Человек был старый и чувствовал время или ему это так казалось, потому что только это чувство и оставило ему время.
Земля была круглой с детства, но округлость эту можно было заметить, только глядя на теряющееся в горизонте море. Именно моря он никогда не видел, хотя повидал всякое.
Человек уже давно жил в одиночку, о нём забыли даже дети, которые тоже были не молоды и на море бывали по разным делам и для развлечения.
Человек звал себя - дед. А больше звать ему было некого. Лес и брошенные лет тридцать назад срубы домов были его собеседники и соседи, поговорить с ними было не о чем и, говорить он разучился почти совсем. Но всё ещё умел думать, хотя с практической точки зрения это было ни к чему. Лес кормил, старый, единственно сохранившийся дом, давал сравнительное тепло, речка чистую воду.
Мысли уже не формировались в слова, они существовали отдельно от бесполезного в одиночестве языка.
То, что происходило с ним вот уже который год, раньше бы напугало или, хотя бы, удивило. Нынче он уже не умел пугаться, поскольку не помнил слов испуга.
Первый раз это произошло пятнадцать лет назад, когда он ещё горевал о потерявшихся людях. В те времена ему ещё хотелось похвастаться особо крупной рыбой, пойманной в реке, хотелось положить руку на что-то, что могло бы ответить любым голосом. Но постепенно остатки тоски по осмысленному исчезли сами собой.
Он лежал в траве, отдыхая от последней охоты. Рядом лежал убитый зверь, отдыхая от единственной жизни. Солнце пряталось за частоколом хвойного леса, птицы ленились издавать звуки на жаре.
Это появилось из ельника, ломая сухие сучья, треща, как пулемётный огонь, который дед слышал несколько раз, когда ещё сидел за колючей проволокой непонятно за что. Это склонилось над двумя телами. Мёртвому зверю было всё равно, человеку не было страшно и, кажется, оно удивилось равнодушию живого существа. А может быть, это дед не успел ещё забыть слова "удивление".
Оно расположилось напротив, стояло, сидело или лежало в тот раз дед не смог определить, а после определять уже не умел. И это происходило много раз, когда днём, когда в полной темноте ночи, в отсутствии удивлённого лица Луны.
Оно не пыталось говорить. Дед, не формулируя последние слова памяти во фразы и предложения, понимал: "Оно просто знает, что разговаривать не умею не хотя. Оно так же мудро и, может быть, тоже разучилось разговаривать".
Когда человек перестал заниматься постоянным дыханием, неизвестное уже никому, ушло искать другого живого, но не пуганного собственными словами.
Навицкий прочёл этот текст и сделал паузу, вначале он хотел придать значимость голосу, но так и не сделал задуманного. Денис сидел напротив и ждал рецензии друга. Денису было за тридцать, и весь его литературный дар был выражен в жалостливой тройке за школьно-выпускное сочинение. Классная руководительница любила Дениса за тупое усердие и дисциплину. Тройка была автоматической, не только для выпускника, но и для учительницы со стажем. Полное отсутствие фантазии компенсировалось негласным планом ГОРОНО. Двойки в те времена не поощрялись, и даже в графе "литература" диплом Дениса украшал не заслуженный "трояк".
Денис не был честолюбив, стихи, например, тоже никогда не писал. В это трудно поверить, но ни одна рифма в его голове не родилась. Хлеб свой он зарабатывал по честному просто. И даже иногда делился с Навицким мыслями на тему: "...Я то раскрутил тётку, говорю бригадиру Равилю, мол, добавь ещё пару штук, а он послал меня. А ведь это я ту тётку раскрутил на "бабки", Ленка то вообще слетела, а Серёга припёрся рано, говорит: "Подождите у меня тоже выигрышный номер!", - а тётка ещё даже билет не посмотрела".
Рождённый Денисом текст был уже не первый, но раньше он стеснялся показывать. Одну десятую часть, прочитанной скорее случайно, школьной программы он не помнил даже в виде названий. Фамилию писателя Горького знал, поскольку она фигурировала в анекдоте. Нельзя сказать, что последние десять лет он вообще не читал, но прочитанные газетные объявления и статьи о женской сексуальности не давали Денису интеллектуальных сил для оценки того, что он писал.
