Аннотация: История мистической скрипки: сегодня, вчера, позавчера. Музыка сильнее жизни...любви?
Елена Мунтян
Эхо
"Non si puo sempre aver in mano la bilanzia dell"orefice"*
Джорджо Вазари
*"Нельзя всегда держать в руке весы ювелира"
1.
В этом месяце присутственный день приходился на воскресенье. Дирк подъехал к Палаццо Турси без двадцати двенадцать.
"По крайней мере, в выходной, - подумал он, - есть где припарковать мотоцикл и не надо продираться сквозь толпу орущих школьников. Пожалуй, это станет единственной радостью дня".
Поздоровавшись с охранниками, он обреченно поплелся по коридорам, не замечая ни лепнины, делающей потолок похожим на замусоренное штормовое море, ни мерцающих вспышек охры и лазури на стенах. То, что восхищало его, стало невидимым за двенадцать лет.
"Даже не волнуюсь. Она сломала меня, и я состарился; теперь это уже не свидание, как прежде, просто работа, пропади она, работа, которая не получается, проклятый гвоздь, прибивший меня к полу". Дирк сжал кулаки - руки опять холодные и мокрые, он вытер их прямо о джинсы.
По случаю воскресенья секретаря не было на месте, и Дирк прошел через приемную в кабинет хранительницы. Синьора Мария Сан-Филиппо пила кофе. Увидев Дирка, она обрадовано вскочила и всплеснула руками. Чашечка покачнулась, едва не выплеснув горячий кофе на юбку. "Будто боится каждый раз, что не приду. А чего боится-то? Найдет другого, помоложе".
- Выпьешь кофе? - пробасила Мария.
- Нет, пойдем.
- Подожди минуту, я докурю!
- Тогда налей мне коньяку. У тебя остался тот?
- Конечно, для тебя - всегда. Нервничаешь? Тебе не нужно разогреть руки? - она стала суетливо искать бутылку, припрятанную в недрах громоздкого дубового шкафа.
- Мне? На улице жара. Мария, дорогая моя, как ты хороша сегодня, слов нет!
Дирк удобно устроился в кресле, нюхал коньяк в крошечной рюмке и разглядывал синьору Сан-Филиппо при безжалостно ярком свете. "Опять короткую юбку надела, смешная все-таки старушенция. Кто уже давно старый - тот больше не стареет. Это так. Две мои подруги без возраста, пьющие кровь почти молодую".
- Мой маэстро, наш маэстро! - синьора подошла к Дирку, взяла за руки, вытянула из кресла. - Пойдём, милый.
"Так, наверное, в средние века юную принцессу ласково вели к дракону. Или Мария сама дракон", -
- усмехнулся он, высвобождаясь от холодной цепкой лапки осторожно, чтобы не поцарапаться перстнями.
Они шли по широким мраморным лестницам и гулким залам. Пахло ухоженной музейной плесенью. Вскоре к ним присоединились карабинеры; солдаты шутили и обменивались новостями, пока синьора, время от времени взрывая пространство кашлем, открывала бронированную дверь небольшого зала. Наконец, точно в то мгновение, когда все часы дворца начали бить двенадцать -они вошли в темную комнату.
Согласно порядку, установленному в 1851 году, карабинеры и синьора Сан- Филиппо осмотрели помещение, проверили сохранность сокровища и вышли, заперев за собой дверь. Дирк взял скрипку в руки, поцеловал ее и закрыл глаза. Если представить себе как может пахнуть луч из прошлого, то, наверное, его запах отчасти будет сравним с запахом Пушки. Иногда этот аромат казался Дирку таким же как тот, что исходил от затылка Маринеллы, когда он касался его губами; но только тогда, в юности. Запах Маринеллы - влюбленной до беспомощности. Больше всего Дирку хотелось лечь на пол, прижать скрипку к себе и немного поспать.
Затем музыкант, двенадцать лет назад утвержденный на эту работу городским магистратом, приступил к своим обязанностям: в определенный день каждого месяца в течение двух или более часов Дирк должен обыгрывать самую знаменитую скрипку в мире, любимый инструмент маэстро. "Пушка", как называл ее великий хозяин, была изготовлена кремонским мастером Гварнери дель Джезу и некогда в руках Паганини умела петь человеческим голосом, соблазнять, доводить толпу до экстаза. Теперь скрипка молчала. Говорили, она молчит с самого дня смерти маэстро, но это не могло утешить Дирка. Говорили также, что в ней живет дух мистического скрипача.
Долгие годы Дирк надеялся, что однажды скрипка сочтет его достойным, поддастся ему - не самому бесталанному музыканту. Но она предпочла лишить его иллюзий. Пушка была не вполне, но почти здорова для своего возраста - лучшие мастера мира время от времени осматривали и лечили ее.
Дирк начал как положено, с гамм и несложных этюдов; она, будто посмеиваясь, издавала ученические, плоские звуки. Так прошло полчаса мучений. Дирку всегда казалось, что Мария Сан-Филиппо подслушивает под дверью и злорадно улыбается, а карабинеры строят друг другу смешные рожи. Ему виделось как во время первой брачной ночи престарелого герцога, бывшего хозяина палаццо, родственники толпились под дверьми спальни и хихикали, пряча непристойный блеск глаз: "Он ничего не может".
Полагалось сыграть несколько пьес маэстро - скрипка привычно завыла кикиморой. Сколько раз Дирку хотелось треснуть ею о подоконник или бросить на пол и топтать ногами, топтать с наслаждением! Потом пусть позор или тюрьма, - зато я услышу умоляющий, шелестящий треск ее дерева под моим ботинком! Окончательный звук, после которого не будет ничего. Вещь, деревянный предмет, старая рухлядь, кем ты себя вообразила?! Как ты сумела обмануть всех нас так, что мы хороводимся вокруг тебя уже сто пятьдесят лет? Может, ты вообще самозванка...бездарность.
Будто сжалившись, скрипка по имени Пушка в одном пассаже выдала звук сильный, но невыразимо нежный - и продлила его, и подхватила снова. Милостыня. Дирк всего лишь на мгновение, но отчетливо почувствовал себя счастливым избранником.
