Ты подходишь очень близко, так, что вдоль позвоночника начинает бежать Амазонка. Только вода в ней газированная; пузыри не выдерживают и лопаются - такое ощущение, что меня облизывает большой шершавый язык. Ты жалуешься, что не можешь дышать: слишком жарко. Я хлопаю ресницами: может остынешь, станет немного полегче. Потом мы начинаем перемешиваться, так что после и не поймешь, где - чье. Собирая свои куски, опять все напутаем: ты возьмешь осколки моей совести, я обмажусь твоей меланхолией.
Мы выходим погулять; держимся за руки, только когда переходим через дорогу, ведь постоянно - невыносимо: ладони прикипят, потом придется рвать с мясом, а на заживающей коже нам за невоздержанность - непроходящие волдыри.
Спускаемся в метро: ты убегаешь вперед, я - медленнее. У меня тоньше щиколотки, и надо быть осторожней: вдруг переломятся.
На платформу вагон выворачивает целую толпу азиатских шпионов во главе с ватной женщиной, тыкающей в потолок пальцем и переходящей с русского (родного, широкого, близкого) на иероглифический (чужой, холодный, колючий). Немного расходимся, смотрим в разные стороны: мы по отдельности. Они ни о чем не должны догадаться. Их страны не узнают наши секреты.
Мы ходим в кино, разглядываем друг на друге мурашки, занимаемся сексом, вечером разговариваем по телефону, когда-нибудь накопим деньги и уедем отдыхать от посторонних взглядов. И все это не потому, что вышел новый фильм, а секс - это вроде как полезно, да и Минздрав предупреждает, что отдыхать необходимо. Просто нам хочется смешаться уже до конца, превратиться в йогурт: клубничный, вишневый - какой больше любишь - мне-то без разницы. Я - фрукты, ты - молоко, и все у нас - на двоих.
Но пока не получается, мы с треском разрываемся, ты уходишь. Ночью размашистая тоска кладет на лопатки сердце, нервно сбивающееся с положенного ему ритма, хватает горло и начинает размазывать лицо. Слезы аккуратно собираю на ладони, складываю одну к другой, так, чтобы они не перемешались. Завтра принесу тебе и покажу: смотри, мол, что наделал, скоро совсем высохну. Забиваюсь в угол и жалуюсь потолку, что ты меня забыл, зарубка-то на душе - узелок на память - неглубокая была, может, и стерлась уже, за три-то часа.
Потом успокаиваюсь, лежу и представляю, как ты сидишь в своей комнате, недоступной для окружающих, и придумываешь маршрут, по которому мы убежим в Южную Америку, когда все разом отвернутся на секунду. По утрам будем собирать сок гевеи, и я так к нему привыкну, что начну верить: и по венам - каучук. После обеда придется долго бродить по сельвам, чтобы вечером быстрее заснуть. А когда надоест, поедем искать Эльдорадо. Найдем наощупь: видеть-то уже давно перестали. Подержим счастье две секунды и отпустим: пускай и другие прикоснутся, а у нас и своего - выше крыши.
Вернемся обязательно зимой, когда ты станешь задыхаться без снега. Я попрошу, чтобы ты отрезал у меня пол-легкого: мне-то зачем? А тебе плохо. Ты скажешь, что я дура, и начнешь собирать вещи. Дура, конечно, и так знаю; иначе разве стала бы все это... В общем, ладно, давай вернемся. И лучше отойди подальше, а то слишком уж сладко, боюсь, не выдержу, снова сорвусь, а потом - сам знаешь - диабет и прочее, да и ладони все липкие, опять разъест наши волдыри-напоминания.
Дома оказывается, что все нас уже забыли. Значит, никогда и не помнили. Стоим и думаем: чьи мы были? кого теперь искать? Беремся за руки, и будь что будет: пускай прикипают, какая теперь разница? Дальше только вдвоем идти. Да щиколотки слабенькие, вот-вот переломятся - придется тебе всю дорогу меня нести. Только так высоко не поднимай; вдруг уронишь. Разлечусь на кусочки; красиво, конечно, но кто ж потом собирать-то будет? И не забудь: йогурт лучше персиковый, все остальные - красные слишком. Красного у нас и так в избытке.
2. Молоко.
Очень хочется, чтобы кто-нибудь умер. Я бы подошла к телефону и резко изменилась в лице. Руки обязательно дрогнут, но только если рядом будет кто-то важный. Он заметит, спросит, что случилось. Здесь надо будет задействовать пальцы - тонкие, нервные, - положить на грудь, ближе к сердцу - нет, пошло, - лучше на лицо.. на губы: так красивее. Скажу, что кто-то умер. Скажу спокойно или задумчиво - еще не решила. Он прижмет меня к себе. Я растекусь, мягкая, податливая, как будто мне уже все равно. К похоронам надо будет похудеть. Все станут удивляться, как достойно мне удается себя держать, ведь "девочка еще совсем молоденькая", а тут такая трагедия...
Я буду очень красивой в длинном черном платье.
И никаких слез. `Cause I'm a supergirl and supergirls don't cry.
