Аннотация: Бродит по миру неразменный денежный знак...Меняет судьбы людские...
Валерий Наливайченко
роман
2008г.
Кто сражается с чудовищами,
тому следует остерегаться, чтобы
при этом самому не стать
чудовищем. И если ты долго
смотришь в бездну, то бездна
тоже смотрит в тебя.
Фридрих Ницше.
Часть 1.
Семён.
Чернота... Чернота, и вдруг - ослепляющим взрывом - огонь; пузырится, вскипая, краска на старых досках вагончика, острые лоскуты пламени лижут их, обугливая, превращая в сморщенную чёрную труху, подбираются неотвратимым жаром, и где-то поблизости, да нет, совсем рядом, бьют тревожно, невидимые колокола. Тяжко, глухо , в раздувшуюся, огромным волдырём ожога, голову. Это - набат. Это - пожар.
- Пожар! - заорал, задёргался спросонья Семён, путаясь ногами в рваной, облезлой телогрейке. Вскочил, хотел кинуться к спасительной двери, но воспалённые, обожжённые реальным, до жути, видением, глаза успели зацепить, рассмотреть едва синеющий, морозный узор окна, мягкий лунный свет, вычерчивающий полоску на деревянном полу. Семён мешком осел на скрипнувшую кровать, пытаясь успокоить, унять, бешено скачущее сердце.
Никакого огня, никакого пожара...
"Опять, опять кошмары... Когда-нибудь допьюсь до ручки, едрёна корень..." - непроизвольно содрогаясь всем телом, уныло подумал он.
В дальнем углу зашевелилось наваленное беспорядочной кучей тряпьё, высунулась из-под него взъерошенная голова, хрипло пробормотала:
- Какой ещё пожар? Чудишь, Семён... Ох, господи, и так хреново, а тут ты ещё...
Семён сидел, держа трясущуюся руку на груди, другой утирал холодную, едко пахнущую испарину со лба, соображал...
Какой огонь? Привиделось ему, конечно, не было пожара... Да и Витёк, кореш верный, бывший инженер дипломированный, вот он, рядом, только руку протяни, как говорится. С ним спокойней, с Витьком-то...
Семён отдышался кое-как, стал с тайной надеждой шарить по грязному столу. Звенел стаканами, столкнул задребезжавшую консервную банку, наконец, нашёл полпачки "Примы", закурил. Долго надсадно кашлял, обдирая горло, но сигарету не бросал.
- Да нету там ничего... - простонал из угла Витёк. - Я уже смотрел.
- Чего это мы пили? - тупо спросил Семён, сдувая пепел с малинового кончика сигареты.
- Самогонку, что ж ещё... Вчера брали у цыган, по пятнашке, забыл?
- Забыл... - признался Семён.
Они помолчали.
За окном, наполовину прикрытым мешковиной, медленной улиткой ползло тусклое утро.
Надо было вставать, думать, как прожить ещё один день. Надо было идти в "экспедицию". Так Витёк называл их совместные блуждания по городу, от мусорных баков до забегаловок, от торговых ларьков до тёмных, непрохожих закоулков, где всегда можно было найти пустые бутылки, жестянки из-под напитков, картонные упаковки и старые газеты на макулатуру, цветной металл, съестное, выпивку; да мало ли что, в конце концов, можно найти в большом городе. На то он и город... Большая свалка, только не ленись. На официально открытые свалки, кстати, они и соваться не пытались, там свои разборки, пустить-то может и пустят, а вот дальше что? Та же мафия, в своём роде... Кормить ещё кого-то, оно надо? Семён с Витьком свободно бродяжить привыкли, чтоб никто на шее не сидел, и пинками не подгонял...
Когда-то давно, ещё в "той" жизни, были у Витька жена, квартира однокомнатная в "спальном" районе; работал он в проектном НИИ, копил, как многие тогда, то на стенку мебельную, то на телевизор цветной. В очередях стоял, в кино с женой ходил, по выходным на рыбалку ездил, с водочкой да шашлыками. Словом, жил - не тужил.
Всё рухнуло в одночасье. Вся жизнь его счастливая, налаженная, колесом под крутой откос покатилась...
Сначала сократили должность Витька, а потом и весь институт прикрыли. Жена, Ираида, учительницей работала, зарплата тоже не ахти...
Магазины внезапно опустели, в карманах зашуршали разноцветные продуктовые талоны и, чтобы "отоварить" их, приходилось толкаться в многочасовых очередях.
Работы по специальности сорокалетнему инженеру не находилось, и Витёк приуныл. Но ненадолго...
Провалявшись, месяц, на тахте, одурев, вконец, от ежедневных телевизионных депутатских болтологий, он почесал в затылке и позвал жену на семейный совет. В ответ на, казалось бы, дельное предложение, жена Ираида охнула, укоризненно покачала головой, и лакированным ноготком у виска покрутила.
- Ты, Виктор, вообще, в своём уме? Ты, когда-нибудь, такими делами занимался? Нет, вы посмотрите на него, какой торговец выискался! Госторг отдыхает... Ты на рынок раз в год ходишь, и то по великим праздникам, а тут, видите ли...
Ираида была, конечно, права. Витёк толкаться в суетливой толчее магазинов - страсть, как не любил, а уж на рынке - тем более. Норовил, в выходные, сорваться с утра пораньше на рыбалку, но, иногда, никакие хитрости не помогали; ещё с вечера Ираида перехватывала инициативу, и утром Витёк плёлся за ней на рынок, сжимая в руках сетки-авоськи для мяса, лука, картофеля, и прочих даров сельского хозяйства. И начинались мучения...
В галдящей сутолоке ему обязательно оттаптывали ноги, иногда он наступал на обронённый кем-то помидор, и потом долго тёр подошву об асфальт, пытаясь счистить с сандалии семечки и красный сок.
Летом - задыхался в пахнущей потом, крикливой толпе, зимой - мёрз в очередях, перекладывая всё тяжелевшие сумки из одной руки в другую. Гудели натруженные от непривычно долгой ходьбы ноги, но больше всего было жаль потерянного зря времени.
