Аннотация: Мрачный сплаттерпанк для любителей дистопичных миров, пропитанных безысходностью и смертью. Для людей с уравновешенной психикой, достигших совершеннолетия.
2016, сентябрь
О том, что Фил тоже умер, я узнал, возможно, последним. Если так можно выразиться, учитывая, что я и оставался этим последним, кто был еще жив. Или нет, мне так думалось, сейчас уже сложно установить границы и рамки всех этих предубежденностей. Кто-то, один из общих знакомых, написал мне об этом. А я жуть как не люблю это липкое 'общие знакомые', никогда не понимал, какие у меня с кем-либо могут быть общие знакомые; для этого надо иметь хотя бы двух независимых друг от друга людей, чтобы эта склизкая грибница знакомцев разрослась до ужасающего 'общие'. А у меня, если не считать десяток или два разбросанных по Москве чужих могил, никого и не было. Ну вот откуда там можно было появиться этим 'общим знакомым', один из которых написал мне многострочный текст неинтересных подробностей безразличной мне чьей-то жизни, добавив где-то там, внутри автохтонной паники этой несуразии:
А, кстати, Фил недавно умер, если ты еще не знаешь.
Нет, 'кстати', не знаю.
Из головы полезли черви. Что он хотел этим сказать? Простите, они, 'общие знакомые'. Назовем его, пишущего, Денис Лубкин. Да, пожалуй, это и был он, Денис. Я бы попросил его не уточнять, откуда мы могли быть знакомы. Но поскольку это была переписка, то я просто произнес это сам себе. Так громко, что кот Кузя мгновенно спрятался за холодильником. Поначалу меня возмутила заданная формуляция с этим вот 'а кстати'. Какого такого рожна, для него жизнь малознакомого ему человека переплавилась в это прячущееся за всякими низкосортными подробностями 'а кстати'? А, кстати, иди ты к черту, Денис Лубкин, и, да, жаль, что это не ты умер, кстати. Или, 'а кстати', почему бы это не мне написать кому-то из наших общих знакомых, которых не существует о том, что не слышали ли они о том, что Денис Лубкин, кстати, умер. Он под машину попал ранним сентябрьским утром. Кстати.
Транспортное средство, пусть это будет Нива, переехало ему шею, аккуратно между головой и ключицей. Вмяло шею в асфальт, так сказать, кстати. И потом они все вместе, водила с любовницей (или женой) и мертвый Денис минут сорок ждали, пока приедет полиция. А утро было солнечным, сентябрь все еще напоминал лето для тех, кто отказывался верить в то, что мрачный ход приближающегося октября ускоряется и от него скоро будет совсем некуда бежать. Некоторые, думаю, попытаются в солярий, но там их будет ожидать меланома, так что это так себе решение.
Вместо всего этого я вежливо поблагодарил Дениса за информацию и поинтересовался как, когда и при каких обстоятельствах скончался Фил. Именно в таких вот взрослых, сухих формуляциях.
И только какое-то время спустя, час или два, я понял, что было сказано в тексте после этого 'кстати'. До меня медленно дошло.
Фил умер.
Или даже так - 'его физически больше нет', это означало, что мертвы все, он был последним. Весь наш условный 'союз' развалился по-настоящему. Формально он перестал существовать еще восемь лет назад и вот сейчас после этого сообщения речь шла о фактическом завершении его существования, потому что, по факту, никого не осталось в живых. Это 'никого' было созвучно с 'никогда', никогда не будет больше того, чего и так уже почти восемь лет не существовало. Факт преемственности и событийности измерялся физическим продолжением жизни каждого из нас по отдельности. И сейчас этот последний барьер был разрушен. Я остался один. Пришлось лечь на пол и смотреть в потолок, чтобы уравновесить принятие абсурдности всего за этим последующего и, собственно, самой боли, которая медленно начинала проедать мои внутренности. Такая малоизвестная ее разновидность, что-то среднее между сквозной дырой, оставленной навсегда внутри вас чем-то или кем-то когда-то в прошлом и чувством бесконечного, бездонного погружения в нее, как подсказывал опыт, предстоящего тоже скорее всего остаться со мной навечно.
'Мальчики', мы, разбежались по своим сумеречным мирам, каждый в свою собственную смерть, через свою собственную боль, через несбывшееся и неосуществленное. А я здесь, лежал на полу, в комнате, которая продолжала оставаться напоминанием о нашем зеленом доме, где все еще можно было погасить вымышленные свечи перед сном и выключить музыку. Полупустое, минимализированное до неудобного, помещение, где всегда было неуютно: стол, стул, книги на полу и, да, комп. Пол был серого цвета мокрого цемента, как и стены, которым пришлось усиленно мимикрировать под блеклые оттенки свалявшейся шкуры дохлого грызуна, незаметного и едва различимого на холодном бетоне. Выбирал я все это под себя лично, ориентируясь на кажущееся отсутствие вкуса, когда дело касается интерьеров. И только канцелярские предметы уродливо разноцветились в этом пепельном сакраментале, имевшим заявить место моего проживания.
Я пересчитал несколько раз мысленных овец. Как говорит Кристина (мой психотерапевт), до ста, если надо заснуть. А когда заснуть навсегда, то это сколько будет? И вот я считал, пока мне все это не надоело, а потом перечитал Дениса Лубкина еще раз.
'Кстати, Фил умер'.
И потом снова в той же последовательности: пол, потолок, овцы. И так несколько раз.
Кристина говорит:
Ты что, самый умный? Тебе всегда что-то большее нужно? Ну не чудо ли, каждую овцу сначала продумать, а потом осознать и только в конце уже заснуть. Она преувеличивает мои способности в этом, я просто считаю, без продумывания животных и без каких-либо попыток осознания этого, и, скорее всего, в конце я засыпаю, устав от счета, и сон этот остается поверхностным и прерывистым. Поэтому она никогда не уточняет, присутствовали ли вышеназванные интеллектуальные практики при использовании метода овец, как она его сама называет. Метод 'овец', да, и 'практики' осознания и продумывания. Чтобы вы понимали, с какой головой я, бывает, выключаю нашу связь по окончании терапевтической сессии через видеозвонок.
Она всегда записывает меня по четвергам, в половину пятого, бывает на минут десять раньше. У нее перед этим какая-то пауза двухчасовая, она это называет 'окном' и в этом окне у нее ногти. Ногти у какого-то мастера 'Наташа'. Я все это слушаю, потому что каждый четверг ногти новые и мы на обсуждение этого отводим не одну минуту, ей интересно мое мнение. Четверг, полпятого, мастер 'Наташа', ногти.
Нравится? спрашивает Крис, она растрясывает руками у меня перед носом, как будто бы я плохо вижу. Сегодня вот снова красные, огромные красные когти.
Четверг послезавтра и мне придется сказать ей, что я узнал. 'Кстати, Фил умер' Она наслышана про все это, но сначала будут ее наращенные ногти. Ее муж, ее случающиеся ему измены, какие-то прыгающие на диване ее дети, возможный лишний вес, куда там в отпуск, почему-то не заказала понравившийся шкаф, суши по качеству не того уровня, ну какую же помаду к такой форме губ, приятельница по йоге давно уже переехала с сыном на окраину города, в машине нашла маскару или потеряла, и только после всего этого, минут через сорок, она спросит, ну давай, рассказывай. Морик, ты чего? Не выспался? Овец считал? Сколько? И вот в этот неожиданный момент она еще будет поправлять прическу или заваривать свой кофе в кофе-машине, поглядывая в чат с подругами (я и про него знаю, она частенько цитирует оттуда), вот в этот неловкий для меня момент мне придется собраться и сказать ей:
Кристина, Фил умер. Кстати.
И я знаю, как она посмотрит, у нас еще минут двадцать остается, а я ей такое говорю.
Овец считал? Нет, так далеко она не пойдет. У меня была попытка суицида, две, о которых она знает и она это тоже помнит, это ее работа, поэтому нет, в этот раз без овец. Она скажет, скорее всего:
Как умер? С акцентом 'да ладно, что серьезно', а не 'как, при каких обстоятельствах'.
И я отвечу, взял вот и умер или что-то такое в этом роде. Она забудет про кофе-машину и какое-то время будет молча смотреть в стол или в окно, а у нас там парк есть, и в нем кричат ревом счастливые дети, а на них сверху кричат такие же счастливые мамы. Кристина через минуты две закроет окно, ей не нравится шум. Мне тоже не нравится. Поэтому закрытое окно будет дополнять классическая музыка, которую мне пришлось за эти годы полюбить и принять. Продумать и осознать.
Кристина, не смотря на все странности нашего терапевтического времяпровождения, знает все, я с ней говорю по четвергам уже четыре года, я вроде как пациент, или клиент, или как мы с ребятами раньше это называли - контаминант. Я ко всему привык, все хорошо, доволен как бык. Она знает, как и в какой последовательности умирали или исчезали мальчики, как рассыпалась шестиконечная звездочка нашего союза, как медленно, но последовательно угасал ее огонь. У меня всегда есть двадцать минут, чтобы поделиться с ней моими жуткими воспоминаниями. Она называет это историями, иногда приключениями, так и говорит, эти все твои кладбищенские истории, при этом ногтями стуча по столу. Мы это тоже обсуждали, какой материал какую тональность образует, а ей нужна определенная, она ее называет властной. Так и говорит, звук должен быть повелительным. Вот мы сидим и слушаем. Она спрашивает, Морик, ну что, слышишь охоту? А мне это, как если бы когтями барабанили по дереву, что, собственно, и происходит.
Она знает, что первым исчез Аси. Крис его обозначает как 'незавершенный случай', так как тело Аси не было найдено, и мы предполагаем, что речь идет об утопленнике. Он был не обнаружен в озере, куда он мог сознательно или по неосторожности cпрыгнуть в холодную воду. Чистое лесное озеро, окруженное камнями и деревьями. Она говорит, Аси у нас сложный случай. Я ей показывал его фото, чтобы визуализировать образ, она пошутила, что очки то уж должны были бы найти. Он какое-то время, в поздние годы, носил их. Отпускать шуточки про моих мертвых друзей она умеет, а когда я предположил, что у нее может быть не шибко умный муж, она раскисла, хотя сама и не любит его. Сказала, что подозрение в том, что у нее плохой вкус для нее разрушительно. Так и сказала 'разрушительно'. Она свой вкус развивает много лет и для нее он формирует первостепенную часть ее личности, второе же пристрастие, не считая 'омолодительных манипуляций' - охота. Но не на людей, нет, это такая метафора ее жажды жизни и способа действия эту жажду утоляющего. Поэтому, с точки зрения вкуса, она оценивает Аси высоко. Он занимался спортом, но там скорее велосипедные прогулки были, но, ладно, пусть это будет спорт. На фотографиях он в спортивной одежде и таких же спортивных аксессуарах. Крис считает, что он был спортсменом, я бы в свою очередь поспорил о сущностном количестве этих эмоциональных усилений спортивными прилагательными, такой высокой спортивности у Аси точно не было. Он, конечно же, ездил на байке по холмам в своем Крылатском, но чтобы так вот его спортотизировать, здесь Кристина выдает желаемое за действительное. Ей нравился Аси, я показывал несколько его фотографий, у меня их штук шесть осталось. Дарик, наш семейный фотограф, с ним пару раз работал. В самом начале нашей терапии мы немного пытались расследовать его исчезновение, но это, за неимением фактов и нежеланием Кристины тратить на это дело больше двадцати минут сессии, сошло на нет. Мы быстро пришли к установлению завершенных и упрощенных понятий, как-то 'утопленник' или 'этот твой спортивный друг'. Ну что же, пусть будет этот мой спортивный друг, исчезновение которого так и не было расследовано.
