Мудрая Татьяна Алексеевна : другие произведения.

Все знаки литореи

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 2.60*13  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Часть проекта "Мириада островов". Литорея - тайнопись. Либерея - библиотека. Прочие термины и понятия сплошь типографские, вплоть до четырежды сваренного масла, которое идет в краску для печати.

ВСЕ ЗНАКИ ЛИТОРЕИ

  
   Видывали ли вы, чтобы хоть кого так звали - сестра Эколампадия? Ну, не видели, слышали. Нет? А вот морскую девчонку именно так и окрестили во время пострига. Мы-то её по-простому кликали: Экола. Мы - это брат Арктиум и брат Зефирантес. Про нас шутили, что оба заключили в скобки весь латинский алфавит от A до Z и всю монастырскую флору в придачу. От и до. Включая сорняки.
   Это такой обычай у нас, монахов-колумбанов. Принимать в качестве второго, истинного имени латинские названия растений.
   А происходит он от того давнего обстоятельства, что поселяемся мы искони на пустынных и малонаселённых островах, в лучшем случае на морском побережье. И святой Колумбан с последователями желали хотя таким образом взрастить вокруг себя сад земной.
   Теперь-то всё изменилось, хотя не раз бывало на грани погибели. Сад с прекраснейшими плодовыми деревьями, взращёнными на привозной чёрной земле и своём навозе, грядки с лекарственными растениями и пахучими травами, цветы для статуи Прекрасной Девы и наших дорогих могил. Подобные ему почти во всём тучные огороды и виноградники сестёр-колумбанок через две стены от нашего обиталища - женский монастырь не напрасно возведён рядом с мужским.
   И премного изобильнейшие сады, лозы и цветы возрастают, неподвластные смене сезонов, на страницах вечных и неизменных книг.
  
   В скриптории, где рукописи переписывались, а также уснащались редкой красоты инициалами, заставками, рамками, окаймляющими текст, и миниатюрными изображениями, вкрапленными в него внутрь, - именно там и проходило наше с братом Зефирантесом послушание. Я выводил ровные ряды букв, ибо отличался грамотностью и усидчивостью; он же с помощью тончайших кисточек и ярких красок помещал мои создания - и создания других писцов - в обитель всех земных блаженств. В искусстве иллюминирования не было ему равных во всей Франзонии, да, пожалуй, и во всём Вертдоме. Годами он был чуть меня старше, я тоже был в те времена не слишком молод, но сдружились мы хоть и благодаря возрасту, но ещё более - по некоему сродству душ.
   А упомянутая морянка Экола приносила ему сырьё для работы, пожертвованное и выменянное: порошки растительных красителей, добытые из корнеплодов рачением сестёр-монахинь, животный клей от брата-скорняка, ламповую сажу, мелкую серебряную пудру и тончайшие листики сусального золота, что изготовлял брат-кузнец по имени Глебионис ради украшения храмовых статуй. Доставляла обычно прямо к порогу скриптория.
   Как, можете спросить, нашим аббатом, степенным отцом Бергением, допускался подобный соблазн?
   Ну, монахини приносят не менее строгий обет, чем мы. Также отец Бергений ведал доподлинно, что блуд мужа с женой, хотя бы и мысленный, гораздо менее порицаем, чем когда особи принадлежат к одному полу. Но самое важное - когда сладострастие не искореняют, но направляют по загодя проточенному руслу, даёт оно плоды, невиданные по своему изобилию и щедрости.
   К тому же о том, что наш милый Свет Дому - девица, а не отрок, все знали только с её слов. Такое нередко с ними, морянами, случается.
   И всё же то, о чем я собираюсь вам поведать, являет собою живой пример того, как через истую женщину, причём невинную деву, способно вторгнуться в мирную монашескую жизнь искушение поистине дьявольское.
   Вы понимаете, надеюсь, что драгоценные средства для украшения книг доставлялись в скрипторий согласно уставу и распределялись поровну. Их попросту не хватало для того изобилия, коим грешил наш Зефирант во славу Божию и Пророка Езу Ха-Нохри.
   Экола же была всюду вхожа, повсюду её привечали... и вы понимаете мою мысль?
   - Я тебе очень благодарен, - сказал однажды Зефирантес. - Чем мог бы отплатить?
   - Научи меня буквам, - ответила она просто. - Ты и твой друг Арктий. Старшая монахиня знает грамоте, да ей всё недосуг.
   - Какую пользу ты надеешься из этого извлечь? - спросил я, ибо как раз находился поблизости.
   Экола только зубки показала: а были они белые-белые, так и сияли на истемна-смуглой коже. Тряхнула головкой в домотканом сером покрывале:
   - Ба-инхсан (то есть природный человек моря) ничего не делает для пользы, только ради интереса.
   Поправила смоляную завитушку, что не по уставу на свет божий выбилась, и ушла.
   Выходит, в том, что мы ей не откажем, была уверена неколебимо.