Лишь одно примиряло его с этими нудными, обязательными походами. В мясном павильоне, прямо внутри, стоило только сойти на несколько ступеней вниз, в полуподвальчик, как ты оказывался в рюмочной. Несмотря на грозный Указ, там торговали вовсю, и сто пятьдесят граммов беленькой, вкупе с ломтиком лимона, примиряли Витька с любыми рынками и очередями. Алкоголиком он не был, и благоверная на пятиминутную отлучку мужа смотрела сквозь пальцы, главное, чтобы помощник не взбунтовался.
Жена, как правило, закупала всё сама, самозабвенно при этом торгуясь, да так, что Витёк поневоле смущался, смотрел в сторону, упорно делая вид, что он сам по себе, а кто эта противная баба впереди, он и понятия не имеет...
Да, права была Ираида, права на сто процентов; недаром в голос рыдала, когда Витёк деньги, на "чёрный" день отложенные, из вазы сервантной вытаскивал, да на доллары американские менял. Как в воду глядела...
В Турции Витька в первый же день обворовали, обчистили до последнего цента. Никого в номере не было, когда Витёк вечером душ принять решил, да и замок на два оборота заперт, а, вот, поди ж... Обшарили всё, вплоть до потайных карманов, Ираидой нашитых.
Толстый, заспанный турок, администратор захудалого, окраинного отеля, с ходу объяснился с полицейским, после чего тот убыл с таинственно затуманенным взглядом, а Витьку, с помощью английского и русских бранных слов, настоятельно посоветовал ехать домой, и поскорее всё забыть.
Делать было нечего... Промыкавшись, кое-как, ещё два дня, Витёк, благо обратный билет был приобретён заранее, сел в самолёт, и, вскоре, предстал перед женой Ираидой, виновато косясь куда-то в сторону. Ираида кричать, скандалить, не стала, брезгливо поджала тонкие губы и ушла на кухню, захлопнув дверь.
Дни поплелись со скоростью престарелой черепахи. Витёк впал в депрессию, сидел сиднем дома, мучался от безделья, но дворником или сторожем работать не хотел, всё ждал, что на бирже труда предложат ему что-нибудь по специальности. Куда идти в сорок лет? Не те сейчас времена, не то, что раньше... Да и работать руками он не умел, разве что лампочку ввернуть.
Ираида долго презрительно молчала, затем, неожиданно, затеяла подозрительную возню с документами, развила бешеную деятельность, исчезала с утра, появлялась к вечеру, и, через пару месяцев, ошеломила Витька новостью. Да ещё какой! Оказывается, им нужно как можно скорей развестись, они давно уже не пара, любовь прошла, а может, её и вовсе не было; она, Ираида, выезжает на "историческую" родину, в Израиль, уже и очередь подошла, и документы собраны, а ему, Витьку, в обмен на его полное согласие, она, так и быть, оставляет квартиру в единоличное владение, только вещи некоторые продаст, чтоб не совсем уж голой с роднёй зарубежной воссоединяться. Витёк, аж дар речи потерял, только головой понуро кивал, соглашаясь...
Через неделю не стало стенки финской, потом цветного телевизора, потом... Словом, когда бывшая ненаглядная ключи от квартиры ему на колени бросила и, погладив прощально по голове, тихонько прикрыла дверь, Витёк сидел на старой раскладушке, тупо уставившись на стопки книг, сложенные в пустом, пыльном углу. На душе лежала увесистая чёрная глыба, не давала вздохнуть...
Э-э, да хрен с ним! Веселись, народ!
Устроившись в ближайший овощной магазин грузчиком, Витёк дико запил, топя в алкоголе тоску и обиду. Вот теперь дни понеслись, замелькали пьяной круговертью...
Летом или осенью..., кажется, осенью, Витька из магазина вышибли, и тут он вовсе пустился во все тяжкие. Что было потом, Витёк вспоминать не любил; чудилось нечто разрозненное, будто в поломанном сером калейдоскопе, - как он квартиру, на старую дачу за городом, с доплатой менял, как доплату эту пропивал, как и дачу продал вовсе уж, получилось, за копейки.
Не стало инженера Виктора Ивановича Гуреева. Витёк появился. Витёк. Бомж и забулдыга. Правда, паспорт имелся, и прописка в нём даже была, - какое-то село Рытвино, только Витёк там ни разу не появлялся, так как понимал, - никакого там дома нет, а если и есть, то прописан он в нём уже тридцатый по счёту...
* * * * * * *
У Семёна же, биография была - короче некуда. Насколько, в детскую память, отрывками впечаталось, жили они в дощатом, обмазанном побеленной глиной, бараке, с удобствами во дворе, как раз около железной дороги. С сызмальства привык он к громыхающим, за окошками барака, составам, к дребезжанию стёкол и грязной посуды на столе. Были привычны, обыденны громкие, пьяные драки отца с матерью, от которых он, по малолетству, прятался под продавленную кровать. Впрочем, отца он помнил смутно; когда Семёну было лет пять, высокий, пропахший табаком и вином, с большими, шершавыми от работы руками, отец попал под поезд, шёл, пьяный, с ночной смены...
Оставшись одна, с мальцом на руках, мать спилась быстро и бесповоротно, ежедневно приводя в ободранную барачную комнатушку очередных сожителей - собутыльников. Всё чаще Семён стал убегать из голодного, прокуренного барака, скитался по городу, мечтательно разглядывая заманчивую рекламу магазинов, фантазируя в душе, - вот вырастет он, появится у него много денег, и тогда..., тогда... Что будет тогда, Семён никак не мог придумать, облечь в конкретную мысль, и от этого мечта расплывалась лёгким дымком, таяла где-то далеко вверху, там, где сияли - переливались стёкла витрин.
Его ловили, возвращали домой, он сбегал снова и, неизвестно, чем бы всё это кончилось, но однажды пришла в барак строгая седая тётка в сопровождении милиционера. Мать, как всегда, была пьяна. Она мутными, безнадёжными глазами смотрела, как тётка собирает немногочисленные Семёновы вещи в узелок, только рот её страшно кривился, и дрожали руки.
