Арская Наталия Александровна : другие произведения.

И День сменился ночью

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Судьба свела разных по политическим убеждениям людей: он - большевик, она - анархистка. Их любовь пришлась на революцию 1905 года, еврейские погромы и разгул реакции, ставшие трагическими для многих их товарищей по борьбе, близких друзей и родных. Основные события происходят в Екатеринославе (ныне Днепропетровск) - центре анархистского движения на Украине в 1905-1908 годах. Однако в романе представлены анархистские группы, действующие и в других городах России, их программы и манифесты, позволяющие в целом увидеть анархистское движение таким, каким оно было в действительности, а не сфальсифицированным советскими историками и писателями. Героиня романа становится членом "Боевого интернационального отряда анархистов-коммунистов". Через полгода отряд и все анархистские группы Украины и юга России были разгромлены. Вместе с героиней в тюрьму попадает и ее муж, не имеющий к отряду никакого отношения. Сюжет романа основан на реальных событиях.
   И день сменился ночью
  
  
   Я сам своя свобода.
  
   ЖАН-ПОЛЬ САРТР
  
  
   РЫЦАРИ СВОБОДЫ
  
   КНИГА ПЕРВАЯ
  
  
   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  
   ГЛАВА 1
  
   До отхода поезда на Москву оставалось двадцать минут, когда в здание екатеринославского вокзала вошли два представительных господина профессорского вида в модных пальто и котелках, и сразу направились к дверям перрона. В руках у каждого было по чемодану и трости с золотым набалдашником. Один еще умудрялся держать зонт, с которого тонкими струйками стекала на пол вода, - на улице шел сильный дождь. Стоявшие у дверей жандармы с почтением посмотрели на господ-ученых, разъезжающихся по домам с окончившегося накануне ХШ Всероссийского археологического съезда.
  
  Через несколько метров стояла другая группа жандармов.
  
  - Кеша, замедлим шаг, - сказал господин с зонтом, неторопливо полез в карман пальто, вытащил оттуда билет и стал внимательно его рассматривать. - Нам в начало поезда.
   Проходя мимо жандармов, он громко заговорил по-французски и приветливо помахал им рукой. Те вежливо заулыбались и дружно приложили руки к своим высоким кокардам.
  
  - Веселый народ эти французы, - заметил один из жандармов, - а уж француженки - пальчики оближешь.
  
  - А по мне, - сказал другой, - лучше наших украинок никого нет. Видел я этих француженок, все у них фальшивое, даже улыбка.
  
  - Ты имеешь в виду жену начальника электростанции Коттовоза?
  
  - Да хотя бы и так. На людях изображает улыбку до ушей, а дома, когда мне приходилось у них дежурить, лицо всегда злое и говорит раздраженным тоном.
  
  
  - Не нравится жить в России. Хочет в свой Париж.
  
  Между тем господа-ученые, довольные тем, что так ловко отвлекли внимание жандармов, подошли к своему вагону.
  
  В их купе еще никого не было. Иннокентий первым делом снял парик, содрал с лица усы и бороду. Затем раскрыл свой чемодан, вытащил из него сюртук, надел его вместо пальто и достал из кармана фуражку.
  
  - Ну, вот, Коля, кажется, все прошло успешно. Надеюсь, также благополучно ты доберешься до Женевы. Не забывай только следить за бородой, она у тебя, кажется, отклеивается.
  
  Его товарищ с важностью погладил свою окладистую, как у самого Менделеева, профессорскую бороду.
  
  - Да нет, вроде крепко держится, но придется всю ночь лежать на спине.
  
  Они невесело рассмеялись. Николай подошел к окну, выходящему на другую сторону вокзала, опустил раму с грязными разводами на стекле и выглянул наружу:
  
  - Никого нет. Надеюсь, что и ты выберешься отсюда без приключений.
  
  - Спасибо ливню, все филеры попрятались. Пока не пришли твои соседи, пальто и котелок спрячь в чемодан. Мою трость придется сломать, а жаль, красивая вещь!
  
  Иннокентий полюбовался на золотой набалдашник трости в виде рас-крытой пасти льва, не без труда разломал ее на несколько частей и засунул под сюртук. Туда же положил парик и бороду.
  
  
  - Когда приедешь в Женеву, не забудь прислать телеграмму, как договаривались. И прошу тебя, Коля, поменьше заигрывай с жандармами, какое-то глупое мальчишество. Сегодня получилось удачно, а в следующий раз могут оказаться более бдительные люди. Зачем зря рисковать...
  
