Аннотация: [людям ведь нужно от чего-нибудь зависеть?]
от автора:
есть вещи, что выше людей.
переступить через которые сложнее, чем даже уничтожить себя.
да, мы должны бояться своих желаний.
внутренних, скрытых желаний, что управляют нами подобно животным инстинктам.
только выработанные рефлексы собак Павлова имели свойство проходить через некоторое время после отсутствия подкрепления. рефлекторные дуги - образование подвижное и не очень стойкое.
с людьми же не всё так просто.
***
Я всегда прихожу в одно и то же время.
Неточность всегда имеет последствия.
Я отключаю телефон, оставляя его на тумбочке, не спеша одеваюсь. Джинсы, рубашка, джемпер... Ладонью провожу по волосам. Привычное ощущение неопределённости проходит холодом между лопаток, замораживая все нейроны так, что я не могу почти ни о чём думать, кроме как об их восстановлении. Перед самым выходом из дома я обычно подолгу смотрю на себя в зеркало, прикасаясь к своему гладкому, плоскому отражению дрожащими пальцами: линия подбородка, губы, скулы, лоб... Я вглядывался в себя, пытаясь найти в себе что-то, чего я ещё не знал, но каждый раз отражение выдавало мне лишь обычного меня - усталые серые глаза, скептическая улыбка - защитный оскал, и чувственные губы, которые я часто увлажнял быстрым движением кончика языка. Я выходил, закрыв дверь, навстречу новому себе. Той части себя, которая не была заметна никому - иногда даже мне самому не удавалось её рассмотреть. Но есть тот, кто вытащит всё это из меня на поверхность.
Снег скрипел под ногами в преддверии праздников. Воспоминания комом ворочаются в моей голове: раньше были мокрые листья, доверчиво льнущие к подошве ботинок. Ещё раньше - голый асфальт с детскими рисунками цветным мелом. А ещё раньше - весенние ручьи и лужи. Путь от одного дома до другого. Путь не дольше пяти минут... Мои пять минут персонального чистилища, сжигающего внутренности нечеловеческим холодом. Каждый раз боюсь остаться в нём, и каждый раз преодолеваю - как босыми ступнями по лезвиям опасных бритв... Кто сказал, что я ещё не привык к боли?
С самого момента моего безумия мне всегда казалось, что наступит тот день, когда я смогу пройти это расстояние даже с закрытыми глазами, и главное - ничего не почувствовать. Ни истеричного биения аритмичного сердца, отдающего под рёбра, ни влажных ладоней, ни напряжения в спине, стремительно покрывающейся испариной каждый раз, когда я смотрю на нужный мне дом. Что у меня не будут дрожать колени и трястись все поджилки, что я смогу просто пройти мимо - как любой другой прохожий. Но пока это расстояние я словно преодолеваю по гвоздям, битому стеклу и горящим углям одновременно, чувствуя, как кожу разрезает, колет и сжигает, пульс зашкаливает, а дыхание почти останавливается.
Подъезд. Стены, выкрашенные бледно-голубой краской, следы от спичек на белом потолке, запах сигарет и плесени, древний дребезжащий лифт, со скрипом доверительно обнажающий своё пустое нутро. Игнорируя его, я всегда поднимаюсь наверх пешком, едва касаясь кончиками пальцев покосившихся перил... Каменные ступени возвращают гулким эхом мои шаги: один пролёт, второй, третий, четвёртый... Я считаю про себя, стиснув зубы. Когда численность их достигает до болезненности привычного количества, пульс замирает во второй раз - вместе со счётом.
Время показывает полчаса до необходимых минут, я стою у давно знакомой двери и лишь касаюсь рукой звонка... Пальцы - нервно подёргиваясь, ложатся на округлую выпуклую кнопку. Томимый мучительным ожиданием, я заигрываю с ним, бесстыдно глажу, ласкаю - так, что мертвенно-холодный пластик начинает отзываться на настойчивость движений, постепенно теплея и увлажняясь. Я улыбаюсь: сильнее, сильнее, сжать, отпустить, погладить, сжать, сжать, отпустить, погладить... Прислонившись щекой к обшитой стали, чувствуя весь её вес, всю её тяжесть, я пытаюсь освободиться от навязчивых мыслей, чтобы они не перекричали мои чувства, вырвавшись на свободу с моих дрожащих губ... Мельком смотрю на часы, запас - полторы минуты одиночного счастья, отхожу, нехотя отрываясь от двери, жду ещё чуть-чуть... И нажимаю на изнасилованный собственными пальцами звонок - интимно влажный, поблескивающий и такой вызывающе тёплый.
Из-за громко бьющей в висках крови я совсем не слышу шагов - только то, как ключ поворачивается в замке, дверь отворяется словно сама собой, и внутренности квартиры встречают меня девственной тишиной. Сколько раз я слышал её, сколько раз поражался её наличию, сколько раз пытался её не нарушить, и сколько раз приходил в ужас от давящего ощущения... Я уже не сосчитаю - слишком много времени просочилось сквозь это хрупкое квартирное молчание, которое мог разрушить только он.
