науки. Самыми первыми алхимиками тоже были мусульмане, - как и первыми орденскими рыцарями-марабутами. Но мы сами впитали в себя кровь всех тех племен, по землям которых прокатилась волна пришельцев, оставивших свои крылатые парусники судьбе и морю.
   - Понимаешь, Георгий, - продолжала Мариша, - это арабы прежних времен привезли в Европу те карты, что подарила Колумбу его жена Беатрис Бобадилья, дальняя родственница последнего мавританского короля Боабдила. А составил их великий Идриси, картограф Роджера Сицилийского, по описаниям моряков, которые выгрузили экспедицию на берег Флориды и вернулись домой.
   - А что искали те, кто остался на суше, - ветра в поле?
   - Суди сам. Они прошли Флориду, проторив путь Понсе де Леону, который искал источник весной юности. Ступили на земли гуанчей, которые просили благословения своих богов, обсыпая владыку золотой пылью из трубочек и омывая его кожу водой священного озера. От народа муисков, также лежавшего на их пути, странники взяли чувство сопричастности всему живому: говорили, что любой индеец этого племени, проходя мимо скалы, дерева или цветка, чувствовал их боль, внутренний трепет и тягу к человеку. Как и мы с тобой, эти люди оседлали великую реку по имени Амассона, "Разрушительница лодок", и хотя она раз за разом уничтожала плоды их трудов, поднялись на построенных из стволов сейбы малых кораблях по гигантской реке вверх, в нынешнюю Бразилию, и достигли перуанских горных хребтов.
   - Они шли путем живого золота и чистой воды, - кивнул Таир. - Это был один и тот же путь.
   Я поднялся на ноги - держали они меня так себе - и подошел к говорящим ближе.
   - Снова легенды и эпический стиль.
   - В общем, мсульманские ученые искали путь обновления для всего сущего, - ответила мне Мариша. - Это же и есть главная цель алхимического Великого Делания, а получение философского камня, драгоценного металла и эликсира жизни - лишь побочный результат. Мусульмане и наследовавшие им европейцы неоднократно соединяли знаки чистого золота и живой воды, чистой воды и живого золота. Ты читал ведь о Карене-рудознатце - то была единственная новелла в романе, которая почти не вязалась с остальным текстом.
   - Мы смешались с людьми корня, - снова заговорил Таир. - Мы дали новому племени имя, которое указывало одновременно на зелень нашей новой родины и на зеленые небеса суфийского рая. И принесли им Оцифрованную Книгу, где был записан алгоритм - прямой путь - к истинной жизни. Впустив Коран в себя, человек получает внутреннюю Монголию, как бы сказал Пелевин. Или внутреннего Наполеона, который властно управляет тобой в смысле стратегии, оставляя тактику на полное твое усмотрение.
   - Каббалистика. Понимаю.
   - Эх, муженек, если бы так! Ну ладно, с этого дня мы поселимся здесь, на новой чагре, то есть вырубке, и будем учиться дальше. Теперь нам это позволено.
   С этой поры я постоянно наблюдал за "золотыми людьми", людьми Солнца. И, как и прежде. не понимал многого, зато прежние вопросы как-то сами собой разрешились.
   Их племя постоянно нуждалось в приливе новой крови - то есть, как говорят нынче, в обновлении генофонда. Только вот почему они систематически пренебрегали нормой?
   - Я думаю так, - объясняла жена. - Человек должен был на протяжении этих веков сильно меняться, эволюционировать, а он этим пренебрег. (Вернее, тут нужна была не прямолинейная ступенчатая эволюция, а дивергентный круговорот генезиса, но это для тебя, пожалуй, заумь.) Однако природа настойчиво пыталась пробиться, ее детища были непривычны людям, многие к тому же оказались травмированы. Но именно эти "выродки из рода" несли в мир саму возможность его изменения. Оттого мои друзья их так хотели. Ты же видишь, как они изменили себя - хотя бы внешнюю сторону этого?
   Угу. Евгеника шиворот-навыворот. Мужчины и женщины были, и в самом деле, одинаковой "золотисто-соловой" масти. Смуглая кожа практически безволоса, ее оттенок легко менялся на более темный под прямыми лучами солнца и светлел в тени. Дрейфующие пигментные клетки? Наготы они не стыдились, их пышные одеяния были, скорее, данью обычаю и жестом солидарности с "людьми Луны", альбиносами, которые не могли без них обойтись.
   Глаза их были чуть удлиненные, по преимуществу - темного цвета, легче выносящего яркий свет. Черты лица тонкие, однако не вполне европейские или азиатские. Груди небольшие, отроческие, практически одинаковые у обоих полов, и в присутствии младенца почти одинаково способные выделять молоко. Такие же тазовые кости, что, впрочем, как меня уверили, не мешало женщинам благополучно производить потомство. Фигуры стройные. Изящные - толстых я не видел. Голоса высокие, мелодичные, оттого у мужчин нет кадыка. Оба пола носят длинные волосы на голове, часто заплетая их в две-три косы.