Со вторым, Максом, все было конечно же сложнее, здесь и фактов много и, собственно, его похороны, на которых меня не было. Кристина скептически отнеслась к его альтернативному внешнему виду, она его было назвала панком, но здесь я уже воспротивился. Нет, тогда уже пост-гот. Кристина смотрела с этим известным вопросом в глазах 'кто?' и я понял, что субкультурные уточнения в нашем случае никак не могли быть уместны. Поэтому мы условились на просто 'Макс'. Она спрашивала, а он же был таким добрым? Я права? И здесь точно угадывала, он был. Самым добрым из нас. Казалось, он умел и мог позволить себе плакать открыто и еще мог протянуть руку помощи или даже спросить, а чем я могу помочь? Искренне, в то время так редко кто спрашивал. Или подходил тихо, незаметно и говорил, если нужно что, я здесь. Кристина говорит, он был слишком открытым и мир его ранил. А то я сам не знаю. В этом случае, я всегда на его стороне. Кристина, соглашаясь, помалкивает, если я слишком тепло о нем отзываюсь. У него был рак крови и умирал он страшно и долго. Так долго умирать редко какой человек выдержит, а он держался. Я всегда видел его с уверенной улыбкой, как будто бы у него был секретный план, как обмануть смерть. Но нет, смерть в его случае, обманула нас всех. Солнечным летним утром, но не беззаботным, Москва тонула в дымном угаре и смоге, все и везде горело, когда речь заходила об окружающих город лесистых окраинах. Люди задыхались, придерживая кончиками пальцев респираторы. Жара добивала, кто не задохнулся от дыма, тот все еще мог не пережить тепловой удар. Кто-то спал в машине, где был кондиционер, кто-то ложился в ледяную воду, кто-то думал, что спасительно может быть купание в фонтане. А Макс умер, лечение вышло из-под контроля, врачи, измученные жарой и отсутствием кислорода, бессильно опустили руки. Последнее, что я помню, он написал мне, что скоро тоже станет призраком и тогда, наконец, сможет полноценно передвигаться и мы сможем вернуться к привычным нам активностям. Макс точно знал, как и когда. А я узнал, что он знал на следующий день. Как и все оставшиеся мы. От Аси в это время новостей не было, уточняет всегда Кристина. И потом Макса похоронили, все так же было невыносимо жарко и совсем нечем дышать, а глаза слезились кровью от дыма, видимость была полтора метра, иногда один. Люди прятались в подвалах, где еще можно было найти какую-то прохладную сырость. Там же, вместе с ними, прятались и дружелюбные крысы. Кто побогаче покупали огромные холодильники, очередь на установку кондиционера развернулась на полгода вперед. Макса похоронили быстро, на второй день. Рано утром, сторож открыл ворота и запустил всю процессию. Мне сказали, что в гробу Макс улыбался, точнее ему так подшили губы, от чего они исказились в беспечную ухмылку, которой у страдавшего несколько лет от рака человека быть не может. По установленным им самим правилам, на похоронах, предположительно, но я не уверен в этом, была только его младшая сестра, несколько призраков, которых никто из нас не знал и еще кто-то, чья суть даже не уточнялась. То есть Фил.
Меня не было там, попросили не приходить. Нас всех попросили, мать бы сочла наше присутствие слишком провокационным. Макс сам за неделю до смерти настоял, чтобы при такой жаре и экологических обстоятельствах даже и не думали о том, чтобы там быть. И еще он не хотел, чтобы мы смотрели на его труп.
Но Фил все-таки пришел, он не хотел, чтобы Макс умирал, зная, что никто не придет. Кристина считает, что это была ошибка и нам не нужно было его туда отпускать. Все, что потом произошло, оно берет начало именно там. Я раньше думал, она драматизирует, зная какой она психотерапевт, но здесь она оказалась права, я понял это со временем. Нам нельзя было отпускать его туда и я должен был что-то придумать, чтобы он не пошел. Но после исчезновения Аси аргументов было не так уж и много. Фил в высокой степени дорожил им, Макс был его 'учеником' все это время, спрашивал его, что нужно читать, что изучать и о чем думать. А Фил к таким вопросам относился крайне серьезно, это я могу, чтобы отстали, назвать первого попавшегося автора, пришедшего на ум, а Фил не мог, он думал над этим. Кристина считает, что он был склонен составлять списки, списки книг должных быть рекомендованными к прочтению. Вот то, что он дневник вел, мы все знали, а про списки, здесь ее предположение было бы оспорено. Но нет, Кристина настаивает, он должен был составлять списки. Потому что я тоже их составлял, она подчеркивает.
Смерть Макса отчасти завершила какой-то внутренний цикл, мальчиков осталось четверо, мы почувствовали, что нас стало ощутимо меньше. Привычные логистические цепочки коммуникации изменились. Уже нельзя было сказать, 'а что сейчас делает Макс' или 'Аси скоро придет из морга'. Ни первое, ни второе не было более возможным. Комната Макса оставалась нетронутой, ее закрыли на замок и оставили пребывать в таком виде. Поначалу мы, оставшиеся, все больше молчали, разбегались по своим комнатам и оставались там на весь вечер, а тишина в доме устанавливалась мертвой, какими и были на тот момент все его обитатели. Дом тоже стал призраком, населенным другими призраками и нами, условно оставшимися еще живыми. Я видел, как больно было Филу свыкнуться с тем, что Макса нет больше. Это физически ощущалось во всех его движениях, мимике, интонациях. В том, как он отвечал на звонки. И еще, все эти неуместные сопереживания и кондоленсии от людей, кто не понимал ничего в происходившем, не знал кем были мы и почти не знал, кем был он. Не знал Макса так, как он и не хотел бы, чтобы они его знали. Назойливо звонила какая-то сотрудница, представилась коллегой по работе. У Макса была работа, официальная, где есть коллеги, которые могут позвонить и высказать соболезнования? Фил возможно знал больше, но он не собирался об этом рассказывать. А поскольку отвечал на этот звонок я (мне тогда было уже можно на них отвечать), то ничего хамского не получилось. Я извинился и после ответных любезностей попрощался. Голос на той стороне принадлежал какому-то бесполому человеку в его зрелых годах. Кем работал Макс? Почему я ничего не знал об этом? Кристина говорит, что я невнимательный и мог эту информацию пропустить мимо ушей. Ей так проще, обвинить меня во всем. Я Макса видел несколько раз в неделю, иногда каждый день, мы вместе готовили ужины и шлялись по магазинам, что там и как я мог пропустить? Я знал, как часто он волосы на голове сбривает, какого цвета у него носки, да что угодно, но не место работы. Мы условились полагать тогда, что он где-то как условный медбрат занят был или волонтером на несложных операциях околачивался. Он проводил много времени в больницах, иногда днями жил там. Все об этом знали, но Кристина все равно обвиняет меня в невнимательности, она говорит, ты не воспринимал Макса серьезно, у него по ту сторону вас была обыкновенная жизнь и обыкновенные проблемы. Кристина всегда в конце выделяет эти особенные по ее мнению 'обыкновенные проблемы', как будто бы нельзя просто сказать, что он же где-то работал, чтобы содержать сестру и себя. Но у него же не было таких проблем, у нас были деньги на все наши несложные запросы, как мне могло тогда показаться. Летом спали в парке, например, могли и днем, если ночью не до сна было. Кристина говорит, не все хотят быть бомжарами, как ты. Она часто меня так называет. Я же типа покупал одежду на распродажах в магазинах социальных услуг или еще дешевле в секонд-хендах для нищих. Кристина видела фотографии и была удивлена тому, что мне иногда удавалось разыскивать сносные вещи. Ей приходилось тогда признавать, что какой-то специфический вкус у меня все-таки был. И в парках мы спали только тогда, когда были в настроении для таких приключений, в остальное же время у нас был зеленый дом. Почти триста двадцать квадратных метров мрака в его чистейшей концентрации.
Нет, я никогда не слышал о том, чтобы у Макса была работа. У Аси была. У Лексе была. У Эдо была. У Фила была. Но у Макса нет.
Я ему выбривал ирокез как-то, он в тот день собирался куда-то на важную встречу. Вытягивал из ушей пирсинг. Фил подарил ему новую белую рубашку. Может быть это то, что мне говорит Кристина про невнимательность. Я и не спросил его тогда о важной встрече, это было за пределами нашей внутренней карты и я без надобности туда не лез. У каждого свои дневники позора и о них лучше никому не знать, говорил Фил. А Кристина утверждает, что Макс тоже мог составлять списки. Например, список невнимательных друзей:
Морик
Морик
Морик
Мне от всего этого становится неуютно и я натягиваю на лицо заготовленную заранее балаклаву, Кристина к такому уже привыкла. Потом все эти мысли 'расскажи мне про Фила' будут грызть тело моего мозга. А потом, еще позже, я буду скулить от боли в каком-нибудь очередном темном углу города и потом, еще намного позже, ночью, напишу Кристине и попрошу видеосвязь. Срочно.
Пройдет минуты три и она ответит:
Ты время видел? У нас разница два часа. Она в Москве, а я во Франкфурте.
И следом:
Ладно, сейчас причешусь и звоню. Она в ванной на унитазе обычно сидит или на полу. Муж ее меня не жалует. Он ей так и сказал, с этим твоим 'особенным' клиентом говоришь в сортире и меня не будишь. Она только мне одному позволила такие срочные запросы на сессии, так сказать, в порядке исключения. И я этим пользуюсь.
Крис, у Макса были 'обычные' проблемы, ты права была. Там во внешней карте, где его сестра живет, она же одна осталась. Я был невнимательным, я не спросил об этом его в конце. Фил все знал. И после этого мне становится невыносимо и я молчу, зная, что Кристина понимает, насколько мне стыдно. И здесь она на секунду из психотерапевта становится другом.
Я знаю. Ты пойдешь сейчас спать и в четверг мы поговорим об этом. Ты не самый невнимательный друг, Морик. По крайней мере со мной. Она называет меня другом редко, обычно по ночам, когда я вот так звоню. И это ничего не значит. Она по-прежнему остается бездарным психотерапевтом, а я невнимательным другом.
Лексе мне как-то давно еще сказал, пора тебе прекращать с этими поисками психотерапевтов. А я вот только какую-то новую программу нашел, что-то связанное с поддержкой людей с зависимостями, но долго там не смог продержаться, потому что было многолюдно. На что Кристина позже, когда мы с ней познакомимся, ему в прошлое через меня ответит, что в психологической гигиене нуждается каждый. Это Лексе то такое в то время сказать. Он два раза в день в душ ходил и с репетитором по риторике занимался.
Нужна помощь, иди к психиатру, а не к психотерапевту, говорил мне Лексе чистым, поставленным голосом, от этого все становилось еще страшнее, как если бы радио обращалось ко мне лично.
Иди к психиатру. Был уже, не помогло. Спасибо.
