2. Майкл Мэтью Гринвуд, Фиона Таммел. Турин, Королевство Италия, 8 января 1937 года
От проявления ярко выраженных мужских реакций на новость о гибели "кузины Кисси" Степана спасло только постоянное присутствие Фионы. В опасной - или, напротив, желанной, хотя одно и не противоречило другому - близости от его "внутреннего пространства". В гостиничном номере, такси, салоне самолёта до Парижа, в купе курьерского поезда, на котором они прибыли в Турин - везде она находилась настолько близко, что для одиночества не оставалось ни места, ни паузы. Ровно так же не оставалось ни единой возможности отпустить на волю эмоции, вызванные острым чувством потери близкого человека...
"Друга..."
Их ведь пятеро. То есть, было пятеро. Разных... очень разных, но это-то и замечательно, как понял вдруг Степан. Каждый - личность, а может быть - и не одна. Срастались-то со своими реципиентами все по-разному. Но вместе получилось явно больше, нежели простая сумма частей.
"И девчонки очень удачно вписались в нашу старую во всех смыслах компанию..."
То есть, конечно, Ольга немножко выбивалась... Это все чувствовали, ну, кроме, разве что, влюбленного по уши Олега.
"Немножко выбивалась... - повторил он мысленно и мысленно же покачал головой. Как же! "Немножко!"
Ольга - если, разумеется, это все еще была Ольга - вела себя временами как последняя стерва...
"Последняя? А вот это не про неё. Скорее - первая. Первая и единственная. На меньшее она не согласилась бы..."
И не поймёшь сразу - на счастье ли, на беду, но ежеминутная необходимость держать себя "в узде", скрывая огромное, не поддающееся осмыслению горе, смешалась для Матвеева с "впечатлениями" поездки, с мыслями о будущей операции, и конечно же с душевным трепетом от близости любимой женщины. Получившийся "коктейль" иногда пугал его, "расслаиваясь" в самый неподходящий момент. И помочь Степану не мог никто. Даже внутренний голос его, по обыкновению ехидно-ироничный, кажется, тоже "взял отпуск" и сгинул в недрах подсознания. Приходилось надеяться только на свои силы - и откуда только они брались!
"Известно откуда... От одного очень милого и весьма непосредственного чуда, любимого и влюблённого. Так и тяну, как упырь, прости господи!"
Но всему есть предел. В том числе и душевным силам. Практически, самого начала их пребывания в Турине, Степан несколько раз ловил на себе непонимающий, и даже испуганный взгляд Фионы, вызванный его странным поведением. На улице, в ресторане, в очередном соборе - "накатить" могло где угодно, в любой момент. И, разумеется, Фиона просто не могла не заметить его "отлучек", и реагировала соответственно. Да и как еще прикажете смотреть на человека - пусть любимого, самого лучшего - и прочая, и прочая, и прочая... - когда он вдруг прерывает разговор, "стирает" с лица улыбку и сидит, уставившись в одну точку. Пять минут, десять, двадцать. Будто проваливаясь внутрь себя, не реагируя ни на что, страшный и страшно чужой в своей "потусторонности".
К счастью, "зависал" Матвеев не так часто, и на недоумённые взгляды девушки вовремя - или почти вовремя - отвечал обезоруживающей улыбкой. Чего проще - накрыть своей ладонью узкую и прохладную кисть Фионы, правую - с небольшим шрамом у основания большого пальца, слегка сжать, будто извиняясь, и...
"Муза, будь она неладна! - сказал он однажды с "извиняющейся" улыбкой. - Приходит незваной, приносит вдохновение... Надеюсь, ты не будешь ревновать меня к музе? Иначе мне придётся заняться чем-то другим. Стать бухгалтером, например, или автобусным кондуктором. Уж их-то точно вдохновение не посещает, более того - оно им категорически противопоказано!"
Фиона рассмеялась в ответ - искреннее и с удовольствием. Она любила слушать Майкла, щедро пересыпавшего свою речь оригинальными каламбурами, меткими замечаниями, свежими шутками, наконец. Иногда, впрочем, балансировавшими на самой грани приличий, но оттого и более острыми.
"Пряными". - Сказала она и отчего-то покраснела.
"Эх, девочка... если бы ты знала, сколько лет потребовалось человечеству, чтобы придумать то, чем я так щедро разбрасываюсь..." - подумал Матвеев.
По правде сказать, не все bons mots Степана были "заёмными", кое-что действительно рождалось экспромтом, однако, и не всё "родившееся" могло быть поведано "городу и миру". Кое о чем следовало помолчать даже в присутствии Фионы. Или, напротив, именно в ее присутствии...
***
Спустившись в гостиничный ресторан к завтраку один, - Фиона почувствовала лёгкое недомогание, естественное и периодически возникающее у всех женщин, и наотрез отказалась выходить из номера - Матвеев, как обычно, попросил свежие газеты... Ну, или относительно свежие.
"Всё-таки, в чём-то Италия остаётся глухой европейской провинцией - в отношении прессы, например".
Настоящей прессы, конечно же - британской или, в крайнем случае, французской. Не считать же "средствами массовой информации "местные "листки", наполненные, как поганые вёдра, до краёв, помоями фашистской пропаганды!
"Информации! Ха-ха! Дезинформации, в лучшем случае, а то и откровенной, по-южному экспрессивной и многословной лжи".
Что туринская La Stampa, что миланская Corriere della Sera - та же жопа, только в профиль.
Когда официант принёс вместе с какой-то разновидностью местного омлета - "О, где ты, где родная яичница и жареный бекон, не говоря уже о гренках!" - "Пари Суар", единственное достоинство которой заключалось в том, что иногда на её страницах публиковался Сент-Экзюпери, Степан обречённо подумал, что ещё немного, и он попытается всеми правдами и неправдами раздобыть "нормальных" газет - пусть и недельной давности, или купить радиоприёмник.
"А обратно ты как его повезёшь? Багажом? Проще сразу выкинуть с третьего этажа!" - внезапно проснувшийся, внутренний голос не потерял за время своего отсутствия ни капли ехидства.
"Отзынь, зуда!"- Степан раздражённо "отмахнулся" от вылезшего непрошенным "альтер эго" и развернул газету, сделав первый - длинный - глоток кофе.
Матвеев терпеть не мог столь популярную здесь "миланскую" обжарку кофейного зерна. Иногда у него складывалось такое ощущение, что в чашку подсыпают толчёного угля для цвета и вкуса. Но, как говорится, за неимением горничной приходилось довольствоваться... хм-м... тем, что есть.
"И что там новенького в мире творится?"
В фокусе взгляда на события, происходящие в Европе и мире, по версии "Пари Суар", в первую очередь оказалась, разумеется, война в Испании. "Рождественская бойня", изрядно охладившая наступательный порыв "красных" и почти ополовинившая обороняющуюся группировку санхурхистов, по мнению французских журналистов, привела к возникновению локального позиционного тупика в "битве за Саламанку".
И тут же ещё одна неприятность - в соответствии с Законом о нейтралитете, реанимированном президентом Рузвельтом, аннулированы все американские контракты на поставку оружия в Испанию. Это неизбежно приведёт к очередному кризису с поставками военного снаряжения правительственной армии, и окончательно привяжет Мадрид к помощи Москвы, "рука" которой простёрлась над Пиренеями. И не просто "простерлась". Судя по всему, РККА собиралась отыграть "пропущенный мяч".