   Я как-то поинтересовался, как эти трансвеститы сами отличают мужчину от женщины, если...гм...не по самому основному. "По запаху, -ответили мне.- У женщин он сильнее и в то же время более нежен".
   Что-то эти слова мне напомнили; связанное с Маришей, кажется?
   Хотя жили они практически в таких же хижинах, как и люди "первого звена", интерьер был куда более спартанским: только широкие плетеные подушки и капковые матрасы на полу, стеллажи, составляющие внутреннюю перегородку, куда клали и вешали одежду и мелкую утварь, и столик с кое-какой посудой, глиняной или деревянной. Кухни были где-то за древесными кулисами, как и в первом поселении.
   Да, как ни странно, семьи в нашем понимании не было и здесь: жизнь делилась на групповую и строго индивидуальную. Союзы между противоположными полами заключались во имя генетически выверенного зачатия детей, но потом распадались. Ребенок считал своим отцом одного из братьев матери, хотя, конечно, знал и любил того, кто послужил причиной его возникновения, - вечного возлюбленного своей матери. (Кстати, Таир был как раз таким архаическим дядей-отцом моих знакомых девиц - и любовником одной из подруг их матери.) Так складывался костяк этого общества. Помимо евгенических союзов были такие, которые заключались по страсти и взаимному тяготению, и дети, которые от них появлялись, считались непредсказуемыми. Им могли быть свойственны как необычайные таланты, так и неуправляемая страстность, даже агрессивность; это не значило, тем не менее, что хотя бы некоторых из них общество отвергало. За ними наблюдали, умело направляя их особенности, и именно их, как разведала моя Мариша, чаще всего отдавали "на сторону", то есть в большой мир. Но такие дети, погостив в широком мире и как бы слегка выдохшись, непременно возвращались в родные края, зачастую повинуясь инстинкту перелетной птицы. "Они - соль нашей земли", как-то сказал Таир.
   Детей здесь не просто любили - их власть была по-своему выше и мужской, и женской. "Дети - те, кто приносит в мир новое, - снова говорил мне Таир. - есть такое греческое слово ксенос: пришелец из чужой земли. Ксант, Ксанта, Ксения - имена, которые мы редко даем нашим потомкам, но они, эти имена, означают наиболее здесь ценимое".
   Стариков я не видел, точнее, не различал, вообще: Люди Зеленого Свода в том были похожи на азиатов. Правда, мне говорили, что в самом преклонном возрасте старые люди обоего пола уходят в сельву, чтобы вести жизнь отшельников и бороться с природой в одиночку, - это показалось мне чудным и мало представимым.
   - Сколько я узнал, - однажды сказал я Марише, - а всё равно кажется, что меня водят за нос мимо входных ворот: туда-сюда.
   - Милый, ворота здешние могут быть похожи на складчатый портал готического собора по Дэну Брауну. Читал "Код да Винчи"?
   - Только и было дела всякую чепуху прятать от глаз наставников.
  
   После этой беседы я почувствовал себя как бы выброшенным из течения времени и прочно пришитым к настоящему. Вот именно: что ни делай, о чем ни думай, а ничего по сути не меняется.
   ...Мелкие прозрения, как и незначительные перемены, копятся незаметно.
   Как-то на глаза мне попалось то вязаное двойное колечко, что служило неразъемным символом нашего с Маришей союза, - и рядом, внутри рукодельной шкатулки, где еще иглы и ножницы, - толстая свинцовая монетка, неаккуратно разломленная пополам, точно хлебец. Снова симулякр из таких, в которые моя жена любит играться.
   Еще однажды мне под видом познавательного чтения на ночь подсунули скандинавское, что ли, изображение богини Фрейи на обложке - там у нее, пардон, между ног мандорла нарисована. То бишь, овал с заостренными сверху и снизу концами: извечный образ женского лона, как... ну, как отраженный и удвоенный в положенном на пол зеркале вход в упомянутую католическую церковь.
   Когда Мариша попросила выкинуть куда-нибудь пустой флакончик из-под ее любимых духов (знаешь ведь здешние проблемы, "засорять нельзя утилизировать", как говорится) и я уже было договорился, что его расплавят в качестве добавки к очередной ремесленной безделке, хотя от того улетучится ... запах. Ну конечно, у моей жены особенный запах, не как у прочих женщин, и "зеленые" факт это сразу почуяли.
   И почему Мариша сказала, что развод с нею проблем не составит, когда отец Аммоний, и отец Рутений, и даже знаток канонического права отец Литий - все были в курсе, что она неплодна, а когда брак заведомо покрывает подобный изъян, он по причине этого изъяна уже не может быть расторгнут...