  - Что делать, не могу равнодушно проходить мимо наших блюстителей порядка, и так приятно видеть, как они отдают тебе честь.
  
  - И все-таки будь осторожней. Тебя повсюду ищут.
  Они крепко обнялись. Николай похлопал друга по спине:
  
  - Не волнуйся, Кеша, все будет в порядке. Еще раз желаю тебе удачи, а я сюда обязательно вернусь.
  
  Ухватившись за верхнюю часть рамы, Иннокентий ловко изогнулся и спрыгнул на землю.
  
  - Кеша, - тихо окликнул его товарищ, - ты забыл зонт.
  
  Иннокентий быстро обернулся, взял зонт, но не стал его раскрывать, поднял воротник сюртука, надвинул глубоко на лоб фуражку и, перепрыгивая через соседние пути, направился в сторону стоявших невдалеке каменных строений. Через полчаса он уже шагал по Екатерининскому проспекту, глубоко погруженный в свои мысли, не замечая, что его ботинки полны воды, а сюртук и рубашка, пока он шел без зонта, насквозь промокли.
  
  Николай Рогдаев, которого он только что проводил в Москву, был глав-ным в их анархистской группе и вынужден был срочно уехать за границу: ему "на хвост" села полиция. Теперь вместо него остался он, Иннокентий, и остался, как говорится, у разбитого корыта. За лето группа понесла большие потери, многие товарищи оказались в тюрьме или бежали, как Николай, за границу. Из самых активных едва наберется человек десять. Николай советовал всем временно "залечь на дно".
  Однако, пока он был еще в Екатеринославе, Иннокентий провернул два дела. Во-первых, написал письмо в Белосток их общему с Николаем знакоќмому Мишелю Штейнеру, чтобы белостокские товарищи помогли с типоќграфией и анархистской литературой. Мишель сразу откликнулся, обе-щал сам приехать в Екатеринослав на два дня, выступить с лекцией и привезти немного литературы, изданной в их собственной типографии "Анархия". Во-вторых, решил пополнить группу за счет своих четыќрех троюродных братьев, гимназистов старших классов и их друзей.
  
  Братья отнеслись к его предложению с серьезностью, согласились войти в группу и во всем ему помогать. Самым толковым из них был Эрик Розанов. Он уже пишет статьи в местные газеты, и Иннокентий предложил ему заниматься листовками и типографскими делами. Остальные братья со временем вполне смогут раќботать агитаторами среди рабочих и учащейся молодежи.
  
  Он долго раздумывал, стоит ли втягивать в свои дела двоюродную сестру Лизу Фальк, гимназистку пятого класса, очень близкого ему челоќвека: их матери были родными сестрами, обе семьи тесно общались, и все дети (у Лизы были еще старший брат Артем, который учился на математическом факультете в Киеве, и младшая сестра Анна) росли вместе. С Лизой он особенно дружил с самого детства, хотя у них была разница в пять лет. Сейчас эта девочка превратилась в красавицу с независимым и своенравным характером - результат воспитания обожающих ее родителей, отчего они сами и страдали в первую очередь.
  
  Кроме того, у нее были большие музыкальные способности, и она много занималась с преподавателями по вокалу и на фортепьяно, чтобы после гимназии поступить в консерваторию. Это последнее обстоятельство больше всего останавливало его: имеет ли он право подвергать сестру опасности? Однако, как не стыдно ему было признаться самому себе, от Лизы он прежде всего хотел иметь материальную поддержку. Он знал, что сестра постоянно получает на расходы деньги от своего отца, архитектора Григория Ароновича Фалька. Иннокентий сам был не из бедной семьи. Его отец, Семен Борисович Рывкинд, занимал должность управляющего в пивной компании "Товарищество Боде и наследники", и все деньги, которые отец давал ему на личные расходы и за выполнение различных поручений по работе, он вкладывал в группу, но их всегда катастрофически не хватало.
  Лиза, в отличие от братьев, задумалась над его предложением, и между ними произошел мучительный для Иннокентия разговор.
  
  - Ведь это очень опасно, Кеша, - сказала она. - И потом ты, кажется, раньше поддерживал социал-демократов?
  
  - Я многого тогда не знал. Ты сама, когда познакомишься с идеями анархизма, поймешь, что это очень интересное философское учение. И суть его лежит на самой поверхности - все зло в государстве, оно...
  
  - Подожди, подожди, - остановила его Лиза, которую смущало одно обстоятельство, которое она пока не могла открыть брату, - ты не на митинге. Допустим, я войду в вашу группу, но я ничего не смогу делать, у меня нет свободного времени, да и родители, сам знаешь, нас с Аней никуда не пускают.
  