В коридоре, как всегда, никого нет. Я пытаюсь не дышать, снимая с себя тяжёлые зимние одежды, корю себя за каждый шорох, но не могу оставить эту тишину такой же застывшей, какой она была до моего прихода. Я поневоле её затрагиваю: скольжением молнии пальто вниз, шелестом джемпера, перестуком пуговиц рубашки, судорожными вдохами и редкими выдохами... Я отчётливо улавливаю в висках отдачу своего работающего сердца: прерывисто-дрожащую, нервно-измотанную, замирающую и снова восстанавливающуюся, неизменно трепетную - будто я впервые нахожусь здесь...
Я мешкаю, хотя за моё промедление мне будет больнее, но несколько долгих минут никак не решаюсь ступить на паркет, сияющий своей чистотой, нагими своими ступнями. А затем я вижу, как чья-то тень мелькнула в зеркале, и страх сковывает меня, заставляя тотчас опуститься на колени, склонив голову.
В другой моей жизни, что протекает за стенами этой квартиры, у меня нет ничего, что связывало бы меня с реальностью - ни прав, ни интересов, ни даже имени. Только единственное моё предназначение - быть чьим-то. Просто я не знаю, каким он будет сегодня.
На самом деле я лукавлю, ведь он всегда оставался собой, впадая в ревностно любимую им зависимость от собственных настроений, которые так сложно было предугадать. Я улавливал их только в характере самих ударов, их интенсивности, частоте, в тембре его голоса, который тоже не всегда можно было понять, но я послушно пытался, стараясь угодить своему Хозяину. Мой же эмоциональный накал всегда был на пике, я привык к неоправданной ничем жестокости, к перепадам от вершин к низовьям и обратно, к недолюбви, недолеченности, к этим вечным психотическим приступам, что возникали не раз... Было и так, что я целые ночи проводил рядом, не жалея сил, времени, настойчивости, и затем просто выдыхался, позволяя угольно-чёрным мыслям заполнить окружающее меня холодное пространство. Я возвращался домой опустошённым: внутри и снаружи пустота давила, выжимая из меня всё, что могла, и тогда я клялся, что никогда больше туда не вернусь. Я клялся только себе, зарекался почти всегда. И в те моменты моего отчаяния, когда мои нервы достигали минимального количественного значения, я приводил эту клятву в действие, и всегда уходил, хлопая дверью, кричал, что больше так не могу, а он равнодушно взирал на мои слёзы, что ранило ещё сильнее.
Мне требовалось время, чтобы прийти в себя, которое я так бездумно тратил на других, отыскиваемых с лёгкостью на просторах всемирной паутины. Как много их - одиноких душ, стремящихся причинить боль, а я соглашался на всё, махнув рукой - разве ему не могло найтись замены? И каждый раз, тихо выдыхая от прикосновений чужих рук, в чужих квартирах, с чуждыми мне людьми и их фразами, даже их заботой, их вовлечённостью я чувствовал исключительное удовольствие с привкусом железа, болезненное наслаждение и полную отдачу - мне казалось, я отдыхал от его присутствия, но... С каждым новым Хозяином удары плетей кажутся ещё невыносимей, хотя они еле касаются кожи - это я умирал, умирал изнутри от мучительного своего предательства. Одни, вторые, третьи - все, словно по какому-то негласному договору, решив расположить меня к себе, действовали мягко, хотя я жаждал жестокости, чтобы каждый нагон кнута выбивал из меня его образ... Безрезультатно. Как я ни пытался совладать с собой, его присутствия в моей жизни не хватало ещё острее, чем боли. И каждый раз я сжимался под одеялом в своей постели, и, стиснув от отчаяния зубы, жалобно скулил от того, что так хотелось к нему... Снова под его беспощадное холодное всевластие.
Я скучал до степени воя на луну - как голодный волк без добычи. А значит - всегда возвращался в привычные аппартаменты, вымаливая прощения до запёкшейся крови на коленях, и понимая, что это уже часть меня, вросшая своими корнями глубоко в ледяную почву истерзанного сердца... Я смотрел в его глаза, и послушно опускался на холодный пол, когда получал усталое и великодушное разрешение на очередные сеансы моих экзекуций... И насколько больно извращённое счастье видеть его и слышать его голос танцевало на моих оголённых нервах не стоит даже упоминать...
Зачем это мне? Сколько раз я задавался этим вопросом, удивляясь самому себе. Я пролистывал историю нашей первой встречи и до сих пор не мог понять, что так неумолимо влекло меня к нему с первых секунд, как я его увидел. Может, оно и не стоило того, но я всё-таки силился объяснить это наваждение.