Потом, через неделю, обживая койку в детском доме, Семён узнал, что мать лишили родительских прав. Что это означало, он понять не мог, но ребята постарше быстро просветили его. Семён не поверил им, не захотел верить, стал жить ежечасным, ежеминутным ожиданием, когда приедет, наконец, мать, и заберёт его отсюда. Пусть выпившая, пусть обратно в барак, но всё-таки домой, к себе...
Прошёл месяц, второй..., прошло полгода... Мать не появлялась, и, однажды ночью, глядя на мечущиеся по потолку тени от фар проезжающих автомобилей, Семён, с испугавшей его самого пронзительной ясностью, окончательно уверился в своём одиночестве.
Время текло, появились новые заботы, стали постепенно забываться, стираться из памяти, - барак, улыбка отца, и мать почему-то никогда не снилась ему...
Семён жил в детском доме, переползал кое-как из класса в класс, существуя при этом в своём, придуманном им мире. Он уходил туда, как в некую спасительную отдушину, отключаясь от внешних раздражителей, становясь в такие моменты задумчивым и немногословным.
В мечтах он путешествовал по всему миру, швыряя несчитано деньги, и покупая то мороженое, то дорогую иностранную машину, останавливался в шикарных отелях, ходил в кино на десять сеансов подряд. А потом... Потом он приезжал к матери и, осыпав её цветами, говорил твёрдо, по-мужски: - "Всё, мама, пить ты больше не будешь". И мать с радостью соглашалась, и они переезжали в новый, просторный дом около моря, и всё было хорошо...
Близких друзей у Семёна не было, - не то чтобы его сторонились, но недолюбливали, считали кем-то вроде блаженного, себе на уме. С некоторыми он всё же корешился, с такими же любителями помечтать. Правда, фантазии у них были гораздо приземлённее, и, однажды, двое из них подбили Семёна на осуществление заветной денежной мечты. В восьмом классе, сбежав через забор, они разбили витрину и залезли в магазин. Тогда Семён впервые водку попробовал, и колбасу вкусную, "Московскую". Итог глупой выходки - два года лишения свободы. Отбыл от звонка до звонка, вышел, получил паспорт и понял, что идти ему некуда. Штамп о прописке, в паспорте, был детдомовский, но наведаться туда Семён не захотел, стыдно было, потянуло его к, хоть и почти забытому, но всё же родному дому.
Барак всё так же стоял у железной дороги, только сильнее осел в землю. Посеревшая глина кое-где отвалилась, обнажив набитую крест-накрест дранку. По протоптанной в чахлой траве тропинке Семён подошёл к бараку, постоял, волнуясь, и шагнул в прохладную, пахнущую плесенью, темноту общего коридора.
В их комнате жили незнакомые люди, а соседи, на расспросы о матери, вразумительного ответа дать так и не смогли. То ли съехала куда-то, то ли померла... Его никто и не вспомнил, не мудрено, столько лет прошло. Ну и ладно... Семён ушёл в город.
В райисполкоме на него, как на невиданное чудо посмотрели. Какое жильё, паренёк? Ну и что, что детдомовец. Не видишь, что в стране творится? На очередь - поставим, а пока иди на завод какой-нибудь, общагу дадут, и не мелькай тут больше...
Вышел Семён оттуда, как оплёванный. На завод идти не хотелось, в общагу, комнату на десятерых, тем более. Только что от такой избавился...
Стал потихоньку в свободную жизнь вникать; то машины мыл, то фрукты-овощи разгружал, спал, где придётся, ел, что перепадало, пока Витька не встретил. Сдружились. Витёк поопытней был, опекал молодого, работу находил и, что более важно - почти обладал территорией в тридцать домов; её он делил ещё с несколькими ханыгами, остальным путь был заказан.
- Ежели кто в мусорник наш полезет, бей в хлебало сразу! - учил он Семёна. - Да позлей будь, своё охраняешь, не дядино. Не бойся, менты в эти дела не суются, хоть поубиваем друг друга, - воздух только чище станет.
- Ну, ты загнул, - обиделся Семён. - Мы - санитары. Мусор в переработку пускаем.
- Санита-а-ры... - передразнил Витёк. - Мутанты мы. Люди-крысы, род млекопитающих... Не хочется, а что поделать? Вынуждают мутировать, шерстью и когтями обрастать, иначе не выживешь... Но есть и другие, - гомо урсус, люди-волки... Их бойся, Сёма, страшные люди..., им жизнь человеческая, что копейка, - ничего не стоит.
- Отчего ж это зависит?
- Что?
- Ну..., мутация такая...
- От самого человека, Сёма, от души его. Иногда он и сам не знает, хвост у него крысиный вырастет или клыки волчьи...
- Брехня всё это пьяная..., про мутантов...
Витёк только головой покачал, усмехнулся грустно.
Вдвоём выживать в южном, миллионном городе было, всё таки, полегче. Лето промелькнуло незаметно. Наползла мокрым одеялом осень. Зачастили нудные, холодные дожди, по утрам лужицы подёргивались тонкой, белесой плёнкой льда. Облысели, почернев, деревья. Задули северные, промозглые ветры, хозяйничали в городе, лезли в каждую щель.
- Брр... Холодина, какая! Околеем тут, к чертям собачьим, как цыплята замороженные. Пора на зимние квартиры кочевать, - поёжился как-то утром Витёк, вылезая из картонно-ящичной хибары, которую они с Семёном соорудили в ближней от города лесополосе. Семён обрадовался, подышал на замёрзшие руки. Зимняя квартира... От этих слов повеяло теплом, уютом, представились Семёну - большой, каменный дом, раскалённая докрасна печь, и толстое шерстяное одеяло... Всё, однако, оказалось гораздо прозаичней.
В сумерках ускользающего дня, целеустремлённо пройдя по дачному, опустевшему на зиму, посёлку, Витёк уверенно толкнул заскрипевшую калитку. По мягкому настилу из опавших листьев они прошли в угол участка, где в зарослях кустарника Семён с удивлением обнаружил вагончик-бытовку. С крыши, небольшой коричневой тучкой, шумно вспорхнула стайка воробьёв, мгновенно исчезнув среди деревьев.
- Я здесь уже третий год зимую... - прошептал Витёк, деловито возясь с замком. Тот сердито щёлкнул. Витёк тихонько надавил на дверь плечом, и через пару секунд, в сереющем свете осеннего вечера, Семён разглядел узкую кровать, стол и две табуретки.