Лексе исчез после смерти Макса, Кристина говорит, что хронологическая аккуратность здесь очень важна. Я ей показывал его фотографии, и она позже сказала мне, у вас там что, модельное агентство что ли? Нет, это Лексе получился при рождении красивым. Его можно было иногда рассматривать, но отдельно от него самого. Фил был в нем заинтересован куда больше, чем, например, во мне. Я только и слышал его имя. Фил и Лексе были одного роста. Это если нужны детали для хронологической аккуратности. Они с Эдо были партнерами по их выдуманному похоронному бизнесу, и поэтому было много разной профессиональной болтовни. Кристина говорит, это все было взаимосвязано. Лексе исчез через год после смерти Макса. Он не видел призраков и не разговаривал с мертвыми, в отличие от меня. Но он тихо сходил с ума там, со всеми вашими экспериментами, говорит Кристина. А Фил был в нем заинтересован потому что Лексе был 'факельщиком', проводником огня, это если уже совсем в детали уходить. И мне, черт возьми, придется со временем все это рассказывать. Когда он исчез, мы долго думали, что он уехал в Новую Зеландию, он часто про эту страну рассказывал, про то, что там какие-то кровожадные попугайчики существуют, а Лексе интересовался животными, много знал про них, особенно про попугаев. Он восхищался тем, что там далеко, в этой холодной стране, мир становится чем-то завершающим свою видимость и о его существовании можно позволить себе забыть. Мы часто дискутировали о значении и важности птиц для человеческих миров, случалось, спорили об этом, но тогда я еще не был травмирован знаниями о птицах, а попугайчики мне даже нравились, особенно те, что так привлекали Лексе. Он был мизантропом куда в большей степени, нежели я. Кристина как-то пошутила, что она бы тоже с ним туда уехала, а потом добавила, что и не только туда. Тоже? Я ей так и сказал, что у него таких Кристин, уж прости, были сотни или тысячи. Каждое утро из его комнаты выходила очередная еще одна Кристина. На что она даже обиделась немного, ее задело, что я снова наличие вкуса у нее под вопрос поставил. Философия там следующая - это наличие вкуса делает человека уникальным, индивидуализирует его. У Кристины был годами натренированный, основательный вкус во всем и я об этом слышал каждый второй четверг. А у Лексе были черные мрачные шмотки, крысиная косичка, светлые волосы и германские черты лица. Кристина говорит:
Я заметила, у тебя к нему есть какая-то зависть, Морик.
Есть, была, любимчик Фила, его проводник из мира мертвых в город освещенных пламенем улиц, его подлинный маскот, талисман. Кристина говорит, и потенциальный лучший друг, специально так говорит, чтобы с одной стороны упростить и примитизировать историю, а с другой, чтобы немного уколоть мое эго. Она называет это почему-то 'пощекотать'. Щекотки я еще больше боюсь, она об этом осведомлена также.
Мог, и что с того. Фил все мог. А я мог стоять там и наблюдать. Что и делал. Я всегда старался держаться от Лексе на расстоянии, чтобы не знать, как далеко там у них все зашло. Они с Филом как-то уехали в Строгино на залив, вдвоем. В октябре. Я, невнимательный друг, постарался не заметить все это. 'Постарался' здесь ключевое слово.
Вот-вот, а я об этом и говорю, еще раз в тоже место метит Крис, Фил и Лексе уехали купаться ночью, вдвоем, а ты что делал? Читал книжку один? И здесь она снова права. Почти.
Поэтому, когда Лексе исчез, я был единственным, кто не сильно пострадал от этого. И я не верил, что он мертв. Он не разговаривал с мертвыми в отличие от меня и не особо верил во все это, чтобы в случае своей смерти связаться со мной. Меня он по-дружески (и не только) называл психом, но это же делает и Кристина. Хотел бы я их в те времена познакомить, сразу бы, с полуслова, сошлись.
Эдо и Фил как-то временно объединились и потерялись во всем этом вместе после того, как Лексе не стало, они много говорили о нем, строили разные теории, сверяли карты, выискивали детали. Я думаю это отчасти добивало их, снова работать над чем-то вместе. А я был там, третьим, полупрозрачным. Первое время меня перестали замечать. Фил повесил фотографию Лексе в общей комнате, такого не удостоился после смерти даже Макс. (Фотографию эту я позже показывал Кристине, еще одна прощальная работа Дарика. Нам всем от него досталось в свое время, каждый прошел рано или поздно через его фотоинициации). Эдо наполнялся какой-то доминационной чернотой и чтобы сбить его спесь, я напомнил ему о том, как Лексе его однажды из дома на улицу выкинул, а он был единственным, кто мог себе такое позволить по отношению к Эдо. Взял его за воротник, обматерил и вышвырнул. Эдо его тогда достал, стал назойливым, 'как влюбленная девочка' как-то сказал Фил зло, ему неприятно было все это видеть. А мне эти подробности и дополняющие детали приходится пересказывать полностью, сначала самому себе, а после Крис. А она уж мне сразу может сказать какую-нибудь обидную гадость про то, как я ее задолбал такими вот вещами, и что она мне на лоб направление к психиатру приклеит. Она не любит, когда я недоговариваю или укрываю важные детали. Кристина всегда повторяет, дополняющая информация имеет крайне важное значение. Что мне дополнять здесь? Эти двое были помешаны на Лексе. Когда он исчез, я включил музыку и лежал смотрел в потолок, думая, что никто не заметит, что мне нисколько не грустно от этого. Кристина меня убьет, если я ей так и скажу. Я и так самый плохой друг на свете, по ее словам. Я до сих пор не уверен, что Лексе умер. Его тело не было найдено, как и в случае с Аси. Но в отличие от второго, там не было и контекста потенциального происшествия. Лексе исчез, как исчезают бегущие куда-то в никуда люди. Аси же пропал страшно, так еще некоторые смельчаки сознательно ускоряют себя в сторону собственного падения в черную скважину отчаяния. От его исчезновения веяло смертью, никто из нас в этом не сомневался. Лексе же как будто бы уехал, мы не знали, как и где его искать, я даже не представляю, кто его мог бы искать из вне, он не рассказывал свою внешнюю карту никому из нас. Вся его свита разбитых последователей в миг исчезла из дома, не оставив никаких следов своего присутствия. Я знаю, что он когда-то был смотрителем в детской колонии, потом обитал в каких-то подпольных театрах, где проводили разного рода модификации человеческой плоти, потом работал в морге, как он сам говорил, санитаром, где и познакомился с Аси. А тот в свою очередь свел его с Эдо, и он предложил ему партнерство в его похоронном деле. Но это все было задолго до моего появления.
Еще один мейл от Дениса Лубкина, он быстро ответил. Чувствует, что надо по горячему разделывать. Я все еще не могу вспомнить, кто такой этот Лубкин, чей он там общий знакомый, чья внешняя карта в этом случае была задействована. А спросить не могу прямо, надо быть догадливым, мало ли. Несколько лет прошло с моего последнего разговора с Филом, что нужно Денису Лубкину, я не знаю. Как и не знаю, чем занимался Фил последние его годы и от чего собственно умер. Но читаем мейл.
Лубкин пишет:
Умер Фил неожиданно и странно, рано утром его нашла мама, он на полу лежал, падал, ударился головой о то кресло возле кровати, помнишь его? Он последнее время себя совсем не жалел, будто хотел умереть, убивал себя, смешал...
Я дальше не могу читать.
Фил вернулся домой, туда, где его никто не любил и не сильно ждал - в свою родную квартиру на Зеленом проспекте. Наше жилье отдельно от зеленого дома мы всегда называли 'метрическим', то есть существующим как некая документальная данность и определяющим наше отдельное 'независимое' от стаи существование, это там, где мы оказывались обыкновенными людьми с паспортом и пропиской. Для кого-то такой объект мог быть обозначен на чьей - либо внешней карте или - как в моем случае с квартирой Фила - на внутренней.
Я хорошо помню ее, эту комнату, помню то самое кресло, да и весь его дом - некогда в начале шестидесятых отстроенную хрущевскую пятиэтажку. Поэтому да, Лубкин, все помню. Это моя внутренняя карта.
Лубкин пишет:
А место, где он похоронен, я тебе, если надо будет, координаты скину.
Это я пообещал Филу быть с ним до конца, обещал прийти на его могилу после его смерти, а все, что я пообещал ему, должно было быть выполнено, иначе зачем тогда давать обещания мертвецам? Такое вот обещание я дал ему в начале нашего знакомства, когда еще не было ничего кроме нас двоих и музыки. До того, как юная перевернутая звездочка превратилась в то, во что она превратилась полгода спустя, когда рубиновые огни впервые осветили улицу из окон зеленого дома, а внутренние карты каждого из нас сложились в один единый, страшный лабиринт подземелий и к ним ведущих заброшенных коридоров, где тысячи мертвых глаз освещали по ночам путь трясущимся от страха и похоти гостям. Где понимание того, кто жив, а кто мертв навсегда стиралось всеми возможными разновидностями природы зависимости, предлагая нам одно единственное решение - смерть.
Я снова сполз на пол и уставился в потолок. Ровное белое полотно, заснеженная арктическая пустыня, бесконечная, где всегда минус шестьдесят и где шторм перекрывает любую надежду на видимость, condition one.
Мне казалось, что я заскулил, потеряв возможность управлять эмоциями и чувствами, мне же придется все это рассказывать, не осталось больше никакого выбора для невнимательных друзей, что-то когда-то не заметивших и после уже разыскивающих и собирающих все эти уточняющие и дополняющие детали.
В завершении текста Денис Лубкин перечисляет какие-то неинтересные и непонятные мне объекты его внимания, я не вчитываюсь, он спрашивает 'может быть встретимся?' Я даже не знаю, как он выглядит и где это 'встретимся' существует географически. Может быть он что-то знает? Спросить его о деталях, дополняющую информацию, я не решаюсь. Он спрашивает, может быть выпьем пива? Он не знает, что я не пью. Кто же такой этот Денис Лубкин? Я начинаю бегать по комнате, думая, что ему ответить. Кристина через два дня, я не хочу ей звонить сейчас.
Через два часа я отвечаю Лубкину:
Привет, Денис, я думаю, мы могли бы встретиться, но через какое-то время. Сейчас я не располагаю достаточным свободным временем, но, в свою очередь, предложу какое-нибудь кафе, где в изобилии будет представлено и так любимое тобой пиво и для меня чай найдется. С уважением, Мориков
И сразу же звоню Крис, она сидит у стилиста с волосами, там все шумит, я вынужден говорить громко. Пересказываю содержание переписки, она молчит, шум раздражает.
Я ей говорю:
Кристина я ему ответил, зачитываю. Я не знал, что делать. Кто это? Что ему надо? Кристина, Фил умер. Умер, я уже разговариваю чантами, надрывно. Я хотел ей рассказать все в четверг, мне нужно было время, чтобы все обдумать, чтобы не кричать, притвориться сильным, но я уже почти кричу:
Кристина, он умер. Лубкин написал это, я не вижу смысла ему мне врать. Фил умер. Я остался один. Последний.