   Дело получилось не тайное - аббату мы всё в тот же день обсказали, - но не для многих глаз. Договорились, что встречаться будем в привратницкой: она не совсем в стенах, чуть выступает наружу, а внутри имеется большой стол и два стула. Сам сторож, отставной солдат, не против бывает иногда прогуляться, обозреть окрестности на предмет нападения супостатов.
   Девочка оказалась на диво переимчива, но Зефирантес в первый же день обнаружил, что учить её, рисуя буквы и повторяя названия, нет смысла. Книги же из монастырской либереи слишком витиевато написаны, да и громоздки - в привратницкую их таскать. Если не говорить о большой их ценности. То бишь нужна азбука со словами.
   - Такие делают в Скондии, - поделился я с ним. - И для их витиеватого письма, похожего на вьющийся хмель, и для нашего королевского минускула, потому что многие франзонцы там поселяются, - для всего ладно выходит.
   Он, конечно, знал и немало завидовал: такие книжки собирались из листов, подобных гравюре, вырезанной из ясеня или иных твёрдых пород дерева, потом выступы букв покрывались тушью разных цветов, накладывался лист веленевой бумаги и прокатывался поверху упругим валиком. Стоило это немногим меньше простой работы писца, но выглядело куда нарядней.
   - Я ей такую штуку сделаю, - решил мой приятель. - Резать печатки меня научили, доски подходящие найдём, бумагу и краски тоже. Первое из порченого писцами материала, второе - со дна живописных склянок.
   - Как наоборот чертить будешь? - спросил я.
   - У меня учитель был левша, разве забыл? Брат Леонард, или Антирринус - Львиный Зев. Вот был мастер украшательства! Я его рабочие заметки только с помощью зеркала мог прочесть. В шутку и сам с ним такими цидулками изъяснялся.
   И в самом деле - вскорости он сотворил нечто. Ни с чем не сообразное: буквы на оттиске получились неодинаковые и расплывались, картинки вещей, начинавшихся с нужного значка, еле можно было понять, но Экола была довольна.
   - У нас не одна я тупа насчёт грамоты, - сказала она. - Теперь ты, брат, наделаешь таких листов много, и я раздам их юным монахиням и послушницам. А тебе будет от нас подарок.
   - Велень не годится, - сетовал в её отсутствие брат Зефирант, - слишком много краски берёт. Бомбицина редка и тоже так себе. Хлопок - это снова Скондия. Резьба на печатных досках после двадцатой копии залохматилась по краям, а краска и подавно вся слезла. А уж раскрашивать - семь потов сойдёт!
   - Со своим любимым цветом ты перехватил, - отвечал я на такие вопли душевные. - Но ведь гравировщик работает не с одним деревом. Медь уж точно ничего впитывать не станет. А чёрное - это даже изысканно.
   - Нет, ты представляешь, сколько надо времени для того, чтобы выцарапать что-то на металле! - воскликнул он. - И лишь для того, чтобы получить прежнюю гадость.
   Мы рассуждали, будто не случалось у нас иных проблем. Ни с бумагой, ни с краской, ни вообще.
   Это было в самом деле так. Жизнь в клостере движется по линейкам, что заранее расчерчены свинцовым стилом, как бумага, подготовленная для писца.
   Но мы совсем позабыли о подарке, нам обещанном, и тем более не ведали о причине, породившей его как следствие.
   На следующий урок Экола притащила объёмистый мешок и стала выгружать его содержимое на пол.
   Оказывается, мать-аббатиса, почтенная Артемизия, весьма обрадовалась, что "девчонки" перестанут к ней лезть. Без знания письма, как она говорила, и грязное бельё не перечтёшь, тем более не выполнишь работу сестры-эконома, сестры-келарницы и сестры - старшей певчей. Буквы, цифры и ноты ведь обозначаются сходными закорючками. Так вот, за то, что мы взялись за обучение преемниц, нам преподнесли пузырёк с кристалликами канифоли, коробку с зубным порошком из толчёных морских раковин (забава высокородных монахинь), кучку белой глины на дне чашки и, в довершение, комок чего-то грязно-зелёного и слипшегося.
   - Мы стираем бельё в едком растворе... - начала объяснять Экола.
   Ну да, мы сами ведь этим не заморачивались. Сдавали им и своё грязное бельё. Правда, брат Эвфорбий, который устроил на кухне бесперебойную подачу котлов от водопровода на плиту, соорудил им черпалку-мерник для щёлока...
   - ...едва перельёшь, всё стираное расползается, - продолжала она будто в лад моим мыслям. - А мы шутки ради попробовали там тростник подержать - грязный, с земли. Вот что получилось. Распустился весь, а когда его положили на плоский камень, стал с той стороны что лакированный.
   Я помнил притчу о том, как родилась первая бумага. Один инок, рассердясь на несправедливость приора, порвал рубашку зубами и хотел сжечь её на плите, чтобы уничтожить улику. Но влажное тряпьё лишь высохло и обратилось в гладкую лепёшку, на которой можно было писать.
