Каждый март крыши становятся все меньше, а вода все тише, и я взрослею "через не могу". Философия крыш: уже никто не держит надо мной зонта. Никто не ерошит волосы, только становятся сухими губы и обгорает лицо. Все меньше открытых крыш. Действительно, сколько можно с них падать? Выходить в окна, лезть в петлю? Пить слишком много ядов? Ненавижу, когда люди умирают.
Этой весной номер шестнадцатый - бинго! Такой смешной и грустный. Я так довольна им, что расставаться не хочется ни на минуту. Но он целует меня в лоб и возвращается домой, а я остаюсь здесь, на крыше.
... и крыши остаются мне в назидание. Чтоб не задирала голову, не прыгала на месте и не махала руками. Потому что стоишь на крыше час, два, и вдруг понимаешь, что не умеешь летать. Ну как не стыдно, двадцать один год, а летать так и не научилась? Хотя и думать об этом не перестала. Иногда надо сделать выбор - дойти или сдаться. То есть или уже наконец добейся или забудь. А я все так и хожу мимо.
Зато от неумения летать на руках и ногах у меня вечные ссадины: они появляются ниоткуда, проходят быстро, и остаются на всех фотографиях. Этой весной никто не держит над моей головой зонта, и звук капели каждый март - выше понимания, выше всего самого главного. Природа и город, облепивший собой природу - в прикосновении к ним и есть смысл.
Мой шестнадцатый смысл жизни, шестнадцатая цель моего появления на свет, мое шестнадцатое разочарование. Откуда ему все известно? Висит под потолком вверх ногами, с завязанным ртом и глаза у него грустные. А я всего лишь хотела спросить - зачем же со мной так? Капель успокаивает. А он, как маятник раскачивается под потолком. Кровь приливает к голове. Ужасно. Я никогда не видела его таким красным. Номер шестнадцатый умирает под китайской пыткой капели. К тому же он висит вниз головой. А это тоже смерть.
Иногда понимаешь, что ты уже в состоянии сама держать над чьей-то головой зонт и когда ты раскрываешь этот зонт, то оказываешься под ним одна. И тогда приходится подвешивать кого-нибудь вниз головой. "Я просто хотел узнать тебя поближе". Это ведь не оправдание. Не так ли, номер шестнадцать?
Гнетущая сонливость: беспокойные переезды с места на место. Перманентное чувство отсталости от поезда. Осязание - почти физическое - своей неполноценности ребенка. Каждый раз, когда пытаешься найти корни своего инфантилизма, приходишь к слишком раннему взрослению. Зачем ты сняла повязку? Зачем ты смотрела на огонь? Кто звал тебя петь в кругу? И уже не веря в божества и духов, винишь во всем себя и засыпаешь в соплях раскаяния, пересчитывая на ночь свои грехи. Шестнадцать.
Он поцеловал меня и сказал: "Смотри, это капель". И было так похоже, что я верила. А теперь висит под потолком и молчит.
"Я просто хотел узнать тебя поближе". Тварь дрожащая. Право имею. Да, потому что всегда дрожу. И с дрожью смотрю на уже вялое тело. Одиночество. Двенадцать тысяч лун. Право имею.
Есть особый шарм в таком существовании: врать ночным таксистам, мечтательно поднимая глаза к крыше кузова какой-нибудь потрепанной восьмерки или девятки. Придумывать что-то про любимого парня-боксера-каратиста. Живет в соседнем подъезде, волнуется очень, но встретить не может, потому что работает в ночную смену.
Кроме того, я еще девственница, и свадьба у меня через полгода. Ага, глаза голубые, волосы рыжие. Рост метр шестьдесят пять. Все это изображаем честно и с пользой: домой-то как-то надо добираться.
"Мы со школьными подругами в кафе сидели и как-то случайно не рассчитали, осталось пятнадцать рублей. Вот же блин!"
Некоторые не умеют врать. Они делают это так беззащитно и нелепо, что их становится жаль. Я и сама такая. Хитрости, шитые белыми нитками - что может быть прекраснее? Некрасивое и неправильное вранье - вот вершина наива.
Но он умел. Он мог идти по солнечной улице, держа меня за руку, мог отвечать на мои звонки, мурлыча и потягиваясь, и при этом безбожно врать.
Мы познакомились в объективе кинокамеры, а я была так доверчива. Бинго! Я думала, он не будет висеть под потолком никогда. Слишком белая кожа. Теплый лоб. Глаза пахнут молоком. И мы были так счастливы целых две недели, а потом я подняла бунт. Я всегда пыталась рассказать ему о том, что я убийца и буйный шизофреник, но он меня не слушал. И я подняла бунт. А он закрыл за мной дверь. И тогда я поняла, что я теперь другая, присмиревшая и покорная. Мы врывались друг в друга снова и снова, и его вранье было виртуозно. А моя правда была так далека, что уже становилась чем-то прошлым.
И вот весна, когда узнала о нем все. О всех его невыгодных изменах, о мельчайших деталях его ворованного эгоизма. Я позвала его погулять по крышам, и теперь он безвольно болтается вниз головой. Как этикетка от трусов. Нелепый и грустный. Мертвый и родной.
А зонты все так же делают непрочные, и рассчитанные на двоих. Я ненавижу вас, номер шестнадцать. У вас глаза пустые. Хотя люблю ваш теплый лоб, белую кожу и громкое дыхание. Все было, но вы остались висеть здесь - как намек на простые человеческие слабости. На то, что капель каждый март - выше человеческого понимания.