Аннотация: Что можно сказать: что на воздух жизни можно смотреть с разных точек реальности и над-? Это все знают - или догадываются.
Единорог натурального цвета
I
Слава расплатился с хозяином разбитой машины, подбросившим его на вернисаж, постоял перед гостиницей, глядя на театрально мерцающее небо; вспоминал, как в десятом классе на урок астрономии их водили в московский планетарий. "В сущности, здесь звездный колпак висит над клоакой, - подумал Слава. - Зовущее подмигивание кажется нелепым, зря растраченным. Но с другой стороны, как же это нужно именно на помойке: таблетка надежды, доступная любому, у кого есть....У кого есть что?". Двери гостиницы автоматически раздвинулись, Слава вошел внутрь и с удовольствием засунул ногу в старом ботинке в чистящий аппарат; проделывать эту процедуру было приятно, будто получил приз ни за что. Каждый раз перед таким аппаратом Слава испытывал детский страх, - что его затянет между щетками в неведомое.
Владелец одного из ресторанов, расположенных в этой гостинице, человек по прозвищу Медведь, регулярно устраивает в своем заведении вернисажи, небольшие праздники. На стенах ресторана вывешиваются картины, приглашаются знакомые Медведя: художники, коллекционеры и журналисты. Гости Медведя, в том числе и художник Слава, торопились миновать скользкое пространство вестибюля побыстрее, стремясь отделить себя от тех, кто обречен постоянно жить жизнью обветшавшего заведения; охрана и лакеи, искатели приключений, командировочные, проститутки, обслуга, - хаотично перемещались между казино, кафе и лифтами, сидели на холодных диванах, настороженно наблюдая друг за другом.
" К счастью, я здесь только наблюдатель, я избранный", - думал каждый из пришедших на выставку, проходил сквозь эту суету и поворачивал направо.
Гостей на вернисаже встречали празднично - молоденькие официантки, одетые почему-то баварскими крестьянками, у входа в ресторан (который так и назывался - "Медведь") дарили гостям белые камелии. Едва ли Медведь сознательно подражал утонченной куртизанке Мари Дюплесси; возможно, камелия каким-то образом ассоциировалась в его голове с артистическим Парижем; вот только Лора (Медведица) злилась по поводу бессмысленных трат на недешевые эффекты - каждый раз она автоматически переводила стоимость ведра камелий на стоимость пар дорогой женской обуви - и ужасалась.
В тот вечер открывали выставку художника П., недавно вернувшегося из-за границы. Всех интересовали не столько картины П., сколько факт его возвращения на родину: некоторое недоумение (" неужели у нас действительно лучше") и стыдливо скрываемое злорадство ("никому он там оказался не нужен") обеспечили открытию выставки явку почти всех приглашенных. Знакомые П. и люди, лишь слышавшие о нем, спешили удостовериться - в каком виде художник вынырнул на новом витке своей творческой жизни. Кроме того П., вдохновленный обманчивой легкостью контактов с людьми в родном городе, позаботился о рекламе выставки: он лично доставил приглашения особо важным персонам и обзвонил журналистов. За границей П. был лишен возможности действовать столь энергично, поскольку так и не научился говорить по-английски.
Галерейщик Марк, на которого П. работал четыре года, арендовал для художника из России квартиру и просторную студию. Иногда Марк приводил клиентов или своих богатых приятелей полюбоваться как художник работает. "Видите, - говорил галерейщик, почесывая загорелую голень (он всегда ходил в шортах), - я дал ему все, он мне как сын родной". Приятели Марка глубокомысленно таращились на безмолвного П., прилежно прильнувшего к мольберту. Толстый галерейщик особенно гордился тем, что установил в студии художника аппарат с питьевой водой, он был уверен, что чистой воды П. не пробовал с самого рождения. По-своему Марк привязался к художнику и даже жалел его, иногда по субботам приглашал П. и его флегматичную жену Алину на ужин к себе домой. Тогда жена Марка, добрая Эстер, кормила их оранжевыми сосисками. Но по истечении четвертого года работы П. стало раздражать, что все нарисованные им картины идут на оплату квартиры, студии и бодрых сосисок. Марк же считал, что наличные деньги, даже в малых количествах, повредят русскому художнику. В конце концов П. очень захотелось начать разговаривать с кем-нибудь кроме жены - и он вернулся в Москву.
Между той живописью, которую писал П. до американского контракта и после него существовала огромная разница: поменялись техника и цвет, поскольку художник по требованию галерейщика несколько лет старательно вырабатывал яркую манеру письма, не огорчающую жизнелюбивых потребителей.
Слава, получив свой букет из трех камелий, вошел в пока еще безлюдный зал и стал добросовестно рассматривать картины П.; по привычке он пытался смотреть на полотна взглядом случайного зрителя, не думая о том, чьи это работы, стараясь не оценивать сразу "нравится-не нравится". В природе многое имеет право быть, считал Слава, и не спешил анализировать свои чувства по поводу чужого творчества.
"Славка!" - это был, конечно, голос П., они были знакомы с юности, последний раз виделись очень давно, Слава сам не узнал бы П. в жизнерадостном господине.
- Ну как картины тебе? - спросил П. простодушно.
- Классно, здорово, - не задумываясь ответил Слава, - я еще не все посмотрел, но общий план выглядит великолепно.
Пространство искусства отличается тем, что даже те, кто всю жизнь находится внутри него, не могут отличить правду от поспешной лжи в собственных словах. Да и в мыслях тоже.
- Ты знаком с Алиной?
Слава увидел вялую красавицу, которая нерешительно приближалась к ним, и сообразил, что это, наверное, нынешняя жена П. Когда-то он знал студенческую жену П., затем жену П. времен его духовных исканий. Было заметно, что новый русский период П. его жене из американского периода не очень-то по душе, и она еще не решила, останется ли музой художника на этом этапе его биографии.
Среди накрытых столиков возник Филипп Р-ский с белой камелией в петлице пиджака. Слава соскучился по Филиппу, потому что тот не только легко читал живопись, но и обладал кроткой незлобливостью, удивительной и редкой в наши дни. В ресторане "Медведь" Филипп, поэт и писатель, был постоянным куратором всех выставок: он рекомендовал хозяину, какого художника выставить в очередной раз, составлял экспозицию, а на самом вернисаже являлся ведущим вечера. В Филиппе интеллигентно соединились польская, греческая и армянская кровь; его отец всю жизнь играл роли красивых мужчин в Малом театре, а мама когда-то выступала в первом и единственном советском танцевальном ревю времен нэпа. Филипп как никто умел, глядя на любые картины, пусть это даже были рисунки в стиле комиксов, придумывать редкие и точные слова, вспоминать цитаты из хороших книг и затем веско произносить их, медленно и вальяжно растягивая фразы. Естественным недостатком этих устных рецензий, которые чаще всего получались талантливее развешанной на стенах живописи, было то, что подчас даже самые образованные из слушателей не могли понять и половины прозвучавших слов, а тем более вникнуть, куда в конце концов вынырнули значения витиеватых выражений. Людей, не уверенных в себе, это раздражало.
Однако многие завсегдатаи приходили на вечера в "Медведе" именно благодаря старомодному шарму Филиппа Р-ского. То, что его отцу преподавали на уроках изящного сценического движения сразу после революции уцелевшие и замаскировавшиеся под актеров аристократы, Филипп впитал в детстве: всегда целовал руку даме, упорно но не нахально глядя ей в глаза, с мягким одобрением кивал в ответ собеседнику, что бы тот ни говорил (даже если это была Медведица, имевшая скверную привычку поносить Филиппа перед посторонними), органично носил шелковые шейные платки. Единственное, что мешало Филиппу выглядеть вполне элегантным - это длинные и малочисленные белесые волосы, плохо маскировавшие крупные уши.