  - От тебя пока ничего не потребуется, - успокоил ее Иннокентий, - по-знакомишься с группой, войдешь в курс дела, а там видно будет. А сейчас, - он замялся и покраснел, - не могла бы ты дать немного денег на развитие нашей деятельности.
  
  Лиза внимательно посмотрела на него: ее удивила не столько его просьба, сколько виноватый тон и то, что он покраснел. Брату было стыдно, что он клянчил у нее деньги.
  
  - За деньгами ты всегда ко мне можешь обращаться без церемоний.
  
  Она достала из шкафа шкатулку и протянула ему 300 рублей.
  
  - Надеюсь, они пойдут на благое дело.
  
  - Не знаю, что ты вкладываешь в это слово, но все, что мы делаем, очень важно для нас. Я тебе даже скажу, для чего они нужны. Ты слышала об убийстве директора машиностроительного завода Германа?
  
  - Ты слышала. Это ужасно. В его квартиру бросили бомбу.
  
  - Тебе его жаль, а он издевался над рабочими, постоянно урезал им зарплату, давил штрафами. В начале августа уволил 300 человек, участво-вавших в летних забастовках. За это его и убил один наш товарищ. Это наш акт возмездия. Директор завода Эзау Пинслин сразу это сообразил и исчез из города. Иначе и его постигла бы та же участь. По городу сейчас ползут разные слухи. Чтобы их пресечь, надо срочно выпустить листовку и разъяснить цель убийства. Рабочие должны знать, что есть люди, которые могут за них заступиться и готовы использовать для этого любые средства. Эти люди - мы, анархисты. Твои деньги пойдут на типографские расходы.
  
  Глаза у Иннокентия блестели, на лице появилась жестокость, ранее несвойственная ему - он всегда был таким мягким, интеллигентным мальчиком. Лиза ласково провела рукой по его густым волнистым волосам. Брат изменился и как ловко скрывал от нее свое новое занятие.
  - Почему ты мне раньше об этом не рассказывал?
  
  - Так складывались обстоятельства, и потом я все-таки надеялся поступить в этом году в университет - он в третий раз не прошел в Киевский университет из-за квоты для евреев.
  
  - Ты же будешь опять поступать...
  
  - Буду, но, надеюсь, за год нам удастся здесь кое-что сделать.
  
  Листовку тайно отпечатали в одной из городских типографий. Текст сочинил Эрик, озаглавив его как "Извещение екатеринославской группы анархистов-коммунистов".
  
  "Товарищи рабочие! - говорилось в нем - В ответ на издевательства капиталистов, наглую эксплуатацию труда, всевозможные притеснения и, наконец, на последние гнусности и насилия над рабочими-стачечниками со стороны Акционерной компании заводов Эзау и Машиностроительного - наши товарищи, коммунисты-анархисты, решили ответить покушением на одного из главных виновников бесчисленных страданий рабочего люда.
  
  На днях произошел взрыв динамитной бомбы в квартире директора и акционера Машиностроительного завода на Амуре. Эти негодяи, не постеснявшиеся без всякого повода выгнать и лишить работы 300 рабочих, - пусть платятся своею шкурою и своим имуществом!
  
  Товарищи! Пусть наша первая бомба пробудет в вас "бунтовской дух" - это святое чувство, из которого возгорится пламя революции и зажжет ненавистью ваши сердца!
  Пусть она напомнит всем паукам-буржуа, что отныне вы, рабочие, не позволите им безнаказанно глумиться над собою!
  
  Пусть она будет боевым кличем, громким призывом всех вас к антибур-жуазной, классовой борьбе, к выступлению на путь развитого экономического террора и революционной всеобщей стачки!
  
  Смерть же буржуазному обществу!
  
  Вперед, во имя рабочего дела, во имя социальной Революции!"
  
  Внизу стояла подпись, набранная крупным черным шрифтом, - "Екате-ринославская группа рабочих анархистов-коммунистов".
  
  ... На перекрестке проспекта и Мостовой улицы Иннокентий обо что-то спо-ткнулся и со всего размаха упал в бежавший сверху мутный поток, сломав при этом зонт. Громко чертыхнувшись, он вылез из воды, зашел в ближайший подъезд и стал чистить платком сюртук и брюки. Занятие это оказалось бесполезным: въедливая грязь упорно не хотела отходить. Он сел на подоконник, обхватил себя руками, чтобы хоть немного согреться, и стал смотреть в окно. По небу медленно ползли черные, лохматые тучи. Никакой надежды на просветление. Погода нарушала все его планы. Мишель Штейнер уже завтра приезжает в Екатеринослав, и на следующий день, в среду, должно состояться собрание группы, которое еще раньше наметили провести на обычном месте всех своих сборов в Аптекарской балке. Все члены группы об этом предупреждены. Надо отменять собрание или срочно найти какое-нибудь большое помещение.
  