В самой же Москве продолжались аресты "противников сталинского режима", среди которых внезапно оказались некоторые высокопоставленные генералы Красной Армии, обвиняемые, по мнению несдержанных в фантазиях комментаторов, ни много ни мало, в подготовке военного переворота. А в чём ещё можно обвинить бывших "героев Гражданской войны"?
Из Берлина корреспонденты сообщали, что правительство Рейха формирует вторую бригаду "добровольцев" для отправки на Пиренейский полуостров. В основном из числа кадровых военных, внезапно уволенных со службы. "Эпидемия отставок" буквально прокатилась по всем вооружённым силам Германии.
Матвеев внимательно вчитывался в строки газетных сообщений, почти без усилий, автоматически сортируя и анализируя крупицы информации, тонущей в мути пустопорожнего текста. Будто жемчуг в навозной куче, скрытой за наслоениями "мнений" и политических пристрастий тех, кто имел хоть какое-то отношение к трансляции происходящего из "внешнего" мира на всё ещё хрустящие, но почти уже не пахнущие типографской краской листы.
"Начиная от владельцев газеты и их "соратников по партии", и заканчивая последним корректором - все норовят оставить свой след. Так, так, так... А это что?" - пробежав глазами попавшуюся вслед "ленте" коротких зарубежных новостей заметку из Испании, Степан уже было начал читать следующую - о неуклонно обостряющейся ситуации на чешско-австрийской границе, как вдруг ... запоздалое понимание прочитанного остановило движение его взгляда по строчкам мелкого убористого шрифта.
"Как сообщают наши корреспонденты, которым удалось побывать в расположении войск республиканского правительства, слухи о гибели или смерти от полученных ран австрийской баронессы Катрин Альбедиль-Николовой оказались преувеличенными. Она проходит курс лечения, после полученного лёгкого ранения, в одном из полевых госпиталей армии мадридского правительства. К сожалению, поговорить с самой баронессой корреспондентам не удалось, но начальник госпиталя заявил, что здоровье госпожи Альбедиль-Николовой вне всякого сомнения..." - и ещё что-то об опасностях, подстерегающих тех "беспечных аристократок, мнящих себя непревзойдёнными журналистками", кто привык потакать своим желаниям и имел неосторожность слишком приблизиться к линии фронта "ради нескольких строчек в газете".
Матвеев положил газету на стол, прикрыл глаза и посидел с полминуты неподвижно, будто собираясь с духом, потом резко выдохнул, взгляд его блеснул озорно и с вызовом. Нетерпеливый взмах руки, и вот уже ragazzo "на полусогнутых" спешит к столику "сеньора иностранца".
- Водка есть? - радость, охватившая Степана, на мгновение заставила почувствовать себя русским ухарем-купцом, обмывающим в иноземном трактире то ли удачную сделку, то ли счастливое избавление от разбойников. Оттого взгляд его на всё происходящее некоторое время преломлялся через призму такого, необычного надо сказать, ощущения.
- Не держим-с! Можем предложить лучшие столовые вина, бренди. Есть ром... ямайский... - тут официант нагнулся и прошептал на ухо Матвееву. - Если господин очень желает, можем даже найти шотландский виски. Настоящий!
- Точно водки нет, малец? - в голосе Степана зазвучали угрожающие нотки.
- Нет... если только... Есть grappa, очень хорошая - rizervo prosecco...
- Ладно, тащи! Большую порцию!
Минутой позже, на столе, будто сама собой появилась высокая цилиндрическая рюмка, содержимое которой распространяло такой аромат, что Матвеев непроизвольно сглотнул слюну. Взяв рюмку в руку, он некоторое время вдыхал испарения наполненные жарким летом, зеленью лозы на горных склонах, тяжёлыми гроздьями винограда...
"Ну, за здоровье новорожденной! - мысленно произнёс он и опрокинул одним махом без малого сто грамм крепкого душистого напитка. - Грех было не выпить, и ждать тоже грех - за такие новости нужно пить сразу, пока не перегорело".
Граппа, выпитая на почти пустой - ну, не считать же чашку кофе едой? - желудок, практически сразу ударила в голову. Нет, не притупив восприятие, а скорее сгладив острые углы утренних мыслей, "царапавших" сознание Степана.
С наслаждением закурив, он отхлебнул ещё глоток остывающего кофе и с ненавистью посмотрел на что-то, сотворенное гением итальянской кулинарии с яйцами, зеленью и прочей ерундой. Ужасно хотелось обычной "человеческой" еды...
"Эх, овсянки бы сейчас... и яишенку с беконом, трёхглазую... или лучше четырёх?"
Видение исходящей паром "настоящей еды для настоящих мужчин" оказалось почти материальным. До такой степени материальным, что даже рот наполнился слюной, и Матвеев внезапно понял, насколько он проголодался за предыдущие дни. Дни, наполненные до отказа - встречами, событиями и любовью...
3. Фиона Таммел. Турин, Королевство Италия, 8 января 1937 года
"Хорошо, что удалось уговорить Майкла уйти. Если бы он знал, как это невыносимо, когда ничего нельзя сделать и нужно только перетерпеть - день или два - и при этом рядом находится человек страстно желающий, но неспособный помочь.
Будь проклята расплата за женскую природу!"
Фиона тяжело повернулась, выпростала из-под одеяла руки и положила себе под спину вторую подушку. Ноющая боль внизу живота немного успокоилась и уже почти не отвлекала от мыслей. Сунувшийся было в номер с предложением доставить завтрак, коридорный пулей вылетел вон от окрика, которым вполне можно было заставить лошадь присесть на задние ноги.
"А нечего лезть туда, куда не просят! - злорадно подумала Фиона и, что характерно, не ощутила никаких угрызений совести, ушедшей по случаю болезни хозяйки в тень. - Пусть скажет спасибо, что ничем не запустила в ночной горшок, заменяющий ему голову!"
Конечно, она могла попробовать добраться до маленького кожаного несессера, лежавшего на дне чемодана, и достать коробку с болеутоляющими порошками, но сделать эти шесть шагов представлялось ей сейчас чем-то из разряда подвигов Геракла - таким же эпичным и непосильным для слабой женщины.
"Слабой? Чёрта с два! - чертыхнувшись, Фиона с удивлением отметила, что если раньше она себе даже и в мыслях не позволяла поминать всуе врага рода человеческого, то теперь вполне могла произнести это вслух. - Интересно, неужели я настолько изменилась за столь короткое время?"
Из своенравной провинциальной аристократки, "маленькой леди Фи", лишь слегка цивилизованной учёбой в пансионе и нечастыми выходами "в свет" - а на этот счёт Фиона не питала никаких иллюзий - постепенно формировался совершенной новый образ. Удивительный, притягательный, но чаще - непонятный. Самой себе непонятный.
Не замечая того, Фиона училась "дышать в такт" с мужчиной, ставшим за какие-то полгода самым дорогим, родным, единственным... Училась ловить каждое движение глаз, губ, читать морщинки на лбу и вокруг рта, складывавшиеся у Майкла в моменты, когда он "уходил". Отстранялся, от неё и от окружающего мира, становясь настолько далёким и "потусторонним", что это пугало не на шутку. И постепенно приходило понимание того, что она - не самая плохая ученица.
Бросившись с головой по первому зову "милого Майкла" в новую жизнь, она порой оглядывалась и понимала, что в иных обстоятельствах, с другим человеком - пусть даже близким и любимым - её жизнь не изменилась бы столь радикально.
Ещё бы! Оставить родительский дом, уехать на другой конец Европы от отца, никогда не докучавшего Фионе избыточной опекой, но внимательно при этом следившего за тем, чтобы из его дочери выросла истинная шотландская леди - способная и гостей приветить, и хозяйство в отсутствие мужчин поднять, и ещё много чего... И не испытывать при том никаких угрызений совести.