В начале вечеринки Филипп всегда немного рассеян: ему надо не только встретить и усадить за определенный столик каждого гостя, но и попутно сказать несколько фраз о картинах. Сейчас он быстро покинул Славу, поспешив навстречу нарядной паре. Художник П. замер.
Что такое успех выставки для художника? Вы думаете, что он будет счастлив, если двести человек, глубоко тронутые его картинами, расскажут ему о том, какой след в их душе оставила эта живопись? Нет, он будет рассеянно молчать и нервно смотреть по сторонам, ожидая того, кто может купить картины. Мы не имеем права говорить о меркантильности, скорее здесь речь идет о своеобразном взаимоотношении творчества и общества; пока общество не отдаст художнику часть своей энергии, то есть немного денег за картины - он не уверен в правильности выбранного пути. Продав одну-две работы, художник успокаивается; он уверен, что не конкретный господин в дорогом пальто дал ему средства для последующей работы - художник считает, что само Провидение одобряет его творчество и позволяет быть свободным и заниматься живописью. Без этих подтверждений, потребность в которых возникает периодически, так как деньги скоро заканчиваются, - надо быть воистину святым или одержимым, чтобы продолжать творить "в никуда". Как Филонов, к примеру. Но чаще Господь жалеет художника, и на его путях внезапно возникают посланцы, которые протягивают ему деньги.
Итак, художник П. замер, поскольку увидел потенциального покупателя. Для П. было очень важно, чтобы сегодня что-нибудь купили - иначе как оправдаться перед собой и перед женой в том, что не выдержал и уехал, бросил скромный гарантированный заработок в далеком Сан-Франциско? Достойная пара привлекла внимание П.: высокая юная женщина с застывшим, словно замороженным лицом и грузный пожилой господин. Муж - известный нотариус, втайне ненавидящий показной, как ему кажется, интерес жены к живописи. Он считает, что куда естественнее и дешевле было бы оформить их многокомнатную квартиру в центре города и загородный особняк симпатичными картинками, купленными во время семейных прогулок по ярмарке в Измайлово. Еще лучше украсить стены трофеями вечернего променада по набережной в южной стране: нотариусу нравились те приятные двадцатидолларовые пейзажи, написанные безо всяких выкрутасов; но нет, сокрушался он, кто-то расчетливо сыграл на комплексах его жены, на ее чувстве собственной недообразованности, и теперь для нее потратить немыслимые деньги на плохо исполненную картину - единственная возможность самореализации. Нотариус сам умел манипулировать людьми, а здесь недоглядел и теперь расплачивался. Хорошо, что пока всего лишь деньгами, но дорого.
Нотариус устроился на низком диване, положил камелию рядом, демонстративно достал из портфеля бумаги и начал читать. Его жена Маргарита сбросила манто на руки Филиппу и расцеловалась с ним почти по-родственному: "Ну, показывай". - "Маргарита, как всегда великолепны! Воистину прав был Михаил Афанасьевич, назвав самую поэтичную музу двадцатого века вашим именем!". Маргарита царственно улыбалась, при этом естественные и нарисованные линии ее лица складывались в несимметричные фигуры; она ждала от этого вечера радости, комплиментов, хотя бы возможности продемонстрировать новый наряд.
Филипп комментировал полотна, следуя чуть поодаль от Маргариты: рассказывал о выставках художника, об известных покупателях его картин. Художник П. в этот момент счел возможным тоже подойти к прекрасной даме, - приблизился, не испугавшись жесткой волны запаха ее духов, представился, церемонно поцеловал ей руку и вручил каталог своих работ, выпущенный за границей. Филипп продолжал неторопливый рассказ:
- Да. Видите ли, уважаемая. Я не случайно настаивал, чтобы вы посетили именно сегодняшний вернисаж. Хотя вы, конечно, и раньше уже были знакомы с творчеством П. Нет? Ну как же, ваше исключительно тонкое эмоциональное чутье, я надеюсь, в полной мере позволит вам проникнуть...в экзистенциальное поле этих аллегорий. А-ха... Прошу меня извинить, - Филлип устремился навстречу пожилому человеку с сизым лицом. - Приветствую вас!
Это был председатель мало кому известного творческого союза. Художник П. подвел Маргариту к своей жене. Алина неловко привстала, смутившись вниманием дорого одетой дамы. Но Маргарита лишь кивнула ей, продолжив осмотр экспозиции.
Тем временем уже пришли многие гости: грустный художник, живущий затворником и пишущий, помимо картин, спокойные книги безнадежного одиночества; поэт в поисках спонсора или на худой конец работы; пожилая дама в вечернем платье с тремя буклями на голове, - Филипп, питающий странную слабость к титулам, почитал ее княгиней или герцогиней неизвестно какого государства.
Слава занял столик в самом углу, налил себе воды и стал неторопливо обдумывать вопрос, привычно возникающий в голове любого человека, оказавшегося на подобном мероприятии: зачем он сюда пришел и почему не послушался голоса разума. "Видишь же, ничего радостного и интересного нет. Сиди дурак и запоминай, чтобы хотя бы в следующий раз понять - ничего хорошего в таких местах не случается...Но не могу же я быть всегда один, и телефон молчит уже месяц".
Художник П., мельком оглядывая входящих, продолжал оставаться подле высоченной Маргариты; та уже попросила принести ей прайслист и начала отыскивать в нем цены на понравившиеся картины.
Алина сидела в одиночестве на диванчике и уныло разглядывала камелию. "Как хорошо было бы сейчас лежать на берегу океана и наблюдать за пеликаном. Или за фламинго. Просто лежать и есть мороженое. Неужели это было со мной, я жила там среди чудес - и совсем не ценила это", - думала она грустно.
Вбежал в ресторан модный художник Кукис. Его не приглашали, но Кукис привык сам являться туда, где будут нужные ему люди. Никто бы уже и не вспомнил: Кукис - это фамилия или прозвище, возможно, псевдоним; считать его модным принято не из-за качества работ, а вследствие необычайной коммуникабельности и мужской привлекательности, редко свойственной художникам. Дамам он казался опасно романтичным, мужчинам - импозантным и на редкость складно рассуждающим на темы бизнеса. Поскольку картин Кукиса, кроме как в известном каталоге, давно никто не видел, с ним не надо было натужно пытаться беседовать о живописи, что многих устраивало и делало Кукиса еще более привлекательным в глазах окружающих. Иногда Кукис писал заказные портреты - известного политика или актрисы; этот образ тут же появлялся в глянцевых журналах и на уличных плакатах; качество портрета, как правило, ничем не уступало продукции уличных арбатских художников с разницей в цене раз в пятьдесят в пользу Кукиса.
Вертлявый Кукис бурно расцеловался со всеми присутствующими, поздоровался с Маргаритой. Он сумел преподнести ей свою камелию столь торжественно, будто только что купил цветок, заложив свой "Хорьх" 1918-го года выпуска. Кукис прошептал Маргарите на ухо что-то приятно-значительное, а затем смело уселся рядом с ее мужем.
Вешалки уже ломились от шуб и пальто, однако не начинали, ожидая хозяина. Почти пустовали еще "привилегированные" столики, отделенные от основного помещения золотым шнуром. Эти места, окруженные пышными кустами живых цветов, предназначались личным гостям Медведя.
Зал гудел, художника П. поздравляли пришедшие друзья, столик перед Алиной был завален букетами. Цветы унес подбежавший официант. Филипп беседовал с журналисткой, у которой постоянно заедал диктофон.
