Непостижимо для понимания странно устроен мир что уж говорить о загадочном мире если я и сам не понимаю себя у меня всё смешалось не помню точного своего имени перестал совсем читать книги ни с кем не общаюсь проскакивают в сознании какие-то фрагменты из прошлой жизни знакомые и не знакомые лица слышатся голоса фразы слова тех когда давно уже забыл рядом нет никого из друзей хотя если вдуматься их и не было никогда либо я уходил от кого-то либо от меня уходили они уходили не жалея об этом и я тоже нет неправда о единицах из них ушедших от меня я всё же жалел о их потере но жить же надо и я продолжал жить уединившись от всех живя некоторыми воспоминаниями которые разрастались либо недолго просуществовав улетучивались уступая место новым пусть и смутным воспоминаниям которые не отпускали меня цепко удерживая и я их тоже не отпускал потому что были для меня очень дорогими бесценными их не способно было стереть время.
Есть часы, минуты, даже годы потрясений. Что это значит? Как бы коротко ответить на этот вопрос? Это явление, человек, произведение: роман, повесть, рассказ, стих, это музыкальное сочинение, которые вдруг заполняют твою душу, сердце, трансформируют твой ум, будоражат сознание, делают из тебя несколько уже иным, чем был до этого. Одна фраза может запомниться на всю жизнь, неожиданно открывая новые горизонты мировосприятия. Один лишь взгляд человека может вдруг изменить восприятие человеческой красоты. Даже едва изменившаяся голосовая тональность может навсегда повлиять на дальнейшую судьбу. Всё вместе это чрезвычайно хрупкие, тонкие моменты, к которым необходимо относиться с огромным вниманием, чтобы не рассыпалась на мельчайшие осколки с трудом строившаяся жизнь.
Ингрид была женщиной, нет, не экстравагантной, нет, она была и открытой, и одновременно закрытой от всех. На первый взгляд Ингрид казалась общительной, коммуникабельной личностью, но если её что-то вдруг настораживало, она тут же переставала говорить и отстранялась от окружающих. И тогда Ингрид становилась абсолютно закрытой от всех. С ней мы учились вместе, мечтали продолжить учёбу в Стэнфордском университете. Она, приехав из Риги, закончила МГУ, работала в разных организациях психологом. Наши отношения были очень тёплыми, переходящие в глубокую сердечность, что подводило, казалось бы, к уровню семейных отношений. Мы думали перехать жить в Латвию. Но обстоятельства сложились так, что мы оказались на большом расстоянии друг от друга. Последнее время Ингрид проживала в Нью-Джерси, работая в Нью-Йорке консультантом в одной из фирм. Дальше следы её пребывания затерялись, Ингрид больше я не видел. Но она, похожая своими каштановыми волосами, овалом и чертами лица, разрезом глаз на мою мать, примечательно, что правая часть лица Ингрид, особенно её правый глаз, если внимательно всмотреться, отличалась, хотя и едва заметно, от левой, как, впрочем, и у меня самого, осталась навсегда в моей памяти. Может быть, эта двойственность в её лице определяла склонность Ингрид к шифровальности своих высказываемых мыслей, что меня всегда настораживало и раздражало. Мне казалось, она таким образом либо что-то скрывала от меня, либо сама не была уверена в выражаемом ею мнении на ту или иную сложившуюся ситуацию в жизни, на того или иного человека, пытаясь избежать категоричности, что могло в будущем дать ей некое оправдание своему предположению. Нас объединяло жгучее стремление быть во всём независимым от окружающих людей, что, понятно, не всегда достигалось, но всё же, несмотря на все лишения, связанные с этим, всегда присутствовало в нас. Помимо всего прочего, мы имели одинаковые взгляды, если не во всём, то во многом, на жизнь, у нас было много общих интересов. Мы зачитывались произведениями замечательного аргентинского писателя Кортасара. Помнится, читая некоторые главы "Rayuela", Ингрид, воскликнув с восхищением, спросила меня, видимо, думая, что я должен всё знать, особенно, что касается Julio Cortázar : "Скажи, скажи мне, ведь ты хорошо знаешь Кортасара, ты любишь его, ты живёшь им, ну, как, как это можно написать?!". Я ответил, пожимая плечами: "Не знаю, не знаю, Ингрид".