"Потому что он, Майкл Мэтью Гринвуд, второй баронет Лонгфилд, отныне принадлежит мне - леди Фионе Таммел из рода Таммелов". - Сама того не замечая, Фиона формулировала свои мысли точно также как могли это сделать многие поколения её предков - "упрямых шотландских предков!" - славных, в том числе и тем, что никогда не отдавали "своё", будь то земли, имущество или честь, без боя.
И было ещё одно обстоятельство, с которым Фиона ничего не могла поделать.
Ночи.
Да что там ночи! Иногда почти целые дни в постели гостиничного номера, с краткими перерывами на еду и ванну. Сладостно-упоительное время, наполненное прикосновениями рук, касаниями губ, сплетением влажных тел и нежными проникновениями, от которых иногда перехватывало дыхание, а иногда хотелось плакать. От непереносимого счастья и ещё чего-то, чему Фиона пока не могла придумать названия, а спрашивать у Майкла она не хотела, понимая, что получив имя и будучи снабжённым бирочкой - и помещённым на полочку с "именами" - это "что-то" потеряет ореол таинственности и новизны и вообще перестанет быть "самим собой".
Майкл открыл перед ней целый мир. О котором она раньше, конечно же, знала. Наблюдая за домашним скотом и стыдливым шушуканьем "молодых да ранних" девиц, к счастью, немногочисленных в её окружении, осмеливавшихся обсуждать "это" между собой в присутствии посторонних, но только полунамёками и странно звучащими, будто и не английскими вовсе, эвфемизмами. И если то, что происходило в хлеву и на пастбище воспринималось всего лишь одним из проявлений природы - естественным и необходимым, то на разговорах "больших девочек" ощущался несмываемый липкий налёт, как на окороке, полежавшем несколько дней в тепле.
"Мерзенький такой... Гаденький".
Оттого, таинство соития мужчины и женщины долгое время представлялось Фионе чем-то почти постыдным, на грани приличий, не будучи освящённым институтом брака - гражданского и церковного. Оставалось в её понимании уделом сельских простушек, дававших, иногда не бесплатно, "повалять" себя на пластах свежевырезанного торфа красношеим ухарям-молодцам, или испорченных "городской жизнью" и ложным пониманием свободы дурно воспитанных девушек. Теперь же это предстало перед ней в ином свете. В вечном свете любви.
Взаимной любви.
Ведь не секрет, что одно и то же занятие может стать в людских глазах и грехом и добродетелью. Всё зависит лишь от условных и весьма зыбких рамок общественной морали. Здесь Фиона полностью соглашалась с мнением, однажды высказанным Майклом в ответ на её сомнение. Но от себя добавляла:
"И от того, как ты сам воспринимаешь происходящее".
Она воспринимала это с восторгом и благодарностью.
Мысли о Майкле успокаивали, и, казалось, даже боль отступила перед нежным теплом, которое они вызывали. И так случилось, что Фиона не заметила, как задремала. Ей снились поросшие вереском холмы, родной дом - его стены увитые плющом - и один очень милый, и весьма необычный молодой человек...
Из забытья её вырвал гудок клаксона какого-то автомобиля под окнами. Недовольно поморщившись, Фиона повернулась на бок и посмотрела на часы, стоявшие на столике у кровати - "Ох-хо-хо, уже три пополудни, а Майкла всё нет. Иначе именно он разбудил бы меня".
От утренней боли осталось только ноющее ощущение внизу живота и ужасная слабость во всём теле. А ещё - очень хотелось есть. Да так, что Фиона уже подумывала, а не заказать ли обед в номер? Но в последний момент отдёрнула потянувшуюся к телефонной трубке руку.
"В конце концов, я леди или корова? Неужели я не могу стать выше собственной слабой природы? Нужно лишь приложить немного усилий..." - стиснув зубы, она откинула одеяло и, едва подавив стон, встала с постели и направилась в ванную комнату.
3. Степан Матвеев / Майкл Мэтью Гринвуд. Турин, Королевство Италия, 12 января 1937 года.
"Да-а-а... Угораздило же выбрать место для житья в Турине - практически мечта охотнорядца. Пять кабаков, две гостиницы и синагога с еврейской религиозной школой. Есть где спать, где пить и кого бить". - Степан невесело рассмеялся и подумал, что поделиться удачной шуткой не с кем - Фиона не поймёт, да и ни к чему это, а остальные... Олег пропадает неизвестно где, может быть в Португалии, а может, вообще - в Палестине, Витька в данный момент наверно уже в Испании, с Татьяной, а Ольга...
"А Ольге сейчас, пожалуй, как никому из нас, не до шуток".
"Вот так. Простые радости жизни - спать, пить, бить. И всё это в окружении святых и князей". - Думал Степан, входя в кафе, расположенное наискосок от гостиницы и практически напротив синагоги. Иронией судьбы и итальянской топонимики квартал, где находилась его гостиница, находился в обрамлении улиц Святого Пия V, не менее святого Ансельма и какого-то князя Томмазо.
"В хорошей компании ещё и не то может случиться..."
Официант, узнав Матвеева, улыбнулся, вспомнив, вероятно, "уроки кулинарии", преподанные "сумасшедшим англичанином", и, не предлагая меню - он все уже знал и так - буквально через несколько минут расставлял на столе тарелки с яичницей, ветчиной и зеленью, сковородочкой с тонкими ломтиками обжаренного и шкворчащего в растопленном сале бекона, сыром и маринованными оливками. Исходящий паром кофейник и непременный, - а куда же без него! - рогалик с маслом и джемом, венчали картину, вполне привычную для англичанина, но слегка шокирующую итальянцев с их врождённой нелюбовью к плотным завтракам.
"Вот что значит правильная дрессировка! Какие-то четыре дня, один строгий выговор официанту плюс слегка урезанные чаевые, и результат налицо - мои вкусы и пожелания здесь уже запомнили и воспроизводят практически без ошибок. Пусть и с приятными вариациями".
Оглядев раскинувшееся перед ним кулинарное великолепие, Степан блаженно улыбнулся, вспомнив, как четверть часа назад Фиона устроившись у него на коленях, невинно поинтересовалась, а не будет ли скучать "милый Майкл" если "его девочка" прогуляется немного по здешним магазинам? Да и к парикмахеру заглянуть не мешало бы и... так, слово за слово, нашлась добрая дюжина веских доводов в пользу того, чтобы встретиться за обедом, а лучше - за ужином, где-нибудь на пьяцца Сольферино .
"Ну, раз уж у меня сегодня снова образовался относительно свободный день, стоит посвятить его неотложным делам". - А таких дел, по правде говоря, накопилось не просто немало, а практически - "выше крыши".
После того, лиссабонского, скомканного разговора, старый лис - Сэр Энтони - перезванивал ещё дважды, но оба раза без ненужной лирики и демонстрации псевдоотеческих чувств. Коротко, сухо, по-деловому. Признав право подчинённого на восстановление душевного и физического здоровья в течении, как минимум, двух месяцев - "разве я обещал вам три месяца отпуска? Побойтесь бога, Майкл, это был не я, а кто-то другой, живущий исключительно в вашей голове" - и даже пообещав решить вопрос с отпуском в газете, он напомнил Гринвуду о необходимости представить развёрнутый отчёт по результатам работы в Испании. В дополнение к существующим донесениям. Тем более что сейчас, оказавшись за рамками происходящего в Испании, Майкл получил возможность взглянуть на тот котёл, в котором варился без малого полгода, со стороны. Без довлеющей злобы дня, а также sineiraetstudio.