На диванчике рядом с Алиной поместились: искусствовед с официальной репутацией знатока авангарда и толстый жизнерадостный художник, давний приятель П. В их окружении Алина почувствовала себя гораздо увереннее. Искусствовед курил и произносил слова гнусаво, будто с большим трудом, - казалось, что он не был уверен, стоит ли здесь иметь и расходовать мысли. Толстый художник по другую руку от Алины, наоборот, излучал доброжелательность; улыбка на его цыганском лице не гасла ни на минуту. Алексей, так звали веселого художника, рассказывал, что два-три раза в год уезжает в небольшой город на юге Франции, где сотрудничает с местной галереей:
- Иосиф, прикинь, я ему говорю как-то, Алинк, слышь, говорю ему: Жан, мон ами, сделай ты рамы пошире, побогаче, твою мать, не жидись! Он мне: сэ трэ шер, трэ шер...Дорого, значить. Привез ему вот сейчас в сентябре три работы - большие, классные! Пока с Иришкой съездили туда-сюда за покупками в Марсель...Алин, прикинь, она у меня привыкла теперь одеваться только во Франции, - ну и там Борьке накупили опять. В общем, нас всего два дня в галерее не было, а он уже для моих картин успел сделать рамы. И поставил, ты не поверишь, Иосиф, на такую огромную работу вот такой тоненький паршивенький багетик. Белый! Ну тупые! Там у меня на одной картине - огни, огни, - марсельский порт, в общем. А он ставит белый багет. Соображать надо, нет, как ты думаешь? Как они бизнес делают я не понимаю, кто у него в таких похабных рамах купит за семь тысяч евро? Проценты от продаж дерут дикие, дорогу мне никто не оплачивает - достали, короче, послать бы их куда подальше. Будь в Москве хоть одна, ну две приличные галереи, которым подошла бы моя живопись, - ни за что не стал бы туда мотаться.
Надо заметить, что оба свидетеля крика души художника сомневались в искренности его слов.
- Понимаете, Алексей, - искусствовед рассматривал воздух перед собой и дергал носом, будто осторожно принюхивался, - огромная проблема наша заключается в полной утрате галерейной традиции, преемственности...
Почти испуганно зашел в зал секретарь одного из иностранных посольств. П. было обрадованно кинулся к нему, но вспомнив, что разговаривать придется по-английски, просто сказал: "Хай, Мартин" и повел его туда, где сидела Алина. Там уже зависли облака табачного дыма, продолжался разговор о работе с иностранными галереями. Художник П. легко подтянул к столику щуплого, вяло улыбающегося иностранца, ладонью указал на Алину и радостно произнес:
- My wife.
Потом поочередно указал на художника Алексея и искусствоведа и сказал еще задорнее:
- My friends.
В России еще десять лет назад любой гражданин западного государства (и Югославии с Венгрией тож) рассматривался сообществом художников как потенциальный покупатель или, по крайней мере, считался вероятной причиной будущего успеха. Теперь же иностранными бывают чиновники или журналисты, и самое большее, чего от них ожидает художник - это неопределенный разговор о возможности выставиться за границей. Такой разговор является просто некоей особенностью международного этикета, обязательств никаких не накладывает и, как правило, последствий не имеет. Ныне почтение к иностранцам проявляется скорее по привычке, выработавшейся во времена "железного занавеса", когда в Россию проникали очень редкие и, очевидно, выдающиеся иностранные особи; традиция пиетета по отношению к людям, говорящим на англосаксонском или галльском наречиях, остается устойчивой в России.
П. снял с Мартина не по сезону легкое пальтишко и усадил за столик, где иностранец робко примостился на краю дивана, опасливо косясь на дым.
Муж Маргариты за соседним столиком тоже страдал от дыма, сокрушаясь, что его вредное воздействие может свести на нет усилия массажиста-китайца, столь благотворно повлиявшие на его здоровье всего час назад.
Гости слушали музыку и обменивались незначительными фразами в ожидании начала вернисажа и подачи более крепких напитков. Самые воспитанные шли рассматривать картины, но половина публики на живопись даже не взглянула.
Филипп и художник П. постоянно оглядывались в сторону входа в ресторан и переглядывались между собой, но гости не могли по этим взглядам догадаться, кого ждут - то ли самых желанных приглашенных, то ли самого хозяина "Медведя"; может быть, просто не готово угощение?
Вскоре пришел и шумно занял свое постоянное место художник по прозвищу Большой и его жена, сухопарая блондинка Наталья. Большой бывает на каждом вернисаже в "Медведе" и знаком здесь со всеми, - хотя свои картины не выставлял ни разу. Художник П. подчеркнуто дружески поприветствовал Большого; глядя на его уверенные манеры, П. невольно задумывался, не упустил ли золотое время, те годы, что торчал за границей, под пресным чужим небом. Вероятно, оставшись в Москве, думал П., можно было бы добиться того же, что и Большой. Чего именно добился Большой, никто не знал, но ему приписывали успех.
Между тем по крайней мере одну картину на выставке уже можно было считать проданной - покупательница, темпераментная дама с длинными черными локонами, водила Филиппа вдоль стен, тыча пальцем то в полотно, то в прайслист. Филипп рассеянно смотрел по сторонам и многозначительно молчал. Брюнетку звали Екатерина; по местным правилам она должна была во время вечеринки пользоваться особым вниманием Медведя, Филиппа и художников, - за это Екатерина щедро платила, покупая картины, которыми уже был забит её особняк в Брюсселе. Филипп особенно тонко чувствовал, как надо вести вечер, чтобы побудить коллекционершу к эффектным публичным действиям; проделывал он это почти неосознанно, старался не для себя - для художников. Вернисажи были для Екатерины единственным местом, где она, жена очень старого учёного с мировым именем, чувствовала себя, пусть всего на два часа, этакой озорницей с манерами студентки.
Внезапно появился сам Медведь, он был без жены: Лора осталась в номере наверху, так и не сумев справиться с истерикой, которая настигала ее каждый раз при виде документов, фиксирующих расходы на "бессмысленное богемное безобразие, сборище неблагодарных оборванцев, нелепый каприз провинциального бандита, маразматическое проявление детских комплексов бездушного отца" и так далее.
Медведь (подтянутый, ухоженный, лицо в шрамах, похож на бывшего спортсмена, которого вдруг назначили министром) стремительно прошел к скрытому цветами столику, на ходу приветствуя собравшихся, чаще всего ласковым кивком, - но нигде не останавливался. Филипп занял место у микрофона рядом с роялем; художник П. присел на диван прямо перед площадкой для выступлений, коллекционерша Екатерина, успевшая расцеловаться с хозяином, отправилась за столик к Большому.
- Дамы и господа, - начал Филипп, - приветствую вас на открытии выставки полотен художника, я бы сказал, совершенно необычного. Смею предположить, что многие из вас наслышаны о грандиозном успехе экспозиций П. за рубежом. И нас немало не удивляет то обстоятельство, что картины нашего соотечественника в полной мере были оценены интеллектуальной элитой Сан-Франциско, Нью-Йорка, Майами. Несколько лет подряд полотна Петра П. украшали экспозицию американской галереи на таком престижном шоу как Нью-Йорк Экспо, его картины были закуплены для украшения фешенебельных кругосветных лайнеров...
Все поаплодировали.
- Зато мы - мы были лишены возможности лицезреть как развивается наш талантливый соотечественник. Но, господа и уважаемые дамы! Хочу нас всех поздравить: мы присутствуем при зарождении новой тенденции в отношении невидимых потоков энергий, овевающих нашу жизнь, полную эзотерических флюидов...
Екатерине надоело следить за гладкой арией Филиппа.
- Похоже, - сказала она и толкнула Большого локтем в бок, - похоже, что пока не закончатся все выступления, вина не принесут.
- А мне Медведь обещал на каждом вернисаже бутылку "Мартини", - вспомнил Большой.
...и этот новый символический орнаментализм в совокупности с элементами, как я бы определил - ориентального модэ-эрна, - Филипп без осуждения сделал полупоклон в сторону Екатерины в знак того, что она мешает ему говорить.
Художник П. смотрел на открывающийся рот Филиппа и обдумывал, каким образом можно довести до конца наметившиеся сделки. Хорошо было бы получить деньги уже сегодня; впрочем неважно, лишь бы купили.
- Как это ответственно, господа, впервые сегодня, здесь, представлять российского художника, вернувшегося туда, откуда...и т.д. И мне вдруг вспомнились слова Поля Валери...