Он тогда стоял с бокалом вина в кругу каких-то людей, и что-то говорил. Спокойно, размеренно, чуть улыбаясь. Тёмные волосы, глаза цвета кофейных зёрен, и эти безжалостные, красивой формы, губы, прикоснувшись к которым единожды, уже не забудешь их, и на смертном одре будешь вспоминать эти собственнические поцелуи... Хватило одного его уверенного взгляда, чтобы надломить мою сущность. Я никогда не проявлял симпатий к мужчинам. Пока не встретил его, и кровь моя не застучала бешено в висках, и пока трясущееся сердце это само не захотело выпорхнуть в его изящные руки и не быть до боли стиснутым его тонкими аристократичными пальцами...
Он делал мне больно с самой первой секунды нашего мнимого знакомства, совершенно не замечая меня, игнорируя мои жадные, голодные взгляды, и я - в полном смятении, загнанный в угол, думал над своими смешанными противоречивыми чувствами, и смотрел, смотрел, смотрел на него, чтобы в памяти остался хотя бы отпечаток его чудесного образа... Он был буквально в нескольких метрах от меня, так что я даже успел немного привыкнуть к его облику.
Что же было потом? Память услужливо нарисовала чёрные дыры, вырезала куски ненужного текста и время - секунды, минуты, часы; и сейчас кажется, что всё произошло так быстро: пара ничего не значащих фраз, и вот он уже прижимает меня к стене, а я поддаюсь, я отвечаю, я жажду его прикосновений, разгораясь всё сильнее с каждым долгим поцелуем... Мы сбегаем вместе, и ночь я провожу на шёлке его простыней - впервые, с хаосом вместо мыслей и с каким-то непонятным воодушевлением. Хотя даже тогда он показался мне чересчур холодным... Но с ним было спокойно. По крайней мере, те пару часов, пока я не узнал о его невинном пристрастии к играм в доминирование и подчинение. Но даже это не смогло меня остановить. Я хотел процарапать своими ногтями путь к его персональной Антарктике, чтобы поставить там флаг как первый завоеватель. А в итоге...
...Он всегда резок, его слова бьют намного сильнее плетей, которые он использует чаще в качестве дополнительных средств к моему укрощению или для того, чтобы добить меня окончательно моими же мольбами продолжать. Кнуты, плети, розги исполосовали моё сердце, оставив на нём уродливые рубцы. Кому оно нужно теперь, настолько искалеченное? Если я когда-нибудь освобожусь от этого добровольного рабства, то мне придётся делать пластику сердца, или же его заменить - на новое, из более прочных материалов. Он не обращает внимания на это всё, и хлёсткие словесные реплики ударяют ещё и ещё, затрагивая мою истрёпанную душу. Хотя я и так покорен как никогда. Его голос всегда заставляет меня встать на колени, заставляет чувствовать собственную никчёмность, упиваться его властью надо мной, признавать его авторитет. А этот сладостно-острый вкус наказаний... Даже закрыв глаза, я смогу точно представить его выражение лица, то, как я смотрю на его отражение в зеркале, удивляясь каждый раз ледяному спокойствию, смотрю, как длинные пальцы его обхватывают тяжёлую рукоять, и буквально через мгновение чувствую, как ожоги от этой кожаной плети алыми цветами расползаются по раболепно изогнутой спине. Удар. Ещё удар. Весь мой эпидермис превращается во вспухшую рану, горячая кровь прилила к коже, а я стенаю, сжимая зубы, умоляя его прекратить. Я ясно осознаю, насколько жалок мой зеркальный двойник, насколько искренни мои слёзы, выступившие на глаза, и я прошу, прошу его остановиться своим срывающимся голосом, обещая немыслимую ему покорность.
Но он обычно не слышит меня. Я же для него бездушная марионетка, кукла, не чувствующая боли, не умеющая говорить, не нуждающаяся в его одобрении, хотя она всегда ждёт, чтобы ей сказали, насколько она на самом деле нужна. Я хочу, чтобы однажды он забрал в свои руки и мою игрушечную жизнь, но он и в ней не нуждается, предпочитая дёргать за ниточки лишь тогда, когда ему заблагорассудится. А я всё время выполняю роль глупого Пьеро, изнывающего от желания быть незаменимым.
Иногда мне кажется, что если бы он приказал мне умереть, я незамедлительно бы выполнил приказ. Но он никогда так не говорит. Он лишь просит меня подойти к нему ближе.
'Это чтобы лучше рассмотреть тебя, дитя моё'.
Я не знаю, каков я по счёту, и есть ли ещё кто-то, кроме меня. А разве это так важно?.. Мои бесконечные подлые предательства остаются за кадром, только он никогда не спрашивает о них, прекрасно понимая, что они были, а я не решаюсь завести об этом разговор, и поэтому постоянно ощущаю свою вину. Я смотрю в эти глаза - мельком, ловя каждый его взгляд, от которого дрожь проходит по коже, и пытаюсь найти там хотя бы каплю человеческого. Но он всё так же непроницаем, как и многие месяцы назад - когда я ещё имел наглость сопротивляться его привычке лишать меня возможности говорить, видеть, слышать, двигаться - зависело от его настроения. Я же, витая в собственном романтическом бреду, мечтал повторить нашу первую встречу, затем, впадая в болезненную зависимость от его кровавых игр, и, выныривая из неё обратно, я снова выдумывал, как это будет снова - уже без моего ошейника... Даже при всей моей преданности я хотел пробить эту стену, чтобы снова увидеть его. Его настоящего.