  Иннокентий стал перебирать в уме разные варианты. Если только обратиться к знакомой Сергея Борисова Марии Завьяловой, работающей в городской публичной библиотеке? В здании библиотеки много комнат, и человек 25 она сможет где-нибудь разместить под видом лектория. Сам Борисов уже полгода сидел в тюрьме и ждал приговора по поводу тяжелого ранения им жандармского прапорщика. Это случилось в марте на собрании группы в Монастырском лесу. Выставленная охрана не сразу заметила жандармов, появившихся со стороны дороги. Все, у кого было оружие, стали отстреливаться. Иннокентий сам тогда еле унес ноги. Хотя из их группы никто не был убит и даже ранен, а только арестован (кроме Сергея, еще 4 человека), местные газеты расписали, что в этой перестрелке по-гибло 3 жандарма и 7 анархистов, еще 10 анархистов тяжело ранены и столько же арестованы. Как всегда, екатеринославский полицмейстер Машевский, прозванный в народе "Барышником" за нечистоплотные дела, не упустил случая пустить высшему начальству пыль в глаза.
  
  У Сергея давно тянулись с Марией сложные сердечные отношения. Когда-то, будучи еще токарем на Брянском заводе, он занимался у нее в эсдековском кружке. Она тогда была членом бюро городской партийной организации социал-демократов, активным агитатором и лектором. Учительница была старше своего ученика на шесть лет, но это не помешало ему влюбиться в нее и вскружить ей голову. В 1902 году Марию арестовали, сослали на два года в Вологду. Вернувшись обратно в Екатеринослав, она полностью отошла от политики и общественной деятельности, даже не читала в библиотеке просветительских лекций. Сергей же за это время разочаровался в эсдеках, побыл некоторое время у эсеров и перешел к анархистам. Его привлекли их идеи об уничтожения государства как органа власти и полная свобода действий. Мария его резко осуждала за это и просила порвать с группой. Теперь его ждали, как минимум, пять лет ка-торги.
  
  ... Иннокентий снова посмотрел в окно. Дождь препустился еще сильней и с остервенением барабанил по карнизу. Тоскливо гудели телеграфные провода. На бульваре гулял ветер. Ветви акаций метались из стороны в сторону, задевая проходившие мимо трамваи и экипажи. На соседнем столбе жалобно дребезжал фонарь. Наконец, он сорвался и с грохотом упал на мостовую.
  
  Где-то на верхних этажах хлопнула дверь, послышались голоса и жен-ский смех. Залаяла собака. Иннокентий соскочил с подоконника. Делать нечего, надо идти на поклон к Марии, и, взглянув на часы - до закрытия библиотеки оставалось два часа, быстро зашагал к трамвайной остановке.
  
  В раздевалке библиотеки женщина, принимавшая одежду, недовольно посмотрела на его грязный, промокший насквозь сюртук, брезгливо бросила его на подоконник, буркнув: "Идите так, без номерка".
  
  На второй этаж вела широкая мраморная лестница. Шагая по ней через две ступеньки, он с ужасом заметил, что на белом мраморе остаются грязные следы от ботинок.
  
  В общем читальном зале Марии не было. Молоденькая девушка на выдаче книг охотно вызвалась позвать ее с третьего этажа. Он присел за стол в начале зала, где были разложены подшивки газет. Тучный господин в очках внимательно изучал "Приднепровский край" за сегодняшнее число и делал карандашом выписки в толстую тетрадь. Свободной рукой он придерживал первую страницу. Иннокентий увидел на ней набранное крупным шрифтом заявление полицмейстера о том, что задержан предполагаемый убийца директора машиностроительного завода Германа - некий Станислав Белуха. Машевский опять пускал начальству и читателям пыль в глаза, повесив дело на очередного бродягу.
  