   В результате этих намеков и последующих озарений я дождался, пока она оторвется от занятий, и пошел в атаку.
   - Мариша, - я показал ей свадебную головоломку. - Ведь кольца-то просто нитками соединены, значит, наш союз - чистой воды фикция.
   - Не совсем, - жена обернулась ко мне с такой готовностью, как будто давно ждала вопроса. - Кольца - да, типичный симулякр. Но монетка, которую разломали пополам и разделили, чтобы, сложив при встрече, узнать друг друга, - это и есть символ в его буквальном смысле. Разве наша вина, что его разделили так причудливо? Мы ведь все равно пара. Две половинки одного обола.
   - Но ты... - я помедлил, -...ты не такая женщина, как прочие.
   - Да. Я аномалия, которая зарабатывала на жизнь тем, что отыскивала для Золотых Людей подобные мне аномалии. Только я сама была еще причудливей, оттого они меня себе и захотели.
   Она помедлила.
   - Видишь ли... По хромосомам я мужчина. Синдром Морриса.
   - Стелламарис. Стелла Моррис, - я повторил эти слова так, как услышал впервые. - Одна на много тысяч.
   - Как святая Жанна, - она кивнула. - И королевы Кристина и Элизабет. Получается, что ты на мне не женился, а вышел замуж. Помнишь, как ты в самом начале оговорился?
   Я мрачно кивнул:
   - Мужчина, да еще теперь и священник, обвенчан с мужчиной перед всем православным синклитом.
   - Ну, не сожгут же тебя за это. У ортодоксальных иереев только внешние различия признаются, а с этим у нас с тобой в норме.
   - Две половинки одного. Одного... - меня будто зациклило, как неисправный проигрыватель моих детских времен.
   - Идеальная пара - новые Адам и Ева, - тихо сказала Мариша. - Ты вообще-то хоть раз подавал на хромосомный анализ - в качестве спортсмена, новобранца или кого еще? Это же сейчас просто по слюне определяют, кто есть кто. И, как я помню, ты не сильно утруждаешь себя бритьем мужской щетины.
   - Что ты еще хочешь сказать?
   - Если я - хромосомный мужчина с преобладанием эстрадиола, то почему бы, по теории вероятности, какой-нибудь женщине не стать по виду мужчиной из-за шалостей ее резко повышенного тестостерона? Если мы с тобой полярны?
   - Это неправда! - вскричал я, как в каком-то старинном романе. Именно -вскричал. И сам понял, как я смешон. Потому что... ну, потому что это было всего лишь развернутой инсценировкой, как в "Волхве" Фаулза. Так я, по крайней мере, надеялся. Господи, они же не знают точно...
   Или - снова угадали по запаху?
   - А если, - неумолимо продолжала моя жена, - здешние пайтитские деятели не меня к тебе, а тебя ко мне прикупили - как совершенно уникальную аномалию?
   - Ты не знаешь точно, - еле промямлил я, - и никто не знает.
   Вот на этой ноте мы и закончили.
   Да, к моим душевным терзаниям прибавилась еще попытка моего совращения. По словам Стелламарис, поскольку брак наш освящен и по сути благословен, время нынче не запретное, то есть никаких постов на календаре, то грехом будет уклоняться от исполнения предписанного.
   Но я всё-таки уклонился. Даже лег на отдельном капковом ложе. И в награду получил ночь кошмарных видений.
   ...Будто бы я двигаюсь по узкой утоптанной вырубке посреди здешнего мрачного леса. Солнца нет, нет и луны, только какое-то фосфорическое свечение, будто от мириада гигантских светляков или грибов - и того, и другого здесь было много, но не таких крупных. И вдруг посреди тропы встает человек... Мальчик. Подросток. Тонкие рыже-каштановые волосы ниже плеч, бледное лицо, странно легкие движения, когда он подходит ко мне, застывшему в недоумении.
   - Как ты долго, - говорит он голосом, звонким и удивительно красивым. - Я так ждал, когда кто-то согласится умереть вместо меня...
   И открывает рот, показывая... наставляя на меня ослепительно белые вампирские клыки.
   Я поворачиваюсь и бегу, понимая, что нет спасения, и всё-таки оставляю ужас позади, чувствую на затылке лед чужого дыхания - но продвигаюсь вперед так легко, как бывает лишь во сне. Почему так долго нет реки, в проточной воде - единственное мое спасение, если я успею, - думаю я, захлебываясь саднящим вкусом моей крови в горле.
   Вода! Наконец, вот она - река, в которую я прыгаю с разбегу. Но нет. Это нечто куда более плотное, мощное и скользкое. Оно приподнимается подо мной крутым горбом, как бы наматывая на себя струи воды, точно пряжу; оборачивается - и я вижу прямо перед своими глазами голову гигантской змеи с широко отверстой остроугольной пастью, усеянной острейшими алмазными зубами.