- Не сердись, я буду рядом - столько, сколько позволят, - шептал он, - и спасибо...счастлив, недостоин.
2.
Маэстро колесил по Европе. Он намеревался въехать в Париж триумфатором, а для этого сначала надо было покорить провинцию, добиться чтобы слава бежала впереди - и открывала все двери. Великий скрипач понимал, что чем больше противоречивых мнений о нём будет на устах у толпы, тем более прочная известность будет его сопровождать. Тем выше будут гонорары. Маэстро выстраивал все новые варианты режиссуры своих выступлений, и его психологические эксперименты над публикой работали отлично; он мог гордиться тем, что отучил публику опаздывать на представления и жевать, слушая музыку.
Музыкант выработал два правила, оба действовали безотказно. Первое: слушатели полагали, что его дар скрипача не совсем человеческого происхождения. Маэстро отнюдь не был жертвой этой легенды, скорее ее автором, и никогда своим поведением не пытался опровергнуть "суеверие". И второе: публику удалось убедить, что завистники маэстро многочисленны и вездесущи, они с маниакальным упорством подстраивают ему ловушки. В результате концерт приобретал многоплановую интригу - можно было убедиться, что маэстро играет блестяще, со сладким ужасом полюбоваться его "демоническим образом", а кроме того, насладиться поединком артиста с непреодолимыми препятствиями, подстроенными врагами. Столько удовольствия за сравнительно небольшие деньги!
В начале концерта маэстро долго играл проходные мелодии, слегка импровизируя и спокойно выжидая, когда слушатели начнут недоуменно переглядываться. То была своеобразная шутка гастролера, всеми воспринимавшаяся всерьез. Подержав зал в таком состоянии ровно до тех пор, когда неудовольствие могло прорваться, скрипач начинал наращивать темп и сложность пассажей, постепенно захватывая и распаляя собравшихся. Когда зал уже дышал с ним в одном ритме, поднимаясь на головокружительные высоты сложнейших вариаций, скрипач изгибался - и незаметно для зрителей рвал пальцем одну из струн на своей скрипке. В публике прокатывался стон ужаса: так грубо прервать кульминацию эстетического наслаждения! Какой же негодяй подпиливает струны гению?! Но маэстро, презрев препятствие, продолжает играть на трех струнах!
Ему требовались самые лучшие инструменты: надежные, но чуткие и чувственные. Музыкант был чрезвычайно расчетлив и осторожен, свои скрипки, а их было девять, он содержал в безукоризненном порядке. Любимыми оставались три инструмента работы Антонио Страдивари: это лучшие скрипки кремонской школы, способны звучать полновесно, сильно - и в то же время изысканно и утонченно. Но мастер Страдивари слишком благоразумен; маэстро всегда привлекала страсть.
...Был уже душный полдень, маэстро давно проснулся и лежал, пытаясь осмыслить сон и понять - пришла ли к нему во сне желанная идея? Нужно было опять что-то менять в постановке концерта: да, вчера это была восторженная толпа, признающая в нем единственного в своем роде музыканта, повелителя, но еще немного - и им захочется чего-то более острого, тогда они быстро потащат из дома яйца и помидоры, это же беспощадные звери, и дрессировать их нужно, постоянно меняя приемы укрощения. Смутную идею все-таки удалось ухватить: она мелькнула вчера на концерте, надо обсудить ее с Гуидо.
- Эй, ты уже встал, бездельник? - крикнул он ласково. Никто не ответил. - Гуидо, ты где, вислоухая дубина?! День уже, почему ты меня не разбудил?!
Музыкант разразился грубой бранью, с отвращением думая о том, что придется умываться и одеваться самостоятельно. Он свесил голову с кровати, нащупал башмак и со всей силы запустил им в стену. Никакого толку. Воистину, сколько ни плати слуге, сколько ни одаривай его своим расположением - он останется всего лишь слугой и плебеем, норовя усвистать куда-нибудь. Мухи, ползающие по остаткам обеда, запах собственного пота и грязных простыней доводил маэстро до бешенства.
Я должен зарабатывать деньги, кормить ненасытного прохвоста - и еще заниматься всем этим дерьмом! Жрет и пьет за обедом больше меня, еще неизвестно, честно ли он держит мои деньги. Маэстро вдруг укололо ужасное подозрение, он выскочил из постели и начал метаться по комнате, опрокидывая мебель, переворачивая сундуки и баулы, разрывая в клочья тряпки: мои деньги, мои скрипки, мерзавец сбежал со всей кассой, а я всегда знал, что когда-нибудь это произойдет, всегда знал, что он плут - и не бывает в этом мире других людей. Все вокруг - негодяи и воры! Господи, неужели даже ничтожество, обязанное мне буквально всем в своей жизни, это тупое животное, которому я доверял, предает меня так быстро! Мадонна, смилуйся, пожалей меня - взгляни, как я несчастен и одинок!
Огромные сундуки были выворочены за считанные минуты, но наконец рука наткнулась на пузатый бархатный мешок. Да, деньги на месте.
Музыкант сидел посреди душной комнаты, почти голый, потный, - и смеялся. Хорошо хоть, что во время припадка не потревожил скрипки: все драгоценные футляры лежали в ряд по другую сторону кровати. Он бросил мешок с деньгами на подушку, встал и распахнул окно - летний день тотчас вытеснил затхлость. Высунулся в окно, но гостиница находилась в самом центре городка, и он сразу отпрянул, испугавшись любопытных взглядов, и так уже миловидная горожанка показала на него пальцем своей спутнице - и засмеялась. Маэстро плюхнулся на кровать и продолжил размышления, поглаживая одну из скрипок.