Кристина молчит, я слушаю шум Дайсона или чем еще там ей стайлинг закручивают, она это называет карамельные локоны, но сейчас мне это пофиг. Беззвучный Дайсон тем не менее втягивает в себя воздух, подвывая как уличные флагштоки в зимнюю ветряную ночь, так еще плойка из СССР скрипит, будто потрескивают это еловые опилки в хижине, куда, пытающийся выжить, странник наспех забился от арктической погибели. Кристина слушает мой поэтический баттл. Потом возражает, какая еще плойка из СССР? Я ей говорю, у моей мамы такая была, с пластмассовой рукояткой цвета слоновой кости.
Она смеется, но ни слова про Фила. Я ей еще раз говорю, Лубкин. Он под машину попал. Сентябрь, вторая декада, утром. Нет, не Лубкин, Лубкин жив, я придумал. Я ему некролог писал.
Кристина включается, ты снова начал писать некрологи? Нет, только ему, я не отправил. Кристина просит какую-то девушку наконец выключить фен, становится тише.
Я слышу, как она куда-то идет, каблуки пробивают остриями твердь свода моего черепа, акустика напряженно кратно усиливается. Кристина в дамской уборной, притворяется, что не курит, что бросила.
Что ты ответил Лубкину? Наконец-то, я уже минут пять ей пытаюсь рассказать, что произошло. И я пересказываю все еще раз. Лубкин, Фил умер, не знал, что ответить. Не знаю, кто это. Ты знаешь Лубкина? - спрашиваю ее.
Кристина просит меня наконец заткнуться, она говорит:
Морик, успокойся. Еще предложила бы овец считать. Она спрашивает, считал? Считал. Сколько? Шесть.
Ок, послушай, говорит Кристина, я тебе редко что-то говорю в императивном порядке, но в этот раз дам совет, а ты сам решай. Она знает, что для меня это ее 'сам решай' будет катастрофой. Поэтому это такой вот вид иронии. То, что она скажет, я должен буду выполнить неукоснительно.
И тогда она говорит:
Морик, ты сейчас же покупаешь билеты и возвращаешься в Новогиреево как можно скорее, желательно уже в четверг. И она отключается.
Вот, вот, билеты, самолет, ненавижу самолеты, падающие ржавеющие баки, Новогиреево, я запинаюсь, повторяя все это заново, так как вспоминаю что-то важное. Ну конечно же, как я мог это упустить.
Сразу же пишу Денису Лубкину еще раз (на предыдущий мейл он еще не ответил):
Денис, извини, пропустил, у меня к тебе просьба, не мог ли бы ты дать мне координаты могилы Фила. Я хочу его навестить. С уважением, Мориков
И после этого я покупаю очень (самые) дорогие билеты на субботу, четверг стало быть остается видеосвязь.
И далее я пишу Крис, купил, в субботу утром в Новогиреево. В четверг поговорим.
Через час она мне отвечает, нет в четверг ты будешь занят сборами, а встретимся мы в субботу на прогулке, я потом скажу где. Это первый раз, когда она мне предлагает такое, и я признаться изрядно взволнован. Прогулка с Кристиной вместо сессии в четверг? Она что-то задумала или ее муж-друг вышвырнул, не похоже на это. Я предлагаю ей тогда уже разделить трапезу в детском кафе, вместе, но она отказывается.
Она говорит:
Прогулка, точка. Ориентировочно три часа. Что три часа? Длительность прогулки или мы встретимся в три? Переспрашиваю.
Кристина в хорошем настроении, поэтому мне в ответ отправляется безобидная шутка. На что я ей в ответ - а как я тебя узнаю на улице? (Мы с ней до этого уже несколько раз встречались, здесь ирония в том, что она часто мне жаловалась на вес и на то, что ее скоро муж-друг перестанет узнавать).
Она отвечает, плащ зеленый надену.
Я зажигаю выдуманные свечи и начинаю составлять список к поездке, Кристина догадывается, что я снова начал составлять списки, у меня они есть на все случаи жизни. Здесь же сама необходимость диктует, вы понимаете.
Кузя будет у моей приятельницы все это время, я договорился. Она ему даст больше еды и вообще там можно будет делать, что угодно, и может быть он ей нассыт на стену, а она потом будет все это оттирать какой-то ядовитой бытовой химией. Она дама одинокая, возрастная, сидит в основном дома. Так что компания облезлого добродушного кота ей будет только в радость.
У меня есть две фотографии Фила, но их делал не я. Это все работа Дарика, он сделал их за пару месяцев до моего знакомства с ним. Я никогда не рассказывал о них Кристине, но мне рано или поздно придется. Еще есть, подаренная мне им книга. Подарил и сказал, хочешь узнать меня, хочешь понять кто я, прочитаешь, там все собрано. Я ее перечитывал дважды, но сейчас буду третий. Про книгу Кристина знает, она ее тоже прочитала, потом не отвечала весь вечер, а потом я был виноват, что у нее глаза испуганные и опухшие. Ее я тоже беру с собой.
Итого, список получился следующим:
Черная рубашка 2 штуки
Другая одежда
Бутылка для воды
Мыло
Фотографии Фила
Ольховый король
2003, февраль
За месяц до того, как он написал мне в привате в одном всем известном чате начала нулевых, где сидела половина, если не все инакие обитатели маргинальной Москвы, несколько человек тайно сообщили, что дескать мне надо присмотреться к некоему молодому человеку, с которым у меня возможно могут быть общие мрачные интересы. И что возможно 'вам будет интересно о чем-то таком потолковать'. На каком основании такие предположения были сделаны, я предположить не мог. Свои интересы я в те времена мало кому озвучивал, слыв каким-то там дураковатым умником или напыщенным выскочкой. Ни первым, ни вторым я, конечно же, как мне хотелось верить, не являлся. У меня были отчасти сложные музыкальные и литературные предпочтения, но не более, на этом все странности и заканчивались. Тем не менее информацию о том, что некто Фил заинтересован в знакомстве со мной, мне донесли. Я помню, когда впервые прислушался к звучанию его имени 'Фил' и мне это понравилось. В то время я особенно любил в морозную погоду окно открывать и садиться напротив него, вымерзать, пока кожа не белела и не становилась замерзшей, с прожилками суженых сеток сосудов и вен, фиолетовыми оттенками синего рисующих узоры на живой человеческой плоти. Я не заболевал вследствие этого, но если бы это и случилось, то умирать от какого-то там зимнего вируса я точно не собирался.
Мне нравилось чувствовать мертвенность, которую обретало тело на несколько секунд, когда окно закрывали. Тощий бледный ледяной полутруп, закрывающий наконец окно, останавливающий стужу в ее проникающем внутрь согретого отоплением помещения действии. Фронтиром этому являлся непосредственно сам стеклопакет, как бы я себе тогда это объяснил.
И все это я запивал настойкой боярышника, пузырек уходил за раз. Не знаю, был ли это начальный период алкоголизма, может быть и да, но скорее всего нет. Мне нравилось ходить раздетым, перемерзшим с холодными синюшными руками и ногами дома, открывать окна и слушать всякого рода мрачную музыку и абсолютно ничего более. И еще быть одному, не общаясь ни с кем, только с моими призраками, которые посещали меня достаточно часто, превратив эти визиты в рутину моего искусственного умирания или прожигания жизни, как кому будет угодно. Иными словами, смерть уже тогда была везде и всюду, а я был ее лучшим другом. И как я и обещал, мне придется рассказывать обо всем этом и про мертвецов тоже. Пожелали бы они этого? Или все-таки этого я пожелал, а они уступили, согласившись?
Я мог не разговаривать неделями и столько же не выходить из дома. Если вы думаете, что я какой-то там сумасшедший и мне надо было бы срочно идти к психиатру, то вы не первые и не последние, кто обращался ко мне с этими рекомендациями. Я бывал там и не раз и всегда выходил с диагнозом, лаконично озвученным по-новому, что сути его никак не меняло. Со временем круг начал замыкаться и 'шизофрения' стала набивать оскомину, как и врачи, мне ее озвучивавшие. Количество посещений клиник значительно уменьшилось, а месяцами позже они и вовсе сошли на нет. Зато появился чат, где глумление над всем и вся могло достигать масштабов вселенной, где не нужно было разговаривать голосом и показывать свою дебильную рожу. Зато можно было менять личины и маски и каждый раз при этом переписывать легенды заново. Можно было в одном привате представить себя сорокапятилетней бабищей, а во втором быть уже каким-нибудь полусгнившим студентом, кем я по сути в то время и являлся. Как и весь люд тех времен, я втянулся в этот формат развлечения, и он стал вытеснять многие привычные для меня надоевшие времяпровождения. Пришлось урезать посещения заброшенных больниц, потом были вычеркнуты психиатры, потом из списка улетели всякие заваленные непроходимые данжены в мрачных и опасных пригородных лесах, и наконец в последнюю очередь я отказался от поездок и чаепитий на кладбищах, что уже само по себе оставалось неизменным принципом. Но как показывали обстоятельства, чат заменил мне все, можно было больше не выходить из дома, не выключать музыку и постоянно пить всякую этаноловую отраву. Именно в таком состоянии меня и застало предложение, исходившее от неких незнакомцев о том, что мне пренепременно необходимо присмотреться к одному странному на их взгляд посетителю чата, как правило, заглядывающему в него поздно ночью. Я часто видел этот никнейм в общем окне, но как-то не обращал особого внимания, исходя из презумпции общей неинтересности для меня вообще всех и каждого. Но предложение имело некоторые оттенки настойчивости и мне пришлось присмотреться, что там этот Фил пишет и о чем.
Мои мертвецы при этом молчали, они понятия не имели, кто он такой и чем может быть нам интересен. 'Нам' это мне и еще десятку призраков, которые постоянно тусовались в то время в моей комнате. Кристина бы уточнила, в моей голове, но это был 2003 год и мы еще с ней не были знакомы и в ближайшие лет девять я еще это профессиональное предположение не услышу.
Так вот, они молчали, а я их спрашивал, ребята, ну что, пишем Филу? Они пожимали плечами, я же тянул время. И так прошло пару месяцев, пока в какой-то там мрачный холодный февральский вечер после того как я минут сорок абсолютно голый снова отсидел перед открытым окном в полупустой комнате и руки мои стали цвета морских водорослей, по привычке опустошив вторую бутылочку настойки пиона и включив музыку громче, я посмотрел, что там происходит в общей ленте сообщений чата. Было все это как будто бы весело. Красный свет ламп располагал меня к каким-то там обнадеживающим ожиданиям, без необходимости выхода за пределы комнаты. Но все оставалось максимально корректным, ничего не подумайте. И вот когда я еще раз посмотрел в чат, я увидел там открытый кем-то со мной приват.
В окне было написано:
Привет.
Фил, приват, привет.
Я не ожидал. Напомню, некто думает, что у меня с ним схожие интересы, некто предлагает мне присмотреться. Некто говорит, обрати внимание на Фила. Я уже месяц только и слышу это Фил, Фил, Фил. Как же я заинтригован, не могу дождаться. Я уже почти зависим этим именем.
Но в этот раз все было по-настоящему.
Фил, приват, привет.
Помнить этот момент сегодня это даже для моей памяти странное упущение.
И здесь вся эта бравада сдувается, я резко становлюсь собой - жалким, закомплексованным, не очень умным студентом, прогуливающим занятия по причине депрессии и суицидального расстройства, что безусловно было всегда подкреплено документами.