   Великий Змей смеется мне в лицо и одним взмахом мощного тела выбрасывает меня на другой берег.
   И снова я иду на дрожащих ногах, теперь уже без тропы, в предчувствии чего-то еще более тягостного. Ветви надо мной смыкаются всё плотнее, опускаются всё ниже. Но вот странное дело - издали доносится медовый свет, слышится запах разогретого янтаря, и дорогу под моими ступнями сотрясает некое ритмичное гудение или жужжание.
   - Дорогу Королеве! - слышится в нем. - Дорога к Королеве!
   Я не хочу туда. Мне страшно - страшнее, чем когда я увидел разверзстую пасть мальчика-кровопийцы. Чем когда яростный Змей отшвырнул меня, как мячик из гевеи. Но меня буквально проволакивает навстречу - и бросает на круглую поляну или, скорее, пещеру среди туго переплетенных виноградными плетями кустов.
   Она здесь, Королева Пчел. Ее изящная головка с медными кудрями мала, как у пятилетней девочки, ее огромное тело так замотано в полупрозрачные шелка, что черно-золотые полосы на нем едва угадываются. И - там, на ближнем ко мне конце туловища, где у пчелы должно быть жало, у нее темная впадина со рваными краями.
   Меня вперед ногами затягивает во впадину, как в огромное лоно. Я уже не могу сопротивляться, не могу - даже когда вижу, что овальное отверстие лона снаружи окаймлено двумя рядами мелких хищных зубов...
   Вот. И такое стало повторяться по десяти -пятнадцати раз за сутки. Всякий раз, что я смыкал глаза - в ночной ли темноте или в полусумраке дневной чащи, где я сваливался абсолютно без сил после того, как уставал слоняться без иной цели, кроме как вырубиться напрочь. Черт, что за фраза! Не иначе, у меня и мысли заплетаются так же, как ноги, и такие же вялые. Сам не знаю, отчего я не спятил в самый первый раз и в безумии не покончил с собой. Наверное, оттого, что знал все шокировавшие меня вести и раньше, только они были спрятаны глубоко внутри мною же самим. А сны воспринял как заслуженную кару за свою внутреннюю неправду.
   Неудивительно, что после недели этого безумия я заснул в чаще - и проснулся распятым на ложе скорби; иначе говоря, туго прибинтованным за руки, за ноги и поперек талии к толстенному матрасу. Одежды с меня совлекли, самого, как я понял, отмыли дочиста от следов моих скитаний по джунглям и накрыли шелковым покровом.
   - Что за хрень, - выругался я тихонько.
   - А буйствовали, юноша, - ответили мне, - и удрать пытались от спасателей. В том числе и от собственной второй половины.
   Я повернул голову в сторону голоса, такого звонкого...такого знакомого. Голоса из звуковой инсценировки, только что никаких серебряных фанфар в нем не чувствовалось.
   Женщина сидела на корточках, повернув ко мне свой точеный профиль, и помешивала какую-то смачно булькающую жижу в жестяном армейском котелке, поставленном на туристскую газовую горелку в виде паучка. За спиной у нее была отодвинутая в сторону циновка, и на фоне пылающего дня силуэт незнакомки показался мне почти черным.
   - А вы кто? И какое право...
   - Какой уместный вопрос. Особенно когда зелье вот-вот поспеет. Нет, отчего-то все полагают, что ремесло ведьмы - это сплошные бананасы и рябчики в шампанском. Вот сами бы и попробовали одномоментно следить за буйнопомешанным и готовить ему снадобье из десяти ингредиентов, чтоб не выкипело и не перепрело.
   - Зелье?
   - Ну да. Жерба матэ, кока матэ и черный куколь - чтобы проснуться из яви в не-явь. Бобы какао тертые, лист кофе провяленный, цветы сейбы сушеные - чтобы видеть верные сны. Цвет жасмина, гвоздики гвоздики, трубочки ванили, стертые в порошок, - для подъятия горделивого жезла. И ради полного кайфа - горсть самых сладких аравийских фиников, что даруют потомство.
   Она еще раза два помешала варево, понюхала, сняла с огня и отставила в сторонку. Выключила газ и подошла ко мне.
   - Так. Теперь с полчасика охладить - и при вашей шаманской болезни окажется в самый раз.
   - Я шаманом быть не собираюсь.
   - Вот потому-то и хвораешь, дурак, туго набитый своей дурью. Обычное дело, - ответила она грубовато.
   - И спорынью пить не буду тоже.
   - Ах, какой ученый! А ведь спорынья пшеницы - самое лучшее средство маевтики.
   - То есть?