Да он не собирался стать писателем, просто однажды надо было описать бригадиру проходной двор, где можно было удачно кинуть
одного-другого лоха. И вот, вместо "по военному точной", как говорил Равиль, схемы, получился текст, который Навицкий определил фразой: "Да ты Дэнис, под Достоевского косишь".
Навицкого Денис уважал, по литературной части. У того был даже напечатанный в настоящем журнале рассказ: "Сознание Будды". Денис пробовал из вежливости почитать но, кроме того, что герой рассказа полный лох, не понял ничего.
В общем Навицкий был несколько ошарашен и даже завидовал, что какой-то лохотроншик пишет "под Достоевского", не прочитав даже Пелевина. Последний текст Навицкий определил словами: "Похоже на Платонова. Ну, был такой Андрей Платонов".
О Платонове Денис знал, что тот был гусаром и писал песни. Он многозначительно помолчал, ему даже было лестно.
Друзья выпили пива. После третей бутылки Навицкий пообещал показать написанное ещё кому-нибудь из известных писателей.
Есть ли что-то прекраснее, чем этот куб перед моими глазами? Тот, кто уверен, что земля круглая, просто не знал, что существуют более совершенные формы, возможно куб, это только одна из них.
Геометрия флирта опытной женщины сложна, но изучить её легче, чем сдавать зачёт по высшей математике собственного сознания.
Способный к анализу себя, легко познает мир как невообразимое целое.
Невообразимое, потому, что зачёт по этой алгебре, никто ещё не сдавал, хотя бы на удовлетворительно.
Тётка лет пятидесяти в смешном и трогательном пальто уже достала из кошелька, с золочёной надписью Paris, первые две сотни. Рыба даже не дёргалась, червяк был настолько реальный, что хладнокровное было спокойно и радостно желудком. Весь секрет хорошего лохотрона, что крючок резиновый. Даже червяк в этот момент ни о чём не подозревает, настолько гибок каучук.
Сделанный из качественного каучука Денис сказал: "Тетка ты думаешь башкой то своей деревенской? Тебя обувают, прячь деньги, а то их все сейчас заберут. Ты не купишь свою колбасу и кофточку. Дура, прячь деньги и беги!".
Крючок в момент превратился в стальной и ржавый, червяк, насаженный на семь человек, забился в конвульсиях неосмысленной и страшной боли.
"Ты, падла, завтра штуку багсов притаранишь!" - кричал Денису, почему-то в сторону убегающей тётки, зам бригадира Виталик. Он очнулся первым. Девочка с билетами доверчиво и страшно искренне хлопала глазами, она ещё не поняла, что всё было на самом деле. Пять одинаковых парней осматривали свои кожаные куртки, которые, казалось, стекали с них, как хорошо разогретый битум, правда, не обжигая, а скорее удивляя.
Денис никогда ещё так не страдал. Работа, в какой то мере, стала его существом. Он смог отдать тысячу долларов, продав корейский музыкальный центр и взяв в долг у знакомого мелкого бандита.
Но форма существования была потеряна, и несло его по улицам, холодным октябрьским ветром ничего не обещающих сумерек.
Денис был страшен, грязен и беден. Квартира, которую он снимал на одной из городских окраин, превратилась в кровать, стол, окурок примы в пепле, и несколько пивных бутылок, пустых, как и всё остальное пространство.
Прямо на полу валялись тетради, исписанные гениальными порой текстами, ни одного из которых, Денис не прочитал даже наполовину.
Он уже несколько недель ни с кем не говорил по-дружески. Даже позвонить кому-нибудь из бригады он не мог. Да никто бы и не нарушил необъявленного табу.
В какой-то момент ангел положил руку на его плечо. Денис ясно увидел, как наладит собственное дело. Соберёт бригаду молодых необстрелянных лохов и сделает их настоящими профессионалами. Но ангел, видимо, выполнил свою норму по данному человеку и невидимо отправился дальше. Кто знает, как велик его участок? Только тот, кто назначал участкового.