Слезы - совершенно непонятная мне субстанция. Без функции, без назначения. Ненужная.
Плачущие люди вызывают жалость. Жалость - поганое чувство. Если ты ее принимаешь, значит, признаешь, что большего и не достоин.
Кто-то умудряется увидеть в слезах красоту, но я не вижу ничего, кроме слабости. Оплакивая горе друга, человек проявляет не благородство и не сострадание, а корысть: под предлогом чужого несчастья он выплескивает свою боль, ведь оплакивать можно только себя, другие в этом плане малоинтересны.
Заплакав, ты рискуешь сдать позиции, будто сказав: "Да! я такой же, как вы! во мне тоже обнаружена протечка! я тоже плачу! я тоже не могу терпеть!". Увидев слезы, люди станут меньше от тебя требовать. Жить станет проще, и не важно, что противнее.
А когда что-нибудь случится, можно дрогнуть, побледнеть, прикрыть глаза. Но только если рядом будет кто-то важный.
Мой важный ушел.
Бросил `прости' и ушел.
А мне это `прости' что? в душу запихнуть, чтоб не так пусто стало?
Не просто ушел - не обернулся. Ждала - ни разу. Не ушел - отвернулся.
От чего? Почему?
Слишком мало? Слишком много...
И глаза стало жечь, как будто иглой - тонкой, но длинной: с палец безымянный - проткнул напоследок, чтоб не забывала. Не забывалась. И вот-вот вытекать начнут, так, чтоб уж до конца, до самой сетчатки чтоб ни капли не осталось. Все равно смотреть теперь не на что, зачем оставлять... Как сувенир от сглаза: синее око на булавочке с внутренней стороны пиджака. Главное - вовремя спохватиться. Закрываю глаза. Через секунду все как обычно. Та же улица, вот мой дом стоит. А его как будто и не было. Ничего не было.
Глаза зажили. Заросли.
А вчера уехал мой друг. Наверное, единственный. По крайней мере, только он знал, какие пирожные я люблю больше всего. Когда нам было лет по шесть, он как-то сказал: "Ты для меня - самая важная женщина. Важнее мамы и жены, когда она будет". Вчера он уехал в Питер к своей девушке. Она оказалась еще важнее.
И вроде - что такого? Можно звонить, писать, ездить друг к другу на выходные. Но это все не то. Не близость, а дешевый заменитель, как в чай вместо сахара - три мелких таблеточки, образующих на коричневой глади пенные разводы, как будто кто-то плюнул от души.
И я уже знаю, как все будет. Сначала он пару раз приедет в Москву: что-то забрать или уладить.. не знаю.. ну и меня заодно повидать. Я тоже как-нибудь метнусь в Питер. Потом будем перезваниваться. Сначала через день: он станет рассказывать, как устроился на новом месте, я - кивать, и неважно, что кивки эти останутся незамеченными. Затем - раз в неделю: сообщить, какие концерты были в "Молоке" и какие - в "Точке". Потом разговаривать станет все сложнее: чтобы рассказать о последнем квартирнике, придется объяснять, кто такой Олег и почему Катю теперь называют Катантой. В итоге, где-то через полгода пойдут дежурные звонки раз в два месяца. Три минуты простеньких вопросов и натянутых ответов. И облегчение при виде повешенной трубки. Мне бы было наплевать, если б это произошло с бывшим одноклассником, нынешним однокурсником или еще с кем-нибудь... Да пускай хоть все уезжают! Но уезжает только он один. Единственный мой человек.
Конечно, я поехала на вокзал. Кроме меня его никто не провожал. Родители в отпуске, сестра работает. А больше никто и не нужен. Стояли на перроне, пытались говорить. Да, будем встречаться.. и как только приедешь, сразу позвони.. в Питере сейчас, наверное, холодней.. а ты не расстраивайся, все ведь нормально.. конечно... Хотелось сказать, что мне без него будет очень плохо и что я страшно боюсь проснуться через пару лет и не вспомнить, как его зовут. Хотелось наконец вынуть из-под ребер то, что стало зреть с того самого момента, как я узнала, что он все-таки решил ехать, а теперь уже начало загнивать от слишком густого сока. Но я думала, что скажу потом, ведь это говорить надо в последний момент, чтобы он все принял, просто потому что времени возражать не осталось. Самое важное - всегда в последний момент. Это кино нас так приучило: с подножки поезда душами перекидываться.
Он уже два раза меня целовал, потом смотрел на часы, понимал, что идти еще рано. Стояли дальше, придумывали очередные слова. Поцеловать в третий раз он никак не решался и все чаще смотрел на часы.
Осталось минут пять. Я пойду.. да, пора... Поцеловала криво и нелепо, почти в ухо. Несколько секунд мялись, как будто чего-то ждали. Хотелось обнять его еще раз, но испугалась, что тогда уж точно не отпущу. Ну ладно.. ладно. позвони... И все. Не сказала ничего из того, что хотела. Не успела. Забыла. Да уже и не важно было.
И сегодня день выдался не очень. Моталась по всему городу: маме надо было по работе помочь. А с утра - дождь. И целый день рука ноет: полгода назад сломала, теперь с ее помощью могу погоду предсказывать.