Необходимо, чтобы слава опередила его, чтобы каждая парижская газета написала о предстоящих концертах в столице, - и тогда двор и знать не смогут не пойти на его концерты. Надо добавить остроты, новых трюков; что же такое сделать, чтобы концерты стали похожи на жизнь - страшную, ужасную, нет, неверно, не на жизнь - на страсть, квинтэссенцию жизни, когда боль, страх и высочайшее наслаждение сливаются воедино, и ты забываешь о себе, притом испытывая желание никогда не отрываться от этого источника, пусть даже и ядовитого. Опасного. Надо научиться подчинять их безжалостнее, одного восхищения виртуозной игрой недостаточно, он вдруг это понял. А кто вызывает страсть более сильную, кому поклоняются исступленно? Правильно - тому, кто сам спокоен. Пора перестать думать о публике как о желанной невесте, достаточно он уже ею владеет, - публику надо заставить стать служанкой, услуги и любовь которой можно заказывать. Что, например, скажет Гуидо, если я...нет, ему наплевать, что я валяюсь здесь грязный и голодный, где этот паршивец? Маэстро перевернулся на живот и закрыл глаза. Вызывать у них своей игрой возбуждение всех чувств, чтобы они испытывали и обонятельные, и зрительные галлюцинации - такие, какие я захочу. Растянуть им нервы, залезть в мозги!
- Ку-ку, вот и я! Хозяин, неужели проснулись?
- Гуидо, засранец, где ты был, опять к бабе бегал? Я тебя уволю, старый паразит, - маэстро страшно обрадовался, услышав голос своего слуги, но обида захлестнула мозг, - Нет, все, - уже уволил, я не намерен далее сносить подобное обращение. Ищи себе другого хозяина, возвращайся в Италию, ты недостоин видеть мой триумф, похотливый осел! И ведь еще и издевается, свинья - полюбуйся, в каких условиях ты содержишь меня, величайшего музыканта эпохи!
- Вы чего, хозяин, правда не помните? Сами же послали, вчера велели сходить по той записке, - Гуидо положил на кресло предмет, принесенный с собой, и начал готовить туалетные принадлежности маэстро, будто не замечая разгрома в комнате.
- А, это та синьора, как ее...
- Да нет же, никакая не синьора, а торговец сахаром, что угощал вас вчера ужином и просил оценить его скрипку. Вы согласились и приказали перед сном, чтобы я с утра за ней отправлялся.
- Не помню я, - маэстро внезапно успокоился, - знаешь, дорогой мой Гуидо, все же ты напрасно пошел к этому торговцу. Мог, кстати, и сам сообразить, что скрипок у меня хватает. Или, по крайней мере, сперва накормил бы меня завтраком. Ладно, давай посмотрим, что там у него - Страдивариус? Или опять Вильом, не приведи господи? Он все подсовывает мне и подсовывает...хотя правильно делает.
- Я не очень-то разбираюсь, хозяин, по-моему, он называл другую фамилию и точно итальянскую. Взгляните, - Гуидо бережно взял в руки принесенный сверток и передал хозяину; музыкант брезгливо развернул не вполне чистую тряпку.
- Та-ак. О, да ты неказиста, голубушка! И кто же к нам пожаловал? Знаешь что, положи-ка красотку на кровать, нет, сначала достань кусок бархата из запасных и оберни ее. Да протри сперва другой тряпкой, бестолочь! Вот так. Теперь умываться, завтракать, а потом займемся изучением экземпляра. Дорогой, давай, шевелись поживее.
Спустя час, в свежеубранной комнате, маэстро взял в руки незнакомку. Он долго гладил ее кончиками пальцев, переворачивал, нюхал, тихо смеясь. Затем подошел к окну и поднес скрипку близко к глазам. Маэстро стал заглядывать внутрь инструмента то одним, то другим глазом, изучая фактуру дерева и лака.
- Ничего не могу понять. Гуидо, иди сюда, ты где, скорее же!
- Здесь я, хозяин, что случилось?
- Загляни внутрь скрипки...Так не увидишь, подойди к свету!
- Ну. Чего-то там, это, три буквы и крест.
- Да, да. Что это такое?
- Не имею понятия, хозяин. Не знаю. Еще вижу цифры.
- Цифры понятно какие: указан год, когда она сделана. А знак, понимаешь ты, - это знак от Господа. Для меня, точно для меня! Как его, лавочник этот, что-нибудь говорил тебе?
- Торговец сахаром. Да, сказал, что скрипку купил его отец, кажется, где-то в Тироле. Фамилию мастера тоже называл, я только и запомнил, что она итальянская -говорил же вам. А что, у вас таких скрипок нету?
- Да в этом, что ли, дело, простофиля. Ладно, иди. Нет, постой, закрой окно, я ее опробую, - музыкант разволновался и стал ломать пальцы, - погоди, дай духи. Не эти, неси новые, подарок маркизы. Давай сюда, а сам скройся. Скройся живо, я сказал - и прикрой дверь плотнее.
Маэстро взял смычок, замер, потом резко занес смычок над струнами. Но не стал играть, а принялся тихонько настраивать скрипку. Раздался стук в дверь.
- Хозяин, простите ради Бога, хозяин!
- Ну что тебе, - заорал маэстро, - ты всю душу из меня вынул, чего еще надо?
Дверь приоткрылась на ширину ладони, и Гуидо быстро затараторил, бдительно следя, чтобы в него чем-нибудь не кинули:
- Это самое, я вспомнил кое-что, взглянул на распятие и вспомнил - у него, того, кто сделал сею скрипку, имя как у святого.
- Хватит ерунду нести, какая разница...
- Но вы сами хотели узнать и про знак сказали, вот я и подумал, что вовремя я это.
- Ладно, все, потом. За-акрой дверь! - Рявкнул маэстро.
С первых же звуков стало ясно, что таких ощущений от общения с инструментом он еще не испытывал. Это была самая смелая скрипка из всех, какие ему довелось держать в руках - и она не хотела быть только ведомой, с ней можно было быть на равных. То звучала так, как ему нравилось, как он хотел, - но это делали многие скрипки; затем начинала подсказывать, как именно ей хотелось бы выразить себя, и ее фантазии нравились ему, он даже не заметил, что поддался ее воле - недолго, конечно. Он остро удивился, осознав чувство подчиненности и отдался ему, смакуя новое ощущение. Затем их желания слились и они вместе, забыв о реальном мире, которому недоступно подобное наслаждение, растворялись в светящейся спирали, а она крутила их, лишала чувств, утягивая в сверхбыстрое вращение.