- Ну, вот, располагайся! - весело бросил Витёк, ставя в угол большую челночную сумку с пожитками. - Будь как дома... Бог даст, перезимуем, а весной опять на просторы родины!
- А хозяева где? - Семён, опасливо озираясь, присел на краешек кровати, покачался вверх-вниз. - Не загребли бы...
- А кто его знает! Говорю ж тебе, третью зиму здесь обитаю. Может, померли, а может, на хрен она им нужна, дача эта! Одно название... Да успокойся ты, ну придут..., может быть..., ну дадут по шее, так что, впервой, что ли? Оботрёмся, да дальше пойдём...
Рассуждая, Витёк не забывал о деле. Стёр толстый слой пыли с грубо сколоченного стола, выложил торжественно пару банок консервов "Бычки в томате", бутылку мутной самогонки, хлеб, большую круглобокую луковицу.
- Живём, а, Сёмка? - подмигнул он, раскрывая перочинный нож. - Спать будешь на кровати, а мне здесь, у печки, привычней.
Пока Семён оглядывался по сторонам, Витёк присел на корточки, разгрёб пыльные, слежавшиеся тряпки, и обнаружилась ещё одна кровать, но почему-то без ножек.
- Света тут нет. Да он нам и без надобности. Без него спокойней... И людям интереса меньше. Телевизор нам с тобой ни к чему, а света и от печки хватит. Курить - кури, только окурки в банку кидай, на окошко занавеску пристроим, а стакан, ты и так, мимо рта не пронесёшь. Главное - дровишек побольше..., это мы завтра спроворим, топор под вагончиком лежит...
Витёк растапливал буржуйку, и говорил, говорил...
Трещали в печке поленья. Дрожала на стене тень Витька, то съёживалась, то разрасталась, занимая полпотолка, и опять уменьшалась в размерах, будто испугавшись чего-то. Тепло властно растекалось по вагончику, заполняло его нежной истомой, накрыло Семёна не хуже шерстяного одеяла, и, когда Витёк сел, устало, за стол, и потянулся к бутылке, Семён уже крепко спал.
* * * * * * *
Всё это вспомнилось Семёну, когда он, неуклюже взмахивая руками, ковылял по просёлочной дороге, выходящей на окраину города. Вчера пригрело ненадёжное весеннее солнышко, но за ночь слегка подморозило вновь, и теперь Семён чертыхался, скользя по налипающей на ботинки, рыжей, глинистой слякоти.
Витёк подняться с кровати не смог, болел, вся надежда опохмелиться ложилась, таким образом, на него, Семёна, хотя и ему, честно говоря, не сладко было. Тяжёлая голова раскалывалась от тупой, бьющей в виски, боли, тряслись непослушно руки, муторно было, ох, муторно...
Выйдя к многоэтажным коробкам, Семён привычной дорогой побрёл к ближайшей площадке для мусора. Ходьба немного согрела его, отвлекла от тяжких мыслей, но через час блужданий результат был почти нулевой: пара пустых бутылок, с десяток жестяных, разноцветных банок, тут же примятых ногой до плоского состояния, да целый, почему-то разрезанный пополам, вяленый лещ, кем-то заботливо обёрнутый в пергаментную бумагу.
Несколько попыток стрельнуть мелочи у двух забегаловок не удались; час был ранний, народу пробегало мало, у входа маячили такие же, мучимые похмельем, безденежные бедолаги, как и они с Витьком, и Семён, зло сплюнув, пошёл дальше.
У продуктового ларька он задержался, постоял немного, переминаясь с ноги на ногу. Иногда здесь перепадала кое-какая нетрудная работа: ящики погрузить-разгрузить, подмести вокруг, мусор выкинуть на помойку.
Чуть потеплело, потянуло смоляным запахом липких, набухших почек. Семён расстегнул пуговицы, распахнул старый бушлат, стоял, курил "Приму".
Завизжала пружина двери, появилась продавщица Зиночка, вылила из помятого ведра грязную воду, покосилась на Семёна, и, ничего не сказав, удалилась обратно. Стукнула глухо дверь, Семён услышал щелчок задвижки, вздохнул. Полный облом! Что ж делать-то? Был бы с ним Витёк, живо сообразили бы, если не на бутылёк, так хоть на пару флаконов аптечной настойки боярышника. Но Витёк остался там, в полутёмном вагончике, ждёт, надеется на Семёна. Поспешать надо, как бы он коньки не отбросил. А что, очень даже запросто, бывали случаи... Семёна передёрнуло. Надо искать. И он побрёл дальше, тщательно обходя глянцевые лужи.
Придётся опять к помойкам подаваться; тут, поблизости, есть одна, надо только через сквер пройти, но это даже к лучшему. По вечерам молодёжь в скверике гуляет, пиво-водку пьёт, иногда и бутылки не бьют, бросают целыми.
Семён, кашляя, с отвращением выбросил окурок и, медленно обшаривая взглядом редкие кусты, пошёл, еле переставляя ноги. Эх, пивка бы, или чего покрепче! Сразу бы полегчало...
И, как-то само по себе, представилось: высокий бокал, и пиво в него льётся, фыркает искрящимися пузырьками, шипит оседающей шапкой белоснежной пены. Делаешь несколько жадных, быстрых глотков, ощущая горьковатый холодок внутри, и ещё, вроде, совсем ничего не происходит, но самовнушение сделало своё дело, сознание успокаивается, а с ним и весь организм, и уже тянет закурить. Ещё пара глотков, теперь обстоятельнее, растягивая удовольствие, и можно поговорить с кем-нибудь "за жизнь".
Семён мысленно допил пиво и, вздохнув, сглотнул тягучую слюну. Почудится же, как будто и впрямь бокал в руке держал.
Мокрые лавочки были пусты. Семён старательно раздвигал ногой голые кусты, нависшие над бордюром, с надеждой осматривая каждый из них. Голова превратилась в тошнотворно пульсирующий нерв, болела всё сильнее и сильнее.
И тут, повернув на нужную ему аллейку сквера, Семён встал как вкопанный. На ближайшей к нему скамье стояли, охлаждались две бутылки пива.