Ближе к вечеру захотелось кому-нибудь позвонить. Потом вспомнила: некому.
Домой пришла ватная и грязная, скомканная. Дышать тяжело: напихали мне в бронхи марли... Захожу на кухню, за столом сидит мой умирающий от лейкемии брат. Открываю холодильник. Не оборачиваясь: "Ты как?" - "Да уже скоро". - "Что скоро?" - "Сама знаешь". Спиной чувствую, что он улыбается. Оборачиваюсь. Действительно, улыбается.
- Ты поужинать хотела? - удивляется. Привык, что я вечно с диеты на диету перепрыгиваю, и после шести к холодильнику - ни в коем случае.
- Да нет, просто кофе попить. С молоком.
- Молока нет.
- Как нет?
- Попей со сгущенкой.
- Я хотела с молоком...
Выхожу в коридор, аккуратно прикрываю за собой дверь. Такое ощущение, как будто в груди у меня все тиной заросло, потому что внутри - один сплошной водоем, и воды - до самых краев, вот-вот выплеснется. И лицо уже мокрое, как будто не из глаз, а из каждой поры, как будто кожей рыдаю. Вжимаюсь в стену, руками рот прикрываю, закрываю, вдавливаю, чтоб хотя бы не громко, чтоб не поняли, что я...
Нет. Я не плачу.
3. Кефир.
В детстве была такая игра: завязать кому-нибудь глаза и бегать от него. Жмурки, кажется. Как только тебе чуть выше затылка затягивают повязку, ты не только слепнешь, но и глохнешь, да и все остальные чувства на землю валятся, бьются вдребезги. Но это только сначала - на секунду, с непривычки. Потом все становится на свои места. Начинаешь подглядывать.
И сейчас со мной то же самое. Только подглядывать сложнее: тканевый кусочек (обычно - платок или шарф) изнутри завязали, и даже если голову до предела назад закинешь, заветная щелочка не образуется, та, через которую можно хоть ноги чьи-нибудь увидеть, хоть узнать, в какую сторону броситься.
Сначала не понимаешь, что происходит, как будто с утра встала, а глаза так и забыла открыть: спать постоянно хочется, тянешь до последнего момента, веки-то вон какие тяжелые! ходишь с закрытыми, вроде как досыпаешь. И только потом осознаешь, что дело вовсе не в этом.
Врачи говорят, что все еще можно изменить, но я им не верю. Поверишь, а потом тебя - головой об стену, на вот! получай! обманули мы тебя! Хотя сейчас действительно стало получше. Раньше - только темнота, а теперь иногда светлее. Поднимаешь голову, и как будто в глаза кефир заливают: все белеет и вроде как не прозрачное, а густое. Это значит, что смотрю я на солнце. По памяти вижу: яркий кружок на небе, на блин смахивает, когда тесто только-только на сковородку вылили и еще не прожарилось ничего. Один раз стояла я так на улице, мимо женщина прошла, кинула: "На солнце смотреть - можно и ослепнуть". Можно, конечно, и ослепнуть. А можно стоять до последнего и, в конце концов, увидеть то, что вам и не светит. Вы-то, как только на солнце посмотрите, сразу отворачиваетесь или стекляшки свои из сумок вытаскиваете, глаза раздваиваете. А я хоть целый день могу на него любоваться. Чем не преимущество?
А вообще, я не жалуюсь. На что мне еще смотреть, и того, что видела, на всю жизнь хватит. Буду сидеть и, как шарики, образы перекатывать. Шкаф, диван, комод/ Под орех и дуб. Это из Городецкого. Раньше много читала. Теперь заново учусь.
И все оказалось не так уж и страшно. Со временем понимаешь, что слышать можно намного глубже и правильней, чем видеть. В принципе, главное - соображать нормально. Вот если с ума сойдешь, то и глаза ни к чему. С ума сойти - страшно, а это - так.. ерунда.
Единственное, что мне не нравится, - это то, что все обращают на меня внимание. Жалеют, утешают, заискивают. Многие чувствуют себя виноватыми: у них есть, у меня - нет. Но разве это важно? Я хочу быть, как все. Мне не нужна эта снисходительность. И чай я себе сама могу налить, не беспокойтесь, и лимон свой уберите, и без сахара обойдусь, спасибо.
Пускай у меня чего-то нет (зато остального столько, что могу куски отрезать, раздавать всем к общению в довесок), и если непохожесть на других - убожество, то да, я убога. Зато то, что я вижу - свое, близкое, мною придуманное. А ваше все - инородное. И ничего-то вы с этим сделать не можете: принимай как есть! Так что не надо меня жалеть, еще неизвестно, кому из нас хуже. Теперь-то мне совсем хорошо: светлое вижу. Вы и не догадываетесь, а на самом деле это я вас кефиром залила, все вокруг забрызгала. Просто так мне больше нравится. И даже никто ничего не заметил: вот как умею! Так что оставьте свои соболезнования иссохшиеся, лишнее это. Лучше бы поздравили: теперь-то я все увидеть могу.