Аннотация: Веревка за долгие часы ожидания взмокла в руках и выскальзывала. Все же ему удалось связать человека в исподнем. "Человека? — переспросил себя Слава. — Нет, человека мы бы не убивали..."
И ОН ИХ УЗНАЛ
- Это в последний раз! В последний! Я туда больше не ходок! - убеждал себя палач, стоя в исподнем на коленях перед иконой. И оправдывался: - Кто я?! Никто! Все решают они! Они и есть звери! Я лишь исполнитель. Слуга! Тень! Все они, они... Какой бесконечно длинной была эта ночь! Их приводили и приводили. Казалось, этому не будет конца! И я стрелял! А что было делать?! Не я - найдутся другие. Но тогда и меня... Так же - в затылок! А я хочу жить! Я должен жить! У меня дети, их дети. Расстрелянных.
В двадцать девятом, когда это случилось в первый раз, он решил разыскивать их детей и по возможности усыновлять. Слава, Лена, Светлана, Зина... Они не знают, что он - убийца. Любят его, ждут с надеждой: 'Папа всегда что-нибудь вкусненькое с работы принесет'. Если бы дети знали, что это вкусненькое предназначалось их отцам. 'Не волнуйтесь, передадим', - успокаивали из маленького окошка приносящих передачи. А про себя добавляли: 'Они уже свое отобедали'.
Эта октябрьская ночь тридцать седьмого его доконала. Такого еще не было! Девять человек - девять поэтов! - и всех убить должен был он!
С ними следователи, конечно же, поработали, через 'американский конвейер' пропустили. Это, когда уставший избивать арестованного один энкаведист, сменялся другим, потом третьим, четвертым.
И поэты подписывали всё, что от них требовали, признавались: да, они враги народа. Молчаливого народа, который через это упорное молчание и отрекся от них, своих сыновей. В истории 'американки' не было неподписавших. В первый, десятый или сотый день, в сознании или без него, но то, о чем здесь 'просили', подследственный рано или поздно подписывал. Те, которые не могли теперь идти, держались дольше других.
Для поэтов уже не существовало ни рано, ни поздно. Впереди была смерть, и палач думал, что все будет, как всегда. Начнут требовать справедливости, взывать к Богу, кричать о своей невиновности. Но поэты умирали молча. И это было ужасно. Они молчали и смотрели. Смотрели сквозь него, как слепые. Как будто перед ними была пустота. Казалось, они уже покинули этот мир. Пусть бы кричали, сопротивлялись, пусть бы просились, плакали - было бы легче, было бы как обычно. Но они молчали. И палач начал злиться. Занервничал. Так можно и промахнуться. Промахнешься - стреляй снова, трать лишний патрон. А это разбазаривание, вредительство. Могут списать. А списывают их такие же, как они...
И та ночь палача доконала. Случилось то, чего раньше с ним никогда не было: нервы дали сбой.
На третьем приговоренном у него дрогнула рука: поэт после выстрела упал, но не затих - задыхался, глядел, ненавидел.
На седьмом подвел пистолет - осечка.
Перед девятым палач тщетно массировал онемевший палец, тот самый, который жмет на курок, - его как отрезало. Рискнул стрелять левой.
'Слава Богу, попал! О, ужас! Что говорю?! То есть, слава Богу, что убил?! Господи, помилуй!' - закрыл он лицо руками.
Была глубокая ночь, и человек в исподнем не заметил, как его шепот постепенно набирал силу и, наконец, перешел почти в крик:
- Я должен жить! А чтобы жить, я должен убивать! В этой стране есть только два варианта: либо ты убиваешь, либо убивают тебя! И если ты не убиваешь физически, то убиваешь своим рабским молчанием, рабским желанием выжить! Раб здесь и я. Ведь я убиваю из страха быть убитым. Страна убийц-рабов, их жертв и молчаливого народа!
Спиной ощутил холодок. 'На меня смотрят'! - подсказало сознание. Обернулся. Заспанными глазками за ним наблюдала самая маленькая - Зина.
Она обмочилась и на мокром не могла уснуть. Другого места в детской не было, и девочка тихонько прошла в папину комнату. Папы ночью обычно не бывает. Папа приходит под утро.
Малышка вошла и удивленно смотрела на него. Не плакала.
Он не понимал, почему усыновленные им дети расстрелянных никогда не плачут. Собственных детей у него не было, но он хорошо помнил, как плакал сам. Лет до десяти, по поводу и без повода, не давал матери покоя. Эти же дети, даже сильно ударившись или обжегшись, ни разу не обронили слезы, как будто не чувствовали боли. Неживые какие-то...
- Боже, о чем я? Уже в детях мертвецы мерещатся. Всё! Спишут! Спишут и шлепнут! Слишком много знаю, слишком много нагрешил. Слишком... Хотя... - пытался успокоить себя палач, - хотя Бог меня пока миловал. Может, не зря молился все это время. Молился, просил, объяснял. Может, не зря...