Обладатель сокровища обнаружился рядом, на скамейке. Одетый в длинный, добротный кожаный плащ, мужик, запахнул на шее пушистый мохеровый шарф и пристально посмотрел на Семёна.
"Во, даёт! И не жалко ему плаща?" - мелькнуло у Семёна в ноющей голове. Он, не спеша, словно нехотя, подошёл к ободранной, влажной скамейке, неловко присел на краешек, покосился на пиво и втянул в себя воздух. Выдохнул протяжно, с еле слышным стоном, что вместе с целенаправленным взглядом, конечно же, означало тяжкие похмельные муки. Мужик - это ощущалось сразу - был при деньгах, что ему стоит подлечить несчастного, поделиться спасительной влагой, хотя, с другой стороны взглянуть, - нынче, не спокойные времена соцзастоя, сейчас каждый сам по себе. Не смог на головы других вскарабкаться, зацепиться за жизнь эту дрянную - сдыхай, падла, никто на помощь не кинется.
"Не даст...", - решил, было, Семён, но кожаный плащ неожиданно засуетился, бормоча что-то, вроде: - Конечно, конечно... - и полную бутылку взял да и пододвинул к Семёну.
Парень в удачу поверил сразу, торопливо, пока мужик не передумал, поддел зубами крышку, шумно глотнул... и уже не останавливался, пока последняя капля не скатилась на язык.
Опустевшую тару Семён отдавать не стал, положил бережно в кулёк, с симпатией взглянул на мужика. Сосед неторопливо доцедил пиво, поставил бутылку на скамейку, и снова пристально оглядел Семёна.
Парню стало не по себе. Очень нехороший был взгляд. Неприятно оценивающий, и в то же время - злорадный. Повеяло от мужика еле угадывающейся опасностью, что-то тяжёлое, безумное, затаилось в глубине его тёмных глаз, - такие глаза видел Семён у медведя в передвижном цирке-шапито; сильный зверь сидел в углу, устало опершись о стену фургона, смотрел прямо перед собой, но, явно, не видел ни клетку, ни тыкающих в него пальцами людей, - понимал, что не сломать ему запоров, не бродить, вырвавшись, на свободе, и впереди - пустота, и хочется завыть, зареветь страшно, от бессилия покончить с этим растительным существованием.
Озадаченный Семён собрался, было, встать, - хрен с ней, со второй бутылкой, но злорадная тяжесть в глазах сменилась неожиданно участием, и мужик широко улыбнулся, обнажив ровный ряд золотых зубов.
- Трудно, брат? - с утвердительной интонацией спросил он.
- Да уж, не весело..., - невпопад ответил Семён, прислушиваясь к себе. Холодная "Балтика" потихоньку справлялась со своей задачей, согревалась в желудке, но голова ещё болела и озноб бил Семёна по-прежнему.
- Нельзя пивом похмеляться..., - помолчав, сказал сосед. - Только горечь во рту... Тем более, сейчас, весной, - оно всё из порошка. Конечно, если рыгать охота, - можно и пиво. Но, по-моему, сто пятьдесят накатил и порядок полный...
- А где ж их взять, сто пятьдесят? - поддержал разговор Семён.
- Могу помочь... Хочешь, весело будет? Легко и весело! Всегда! Прямо с сегодняшнего дня! - с неожиданным напором спросил золотозубый, впиваясь в Семёна злым и просящим взглядом одновременно. - Только скажи - хочу! Ну! Только скажи!
"Сектант!" - испугался Семён. - "Сектант или сумасшедший... Вот влип!"
Он почти навалился на Семёна, схватил его цепкими пальцами за рукав, больно прищемив кожу на руке. И Семён не выдержал. Разозлился Семён. На похмелье, на мужика сумасшедшего, на утро это дурацкое, на жизнь свою никчёмную...
- Хочу! - заорал он, выдёргивая рукав из сильной руки кожаного. - Хочу! Чтоб легко, чтоб весело, чтоб деньги, бабы, и..., и...
На этом фантазия Семёна иссякла. Он ошеломлённо уставился на золотозубого. Мужик хохотал. Хохотал во всё горло, запрокинув голову, елозя задом по скамейке, не жалея дорогого плаща.
- Ну, чего привязался?! - крикнул Семён, вскакивая на ноги. - Доволен? Хочу, много чего хочу! - и осёкся.
- Помолчи! Ты захотел. Значит будет. Всё будет, - твёрдо отчеканил мужик и оглянулся вокруг.
- Сейчас я тебе одну вещь подарю, а что к чему - ты и сам разберёшься, не маленький... Присаживайся.
- Какую ещё вещь... - начал Семён, опускаясь на лавку, но сосед уже протягивал ему, вытащенную невесть откуда, сторублёвку, при этом крепко зажав её до половины в руке.
- Бери! - подтолкнул он, и Семён безропотно взялся за краешек банкноты.
- ДАРЮ! ТЕБЕ! НАВСЕГДА! - раздельно, с паузами, проговорил "сумасшедший" и оттолкнулся от Семёна.
"Навсегда..., навсегда..." - прошелестело где-то сзади. Семён оглянулся. Узкая аллейка была пуста. Порыв ветра взметнул, кружа, прошлогоднюю листву, выдернул из кустов порванный белый кулёк с надписью "AVON" на сморщенном боку, погнал его по скользкому асфальту, пока он не прилип к дереву, где и повис, трепеща краями, похожий на старую, ободранную афишу.
"Что за ерунда! - удивился Семён, - из-за сотки такой концерт устроить..."
Он повернулся и удивлённо уставился на пустую пивную бутылку, сиротливо стынущую на мокрой скамье. Золотозубый сосед исчез. Только вдалеке, в глубине уходящей аллеи, промелькнула на секунду торопливая фигура в плаще, и тут же скрылась за деревьями.
Прорезался внезапно птичий гомон, окончательно разобравшись с тучами, засверкало яркое по-весеннему солнце, голуби слетелись к скамейке, прохаживались озабоченно возле ног Семёна, сердито гуркали, требуя крошек.
Семён пожал плечами и посмотрел на сторублёвку.