Я думал, уже ничто не способно меня удивить, что летаю, хожу, бью по пространству музыки так, как могу я один - нет мне равных, нет соперников и советчиков. Значит, и слушателей почти нет, так, двое-трое на всю Европу, не более. Но она - эта скрипка - могла бы стать моей подругой, мне не скучно с ней, она другая, как и я - другой.
Музыкант остановился: вдруг ему показалось? Возможно, он жаждал перемен и обманулся? Кто-то задумал поймать его на крючок! Слишком сладостные чувства заставила его испытать эта безвестная гостья. Спокойно, маэстро, спокойно, надо все просчитать. Какая случайность вложила в твои руки странный инструмент с загадочным знаком внутри? Какую цель преследует этот торговец? Если только получить деньги, то хорошо. Почему скрипка смогла так быстро настроиться на меня, откуда взялась скрипка со столь странными качествами? Уж не церковники ли хотят вытянуть из меня волю, перекачав ее в специально подготовленную скрипку? А еще хуже - настоящие колдуны или ведьмы? Впрочем, хуже или лучше, но в любом случае скорее всего - ловушка.
Музыкант перекрестился. В детстве отец рассказывал ему о волшебной виоле короля, которая влюбляла в себя не только слушателей, но и всех музыкантов, которые к ней прикасались, влюбляла и не отпускала, никто из них больше никогда не смог покинуть двор этого правителя.
Но ты ведь всего лишь скрипка, а я лучший скрипач в мире, значит, мы договоримся: даже если опасно, я не могу отказаться от общения с тобой.
Нет, колдовство - вряд ли, все же на скрипке знак с крестом. Надо будет побольше узнать об этом торговце сахаром. Потом. А пока, давай красотка, подумаем вместе, что будем вытворять на сегодняшнем концерте. О, никто из них сегодня и не узнает меня, никто не поймет, откуда я взял силы полностью переродиться всего за одну ночь, и кто через меня явил власть совершенно нового свойства. Вот оно, обновление, как давно я молил об этом! Не ради себя, ради этих людей, которых я презираю, но не могу отделаться от навязчивого стремления покорять постоянно, покорять разнообразно, чтобы наповал. Разрази их гром, храни их Господь.
Два часа маэстро был не в силах оторваться от скрипки, - он играл, нарушая множество собственных правил: никогда не играть между концертами, никогда не играть подолгу, никогда не играть на чужих инструментах, никогда не мечтать, никогда не пропускать время обеда.
- Хозяин, ну пожалуйста, он говорит, что у него важное поручение и он все равно не уйдет, - отчаянно шептал Гуидо, чуть-чуть приоткрыв дверь.
- Гуидо, как ты посмел, я вышибу из тебя мозги, - сказал маэстро спокойно. Он почти привязался к этому никчемному слуге, но ни один смертный не имеет права прерывать маэстро, когда тот шепчется или переругивается - с музыкой. А сегодня, в такой день, когда он наконец нашел равную себе скрипку! Страшная кара должна настигнуть глупца.
- Через два часа выступление, надо поесть, а тут пришел посыльный от знатной дамы! - выпалил Гуидо и захлопнул дверь.
Вдогонку полетел звук такой направленности и силы, что задрожали стены. Ага, давай еще, давай их напугаем, и еще, ну, ты же умеешь шутить не хуже меня, давай! Ладно, оставим это на потом, у нас с тобой впереди целый вечер, мое сокровище. Друг мой. Музыкант завернул скрипку в бархат, расправил складочки и положил на кровать.
- Гуидо, поди сюда! Да иди, не бойся, пора готовиться к концерту!
Слуга вошел, старательно растянув губы в улыбке.
- Ну как?! Она здорово выстрелила, а?
- И не говорите, хозяин, никогда такого не было: весь дом затрясся, там внизу трактирщик сказал, что ему показалось будто камень с неба свалился на крышу или ядро от австрийской пушки, - ей-богу, хозяин!
- Точно, это настоящая пушка! Пушка и есть! Узнай-ка, голубчик, что за нее хотят, а еще лучше приведи ко мне после концерта этого лавочника, взгляну на него. Ты приготовил одежду?
- Так вы же меня не впускаете! И еще, хозяин, давайте сперва отпустим этого...ну, лакея, он от знатной дамы. Славный парень, а без вашего ответа ему не велено возвращаться. Можно его привести?
- Веди, только быстро.
Маэстро уселся в кресло, свободно вытянув ноги. Дверь приоткрылась, и было видно как Гуидо втолкнул сильно робеющего, очень нарядного лакея. Музыкант рассматривал его молча, даже не пытаясь помочь несчастному справиться с испугом.
- М-да, нарядили тебя...Ну, говори, чего явился?
- Сударь, - молоденький лакей больше всего на свете боялся посмотреть в лицо монстру, о котором все в городе рассказывали невероятно страшные истории, - моя хозяйка, ее светлость графиня Эгмонт, просила передать вам это письмо.
Юноша поклонился, застенчиво глядя в сторону закрытого окна, и протянул конверт, украшенный печатью и лентами, куда-то вбок. Рука его заметно дрожала.
- Там по-французски?
- Что? Что вы сказали, сударь?
- Я спрашиваю тебя, письмо написано по-французски?
- Не читал, не знаю - юноша съежился, слезы выступили у него на глазах.
Маэстро расхохотался - грядущее представление с участием новой скрипки привело его в прекрасное расположение духа. Он даже пожалел разряженного котенка:
- Ладно, открой и прочитай вслух. Я не всегда понимаю написание французских словечек.
Лакей судорожно распечатал письмо, но никак не мог начать читать, его голос срывался:
- Ее светлость пишет: ...Досточтимый маэстро! Я в восторге от Вашей гениальной игры и всем сердцем чувствую те высоты...высоты духа, в которые увлекает Ваше непревзойденное мастерство.
- Чего мямлишь-то, громче надо, вот так: Ваше непревзойденное мастерство!
- Слушаюсь, сударь. В этой связи имею честь пригласить Вас на обед, который состоится в воскресенье, в четыре часа пополудни в замке Кьеппья. Мои гости и я будем счастливы, если Вы, господин маэстро, захватите с собой свой божественный инструмент. Остаюсь при сем графиня Леонор Эгмонт - Тилли.