Конечно, всё всегда заканчивалось, он полностью утолял свой голод, и я, стоя один на пороге, ждал его прощальных слов, ждал, что он посмотрит на меня, а может, даже попросит остаться. Но он никогда не провожал меня до двери, равно как и не встречал, не говорил ничего - я и так наизусть знал время наших встреч, и лишь подолгу задерживался в коридоре, чтобы перевести дух после очередных шалостей моей странной болезненной любви. Тут он уже не торопил меня, спокойно позволяя времени идти, и я, к своему низменному вуайеристскому счастью, иногда в высоком зеркале - том самом, перед которым осуществлялись некоторые мои наказания - мог наблюдать его благородный профиль, когда он сидел в кресле с книгой... Всё моё существо замирало от его красоты, и, затаив дыхание, пытаясь слиться с рисунком его обоев, я смотрел и смотрел на него, лелея внутри всё то, что ломало мою личность, осколки которой до крови впивались в мои искусанные губы.
Он методично стирал меня из меня самого - чтобы я забывал всё то, к чему ранее был привязан. Всё, кроме него: слов, лезвий, сладко-горьких поцелуев, что трепетом отдавались в моей груди, этого странного захватывающего ощущения, когда он запускал ладонь в мои волосы и довольно сильно тянул за них - как раз настолько, чтобы я лишь мог слегка нахмурить лоб от боли... Иногда я чувствовал себя рядом с ним словно школьник с учителем, а иногда он вёл себя настолько серьёзно, что мне по-настоящему становилось страшно. Он менял всё вокруг, одно изменение тембра его голоса давало мне сигнал о его состоянии и его желаниях. Я быстро и охотно учился, и жадно улавливал малейшие перемены, затрагивающие наше с ним пространство... Я с нетерпением наблюдал, как границы моего насилия начали истончаться, но, когда я, осмелев, заглядывал в его спокойно-ледяные глаза, невидимая стена словно выростала вновь. И мои отчаянные удары по стальным дверям в его душу возобновлялись с новой силой.
Поэтому в какой-то момент я перестал искать подтверждения его ко мне привязанности, выполняя всё, что он мне прикажет. Его отличала от других способность улавливать неприглядную грань между теми моментами, когда мне действительно хорошо и теми, когда боль лишь пронизывает тело, заставляя все рецепторы сосредоточиться исключительно на ней. Или ему было так просто со мной потому, что я сразу стал принадлежать лишь ему?.. Поэтому любые действия других Хозяев не вызывали такого эффекта - я был лишь его игрушкой. И только он мог выколоть мои стеклянные глаза или вырвать пластиковые конечности... Никому другому я не смог бы позволить то, что делает он со мной, даже не требуя моих согласий. Он знает всё обо мне, хотя никогда не спрашивал ни о чём, он знает, что я делаю и как, знает, почему. Он знает обо всех моих Хозяевах, и кажется, что ему всё равно, что я был настолько беспечен. Вернувшись к нему в очередной раз - с заново растерзанной душой и окровавленным куском мяса, что выполняло роль сердца - я никогда не надеялся на милость, устав искать кого-либо ещё на роль своего единоличного Покровителя, ведь только он был и остаётся им, а мне часто не хватало терпения, чтобы это понять. Он смотрел на меня - измождённого, глупого, стоящего на коленях на пороге, и в его глазах мелькнула тень жалости - и всего на долю секунды, но я поверил, что у него тоже есть чувства. Тогда, после моих очередных унизительных просьб и молитв, мне был дарован ещё один шанс, который и сейчас я стараюсь использовать наиболее рационально - оказаться в бесконечном поиске новых кукловодов мне уже не хочется. Что заставляло меня так истово не верить в нашу садомазохистсткую сплочённость, что я постоянно сбегал из-под его крыла, постоянно остепеняясь, возвращаясь и умоляя забрать меня к себе снова?.. Может быть, его холодность жестоко убивала всё внутри меня, ведь временами мне казалось, что даже если я умру, он и не заметит... Моя незаметность в его жизни пугала гораздо сильнее любых наказаний.
Тем не менее, меня всегда удивляло его мрачное спокойствие, рука его не дрогнула, когда он однажды исполосовывал кнутом мою спину - он знал, когда нужно остановиться, несмотря на мои нечеловеческие крики. Подвесив меня за запястья, он открыл хороший доступ к моей спине, и воспользовался этим - умело и чётко, не давая своим эмоциям выйти из-под контроля... Он знал меня, каждую мою мысль, каждый участок моего тела, каждую мою ошибку - всё, что было для меня важным. Мне казалось, что он смог бы ответить на любой вопрос, касающийся моих внутренних переживаний. И, может быть, у него нашёлся бы ответ на один из них: почему я с ним?