- А сейчас я хотел бы попросить к микрофону президента международной ассоциации графиков, работающих тонкими перьями.
- Мне очень приятно в этом зале видеть такие разные, но чрезвычайно одухотворенные лица...
- И наконец, слово имеет мэтр неоклассицизма, большой художник...
- А теперь перед вами выступит представительница московского Дворянского собрания, графиня...
Почему нет Оли со Светой? - Видишь, народу набежало, их наверное не пригласили, а мы уж не стали им говорить, неудобно. - А вообще, зачем они? Какую пользу приносят обществу? - Придираешься, они хорошие. - Да, но зачем они существуют? - Тусовщицы. - Между прочим, это ошибка - не приглашать тусовщиков. Они просто изрыгают облака любви. - Любви к чему? - К процессу, да это же совершенно неважно! Петька молодец, правда? Картины здесь здорово смотрятся. - Ты же с ним незнакома! - Ну и что, сейчас познакомлюсь. Петя! Можно вас? - Подожди, Кать, ему еще речь говорить. - На минуту! Мне вон та картина понравилась. Как она тебе? - Какая, покажи. - Вон та. - Чепуха полная. - А мне нравится...
Ярко накрашенная дама в вечернем платье прочла стихи о посещении мастерской художника. Шум и хихиканье в зале нарастали, хотя спиртное еще не принесли. Вдруг Медведь, увидев кого-то издали, пробежал к выходу и вернулся в сопровождении грузного человека - за ними, оглядываясь по сторонам, пробирались двое с микрофонами в ушах.
Глухие ребята? - Охранники, они просто его охранники. - А что за тип пришел? - Из этих, чиновников. - Так это же Б.! - Какая известная сволочь! - Не ругайся хоть здесь, прошу тебя. Заболеешь!
Художник П. возбужденно привстал, Филипп мягко оттеснил с эстрады поэтессу, рассуждения которой по поводу луча солнца на полотне одинокого творца все равно никто не слушал, и элегантно поклонившись, сказал гостю:
- Приветствуем. Наконец, слово имеет герой сегодняшнего вернисажа художник Петр П.
- Спасибо. Ну, во-первых, я искренне благодарен...
В это время внезапно начала свою деятельность женщина-фотограф в цветастом платке, туго повязанном вокруг головы: она делала резкие прыжки в пространстве вокруг микрофона, размахивая камерой.
...картины смотрят на нас, ведь никто еще не открыл, не догадался, как они живут, а они сами изучают людей - и люди обличаются через них: кто полынь, кто рожь...
Между прочим, она мне камерой чуть по уху не съездила. Дайте же книгу посмотреть, прошу-прошу! - Большой, как думаешь, нам вина принесут или, может, заказать? - С ума сошла, тут цены знаешь какие. - Да плевать! Правда нам плевать, Натусь? - Мне кажется, все наказаны до конца официальной части. Или пока этот...жирный отсюда не уберется. Халявщик! Все чиновники халявщики. - А мы кто? В следующий раз обязательно принесем с собой.
Разнесли вино, налитое в бокалы. Носительница фамилии известного композитора ХIХ века стала играть на рояле пьесу предка с небольшими ошибками. Создавалось впечатление, что слушает ее только Филипп: он стоял, красиво облокотившись на рояль, изредка делая пассы рукой с дымящейся сигаретой. Художник П. ринулся к Екатерине, та решительно взяла его под руку и повела к картинам. На расстоянии пяти метров за ними следовал Кукис, которому тоже не терпелось попасть на прием к коллекционерше. Большой проводил их взглядом: в коллекции Екатерины больше всего было его работ, и втайне ему хотелось, чтобы картины других художников вызывали у нее лишь насмешку, но приходилось мириться с тем, что Екатерине нравился сам процесс покупки разнообразной живописи.
Кукиса перехватила дворянская дама и попыталась втянуть в разговор о роли искусства в сохранении духовного потенциала человечества; красавец не отвечал на ее вопросы и досадливо крутил головой, ища возможности сбежать.
В ресторан зашли двое - сотрудники галереи "для избранных" в центре Москвы. Не снимая пальто, они четким шагом промаршировали вдоль стен. Лица галерейщиков ничего не выражали. Улыбнулись только Медведю, который приветливо вышел им навстречу, - но снять пальто не пожелали. Если бы галерейщики несли над головой знамя, то на нем было бы начертано: " Художник всего лишь пишет картины, а ценители выбирают, какую из них сделать шедевром".
Большой наблюдал за галерейщиками издали: полгода назад они также по-чекистски прошли по его мастерской, затем молча выпили предложенный чай и, сурово попрощавшись, удалились. "С такими лицами, наверное, опричники подбирали невест для царя: нагрянут бывало в деревню, заглянут во все избы и курятники, но что ищут - не говорят и виду не показывают, если им кто понравился", - вдруг пришло на ум Большому, он рассмеялся и отправился поболтать с Филиппом и художником Славой.
Екатерина тем временем уже расплатилась с П. и, довольная новым знакомством и приобретением, присела за столик к Медведю.
Шумные объятия и комплименты. Демонстрация фотографий детей, внуков и интерьеров.
Медведица Лора страдала наверху. Уже было поздно спускаться в ресторан как ни в чем не бывало, но и оставаться в постылом гостиничном номере, превращенном мужем в захламленный кабинет, было для нее невыносимо. Медведица была достаточно умна, чтобы понимать, что теперь, когда муж вдруг перестал слушаться, ей правильнее всего было бы уступить и сделать вид, что она разделяет его чудачества. Но иногда у Медведицы не хватало терпения: вот сегодня она сорвалась, увидев счет за французское шампанское, и даже не пожелала услышать, что Медведь заказал это специально для Б., она не смогла остановиться, а ведь должна была...Сидела бы сейчас в новом розового цвета платье, кокетничала с тем же Б., он ей нравится, - властный, спокойный мужик. Богатый очень, вхож даже в Кремль...И сумочка, и туфли под цвет платья. Она же осталась здесь наедине с неряшливыми кучами бумаг, а эта, как ее - царит на вернисаже в своих безвкусных нарядах, трясет бриллиантами.
Екатерина действительно приятно проводила время, но решила уже, что пора ехать домой, к внукам. Ее шофер унес две купленные картины, и коллекционерша, бурно распрощавшись с хозяином и чиновником Б., с которым успела выпить на брудершафт, прошлась вдоль столиков, приветствуя знакомых.
- Большой, давай я вас подвезу!
- Спасибо, Кать, мы поедем попозже, мне надо побеседовать с журналистом. Не забудь про наш четверг.
Екатерина направилась к выходу в сопровождении счастливого художника П; он держал на вытянутых руках ее легкую шубу, где поверх меха лежали камелии. Кукис ринулся было догонять, но передумал, сообразив, что присутствие П. все равно помешает общению. Кукис зычно крикнул:
- Екатерина, я в отчаянии, мы с тобой так и не пообщались!
- Ничего, Куконька, в другой раз, созвонимся.
"Погоди-погоди, сама будешь мне звонить, дура старая. Обзвонишься", - подумал Кукис, тряхнул ухоженными волосами и решил обрушить обаяние на жену нотариуса. Маргарита чувствовала себя обделенной вниманием, и от нечего делать презрительно поглядывала на мужа, пытаясь внушить ему, что из-за его жадности она только что упустила понравившуюся картину. Нотариус мучился от духоты и, вытирая пот, вяло парировал:
- Ты сама говорила, что никак не можешь определить, подходит ли эта картина к интерьеру в малом холле.
- Неправда, я тебе сказала, что уже поняла - она там будет смотреться хорошо! Это ты заявил, что дорого, тебе все дорого, а надо было начинать торговаться. Почему-то когда касается моих интересов, даже когда речь идет о нашем доме, - ты всегда считаешь копейки.