- Чего захотела ... так. Ответ будешь записывать, малыш, или запомнишь? Она, кстати, молодая?
- Кто?
- Твоя хозяйка, кто! Лет ей сколько?
Вопрос поверг юношу в смятение, он, по-видимому, никогда не догадывался, что к его госпоже применимы столь прозаические вещи как возраст.
- Я не знаю.
- Как это не знаю! Скажи, ты ее видел когда-нибудь?
- Кого?
- Свою хозяйку, болван. Зачем тебе письмо доверили, если ты плохо соображаешь, - добродушно сказал маэстро; ему прекрасно было известно, что в мире не найдется и десятка людей, которые не робели бы перед ним.
- Ви-идел, - лакей чуть не плакал.
- Видишь, как хорошо, молодец. Тогда опиши мне ее.
- Я?
- Ты, конечно, Гуидо ведь не может этого сделать! - Маэстро рассмеялся с удовольствием.
- Вы, сударь, дадите ответ на письмо ее светлости? А то меня могут побить.
- Отвечу, я ведь уже сказал. Смелей, расскажи мне про свою синьору, дай бумажку...Синьору графиню Леонор Эгмонт-Тилли. Звучит, клянусь Святой Девой, - Маэстро пропел имя противным голосом. - Она - дама в возрасте, как твоя мать?
- Нет, что вы, моя мать не такая!
- Стало быть моложе?
- Конечно, госпожа графиня совсем другая.
- Как твоя невеста? Малыш, давай, пошевели мозгами.
Юноша впервые улыбнулся:
- Скажете тоже, сударь, Франсуаз простая девушка, хоть она и дочь кондитера, а мадам, она, - лакей сделал большие глаза и руками стал показывать окружности вокруг своего платья, - ой, нет, я не могу! У нас, знаете, в гостях был господин Бейль, поэт, его даже в Париже знают. Он такие стихи читал для ее светлости или романы, я не разбираюсь. Вот если бы вы его спросили...
- Уж больно ты бестолковый малый, хоть и нарядили тебя как ярмарочного петуха. Передай: маэстро никогда не ходит на публичные обеды, и не потому, что хочет обидеть ее светлость графиню такую-то, а потому что таково его правило - держаться особняком, подальше от балов и замков. Мой мир на сцене, остальное никого не касается, запомнил? Нет, вижу ты не запомнишь. Гуидо! Неси бумагу и перо. Буду писать ответ по-итальянски.
Через минуту явился Гуидо, неся письменные принадлежности и вешалку с концертным платьем в зубах.
- Ты прав, голубчик, надо поторопиться. Итак: синьора, нет, Ваша светлость графиня...дай мне списать имя...сегодня на моем концерте...прам-прам-прам...третья вещь от начала будет звучать исключительно в Вашу честь. Обычно я не объявляю посвящений и сегодня этого делать не стану (потому как мне в жизни не запомнить ее имя), но сердцем Вы сможете почувствовать, сколь искренне мое почтение и - из-за тебя, болван, я так и не понял, уместно ли упомянуть о ее красоте...благоговение перед Вами. Вот так. Ну как, Гуидо?
- Просто Данте, синьор! Парадизо.
- Во как! А ты читал, что ли?
- Зачем вы смеетесь, синьор! Сам я не читал, но мне один монах рассказывал, ученый такой падре, он столовался у моей матери. Помню, как придет, бывало, и заведет про чистилище, ну а где чистилище, там потом и все остальное.
- Ладно, заткнись, умник. И - глубоко сожалею, но не смогу откликнуться на Ваше любезное приглашение, поскольку - м-м - поскольку все, что может выразить мое сердце, я высказываю своей игрой на концертах. Еще раз благодарю и прошу прощения, Всегда Ваш.... А бесплатно ничего не получат, здоровы все причислять меня к достопримечательностям своих салонов - верно, Гуидо?
- Да, синьор, знати точно также придется платить за входной билет.
- Молодец! Проводи мальчика и неси из трактира все самое лучшее.
3.
Дирк покинул палаццо Турси в хорошем настроении и решил пообедать в ресторане на виа Бальби. Он устал и проголодался, он был счастлив. Во время еды вспомнил почему-то: "После любви каждое - или любое? Животное печально. Просто животное. Я бы сказал - тупое, я сейчас счастливый и тупой. Опустошенный - значит счастливый?".
Дирку подали кофе - и зазвонил телефон, высветился номер хранительницы:
- Привет, Мария, давно не виделись.
- Почему ты ушел не попрощавшись? Приходил Вок и расстроился, что не застал тебя.
- Какой ужас.
- Не остри, - Мария рассмеялась, - Позвони ему, прошу, он хотел сообщить тебе нечто интересное.
- Слушай, он мне надоел, у меня сегодня вечером концерт, в четверг концерт, в понедельник и вторник репетиция. Неужели ты не можешь, хотя бы на время избавить меня от него?
- Нет, дорогой, это неудобно. И потом - так уж он тебе в тягость? Вок - уникальный человек, его бабушка по материнской линии была Гонзаго; сам такой утонченный, образованный...
- Но он же чокнутый, точно тебе говорю!
- Ерунда, Дирк, он просто помешан на скрипках, виолах и все такое. Его особый интерес к тебе так понятен, это связано со скрипкой маэстро, конечно. То, что ты являешься, как он выражается - медиумом, конечно притягивает его к тебе. Но это не должно тебя пугать!
- Меня просто достает это, Мария, а не пугает, - Дирк понял, что именно сегодня, когда достигнуто хрупкое равновесие в его отношениях с Пушкой, можно сказать перемирие, открывающее радужные перспективы, - опять какая-то сила активизировалась и пытается помешать.
- ... И потом, он много делает для музея, так что просто невежливо с твоей стороны отказывать ему в общении. Бедность наша, увы, остается неизменной.
- Бедняжка. А я могу устать иногда - или, наконец, отвлечься на другую работу?
- Конечно можешь. Только прошу тебя, ради нашей дружбы, если он тебе позвонит - будь с ним повежливее, хорошо?
- Ладно. Я постараюсь.
- Пока.