Девочка легла в отцовскую постель и под уже едва слышный его шепот забылась.
А старших, тринадцатилетнюю Лену и младшего на год Славу, разбудил его вопль: 'Я должен убивать!'
Проснувшись, они уже не могли сомкнуть глаз. Онемев от ужаса, лежали и слушали исповедь убийцы.
Как обычно, палач встал около двенадцати, отоспав свою норму - шесть часов. Он был доволен. Отдохнул и теперь снова сможет работать. Главное - руки не дрожали, и это радовало: значит, не спишут, старый конь еще сгодится. Палач уже напрочь забыл о своих ночных покаяниях, как, впрочем, и всякий раз, когда удавалось хорошо отоспаться.
По квартире шныряли дети, и он, как заботливый отец, посмотрел, что осталось из еды. Эк их, все подмели! Но ничего, он принесет. Вечером, перед ночной сменой...
Он правильно отметил: дети шныряли по квартире. Не бегали, не носились, а именно шныряли. Особенно - старшие. Шныряли - в поисках чего? Он подумал, как обычно: еды. На этот раз - ошибся. Детей, в первую очередь Лену и Славу, заставляло озабоченно сновать по квартире вовсе не чувство голода. Этой ночью к ним пришло совсем другое чувство - мести. Пусть он только уйдет! Они сразу же начнут готовиться к суду и казни. Можно было бы - да и следовало! - обойтись без суда, как без суда исчезли их родители, но прежде надо узнать фамилии. Свои настоящие фамилии! А уж потом - казнить. Казнить - и точка! Помилованию он не подлежит.
Весь день на пустыре Лена отрабатывала удар - лупила по травяному ковру увесистой палкой. И вечером, когда 'отец' принес вкусненькое и снова ушел на работу, возобновила тренировку. Отсчитав полтораста ударов, успокоилась: хватит, а то, чего доброго, переберет меру и невзначай убьет сразу.
Палач вернулся, как обычно, перед рассветом. Впотьмах поел, разделся, достал спрятанную под кроватью икону, вытер ее, приставил к стене. Вздохнув, упал на колени.
Этого момента и ждали Лена со Славой. Ждали с волнением - боялись уснуть. Но боялись напрасно: сна не было ни в одном глазу - слишком сильно потрясло их услышанное минувшей ночью. Молящийся перед иконой стоял перед глазами. И они ждали. Не терпелось узнать, кто их родители. И главное: остановить убийцу. Они остановят его, и это будет их победа. Победа справедливости. Но сначала - фамилии...
- Господи! Это в последний раз, клянусь! - затянул палач свою волынку.
Его бормотание подхлестнуло Лену. Рука взметнулась, и палка опустилась на голову почти невидимо и бесшумно.
Палач ткнулся лицом в пол, и к нему бросился Слава. Веревка за долгие часы ожидания взмокла в руках и выскальзывала. Все же ему удалось связать человека в исподнем. 'Человека? - переспросил себя Слава. - Нет, человека мы бы не убивали'.
Лена шепнула:
- Проверь еще раз, крепки ли узлы. Не доведи Бог...
Слава послушно затянул покрепче концы веревки, сказал с мужской уверенностью:
- У меня не вырвется! - И деловито спросил: - Подождем, пока сам очухается?
- Обождем. Пусть сам...
Палач не оживал. Как ткнулся носом в пол, так и лежал - минуту, вторую, третью. Господи, как же его разбудить? Дотрагиваться до него не решались, а он все не шевелился...
Лена тихонько сходила на кухню, принесла воды, рукою - не изо рта - брызнула на него. Не помогло. Неужели мертв? Неужели она перестаралась и сразу... наповал? Жаль! Не сумели допросить его, узнать свои фамилии.
Посокрушались, да что сделаешь - так получилось. На всякий случай выждали немного еще и выволокли его во двор. Через сад дотащили тяжелое тело до пустыря и скатили в примеченную днем канаву. Засыпали сырой от утренней росы землей.
Оба дрожали - то ли от холода, то ли от страха.
Возвращались уже засветло. Никого не встретили: в доме, выходящем окнами на пустырь, так же жили ночные работники, и они в такое время отсыпались.
Очнулся палач в темноте. Слой земли на нем был невелик, и тонкая тряпка, закрывавшая глаза и рот, не давая возможности видеть или звать на помощь, позволяла скупыми глотками цедить воздух.
Он пытался пошевелиться, вырваться из вбиравшего его в себя ада, но крепко связанные руки и ноги не оставляли шанса на освобождение. Это означало конец. Но молча, как давешние поэты, он умирать не собирался. Выл, мычал, стонал. Но вскоре затих. Немея от ужаса, почувствовал дыхание земли. К нему приближались люди.