   Ну, маевтика - по Сократу, насильственное извлечение из ученика умных мыслей, которые иначе не могут родиться. А спорынья отлично ускоряет роды, что могла знать и благочестивая повитуха, мать Сократа. И еще более нужна для провоцирования выкидышей, если мысленный недоносок оказался уж очень зловредным. Хотя тут есть известная натяжка: спорынью тогда разве что в Элевзинских мистериях использовали.
   По-моему, она заговаривала мне зубы с единственной целью - не дать себя хорошенько рассмотреть. Потому что теперь-то я видел ее отлично.
   Стройная, худощавая, длинное бесформенное платье из льняного батиста падает до земли, едва открывая носки туфель, обильно вьющиеся седые волосы спускаются гораздо ниже пояса - как, интересно, она их умудряется расчесывать? На этом серебристом фоне гладкое лицо кажется совсем молодым и смуглым, а глаза - выцветшими, как полуденное небо. И такими же яркими.
   - Ну, значит так. Если ты, друг сердечный, не собираешься удирать в кусты от горьких очевидностей жизни и трясти свою Богом данную супругу за шкирку, я тебя освобожу. Даешь клятву не навредить проекту еще больше?
   - Обещаю, но никаких клятв.
   - Сойдет за неимением лучшего.
   В руках у нее появилось нечто вроде опасной бритвы, которой она вмиг расхватила мои бинты. Я сел на постели и горделиво выпрямился.
   - Вы меня знаете, а вы кто?
   - Да Марыськина бабка по отцу. Та, что вяжет ей игрушки и подбивает плести инсталляции из цветущих веников. Отставная вязальщица Робеспьера, что по-хорошему означает сотворение чужой судьбы из пряжи норн. Зовут меня по-всякому, но в данный момент откликаюсь на имя Селена.
   - Вампир?
   - Э, брось. Вампиров не бывает. Как и дам-военачальниц, всемогущих ведьм, простонародных аристократок, Пчелиных Королев, Белых Богинь Грейвса - того, что "Божественный Клавдий" - и прочего эфемерного народа... То-есть я, возможно, и они, но они - не я... Так, а теперь встали и пошли.
   Селена подхватила меня подмышки и поставила на ноги. Стоялось мне не так чтоб очень, поэтому заворачивала мою скромность в набедренную повязку она собственнолично.
   - Лопать будешь? Мы с моей внукой в тебя всё время понемногу еду закладывали, но жить на почти пустой желудок тебе сегодня не стоит.
   Я отказался.
   - Ну, добро. Значит, одними моими пояснениями будешь кормиться.
   Мы в обнимку выбрались из хижины и расположились на мягкой травке. Вокруг шумело и приятно пахло, солнечные блики играли на наших лицах.
   - Помнишь, ты в первый же день сказал моей Марысе, что твоим папе и маме не удалось родить наследницу легендарного прихода? По их грехам воздалось, так сказать?
   Я кивнул.
   - Ну, будем считать, удача им улыбнулась. Но криво. Ирония судьбы, как теперь модно говорить. Нет, не возражай, а то всё брошу.
   Селена вздохнула и навила на палец одну из своих мелких кудряшек - у самого виска.
   - Ты много книг прочитал, побольше, чем киплинговский Томлисон. Теперь тебе предстоит дописать наш совместный вампирский романчик самим собой, понял?
   - Я не кровопийца и не буду.
   - Любой мужчина, вообще любой человек уже по самой природе своей кровопийца. От тебя требуется совсем обратное. Самим собой ответить на твои проклятые вопросы. Отдать земле свою кровь и плоть. Метафорически и метафизически, - она хмыкнула.
   - Земле?
   На длинные вопросы у меня не хватало пороху, и я поневоле ограничивался междометиями.
   - Тебе уже говорили, что земля Амазонии - особенная. На ней невозможно заниматься сельским хозяйством, и в то же время она так сильна, что умеет поднять из себя древесных великанов. Это потому, что она испокон веку жила жертвенной кровью и семенем.
   - Погодите, - наконец ответил я более-менее развернуто. - Это же обычные древние обряды. Языческие. Парни с девушками валяются на борозде, пашню орошают кровавым потом и всё такое прочее.
   - Верно. И так было от начала веков.
   Селена пригнулась, обхватив свои колени руками. Пальцы были длинные, а ногти короткие, остриженные почти до мяса, и очень розовые.
   - Помнишь, как говорит Яхве Каину? "Проклята земля от тебя, потому что ты пролил в нее кровь брата своего". Так примерно. И, заметь, младшего брата. Кого мы зовем нашими младшими братьями, Георгий?
   - Снова призывы к веганству, - проворчал я, - Как в книжке.