- Прости, но мне кажется картины не очень отличаются друг от друга: посмотри - квадратики, кружочки. Хочешь, сейчас вместе выберем и купим другую?
- Ты издеваешься, да? Так судить об искусстве - это позор, сразу видно, что в вашей семье...
Кукис сел рядом и мягко взял Маргариту за длинное запястье:
- Маргарита, вы здесь сегодня самая красивая, впрочем, что я говорю, вы всегда самая красивая и изысканная, - Кукис церемонно поцеловал ей руку. - Пал Палыч, меня восхищает удивительное качество вашей жены - умение преображаться, свойство столь редкое для женщины! Вы, Маргарита, каждый раз другая и становитесь для меня все большей загадкой. Феникс, нежный феникс...
Пал Палычу благодарно кивнул с легкой улыбкой.
Вернувшийся с улицы художник П. подсел к жене и шепотом сообщил о результатах сделки.
- Элин, самое интересное расскажу потом, мы там с Катей разговорились у машины. Слушай, я такую машину впервые вижу.
- Да? А я такую шубу. - Алина была раздражена долгим отсутствием мужа. - И где же твой любимый Шлямин, между прочим?
Художник П. пожал плечами:
- Больше никуда его приглашать не будем: сегодня утром я ему звонил, напоминал в третий раз, и он пообещал прийти. Вычеркиваем из списка.
- Ты уже зарекался.
- Все, обещаю. Никогда больше!
Молодой хирург Костя Шлямин и П. познакомились лет двадцать назад. Шлямин восхищался картинами П. и не скрывал, что считает своего друга-художника необыкновенно талантливым. В те времена из студенческих этюдов художника П. и работ его приятелей закладывался фундамент коллекции живописи доктора Шлямина.
С годами собирание картин для Кости Шлямина стало необходимой отдушиной и странной любовью; его коллекция уже давно являлась предметом обсуждения искусствоведов, надеждой многих художников, мечтой музеев и также - затаенной болью П. Художник П. не мог забыть, что некогда был первым и единственным увлечением ныне известного коллекционера, и потому ему было обидно слышать: "Шлямин купил у меня десять картин, совершенно не торговался", "Шлямин скупил у вдовы художника из "Двадцатки"* почти все на корню", "Шлямин заказал модному скульптору монументальную композицию для фонтана". Ревность сжимала сердце П., чувство тем более болезненное, что художник не решался определить свою боль, назвать ее честно; П. никогда бы не разрешил себе испытывать такие эмоции - поэтому в действительности испытывал худшие.
Загрустивший было П. вдруг увидел, что Кукис демонстрирует Маргарите собственный каталог шестилетней давности и, спохватившись, быстро отыскал Филиппа.
- Пардон, что отвлекаю, - П. ласково улыбнулся американскому скульптору, с которым Филипп пытался беседовать на собственном, словно выращенном в алхимической реторте английском, и шепнул искусствоведу на ухо, - Послушай, будь другом, поработай еще с Маргаритой.
- А я ей все уже рассказал.
- Но она вроде бы хотела купить "Гольфистку", которую купила Екатерина.
- Возможно. И что? - Филиппу явно не хотелось отрываться от упражнений в псевдоанглийском. Но П. не отступал:
- Подведи ее к какой-нибудь другой картине. Давай, поработай, Филипп, получишь свои десять процентов; я тебе, кстати, уже деньги должен, когда все разойдутся - отдам.
- Ну хорошо, - Филипп начал было строить по-шекспировски церемонную фразу, чтобы извиниться перед скульптором, но П. его перебил:
- Скорее, а то она уйдет. - И Филипп покорно поплыл по залу, не выпуская из рук свой пустой бокал.
- Прошу простить, господа, - склонился он над столиком нотариуса, - я осмелюсь похитить на несколько минут вашу прелестную собеседницу!
Кукису это явно не понравилось, но Маргарита охотно встала.
- Уважаемая Маргарита, я вспомнил, что обещал сообщить вам эксклюзивную информацию, косвенно касающуюся творчества П; об эманациях, зашифрованных в спектральных волнах живописи. Помните у Гете: цвет - это боль света? Вы наверняка слышали об этом феномене, но особенно любопытно с такой точки зрения взглянуть вон на ту работу. Представим себе...
Художник П. успокоенно проследил как Маргарита, подойдя вслед за Филиппом к картине, начала пристально вглядываться в нее "новым взглядом"; он понял, что наконец-то может позволить себе выпить и сел на диван рядом с Большим.
- Передохни, - сочувственно предложил Большой. - Ну как дела-то?
- Да так, суета.
- Как всегда. Я смотрю, Екатерина две картины у тебя купила. Или три?
- Две. Между прочим, я не ожидал, что она так сбивает цены. Но пришлось отдать - для почину. Может и зря.
- Думаю, ты поступил правильно. Давай выпьем за тебя и твой успех, - произнес Большой проникновенно.
- Да какой там успех, честное слово, - скромно потупился П., боясь сглазить.
Подошел Слава, художники заговорили о мастерских. П. работал дома, в маленькой комнате двухкомнатной квартиры, Большой в уютном полуподвале. Мастерской Славы все завидовали: светлая, двухсотметровая, она находилась на верхнем этаже дореволюционного здания типа "полуразрушенный модерн". Обстоятельства сложились так, что он в ней и жил.
- Как у тебя дела с мастерской? - спросил Большой Славу.
- Плохо совсем.
Поговорили о подорожании материалов для работы; цены на холст и краски в последнее время катастрофически выросли. Стало вдруг холодно и скучно, и потому П. радостно отозвался, когда Филипп позвал его с другой стороны зала. Маргарита была готова купить картину! Вот это и называется "удачный вернисаж".
- Петь, погоди минуту, - Большой удержал художника П. за рукав, - ты за аренду зала здесь платил?
- Давай потом, а? Ну ладно, - на ходу прошептал П. - Медведь берет себе две картины по своему выбору. А деньги нет, не требует.
Маргарита торжественно покидала вернисаж, довольная покупкой и полученной от П. скидкой; нотариус нес за ней картину в массивной раме, стараясь не показать, что его короткая рука с трудом удерживает такой груз. Многие гости уже прощались, и только художники знали, что начинается их вечер. Кукис, Большой и его жена Наталья перебрались поближе к Медведю, который проводил "нужных" людей и теперь беседовал то с одним, то с другим. Поэт Эдик вызвался читать перед микрофоном свои новые стихи, но его слушали плохо. Молодой одесский художник извлек из кармана деревянный музыкальный инструмент и наполнил помещение резкими отрывистыми звуками. Повеселевшая Алина смеялась над шутками толстого скульптора. Кто-то басом запел народную песню...
Слава не остался до полуночи, до позднего ужина завсегдатаев. Маета, преследовавшая его в последние дни, выгнала на слякотную улицу. Он ни с кем не попрощался.
II
1
Славе надо было пройти от метро Цветной бульвар почти до Трубной площади, и там подняться по переулку в гору. Природа Цветного бульвара представлялась художнику своеобразной как нрав дворняги: это место вследствие специфической энергии подземных вод всегда подпитывало зверей, растения и низменные проявления людей - питейные заведения, цирк (раньше там был манеж), ветеринарная клиника функционировали на Цветном при всех властях и режимах. Слава прошел мимо места, которое навсегда осталось в сознании как "Центральный рынок"; много лет уже здесь стоял лишь скелет громоздкого здания, и особенно ночью ясно представлялось, что там, внутри пустой коробки, сидят два человека и играют длинную партию в шахматы. И именно потому, что их партия никак не заканчивается, со стенами бывшего Центрального рынка никто ничего не делает. А еще по ночам сюда приезжают заблудившиеся грузовики, машины-лунатики; они въезжают, разгружают тонны овощей, потом не выходя из состояния сна загружают их обратно, медленно разворачиваются; машины обслуживает экспедитор-призрак...один из шахматистов недовольно поворачивает голову на шум мотора.