- Деньги как деньги... - пробормотал он, осматривая купюру со всех сторон. - Дарю... Навсегда... Обыкновенная сотка!
Только, вот, нижний левый уголок чуть запачкан чернилами или чёрной тушью, а так всё чин-чинарём. Непонятно, чего он взбеленился, мужик этот? Явно шизанутый, мало ему стольник отстегнуть, надо ещё из этого целое представление соорудить. Артист-белогорячник... Да ладно, спасибо и за это!
Семён быстро сунул оставшуюся бутылку в кулёк, сотенную в карман бушлата и, слегка ссутулившись, зашагал по аллее. Мужика этого, кожаного, он из головы выкинул напрочь. Мало ли идиотов на свете? Обо всех помнить - памяти не хватит... Главное - бабки в кармане, до ларька рукой подать, а значит спасение его и Витька очень даже близко.
* * * * * * *
Подходя к Зинкиному ларьку, Семён удивился внезапной перемене, произошедшей с ним. Неожиданно прошла боль в голове, перестал бить озноб, и похмелья как не бывало... Давно он не чувствовал себя так хорошо, будто заново на свет белый народился, словно вынули из него стержень заржавленный, кислотой изъеденный, и вставили другой, новый, сверкающий никелировкой...
"Надо же, быстро пивко помогло!" - радостно подумал Семён, стуча согнутым пальцем в заветное окошко. Продавщица открыла, уставилась на Семёна.
- Ну, чего тебе?
- Зиночка, пару флаконов, и вот - бутылки прими... - засуетился Семён, выставляя тару на маленький, затёртый локтями, прилавок.
- Деньги давай, - равнодушно сказала Зиночка и сгребла бутылки куда-то вглубь ларька.
- Да как скажешь, Зинуля, - пропел Семён. - И хлеба булку прихвати...
- Пакет давай. Чего это ты весёлый такой?
- А что нам, мужикам? Пить-гулять будем, вот и весело!
- Да уж, пить-гулять, ума не занимать! - почему-то рассердилась Зиночка и пропихнула, звякнувший бутылками, кулёк обратно в окошко, в подставленные руки Семёна.
Семён дурашливо поклонился, отошёл от ларька, сунул деньги в карман. Так... Две "палёнки" по тридцатке, булка хлеба, три червонца ещё осталось. Жить можно, вон, даже солнышко разулыбалось, рассыпалось щедро, подсушивая асфальт. Весна...
Решил Семён пройтись по небольшому базарчику, притулившемуся к автобусной остановке. Вместо прилавков - деревянные ящики, а то и просто кусок картона. Оживлённая торговля из рук в руки. Капитализм, понимать надо, верной дорогой идёте, господа! Семён прищурился, засмеялся.
Из киоска-прицепа, густо облепленного фотографиями эстрадных звёзд, донеслось хриплое бормотание магнитофона, потом неожиданно грянуло:
- А три кусочека колбаски, у тебя лежали на столе!
Семён привычно пробежал глазами по ряду торговок, медленно пошёл вдоль импровизированных прилавков. Остановился у одного из них.
- Почём огурчики?
Бабка, крест-накрест перевязанная пуховым платком, была похожа на толстого ямщика. Она, как раз, открывала трёхлитровый баллон с солёными огурцами.
- Трёшка! - зычно гаркнула бабка. Ну, точно - ямщик, только кнута не хватает.
- Пять штук, - распорядился Семён и полез в карман. Бабка-ямщик ловко выудила огурцы, смачно облизала пальцы, и стала сворачивать кулёк из газетного листа.
Семён не смотрел на неё. Семён смотрел на деньги, лежавшие на полуоткрытой ладони. Три потёртые десятки, а сверху..., сверху красовалась сторублёвка, та самая, с запачканным уголком. Парень недоумённо пожал плечами, ничего не понимая, и, вдруг, - озарило:
"Ошиблась, Зинка! Вместе со сдачей сотку назад сунула. Нормально! Ничего, она и так там, в ларьке своём, бабло имеет, с одной водяры поддельной навару выше крыши, авось не заметит...".
Бабка вернула его в реальность, подёргав за рукав.
- Эй, огурцы-то берёшь?
- А как же! - улыбнулся Семён. Протянул две десятки, получил, мелочью, сдачу, и забрал газетный свёрток.
Зинкина ошибка промелькнула где-то внутри, тихонько заскреблась в душе, но Семён казниться не стал (ещё чего не хватало), а просто решил об этом забыть. Забыть и всё тут. Что же, ему, обратно в ларёк бежать? Нашли дурака...
"Сала куплю... Солёного, с розовыми прожилками, с чесноком!"
Парень сглотнул набежавшую слюну, и уже через несколько минут смотрел, как дебелая тётка в пуховике взвешивает только что отрезанный шмат на синих пластмассовых весах..
- Шестьдесят.
- Пойдёт, - согласился Семён и с чистой совестью отдал сотенную, получив взамен сало и сорок рублей. Пересчитал наличность. Вышло около семидесяти, включая мелочь за сданную стеклотару.
- Неплохо! - повеселел Семён. Кулёк заметно потяжелел, но он не менял уставшую руку, держа деньги в крепко зажатом кулаке. Проходя мимо парфюмерного киоска, решил: "Мыло нужно. Постираемся, что ли, пока совсем не запаршивели".
Мгновение спустя, Семён стоял, тупо моргая глазами, созерцая на ладони смятые купюры, а сверху..., сверху снова, как ни в чём не бывало, лежал стольник с чёрным уголком. Вот тут Семёну по-настоящему стало жарко. Он вытер вспотевший лоб и машинально оглянулся по сторонам, вжав голову в плечи. Но нет, никто не торопился хватать его за воротник, никто не звал милицию. Семён неосознанно пошевелил губами, будто пережёвывая что-то неприятное, горькое.
"А за что в милицию? - поёжился он, - я же не ворую. Они сами отдают... сами..."
Что-то происходило, но что именно, он понять не мог. Если это чья-то шутка, то она явно затянулась, пора давать занавес. Сейчас подойдёт кто-нибудь, хлопнет по плечу, скажет со смехом: "Как мы тебя, а?". Но никто не подходил, и единственное, что в данной ситуации твёрдо знал Семён, это то, что он здесь абсолютно не при чём...