   - Нет. Убивать скотов из нужды человек бы мог. По договору: ведь у самых мелких существ разум общий, одни на всю популяцию, им не страшно, если от них кое-что отнимется. Только попросить надо с умом. Понимаешь, человек взял на себя закон зверя (и тем самым Число Зверя), не имея на то никаких прав и оснований. И никому не было под силу это преодолеть.
   - Даже Христу?
   - Даже Христу. Он просто не для того здесь побывал. Помнишь, он собирался послать вместо себя Параклета - Святого Духа, духа красоты и одновременно природы?
   - Вся штука в том, - продолжала она, - что сам человек был задуман не как венец приматов, пускай и превосходящий любого из них. Но как Бог на вырост, так сказать. Бог в потенции. Это тебе так страшно принять? Всё мое суфийство?
   - Куда уж тут дальше бояться.
   - Но вот плодится, размножается и заполняет землю он по способу обезьяны. Не обижайся за него. Ты в школе учил, что такое аксолотль и амблистома? Сейчас пишут "амбистома", но не будем такими уж занудами.
   - Да, кажется, Аксолотль - это личинка амблистомы, которая умеет размножаться в своем натуральном виде. Она вроде большого тритона, земноводная. Не так часто он обращается в ящерицу - и тогда уже дает чисто пресмыкающееся потомство.
   - Ну в общих чертах, верно. А теперь допусти, что вопли о сверхчеловеке имеют в виду...хм...физиологию. Точнее, и физиологию тоже. Понял или нет?
   Я отмолчался, Мир, подумал я, еще более непредсказуем, чем я думал, и подспудно грозен.
   - Вот почему человек выдумывает вампира. Бессмертного, прекрасного, неуязвимого, полного сверхъестественных сил. Древнего бога, опозоренного и поруганного. И мстителя себе самому.
   - Но...
   - Я сказала - выдумывает, - Селена поднялась с травы и подала мне руку. - Пошли, там остыло, по-моему.
   В доме мы расположились рядком на матрасе, потому что больше было не на чем.
   - Вы с моей внучкой - пара. То, о чем говорится, - "две половинки одной монеты", - продолжала Селена. - Для того, чтобы у вас было потомство, вам нужно совершить нечто вроде танца хромосом в клеточном ядре: слиться в одно и разойтись по сторонам совершенно иными. Так сказать, побывать во всеамериканском плавильном котле... В атаноре. Но ты же вроде о другом мечтаешь?
   Я понурился, чувствуя себя обескураженным, ошарашенным ... вконец ошеломленным.
   - Брось. Бог, можно подумать, сделал только две исходных болванки, и теперь всех нас следует обтесать согласно этому Прокрустову стандарту. А как насчет того, что исходная модель была только одна? И даже не муж Адам, не андрогин Адам Кадмон, а вообще Лилит?
   - Женщина...
   - По меньшей мере равная Адаму. Которая могла сотворить игрек из своего иксика и родить себе мужа... Ладно, брошу искушать молодежь, - Селена повернулась к стене, и я, проследив за ней глазами, увидел там узкую полку с посудой. - Раскачала маленько лодку - и будет с вас. Но вот что тебе необходимо раньше всех начал - это пересмотреть твой главный сон. Причем как мужчине. Храброму, безрассудному и по своей природе способному на любую жертву ради обновления.
   Она, чуть приподнявшись, достала с полки небольшую чашку из зеленоватой глины и черпнула ею из котелка:
   - Пей. Не бойся, я свое дело знаю туго.
   Напиток был довольно приятен на губах, хотя во рту горчил. Я сглотнул уже с чувством, что проваливаюсь в трясину по пояс, но сильные руки моей повивальной бабки поддерживают меня и укладывают меня навзничь - и вот я уже крепко засыпаю.
   И вижу истинные сны.
   На этот раз я шел по лесной тропе куда меньше. Снова на моем пути оказался тот юнец - рыжие волосы у него, кажется, отросли еще больше.
   - Ну как, теперь не будешь трусить? - сказал он.
   - Мне сказали, что нельзя. А кто ты, чтобы я тебя боялся?
   - Вампир из самых старых... Что, и теперь не страшно? Ты прав. Ведь мы с тобой одно и вдобавок мужья одной супруги. Твоя смертная душа - это и моя душа. Моя кровь - это и твоя кровь. Меня однажды разорвали на мелкие клочки и посеяли в теплую землю, и я пробился из нее тысячью зеленых ростков, а теперь я хочу стать целым. Поменяемся?
   Я кивнул, чувствуя - не безразличие, но просто удивительную легкость решений. Юноша Маис - имя его я угадал - поцеловал меня в губы, и я почувствовал, как легко и безбольно моя кровь перетекает к нему в жилы, как я делаюсь невесомым... умираю... россыпью живых искр погружаюсь в плодородный ил.
   - А теперь бери ты от меня, - слышу я.