Слава знал, что не сегодня-завтра дом, где он жил со своими картинами, также выхолостят, омертвят; только в его разрушенной коробке будут играть не в шахматы, а в карты - бродяги будут играть в подкидного дурака.
С некоторых пор на бульваре появился еще один призрак; памятник доброму клоуну и хорошему, как все говорят, человеку, - почему-то поставили прямо на тротуаре перед цирком. Клоун, отлитый в черном металле, по зловещему замыслу автора теперь должен полуприсев приглашать людей залезть в черную металлическую машину. По ночам Слава старался обходить этот памятник по проезжей части: он боялся, что артист протянет руку и затащит его в черный автомобиль, к которому его приставили навечно.
Миновав собак и пьяниц, гуляющих по зеленой части бульвара, Слава дошел до Сергиевского переулка, привычно поднял глаза на свои окна - на самом верху холма. И почувствовал опасный укол в сердце: в мастерской горел свет. Слава провалился в собственный страх.
Что-то необычное должно было произойти, все указывало на это... Но накопившийся страх мог сейчас и убить его. "Единственное, - подумал Слава, с трудом расстегивая пуговицу на вороте и стараясь выровнять дыхание, - единственное, почему я сейчас не хочу умереть - это то, что днем моя картина наконец продвинулась. И как я посмел уйти от нее?".
Мастерская, большая квартира с высокими потолками на последнем этаже шестиэтажного дома, досталась Славе чудом. Двенадцать лет назад он ютился со своим другом-фотографом в крохотном подвальчике здесь же, в сретенских переулках. Тогдашний начальник местного ЖЭКа, женщина очень простая, но не вредная разрешила Славе отремонтировать сырой подвал и работать в нем; за это художник должен был вести детскую студию рисунка. Слава ничуть не тяготился обязанностью обучать детей рисованию, а начальница ставила хорошую галочку в графе "культурная работа с населением". Художник не роптал на судьбу и даже не мечтал о большем, но в своем подвале мог рисовать лишь при искусственном свете и небольшие полотна. А ему хотелось написать что-нибудь масштабное, обязательно на самый главный библейский сюжет.
Однажды осенью в дверь постучали незнакомые люди. У порога стояли трое. На вопрос как они его нашли, Славе ответили, что во дворе их направили "к художнику". Посетители представились активистами "Комитета самоуправления" Сретенки. Жизнь Славы очень изменилась после визита странной группы товарищей: ему было предложено организовать выставку в старинном зале в Варсанофьевском переулке - это между зданием КГБ и Рождественским монастырем - и даже "курировать выставочную работу в микрорайоне".
Славина жена Ольга уволилась с работы и стала делать одну за другой выставки в этом красивом зале, еще недавно бывшем местом собраний парткома Министерства рыбного хозяйства. Время было удивительное, на разломе эпох, но Слава не любил вспоминать о том счастливом полугодии, полном радости и иллюзий. Поздней весной Ольга ушла от него к другому. Но до этого, в марте, произошло вот что.
Председатель Комитета самоуправления сказал Славе: "Знаешь, я подобрал тебе мастерскую в Большом Сергиевском, недалеко от своего дома". Как это стало возможным, Слава так и не понял, но вскоре ему разрешили въехать в бывшую коммуналку с пятиметровыми потолками. Квартира состояла из четырех комнат-пеналов, была нежилой, и только мешки с непонятным хламом загромождали ее. Силы, забросившие художника в это помещение, тут же отступили и растворились, и никто не объяснил Славе каковы его права и обязанности в отношении столь щедрого дара судьбы. Председатель эфемерного комитета сразу после этого перестал узнавать Славу на улице: завидев художника, он вдруг обнаруживал на небе необыкновенно интересные объекты и не реагировал ни на какие попытки вступить с ним в контакт, точно также поднимали глаза к бесконечности два председательских бульдога, - и троица с одинаковыми физиономиями проходила сквозь Славу. Вероятно, подобный синдром был связан с тем, что председатель стал депутатом Московской городской Думы и заболел чем-то вроде депутатской амнезии. Так или иначе, добиться какого-либо документального закрепления своих прав Слава не смог. Более того, стоило ему начать делать беспомощные попытки "оформить мастерскую", как он натыкался на неожиданные преграды. Знакомая начальница ЖЭКа по-приятельски осадила: "Чего добиваешься, Слава? У тебя есть помещение, оно тебе подходит?" - "Да" - "Тогда сиди и молчи" - "Да?" - "А то отберут обратно". Получалось, что квартира ничья и для властей не существует.
Между тем дом, где находилась мастерская, тогда еще не выглядел ни старым, ни разрушенным. Здание было построено в начале двадцатого века в стиле модерн: завитки перил, остатки витражей, украшавших подъезд, резные двери и застекленный черный ход очень нравились Славе и его друзьям.
Слава начал делать посильный ремонт, и мастерская теперь служила ему также и жильем: он не стал делить с женой квартиру в Ясенево, просто переехал сюда. Первым делом Слава заказал большие подрамники, ему не терпелось приступить к новым картинам. Он продолжал заниматься по воскресеньям с детьми; хотя никто теперь от него этого не требовал, - просто Слава считал, что обязан провидению.
Однажды раздался звонок: перед дверью стоял плотный брюнет - лицо в бородавках; он уверенно оттеснил Славу, зашел в коридор и весело спросил: "Вы тоже теперь здесь живете?"
- Тоже?
- Ну да, это и моя квартира, две комнаты принадлежат мне. Вещи мои. Разрешите представиться: Ласло Доби, певец, я венгр по национальности, - незнакомец протянул визитку.
- Но...но..., - Слава потерялся и пригласил незнакомца на кухню выпить чаю.
Доби поведал доверительно, что вообще-то у него есть квартира на проспекте Мира, а здесь он появляется лишь изредка и хранит необходимые вещи. Слава хотел спросить, какие вещи имеются ввиду - комнаты не заперты и в них лишь пыльные мешки и трухлявые картонные коробки со ржавыми гвоздями и скомканными тряпками. Однажды Слава заглянул в один из нескольких десятков мешков и обнаружил там старые женские сапоги - штук сорок или пятьдесят непарных ботинок и сапог в облаке подозрительного запаха. Мерзость. "Где вы все это набрали?", - хотел спросить Слава, но вместо этого поинтересовался, какой репертуар исполняет певец Доби. Венгр подробно рассказал о своей артистической деятельности, он был настроен дружелюбно и предложил Славе не смущаться, располагаться в квартире свободно.
- Мне-то немного нужно, - подмигнул Доби, - одна комната, ну и диван в ней, конечно. Понимаете, меня?
- Нет, - честно признался Слава и вспомнил, что действительно, есть там диван, а в середине его - торчащая пружина и дыра чуть не до самого пола.
- Да ладно! - Доби кокетливо покачал головой, - диван, женщины.
- Вот и договорились, - просиял бородавками венгр.
Он ушел и не появлялся месяца два.
Ремонт Славе помогали делать друзья: разрушили перегородку между комнатами - получился просторный зал: на одной его половине паркет выложен под прямым углом, на другой по косым. Когда сдирали ветхие обои в дальней комнате, той самой, где стоял диван, под обоями нашли маленькие устройства вроде микросхем или микрофонов - посмеялись и штучки выбросили. Но для того, чтобы квартира обновилась, надо было выбросить хлам. Слава решился позвонить Ласло Доби и попросил его прийти разобрать вещи.
- У меня там все нужное, - вдруг рассердился певец.
- Да здесь же...ну я не знаю, тогда срочно приезжайте и разберитесь.
- Я приеду, когда смогу.
- Понимаете, - пытался объяснить Слава, - я хочу, чтобы квартира была чистой, светлой. Это и в ваших интересах.
- Там посмотрим, - сказал Ласло Доби и опять пропал.