   - А канифоль зачем? Для скрипки брата-псалмопевца? - спросил Зефирантес.
   - Клей, - ответила Экола. - Мы попробовали им покрыть. После этого писать стало легче. А то грифельных досок не хватает и кору обдирать мать-садовница не велит.
   Что мел и каолин вбивают в бумагу, дабы стала плотнее, мы и так знали. Правда, нам не приходилось делать это самим. Но ведь никогда так много её и не требовалось?
   Разумеется, то, что мы произвели, процарапав резцом медные листы, полученные от Глебиона через посредство брата-коннетабля, то бишь главного конюха, предназначалось не для робкой кучки любознательных монахинь. Монастырь решил торговать нашей "библией для бедных", украшенной хоть и черно-белыми, но весьма красивыми миниатюрами из Священной Истории. Буквы, короткие нравоучительные фразы и притчи для оригинала рисовал я. Зеленоватый фон, невзирая на ухищрения, остался, но нисколько не портил дела. Разумеется, насчёт бедных было лишь присловье, но цена изделия была ниже, чем у рукописи, раз в пять, а прочность даже выше. Это если не учитывать пергамент, который был дорог непомерно, а для наших целей и подавно не годился.
   В скриптории нас занимали всё меньше. Чтобы не толкали под локоть, нам выделили в дормитории крошечную келейку на двоих, с широким окном - не дай Езу кому-нибудь из клира задохнуться от вони алхимических реактивов.
   Идеи и их воплощения кипели в голове нашего дитяти Западного Ветра, как бельё в плотно закрытой кастрюле. Что добавлять в чернила, чтобы они были достаточно липкими и не растекались? В самом деле льняное масло - а то можно обойтись лещинным или из семян сурепки? Из чего варить сырьё? (Этот термин также коренился в банно-прачечном ремесле.) Братья-колумбаны давно брали подаяние не только съестным, но и никуда не годными обносками, и клич "Старьё берём" стал привычным для всех больших и малых поселений. В обмен на тряпки жители получали всякие безделки, смастерённые чернецами на досуге, а наш аббат от торговцев - отменную бумагу по льготной цене.
   - Знаешь, я тут попробовал добавлять в краску лак, похожий на тот, которым покрывают для защиты деревянные обложки, - говорил я, ибо меня тоже охватило безумие. - По-моему, получилась достаточная глютинация чернил, чтобы держаться на меди и не расползаться по бумаге. В смысле, что они стали более липкими.
   - Медь, - рассеянно говорил Зефирантес. - Слишком крепка, чтобы глубоко резать.
   - Ну разумеется, золото было бы лучше, - подхватил я. - И серебро, и серебришко, то бишь платина, и свинец.
   - И кислота мало протравляет, разве что смесь двух различных. Знаешь, я тут заложил несколько опытов: с обрывками пеньковой верёвки, мешочным волокном, сосновой хвоей и опилками.
   - Это ты из-за канифоли додумался? - спросил я.
   "И по аналогии с верёвкой висельника, которую палач режет кусками и продаёт на счастье", - подумал про себя.
   - Представь себе, ведь получилось кое-что. Призрак желаемого, тень потребного - зловонные материи волокнистой структуры, которые надо приводить в чувство большим количеством воды. Стоило бы точнее рецептуру подобрать и пропорции. Кислотно-щелочная коррозия иногда бывает непомерно велика. Но, в сущности, целлюлоза может получиться из чего угодно, лишь бы состав был изначально волокнистым.
   "Откуда возникло имя новинки? - подумал я также, переводя его термин на привычную латынь. - Из-за келейности наших опытов?"
   - Послушай, брат, но зачем тебе столько первичного вещества? - я поймал себя на том, что невольно употребляю алхимический жаргон. Или грубое его подобие. - Никто на свете не сумеет употребить в дело такое количество.
   - Слишком медленно идёт работа, слишком кропотливо приходится трудиться над оригиналом, который снашивается под напором неумолимого времени, - пробормотал Зефирантес. - Притом более половины моих стараний тратится на то, чтобы начертания одного и того же знака были неотличимы. Это безусловный тупик.
   И вот в миг обоюдного сердечного уныния вновь появилась Экола.
   Как её допустили внутрь нашего клостера - не ведаю, впрочем, ей было ничто-ничего и стену перелезть в месте, где та поверху выкрошилась и была обвита крепкой лозой.
   Что у неё были за дела внутри - не знаю, но на поясе у неё болталось некое подобие печаток или гадательных рун - узкие четырехгранные стерженьки с выпуклыми или вдавленными знаками, подвешенные к кольцу за малое ушко. Или нет - то были ключи особенно хитрого дела, которые достались нашей девице от сестры-келарницы вместе с частью обязанностей.
   И вот при их виде наш Ветреный Цвет прямо взвился:
   - Это же мои литеры!
   Почти не замечая робкого сопротивления Эколы, он сдёрнул связку с её талии вместе с поясом и начал пристально изучать.