   Обильный темный дождь орошает землю, где я заточён. Каждая клетка моего расчлененного тела - как семя, спора, как зуб дракона... И я поднимаюсь сильными шлемовидными ростками, делянкой, полем, зеленой рощей. Зеленый рыцарь - вот мой новый облик.
   - Доброго тебе пути, - машу мне рукой я сам. - И пусть твой путь будет верным и прямым.
   Не торопясь, но и не медля, иду я к реке сквозь тенистые заросли. Вокруг всё то же, что происходило, но знак на нем другой. Тростник на берегу колышется под теплым ветром, туман стелется по берегам и самой речной поверхности - многоцветный туман.
   Я касаюсь его рукой - он так красив, что хочется погладить. Внезапно туман сгущается, и передо мной, как живая гора, вздымается дракон. Хрусталь и ожившая радуга в хрустале; солнце, растворенное в прозрачной воде; широкие струи обыкновенной воды ниспадают с его тела, как драгоценные покрывала.
   - Ну что, зеленая малявка, зачем ты меня позвал?
   - Кажется, ты прошлый раз переправил меня на противоположный берег, Змей-Радуга, - говорю ему, - или то был вовсе не я, а берег - тот же берег, что и раньше?
   - Я тебе не наемный перевозчик, - отвечает дракон, и смех дрожит искрами на зеркальных пластинах чешуи. - Я летаю к солнцу, и то потому лишь, что это мне по душе. Если хочешь, возьму тебя с собой, но не на спину - там ты как яичко испечешься.
   Он распахивает пасть - и я вижу его клыки, каждый с меня величиной.
   - Что, малыш, не побоишься?
   - Нельзя мне бояться, - отвечаю я. - Такой уж день мне сегодня выпал.
   Я захожу внутрь его жаркой пещеры, где клубом лавы ворочается пурпурный язык, и сажусь, опираясь спиной на внутреннюю поверхность одного из гигантских зубов.
   И мы летим над землей. Как странно - изнутри он совершенно прозрачен, и я вижу внизу землю, распростертую или смятую крутыми складками гор, как скатерть, развернутую, как доска для игры с ее фигурками и невсамделишной жизнью, раскрученную наподобие свитка великих пустынь, с его костяными и каменными письменами. Вверху - глубокую синеву, потом - глухую черноту. И в ней огромные, равнодушные глазищи звезд.
   - Привыкай меряться с ними взглядом, - говорит Дракон.- Звезды видят нас и днем - зрение у них куда лучше нашего. А вот ты - как ты без привычки вынесешь взгляд самого солнца?
   И утробный рык этих слов покачивает мое обиталище, как колыбель.
   Я думал, что Солнце -это гигантский раскаленный шар, висящий в сердцевине космоса, точно золотой плод. Золотое яблоко Солнца, как говорил Рэй Бредбери.
   Но это был тоже дракон - Дракон-Лев, Дракон-Сфинкс, Солнце Ацтеков, - потому что, хотя туловище было звериным, а хвост имел форму секиры, густая грива трепещущих лучей окаймляла человеческий лик изумительной красоты.
   - Это женщина, - сказал мой Дракон. - Коварная и прелестная, как все они, и охочая до крови. Только она пьет алую кровь с алтарей, а зеленую кровь, как у тебя, насыщает силой.
   - Разве существуют еще кровавые алтари? - спросил я.
   - Пока живет человечество, оно не перестанет их возводить, - ответила мне Сфинкс- "Душительница". - Но я не хищница. Я беру в себя одну жизнь, чтобы возродить множество других, и так было всегда. Что тебе от меня надо, Травяной Человечек?
   - Сам не знаю, - говорю я. - Главное, что я тебя увидел, красота несказанная.
   - Дай ему силу, возлюбленная моя, - говорит Змей. - Ибо там, куда он от тебя устремится, ему понадобится вся мощь великого мужа, вся отвага сильного сердца.
   - Я убаюкаю его на ладони, отнесу его в горсти, - поет Сфинкс. - Коснусь рукой цветущей Земли и оставлю его там. Это для меня легко!
   Меня опахивает невероятным жаром, потому что Змей выпускает меня из приоткрытой пасти, которая до сей поры давала защиту. И золотой прозрачный поток несется со мной, полуобожженным, полуослепшим, уже совсем мертвым, - вниз, вниз, вниз - и бережно ложится наземь.
   Я встаю на ноги - доспех мой закален, на бедре моем добрый меч.
   И пещера неподалеку - даже не пещера, а глубокая яма в теле холма, затянутая лозами. Я захожу, бряцая шпорами, меч бьется о бедро.
   Колдунья прядет в пещере пряжу из паутины, сплетая ее липкие и колючие нити с длинными прядями волос. Волосы эти стоят вокруг юной головы, как колышущийся белокурый ореол, васильковые глаза колдуньи смеются...