Но я молчу, сжав губы, пока верёвки стискивают мои запястья и щиколотки, я молюсь, чтобы его переменчиво-незаметные настроения не так сильно влияли на состояние моего кожного покрова, а то я устал сквозь боль заживлять очередные рубцы... Только он всегда знал, как нужно бить, чтобы не было синяков и шрамов, как нужно мне пострадать для того, чтобы получить желаемую долю удовольствия. Но так не могло продолжаться вечность, пусть мне и хотелось продлить этот хрупкий союз. Именно с этой целью - целью сохранения нас - слова, комом застрявшие у меня в горле, должны были быть произнесены.
Только я не заметил, как уже с месяц началась очередная слякотная весна. И подошвы моих лёгких туфель скребли по знакомой асфальтовой дороге, направляясь по знакомому адресу к знакомым пыткам. Он сидел на подоконнике. Он почти не заметил меня, увлекшись каким-то очередным философским трудом, и я невольно затаил дыхание, пытаясь себя не выдать ничем, наблюдая за плавными линиями его грациозной фигуры...
- И долго я буду ждать? - его голос никогда не терпел возражений.
Босые ступни мои робко ступили на паркет. Сердце колотилось так, будто хотело пробить грудную клетку. Это был день принятого решения о разговоре. Настойчивый взгляд исподлобья призывал меня к действиям, и я не мог заставляли его ждать.
- Я... люблю Вас. - Начал я. И тут же почувствовал себя невозможно глупо.
Он молчал. Лишь иронично улыбался уголками напряжённых губ. Я был полон решимости, которая секунда за секундой уплывала от меня. 'Раз, два, три...' - считаю я про себя, но счёт не успокаивает моего разбушевавшегося разума, который отчаянно вопил о том, что я - идиот.
- И? - он ожидает от меня продолжения. Я переминаюсь с ноги на ногу. Хочется прекратить весь этот цирк и привычно опуститься на колени. Я мало слов слышал от него: лишь негромкие и чёткие приказы его дополнялись точными репликами по поводу моего унизительного положения. Он умел задеть за живое одним своим холодным тоном, поэтому с завидной регулярностью вскрывал мне сознание, обнажая под ним хрупкое пульсирующее тело беззащитного бессознательного.
- Я хочу всегда быть Вашим.
Я закусил губу, едва мой дрожащий голос повис в воздухе. Вторая ошибка: у меня ведь не может быть желаний. Моё 'хочу' я обязан вымаливать, ползая в ногах Хозяина, и лишь его желания я могу выполнять. А если хорошо ему, то хорошо должно быть и мне, не так ли?
Он посмотрел на меня, как мне показалось, заинтересованно, но маска безразличия тут же вернулась на место. Он сел в своё любимое кресло, пройдя мимо меня, словно мимо пустого места.
- Хочешь? - он вскинул бровь, ядовитый сарказм ножом прорезал воздух, сжав моё горло. Я не смог вымолвить ни слова больше.
Я стоял и молчал, потупив взор. Зачем он так со мной? Я всего лишь хотел выразить ему свою глубочайшую преданность, а он высмеял меня, заставив снова чувствовать себя ничем. Но вопреки всему я ощущал, как по артериям проходит моё раздражение. Как он мог? Почему он может настолько безнаказанно вывернуть меня наизнанку, вытряхнув всё то, чем я так дорожу, включая это идиотское по отношению к нему, чувство?.. От жалости к себе плечи мои начинают трястись, и беззвучно по скулам прокатились две слезы. Растоптать меня можно. Можно делать со мной что угодно: ударить, унизить, на лоскуты нарезать мою кожу, отдать насиловать толпе незнакомцев с улицы, в конце концов, но настолько вопиющим безразличием по моему отношению к человеку ещё никто так не проходился, как сделал это он сейчас. Я знал, что это была глупая затея, но хотя бы одну оплошность мне можно простить? В качестве исключения. Я пойму, я смогу больше не говорить об этом, зачем же делать так больно...
Кто из нас тогда кукла? Я ли - дышащий эмоциями, который был жив лишь благодаря этой любви, что сейчас на моих глазах распадалась на части; или же он - каменная статуя, безупречно красивая, конечно, но и настолько же бесчувственная?
- Вы бессердечная кукла. - Процедил я сквозь зубы, втайне надеясь, что он меня не услышит.
Он встал. Я, не дрогнув, стоял обнажённым перед моим мучителем, всё ещё не поднимая глаз, я незаметно следил за ним исподлобья, ожидая, что за моими словами последует наказание в виде кнута, который снова будет рассекать мою кожу до тех пор, пока я не потеряю сознание, и в ожидании моего возможного приговора я даже крепко зажмурился. Сердце лихорадило, оно вот-вот готово было сорваться, пока я слышал, как он медленно приближается. Его шаги затихли рядом со мной, и я ощутил бархатистую кожу его пальцев у себя на подбородке.