"Прямо так и сказал, козёл старый... мол, без предвзятого мнения!" - вспоминая об этом разговоре, Матвеев не мог оставаться спокойным. Его почти час уговаривали как ребёнка, к тому же - сильно задержавшегося в развитии, проговаривая по нескольку раз одни и те же аргументы. Сулили, как настоящему буржуинскому Плохишу, "бочку варенья и корзину печенья" и вообще были предупредительны и в меру "милы".
"Почему?"
Да потому что, как выяснилось в самом конце разговора, Гринвуд оказался одним из всего трёх агентов, сумевших без преувеличения - вырваться из Испании после обнаружения утечки информации о разведывательной сети МИ-6. Судьба остальных терялась в "густом тумане" гражданской войны.
Но, главное, он оказался единственным из "пришедших с холода", способным к аналитической работе. Оттого так увивался вокруг него сэр Энтони, оттого потакал "капризам", недостойным джентльмена на службе Его Величества. Об этом Майкл узнал в ходе третьего телефонного разговора, уже в Турине. От увещеваний начальство перешло к напоминаниям о дисциплине. И Степан решил, что хватит изображать напуганную примадонну - всему есть свой предел.
"Отчёт нужно писать - спору нет. Но стоят ли мои наблюдения хоть пару пенсов, когда обстановка в Испании меняется практически ежедневно?" - мысли не мешали Матвееву автоматически разрезать рогалик вдоль, тонко намазать оба получившихся куска маслом, ибо густо не получилось бы ни при каком раскладе, и положить поверх немного чуть кисловатого ежевичного джема.
Действительно, кто мог предсказать, что троцкисты первыми прибегнут к индивидуальному террору? Никто... И плевать, что до сих пор ни одна группировка - ни "белая", ни "красная" - не взяла на себя ответственности за совершённый теракт. Смерть Марти стала в буквальном смысле ударом под дых политике Коминтерна в Испании. Такого отчаянного шага можно было ожидать от анархистов, но они отчего-то не торопились. Видимо, однажды упустив момент для выступления против постепенного сокращения их влияния и попыток со стороны Мадрида привести барселонскую вольницу к "общему знаменателю", Дуррути и его команда будут копить силы, и дожидаться, кто возьмёт верх в битве под ковром между коминтерновцами и ПОУМ, чтобы затем...
"А что, у тебя есть какие-то сомнения в том, кто победит? - очередное явление "внутреннего голоса" не удивило Степана, он даже обрадовался. - Это Гринвуду сомневаться позволено, а ты-то прекрасно знаешь, чем заканчивается война телёнка и дуба. Весовые категории разные".
... Чтобы затем нанести удар по ослабленному внутренними дрязгами режиму Мадрида, и попытаться отстоять автономию Каталонии и собственную независимость.
Получается так, что унитаристы в анархистской среде постепенно теряют позиции со своей идеей широкого общенационального фронта и, чтобы удержаться во главе ФАИ, им придётся пойти на уступки радикалам, давно уже пропагандирующим "беспощадную борьбу с остатками прогнившего государства". Не просто пойти на уступки, а встать в авангарде самоубийственного движения к абсолютной свободе.
Это означает лишь одно - в ближайшие месяцы, после беспощадной резни одних коммунистов другими, стоит ожидать серьёзного выступления профсоюзов вместе с анархистами, и, скорее всего, оно произойдёт в Каталонии. Точнее - в Барселоне.
"А где же ещё?"
Что же касается боевых действий, пожалуй, ещё месяц-два и война окончательно приобретёт позиционный, насколько это возможно, характер. Крупные операции, подобные прорыву на соединение южной и западной группировок санхурхистов, станут редкостью и, это совершенно очевидно, будут привязаны к очередным переброскам пополнения из стран-участников конфликта. Вместо лихих рейдов - бесконечные битвы за "домик паромщика". Тем более что в первые же месяцы конфликта самые неуправляемые и "нестабильные" элементы противоборствующих сторон были сняты с "главной" доски - это касается и разного рода радикальных элементов в интербригадах, и анархистов. Одни просто погибли, а другие постепенно оттягиваются из действующей армии в сторону тыла. Та же картина среди мятежников - самые буйные карлисты, недовольные офицеры - всех смахнуло, как веником, беспощадной практикой гражданской войны. Правда, есть ещё марокканцы, ... но их после Саламанки в плен не берут. Об этом даже успели сообщить все основные европейские газеты - кто в разделе "курьёзы", а кто - устроив форменный "плач Ярославны" по "невинным жертвам красного террора".
"Следовательно, фронт можно пока исключить из предмета отчёта - если только наметить пунктиром - и сконцентрироваться на неоднородности республиканского лагеря. К счастью, советские товарищи ещё не погрузились с головой в проблемы местного "серпентария", но когда это произойдёт... "цивилизованному миру" будет явлен пример быстрого и максимально жёсткого решения проблемы внутреннего политического единства одной из воюющих сторон. А для этого... для этого должен быть повод - громкий и настолько экстраординарный, даже по меркам гражданской войны, что не потребуется никаких оправданий". - И тут Матвеева что называется "переклинило".
Восточные люди придумали для "накатившего" на него состояния множество названий, спрятав среди туманных притч и многословных поучений смысл внезапного озарения. Запад предложил простой на первый взгляд выбор между богом и дьяволом - навязав дуалистичность источника "откровения".
Но Матвеев оказался сейчас далёк от размышлений на тему "Почему?" В его сознании произошёл переход количества проанализированной информации в качество безупречных по логике, - столкнувшись с которой сам Аристотель удавился бы от зависти - и подкреплённых историческими аналогиями выводов.
"Зачем ждать повода, когда его можно создать? Своими руками. А потом - использовать".
Как гитлеровцы несколько лет назад использовали ограниченно вменяемого, практически слепого каменщика Маринуса ван дер Люббе, чтобы "завернуть гайки", а спустя год втихомолку отрубили ему голову на пустыре...
Очередная, на этот раз ещё не прикуренная, сигарета смялась в руке Степана. Табачные крошки просыпались на стол, прилипли к ладони, но Матвеев не обращал внимания на досадные мелочи.
Он судорожно пытался вычислить ту самую "ключевую" точку, воздействие на которую способно поднять на дыбы "советского медведя". И не находил. Все предположения при ближайшем рассмотрении оказывались более или менее безумными.
"Покушение на кого-то из командиров Экспедиционного корпуса? Не вызовет достаточного резонанса. Реакцию в СССР можно в расчёт не брать - для Европы оправдание слабое, а легитимизировать "закручивание гаек" товарищам придётся". - Матвеев снова потянулся за сигаретой, попутно чуть не опрокинув пустую чашку, и, словно опомнившись, попросил официанта принести ещё кофе...
"Да-да - целый кофейник, и бисквит. Самый сладкий, что у вас есть. Или как он здесь называется?"
"Нет. А что, если основной целью должен стать так называемый collateral damage - внешне совершенно нелогичные жертвы, случайные некомбатанты, не вовремя оказавшиеся на линии огня террористов? Но тогда это должны быть фигуры соответствующего масштаба - политики, деятели культуры, какие-нибудь представители Красного Креста или ещё каких гуманитарных организаций". - Машинально отщипывая кусочки от не слишком свежего и уже изрядно подсохшего бисквита, Матвеев макал их в чашку и методично закидывал в рот, не замечая, что уже несколько капель кофе сорвались вниз, к счастью попав не на брюки или пиджак, а на салфетку, так и оставшуюся лежать у него на коленях.