"Не при чём я!"- убеждал себя Семён, входя в ларёк.
"Не при чём!" - твердил он в уме, купив два куска земляничного мыла, отдав сотенную, взяв сдачу и выйдя из ларька, нерешительно разжимая руку.
Сотка была на месте. Всего - двести пятьдесят рублей с копейками.
Семён испугался. На непослушных, негнущихся ногах, захватывая широко открытым ртом как можно больше воздуха, зашёл за киоски, присел на кучу сваленных кирпичей. Сердце колотилось так, словно он марафонскую дистанцию пробежал. Мысли устроили в голове чехарду, прыгали одна через другую. Семён ошалело пошарил по карманам, нашёл примятую пачку, вытащил сигарету, закурил, глубоко вдыхая горьковатый дым, стараясь успокоиться.
"Ошибки быть не может..., - заторможено подумал он, - не может... Зинка, сало, мыла два куска. А стольник опять... и опять... Ерунда полнейшая. Да что он, заговоренный, что-ли? ".
Семён медленно поднял руку и оглядел купюру с обеих сторон. Вроде всё нормально... С одной стороны - паренёк в коляске, лошадьми правит, с другой - какой-то театр или музей, не разберёшь... Сто рублей... Билет банка России..., преследуется по закону..., всё честь по чести, и всё же, что-то не то. И тут Семён мужика припомнил, который ему стольник этот сунул. Да не просто сунул, а вроде как даже подарил. И ещё что-то сказал такое... Погоди, что же он сказал? Ага! Сейчас, сказал, подарю я тебе одну вещь, вот что он сказал. А дальше, мол, сам разберёшься... И подарил! Сторублёвку эту... Ничего себе подарочек! Только радоваться такому везению. А он, Семён, придурок этакий, сидит и не радуется, сопли до пола распустил, волнуется за кого-то...
"Чего ж это я, в самом деле? - встрепенулся Семён, - а ещё раз проверить слабо?"
Он выплюнул окурок, зажмурился, будто перед прыжком в холодную воду, открыл глаза, - стольник не исчезал. Трепетал на слабом весеннем ветерке, зажатый между большим и указательным пальцами, рвался из руки, настойчиво требуя действий.
- Ну и проверим! - неизвестно кому, пригрозил Семён, и рванул к магазинам.
Часа через три у Семёна было около тысячи рублей и четыре плотно набитых пакета. Он самозабвенно прочёсывал близлежащие магазины. Деньги сами плыли в руки, и отказываться от них, парень не собирался.
* * * * * * *
Витёк всё так же тихо стонал в углу, когда усталый, но довольный донельзя Семён ввалился в вагончик и принялся опустошать пакеты, выкладывая покупки на грязный стол, предварительно смахнув с него вчерашние объедки.
Сначала Витёк только водку углядел. Полусогнувшись, добрался до табурета, угнездился на нём, свинтил, дрожащей рукой, крышку, налил полстакана, опрокинул в, заросший недельной щетиной, рот. Посидел, зажмурившись, покачался из стороны в сторону, выдохнул, налил снова, уже поменьше, выпил, и прояснившимися глазами стал закуску искать. И тут, как говорится, впал Витёк в полную прострацию.
- Ущипните меня... - пробормотал он, обшаривая восхищённым взглядом, ломившийся от харчей, стол. Ай да Семён, было на что посмотреть!
Сало, колбаса, картошка варенная, укропчиком облепленная, консервы разнообразные, огурцы и капуста солёные, сыр двух сортов, сметана, масло, икра кабачковая, булка хлеба и батон нарезной...
Семён, тем временем, весело насвистывая, вывалил два пакета на свою кровать, и теперь стоял, курил дорогую, с длинным фильтром, сигарету, явно над обомлевшим Витьком посмеиваясь. Витёк голову почесал. Встал неуверенно, облокотился на спинку кровати, смотрел, почти не дыша.
Мыло, бритвенный прибор, лезвия к нему, носки, швейные иглы, почтовые конверты, салфетки, прищепки, зубочистки, щётка и крем для обуви, кнопки канцелярские, пакетики жевательной резинки, и ещё куча разных, полезных в хозяйстве вещей, включая даже грелку и детскую соску-пустышку.
- Ты, что, Семён, супермаркет ограбил? - шёпотом поинтересовался Витёк и, взяв с кровати батончик "Сникерса", покрутил его перед глазами.
- Положи на место. У тебя всё равно зубов нет. Я тебе зефиру купил, розового. Пойдёт, под водку-то? - засмеявшись, ответил Семён, и устало потянулся.
- Садись, жуй... - кивнул он на стол. Витёк осторожно отрезал кружок колбасы, понюхал его, положил обратно.
- Да ешь, не волнуйся, всё свежее...
Удивление Витька забавляло Семёна. Он ощущал себя волшебником, подарившим нежданный праздник. Душа пела и веселилась. Мелькнуло желание помучить ничего не понимавшего кореша, помурыжить его, но Семён не поддался искушению. Сегодня он был великодушен как никогда, наступил, наконец, час его триумфа, и хотелось поделиться распиравшим грудь счастьем, как делятся куском хлеба и глотком воды, пусть и Витёк порадуется, пусть хоть на этот вечер сбросит он тяжесть бездомной жизни, как сбросил Семён, и они посидят и обсудят всё достойно, и решат, как быть дальше... Но, нет, конечно же, сегодня не получится, дружок заметно уже окосел. Так ничего страшного, будет и завтра день, и послезавтра. Теперь спешить некуда. Теперь всё устроится...
Семён присел к столу, сноровисто открыл консервы, порезал сало и хлеб. Налил водку в оба стакана.
- Давай, Витёк! Выпьем за новую жизнь! Скоро она у нас как колобок в масле кататься будет!
- Как сыр... - машинально поправил Витёк.
- Что? - не расслышал Семён, - Сыру хочешь? Так, давай, наяривай, не стесняйся...
Не дожидаясь Витька, он жадно выхлестал водку, посидел, склонив голову, будто прислушиваясь к чему-то, положил на кусок хлеба колбасу, сыр, придавил всё это выуженной из баночки шпротиной и, откусив, принялся быстро жевать.