Становится неловко, что я сижу голый и я поспешно надеваю какие-то уродливые растянутые домашние шмотки. И вот в таком обреченном падении в собственное ничтожество дрожащей рукой, которая уже отогрелась в розовую лапку, приободрив себя настойкой боярышника, я печатаю:
Привет, Фил.
Я и сейчас еще помню, как мне было страшно сделать тогда этот шаг, все это не более чем, как я сказал, упущения памяти, не без содействия и заговора мертвецов в ней сохраненные. Это они заботливо помогали мне собрать и восстановить все эти фрагменты в воспоминаниях.
А тогда, в ту секунду, они холодно настороженно молчали. Как будто бы предчувствуя, что вот он, главный мертвец, дал о себе знать, вышел из тени. Поздоровался сам, пока испуганный я тормозил время.
Позже мы с Филом вспоминали наше знакомство, он мне рассказывал свою версию происходившего, взгляд с его стороны, из Новогиреево. По ту сторону все это определялось соответствующей идентикой, ему предлагали все те же некие заинтересованные обратить теперь уже его внимание на некоего полусгнившего персонажа Морика, безумца как минимум, а на деле смышленого и поэтичного парня, со схожими с ним, Филом, интересами. И он также размышлял, раздумывал месяц, ожидая, что возможно Морик напишет ему первым. Его мертвецы тоже молчали, но он и сам будучи мертвым, мог бы отслеживать динамику нашего сближения, хотя она и не заявляла ему никак о себе. Зеленый проспект замерзал и покрывался еще одной толщей льда, люди падали и ломали руки. Фил смотрел на черные голые ветки аллеи у него за окном, а с четвертого этажа он только это и видел и еще на серое небо, курил, читал книги по психиатрии, снова курил, спал. Время шло, а некто Морик совсем никак не проявлял себя. И тогда он открыл с ним приват и написал 'привет'.
Помните?
Привет, это φил.
Привет, Фил.
Вот так вся эта чертовщина и началась с этого долбанного 'привет'. Лучший друг смерти встретил своего мертвеца, мир вокруг стал еще чернее, тени растянулись на километры по синим снегам и зашевелились как обрубленные хвосты или провода, из которых проливались отходы химической переработки планеты. Все пели хором. Кто-то хрипел. Кто-то умирал в эту же секунду, сгорбившись в реанимации, а кто-то подумывал спрыгнуть с двенадцатого этажа, ой, а я даже знаю, кто это мог быть. Февраль вымораживал наши внутренности. Все возможные оттенки ахроматического спектра были плачевно задействованы, когда хотелось рассказывать о том, как ужасно/прекрасно это давящее зимнее небо и как хочется в него дышать пьяным паром с привкусом настойки какого-нибудь горького коренья. Нельзя было быть более жалким и несчастным, коим был я, но и нельзя было быть счастливее и мертвее, чем были мы в тот морозный февральский вечер нашего первого знакомства.
Вот так я чувствовал этот 'привет' в тот день. Некие заинтересованные люди позже будут нелестно отзываться обо мне, обесценивая мою историю, некоторые даже будут преследовать, пытаясь причинить мне еще больше боли, унизить, раздавить, забрать мои воспоминания, оклеветать меня и его. А еще некие некоторые и даже близкие мне в тот период человеческие люди захотят излить в уши Фила небылицы и ложь о том, кем по их мнению я был в то время и как и почему принимал неугодные им решения. Ну и наконец останутся те, кому вообще вредны будут мои воспоминания, они вежливо намекнут мне не углубляться в эти темы, ограничившись вымышленными фактами, приукрашенными подробностями, сглаженными острыми углами. Но и их всех мне придется послать туда же! Так что если меня убьют после всего этого, что сделать будет крайне сложно - они знают, что за мной стоят сотни мертвецов и боятся этого - вы будете знать, что же там произошло. Фил называл подобное 'разносом репутации', стишками мертвых детей на могильных надгробиях, посвященным их продолжающим свое жалкое существование родителям. У нас, знаете ли, юмор черный был, я бы даже сказал чернейший и вам вряд ли он бы понравился.
Фил называл это разносом репутации или дневниками позора. У каждого свой разнос, каждый последующий участник - новый читатель, который начинает с нуля, еще раз с начала. А вы при этом переизданная, свеженапечатанная книга. Вас еще вычитают до самых костей, когда придет время. Фил говорил, что у мертвых летописи заканчиваются и дневники позора превращаются в пепел, безопасный для других мертвых. Но только для них.
Это все будет позже, когда появятся внутренняя и внешняя карты и будут открыты все двери зеленого дома, куда приглашены будут не только живые, но и, собственно, мертвые.
А сейчас было это трясущееся и дрожащее
'Привет, Фил'.
Был ли я его фаворитом в то время? Скорее всего нет, как я это сейчас себе думаю. Но 'это себе' я так сейчас думаю, а как оно тогда было, никто не знает.
Им определенно был Лексе. У них с Эдо это было общее увлечение, если о Лексе так, можно сказать. А я был чрезмерно литературным, утонченным, переначитаным, не мог не говорить книжным языком, как ни старался, хотя и 'ругался матом, бухал, курил'. И все равно этого было мало. Фил говорил мне и Максу, пацаны, надо быть брутальнее. Ну ладно еще Макс, он хоть и был нежным и полупрозрачным, но хрупким при этом его назвать нельзя было. А со мной то что? Я старался как мог. И каждый раз 'надо быть брутальнее'. Мне это и Лексе как-то сказал, но мне все равно, что там Лексе говорил, он что ни скажет, что ни сделает - все в восторге. А нам с Максом 'брутальнее надо быть' видите ли. Морик все умеет, делай с ним что хочешь. Но он не брутальный, он литературный, филированный же. А вот Лексе в его отглаженной черной рубашке с титановым пирсингом и голосом как у диктора на радио - вот он брутальный. Но Лексе и правда такой был, это я уже придираюсь. Старые склоки. Я же покупал парфюмерию и волосы укладывал гелем, который, оказывается, 'вкусно пахнет лесными ягодами'. Кто-нибудь за это похвалит? Нет. Аси еще и гадость скажет, что-нибудь про мои комплексы или про то, что я прячусь под какими-то там меняющими естественную биологию парфюмерными излишествами. Пройдет девять лет и Кристина будет мне что-то подобное сообщать каждую неделю в половину пятого по четвергам.
Поэтому нет, позже, когда мы все были собраны вместе, я скорее всего уже не был фаворитом Фила.
Но в самом начале, в тот момент, когда случился этот 'привет' и когда мы впервые встретились и когда я бегал за ним с кучей вопросов и он все еще видел во мне 'ученика', в этот момент - да, я им был, я хорошо это помню.
И да, когда мы впервые встретились его глаза горели бирюзово-синим ледяным безумием, а тот, кто когда-либо этот ледяной свет наблюдал, тот знает о чем я, а кто знает, тот знает. Это станет когда-то через пару лет третьим негласным воззрением нашего кодекса доверия, или первой редакции протокола, составленной нами всеми для нас самих. 'Кто знает, тот знает'.
Первая встреча произошла только через четыре месяца, а все это время мы обменивались полноформатными мейлами. Да, после 'привет' пройдет целых четыре месяца, прежде чем я его увижу, я это хотел сказать.
Увижу впервые живым, уточню.
Но это уже условности, так как любая трактовка понятия 'быть живым' в то время была еще дискуссионной и подвергалось всесторонней критике.
В последствии не все разделяли наши общие представления о культовом статусе феномена смерти внутри нашей немногочисленной группы, чаще мы сводили все это к природе зависимости, каждый из нас был уже зависимым в той или иной степени и это не обсуждалось, чтобы окончательно не добивать и без того поспешно летящую в пропасть всю нашу небольшую компанию. Но тогда, в самом начале, мы полагали наше сообщество как 'союз' друзей и единомышленников, где смерть была не более, чем предметом исследования, как говорил Фил 'нашей любимой игрушкой'. Она в любом случае притягивала нас больше, чем тот ужас, что оставался нам во 'внешнем мире', дефинированном по истечению какого-то времени как внешняя карта. Это там, где собирались боль, страдания, предательства, унижения и люди, конечно же. Настоящие живые человеческие люди. Внешняя карта отчасти формировала содержимое дневника позора, которым располагал каждый из нас, пока еще был условно жив. Говорить об этом изначально было сложно, внешние карты засекречивались, так как в них были данные, которые мы старались игнорировать. Например, наши настоящие имена, больничные выписки, адреса родственников и места работы. Все то, что превращало нас в обыкновенных людей, когда мы должны были ими притворяться. Возможно и каждый день, как это выпало на долю Аси. Иногда пару раз в неделю, как в случае с Эдо или четыре часа в день как было у Лексе или Макса, почти никогда как Фил или вообще никогда, как это было в моем случае. При этом место работы в некоторых ситуациях или культивировалось в громкое название (версия Аси, который сначала сообщал, что он патологоанатом в морге, а уже потом свое вымышленное имя) или же полностью замалчивалось (версии Макса и Фила), плотно закрывая при этом сутанами мрака любую приватную информацию. Какие на то были причины никто не знал, это были личные, никому не принадлежащие подробности. Фил, насколько я был осведомлен, как и я, изначально писал некрологи, но чем он занимался в свободное от нашей общей деятельности время, никто из нас не имел ни малейшего понятия. Лексе вообще называл себя 'я здесь проездом, в гостях', таким образом отводя Питеру роль его основной для нас всех закрытой внешней карты. То, чем он там занимался, когда уезжал в свою другую жизнь, ни разу не было ни кем озвучено и всецело оставалось за периметром его совместной с нами жизни.
Эдо никогда не называл нашу контору 'похоронным бюро' и если кто-то осмеливался произнести эти два слова, иногда по недосмотру или забывчивости, он крушил стены, орал матом и ломал все, что попадалось ему под руку.
Он говорил, переходя на крик:
Мы агентство ритуальных услуг, а не похоронное бюро!
Я думаю Лексе специально допускал эту неточность в некоторых ситуациях, зная, что в его сторону направленный гнев будет мгновенно смягчен. У нас были свои тараканы по поводу дополняющих деталей или, как я это еще называл, 'уточняющей информацией'. Да, снова дискуссионные понятия, но именно это и говорил ему Лексе.
Похоронное бюро - дополняющая деталь к пониманию сути агентства ритуальных принадлежностей, обозначал свою позицию Лексе.
И Эдо орал снова:
Услуг!!! Услуг, Лексе, не принадлежностей.
Лексе, я думаю, посмеивался в эти моменты, но я его нисколько не выгораживаю, он тот еще хитрец всегда был.
Да, так вот, похоронное бюро и было тем планом 'общего дела' над которым мы все работали. Первый протокол или как его еще называли 'поэтический кодекс доверия' устанавливал некоторые правила. Эдо и Лексе были партнерами в агентстве ритуальных услуг, которое после должно было быть открытым в зеленом доме. Аси работал патологоанатомом в морге и часто таскал Лексе к себе в прозекторскую, после чего он возвращался домой весь возбужденный, покрытый испариной и говорил, что ему надо снова сменить род деятельности. Но после сразу же бежал в душ, чтобы избавиться от микробов и трупных отдушек. Ни первого, ни второго конечно же там не было. В моргах вообще все чисто и стерильно. Иногда они шли в душ вместе и Лексе на входе предупреждал Аси, чтоб ничего такого не было.