"Самое страшное, что предотвратить подобный теракт мы не в силах. Ибо не обладаем достаточной информацией, да и сил у нас не так много. Но просчитать возможный вариант развития событий обязаны".
Да, мысль выглядела интересной и многообещающей, и сэру Энтони она должна была понравиться...
6. Майкл Гринвуд, Фиона Таммел. Турин. Королевство Италия. 16 января 1937 года
Несколько дней Степан ломал голову, как представить отъезд из Турина в Геную решением, возникшим спонтанно, и у самой Фионы, а вовсе не навязанным ей, пусть и осторожно, "милым Майклом". Да, отвык Матвеев от решения таких задачек. Холостяцкая жизнь в этом смысле сильно расслабляет и способствует утрате квалификации в некоторых видах человеческих отношений.
"А проще говоря, - хмыкнул про себя Степан - про... потеряны базовые навыки счастливой семейной жизни".
Теперь он мог почти безболезненно вспоминать о том, что когда-то - "и где-то" - у него была семья. Радость от того, что рядом - любимая женщина, способна приглушить боль от потери, особенно - давней, почти уже не тревожащей сердце и память.
Случай натолкнуть Фиону на нужные мысли представился в субботу, 16-го числа, именно в тот момент, когда они стояли перед "Портретом старика" работы Антонелло де Мессины, в Башне Сокровищ Палаццо Мадама. Уставшие, стоптавшие ноги "по колено" в бесконечности лестниц, залов и галерей дворца-музея, Майкл и Фиона отдыхали перед полотном итальянского мастера
Лукавый взгляд пожилого, лет сорока, человека из-под полуприкрытых век, пухлые, чувственные губы и слегка приподнятая в недоумении левая бровь... Всё создавало ощущение "настоящести" находящегося по ту сторону холста... Будто и не было четырёх с половиной сотен лет, отделяющих творение кватроченто от влюблённой пары, застывшей сейчас перед картиной.
- Ты знаешь, Майкл, мне кажется, что этот старик сейчас сойдёт с портрета... - Фиона положила голову на плечо Матвееву
- Угу, и спросит: "А что это вы здесь делаете?" - скопировать интонацию известного киногероя не удалось. Да и смысл фразы, вырванной из контекста, потерялся при переводе. Но всё исправила гримаса Степана, скопировавшего выражение лица на портрете.
Фиона улыбнулась и шутливо толкнула Степана кулаком в бок.
- И правда, сэр Майкл, а что мы здесь делаем?
- В смысле "здесь"? В этом музее или вообще в Турине?
- Просто, я подумала... За десять дней мы успели посмотреть всё, что хотели, и я подумала, а может нам поехать ещё куда-нибудь?
- Куда, например? В Венецию? Так там сейчас сыро и промозгло, да и холодно, почище, чем у нас в Шотландии. В Рим? Столица - есть столица, суета и... - тут Степан немного задумался, будто подбирая слова - ... суета! Может быть, куда-нибудь поближе?..
В результате короткой и по-английски "бурной" дискуссии, впрочем, оставшейся незамеченной для служителей и немногочисленных посетителей музея, Фиона всё-таки произнесла заветное слово "Генуя". Немного поспорив, но исключительно для приличия, Матвеев согласился.
***
"Весёленький пейзажик, ничего не скажешь!" - Степан споткнулся и аккуратно переступил через мирно дремлющего почти на самом пороге траттории немолодого мужчину, выводившего сизым, распухшим носом такие рулады, что порой в них терялся гомон, доносившийся из-за полуоткрытой двери.
"Да-а-а... отдыхающий после трудовой недели пролетариат везде одинаков, что в Глазго, что здесь - в Турине, что на родине... На родине... - Матвеев отогнал вредную - именно сейчас и здесь - мысль и, толкнув неожиданно легко подавшуюся дверь, переступил через порог питейного заведения.
Машину он бросил за несколько кварталов отсюда, в "чистой" части города. Там вероятность найти своего "железного коня" именно на том месте, где ты его оставил, и, что характерно, в целости и сохранности, была несколько выше, чем в "рабочих" кварталах. Но дело есть дело - бойцам из "университетской сборной" проще затеряться среди безликих и изрядно загаженных улиц, куда полицейские патрули и чернорубашечники заглядывают не столь часто.
"Потому что большая часть из них здесь же и живёт. Живёт по вбитым - кулаком и другими "подручными предметами" - с детства уличным и дворовым законам, а не по циркулярам Министерства Внутренних дел".
Первая встреча с "людьми Шаунбурга" нелегко далась Степану, так и не сумевшему ощутить себя равным этим немногословным в его присутствии людям. Он чувствовал себя в тот момент подобно породистому служебному псу среди стаи диких полукровок, по-звериному хитрых, ни в грош не ставящих авторитеты, опасных, но до поры до времени находящихся на его стороне. К счастью, взаимное "обнюхивание" обошлось без подростковых подначек и дешёвых проверок. Тёртые жизнью "мужики" понимали, где заканчивается субординация и начинается анархия, а может "тень", отбрасываемая Олегом в его немецкой ипостаси на восприятие "залётного" британца оказала своё действие... В общем - притёрлись и начали работать.
Сняв кепку и машинально поправив рукой сбившуюся причёску, Матвеев прошёл через общий зал - народу в траттории оказалось немного, всего две компании, но шумели они словно "нанятые" и совершенно не обратили внимания на вошедшего чужака. А то, что он выглядит здесь "белой вороной", Степан ни секунды не сомневался. Сколько не рядись в заношенную куртку с аккуратной штопкой на локтях, сколько не повязывай галстук-шнурок с дурацкими бархатными помпончиками. В общем: "Брейся не брейся, а на ёлку всё равно не похож!" Разве что в сумерках и издали. Но это всё равно лучше, чем подкатить на дорогом авто прямо к порогу и войти в эту забегаловку в костюме, стоимостью в полугодовое жалование местного инженера, то-то разговоров будет - на неделю, не меньше!
"Совершенно лишних и опасных разговоров".
Степан поднялся по скрипучей, рассохшейся лестнице к двери одной из отдельных комнат - "кабинетов" на втором этаже, у которой его уже ждали - привалившийся к дверному косяку Венцель Де Куртис мрачно курил, аккуратно стряхивая пепел вдоль стены. Окинув Матвеева удивлённым взглядом, он, тем не менее, сдержался, и не стал отпускать комментарии по поводу внешнего вида руководителя операции.
Пропустив мимо себя Степана, Де Куртис плотно закрыл дверь и лишь после этого протянул руку для приветствия.
- Здравствуйте, геноссе Михаэль!..
Глава 11.Мадрид-Рим
1. Турин. Королевство Италия. 19 января 1937 года. 6 часов 30 минут
Как и все большие железнодорожные вокзалы, Порто-Нуово уже в ранние утренние часы наполняется удивительной, порой непонятной стороннему наблюдателю суетой, ускоряя ритм и наращивая громкость по мере движения стрелок часов к полудню. Перестук колес, скрип тормозов, удары вокзального колокола - прибывают и отходят поезда; вездесущие носильщики с гружеными и пустыми тележками снуют сквозь клубы паровозного пара, словно грешные души в Аду Вергилия; и дворники - Ангелы Господни, перекрикиваясь, обмениваются новостями и шутками, заканчивая под шарканье метел свою ежеутреннюю работу. Немногочисленные ещё пассажиры оживляют залы ожидания суетливыми передвижениями, а у билетных касс уже нарастают цепочки очередей. И всё это под аккомпанемент паровозных гудков, железного клацанья сцепок, шипения стравливаемого пара, равномерного постукивания молоточков обходчиков - музыка железных дорог. Быть может, нечто подобное и вдохновило автора Болеро?