- 'Бессердечная кукла'? - знакомая до жжения от плетей ирония совсем не померкла в его голосе. Лёгким движением ладони он поднял моё лицо, и я открыл глаза, чтобы мой взгляд встретился с двумя чёрными омутами его глаз. Они всегда чернели, когда он командовал мной, сливаясь со зрачком... Мне стало ещё страшнее, и дыхание в разы участилось, приоткрыв мои губы - кислорода комнаты явно не хватало.
Он тихо рассмеялся. Смехом, от которого, казалось, в помещении стало только холоднее, а по моей спине пробежала дрожь.
- Хотел поговорить, да? - ухмыльнувшись, он провёл ладонью по моему горлу, в ответ я смог лишь кивнуть. И затем он внезапно отвернулся от меня... Потеряв контакт с ним, я снова ощутил некую опустошённость. Слишком много боли, слишком много страха.
- Чувства, эмоции... - услышал я его голос, - разве они что-нибудь значат?
Я молчал. Знакомая тоска заполнила пустоту. Разве ему было важно, какое значение я придаю нашим с ним сессиям? И как мои ноги, игнорируя здравый смысл, буквально несут меня к нему, чтобы он снова лишил меня всего, что у меня есть?.. Разве это необходимо ему услышать? Это ему нужно? Вряд ли... Если я расскажу, как, затаив дыхание, мысленно молю его о новых ударах, испытывая благоговейный трепет каждый раз, когда эта рука опускает на мою спину, бёдра, поясницу хвосты плети, разве он сможет понять это? Именно его рука, именно его пальцы чтобы проходились по разгорячённой коже, его язык слизывал кровь с моих ран... И чтобы он хотя бы иногда мог рассказать мне обо всём, что кипит внутри него. Прошло уже столько времени... Он всё знает обо мне. А я...остаюсь в блаженном неведении, что для меня впоследствии обратилось в личную преисподнюю.
- Чего ты хочешь от меня? - вдруг спрашивает он, я вздрагиваю, уже успев привыкнуть к тишине. Его глубокий голос застаёт врасплох мои беспорядочные мысли. - Чтобы я заставлял тебя ежедневно спать у моей кровати?.. Ждать, пока я приду, сидя на привязи весь день? Чтобы потом, вечером, я снимал усталость, отыгрываясь на тебе, как на своём любимом питомце, вырезая лезвием собственное имя на твоих венах? - тёмные радужки глаз снова гипнотизировали меня пристальным взглядом. Я не смел даже выдохнуть.
Слова, слова, слова... почему они бьют как пощёчины, с каждым разом всё сильнее, заставляя меня желать исчезнуть в это же мгновение? Меня ощутимо колотит крупная дрожь, колени вот-вот подкосятся, и я рухну на пол без чувств, словно какая-нибудь тургеневская барышня, но пока я выдерживаю это невыносимое давление, и буду стоять до конца. Почему? Почему же он так любит препарировать моё сердце?
- Боишься. - Констатирует он. Теперь в его голосе отчётливо слышна знакомая усталость. Я утомил моего Хозяина своими глупостями... - Не бойся. Если хочешь, чтобы я всё прояснил, я проясню. Ошейник, плети, кнуты, наручники... Ты впадаешь в экстаз от одного моего прикосновения, готов целовать мне ноги за каждую похвалу и вымаливать у меня прощения столько, сколько мне будет нужно.
'Да! Правда, правда, правда - от первого до последнего слова!' - кричало всё моё существо, но я покорно молчал. Он сел обратно в кресло и неумолимо продолжил:
- Ты доходишь до пика наслаждения по одному моему повелению, услышав мой голос, зная, что я рядом, независимо от того, кто будет тебя иметь; твои рефлексы заточены под мои приказы, твоё тело жаждет их, хочет ощутить снова и снова. Тебя заводит каждое моё слово, каждый мой удар, каждое моё прикосновение. Боль - что моральная, что физическая - тот же наркотик. И это её ты на самом деле хочешь.
В моём горле прочно застрял ком, мешающий даже вдохнуть. Он думает, что он всё знает, всё. Он считает, что ломка моей уязвимости приносит мне зашкаливающее извращённое удовольствие. Но ведь я не могу иначе. Знал бы он, как мне было странно оказываться в чужих руках, поскольку любил я только его, как я ненавидел и его, и себя за то, что он приучил меня к боли, заставив распробовать все её вкусовые оттенки. Как я мучился, принимая чужие удары, зная, что мне это нравится, и вспоминая о нём. Только его образ стоял неизменно перед глазами, когда я слышал чей-то приказ. А сейчас...
Сейчас боль от его слов снова обожгла нутро, проникла под кожу, а потом впилась котгями в мягкие ткани, заживо раздирая меня. Больно, больно, больно...
