Пасмурно. За окном воет ветер. Настроение, как говорят на испанском, asi asi - так себе: ничего не хочется делать, никуда не идти, но в противовес мрачной погоде, противному ветру звучащий в доме рэгтайм подталкивает появиться на безлюдных улицах, неспешно пройтись по ним, наблюдая за встречающимися бесстрашными, как кажется, прохожими, наблюдая за юркими воробьями, умными воронами, хитрыми сороками, призывающими не унывать, не поддаваться наглому ветру. Интересно, что в такую ненастную погоду нет желания встретить кого-то из знакомых, бывших коллег, даже из одноклассников, сокурсников, которых днём с огнём не сыскать: нет никакой ностальгии по прошлому. Выйдя из дома, мужчина неопределённого возраста по имени, SashА, с ударением на последнюю гласную, распространённым в Америке, увидел мальчишек, один из которых что-то с трудом пытался играть на губной гармошке. Он подошёл к ним, достал из кармана свою старую губную гармошку, подаренную сто лет назад ещё его отцом, и заиграл свою любимую мелодию "Мы все когда-нибудь уйдем", исполняемую когда-то незабвенными американцами Джоном Ли Уильямсоном (John Lee Williamson) и Уолтером Хортоном (Walter Horton). Все ребятишки, как и ветер, притихли, изумлённым взглядом смотря на незнакомого мужчину. Когда он перестал играть, они дружно начали аплодировать ему.
- Значит, мы не зря вышли с вами в такую пасмурную, прохладную погоду, если радуемся чудесной музыке, - сказал, улыбаясь, SashА .
- Спасибо, спасибо за этот блюз, - произнёс чей-то мужской голос.
SashА развернулся, чтобы увидеть того, кто поблагодарил его. Как ни странно, он не увидел его рядом, но тут же ощутил, что кто-то берёт его за локоть и отводит от мальчишек, чему невольно подчинился.
- Мне очень, как и тебе, нравится известный американский исполнитель Уолтер Хортон, передавший, как никто в мире, с невероятной пронзительностью "Мы все когда-нибудь уйдём".
- Да, да, ответил SashА. - Но почему я слышу только твой голос, не видя тебя?
- Я давно умер. Точнее сказать, умерло моё тело, а сам я живу уже в другом измерении, иногда, изредка появляясь здесь.
- Странно. Этого не может быть, - сказал SashА.
- Ну, почему же? Может, очень может быть. Ведь сейчас многие уже знают, что душа не умирает, а улетает на небеса. Это подтверждают и те, кто был в состоянии клинической смерти.
- Мда..., - многозначительно произнёс SashА. - Почему же ты решил навестить места, где когда-то жил? Ностальгия?
- Нет, ностальгии у меня нет. Более того, я не хочу видеть многих людей, которых когда-то видел, знал, слышал о их существовании.
- А там, где ты находишься, лучше чем, здесь?
- Невозможно сравнивать. Там совершенно иное пространство. Здесь, на земле, меня привлекает неповторимая флора и фауна.
- Ты в том пространстве видел бога?
- Нет, не видел, не знаю, есть ли он там. Но знаю, что дьявол, мерзость в моём новом пространстве отсутстуют.
- Значит, лучше для нас будет, если, как поётся в песне "Мы все когда-нибудь уйдём", мы все покинем свой нынешний мир?
- Спешить уходить не надо, - ответил голос невидимки. - Проживая жизнь на земле, люди подготавливают себя, свои души к существованию в ином измерении.