Во время ремонта в мастерской постоянно появлялись Славины друзья - физик Николай и никому непонятный Дяба, причем оба часто оставались ночевать. И если Николай рушил стенку приемами карате, ездил за стройматериалами, белил потолок, то Дяба лишь наблюдал и давал советы. Кроме того, по гнусной своей привычке, начинал пить водку уже с утра и заводил бесконечные разговоры. В такой активный хозяйственный период Славиной жизни Дяба ему откровенно мешал. Николай же никогда не отвлекался на Дябу: создавалось впечатление, что физик его просто-напросто не замечает.
Самые дырявые мешки вынесли на помойку, а из оставшихся соорудили баррикаду посреди зала. И когда наконец, уже ранней теплой осенью, явился Ласло Доби, он увидел свои сокровища, сваленными в грязную кучу, а диван - коряво торчащим посреди коридора. Кем бы он там ни был, загадочный венгр, голос у него действительно был поставлен профессионально, он сразу с рычания перешел на визг и угрозы, которых Слава не испугался только потому, что ничего в них не понял. Затем Ласло Доби потребовал телефонный аппарат, чтобы звонить кому-то всесильному, и Слава послушно принес ему раздолбанный ящичек, по дороге путаясь в длинном шнуре, неряшливо подхваченном во многих местах изоляционной лентой. В голове у Славы смутно рождались представления о наряде милиции или отряде гневных дворников, но почему-то эти образы не вызывали страха - по неким ассоциативным ощущениям все, что было связано с Ласло Доби, смахивало на оперетку. Николай замер на стремянке, решив посвятить эту психологическую паузу внимательному изучению недостатков в свежевыполненной побелке.
Некто, с кем так хотел поговорить Ласло Доби, по всей видимости отсутствовал, поэтому венгр временно перестал накручивать кривой диск и решил еще немного покричать. От этой второй серии угроз вдруг пробудился Дяба. Все-таки у Дябы было потрясающее чувство жанра - или стиля, в том смысле, что с каждым человеком он общался в персональной стихии этого персонажа. Дяба появился из глубины коридора в проеме кухонной двери в позе Нерона или кого-то в этом роде и, оттопырив толстые губы, выкинув вперед правую руку, продекламировал: "Собака ты, не человек, уйди отсюда вон". Просто Ильф и Петров какой-то, - на Славу напал нервный смех. Но Ласло Доби! Венгр страшно испугался: он уронил многострадальный телефон на пол и стал осторожно, неотрывно глядя на фиглярствующего Дябу, отступать к двери. Дяба же не унимался, он изображал поступь командора, при этом почему-то выступая правым плечом вперед и гордо закидывая голову при каждом слове: "И ты! Посмел сюда явиться!". Слава больше всего опасался, что к венгру вернется способность соображать, и он попытается реанимировать инвалидный телефон, чтобы вызвать психиатрическую помощь. Но Ласло Доби воспринимал все на удивление серьезно. Нащупав у себя за спиной ручку двери, он заметался словно жирная мышь, чтобы поскорее выскользнуть, но вдруг замер... В полусогнутом состоянии венгр резко обернулся, лицо его было бледно, даже трагично, словно у человека, который должен исполнить что-то - некий фатальный долг, чем бы ему это ни грозило. Дяба по-прежнему стоял в величественной позе с вытянутой вперед правой рукой, а Ласло Доби - с ужасом понял Слава - начал униженно приближаться, чтобы поцеловать ее. Нет, оказывается, он стремился поцеловать знаменитый Дябин перстень (все считали аметистовый перстень оберегом от чрезмерного опьянения).
- Дяба, ты чего, ну ладно тебе... - сказал Слава из жалости и оглянулся на Николая. Тот мирно дремал сидя на стремянке. Слава испугался, что друг во сне упадет, бросился его спасать, а когда распихал, оказалось, что Ласло Доби ушел, а Дяба опять пошлепал на кухню пить водку и бормотать свои монологи.
- Что это было? - спросил Слава строго, заходя в кухню. Только сейчас он заметил, что если Николай и он сам - страшно грязные и одеты в разукрашенные ремонтом лохмотья, то Дябу эта грязь будто и не касалась, он оставался странно нетронутым побелкой.
- Где? - Дяба смотрел на него удивительно ясным взглядом.
- Почему он так тебя испугался?
- Разве?
После этого случая мастерская была быстро очищена от мусора, отремонтирована, и Слава принялся с жадностью писать картины большого формата на библейские сюжеты.
С тех пор прошло двенадцать лет. И не было дня за эти годы, когда бы Слава не прислушивался к шуму лифта, к шагам за дверью. Нет, о Ласло Доби он забыл. Но пребывая в прекрасных условиях, видя из своих окон панораму города на несколько километров, Слава всегда помнил, что не платит за мастерскую и не имеет бумаг, подтверждающих легальное пребывание в квартире. Тревожное ощущение незаконности изматывало Славу. Чувство обострилось на рубеже тысячелетия, когда время вдруг ускорилось, солнце в окнах стало скользить по новому маршруту, а здание мастерской принялось разрушаться с ужасающей быстротой. За три года сильный дом постарел на пятьдесят лет. Соседка по площадке, которая родилась в этом подъезде, твердила что дом должны выселить; она давно ходила по кабинетам районных властей, добиваясь чтобы ее оставили жить в центре. Злая дворничиха по имени Венера продолжала ругаться каждый день, но теперь в ее ругани Славе слышались торжествующие нотки: вот-вот власти города и приближенные к ним богатые люди, эти небожители, исполнят Венерину мечту - выбросят художника с его непостижимым скарбом на улицу.
В глубине души Слава верил в то, что некие силы охраняют его. Но как долго можно оставаться невидимым в центре Москвы?
Он уже не знал - любит ли свое пристанище или ненавидит, и чтобы избавиться от навязчивых мыслей, старался больше работать.
Если раньше мастерская часто заполнялась друзьями или людьми, которым нравились Славины картины, то в последние месяцы телефон молчал, никто к Славе не приходил. Ему казалось, что картины никому не нужны, а он сам разучился писать. И несмотря на то, что бывали и лучшие времена, живопись иногда продавалась - пусть даже и давно, - работ в мастерской накопилось очень много.
"Ты слишком много наваял, Слава", - говорила Таиша. "Согласен, - отвечал он, - А что теперь делать?".
Картины висели на всех стенах и стояли у стен, требовали и жаловались, тоже боясь оказаться бездомными. Он ничем не мог их утешить.
2
" И скажи им, ежели они будут о чем ко мне писать впред, и онеб вписмах своих явили имена свои. А будет такоеж от них писмо впред у меня явица, а имен их не будет, и втом бы оне на меня непеняли, что над ними учиню. Понеже такие писма бывают подметныя".
2-й генерал-фельдцейхмейстер, граф Яков Вилимович Брюс
...По переулку, идущему круто вверх, медленно переставляя ноги, Слава стал подниматься к подъезду. Однажды его уже обворовывали - перевернули все вверх дном, распороли обшивку колонок музыкального центра и взяли полторы тысячи долларов. Слава тогда уезжал отдыхать. Картины не унесли и, самое главное, не изуродовали. Но произведения современных художников, как правило, воры не берут, потому что картины трудно продать при живом авторе. Слава заставил себя пройти в подъезд и ждать лифта как ни в чем не бывало. "Ты забыл выключить свет", - внушал он себе. Слава знал, что такого не может быть, потому что у него в коридоре перед дверью много лет висел плакатик: "Выключить свет и включить автоответчик". Но если поверить в то, что в мастерскую ворвался злоумышленник, то где взять силы войти туда? Хотелось, чтобы лифт ехал долго-долго, чтобы успеть унять дрожь.
Перед своей дверью Слава провел немало времени: три раза про себя прочитал "Отче наш". Понять, открыта ли дверь, можно было лишь повернув тугую ручку.