Витёк пожал плечами, водку выпил, бросил в рот кусочек сала.
- Рассказывай! - не выдержал он, - Что за фигня такая?
- Где? - дурашливо оглянулся Семён.
- Да везде! И на столе..., и на кровати вон... Родня, что ли, объявилась? Так ты же говорил - детдомовский...
- Да! - веселился Семён, - С детдома! И не скрываю! Насчёт родни ты, конечно, большой промах дал..., а впрочем, одного дяденьку я сегодня повстречал. Почти родного...
Он снова налил водки, выпил, с хрустом надкусил солёный огурец.
- Какого это родного? - недоверчиво спросил Витёк.
- А вот такого!
Семён отодвинулся от стола, вытащил из кармана пачку "Парламента", закурил, с удовольствием пуская вверх кольца сизо - голубого дыма.
Витёк прищурился, поковырял ногтём клеёнку. Похмелье быстро вытеснялось долгожданным опьянением, и жратва, - дай бог каждому, а всё- таки не нравилось что-то Витьку. Не нравилось поведение Семёна, его бесшабашное веселье, невесть откуда добытые продукты, вещи... Вещи! Случайный набор совершенно несовместимых товаров; может и правда, подломал Семён магазинчик какой-нибудь, набил первым попавшимся пакеты, да и был таков? И теперь менты шебуршат, расследование ведут, свидетелей опрашивают, а может, и собаку по горячему следу пустили, и бежит она, вывалив язык прямо к их вагончику, и будет здесь веселуха через минуту - другую... Витёк аж губу закусил, явственно представив, что здесь начнётся.
Семён, вкусно затягиваясь сигаретой, посматривал на задумавшегося Витька, тянул время, выдерживая театральную долгую паузу. Наконец, затушив окурок в обрезанной жестяной банке, наклонился к нему и сказал, понизив голос:
- Дядька этот, стольник мне дал. Сто рублей! Вернее не дал даже, а подарил. Бери, говорит, Семён! Ты, Семён, очень мне понравился, и потому хочу я тебя счастливым на всю жизнь сделать. На, тебе, говорит, сторублёвку в подарок, и покупай на неё, что твоей душеньке угодно будет! Усёк, Витюля?
- Ну и трепло... - осоловело помотал тяжёлой головой заметно опьяневший Витёк. - И вот это всё... - он широко обвёл рукой стол и кровать, чуть не упав при этом с табуретки, - эт-то всё ты на стольник купил?
- На стольник, падлой буду!
Семён приобнял Витька, забормотал ему в ухо:
- Ты же не понимаешь, чудак... Ты дослушай сначала. Сотка эта не простая, а заговоренная... Неразменная... Врубился?
Витёк оттолкнул Семёна.
- Всё ухо заплевал! Заговоренная, конечно... Погоди... Как это заговоренная?
- Знаешь, я ведь тоже не сразу поверил, - серьёзно сказал Семён. - Думаю, что за ерунда, я стольник продавцам даю, мне сдачу отстёгивают, отхожу, - на, тебе, и сдача, и стольник, всё на месте. Я опять... и снова он в кармане. А сдача при этом, заметь, всё копится и копится...
Витёк даже отрезвел немного.
- Постой, так ты что же, - серьёзно?
- Серьёзней, Витёк, ещё не бывало. Хорошую вещицу подарили, ничего не скажешь... Я, когда фишку просёк, сразу по магазинам да ларькам кинулся, что подешевле искать, разменивать, значит, а потом и пошиковать захотелось, харчей нормальных пожрать. А со сдачи, не поверишь, ещё и тысчонку настриг, могу показать. Всё стольник, - повезло, так повезло...
Бывший инженер помедлил, посоображал, шевеля сросшимися бровями, и неожиданно выдал:
- Возвращается, значит... А давай, проверим!
- Да сколько угодно! Только как? Опять идти неохота, ноги гудят, устал - сил нет...
- А и не надо идти. Мы, сейчас, тут проверим...
Витёк, придерживаясь рукой за стол, поднялся с табуретки, обвёл мутным взглядом небольшое пространство вагончика. Так... Тряпьё, сумки, несколько книжек для растопки, поленья, чайник...
- Ты, вот что, Сёмка! Купи у меня чайник. За стольник, сдачи у меня всё равно не имеется.
- С какой стати я чайник покупать буду? - заартачился Семён. - Это вещь наша, общая...
- Да? - с хитрецой обронил Витёк. По всему было видно, что Семёну он не верит, и даже придумывает что-то обидное, хлёсткое, дабы эффектно завершить сцену торговли с опозорившимся дружком.
- Тогда, может, книгу? Книга - точно моя, личная. Сам нашёл..., где, уж не помню. Ну-ка, держи... Прочтёшь, может поумнеешь.
Семён подхватил, чуть было не упавшую на затоптанный пол, книжку, перелистал. Книг читать он не любил, но Витёк был прав. Вещь его, Витька, личная. Отчего же не купить, купим, убедим инженера, что и чудеса в этой жизни случаются.
- Ладно, хрен с тобой, покупаю! - ухмыльнулся он. - Беру за сто!
Пройдя в угол к висевшему на гвозде бушлату, Семён запустил руку в карман и, не глядя, вытащил несколько смятых купюр. Ухватив одну из них, он, улыбаясь во весь рот, подошёл к Витьку.
- Получай деньги!
- Обманули дурака... - пропел Витёк, тщательно складывая сторублёвку вчетверо, и пряча в нагрудный кармашек засаленной рубашки.
Семён напрягся. Может и правда, маху дал? Ведь он ни разу, сегодня, ровно за сто рублей ничего не покупал, только со сдачей. А ну как изменит удача...
Заметив изменившееся лицо Семёна, Витёк наморщил нос и пожал плечами.
- А никто не виноват! - погрозил он пальцем Семёну. - Нечего стольниками разбрасываться...
Семён стоял, держа руки в карманах брюк, холодея от внезапного испуга и тут..., тут что-то ткнулось в пальцы, сжатые в кулак, зашелестело, улеглось. Выдохнул облегчённо Семён, осторожно вытащил из кармана сторублёвку, разглядел у неё чёрный уголок.