Мда... Ингрид была исключительной личностью. Знакомство с ней было для меня приятным потрясением, a pleasant shock, в самом лучшем его восприятии. Хотел бы я увидеть её, несмотря на то, что прошло очень много лет, ведь со временем она могла измениться, не быть уже той Ингрид, которую я знал? Да, конечно. Уверен, что она не изменилась. Хотя и писал американский лауреат нобелевской премии Элиот, что "Мы умираем друг для друга каждый день. То, что мы знаем о других людях, - это лишь наша память о тех моментах, в течение которых мы их знали. И с тех пор они изменились. Делать вид, что они и мы - одно и то же, - полезная и удобная социальная условность. который надо иногда нарушать. Мы также должны помнить, что при каждой встрече мы встречаем незнакомца", с чем я абсолютно не согласен, ибо считаю, что человек остаётся тем, кем он был всегда. И если говорят о ком-то, что раньше он был другим, то это заблуждение. Этот "кто-то" лишь до некоторого времени скрывал свою сущность от окружающих его людей. Ну, хорошо, допустим, что кто-то, возможно, и есть отдельные экземпляры, и меняется со временем, но только не Ингрид.
В суматохе дел, забот, хлопот, я забываю о ней на продолжительное время, она надолго уходит из поля моего зрения. Но вдруг, неожиданно завязывая распустившийся шнурок на туфлях, перед глазами появляется строчка из романа "Rayuela": "Я зашнуровываю ботинки, вполне довольный жизнью, насвистываю и вдруг чувствую...", дальше не буду цитировать, что там чувствовалось. Но я при этом вспомнил Магу, прооборазом которой была Эдит Арон, и вспомнил, как ни странно, Ингрид, хотя, при всей их схожести: они были умные, временами ироничные, резковатые, сложные, но были и во многом разные. Думаю, это объясняется тем, что эти женщины жили, воспитывались в разных государствах, в разном обществе, в разных семьях, в разное время. Вспоминая Магу, Эдит Арон, Ингрид, мысли разбегаются в разные стороны: хочется почему-то забыть многое, но нет, не получается, не получается. Пытаешься понять, почему вдруг хочется забыть? Это же не должно быть. И ловишь себя на мысли, что такая странность объясняется наличием интеллекта, эрудиции, образованности, величием души у этих женщин, вошедшие в твоё сознание, захватившие тебя всего, невольно диктующие тебе свой внутренний мир, не давая тебе возможность отстраниться от них. И как же быть, как же жить при этом? И сам Кортасар подсказывает, что не совсем так уж и плохо, что "В конце концов, нет оснований жаловаться, че". Действительно, оснований таких у меня для этого нет. А если бы и были, кому жаловаться? Богу, что ли? А он, Бог, скорее всего, скажет, решай сам свои проблемы. В который раз приходится убеждаться, что жизнь штука непредсказуема. И ждёшь нового прихода утреннего рассвета, только вот-вот начинающегося, надеясь, что последующий за ним день будет совсем иной, чем прежний, потому что в повторяемости есть какая-то завершённость, а это конец, конец всего, это уже не жизнь, это вынужденное существование. И поэтому создаёшь в своём воображении совсем новую жизнь, в чём-то и фантастическую, но лишь бы выскочить из цепких объятий той прежней жизни, полной трафаретности. Но при этом не забываешь, не отбрасываешь то лучшее, прекрасное, что было в прежней жизни и осталось в дорогих для тебя воспоминаниях. Таким образом, происходит увлекательный синтез всего лучшего, что было в прежней жизни, с новыми моментами, хоть и в воображаемой, новой жизни. И хотя не будет рядом реальной Ингрид, давшей изумительно приятное потрясение, но начинается в этом воображении происходить приключенческое путешествие в новом пространстве и в новом времени.
Глядя на ночное небо, на многочисленные звёзды, на Луну, возникает странное чувство, что и они смотрят на тебя. Умом понимаешь, что это совсем же не так: они не могут смотреть на тебя, они вообще не смотрят на людей, однако это чувство почему-то не исчезает. Быть один на один с ночным небосклоном... всегда при этом испытывется ощущение таинства космического мира, которое желаешь сначала разгадать, а потом после безуспешных, мучительных попытках, понимая, что это невозможно, понимая каким-то седьмым- десятым чувством, что такая попытка может привести к потрясению, которое можешь уже и не пережить, а потому отходишь от окна и читаешь сотворение гениального Джеймса Джойса :
"The twilight turns from amethyst
To deep and deeper blue,
The lamp fills with a pale green glow
The trees of the avenue.