Дверь была не заперта, свет горел во всех комнатах, картины оказались невредимы и даже не напуганы. Слава решил было, что уходил отсюда в какой-то прострации - переутомился, и не только не выключил свет, но и дверь не запер. До чего же может довести обдумывание новой, самой трудной в жизни картины?!
Вдруг зарычала собака; Слава в это время стоял у окна в дальней комнате - а собака могла быть на кухне. Внутри опять все задрожало, ноги не слушались, - но Слава заставил себя пойти на кухню. Он шел по длинному коридору, видел, что лампа на кухонном столе горит, на столе - беспорядок, стаканы, чашки, начатая бутылка водки. Опять страшный рык!
На диване, невидимый за клеенкой свешивающейся с кухонного стола, спал Дяба. Удивление и слабость заставили Славу опуститься на стул. Он долго сидел и смотрел на спящего Дябу.
Слава не видел приятеля около трех лет, тот пропал, как пропадал несколько раз в течение долгих лет их дружбы. Но в последний раз, вспомнил Слава, Дяба жил здесь как раз после той кражи и, значит, исчез прихватив ключи от новой железной двери. Поразительно, как в Дябе неприкаянность и бомжеватость сочетались с невероятной предусмотрительностью и неожиданно проявляющейся педантичностью. "Надо подарить ему картину, любую какую захочет", - подумал художник. Дарить картины Дябе - хорошая примета, Слава помнил об этом широко распространенном суеверии еще со студенчества. Уже в те времена Дяба был немолод и дружил со всеми сколько-нибудь известными художниками. Он появлялся ниоткуда, селился по своему желанию в мастерской то у одного, то у другого художника, а потом также неожиданно исчезал. В кругу живописцев и скульпторов всегда существовала тема - спор о Дябе. Спорили о том, хорошо ли, если дядя Яков Б. (Дяба) вдруг нарисовался в твоей мастерской? Доброжелатели утверждали, что Дяба приносит удачу, и чем дольше он находится рядом - тем вернее рельсы везения. Особенно важно при этом хорошо содержать Дябу и дарить ему не самые худшие свои работы. Куда он девал многочисленные подношения никому не было известно. Мифическая коллекция, которая должна была скопиться за десятилетия, тоже становилась предметом ожесточенных споров. Некоторые из художников, особенно те, у которых Дяба не селился, пытались пересчитать на доллары приблизительную стоимость картин иных дябиных друзей, ставших мировыми знаменитостями. Получались миллионы. И где же теперь эти сокровища? - вопрошали любопытные неудачники и не находили ответа. Одно было бесспорно: Дяба за всю жизнь не купил ни одной картины, но ни одной и не продал.
Говорили, что часть коллекции Дяба всегда оставлял очередной жене, переходя к следующей. Сколько всего у него было жен никто не знал. Известно только, что все жены становились искусствоведами. Одна даже открыла в Лондоне галерею и - страшно, жутко! - разбогатела.
Кроме того, Дяба постоянно дружил с десятками музеев по всей России; в каких-то музеях сотрудникам удавалось "выбить" копеечную ставку для ценного консультанта и потенциального дарителя, в другие он просто ходил подкормиться и поболтать с сотрудницами, а заодно помочь с экспертизой какого-нибудь экспоната. Любил также на лето уехать в провинцию и там общаться с местной интеллигенцией, - художниками и бескорыстными хранительницами провинциальных музеев (обычно это дамы среднего возраста с просветленными лицами).
На кухне у Славы Дяба перевернулся на спину, пронзительно хрюкнул и проснулся.
- Дяба, бессовестный, опять в ботинках залез на диван, - засмеялся Слава. Ему хотелось поцеловать Дябу или хотя бы пожать руку, но в их отношениях было не принято касаться друг друга.
- Здорово, Славка. Я вот тут подумал, а не зайти ли... - Дяба и сам сиял и протянул к Славе руки. Потом опустил.
- А не зайти ли - и зашел! Я так рад, Дяба, честное слово! Давай пить чай. Ты любишь зеленый чай?
Слава снял пальто.
- Чай пить, пустое это дело. Давай лучше водочки выпьем.
Слава запер входную дверь, помыл руки, и мастерская вдруг показалась ему уютной и защищенной. Как в прежние времена. Он достал из холодильника продукты.
- Прихожу, понимаешь, к другу, а тут заперто, - укорял Дяба, разливая водку.
- Я на вернисаж к Медведю ходил. Знаешь, как испугался, когда свет увидел. Думал сердце остановится.
- И с чего же ты, Славка, стал таким пугливым? Стареешь?
- Старею...Достала меня эта мастерская, Дяба.
Слава рассказал о своих страхах. Все любили жаловаться Дябе, словно он на самом деле был "дядя Яков". Дяба чаще всего молчал и смотрел то ли насмешливо, то ли устало, возможно, это был просто затуманенный пьяный взор. Слава выговорил свои теперешние проблемы, а потом сам не заметил как оказался в уютном, свежем, но одновременно теплом пространстве серо-голубого цвета. Он уже забыл, каково это - ночь напролет беседовать с Дябой, кувыркаясь в таком пространстве, где все становится очень ясно; где ни грустно и ни весело, просто спокойно с обретенным отчетливым видением взаимосвязей. Это было единственное времяпрепровождение, при котором тоска по работе не сверлила душу; будто беседовать с Дябой - это тоже была работа, не менее правильная, чем написание картин.
- Ты думаешь, они не только здесь остаются?
- Да что ты, нет конечно, у каждой картины на небесах есть отблеск. И то, насколько он проявлен, зависит от качеств картины. Бесконечное количество энергетических копий картин мерцает в разных мирах. Возможно, живопись Боттичелли, например, заслуживает того, чтобы висеть в кабинете у самого утонченного из Ангелов.
- В кабинете...почему вдруг Боттичелли? Вот ты так говоришь "Боттичелли", а кто решает - что лучше. Я бы, может быть, в юности сказал, что у лучшего из Ангелов может висеть - ну не помню кто. А сейчас убежден, что это может быть Вермеер. Да, только Вермеер. Но это я так думаю - и кто же все-таки решает?
- Картина "там" ценится тем больше, чем гармоничнее подобраны волны, прошедшие через индивидуальность именно этого человека-художника.
- Дяба, ты вроде умный человек и вдруг бросаешься такими словами. Гармоничность, гармония - кто ее взвешивает, где весы гармонии?
- Они везде, весы гармонии в формуле бытия. Вернее, они и есть формула бытия. Хотя знаешь, смешно сказать, но ответа на этот твой вопрос не знаю даже я.
- Картины Караваджо пропущены через его натуру - преступную, насколько известно, но...
- Поэтому мы и говорим "гармония", а не "хорошесть", понимаешь ты? Давай о другом.
- Подожди, а вот Пушкин тоже мучился этим вопросом: "И не был убийцею создатель Ватикана..." Кстати, не был?
- Чепуха какая, ему некогда было, по всем творениям Микеланджело видно, какой он был занудный... И что вы заладили: Пушкин-Пушкин, да ничем он не мучился: сидел себе записывал, самый яркий образец автописьма ваш Пушкин.
- Фу, Дяба, как не стыдно завидовать, разве не любое творчество явление более или менее расслабленного автописьма? И талантом в обиходе называется как раз умение расслабиться и записать все как можно чище, яснее, умудриться не замешать в этот текст пыль окружающей обыденности и глупость ожиданий современников.
- Ты, Славик, прям поэт сегодня. И что же ты днем-то не расслабился так вот просто, а хотел выброситься из окна?
- Откуда знаешь?
- Венера сказала, - Дяба тоненько захихикал. Отношения у Славы с дворничихой оставались неизменными: смесь взаимного любопытства и непримиримости. - У нее от радости в зобу дыханье сперло.
- Это тебе не шуточки, Дяба, - Слава неожиданно для себя ударил кулаком по столу. Посуда противно зазвенела, бутылка опрокинулась, но Дяба легко подхватил ее.