Участки были и в деле. Они давно уже поделены и Денису, тем более с его славой, не занять места в плотно набитом вагоне пригородного поезда обмана и мелкого человеческого горя.
Навицкий перечитывал один из текстов и уже привычно анализировал его сточки зрения авторства. Некоторые для него так и остались безымянными, но гениев на свете было слишком много, возможно, например, что они рождались ещё среди неандертальцев. Тексты, написанные наскальными рисунками, в своё время могли поражать оригинальностью мысли. На стенах Денис, правда, не писал, но было полтора десятка записей, смысл которых Навицкий просто не мог идентифицировать.
На пыльном подоконнике лежала толстая библия в хорошем переплёте.
Денис просто слышал от нескольких людей, что мол, прочтёшь эту книгу, и всё станет ясно. Искренняя попытка прочитать хоть несколько страниц наткнулась на однообразие возмущённого непонимания.
Глаза Дениса струились униженной и просящей жалостью, Навицкий был последним человеком, который воспринимал его, как живое существо. Ещё была мама, но далеко, очень далеко.
В кулаке зажав
красное и живое
последнее, что имею,
бреду по
гниющим трупам
некогда боеспособных чувств.
Кричу им:
"Сдохли?!
А может, только онемели?!
И не смерть это ваша,
а только
бесполезность любого,
даже жизни искусства".
Найти медиума оказалось не сложно. Валя Ерменко, которую он когда- то... В общем, это не важно. Валя ещё больше располнела. Восемьдесят килограммов веса никак не красили её сто шестьдесят сантиметров роста. Валя утверждала, что недавно стала совсем другим человеком. Она рассказывала в запале, вспыльчиво, как будто Навицкий ей не верил. Тот всем видом показывал, что верит, верит. По крайней мере в части изменений он поспорить не мог. Ему было немного неловко от некрасивой внешности, некогда даже очень приятной ему женщины.
Денис покорно пошёл за Навицким к Тамаре, последней в роду украинских колдунов ведуний. Вёл их компас в виде потрёпанной газетной вырезки. Лицо колдуньи обезображенное крестообразным лохматым сгибом бумаги, было тем не менее располагающе сексуально. Возможно, участковый опять проходил мимо. Денис снова просветлел и всю дорогу возрождённо суетился.
Колдунья встретила несчастного заботливым и строгим: "Проходите, я очень давно жду вас". Навицкий для неё вообще остался за кадром. Всё внимание молодой ещё брюнетки, в странном нелепом (Навицкий представил себе её в этом платье в метро в час пик) наряде, было обращено на клиента.
Лицо Дениса было торжественно. После того, как Тамара рассказала всю историю его жизни, его можно было показывать в телепередаче "Иисус слышит нас!". Навицкий внутренне устыдился за картинку метро.
Вопрос об оплате сложного и даже опасного сеанса встал совершенно естественно. Тамара объяснила, что не хочет брать с них деньги, и вообще не стала бы рисковать, влезая в такое, разряженное чёрной энергетикой, астральное поле. В общем, восемьсот рублей за первый сеанс это только малая часть обычной оплаты подобных дел. Кроме того, по словам Тамары, Денис сам должен был подумать, может ли он рискнуть, хватит ли мужества и силы.
Денис ответил: "Ничего другого мне не осталось. Мне нечего терять".
Завтра не будет, пока не окончится сегодня. Завтра не будет никогда. Но не для тех, кто умер. Для них будет и завтра, и послезавтра, время побежит для них именно так, как оно видится живым.
То, что их надувают, Навицкий понял сразу. Он не стал устраивать скандала, так как верил в психотерапию, пусть даже нечаянную.
Колдунья усадила Дениса за круглый, по-видимому, древний стол, завесила шторы чёрными портьерами, длинной спичкой подожгла свечи из чёрного воска и включила музыку. Навицкий скромно сел на диван в углу. Из невидимых динамиков тихо пошла пошлая синтезаторная обработка "Yesterday". Навицкий ненавидел профанацию.