   Оттого и не ухватил взором того, что впервые меня насторожило: лёгкой полуулыбки на пухлых устах цвета благородного бистра.
   Брат Глебион в миру был оружейником, изготовлял отнюдь не одни подковы, но знатные сабли и кинжалы, а более того украшал их лезвия чеканкой да золотой нитью. Он смастерил для нас бруски матриц со вдавлиной и пунсоны с соответственной выпуклостью - сначала, для пробы, по числу букв алфавита, потом с учётом того, что одних знаков письма было больше, других меньше, и соотношения между ними были отлично известны.
   Кажется, приспело время объяснить, откуда у нас в головах возникла не просто идея, довольно очевидная, но точные математические расчёты, позволившие нам заказать и того, и другого в нужном количестве. В миру мне платили немалые деньги за донесения, способные примирить и рассорить владык, но более того за умение изложить их на письме хитроумным способом, требующим для понимания некоего ключа (не напрасно я так обмолвился ранее), или шифра. Сочетание сих особых знаков, неведомых и непонятных никому, кроме посвящённых, именовалось литореей.
  
   Итак, мы начали свою деятельность. Я рисовал буквы и подобные им знаки, Зефирант - нехитрые украсы. Глебион, чьей прямой обязанностью была чеканка литейных форм, подсказал нам дешёвый металл для литерных отливок: семь частей свинца, две сурьмы и одна - олова. После очищения от заусениц и наплывов и скрепления с дубовой основой получались литеры, кои мы закладывали в особую рамку и натуго скрепляли, чтобы не развалилась. Брат-плотник, работающий на оба монастыря, изготовил нам хитроумное подобие виноградного или масличного жома - собственно, даже не его, а нечто новое и лишь работающее на сходном принципе.
   Как мы обрадовались, когда пред нашими глазами явилось подобие рукописной страницы, почти неотличимое от образца! Помню, что это был заглавный лист жития святого Патрика, коий учил нашего отца-основателя. Выбрали мы его из-за почти полного отсутствия суетных украшательств.
   Аббат тоже немало порадовался:
   - До сих пор мы могли нести священное слово лишь малому числу жаждущих, - произнёс он. - Ныне же я вижу горний свет, воцаряющийся по всему Вертдому из конца в конец.
   Эти его слова будто поставили на скриптории жирный крест. Тем переписчикам и художникам, кто был помоложе и обладал твёрдой рукой и зорким глазом, поручили вырезывание рядовых литер и буквиц, покамест ещё простеньких, тем, кто не боялся огня и раскалённых металлов, отдали словолитню, зрелых и обладающих пристальным вниманием ставили к наборным кассам и прессу. Старики же, которые мало на что годились, пополнили войско сборщиков Божьей милости, по-простому - побирушек. Только что принимали они вовсе не хлеб и даже не одни лоскуты и обрывки вервий, но сведения. О местах, где река преодолевает пороги, - для постройки бумажных мельниц и, так сказать, прачечных, где сырьё варили, лощили и утюжили, о залежах хорошей посудной глины и расположении меловых холмов, кои владелец мог бы сдать в аренду. А также где продают нестроевой лес - ради покупки оного.
   На все дерзостные начинания требовалось немало золота, серебра и доброй меди - оттого убранство монастырского храма и трапезных - монашеской и для знатных гостей - стало дышать святоотеческой простотой. Впрочем, к моему облегчению, реформы не коснулись ни лазарета, ни странноприимного дома: также и сады, поля и огороды, а также аптекарский дворик отнюдь не пребывали в забросе. Монахини также помогали чем могли, - отец Бергений, коий занимал в церковной иерархии место повыше, чем их аббатиса, и был их общим исповедником, весьма кстати запретил им читать Писания всуе.
   Но, к сожалению, пришлось нанимать и покупать конверсов - проще говоря, рабов. В основном из морян и полукровок.
   Возможно, это снова Эколампадия нас надоумила: мол, её соотечественники с виду неказисты, зато смирны и на диво работящи. Буквально семижильные. Стала она отчего-то вхожа не только в привратницкую, но и в покои старших. При уйме свидетелей, безусловно. Блюла она себя почище иной богатой невесты в миру.
   Но и с нами обоими дружить продолжала.
   А маховик всё раскручивался, круги расширялись. Мы продавали, чтобы покупать, и покупали, чтобы продавать, и чем дальше, тем больше.
   - Пирамида, - мимоходом бросила наша морянская приятельница, раскручивая фигурку на поясе. Её на днях произвели в помощницы сестры-эконома (говорить "экономки" вроде бы не хочется, не тот пафос), и она, по всей видимости, решила чуточку побахвалиться новым брелоком для ключа в древнем магическом стиле.
   Я не люблю чернокнижия, но в тот день отыскал на полках монастырской либереи древний том ин-фолио в кожаном переплёте, что рассыпался буквально на мелкие крохи, с заскорузлыми пергаментными страницами цвета старой кости.