The old piano plays an air,
Sedate and slow and gay;
She bends upon the yellow keys,
Her head inclines this way.
Shy thoughts and grave wide eyes and hands
That wander as they list -
The twilight turns to darker blue
With lights of amethyst"
И после чего к душе подступает долгожданное успокоение, плавно уводящее от возможных катастрофических потрясений. И начинаешь радоваться самым обычным явлениям, накрапывающему мелкому дождю, который может усилиться и превратиться в ливень, а может тут же и прекратиться, или развязавшему шнурку на ботинке, или крупинкам мате в калебасе, всему тому, что составляет обыденную жизнь без страшных потрясений. И всё же, при всём этом, глубоко в душе, втайне не только от всех, но даже и от самого себя, проскакивает искорка желания возможного появления нового "изумительно приятного потрясения". Возможно ли его появление? Это одному Богу известно. Но не следует забывать, что это уже в иллюзорной жизни, которая может быть лучше реальной для некоторых людей, пребывающих в одиночестве. По-большоу счёту, мы все так или иначе одиноки. И каждый из нас ищет общие точки соприкосновения с другим человеком, что не всегда, точнее сказать, очень редко происходит. Находя же его, мы успокаиваемся, радуемся, что не одни в этом сложном мире. Так уж устроен человек, что ему нужно взаимопонимание, которое может возникнуть неожиданно, когда даже уже и не искал его, потеряв после многих поисков надежду найти его.
Приятное потрясение... это круто, очень круто. В жизни оно редко бывает. Кто-то его никогда не испытывал. Можно, конечно, прожить и без него, но это будет скучная жизнь.
Некий человек, желающий снова получить приятное потрясение, летит на западное побережье Южной Америки, в Чили, на перекладном транспорте доезжает до пустыни Атакама, образовавшаяся на Земле ещё двадцать миллионов лет назад, где самые засушливые климатические условия на планете и с большим трудом добирается, наконец, до трупа человека, с сохранившейся кожей, волосами и даже одеждой , сидящего на песке.
Прилетевший из Европы странник, увидев модифицированную мумию представителя южноамериканского племени Чинчорро, жившего ещё пять тысяч лет назад, испытал на редкость приятнейшее потрясение, a pleasant shock. Странник настолько был потрясён увиденным, что мумия в сохранившейся одежде, с природными волосами, с человеческой кожей уже не представлялась ему мумией, а живым человеком, только хранившим молчание. Странник остался надолго жить рядом, поселившись недалеко в пещере, навещая ежедневно предка человеческой цивилизации. Сидя рядом с ним, он ощущал его энергетику, чем-то схожую с энергетикой, получаемой от Ингрид. Люди, оставляющие о себе огромное приятное впечатление, всегда излучают мощную энергетику.
Через несколько лет, после прибытия странника на самую древнюю пустыню на планете, два чилийских шахтёра, атакаменьос, потомки племени Чинчорро, сопровождавшие небольшую группу туристов, среди которых была и одна женщина, натолкнулись случайно на едва заметную маленькую пещеру, в которой сидел небритый мужчина с проседью на висках, одетый в потёртые голубые джинсы с дырами на коленях, в мокасины табачного цвета и в синем свитере, что-то державший в руке. Рядом с ним был большой камень, на котором находились термос, две кружки и миска. Трудно было понять его состояние: либо он задремал, либо, прикрыв глаза, думал, вспоминая что-то, кого-то, либо ... В руках незнакомца, как через минуту рассмотрела женщина, была книга "Rayuela", аргентинского писателя Julio Cortázar. Приятно потрясённая увиденным, узнав незнакомца, женщина, обратясь к нему, с восхищением воскликнула на русском языке: "Скажи, скажи мне, наконец, ведь ты хорошо знаешь Кортасара, ты любишь его, ты живёшь им, ну, как, как это можно написать?!"