- А эта мелодия поможет глубже проникнуть в ваш внутренний астральный мир, - фальшивая ведьма говорила глубоким грудным голосом. - Человека, который написал эту божественную музыку,
уже нет с нами, но Джон Ленон оставил нам эту мелодию, она поможет вам погрузиться в глубины подсознания.
Денис торжественно молчал, Навицкий чуть не прыснул от смеха. Маккартневская мелодия играла удивительно долго, минут, наверное, десять.
Этот народ не имеет привычек и традиций. Только одна постоянная величина - горы, обрамляющие единственную долину его обитания. Они не изобрели колеса, и значит, лишены возможности, неутомимо модернизировать велосипед. Поклоняются они плодородию, но странны продукты земли, что употребляют они в пищу. Жрецы выбираются только на период сбора урожая, их очень много, ибо именно им приходится таскать тяжёлые плетёные корзины с угловатыми клубнями.
Вследствие странного географического положения солнце всходит то с одной, то с другой попеременно, и самое непонятное, что оно никогда не садится, просто растворяясь в зените и делая этим ночь. Ни в северном, ни в южном полушарии мы не видели таких созвездий, какие распыляются в тёмном небе над их головами.
Они почти не пользуются глазами, поскольку ограничены в передвижении небольшим пространством долины древнего вулканического кратера. Все предметы местности хорошо им знакомы, отчего зрение атрофировалось почти полностью. Даже в периоды любви, которые соблюдаются ими, как культ, пары находят друг друга исключительно на ощупь.
Эмиграция этого народа исключена не только географическими и временными причинами, никто из этих людей не может по праву называться человеком.
Четыре встречи с колдуньей не дали ожидаемых результатов, зато унесли последние сбережения Дениса. Он хотел было наехать, поскольку понял, наконец, что его обули, но поразмыслив, прикинул, что такой бизнес не может существовать без солидной крыши. На данный момент, связываться с крутыми парнями не входило в планы (точнее их отсутствие) Дениса. Навицкий советовал ему плюнуть, и обещал ещё что-нибудь придумать.
К этому времени, Денис снимал уже не квартиру, а комнату в коммуналке на той же окраине. В ней была хотя бы мебель и стоила она недорого. Денис устроился грузчиком в небольшой универмаг. Два его коллеги презрительно дразнили его интеллигентом. Даже в таком коллективе он уже не мог ассимилироваться.
В голове бродили чужие, чаще всего непонятные слова и фразы. Даже Навицкий, навещавший иногда приятеля, не всегда понимал, что он несёт порой. Однажды в давке метро Денис нахамил приличного вида мужику стихами, похожими на неудачный перевод Данте. Мужик открыл рот и продрался через толпу в другой конец вагона.
Зубов становится всё меньше,
Дни всё быстрей бегут по кругу,
Я понимаю, эту вечность я лишь придумал.
Лишь придумал...
Времена года менялись местами в реальности так же быстро, как ещё недавно Навицкий менял девушек. Денис пропал куда-то. Навицкий не видел его долго, несколько месяцев. Никакого нового метода для приятеля он не придумал. Много было своих проблем. Историю неписательского написания Навицкий рассказывал особо продвинутым друзьям, он даже сделал ксерокопии нескольких текстов. Иногда эти рассказы воспринимались в компании, как байки, чаще они вообще никого не интересовали.
ПРОГРЕСС
Пьяные роботы,
Масла хмельного напившись,
Стройной колонною
Шли на речку
Топиться...
Навицкий встретил Дениса случайно. Он вышел из метро и увидел обычную сцену лохотрона, вспомнил о Денисе и тут же его увидел.
Тот, кажется, опять был при делах. Навицкий закурил и с некоторым удивлением наблюдал за раскруткой интеллигентной женщины в очках. Денис, кажется, был не на последних ролях. С одной стороны Навицкий порадовался возрождению, но он всегда надеялся, что необычный дар или проклятье поставит приятеля на путь, если не истинный, то близкий к поискам чего-то, что искал сам Навицкий.