   И вот что там нашёл.
   Пирамида есть знак мирового центра, накопления и благополучия в земных делах, особливо денежных. Её основание упирается в тучную почву, но там не укореняется, вершина касается небес и проникает в них остриём. Также анонимный автор мимоходом касался некоей афёры, связанной с расширением круга покупателей ценных бумаг (векселя и поручительства, что ввели в обращение скондцы, я знал, но вот что шло в придачу?). Ты брал такой документ себе, иногда безвозмездно или по льготной цене, если уговаривал на покупку еще нескольких человек, и всё дело расширялось до тех пор, пока не упиралось в естественные границы. А тогда наступал неизбежный крах.
   Но к чему были нашей обители все деньги Верта?
   Только агатовая штуковинка, подвешенная к поясу остриём вниз, всё продолжала раскачиваться перед моим внутренним взором...
   Наступил день, когда на каждого грамотного в Франзонии и прочих землях, за исключением, пожалуй, загадочной Скондии, приходилось по книге и даже более того. Не следует забывать, что удовольствие это было дорогим, хотя мы вынужденно сбивали цену за товар и включали в оборот всё новые манускрипты.
   Но никакие труды и никакие земные щедроты не были даровыми.
   Я не удивился, когда нам предложили продать один комплект гарнитуры и самое простое оборудование. Скорее даже обрадовался: держать монополию мы не собирались, а цену нам положили архибольшую.
   Нет, неправда - уже тогда к медовой радости моей примешалась немалая капля дёгтя.
   Когда же пришли вести о крестьянской войне, что разразилась на юге Франзонии, втянув в себя людей образованных, и о листках с цитатами из священных книг, щедро рассыпаемых мятежниками в оправдание своих действий, я...
   Нет, хотя сделка оставалась в тайне, о ней могли без особого труда узнать и без усилий измождённой годами ищейки...
   Восставшие стремились установить на земле Царство Божие, о коем проповедал Пророк Езу Ха-Нохри и его ангелы. Иногда казалось, что набор, что использовался ранее для первенцев раздельной печати, даже не рассыпался до продажи, по крайней мере полностью. И это его осколки уснащались грубыми литографиями самого площадного толка, изображавшими сеньоров с их зазнобами, содомский грех клириков и монашеское обжорство, крошку Дауда с пастушьим орудием в руке и поверженного им великана-рыцаря. Это было подобно взрыву затаившегося вулкана, который, проснувшись, начинает бросаться бомбами и едким пеплом, истекать лавой и источать смрад.
   Словом, когда у ворот наших появился важный кортеж - латники, отполированные с ног до головы и в роскошных бархатных плащах, два добротных возка, крытых бычьей шкурой, и в середине - роскошная чернолаковая карета четвернёй, я первый понял, что это не один епископ с очередным визитом.
   Что наш епископ привёз с собой инквизитора и дознавателей.
   Собрав всех монахов в зале капитула, отец Бергений взаимно нас познакомил. Естественно, сам епископ, румяный старик по имени отец Теодальф, был нам известен весьма хорошо, он в своё время и дал благословение аббату на книгопечатное дерзание.
   Но вот отец-капитан из Супремы...
   Именовали его Хайр-эд-Дин Ротбарт. Скондец, который перешёл в нашу веру из своей ханифитской, - явление наиредчайшее. Считалось, что при этом они рвут все родственные и человеческие связи и оттого становятся наихудшими из фанатиков.
   Наружность его совершенно отвечала досужим разговорам: высокий, как сосна, загорелый, белоглазый и рыжеволосый. На фоне наших окаймлённых чёрным тонзур его обильная шевелюра, сливающаяся с бородой, казалось, горела ярким закатным пламенем. А лицо - сплошная tabula rasa, чистая доска без письмён. Невыразительное настолько, что уже не казалось человеческим.
   Всё это устрашило многих. В равной мере как и звучание речи, на первый взгляд весьма тусклое.
   По всей видимости, он специально добивался подобного эффекта, потому что когда начались допросы, мало кто выходил из предоставленного инквизиции помещения без дрожи в голосе, ногах и всём теле. Если вообще выходил.
   Наконец, настал мой черёд.
   В полутьме я едва разглядел писца-протоколиста за малым столиком, коренастую фигуру за его спиной и самого инквизитора, который только что взял со скатерти, заваленной документами...
   Решётку "мудрёной" литореи.
   Точно такая с давних времён хранилась в моих личных вещах.
   - Брат...э... Арктиум, - голос его казался чуть более мелодичен, чем я помнил с того первого раза. - Думаю, стоит ради тебя повторить все пункты обвинений, чтобы ты в них позже не путался.
   Во-первых, то, что Слово Божие изображалось не справа налево, а слева направо, как еретические каракули скондийцев. И тем самым посвящалось Отцу Тьмы. Так?
   - Да, но вы...они... еретиками не считаются, разве нет? - спросил я.
   Хайр нехорошо улыбнулся. Даже не губами - одним подбородком.