Эдо хотел, чтобы все было задано с точностью математических формуляций, он любил простоту и логику, но это только то, что он любил нам всем говорить, а не реализовывать на практике, когда доходило до чего-то дельного. А в протоколе оно так и называлось 'агентство ритуальных услуг' (сокращенно АРУ), позже Фил предложил название. D54 Target. Серьезно. Не понимал тогда и сейчас не понимаю, что он этим сказать хотел. Он все прятал под символы, которые почти никто не мог разгадать, но Эдо все же согласился. Я и сегодня понятия не имею, что конкретно стояло за этим названием и почему они в итоге от него отказались, сохранив его только на одном единственном канбане, шильде, висящей над комнатой Фила, в которой он почти никогда не жил.
АРУ для необычных клиентов, говорил Эдо. Он любил аббревиатуры и сокращал все что только можно было до набора букв и потом так разговаривал. Эти коды были нам привычны и мы точно знали, что такое например ВВДП (сокращенно от выход в демонические поля). Никто из нас никогда не хотел на практике узнать, как это ВВДП работает и какие последствия столкновения с ним могут каждого из нас ожидать. А я в дальнейшем не буду использовать все эти аббревиатуры, которые были у нас в ходу, чтобы не переусложнять суть повествования, избавив его тем самым от множества ненужных разъяснений. Скажу только то, что всех этих акронимов и сокращений было очень и очень много. Когда я Крис как-то более детально перечислял все это, она спросила, а как вы там вообще кукухой не поехали окончательно? Так и поехали же, кукухой окончательно. Эдо бы сказал ПКО.
Так вот, под необычными клиентами Эдо подразумевал всяких там богемных представителей мрачного подполья Москвы, всяких ведьм, колдунов, постаревших бывших готов, выдумщиков - вампиров и прочую театрализованную нечисть, то есть инаких, как их предложил называть со временем Фил, а также и тех, кому по разным причинам отказали в захоронении или иными словами в официальной церемонии. Либо же тех, чьи родственники сами сочли участие в официальных ритуалах захоронения нежелательным. А там сами догадайтесь, что это могло быть. Кого это вдруг тайно захотят похоронить в обход всего законом установленного. А у нас еще толпы призраков в доме и такие же толпы убитых горем родственников, ищущих контакта с их умершими. Или же мертвые, которые сами обращались к нам с разными просьбами, но это случалось все-таки несколько реже. И нам всем надо было отказывать и времени не хватало, чтобы ответить на каждый предъявленный запрос. Агентство еще не открылось, а очередь уже была в определенных кругах известной за что спасибо тому самому сарафанному радио. Люди как они думают умирают каждый день. А у нас маленькое похоронное бюро (ок, агентство ритуальных услуг) и нас всего пятеро было, так как Фил в этом изначально меньше участвовал, предпочитая оставаться от общего с Эдо дела независимым. Он, как я говорил, в основном писал некрологи, иногда в достаточно нахальной и дерзкой форме. Позже и я начал их писать и некоторые из них я даже позже может быть покажу и расскажу, если смогу их вспомнить. Но в целом, у него была какая-то своя тайная занятость и конечно же своя внешняя карта. И еще он часто уходил жить в свою квартиру, иногда пропадая там на несколько дней. Макс же после установления протокола второй редакции полностью сконцентрировался на 'общем деле', он взял на себя больницы и общение с родственниками. У него было много терпения, врожденная доброта и, как говорил Фил, человечность высокого порядка. То есть он был не таким психом, как мы, и его социальные навыки позволяли ему находится в многолюдных местах и быть способным проявлять эмпатию. Эдо говорил, что он выискивает необычных клиентов. Просто умереть, чтобы попасть в наше странное бюро было недостаточно. Необходимо было быть особенным, кем-то из необычных обитателей темной стороны города. И у Макса был нюх на таких людей. Но это все будет происходить позже. А сейчас, в конце февраля этого года, я вот только познакомился с Филом и мы даже не начали переписку длиной в четыре месяца.
У меня тогда еще только появился котенок, ну как появился, я его подобрал на улице. Шел поздно ночью по Новогиреево куда-то там, может быть в магазин ходил кефир купить, сейчас эти уточняющие детали раскрыть не является осуществимым. Шел в общем, как я сказал, куда-то там. И вот где-то внизу под ногами на автобусной остановке что-то сидело и пищало, какой-то комок шерсти черного оттенка черного, невзрачного, неприметного. Какой-то шевелящийся кусочек жизни, сбившийся в маленькую пушистую точку, сжимающуюся под тяжестью враждебности окружающего ее мира внутрь себя.
Я его подхватил и запихнул в карман куртки, комок молчал, я думал 'может все уже', ладно, разберусь дома.
Рядом стояла спрятавшаяся в свете фонаря парочка людей, точно не помню кто, они смотрели, что это я там делаю. Идет какой-то чувак и подбирает грязного уличного котенка - им это так выглядело. Вроде бы умиляющая картина, но нет они скривились и потом это, ой, не трогай его, он может быть заразным. Они стоят на холодном ветру в одежде обнимаются (не уверен, может быть что-то еще), а рядом вот это микроскопическое несчастное созданьице борется за жизнь, а они 'фу'? Я помню сказал им, что я и сам весь заразный и перечислил несколько наименований пугающих патогенов, которые у меня в крови прямо сейчас плодятся, но как-то весело шутить не хотелось и все это прозвучало даже несколько угрожающе. Они стали что-то говорить про то, что я больной, так а я им о чем толкую? Дальше не стал слушать, что еще с людей возьмешь. Комок шерсти вдруг пошевелился. Он был условно жив, я услышал изданный им звук, какой-то новый с жалобной беспомощной нотой. Первое, что пришло в голову, да он же жив, вот дела. У меня в кармане неожиданная большая ответственность или даже друг. Я тогда еще не знал, что это парнишка. И вот здесь мне действительно пришлось идти в магазин за кефиром, но не ему, а мне. А ему кошачий корм, миниблюдце, полотенце, подстилку и еще кошачий шампунь. Потом я его промывал, потом он ел из этого миниблюдечка, потом я ему организовал из полотенца условный домик. Он туда спрятался и уснул.
Так появился Кузя, если вам интересно. И я не самый плохой еще хозяин, если что. А то мне выкатили как-то, что я ему внимания не уделяю, недостаточно внимания отдаю. Кошатники поймут, у котов свой мир, отстаньте от них со своим вниманием. Покормил, причесал и жди, пока он тебе сам внимание уделит, когда время найдет. Кузя на момент моего проживания в зеленом доме, был определен к одним добродушным простоватым родственникам, людям большой души, а я его навещал по нескольку раз в неделю и привозил корм. В самом доме коты разрешены были только вымышленные, галюцинированные. Живых мы бы не потянули, это ответственность, на которую мы не были готовы.
Это сейчас он старикашка, а тогда, в те годы был юным, обжористым котом со сложным независимым характером. И даже, если он вдруг не помнил, кто это к нему пришел и подносит блюдце с какими-то кошачьими консервами, я все равно оставался заботливым родителем, который решением суда раз в неделю мог выгуливать ребенка на алиментах.
Да, сейчас он на диете постоянно и спит полдня, поэтому я и беспокоился, что если соседка его снова закормит и я получу назад жирного кота и все начнется сначала.
Соседка, как я и говорил, престарелая одинокая дама, которая любит говорить про болезни и политику. Первую тему я еще как-то выслушиваю, вдруг узнаю что-то новое, что потом мне пригодится, а вот во второй у нас с ней столько разногласий, что как-только она начинает, я стараюсь сразу же сменить ход разговора. Она собирается каждый год умирать, но судя по ее состоянию, переживет еще многих из нас. Кристина меня просит быть с ней повежливее или даже так, будь с ней поаккуратнее. Отчего же? Соседка курильщица, что конечно же ее выбор в восемьдесят два года, я ей часто покупаю сигареты, она об этом меня сама просит. Кристина говорит, ты соучастник. Еще я покупаю алкоголь, когда она заказывает. В основном вино, ничего серьезного. Было она захотела влюбиться, пришлось искать ей партнера. Она хотела до тридцати и подешевле. Кристина говорит, сейчас ты думаешь, что она молода в душе, а завтра ты не сможешь с новыми соседями оставить кота. Под новыми соседями подразумевается ее сын, который меня недолюбливает. Он, скорее всего, сразу же продаст ее квартиру. Мысль про новых соседей пугает. Они могут начать слушать другую музыку, смотреть телевизор, готовить еду, ходить. Чем больше я думаю об этом, тем больше понимаю, что Кристина права, когда говорит, что я соучастник. Я думаю, что я хороший друг. Но снова оказываюсь невнимательным. А отказать соседке я не могу, она еще обидится или начнет сама все делать и наши приятельские отношения рухнут и мне не с кем будет оставить Кузю.
Поэтому я ищу ей до тридцати, балканского строителя, недорого, и он несколько раз в неделю посещает ее в вечернее время. Они беседуют на ломаном немецком, пьют вино и я слышу счастливый смех соседки с непривычным мне моложавым звучанием. Ого, я даже слышу какую-то другую молодую женщину. Что там говорит Кристина? Сама живет с нелюбимым мужем-другом не самую веселую жизнь, кому она все эти ногти и прически подбирает? Но я об этом спрошу ее намного позже. У Кристина тоже есть внешняя карта и свои дневники позора, даже если она и называет все это нашими невротическими фиксациями. А соседка сейчас смеется, окна открыты и я слышу этот счастливый влюбленный смех. Балканский строитель скоро уйдет и в доме станет тихо, если только Кузя будет потерянно искать завалявшиеся съестные крошки. Я иногда думаю, что он тоже был молодым и вообще, как коты это рефлексируют?
В половину первого строитель уходит и соседка пишет мне:
Сейчас сигаретку еще и спать, и ставит много смайликов
Что там говорит Кристина? Соучастник? Но нет, я думаю, что даже у восьмидесятилетней соседки все обстоит намного лучше в этом, в чем мы с Кристиной как-то не особо оказались успешны в последние годы.
А потом она пишет, позже немного, я уже в кровати с книжкой разваливаюсь.
Спасибо еще раз, Морик, я живу.
И снова куча смайликов. Что там говорит Кристина? Соучастник? Пожалуй, да.
Я потом покажу Крис все эти переписки конечно же, а то она скажет снова, что я всегда бездоказательную базу приношу, но не в этот раз.
В 2003 году соседка во Франкфурте еще не будет знать, кто приносит ей сигареты через тринадцать лет и кто покупает ее любимое вино, когда ей стукнет восемьдесят два года. И она никогда не будет знать, кто такой Фил, как и никто знать не будет. Ну кроме Кристины, она из меня все вытянула. Своими бесконечными тестами и опросниками, которые она сверяла по университетским конспектам. Мы с ней столько ссорились из-за этого в начале. Я ее просил перестать искать в конспектах диагноз, ничего новее шизофрении она не найдет, а ее у меня нет. Все эти дефициты внимания и посттравматические синдромы вообще не мой случай, слишком мелко. Но она и по сегодняшний день их там ищет, но уже не диагнозы, а как она это называет 'практики'. Считать овец, например.