- Почему же только от Вашей руки мне так хорошо? - отчаянно шепчу я, но он услышал мой шёпот.
- Это потому, что каким бы послушным и ласковым ни был пёс, хозяин у него всегда может быть только один. - Холодный, расчётливый, самодовольный, но ничего не значащий ответ. Мне настолько тоскливо, что хочется новой боли - она бы на время отрезвила меня. Он... он...
- Ты хочешь моей власти, моих слов... И совершенно не замечаешь ничего вокруг, кроме этого своего желания. - Его голос мягко надрезает тишину между моими судорожными всхлипами. - Ты считаешь меня бессердечной фарфоровой куклой, а сам являешься моей игрушкой, моим развлечением. Разве мы так непохожи?.. - вопрошает он, и я затихаю в растерянности. Он снова встаёт и обходит меня, спиной я ощущаю его присутствие, он касается моих волос губами - так чувственно, трепетно, словно я мог тут же рассыпаться на части от любого неверного движения, и его руки мягко обнимают меня, прижав к себе...
- Ты ничего не понимаешь. - Насмешливый тон этой его фразы заставляет меня поверить в реальность этих слов. - Упускаешь самое важное, даже не раздумав над этим... - Губы его почти касаются раковины моего уха, и этот шёпот одновременно интимен и поучителен. - Надламываешься, капризничаешь, словно дитя, хлопаешь дверью, безоглядно отдавая себя в чужое покровительство, игнорируя меня. Стараешься избавиться от того, что кипит в твоей душе, а затем тут же признаёшься мне в своей зависимости... - его объятья стали крепче, и вопреки всему я почувствовал некое родство, словно так и должно было быть. - Ты никогда не задумывался, почему я всегда принимал тебя? - продолжает мой мучитель. - Почему упорно прощал тебе все эксцентричные выходки, что могли задеть меня не меньше, чем тебя - мой холод? Почему желал вернуть тебя обратно, и всегда - всегда! - ты, стоя на пороге и моля меня о прощении, получал моё безмолвное согласие?
В моей голове вспыхнули образы: я, мой Хозяин, мои слова... Я подолгу мог ночевать на коврике возле его входной двери, я царапал её ногтями, я долбил в неё кулаками - так, что соседи невольно вызывали то неотложку, то милицию, я сбивал вкровь костяшки пальцев, я рыдал, многократно просил прощения, я ждал его милости. По утрам он переступал через моё продрогшее тело, словно через мешок, и, заперев квартиру, спускался по лестнице. А я продолжал просто ждать...
По сути, он никогда не говорил мне, что нужно было сделать для того, чтобы он простил меня, лишь я со слезами на глазах пытался вымолить его одобрение, желая вернуться в почти родные стены... Он никогда не отвергал меня, заставив таким образом мучиться у его порога, осознавая свои ошибки, не отвергал даже когда я перед своим эмоциональным уходом выговаривал ему столько всего, в основном - того, чего он на самом деле не заслуживал. Мне стало стыдно за собственное эгоистичное поведение. И лишь его дыхание, которое я чувствовал на своих волосах, в какой-то мере успокаивало, словно своим наличием говоря: 'Ты совершил столько глупостей, но всё равно ты здесь'... Невыносимое чувство вины сдавило горло. Я вдруг осознал, что на самом деле не задумывался над причиной моего постоянного расположения ко мне Хозяина, списывая всё на его патологическое желание властвовать, не углубляясь в подробности, не принимая в расчёт то, что мои истерики могли сильно задеть его сердце, что казалось мне куском льда, проводящим метель по его сосудам. Он развернул меня к себе лицом, и заглянул мне в глаза.
- Простите меня, Мастер... - я смог заставить двигаться дрожащие губы.
Он молчит, и лишь его дыхание я слышу сейчас, ощущая сквозь его одежду, как мерно поднимается и опускается его грудная клетка. Я безмолвно плачу, пытаясь охватить всё необъятное величие собственной глупости, и никак не могу остановиться... Его ледяное молчание словно подстёгивает мою истерику, и вскоре я уже буквально бьюсь в рыданиях в его руках.
- Простите, простите, простите... - хриплым голосом повторяю я.
Его пальцы путаются в моих волосах, а я, уткнувшись в его рубашку носом и вдыхая его такой знакомый, почти родной, запах, лью горькие слёзы... Я так люблю его, люблю, люблю, люблю...
- Люблю... - шепчу я как заклинание. - Люблю.
И слышу, как он тяжело вздыхает.
Почему? Почему взгляд его всё ещё настолько сумрачен, мы ведь нашли друг друга? Мы будем, будем, будем вместе, и я никуда не уйду. Никогда больше я не поступлю с ним так, не заставлю его слышать мольбы о прощении, я всё сделаю - лишь бы он не был мной разочарован.
- Тебя ждёт наказание. - Шепчет он, чуть наклонившись к моему уху. - Самое суровое из всех.