Наступило молчание: таинственный голос больше не был слышен. Мальчишки тоже исчезли. Небо прояснилось. SashА пошёл в сторону заброшенной узколейки. Он всегда относился с трепетным волнением ко всему заборошенному. Постояв в задумчивости около узколейки, поиграв немного задумчивый блюз "Broken Heart Blues" на губной гармошке, через который выражал сострадание и одинокой узколейке, SashА направился к себе домой. В прихожей квартиры витал запах крема для обуви, а на кухне матовым светом горела настольная лампа. Приготовив себе на плите кофе, перелив его в стеклянный турецкий стаканчик с узкой талией, он зашёл в комнату, сел за столик, начиная пить маленькими глотками бразильский напиток, вспоминя при этом такую же квартиру Ахто Леви и его замечательный роман "Бежать от тени своей". SashА часто видел тени в своей слабо освещённой квартире, особенно ночью при луне: тени прыгали по стенам, цеплялись на короткий миг за картину, убегали на кухню и снова появлялись; они сигнализировали, как ему казалось, играли с ним в прятки , прячась от него, эти скользящие тени интриговали своим присутствием. Ему нравилась эта молчаливая игра, рождая в нём необузданное воображение и сладкие сердцу воспоминания. А их было много, очень много. Ещё с детских лет SashА любил уединяться от всех ребят и взрослых, уходя далеко-далеко, где нет ни одной души, наблюдая за рекой, за степью, за алыми маками, растущими в оврагах рядом с маленькими кустиками, радуясь всеми ими. Может быть, поэтому он и любил играть на губной гармошке задумчивые блюзы, воспроизводившие в нём приятные мгновения, минуты, часы былого времени. Нет, не следует думать, что SashА уделял внимание только происходящему давно с ним. Он мог прокручивать в своём сознании и то, что было совсем недавно, день-два назад, что пытался выразить экспромтом в блюзовых звуках на губной гармошке, что со стороны могло показаться хаотичным сочетанием звуков. Но, как правило, это SashА производил наедине с собой. Иногда он записывал на бумагу те мысли и чувства, испытываемые им по какому-то событию, чтобы затем переложить их с помощью губной гармошки, что выстраивалось в некий блюз, который не пытался потом изменить, оставляя его в первначальном исполнении, вспоминая наставление Франца Кафки: "Don"t bend; don"t water it down; don"t try to make it logical; don"t edit your own soul according to the fashion. Rather, follow your most intense obsessions mercilessly" - "Не прогибайтесь; не разбавляйте; не пытайтесь сделать это логичным; не редактируйте свою душу в соответствии с модой. Вместо этого безжалостно следуйте своим самым сильным навязчивым идеям". Очень важно, считал SashА, зафиксировать своё первое восприятие от увиденного, услышанного, не боясь, что оно может быть им искажённым. Даже если это и так, то это его сугубо личное, индивидуальное восприятие имеет право на свою интепретацию, полную интимной трепетности. В этом и есть значимость любого блюза, говорил сам себе SashА, никогда не высказывая вслух перед кем-то, дабы не показаться назидательным. Ибо блюз, не взирая на его возможное неприятие кем-то или же одобрение, это уникальная свобода самовыражения.
SashА всегда носил губную гармошку в своём кармане. Она была для него вроде талисмана. Этот подарок от отца был для него бесценным, дороже всяких крутых автомобилей. Играл он на ней не так часто, либо при детях, которые, как он давно заметил, обожали этот музыкальный инструмент, либо в одиночестве, находясь в совершенно безлюдных местах, где, как ему казалось, возможно, слушают, например, стены заброшенного дома и пауки, плетущие сети по его углам, или же руины, развалины древних городов, в которых ему пришлось с удовольствием побывать. На первый взгляд, для кого-то такое ощущение может показаться, мягко говоря, странным. Но SashА был уверен или почти уверен, что все заброшенные строения сохраняют в себе энергетику людей, некогда построивших и живших в них. Понимая, что это восприятие весьма сложно для многих людей, ибо затрагивает высокие материи, он не пытался убеждать кого-то из них, как, впрочем, сложно принимать и блюзовую музыку на простой губной гармошке. Он вспомнил свою игру на ней, находясь на руинах античного города Анамуриум, расположенного у самого Средиземного моря, города, в котором с восьмого века до нашей эры жило множество народов: лувийцы, хетты, селевкиды, ассирийцы, персы, римляне, византийцы, арабы, турки, сельджуки. На гармошке SashА передавал звуки, рождающиеся от огромного впечатления, которое он испытывал: в эти минуты он был вместе с этими народами, с их радостями и тревогами, с их надеждами и бедами. Да, их не было в городе, они ушли из него навсегда, но их дух остался присутствовать в стенах крепостей, домов, бань, некрополя, театра, в каждом их камне, в каждом кирпиче, в каждой мозаике. Глаза этих многочисленных, таких разных народов видели всё то, что видел SashА, видели яркое Солнце, Средиземное море, слышали его шторм и тихие всплески волн, они, люди из прошлых веков, тысячелетий, как и SashА, дышали чудесным морским воздухом, радуясь такой прекрасной, хотя и трудной жизни. И все подобные чувства, ощущения, ассоциации выражал SashА, играя импровизированно свой блюз на губной гармошке, несмотря на то, что уже стемнело, а арки, полукруглые своды входных ворот крепости, в амфитеатре, в нерополе, отсвечиваемые персиковой луной, бросали таинственные тени вокруг себя. Античный город погрузился в свой очередной сон, убаюканный музыкальными звуками губной гармошки, а вместе с ним засыпал среди его развалин, постелив вместо постели пальмовые ветки, как это было когда-то в Южной Америке, и SashА, прижав к груди губную гармошку.