Допив кофе, Дирк сел на мотоцикл и отправился домой, переодеться и забрать инструмент. Сегодня предстоял приятный вечер: оркестр большой, знакомый, музыка помогла бы ему подумать, не особенно напрягаясь, даже помечтать. А вот завтрашняя репетиция в театре тревожила - там будет Маринелла!
Они поженились еще во время учебы консерватории, где Маринелла считалась самой талантливой виолончелисткой курса. Дочке Лоре уже почти семь лет, и скоро будет два года как Маринелла его бросила. Дирк прибавил скорости: жарко, противно ездить среди неумелых идиотов, противно и то, что в центре города каждый куст и каждая скамейка тебе знакомы. Не хочу видеть бульвар, где Лора первый раз пошла, оттолкнувшись от скамейки, а мы с Маринеллой смеялись над своим испугом, целовались и тискали дочку. Не хочу видеть окна квартир, где был счастлив или где страдал, один и с Маринеллой, потом с другими. Когда женщина уходит внезапно, придумывая невероятно разумные причины, невыводимое жирное пятно остается в душе - недоверие к ее жестам, запечатленным в памяти, к словам. Рождается сомнение в своих достоинствах и разочарование во всех женщинах сразу. Маринелла его бросила, а он до сих пор не может списать ее измену ни на один из типично женских недостатков: она не легкомысленна, не сварлива, не глупа - значит, увидела в нем какой-то изъян, или даже порок, с которым ее будущая жизнь никак не совмещалась. К тому же современное общество так устроено, что женщина решает все за ребенка, уверенно уводя его с собой в пустоту. Из-за неведомых прозрений Маринеллы изменилась не только его судьба, но и судьба Лоры.
"Хватит, не начинай опять, - сказал Дирк себе, - сколько можно биться над тем, что уже точно произошло".
Но когда он чувствовал скорость, движение воздуха, как сейчас на загородном шоссе, ему даже хотелось погрузиться в сильные эмоции. Кто любит музыку - не может не любить скорость, потому что это доверие к движению вихрей, ты способен лучше или хуже управлять и музыкой и скоростью, получать от них удовольствие, владеть ими - и всегда не до конца. В любви так же - ты владеешь, но поскольку другая половина это не-ты, это внешняя структура, восходящая к своему источнику, то до конца она никогда тебе не будет принадлежать, как тайна звука или тайна движения. Женщина или ребенок - объекты любви, с ними всегда может что-то случиться. Они даже - о ужас! - иногда не нуждаются в тебе. Мы стремимся к симметрии: я люблю - она также любит меня; я хочу играть на скрипке - и скрипка также хочет, чтобы я на ней играл. Человек жаждет совершенства, получая посредственный результат. За что? Создатель не гарантирует симметричности в этих, самых важных для человека, положениях. Это называется риск; мы любим риск, мы любим только то, что не до конца зависит от нас. Вершина риска, вершина космической случайности - наше неведение о собственной смерти, следовательно, самый большой риск есть жизнь, и от природы жизни идет наше стремление к опасным вещам - скоростному движению, любви и поиску совершенства.
"Для древних римлян - любовь, вино и - что еще? Термы! Они говорили: баня, любовь и вино дают нам жизнь, они же и убивают нас. Для меня это - любовь, музыка, скорость. Мы, музыканты, занимаемся неведомым ради неведомой цели. Никто не сумел объяснить, что есть музыка, откуда идет потребность человека в музыке и существует ли такая потребность на самом деле. Но не могли же мы ее надумать без вмешательства чего-то, что сильнее нас. Музыканты-исполнители, скромные солдатики, ряд за рядом, поколение за поколением - мы повинуемся странному уставу поддержания духовного слуха людей. Нас рекрутируют на землю, велят с детства осваивать инструменты, - и мы становимся их рабами, бесправными служителями причудливых деревянных и металлических конструкций со струнами и без. По сравнению с нами композиторы, миссия которых настолько выше и загадочней, - небожители, им позволено решать, какие ряды и построения из космического хаоса, доходящего до людей, должно зафиксировать, организовать и назвать музыкой. "Своей" музыкой! И почему музыка прошлого воспринимается проще, сплошь и рядом кажется людям более гармоничной? Потому что мы к ней привыкли или потому что сигнал тогда был чище, воздух вокруг земли другой, менее загаженный испражнениями страха. Или те личности: Бах, Вивальди, Моцарт и Гендель были совсем заоблачными антеннами, а современные композиторы ближе к обычным людям, и их музыка похожа на нас - мусорная, в ней нет чистых цветов. Современная музыка написана мелкими черными, серыми и красноватыми штрихами, будто перемешана с землей. Еще в ней желтый, цвет желчи. Нет уверенного голубого и просвечивающего золотого тоже нет. А если нам возьмут и перережут канал, мы что, станем лупить палкой по водосточным трубам и имитировать птиц? Интересно, а птицы-соловьи не замолчат ли в этом случае, если нам перекроют канал, - у них свой источник или мы вдохновляемся одним и тем же?
Маринелла, маленькая девочка с большой виолончелью. Раньше она была застенчивой и наверняка стеснялась инструмента, который детям кажется неуклюжим, стеснялась нелепой для других детей раскоряченной позы виолончелистки. Ее дразнили - а кого из нас не дразнили счастливчики, свободные от епитимьи, наложенной неведомыми силами - а она краснела или плакала, даже сейчас Дирку хочется ее защищать.
...Ну ее, Маринеллу. Нежная и тонкая, однако же не побоялась разрушить мою жизнь, просто раздавила меня каблуком и скрылась. Можно было бы понять, возникни у нее невероятная страсть, новая влюбленность. Но там было другое, чего она так и не сумела мне объяснить, да и себе тоже.