Я киваю. Я почти привык к его жестокости - ведь она никогда не применялась ко мне без необходимости. Чтобы он просто так перегнул палку - такого никогда не случалось.
Знакомая комната - на стенах все ударные приспособления, мой ошейник с цепью, много всего, что в той или иной мере применялось им. Где-то в этой комнате на полу остались бурые пятна моей крови после того, как удары кнута прожгли мою плоть почти до костей.
Я захотел встать на колени перед моим Мастером, но он не дал этого сделать. Мой недоумённый взгляд встретился с его чёрными глазами, и я неожиданно ощутил на губах вкус его поцелуя - нежного, словно мякоть персика.
Сердце затрепетало, ответив на порыв. Упав на скользкий шёлк, мы - я и моя призрачная мечта, что вот-вот воплотится в жизнь - касались кожи друг друга губами так волнующе и нежно, как никогда раньше, он проводил пальцами по рёбрам, перехватывая своими прикосновениями дыхание в лёгких, и снова замирал поцелуем на моих губах. Вот что значило счастье - повторение истории, и словно не было лезвий, царапающих кожу, не было плетей, его слов, того слишком болезненного наказания и моего отравляющего мазохизма. Были только он, его нежность и я. И, наверное, та любовь, что являлась основой всего происходящего. Я таял в его руках, отвечая на движения его бёдер, впивался в его шею, оставляя на ней алые засосы, когда мне было особенно хорошо, и был готов провалиться в чарующую негу, криком счастья вырвавшуюся бы из моего горла, но...
...Я ощутил нехватку этого счастья резко, словно из моей крови выкачали весь кислород. Зрачки расширились, а дыхание стало прерывистым и слишком частым... Я понимал, что происходит, и весь ужас этого внезапного озарения ярким взрывом отразился в мозговых центрах. Подобная ломка впервые так сильно выкручивала мои вены, выгибая позвоночник, пытаясь буквально задушить меня своими цепкими пальцами. Мои ладони невольно сильно сжались в кулаки, тело отчаянно желало ощутить хотя бы каплю боли... Рецепторы жаждали её, и если я сейчас же этого не получу, я рискую умереть от разрыва сердца прямо здесь. Мастер смотрел на меня с пониманием, но, тем не менее, держал меня за запястья так, что я не мог вырваться и причинить себе боль.
- Ударьте меня. - Выдавливаю я через силу, поскольку говорить стало почти невозможно. Мой голос походит на жалобный скулёж голодной замёрзшей собаки.
- Нет. - Говорит он холодно, не отпуская меня.
- Пожалуйста, ударьте меня... Прошу Вас... - сначала я шепчу, но он не обращает на это никакого внимания.
Мне кажется, я вот-вот задохнусь. Кажется, что всё перед моими глазами вскоре заполнит темнота, и моя линия жизни оборвётся, не выдержав его жестокости. Я исступлённо продолжаю шептать, а потом начинаю почти выкрикивать:
- Мастер, прошу, не мучайте меня, ударьте, пожалуйста, я больше не выдержу...
- Вот видишь, почему ты на самом деле не умеешь просто любить... - слышу я его голос, поскольку веки мои плотно сомкнуты. - Ты зависим.
Из моего горла вырывается то ли стон, то ли рык, когда его ногти с силой впиваются в моё бедро, я прошу его не останавливаться, мне хочется, чтобы он разорвал меня на куски, и вспышкой нового извращённого удовлетворения разливается по мне его лёгкий укус в шею...
- Я в ответе за того, кого приручил... - говорит он грустно, и снимает со стены плеть.
Моё дрожащее, неконтролируемое тело, влекомое жаждой новой дозы боли, безмолвно соскальзывает с кровати на холодный пол. Колени снова чувствуют привычную твёрдость паркета, спина напряжена, а взгляд мой изучает носки его домашних туфель... Затем он исчезает из моего поля зрения, заходя за меня.
- Бейте... - голос мой срывается, а потом я чувствую первый удар.
Мир исчезает. Остаюсь я, боль и тот, кто её причиняет. Он...
Удар, ещё... Я кусаю губы. Я так часто смотрел на его лицо во время наказаний, но я точно знаю, что сейчас на нём изящным движением резца скульптора вырезана скорбь. Поставив меня на колени, он лишился того, что могло сделать его счастливым - искренности. Ввергнув меня в зависимость, он перестал понимать, что именно движет мной, но теперь всё встало на свои места. А я... Я по-прежнему останусь эгоистичным наркоманом, ищущим возможность слезть со своего чистейшего героина на какие-нибудь другие, более слабые, опиаты... Но пока его плеть согревает мою кожу, пока я слышу его голос, пока он сам не выставит меня за дверь, кинув вслед мой же ошейник, оставив меня бесхозной дворнягой, я не уйду, оставшись преданным ему до конца. У хорошего пса должен быть один Хозяин.
'Мы в ответе за тех, кого приручили'. По крайней мере, мой Мастер прекрасно знает, что ему следует делать со своим животным.