   - Во-вторых. В основе принципа вашей разделённой печати легли колдовские резы, руны, петроглифы или как там их.
   В-третьих. Сами печатные знаки изготовляются из заведомой отравы, хотя и сугубо телесной. Что называется, одно к одному.
   - Свинец?
   Он кивнул.
   - Однако мы знаем, что в древние времена из него делали кровли и водоводы.
   - Хочешь возразить сам себе или очевидности? Два-три века назад в Скондии целые бассейны для красоты наполняли жидкой ртутью - пока не сообразили, что это гибель, а не роскошь.
   Встал и выпрямился, почёсывая себе спину той самой штуковиной с узкими прорезями. Я молчал, и молчание моё становилось всё более паническим.
   Вот что напоминали его застывшие очи: мертво блестящую ртуть.
   - Пункт четвёртый. До того очевиден, что скучно становится. Торговля в храме, запрещённая распятым Пророком. Положим, монастырь - не совсем храм, да и монахи всегда торговали излишками на ярмарках, ибо такое было проще, чем менять товар на товар. Не вином же вы расплёскивались.
   Я удручённо кивнул. Если говорить честно, то и вином, причём белым и крепким. Отличное сырьё для лекарственных настоек, компрессов и притираний.
   - Это всё не стоит гроша ломаного. Вот пятый пункт обвинения куда как солиднее. Слово истины, без большого ума распространённое, разодранное и извращённое до предела, вместе со средствами к извращению уже многократному, благодаря корысти и нерачению попало в руки грязные, более того - воровские. Так?
   - В точности так, - я кивнул.
   - Теперь главное, - подытожил инквизитор со скучающей миной (хоть какое, да выражение). - Готов ли ты, брат Арктиум, повторить все вышеперечисленные пункты своего обвинения так, как положено по дознавательскому уставу? Дело это настолько важное, что не должно быть замарано ложью - ибо касается не одного благополучия и благоденствия, но и самой жизни обвинённых в сем грехе.
   Отчасти я ожидал чего-то подобного. Но лишь отчасти.
   Последние слова офицера Супремы показались мне зверским ударом под ложечку.
   - Я о таком не помышлял. Не желал обвинять - хотел лишь предупредить о корнях беды. Стоит ли мне совершать нечто ведущее к гибели, а не к обращению? - ответил я.
   - Интересно мне, чем ты до сего времени промышлял... брат Лопух, - он не просто перевёл мое монашеское имя с латыни на мой родной язык, но ещё прибавил к его звукам вполне ощутимую издёвку.
   Другие, куда более красивые имена стояли на границе этой издёвки.
   Отец Бадан. Брат Целебный Молочайник. Брат Стальной Златоцвет. Брат Цветок Западного Ветра. Мать Горькая Полынь. Сестрица Свет Дому и Миру...
   - Нет, - сказал я. - Своим словом я только защищал собратьев. Пытать свидетеля защиты даже вы не имеете права.
   - Формального, - ответил он. - Но да, верно. Не имеем. Идти против воли доносчика - тоже. Разве что в самой малости.
   Он опустил пластинку на скатерть и принял в руку высокую чашу с красным вином или чем-то схожим. Кивнул коренастому - тот налил туда нечто из пузырька и глянул испытующе на нас обоих.
   - Настой из грибов. Развязывает мысли и высвобождает затаённое со дна души. Позволяет первому прийти в согласие с последним, а сотрапезникам, кои испивают из одного фиала, - быть искренними друг с другом. Это, положим, запретный дурман, но не отрава. Пей после меня, а то ведь заставят.
   Отхлебнул глоток и протянул мне остальное. Вино оказалось таким смолистым и пряным, что я не почувствовал ничего помимо его вкуса.
   Помню ещё, как нас, меня и Хайр-эд-Дина, усадили в кресла напротив друг друга, и в мои зрачки впился, наподобие двойного стилета, его взгляд.
   А потом разверзлась пасть адова.
   Передо мной - или перед нами обоими - простиралась панорама леса, солнечного, в ярких пятнах лужаек. Внезапно пыльный мрак окутал небеса - нечто упорно ломилось в чащу. Со страшным грохотом валились могучие стволы, шелестя, летели за ними вмиг увядшие стебли, листы и колосья, обнажая серую землю, и всё сырьё с неимоверной скоростью затягивалось в подобие чудовищной мельницы, где его обращали в щепу и перемалывали в огромных ступах наподобие зерна. Зерно двигалось далее - по направлению к башням, превышающим высотой донжон любого замка, что я видел в моей страннической жизни. Утроба кипела, сотрясая чугунную оболочку, из неё прямо в близлежащую реку извергалась струя цвета кровяного молозива и вытекала оттуда изрядно побелевшей: зато вода тотчас обретала цвет и запах серы. Белая пульпа лилась прямо на полотняную дорогу, установленную на тряских валах, подсушивалась и утрамбовывалась огромными барабанами. По дороге её неоднократно разрыхляли, смачивали и осветляли, сдабривали некими порошками, лощили и выжимали пар подобием огромных утюгов. Под конец на безупречность этого полотна ложилась чёрная копоть знаков и строк, его резали, складывали в стопы, шили, наряжали...