Жалею ее, виолончелистку нескладную, а мне, что ли, было лучше? Вечно со скрипичным футляром вместо футбольного мяча. Любил ли я скрипку в детстве? Нет, просто принимал, что у меня есть мама, папа и, с самого начала - скрипка. Пусть она многого требует и лишает всего остального, пусть отдаляет от других детей, делает как бы ненормальным, порой даже кажется - неполноценным. Но некоторые дети растут толстыми, некоторые драчливыми, а я вот уродился скрипачом и ничего тут не поделаешь. Я с этим почти никогда не спорил, не бунтовал, только однажды лет в шестнадцать: влюбился и не занимался музыкой целый месяц - мы ходили с подружкой по вечеринкам. Отец меня избил. И я не хотел ему прощать, поклялся тогда, что никогда ему не прощу. С другой стороны, именно страдая от унижения, я впервые чуть-чуть посмел сравнить себя с маэстро, хотя бы в этом унижении. Как я теперь понимаю, злость моя была еще сильнее оттого, что осознавал правоту отца: я имею право на существование только как приложение к скрипке, пренебрежение ею приравнивается к побегу из собственной жизни.
Интересно, маэстро пытался избежать своей участи или с рождения сросся с инструментом? Мог он удрать в предместья города - и бродить, срывать незрелые плоды с деревьев, плакать, засыпать под кустом, потом купаться в ручье? Мог ли лежать в траве, глядя в небо, завидуя свободе стрекоз, думать о своей скрипке, о стертых пальцах с отвращением? А потом, перевернувшись на живот, рыдать, вспоминая побои и оскорбления отца, уговаривая себя, будто не способен вспомнить об отце ничего теплого и доброго. И тогда мог ли он бить кулаком по земле, вырывать клочья травы и клясться, что никогда не вернется в дом, полный злобы к нему, такому слабому, строить планы о том, чтобы сбежать, прибиться к крестьянам или цыганам... Или даже таких коротких сомнений он не знал, был до такой степени предназначен утвердить скрипку на самой вершине музыки, для того Небом ему был дан страшный и могучий поводырь - отец. И у юного маэстро никогда не возникало искушение ослабить эти веревки, привязавшие его к кресту музыки. А может, не в надсмотрщике дело, это я, грешный, нуждался в понукании; может, в маэстро сразу вселился высокий дух, покровительствующий скрипке, который вел его, внушая лишь удовольствие от занятий. Наслаждение от игры с самого детства! И даже маэстро-ребенок, если он когда-нибудь был ребенком в нашем понимании, сам не мог насытиться музыкой и занятиями, дышал и питался только этим? Человек одной цели - мало на свете рождается таких счастливцев. Господи, почему я половинчатый?!
Дирк въехал в гараж и оставил там мотоцикл: на концерт придется ехать на машине. Мама как всегда возилась с цветами: никто не понимает, почему она там целыми днями копается и разговаривает уже почти только с растениями - но результат ее усилий очевиден, это красивый результат, устойчивый. Мама нашла свое предназначение? Не мелко ли? И кто решает, что есть мелко, а что достаточно?
- Привет, - Дирк поцеловал мать, - у меня сегодня вечером концерт, пойду приму душ и отдохну полчаса.
- А обедать, как же без обеда, Дирк?
- Я же был в Палаццо Турси, - устал, зашел в ресторан.
- Конечно, дорогой. А потом, ты знаешь...ну ладно, ступай отдохни.
- Что ты хотела сказать, мам?
- Ничего, вернешься с концерта, я тебе расскажу одну новость, - и мама с грацией циркового медвежонка побежала к дальней клумбе, будто внезапно услышала оттуда зов. Дирк разозлился; он легко раздражался на мать и потом всегда клял себя за эту слабость. Откровенно говоря, не стоило им жить вместе, но Дирк не решался снять квартиру; по крайне мере, живя у матери он мог регулярно видеться с дочкой.
- Мам, меня просто достает твоя манера недоговаривать, если уж ты начинаешь фразу, да еще с такой идиотской значительностью, то уж, пожалуйста, очень тебя прошу. Изволь закончить. И главное поворачиваешься ко мне спиной, это же неприлично, ты не понимаешь таких вещей, да? Я же должен отдыхать, а вот бегаю за тобой и выпытываю...ты что, нарочно это делаешь!?
Дирк не мог остановиться, но она обернулась. Вдруг Дирк увидел испуганные глаза. Это он вызвал такой страх!
- Ладно, мама, прости меня. Что такого страшного ты хотела мне сообщить?
- Слушай, ты последи за собой, вон покраснел весь! Может, тебе показаться психиатру? Сынок, тебе нужно отдохнуть!
- Понял. Теперь твое сенсационное сообщение, мама, пожалуйста.
- Я хотела сказать, что миланский оркестр приехал, и всю неделю в оперном театре будет играть Маринелла, - мне Лора сказала.
Так и есть, насмотрелась сериалов, теперь разыгрывает тут страстные драмы.
- Ну и что, я знаю.
- Давно ты узнал, сынок?
- Кажется вчера, это же моя работа. Ладно, мам, не беспокойся ты так, давай поцелую.
- И все-таки, перед концертом поешь что-нибудь!
- Я сам решу, мам. Неужели поесть - это так важно? - Дирк поторопился уйти в дом. Синьора Бернини молча смотрела вслед сыну, затем покачала головой и сказала сердито:
- По-моему, оч-чень важно. Еще бы! - и отправилась осматривать заболевшие тюльпаны.
Приняв душ, Дирк настроил одну из своих скрипок; последнее время он играл на двух: немецкой, конца восемнадцатого века и на скрипке французского мастера Вийома, тридцатых годов девятнадцатого, отличавшуюся покладистым характером. На концерт он решил взять вийомовскую. У его отца была скрипка позднего Страдивари, не из лучших творений крепкого Антонио, но все же именитая, роскошная. После смерти отца сокровище пришлось продать, чтобы Дирк смог продолжить учебу в консерватории.
Надо бы поспать хотя бы минут сорок, чтобы не зевать на концерте. Дирк достал француженку из футляра, положил ее себе на грудь и закрыл глаза. Он был сегодня почти счастлив с Пушкой - и что же, изменилось ли что-нибудь в его жизни?
Пушка дала понять сегодня, что я ей не совсем безразличен, что взаимность возможна, но нужно ждать целый месяц, чтобы понять, случайной ли была ее сегодняшняя ласка. Во всяком случае, проявилось то, во что я всегда верил: дух скрипки - а значит дух маэстро - живет до сих пор. Он безмолвствует, чаще всего молчит, но возможно, ждет пришествия нового хозяина. Опять этот бред, ни отдохнуть, ни поспать.