Денис поймал взгляд и по началу, видимо не узнал, кто смотрит ему в глаза. Весь его вид как будто говорил: "Чё смотришь? Умный? Иди своей дорогой. Тебя не трогают?". Наглый и холодный, в общем, был взгляд. Навицкий уже успел предположить, что Денис стёр своё прошлое, но пафос этого предположения был развеян широкой улыбкой. Денис легко шагнул навстречу прошлому.
Когда настоящее встречает прошлое это не воспоминание, а только некая насмешка над наивными опытами алхимиков. Сегодняшний день, пусть его даже и нет в реальности, всегда выше только слова "вчера", тем более "позавчера".
Провалы в памяти это не провалы во времени. Опыты показывают, что время есть всегда, просто сами мы изредка его просыпаем, иногда как работу, чаще, как крупу.
Рождение и младенчество следствие не умения ощущать вкус временной гастрономии. Взрослея, ребёнок учится цифрам и позже умеет прицениваться к секундам и минутам. В школьные годы приходит осознание течения часов. Юность это уже дни, затем недели. Зрелость года и месяцы. Но, как опытный водитель иногда подставляет борт машины под удар, так взрослый человек иногда ослабляет рецепторы вкуса времени. Не надо забывать и фактор случайности, который многие ошибочно именуют судьбой. Не всякое дорожно-транспортное происшествие следствие ошибки водителя. Не всякий хрестоматийный кирпич на голову был обронен рукой судьбы, иногда он выскальзывает из рукавицы обычного каменщика и виной тому не рок, а похмелье беспросветного бытия. Бытиё не определяет сознание, сознание никак не влияет на бытиё. То и другое порождение случайных шагов вперёд, назад, направо, налево, на самом деле число вариантов определяется поверженной на бок восьмёркой.
--
Привет, давно смотришь?
--
Нет, минут семь, а ты что опять работаешь?
--
Да всё в норме. Сижу в магазе, заходит Равиль, говорит, мол, лохи одни в деле, давай, Дэнис возвращайся в бригаду. Ну, я и вернулся, да без обид всё, сам всё помыслил, да сам навалял.
--
А как это... Ну, пишешь ещё? Ну это-то?
--
А-а... Да пофигу, я отучился. Автотренинг, система. Знаешь ведь? Я сначала курить бросил, постепенно так. Сёдня пачка, завтра полпачки, да и лавэ на сигареты не было. Удобно, нах... А то, что писал, тебе сложил. Все бумажки к делу пришиты, лежат в сумке, заходи, бери. Я бы их вообще сжёг, но не могу. Забери, тока не возвращай. Нормально хочу жить, как нормальные парни.
Навицкий покапался в сумке с полуистлевшей, некогда разукрашенной шариковой ручкой, надписью "SPORT". Под неровной стопкой из полутора десятка разнотолстых тетрадей лежал помятый листок.
Если Создатель раздаёт таланты, то вопрос в том, по какому принципу идёт раздача? Вряд ли по справедливости. Иногда трудяга художник всю жизнь рисует на штукатурке музыкальных школ и домов детского творчества, а какой то ленивый придурок оценивает сантиметр своего холста в сотню баков.
Всё началось далеко после изгнания из рая, но сначала-то было всего два человека. Один из них писатель, пусть ещё не было письменности, другой читатель, хотя ещё не были внедрены шрифты. Каллиграфия мысли значения не имеет.
Людей становилось больше, ибо они плодились, но гений был только один, он диктовал.
Численность населения планеты не имеет значения. Перчатка диктантора просто переползает с одной руки на другую. Потому и претендовать на оригинальность не может ни Гомер, ни Шекспир.
Авторские права грубо нарушаются уже не одну тысячу лет. Только орган надзора не настолько мелочен, чтобы вызывать в суд каждого плагиатора. Впрочем, что мы знаем о высшей судебной инстанции?
Дальше всех пошли мусульмане, запретив изображение чего-либо, кроме орнамента, но арабские художники не ставят подписей и, значит, будут амнистированы.
Аминь ибн эврика или ку-ку, как хотите, всё равно.