   И обращали в книгу. Одну, размноженную многократно.
   Всё это, как я упоминал, происходило со скоростью большей, чем породистый скакун мчится по гладкой дороге.
   Но дальше начиналось самое страшное.
   Люди подхватывали готовые и ещё тёплые экземпляры с печатного стана и с жадностью раскрывали. Тотчас же лица их становились такими же одинаково проштампованными, как находящееся перед их заворожённым взглядом...
   Очнулся я от того, что палач бил меня по щекам и трепал, как собака крысу. Несколько утешило то, что напротив то же самое происходило между инквизитором и протоколистом.
   Очнувшись, Хайр сказал:
   - Видел? Понял?
   - Что это было?
   - Живой образ твоих подспудных опасений, брат. Возможно, наложилась та картина, коей был свидетелем я сам - в дальнем Рутене, превосходящем наш бедный Верт технологиями. В том числе - промывания мозгов. Не ручаюсь, однако, что в результате получилась буквальная истина.
   Он помедлил и вдруг сказал:
   - Так ты подтверждаешь? Без подобной печати твоё донесение - не более чем сплетня кумушки в базарный день или записочка, брошенная чувствительной барышней в дупло... Того самого ясеня, что несколько десятилетий служил запасным почтовым ящиком Супремы.
   - Подтверждаю, - кивнул я и повернулся к человеку за моей спиной. - Только прошу вас обоих: не портьте мне руки слишком сильно. Я ещё надеюсь вернуться к тонкой работе.
   Пытку в таких случаях, как мой, дозируют с особенным тщанием. Ради того, чтобы свидетель как должно ответил за свои прежние слова и не оговорил никого понапрасну.
   Лазутчик ничего подобного допросу второй ступени на себе не испытывает - он отвечает за истинность докладов одной лишь жизнью.
   Я воспринял то, что со мной происходило, как воздаяние за клевету, хотя она и была по сути правдива. За то, что мои попытки выгородить друзей и представить ничего не ведающими в их душевной простоте - рассыпались в пыль при первом же повороте винта и сгорели от одного вида раскалённых щипцов.
   Когда всё кончилось, меня отнесли в камеру, где уже обретался бедняга Зефирант. Кажется, привозной лекарь пользовал его сходно со мной, но я не замечал, чтобы художник приходил в чувство.
   Не слишком я был уверен и в отношении себя самого - растирания, что применял медикус, причиняли муку едва ли меньшую, чем сама пытка, а обезболивающая микстура, которой он напоил меня под самый конец, породила кошмары под стать винно-грибному.
   Хотя самое главное кошмаром отнюдь не было - в том я ручаюсь.
   ... Тяжёлая дверь, окованная железными полосами, растворилась в чернильном сумраке, и рядом с моим ложем скорби явилась Экола. Она была в монашеском рубище, но распояской, и тело светилось изо всех прорех, как тёмная звезда. Кудри также были непокрыты и достигали пояса - помню, я ещё удивился, ибо постриг оттого и называется постригом...
   Иного не может быть, понял я. Наша Свет Дому всегда приходила, когда мы с Зефирантом оказывались в тупике.
   И мы же всегда к ней вожделели, оттого и одолевал нас обоих, всех нас, монастырских братьев, горячечный пыл сотворения.
   Не понимаю как, но я потянулся к ней. И ощутил на своих чреслах тяжесть её раскрытой, как огнистый цветок, плоти. И восстал навстречу.
  
   ...Я казался себе ожившим пунсоном, многократно запечатлевающим себя в матрице. Кузнечным молотом, ударяющим по наковальне. Пестом, что измельчает в ступке драгоценную кошениль.
   И когда из моего тайного уда ритмичными толчками и с блаженным содроганием излилась жидкость, вязкая, будто льняное масло, которое четырехкратно поджигали, я пал без чувств.
   Должно быть, и мой соратник по несчастью испытал нечто подобное - не знаю. Когда меня под утро увели, чтобы устроить на прежнем месте, он ещё оставался в темнице и был по-прежнему недвижим.
   Нужно ли говорить, что засовы казались нетронуты с вечера?
  
   Осталось поведать немногое. Печатное снаряжение от нас увезли, готовый набор разбили, изготовлять книги новым методом было запрещено. Отца Бергения лишили сана, но оставили с нами в качестве младшего брата. Все прочие охотно подчинились новому настоятелю, ставленнику инквизиции, но, в общем, человеку умеренного склада. Он не склонен был спрашивать за былые прегрешения - лишь бы не творили новых - и оставил всех, кроме отца Бадана, при старых обязанностях.