Я вырос среди безумного культа Паганини, который насаждался в нашей семье, в музыкальной школе, в городе. Ведь я люблю не Пушку, наверное, жажду от нее не музыки - какая уж там музыка, один на один со стенами комнаты-сейфа! Мне не дает покоя призрак демонического соотечественника, я все дерзаю сравниться с ним.
Дирк вскочил, подошел к зеркалу: посмотри на себя, тебе тридцать пять, и если до сих пор ты не Маэстро, значит, - уже не будешь. Он пожертвовал всем, всем...семьей, покоем - с радостью. Какие жертвы я принес? Разве что Маринелла ушла, устав от моей привязанности к Пушке. Но сам, мог бы я сознательно отказаться от нее или от Лоры, если бы мне предложили обменять семью на музыку?
Дирк снова лег: надо заснуть.
- Папа!
- Лора, папа отдыхает перед концертом.
- Папа, я бегу к тебе!
Нет, Лора одна такая, как хорошо, что не надо ею жертвовать, счастье мое, красавица беззубая, прелесть...
- Папочка, - Лора с разбегу прыгнула на диван и запрыгала на четвереньках, Дирк едва успел уклониться от столкновения и вскочил, держа в руках скрипку.
- Па - па, ну дай мне попробовать твою, ну дай!
- Лора, она хрупкая, пожалуйста не трогай.
- Нет, буду щекотать, пока не отдашь! - Лора бегала за Дирком по комнате и визжала. Потом вдруг остановилась и сказала шепотом:
- Папа, быстро посмотри в окно.
- Да? Что там, Лора, - собачка?
- Т-с-с, нет, - Лора приложила палец к губам и изобразила страшную рожицу:
- Скорее, папа, а то будет поздно!
Дирк, посмеиваясь, на цыпочках подошел к окну и театральным жестом отдернул занавеску. В саду его мать показывала клумбы какому-то усатому типу. А на дорожке с обычной своей робкой улыбкой стояла Маринелла.
- Лора, а кто это?
- Это дядя Джино, он играет на трубе в мамином оркестре.
- О-о, труба, это - эффектно, громче трубы только барабан. Привет! Привет, Маринелла, я сейчас выйду. - Дирк задернул занавеску, - Так, Лора, иди помоги бабушке накрыть чай, я должен привести себя в порядок.
- Но папа, ты в всегда в порядке!
- Я знаю, но...послушай, свинка моя, удались-ка ненадолго.
- А я не хочу, потому что я не свинка и не хрюшка никакая!
- Тогда я укушу тебя за ухо - сразу станешь!
Закрыв дверь за Лорой, Дирк остановился посреди комнаты, чтобы осмыслить ситуацию. Впервые за два года Маринелла приехала с мужчиной. И что это должно означать? Скорее всего, закрепление какой-то стадии отношений между ней и этим трубачом. Кроме того, это означает крах надежды на восстановление нашей семьи, и как следствие должно вызвать у меня приступ отчаяния или, по крайней мере, импульсивной ревности. А что я чувствую? Опустошающее недоумение от собственного спокойствия. Должно быть это шок, думал Дирк надевая на себя концертный фрак. Не мог же я измениться за один день, за полчаса снисходительного внимания моей Пушки...Дирк перед зеркалом проверил выбритость щек и посмотрел себе в глаза. Собственный взгляд и впрямь показался ему спокойным.
В столовой четверо уже пили чай с яблочным пирогом, мама разливала чай и старалась не смотреть на Дирка.
- Привет, Маринелла, рад тебя видеть. Ты прекрасно выглядишь, - она бледная, выглядит уставшей, подумал Дирк; и почему у нее испуганный взгляд, будто я жестокое чудовище?
- Дирк, разреши представить тебе - Джино Адани.
- Очень приятно.
- Он музыкант в нашем оркестре.
- Приятно вдвойне. Как поживаете, коллега? - Дирк пожал руку покрасневшему Джино и сел за стол рядом с дочкой, он получал удовольствие от светскости и вескости своих жестов. "Коллега" в данном случае прозвучало двусмысленно.
- Как вам цветы моей мамы, синьор Адани?
- О! Это грандиозно...синьор, э, синьор Бернини...
- Дирк...
- Благодарю вас! Дирк, у вашей матушки необыкновенный творческий этот самый, талант, я в восхищении от увиденного, а уж этот пирог... - Дирк с удовольствием отметил, что шея у трубача покраснела и пустыми складками нависла над тесным воротником рубашки. Нравится он, такой пыхтун, Маринелле? А ведь должен обладать тренированным дыханием. Впрочем, у меня действительно нет к нему особых чувств. Смотри, Маринелла, я элегантен и спокоен. Собран и целеустремлен. Тебя это разочаровывает, дорогая?
- Вынужден извиниться, Маринелла...синьор Адани...
- О! Джино, просто Джино!
- Джино, простите, через двадцать минут я должен покинуть вас - у меня сегодня концерт. Лора, надеюсь, побудет у нас?
- Да, папа, мама мне обещала!
- Дирк, послушай - Маринелла, верная своей манере, не смотрела Дирку в лицо, обращаясь к скомканной салфетке, - я заранее предупредила маму, то есть синьору, что мы приедем, то есть наш визит не случаен. Лора, детка, иди в свою комнату, взрослым надо поговорить.
- А можно я пойду в папину?
- Ну почему в папину, что там интересного? - спросила Маринелла с наигранным любопытством, обрадовавшись отсрочке разговора. Лора не удостоила ее ответом.
- Папа, можно я пойду к тебе?
- Иди, только скрипки не трогай, я разрешаю прикасаться к ним только в моем присутствии.
- В твоем тоже нельзя, но я не буду. Буду играть на пианино! - Лора убежала, все замолчали.
- Синьор Адани, вам положить еще пирога? - не выдержала мама.
- Да, благодарю вас, синьора, с удовольствием.
- Дирк, днем тебе звонил синьор Вок, очень просил перезвонить.
- Спасибо, мама. Я перезвоню графу. И графине! - зачем-то добавил Дирк.