В 2003 году соседка во Франкфурте не будет знать, что существует какая-то Кристина и что я ей должен звонить каждый четверг, она не будет мне напоминать, что уже полпятого и мне пора звонить, не будет говорить:
Ты бы хоть в душ сходил, когда ты последний раз голову мыл?
Ненавижу мыться, да, знаю, что вы сейчас думаете, но я просто ненавижу мыться, особенно волосы, они потом пушистыми становятся и какими-то новыми. Но я к счастью и не воняю, даже если неделю не моюсь. Какая-то особенность физиологии, может быть поэтому и могу себе такое позволить. Всегда не любил мытье, все эти душевые кабинки, вода, туалетные принадлежности, шампуни. У меня хозяйственное мыло на все случаи, по советскому ГОСТу сделанное. Соседка сказала, что этим можно отравить плесень в доме.
Так вот она скажет:
Иди в душ, как бомж выглядишь, и футболку новую надень.
В 2003 году, в этом холодном феврале, когда все, что у меня есть, это его 'привет', мир еще не разрушен и можно притвориться, что все это такая вот постановочная деятельность, притворство (как после скажет Фил 'шутовство и торжество глупости') и еще не надо начинать обо всем этом думать, что там да как в далеком будущем выглядеть будет. Как если бы мрак имел четкие рассчитанные границы, которые можно постоянно смещать, реструктурируя производные незавершенных формул. Можно быть или мертвым, или живым, по настроению, чаще полумертвым, можно быть только мертвым или даже просто в какие-то дни трупом. Можно и живым трупом, когда нужно максимально экзальтировать собственную никчемность и провозгласить какой-нибудь манифест. Можно зашить рот швейными нитками и сразу их снять, потому что все заживет. Можно зашить этими же нитками чей-то мертвый рот, Аси бы сказал 'красиво подшить'. Он умеет вставлять терминологические уточнения с элементами специализированного жаргона. Можно провести ночь на работе у Аси, а потом утром пить ванильный молочный коктейль, сидя в Макдональдсе одному. Сам Аси таким никогда не занимался, он и на работу на велосипеде каждый день ездил, когда еще массовых велосипедов не было.
Я никогда не спрашивал его, а каким был для него этот февраль третьего года. Морг, потом спорт? Он слушал электронную и всякую ей подобную музыку, любил бассейны на крышах, светящиеся гирлянды открытых террас с видом на Москву, я никогда не расспрашивал его излишне обо всем этом. Он меня недолюбливал с самого начала, повторюсь. А я, невнимательный друг, но в этом случае его недолюбливанию невнимающий.
В 2003 году ему оставалось жить еще три года.
Так что морг, спорт, морг.
Больше всего Кристина интересовалась этими двумя - Аси и Лексе. Оно и понятно, оба генетические удачи. Даже не знаю, кто из них был симпатичнее. Наверное, все-таки Лексе, Аси был отчасти самовлюбленным, а вот Лексе нет. Что, конечно же, было странно.
Кристина еще попросила, а давай ты отсканируешь их фотографии и отправишь мне на почту? Зачем это счастливой в браке женщине средних лет? Но я отправил и у меня было потом всегда такое чувство, что она их детально изучила, судя по тому, с какой точностью она вспоминала детали, о которых даже я не мог помнить. Была ли она тоже влюблена тайно в Лексе? И она тоже? Не хочу об этом думать. Уж лучше Аси тогда, он мне казался всегда безопаснее, чтобы сделать такой выбор.
Фотографии Фила я ей никогда не показывал, притворился, что их нет. Она поверила. Как она его себе представляла по моим описаниям, мне сложно и даже страшно представить. Сколько уточняющей информации я не приносил, образ всегда был неполным. Она спрашивала - психопат с классическим образованием? Нет. Гопник, уличная шпана? Нет. И так бесконечно. Как вообще можно было донести кому-то, как выглядел Фил? Рыжий, синеглазый, чуть выше среднего роста. Разговаривал заготовленными предложениями, как если бы ему надо было смысл сказанного сложить кубиками в произвольном порядке, не растеряв суть, но приумножив ее неожиданными символическими дополнениями. А не так, как все мы, остальные, медленно растягиваем предложения словами в направлении задуманного нами размытого финала мысли. Но это все тоже не определяло его нисколько. Никто никогда не знал, вы смотрите на Фила или он смотрит на вас. Кристина меня попросила дать ей хоть какую-то ориентировочную подсказку, ну на кого он был похож? Но я не знал на кого. На себя.
И вот сейчас мне нужно будет ей сказать, что все четыре года у меня были две, две! фотографии Фила и я ей их не показал, тем самым заставив ее провести часы размышлений и построений догадок на предмет его внешнего вида. А все эти ее уточняющие и дополняющие информацию вопросы - мне уже было страшно от одной только мысли об этом, что будет, когда она наконец узнает.
Она меня убьет. Как ей сказать про фотографии?
Он прислал мне их в нулевую неделю нашего знакомства, сначала первую, она называлась у нас 'Мертвец' и через день вторую, ее мы обозначили как 'Психопат' или 'Джокер'.
Сим было мне сказано, что в них заключены два его основных состояния и мне надо их запомнить, чтобы различать. Никакой информации об этих фотографиях больше не было, кроме того, что фотограф, их создавший, Дарик, был каким-то там шапочным приятелем Фила. Потом он попросил меня прочитать книгу.
Когда-нибудь у тебя будут эти две фотографии и этот роман и этого будет достаточно, ты будешь знать все, у тебя буду весь я. Зачем тебе что-то еще?
Под 'когда-нибудь' подразумевалось, когда его не будет, но поскольку мертв он был с самого начала, мы не называли это 'когда ты умрешь', формуляция была слишком человеческой и предсказуемой, а жить долго он и не собирался.
Этой книгой, которую он позже подарил мне при личной встрече, был роман Мишеля Турнье 'Ольховый Король'.
Я сразу же побежал и купил ее и прочитал в нулевую неделю, и только тогда мы начали наш диалог, нашу четырехмесячную переписку.
Сейчас я понимаю, почему ему так важно было, чтобы я прочитал ее сразу, там действительно было все, что я должен был знать. Психиатрия, мифы и символы.
С ним я не был невнимательным другом, что бы не говорила Кристина. Я слушал каждое слово и задавал вопросы. И если он сказал прочитать роман, то я на следующий день его приобрел и прочитал за два последующих. Я был внимательным с ним, как ни с кем другим. Кристина говорит, что я прочитал книгу, потому что хотел получить одобрение. Я не только ее подружка, но и видимо дрессированная собачка. Позже выяснится, что она все-таки была права и с Филом я был невнимательным другом.
Все, что я хотел тогда - понять. Понять его, узнать. Мыслить, как он, говорить, как он. И не боятся жить как он.
Фил говорил:
Я не полностью как другие, они видят во мне чужака. Я им не нравлюсь. Я умер. Меня больше нет. А им все не так. Пришлые приходят последними, но спят крепко.
Кристина говорит, что он таким образом меня проверял. Он мог доверять только тому, кто способен говорить с миром мертвых и может приближаться к смерти во всех ее аспектах, теоретических, в первую очередь. И не только теоретических, во вторую, продолжал ее слова я.
Видела бы она еще эти фотографии, что он прислал.
Он проверял меня, не готов - не лезь.
В 2003 году я еще не знал, что через тринадцать лет все, что останется у меня от него будут все те же две фотографии и один роман, ну что же, выбора у меня не было. А книга еще и сможет меня спасти от обморожения в один холодный зимний день.
Да, еще у меня оставались некоторые сохраненные письма, не много, чтобы хватило ужаснуться. Что может быть еще страшнее. А вы любите смерть также как ее люблю я? Знаете, как опасно заглядывать в чужие дневники ужаса? Какие могут быть последствия? Еще никто не вышел целым и невредимым. А уж когда эти дневники ведет мертвец, что делает все это еще более жутким и невыносимым... В них, этих дневниках, вам, живым, никогда нет места. Вы довольствуетесь обгладыванием чужих дневников позора в то время как дневники ужаса стоят на самых высоких, недостижимых людям полках. Их редко упоминают в разговоре и еще реже стараются вспоминать. С них даже пыль боятся лишний раз стряхнуть. Прячут их от детей. Кристина называет их гримуарами. Фил говорил, что в них спрятаны древние проклятья, такие, например, как он сам. Он называл себя проклятьем, заразным, передающимся окружающим. И поэтому только такой же прокаженный, больной, потерянный, полумертвый человек мог быть ему собеседником, другом, нет, единомышленником, способным быть рядом с ним, живым или мертвым. Либо же это могла быть некая неузнаваемая женщина, это название ему при рождении и даровавшая.
Он сказал:
Меня окружает смерть, все умирают, я ее распространяю, все один за другим умерли. Мое имя теперь будет cмерть. Один раз умер, второй раз мертв.
Я тогда еще не понимал, что значит 'все умерли' и воспринимал некоторые стилистические приемы его речи как поэтику.
Он сказал:
У тебя будут две фотографии, одна книга и еще кое-что, о чем я скажу тебе немного позже и ты сразу же забудешь об этом.
Он сказал:
Пока не будешь там, где тебе ничего из этого уже не будет нужно.
Он сказал:
Здесь начинается территория моего внутреннего кладбища. Приглашаю на чай, если не испугаешься. Добро пожаловать.
Я не испугался.
В феврале 2003 года, когда, может быть, можно еще было все исправить и может быть все мы остались бы живы, мы решили ничего не исправлять и не оставаться в живых. То, что у меня это получилось, не более чем случайность или стечение обстоятельств.
Но если бы все-таки мы исправили что-либо тогда, то мы бы сейчас старели или притворялись, что стареем, оставаясь при этом бессмертными, полностью отдав эти определения на наше усмотрение, собирались бы по пятницам на ужины, как это делают люди с семьями и детьми или ездили бы в путешествия раз в год, где вспоминали бы наше утраченное время. Я не познакомился бы с Кристиной. Она так и говорит, если бы он был жив, ты бы здесь не сидел. И она права снова. Я часто думаю каким было бы это 'после', если бы что-то было иначе. Например, я не прочитал бы книгу или Фил не захотел бы мне отправить 'привет' или я бы не ответил ему из-за своих комплексов и угрызений страха. Если бы я прочитал книгу, но испугался или оказался не готов к тому, что он предлагал мне разделить вместе с ним. Или если бы мы не встретились по какой-то неведомой причине после четырех месяцев переписки, уже зная кто мы есть. Кристина считает, что я все же был вовлечен во все это с самого начала и никаких шансов сбежать у меня не было.
Эти фотографии держали меня, еще до момента знакомства с его голосом. Я помню когда открыл первую из них - ту, которая называлась 'Мертвец', где он возлегает на земле в каком-то неизвестном парке, погребенный в осыпавшихся листьях. Зачем такой красивый молодой человек притворяется мертвым? А он был красивым и как он сам утверждал условно мертвым.
Помню, как сидел и смотрел на каждую из них, на людей я не могу сказать, что люблю смотреть, а здесь как-то залипал на эти фотки по нескольку часов в день. Кристина говорит, что я на нем сразу помешался. Стал зависим, одержим им. Но здесь я бы поспорил. Одержим я был только музыкой. А помешался на нем да, отчасти.