   Когда была перервана бумажная пуповина, мужицкий бунт заглох или был потоплен в крови - слухи ходили разные, но в отрубленные головы, исчисляющиеся сотнями и даже тысячами, поверить было невозможно. Вместо наших конверсов, которые были спешно и за малую плату выкуплены, к нам приходили новые люди, коих мы, памятуя о евангельском запрете на рабство, посвящали в "мирские послушники". В этом состоянии они могли пребывать столько, сколько хотели, и пользовались всеми привилегиями настоящих иноков - за вычетом ряда обязанностей.
   О судьбе сестры Эколампадии долгое время не было ничего известно. Лишь спустя некое время мать Артемизия призналась, что уезжая, инквизитор забрал её с собой. Но не в ту тележку, где ехал палач с его инструментами, или в другую, где протоколист сидел в обнимку с типографским свинцом. Она села в карету к самому Хайр-ад-Дину Рыжебородому.
   Нет, возразила мне мать аббатиса, вовсе не в качестве особо опасной узницы и тем паче "мяса для жарки". Прежних лохмотьев на ней не было - в равной мере как и парчовых одежд, приличествующих епископской конкубине. (Что такое положение было для мирянки отнюдь не позорным, мы знали, хоть и негодовали по сему поводу.) Орденское платье обрисовывало фигуру и было сшито из тончайшего льна и шерсти - первым одаряют нас мастера земли Айгюптос, вторую привозят из дальней горной страны под названием Хималайи.
  
   Спустя небольшое время в Вертдоме появилось множество небольших печатен, что издавали светскую литературу весьма легкомысленного толка. Названия удивляли: "Имя Розы"(повесть о грехах, совершённых в монастырской либерее), "Роман о Розе" (восхваление и порицание, адресованные женскому полу), "Чудо о Розе" (о пылкой тюремной любви), "Я сказал тебе под розой" (сборник рондо и триолетов), "Роза с татуированными лепестками" (пьеса, между прочим, не о цветке, а о человеке) и прочее в том же духе. Будто все они блаженно сошли с ума...
  Редкие анатомические трактаты, травные лечебники, повести о морских и земных скитаниях, которые мы выписывали, буквально терялись на фоне сих процветающих сорняков. Одно утешало: первые, в отличие от последних, печатали в особо хорошем качестве и уснащали весьма дельными рисунками.
   "Трудно сохранить взаперти достояние церкви, - провещал по этому поводу наш новый брат-садовник. - Ибо оно не принадлежит никому иному, кроме Бога Всемогущего и пророка Езу". Впрочем, брат Бадан всегда забивал своим красноречием всех прочих, особливо брата Лопуха.
   И, конечно, брата по имени Ветреный Цветок.
   Когда Зефирантес вернулся в скрипторий и занял своё обычное место позади моего, был он изрядно он худ и бледен, пальцы слегка искривлены и шишковаты. Что сказалось - заключение в монастырских подвалах или просто годы, - понять я не мог.
   Но выложил перед ним набор тончайших волосяных кисточек и красок и сказал:
   - Одна богатая вдова, у которой сын недавно отплыл на каравелле, заказала нам хвалитны Деве Марион Стелламарис, Звезде Путеводной, покровительнице моряков. Это одиночный лист ин-кварто, я его могу быстро переписать, так что не беда, коли испортишь.
   Но он нисколько не испортил. Когда недели через две (раньше боялся сглазить) я встал перед его столом, хвалитна предстала передо мной в полном блеске.
   Ровный, слегка вытянутый шрифт, коим я вывел стихотворные строки, был заключён в подобие венка: хоровод девичьих фигурок в пурпуре, аурипигменте и кармине на фоне многоцветной гирлянды из живых самоцветов. Контуры были выведены будто не кистью, а тонким пером, краски буквально пламенели, лица красавиц были непохожи одно на другое...
   Но все принадлежали не кому иному, как нашей Эколе.
   Внезапно я вспомнил. В одном из самоновейших трудов по горному делу повествовалось о махине, приводимой в действие так называемым паровым котлом, - воду в нём кипятили в плотно закупоренном сосуде и оттуда по сети узких трубок доставляли к шестерням, которые вгрызались в рудную жилу. Это было само по себе весьма опасно, но в то же время сохранило жизнь не одному проходчику недр.
   И обуздал пар с его поистине чудовищной силой некий учёный монах...
   Но, может статься, и монахиня?
  
   Однако пора мне прощаться - с вами и со всем Вертдомом.
   Этот мягкий свинцовый стержень, определяющий движение моих пальцев, это гибкое лебяжье перо, годное для искусных поворотов, ножик, расщепляющий и утончающий его, камень, на котором заостряется писчий тростник, наконец, всю свою сумку, с лощилкой, губкой и чернильницей, когда-то бывшими орудиями моего смиренного занятия, я приношу тебе, Господи, потому что ослабленные возрастом и моя рука, и мои глаза отказываются от работы.
  
   Теперь лишь стал доступен моим очам горний свет...
  
Монах - переписчик []
  
© Мудрая Татьяна Алексеевна
Оценка: 2.60*13  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список