Но на вокзалах, как и в жизни, радость часто сталкивается с горем, а встречи чередуются с расставаниями. На перроне спешат, в депо - работают, в кабинете начальника вокзала пьют граппу и курят контрабандные египетские сигареты. В ресторане играет патефон, и чей-то очень знакомый голос с легким акцентом - американец? Немец? - поет неаполитанские песни. В зале ожидания - нервозный настрой задают громкоголосые женщины и кричащие младенцы. А на задних путях у пакгаузов к недлинному составу товарно-пассажирского поезда сцепщики цепляют ещё один - с зарешеченными окнами - вагон. Лязганье буферов, лёгкий рывок состава и вот уже его двери открыты для новых пассажиров и не оставляющих их ни мгновение в одиночестве "сопровождающих лиц". Вооруженных. И в форме.
***
Из выехавшего прямо на рампу перед пакгаузами тюремного фургона, конвоиры-карабинеры вывели несколько человек закованных в наручники, и без особой спешки препроводили в вагон готового к подаче на посадку - всех прочих пассажиров - состава. Простукивавший буксы пожилой седоусый смазчик о чём-то спросил старшего конвойной смены, показав рукой на карабинера с огненно-рыжей шевелюрой, ведущего за длинную цепь, прикреплённую к наручникам, представительного господина в дорогом костюме. Капрал, подтянутый, моложавый, в лихо заломленной на бровь пилотке, сухо ответил. Но, судя по выражению лица рабочего, ответ того более чем удовлетворил.
"Чёрт возьми!" - выругался про себя Роберт, так и не научившийся читать по губам.
Впрочем, за сотню метров даже через бинокль хрен разберёшь: кто кому и что там сказал.
"Самое главное я все-таки увидел. "Инженера" этапируют в Рим именно сегодня и именно этим поездом". - Роберт не удержался и чихнул, пыли на чердаке главного здания вокзала, куда он проник под видом рабочего-электрика, было - хоть отбавляй!
Похоже, почти за семь десятков лет, прошедших с момента завершения строительства, на этом чертовом чердаке никто ни разу не прибирался. Лишь редкие тропинки, протоптанные в слое пыли перемешанной с голубиным помётом, давали представление о том, что может вызвать интерес человека в этом огромном и грязном помещении под гулкой высокой кровлей, подпертой темными балками.
Стараясь не загребать ногами тут же взлетающие к потолку многолетние наслоения пыли, напоминавшие слои придонного ила в заболоченных озерцах, Роберт на цыпочках прокрался к выходу на лестницу. Бинокль был уже надёжно спрятан в футляр и зарыт среди инструментов в глубине объёмистой сумки. Рабочая куртка, кепка и специальная сумка могут превратить практически кого угодно в человека-невидимку.
Нужно лишь верить в то, что эта одежда - твоя. Крепко верить. И тогда никому до тебя не будет дела. Правило простое, но теория суха, как правильно заметил однажды геноссе Гейне, и лишь древо жизни всегда дает зеленые побеги... Старые подпольные крысы обходились без теории, они были практиками.
Роберт неторопливо - спешить и суетиться нельзя - спустился по боковой, служебной, лестнице, миновал просторный вестибюль, заполненный шумными мельтешащими людьми, и вот она - привокзальная площадь. Осталась самая малость - выйти из здания вокзала, остановиться, закуривая на крыльце, и перевесить сумку с инструментами с правого плеча на левое - большой латунной застёжкой к себе.
"Вот и всё. И не надо никому звонить. Что знают двое - знает и свинья, как говорил наш управляющий имением, а он постоянно встречался с ними... и чаще всего в зеркале". - С этой мыслью Роберт спустился по немногим гранитным ступеням и в несколько шагов достиг края тротуара, где и остановился, словно раздумывая, переходить ли ему улицу, или нет.
Впрочем, кареглазому брюнету - невысокому, но крепко сбитому - в одежде рабочего недолго пришлось стоять у края тротуара. Через "полсигареты", урча мотором и стреляя выхлопом, подкатил маленький трёхколёсный фургончик, - сотни подобных, построенных на основе мотоциклов, колесили по всему Турину, - приглашающе распахнулась фанерная дверь кузова, и вот уже тротуар пуст, лишь непогашенный окурок, брошенный около решетчатого люка сливной канализации, испускает тонкую струйку сизовато-белого дыма.
2. Атташе посольства СССР в Испанской республике Лев Лазаревич Никольский, Мадрид, Испания, 19января 1937, полдень
- Ситуация под контролем. - Еще раз повторил Никольский. Его нервировала взвинченная "истерическая" обстановка, царившая в посольстве, но сказать этого вслух он не мог.
Во-первых, старший майор Государственной Безопасности Никольский прекрасно понимал, что в сложившихся обстоятельствах посол не мог не нервничать. На Полномочного Представителя СССР в Испанской Республике давила Москва и, возможно, не просто "Москва", а сам "хозяин". А во-вторых, Никольский знал - и, вероятно, лучше всех присутствующих - кем на самом деле являлся Марсель Розенберг. Впрочем, командарму Якиру это, по-видимому, тоже было известно. Никольский уже успел обратить внимание, как выстраивает свои отношения с послом командующий армейской группой. Весьма неординарно, следует отметить, и где-то даже изящно.
"Умеет. - Отметил про себя Никольский. - Недаром на ПУ РККА выдвигался... Не солдафон..."
- Итак, - Розенберг был высок и хорошо сложен. Двигался легко. По-русски говорил без акцента, хотя родным языком для него был то ли польский, то ли немецкий. Биография его не афишировалась, и даже сотруднику НКВД Никольскому трудно было судить, что в ней правда, а что ложь. Но то, что этот европейски образованный и аристократически воспитанный человек уже двадцать лет выполняет весьма деликатные разведывательно-дипломатические миссии высшего партийного руководства, он знал.
- Итак. - Разумеется, это был вопрос, хотя и не обозначенный интонацией.
- Ситуация под контролем. - Ответил Никольский.
- Я бы хотел услышать более определенный ответ. - Сказал от окна командарм. Он простецки присел на подоконник и следил за разговором оттуда.
Сидел, крутил в пальцах спичку, спокойный, внимательный. Слушал, демонстрируя отменную выдержку, но тоже нервничал. Теперь вот заговорил.
- Проводится работа по агентурному вбросу информации, компрометирующей троцкистов вообще, и ПОУМ в частности. - Никольский решил, что в нынешних обстоятельствах наиболее уместна такая несколько "казенная" и обезличенная по форме речь. - Намечены и осуществляются оперативные мероприятия, направленные на недопущение...
- Лев Лазаревич! - неожиданно улыбнулся Розенберг. - Не надо "мероприятий"! Скажите лучше, как вы считаете, ПОУМ выступит? Я имею в виду вооруженное выступление.
- При определенных обстоятельствах, несомненно. - Врать не следовало. Розенберг и сам, наверняка, умел "читать" расклад сил.
- Почему же они не выступили до сих пор? - Спросил Якир.
- Потому что существует мнение, что вооруженное выступление будет на руку националистам. - Никольскому не хотелось этого говорить, но в этом кабинете трескучие фразы из передовицы "Правды" не пройдут. Другой уровень осведомленности и ответственности, да и власти...
"Власть кружит головы? Хорошо, если так..."