Пару дней после, он мне прислал второе фото, которое называлось 'Психопат'. На нем он выглядывал из-за дерева или даже скорее прятался за него, угрюмо насмехаясь над протекающей где-то там какой-то обыденной жизнью. И все повторилось. Я ему тогда еще эссе аналитическое посвятил: 'Мои мысли к просмотру присланного изображения', он спросил, могу ли я ему написать еще и некролог? Но такой уровень мастерства в то время мне не был доступен, а позже я и сам бы уже не захотел делать это. Некрологи для мертвых, а Фил им только притворялся.
Мне было жутко стыдно, что его внешность на какое-то время оттеснила все наши предыдущие диалоги, забирая мое внимание и вселяя в меня зависть к его красоте. Но я не мог ничего с собой поделать, а он об этом знал и не допускал никаких неуместных комментариев. Я ему тоже отправил свои в ответ, это можно сразу занести в мои дневники позора. А они еще и цветные были из поездок туристических в какую-то там европейскую страну. И еще я там улыбался! Отправить Филу цветные фотографии туриста... Но у меня не было других.
Я так и говорил, могу ничего не прислать, что даже и лучше. Но он сказал, оставить все как есть. Что он там себе этим вот думал, я не знаю.
Сначала такая мрачная презентация, сложные тексты, высокий музыкальный вкус. А потом эти дурацкие фотографии. Кристина, кстати, считает, что моя музыка - это даже не вкус, это вообще не и музыка вовсе. Я думаю, они с Аси бы подружились, если бы он не утонул, он был отчасти такого же мнения.
А тогда Фил никак не прокомментировал мои фото, контекст и наконец мою дебильную рожу. Но сказал про книгу. Он продолжал, сообщая мне этим, что все обошлось с этими фотографиями, существование которых навсегда было занесено в мой дневник позора.
Кристина трактует это все иначе. Она говорит, ты ему понравился, поэтому было неважно какие фото. Если человек нравится, то он нравится любым и везде. Я хотел бы ей верить, но затем она попросила меня показать эти фотографии, позже она сказала:
И правда дурацкие. На тебя совсем не похоже. Я бы не заинтересовалась.
Ты бы не заинтересовалась, а он да. Но я ей ничего не сказал об этом, потому что она снова была права.
У меня не была повода ей не доверять в таких щепетильных вопросах, потому что я знал, что она обладатель хорошего вкуса во всем (с ее слов): в одежде, манерах, продуктах, и видимо мужчинах. Позже придется и ее историю расспросить, что уж, если она меня еще раз не убьет после этого.
В феврале 2003 года, таким вот образом, произошло мое первое знакомство с Филом. Знакомство, которое определило всю мою последующую жизнь. Знакомство, за которым последовала вся эта страшная жуткая история, рассказать и расследовать которую я и поставил себе целью этой работы. Смерть Фила, его физическая земная смерть (и возможно единственная) стала для меня испытанием, решением которому могло стать либо безумие и в итоге смерть (в этот раз настоящая), либо путешествие туда, где все это началось и происходило. Поиск ответов, археология прошлого и диалог со всеми дорогими мне друзьями, которых уже давно не было в живых.
Мой психотерапевт Кристина была права, как всегда, по сути, мне нужно было вернуться в Новогиреево. И начать все с начала медленно, продвигаясь к точке смерти Эдо и последующей смерти Фила. Я был единственным, кто мог разобраться со всем этим, найти их всех, собрать вместе и только так узнать, как и почему умер Фил, который, как я думал, был бессмертным, потому что и так уже был мертв. Как умер главный мертвец? Почему меня не было рядом? Мог ли я остановить его и спасти? Мной данное ему некогда обещание прийти на его могилу, если такое произойдет и она у него появится, должно было быть осуществлено. Это самое малое, что я мог сделать. Мне предстояло вернуться в прошлое, лично призвать мертвых друзей к диалогу и попросить их союзничества и покровительства. Мне также предстояло их возглавить, что для такого человека, как я, было огромной ответственностью. Но я хотел знать все. Каждый день его последнего пути. Как и в 2003 году у меня ничего кроме двух фотографий и книги не было. Я знал, что этого было достаточно. Я знал о нем больше чем кто-либо.
Крис согласилась сопровождать меня в моем расследовании, понимая, какие мрачные и пугающие страницы моего прошлого ей предстоит пройти, но профессиональный интерес и личная симпатия ко мне являлись для нее достаточно убедительными аргументами, чтобы согласиться.
В субботу рано утром у меня был самолет Франкфурт - Новогиреево. Я собрал рюкзак, отвел Кузю к соседке, купил ей вино и шоколадные чипсы. Всплакнули. Я еще тогда не знал, что мне предстоит остаться в Новогиреево на восемь месяцев вместо планируемых мной двух недель. Но мы ведь никогда ничего не знаем, не так ли? И отдельно хочу соседку мою поблагодарить за то, что все эти месяцы она кормила Кузю и проветривала мою квартиру.
Забыл сказать, Денис Лубкин ответил, прислал координаты могилы и свой номер. Я вроде как должен буду ему позвонить. Кто такой этот Денис Лубкин? Я попрошу Кристину составить мне компанию. А если он ей не понравится? О чем я думаю?
У меня были координаты его могилы на кладбище в Балашихе, номер Лубкина, фотографии Фила, книга. Кристина написала:
В 15:00 на Третьяковской, на перроне. Ничего больше не планируй.
Ну во первых, что я могу планировать? И во-вторых, в метро? Она же знает, как я ненавижу метро, еще и в субботу днем. Еще и на Третьяковской. После самолета, который я тоже ненавижу, сразу в метро? Но я ей ничего не сказал. Вместо этого я написал ей:
Ок, до встречи.
А потом ответил Денису Лубкину:
Привет, Денис. Честно сказать, я не помню тебя совсем и поэтому был немного в замешательстве, когда ты написал. Но это все нисколько не меняет того, что мне интересно твое предложение встретиться. И еще спасибо за то, что ты мне сообщил, что Фил умер. Я бы и не знал. Я позвоню тебе скоро. И прости за некролог. С уважением, Мориков
Он мне ответил почти сразу:
Так я же про общих знакомых писал, ты что забыл? Отлично, значит сделаем по пиву. До связи тогда. ПС а что за некролог?
В субботу утром я сел в это гудящее ржавое корыто немецкой авиакомпании, рядом сидели люди, откуда там хорошее настроение - у меня и так его никогда не бывает. Все улыбались, я спрятался под кепкой, очками и еще капюшон худи сверху сбросил. Я тоже улыбался, был вежливым, аккуратным. Ничего не подумайте. Слушал какие-то песнопения монахов из Киккского монастыря на Кипре, понятия не имею откуда они у меня в плэйлисте были. А кепка и очки - это чтобы выглядеть сильным и уверенным, то есть для защиты. Через несколько часов я увижу Крис, впервые за три года. Корыто зажужжало, затряслось, и медленно начинало выруливать на взлетную полосу. У меня есть страх высоты? Был же раньше вроде бы, куда он запропастился.
2016, сентябрь
Перелет, а точнее эти два с чем-то часа мучений прошли плохо. Как они еще могли пройти? Потребители путешествий летели с хорошим настроением, переговаривались, поддакивали друг другу. Я слышал все эти 'билеты за копейки, я/мы купили билеты за копейки, какая разница куда нам лететь'.
Купили за копейки, летим куда угодно, фотографируем еду, свое лицо на фоне еды, снова еду, снова лицо. Летим дальше, за копейки.
Ну вы понимаете. Они не называют это исследованиями места. Не образуют этим ни познавательную, ни мировоззренческую функцию как-то преобразующую их жизнь во что-либо более осмысленное. Когда объект приключения и способ перемещения к нему сами становятся предметом исследования.
Ну вы понимаете, потребители путешествий. Мне рядом с ними страшно, как и вам. От них исходит надменный конвульсивный смех и в этот момент общая сингулярность всех полей подстраивается под их звериные обертональные частоты. Остановить ее можно исключительно максимально доступной скучной формой монотонности. В связи с чем потребители путешествий замирают, перестают рассказывать про съеденный и сфотографированный салат, про мужа, про щенков и в конце все-таки перестают улыбаться. Радостность иссякает точнее. И потом смотрят в пустоту. Ну, примерно, как я всю жизнь.
Я считаю овец. Музыка живет своей жизнью, и я не понимаю, что в данный момент я там слушаю. Что-то походящее на какие-то завывания валькирий, восседающих где-то на вершинах фьордов.
Снова считаю овец. Смотрю в круглое окно и представляю, как подгнившая бочка (ок, самолет) будет падать вниз, рылом или жопой? В лесу упадет или на какую-нибудь деревню пикирует? Где мало людей живет и поэтому их не так жалко будет. Привилегии системной аналитики потенциальных авиакатастроф. Будут потом в ютубе, где записи черного ящика сольют, писать гадости? А фотографии тел? Некорректно? Медики не смогут отреставрировать, обугленные и зажаренные фрагментации сгрузят в закрытые гробы? Никто не выживет.
Купили за копейки, летим всегда и везде. Экология нам не интересна, не будьте такими скучными. Какие там триста тонн диоксида углерода? Тревожная улыбка.
У нас отпуск, мы билеты купили за копейки, а вы не умеете веселиться. А вы не в отпуск? Вы же тоже летите. Попытка соскочить с темы.
Ну во-первых, я на могилу лечу. Во-вторых, вот вам статистика, рассказываю факты.
На могилу?
Слышат пугающее, ненужное их настроению, слово и подбирают соответствующую мимику.
Что же там подходит? Грустное незаинтересованное лицо, сопереживательно подобранные губы? Иногда ладонь к груди прикладывают, видимо, это должно придать им искренности, мол, вот от самого сердца. Я мог бы еще долго этот серпентариум рассматривать, но Кристина меня попросила в публичных/человекосодержащих местах быть поаккуратнее. Она мне сказала, не забывай про инстанции, которые могут следить и принимать меры. Вот поэтому остановимся на том, что потребители путешествий мне не нравятся. И они же ответ ждут на вопрос, сорри.
Да, человек умер, а я ни на похоронах, ни на вскрытии не был, я в его могиле уже много лет живу, если вам интересно, но это не та могила. В той он только полгода лежит, сейчас вот еду уже эту могилу, настоящую, навещать. Пойду туда к нему прощаться.
Нет, конечно же я так не сказал, Кристина попросила думать про инстанции и институции этими инстанциями распространяемые. Ты хочешь в психиатрическую клинику? Ты хочешь, чтобы тебя связали и поливали ледяной водой? Кристина хорошо знакома с инструментализированными карательными структурами тоталитарных систем. Кузя доживет свою старость у соседки. А если она раньше? А если тебя просто посадят в мешок и закопают? Она умеет устрашение опредмечивать. В изнанку все перекручивать. Про Кузю конечно же больно. Кузя все, что у меня есть. А соседке восемьдесят два, она права.
Я не могу сказать им правду, я должен все делать по нашему протоколу. А протокол еще Эдо с Аси ввели, чтобы быть незаметными, строго следовать канцелярскому формализму, этой всей прекрасной бездушной языковой форме. Обезличивать себя и мир вокруг, чтобы не соприкасаться. Где ничего не понятно и всем всегда страшно, говорил Эдо. Он говорил, а я рассматривал в этот момент Фила. Потом он конечно мне высказал. Морик, сука, какого черта. Но сейчас потребители путешествий ждали ответ.