   Всё. Очарование романтики вылетело, будто кто-то резко выдернул из меня пробку. Потому что ведьмочка говорит:
   - В предпоследней умственной фразе у тебя два производных от одного глагола, который тоже имеется. Такое можно только поэту Пушкину простить. "Старушка пряла свою пряжу" и так далее. Я тебе что, старуха?
   Я приоткрываю рот. Вид у меня дурацкий, и впервые за часы моих странствий я думаю, что Селенин магический напиток не так уже силен.
   - И если ты не хочешь погрузить свой широкий меч в мою глубокую чашу, то зачем ты принес его в грот к Венере, новоявленный Парсифаль? А если хочешь - зачем тебе доспех на груди твоей и на чреслах твоих?
   Она фыркает и снова переходит от насмешливой лирики к простой насмешке:
   - Он, видите ли, билайновской полосатой пчелки испугался досмерти, вот и вооружился, как на турнир. А я тебе и не она вовсе. Я Прекрасная Дама без Пощады.
   Ее волосы внезапно летят мне в лицо и опутывают всё тело коконом, куколем, так что я не могу шевельнуть и пальцем.
   - Я Паучиха Арахна, вечная пряха, и сейчас я выпью твою зеленую кровь, драгоценный жидкий изумруд из твоих жил, жилочек и прожилок, мой герой.
   И тут на меня смотрят пустые черные гляделки, оскаливается клыкастая пасть одного из самых кровожадных золотых богов этого континента.
   Я погибаю от ужаса, но какой-то последний гонор еще заставляет меня шутить:
   - Если ты собралась меня есть, моя Царица Пауков, так зачем так туго запеленываешь - или своя паутина тебе ближе и вкуснее моего тела?
   - Я тебя дважды спросила и не получила ни слова, - слышу я из пасти чудища. - Спроси и ты еще раз - может быть, тогда я снизойду до тебя, убогого, и отвечу.
   Что-то стукнуло мне в маковку - вот отчего я и сказал так, как сказал:
   - Какая моя кровь для тебя слаще - красная, где гуляет яд черного куколя, или зеленая, в которой играет ярый солнечный жар?
   Тихий радостный смех был мне ответом:
   - Та, что пахнет корицей, ванилью, финиками и медом.
   Мои узы спадают - увы, вместе с одеждой и оружием. Я стою перед ведьмой голый и стройный, как ее веретено.
   - Вот таким ты мне угоден, вот таким ты мне пригоден, - напевает ведьмочка, вся как есть прежняя.
   - Боюсь, что не твой я вовсе, - говорю. - Нас с другой повенчали, вместе с другой мы одну монету надвое разломили.
   - Как земную душу отдать и назад получить - так ты не боялся? Как бессмертный дух к небесам поднять и обратно на землю вернуть - так это ты без страха проделал? Так чего же ты сейчас испугался за свои никчемные телеса?
   - Потому что от них у меня лишь половина.
   - Какая? Орел или решка?
   Это она уже говорит иным голосом. Голосом моей Мариши. И я иду на этот голос, как слепой... Попадаю в мягкие объятия... Погружаю свою плоть в ее плоть... Надеваю ее на свой меч, как ножны. Всё мешается, кружится в семицветном хороводе, золотом хороводе, черно-бело-алом... Я сливаюсь с нею в нечто невообразимое. Я умираю в третий раз.
   И тотчас открываю глаза.
   Мы с моей женой лежим на другом берегу большой реки - Амазонка это или нет, мне не важно, как и совершенно без разницы, прошел я через Врата сам или меня провели сквозь них мужским обманом и женской хитростью. Потому что перед нами широкий высокотравный луг, и чистые озерца - каждое похоже на смеющийся синий глаз, - и болотные кипарисы, и - немного далее - раскидистые дубы, и березовые рощи, и бузиновые перелески, и разбросанные между ними крошечные яркие бирюльки домов. И тонкий шпиль колокольни посреди россыпи золотошлемных куполов.
   - Вот там они все, искомые беглецы. Идем смотреть, наконец, твой настоящий приход, - говорит мне моя Мария, Звезда Морская.
   Мы, ликуя, поворачиваемся и встаем навстречу открытому для нас новому миру, чтобы вступить...
   Только я ведь не Орфей на выходе из ада в рай. Я оглянулся.
   На дальнем берегу потока, посреди невысоких сейб и густого подножного кустарника, стояли и улыбались нам трое. Королева Ночных Пчел по имени Селена, с полураспущенными золотыми косами и сияющей кожей. Юноша Маис, чуть ниже ее ростом, одетый в темно-рыжие волосы, что делало его похожим на кукурузный початок. И золотой, сияющий радугой Дракон, не такой уж большой с виду, что вился у их ног подобно широкой струе прозрачной речной воды.
  
  
© Мудрая Татьяна Алексеевна
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список