- Ну, что ж, - кивнул Розенберг. - В этом заключено гораздо больше правды, чем нам хотелось бы.
Знать бы еще, что он имел в виду...
- Да, - согласился Якир. - Это серьезный довод. Одно дело сломать их сразу и бесповоротно, и совсем другое - ввязываться в долговременный вооруженный конфликт.
- Красной Армии в нынешних обстоятельствах делать этого категорически нельзя. - Розенберг отошел к письменному столу и открыл портсигар. Курил он, как заметил Никольский, не папиросы, а сигареты. Он и вообще выглядел европейцем, вел себя как европеец, говорил, одевался... Возможно, и думал. Портрет дополняла молодая жена - фактически официальная любовница - красавица-балерина Марьяна Ярославская.
- Как долго будет себя сдерживать руководство ПОУМ? - спросил он, закуривая.
- Будет зависеть от того, как поведет себя компартия. - Сразу же ответил Никольский. - Чью сторону займут анархисты. Что скажет завтра на суде в Париже Зборовский...
"Или кого еще арестуют в Москве..." - но этого Никольский, естественно, вслух не произнес. Он много лучше других представлял себе, что сейчас происходит в Москве. Знал, например, что второй открытый процесс над троцкистами, который должен был состояться еще в декабре, так и не состоялся. Но и это, если подумать, ни о чем еще не говорило. Теперь могло случиться все, что угодно. Абсолютно все...
- Много переменных, очень сложно предугадать, кто и как вмешается в развитие событий. - Вот что он сказал вслух.
- Я приказал не вмешиваться в дискуссии и держать видимость нейтралитета. - Якир потянулся было к карману - хотел, наверное, достать папиросы - но руку остановил на полпути. Сдержался. - Нам открытый конфликт не к чему. Во всяком случае, не сейчас.
- Согласен с вами, Иона Эммануилович. - Аккуратно выдохнув дым, "подал свою реплику" Розенберг. - Троцкий, к слову, тоже старается сгладить конфликт. - В "Вестнике оппозиции" громы метает, но в шифротелеграммах просит "товарищей из ПОУМ" не спешить, чтобы, как он пишет, "не погубить дело революции".
"Интересно, - сделал заметку Никольский. - Это он специально мне намекнул, что и помимо меня каналы имеет?"
- Террор, однако, на убыль не идет. - Возразил он.
- А террор к делу не пришьешь. - Усмехнулся в ответ Розенберг. - Никто ведь ответственности на себя не берет.
- Да, - кивнул Якир. - Не эсеры...
- Не эсеры... - Задумчиво повторил за Якиром Розенберг. - В восемнадцатом году...
Никольский знал, что происходило в 1918 году, но он был не Дзержинский, и заходить так далеко, как зашел "Железный Феликс", себе позволить не мог.
- Мы работаем над этим вопросом, товарищ Розенберг. - Сказал он.
"Но повод просто замечательный..."
- Однако, - добавил Никольский, едва только уловил искру понимания, промелькнувшую в глазах посла. - Пока мы не создали более благоприятных обстоятельств... было бы крайне желательно, чтобы товарищ Командарм 1-го ранга переговорил с военным руководством поумовцев и вообще с военными... Выехать с инспекцией в войска, произнести речь...
- Неплохая идея. - Согласился Якир. - Но в данной ситуации мой выезд в войска может быть интерпретирован в отрицательном смысле.
- Повод можно создать. - Осторожно возразил Никольский, видя, что Розенберг не вмешивается. Покуривает у письменного стола, слушает, но молчит.
- Например? - а вот Якир, судя по всему, воодушевился, он увидел пути к реальному действию и готов был осуществить его в разумных, разумеется, пределах.
- Под Саламанкой возник тактический тупик...
- Вечная ничья. - Усмехнулся Якир. - Но мы, я думаю, способны переломить ситуацию, и мы ее переломим.
- Вот и повод. - Осторожно предложил Никольский. - Там как раз сильны позиции ПОУМ и Дурутти.
- Повод неплох, но недостаточен. - Покачал головой командарм. - В военном отношении Мерецков вполне способен справиться с ситуацией и без моего вмешательства. Люди это знают.
- Посещение госпиталей. - Предположил тогда Никольский.
- Для командующего армейской группой повод мелковат. - Вмешался в разговор Розенберг. - Но туда едет с концертом Виктория Фар, и это меняет дело.
- Виктория Фар... - Ну, Якир не мог не знать, что она в Испании. В армии только о ней и говорили, но, видимо, ему такой вариант в голову не пришел.
- Сегодня она выступает в Мадриде. - Сказал между тем Розенберг. - А вы... ведь может случиться, что вы были заняты, Иона Эммануилович? Командующий - человек загруженный... Мы с Марьяной примем ее здесь, а послезавтра вы могли бы встретить ее на концерте... Где она выступает? - повернулся он к Никольскому.
- В госпитале Эль-Эспинар, товарищ Розенберг. - Сразу же ответил Никольский. - Это как раз "Саламанкское направление".
- Ну, вот и повод. - Кивнул Розенберг. - И госпиталь, и направление, и мадемуазель Фар.
- Да, пожалуй. - Согласился Якир и все-таки закурил.
"Не подведи, Федя!" - Взмолился мысленно Никольский, глядя на то, как закуривает командующий.
Если бы он верил в бога, богу бы и помолился. Но он не верил ни во что. Теперь уже - даже в коммунизм. Оставалось надеяться на людей.
3.Виктория Фар и Раймон Поль, Мадрид, Испанская республика, 19 января 1937 года, вечер.
- Ну! - Глаза сверкают, и сини в них сейчас гораздо больше, чем обычно.
И прилив крови к лицу ей тоже идет.
"И куда подевалась наша аристократическая бледность?"
Ну и в довершении картины наблюдались ведь еще и трепещущие крылья носа - почти прозрачные крылышки феи - и "бурно вздымающаяся грудь"!
- Ты давно смотрелась в зеркало? - Федорчук даже прищурился, чтобы удержать в себе и, значит, скрыть от нее рвущиеся на волю любовь и восхищение. Впрочем, под синими стеклами очков хрен что разглядишь.
- Не заговаривай... те мне зубы, месье! - Она тоже прищурилась, и теперь там, в тени длинных ресниц посверкивала сталь драгунских палашей. - Ну?!
- Баранки гну! - по-русски ответил Виктор.
Это он зря, конечно, сделал, несмотря даже на то, что они были одни, а стены вокруг - толстые. Достаточно одного раза, чтобы посыпались все легенды и все тщательно выверенные "внутренние конструкции". Но сделанного не воротишь, и на старуху бывает проруха.
- Ты, что! - взвилась Татьяна. - Совсем крыша поехала?!
Возмутиться возмутилась, и лексикон, что характерно, весьма определенного свойства вдруг всплыл, но при том все это шепотом, едва ли не беззвучно.
"Н-да... и кто же это кто, так владеющий телодвижениями души, Татьяна или Жаннет?"
Жаннет как будто легкомысленнее, но это только так кажется. Виктор в этом успел уже отчасти разобраться. Француженка действительно была молода и несколько излишне "весела", но одновременно заметно упрямей и, если так можно выразиться, упертей Татьяны. И коммунисткой-подпольщицей, а затем советской военной разведчицей была именно она, а не менеджер по персоналу Татьяна Драгунова. Однако дела обстояли куда более замысловато, чем можно было заподозрить, исходя из простой схемы: "вселенец" - донор. Виктор и на себе это чувствовал, и в Татьяне видел. Виктория Фар не только по имени, но и по существу не была уже ни Татьяной, ни Жаннет, хотя личность "вселенки" и доминировала. Однако изменилась и она, и, вероятно, по-другому и быть не могло: другая жизнь, другие люди.
- Извини. - Сказал Федорчук по-французски и, подойдя к ней, обнял и поцеловал. С закрытым ртом говорить невозможно.
- Все, все! - остановил он ее, когда поцелуй себя "изжил" - не продолжать же, в самом деле, до завтрашнего утра!
"А жаль..." - подумал отстраняясь.
- Кайзерина в госпитале Эль-Эспинар, - сказал он ровным голосом, пытаясь побороть сердцебиение. - И ты поешь там послезавтра после обеда. Завтра отдыхаем, послезавтра выезжаем с утра пораньше. Дороги здесь, говорят, лучше, чем на юге, так что есть надежда, что проедемся с комфортом, и не без удовольствия.
4. Акви-Терме. Королевство Италия. 20 января 1937 года. 2 часа 08 минут
Стоянка товарно-пассажирского на Рим здесь, в Акви-Терме, всего каких-то десять минут. По итальянским меркам - поезд следовал практически без остановки, но можно было предполагать, что все, кто способен себе это позволить, вылезут на перрон - перекурить на холодке. Погода стояла приятная, хоть и зимняя, и люди наверняка не откажут себе в "маленьком удовольствии". Но, разумеется, не все, отнюдь не все...
Но поезд еще не пришел, и пока ярко освещенный электрическим светом перрон был совершенно пуст - маленький город, маленькая станция - только в самом конце, у края рампы и почти в тени стояли два "Фиата" "Ардита" Железнодорожной Милиции Национальной безопасности. Возле одного из них нетерпеливо переминался с ноги на ногу capo squadra с кинжалом на поясе, то и дело теребя застёгнутый клапан бустины. Высокий, светловолосый, похожий на уроженца Севера, он явно нервничал, - пару раз доставал из кармана форменных брюк пачку "Национале", но огладывался на вторую машину и прятал сигареты обратно.
Гудок паровоза издалека и, в принципе, заранее известил о прибывающем поезде, и тут же на платформу выскочил дежурный по станции. Оглянулся боязливо на чернорубашечника, и припустил рысью к месту остановки локомотива.
Сержант проводил станционного служащего взглядом и подошёл ко второй машине. Он что-то коротко сказал в приоткрытое окно водительской двери, откуда тянулся еле заметный в ночном воздухе сигаретный дымок. Почти сразу же взвыл стартер и завёлся двигатель. Через секунду заработал мотор и другого автомобиля. Сизый вонючий выхлоп быстро истаивал, выходя за освещённую часть платформы.
"А вот и состав, - подумал "сержант", наблюдая за подходящим с шумом и лязгом поездом и в который уже раз проводя рукой вдоль клапана пилотки. - Ну, всё! Все! Работаем!"
Состав шумно тормозил и, окутываясь паром, выезжал из тьмы на свет.
Подобравшись, сержант обогнул "Фиат" и быстро распахнул правую пассажирскую дверь. Из автомобиля, разминая затекшие в тесном салоне ноги, вышел capo manipolo. На его кителе сразу бросались в глаза медали: "В память марша на Рим" и "За десять лет службы в Добровольческой милиции".
- Не мандражи, Венцель. - Вполголоса бросил он по-немецки "сержанту" и широко улыбнулся, переходя на итальянский. - Смотри, ночь-то какая! Отличное время убить врага или умереть самому, как считаешь?
- Не до поэзии сейчас... - настроение у "сержанта" явно не улучшилось. - Согласись, Роберт, только мы двое хорошо говорим по-итальянски, остальные - зубастая массовка... Кстати, телеграф точно не заработает? - Обеспокоенность, просквозившая в голосе Венцеля, была неподдельной, он нервничал все время, и с этим ничего пока сделать не удавалось.
- После того, что Юрг "неосторожно" сделал с аппаратом, а Эрих с телеграфистом? - удивился "лейтенант". - Не спорю, техника требует более бережного к себе отношения, а телеграфист и вообще человек... Это было грубо, не правда ли? - очередной гудок паровоза смазал последнюю реплику Роберта. - Ладно, хорош трепаться! Начали!
"Лейтенант" махнул рукой в сторону станционного здания, тут же распахнулась высокая деревянная дверь и как чёртики из коробочки на платформу выскочили два человека в форме рядовых Добровольной Милиции: один - высокий и худощавый, второй - крепыш среднего роста с тяжелым подбородком. Быстрым шагом они устремились к "командиру", придерживая висящие на плече пистолет-пулемёты "Виллар-Пероза".
Лязгнув сцепками, состав остановился, причём стоящие на перроне "чернорубашечники" оказались как раз напротив хвостового - тюремного - вагона. Зарешеченные окна его были темны, тускло светили лишь ночник в купе кондуктора, да в вагонной уборной - дежурный фонарь.
Роберт подошёл к двери рабочего тамбура и настойчиво постучал. Через минуту дверь распахнулась, и в проёме показалось сонное лицо кондуктора. При виде офицера он начал судорожно застёгивать форменную куртку и даже попытался встать смирно. Суетливость кондуктора в другой ситуации выглядела бы забавно, но сейчас...
- Вызови ко мне начальника караула! - отрывисто бросил "лейтенант" и, видя замешательство в лице железнодорожника, добавил: - Шевелись быстрее, ботва картофельная!
Что больше повлияло на скорость, с которой кондуктор метнулся вглубь вагона, - то ли приказной - непререкаемый - тон Роберта, то ли грозный вид "заслуженного фашиста", - не важно. Но глухой удар тела о полуоткрытую дверь где-то внутри, сопровождаемый изощрёнными проклятьями, говорил о том, что приказание выполнялось со всей возможной поспешностью.
Ещё через минуту на пороге тамбура возник капрал карабинеров, на ходу поправляющий белые ремни портупеи. Из-за его плеча боязливо выглядывал кондуктор, потиравший протянувшуюся наискосок через все лицо широкую красную полосу.
- Capo manipolo Додереро, Железнодорожная Милиция Национальной безопасности! Представьтесь, капрал! - с лёгкой нотой брезгливости, почти "через губу" процедил Роберт, легко отмахнувшись обозначением фашистского салюта в ответ на приветствие младшего по званию, резво спрыгнувшего с подножки вагона на платформу.
- Капрал Чеккини, господин лейтенант! Корпус карабинеров. Тюремная стража "Реджина чели". Начальник конвоя. Доставляю группу преступников в Рим. - Выпалив всё это в темпе обычной армейской скороговорки, капрал стал "есть глазами" чернорубашечника.
- Служили в армии? - понимающе протянул "командир манипулы".
- Так точно, господин лейтенант! - Чеккини упорно продолжал именовать Роберта армейским званием, это была максимально допустимая степень фронды, впрочем, вполне простительная, исходя из ситуации.
- Ну, да ладно. Имею приказ обеспечить дополнительную охрану конвоируемых в Рим преступников... - тут Додерер обозначил желание предъявить капралу соответствующую "бумагу", медленно опустив руку за отворот кителя.
В ответ, всем своим видом капрал показал, что избыточные формальности ни к чему, и он только рад заботе проявляемой фашистской милицией о его, Чеккини, безопасности, но к чему такие предосторожности?
- Есть сведения, - отрывисто и значимо цедил слова Роберт, - что возможна попытка нападения на тюремный вагон с целью освобождения конвоируемых преступников. Нам поручено воспрепятствовать тем, кто хочет помешать отправлению высшего фашистского правосудия!