  В тепле от одежды повалил пар. Тучный господин недовольно посмотрел на него. Иннокентию стало неловко, он вышел в большой холл и, чтобы не привлекать к себе внимания, спрятался за широкой колонной. С соседней стены на него строго смотрели с портретов классики русской и украинской литературы. Не было среди них ни Коцюбинского, ни Леси Украинки, ни Тараса Шевченко, вечер памяти которого так горячо отметила три года назад в аудитории народных чтений революционно-настроенная молодежь, что губернатор потребовал аудиторию ликвидировать, а ее красивое здание на Острожной площади передать научному обществу. Он попытался вспомнить хоть одно стихотворение Шевченко. В голову лезла только песня "Реве та стогне Днiпр широкий ...".
  
  Прошло минут 20 - ни молоденькой библиотекорши, ни Марии. Иннокентий решил сам подняться на третий этаж и тут увидел ее на лестнице. Она торопливо спускалась по ступенькам, высматривая среди стоявших внизу людей того, кто мог ее спрашивать. Иннокентий дождался, когда она подойдет ближе, вышел из своего укрытия и шагнул к ней навстречу. От неожиданности Мария вздрогнула.
  
  - Что-то случилось с Сергеем? - с тревогой спросила она, и ее красивые серые глаза наполнились слезами.
  
  - Простите, Мария Сергеевна, что я пришел прямо сюда. - Иннокентий взял обе ее руки и ласково погладил дрожащие пальцы. - С Сергеем пока все тоже самое - суд ожидается в конце ноября. У меня к вам большая просьба, нельзя ли нам собраться в библиотеке послезавтра в пять часов ... Положение просто безвыходное, - жалобно прибавил он.
  
  Мария в раздумье смотрела на него, теребя на груди кончики шелковой шали. Наконец, спросила:
  
  - Сколько вы, думаете, будет человек?
  
  - Самое большее 25. Мы придем по одному, так что никто ничего не заподозрит, и будем себя вести осторожно.
  
  - Хорошо, можно устроить в малом лекционном зале. Только пусть кто-нибудь приготовит на всякий случай какие-нибудь стихи или почитает их по книге. Хотя нет. В эти дни исполняется 40 лет со дня смерти Гулака-Артемовского, я разлажу на столах его книги и, если что, вы собрались по поводу этой даты. Предупредите об этом всех своих. И пусть кто-нибудь вы-учит пару его басен.
  
  - Не только басни выучим, - обрадовался Иннокентий, - но, надеюсь, приведу еще музыкантку. Там есть инструмент?
  
  - Пианино.
  
  Мария посмотрела на него с недоумением: откуда в анархистской группе, о которой она была самого плохого мнения, взялась музыкантка, но ничего не сказала и повела его к другому выходу через длинное помещение, уставленное до потолка книжными полками.
  
  Иннокентий первый раз видел такое огромное количество книг и даже не подозревал, что в их городской библиотеке может быть такое сокровище.
  Сам он в гимназические годы брал книги в отцовской библиотеке, и всего лишь несколько раз приходил сюда, когда готовился к вступительным экзаменам в университет. Три раза он туда поступал и не прошел по квоте для евреев, и все из-за того, что в гимназии на выпускном экзамене латинист Завальнюк, яро ненавидящий евреев, поставил ему из вредности тройку.
  
  При воспоминании о Завальнюке и последовавших затем всех обид и несправедливостей сердце Иннокентия наполнилось злобой. "Ну, погодите, господа, мы вам еще покажем!" Он произнес это вслух, и шедшая впереди Мария сразу обернулась:
  
  - Вы что-то сказали?
  
  - Да, да, - смутился Иннокентий, - огромное вам спасибо!
  
  Из библиотеки он пошел вниз по Екатерининскому проспекту к Фалькам, чтобы сообщить о собрании Лизе. Идти было недалеко - они жили в собственном доме на Клубной улице. Дверь открыла прислуга Фальков Зинаида и тут же заохала, увидев его грязную одежду. Вышедшая вслед за ней из столовой Лизина мама, Сарра Львовна, тоже всплеснула руками и сразу принялась за дело. Его заставили переодеться во все сухое - одежду Артема, уложили в столовой на диван и укутали шерстяным пледом. Зинаиде было велено поставить чайник и принести глубокий таз, чтобы немедленно начать парить ноги с горчицей. Инно-кентию ничего не оставалось делать, как подчиниться тетушке, и погрузить свои окоченевшие ноги в горячую воду. Через каждые пять минут Зинаида приносила из кухни чайник и подливала новую порцию кипятка. "Экзекуция, да и только", - ворчал Иннокентий, весь взмокнув от этой процедуры.
  
  Услышав шум, из своей комнаты на втором этаже спустилась Анна, и мать приказала ей поить брата горячим чаем с ромом малиной. Все три жен-щины суетились вокруг него, как вокруг маленького ребенка, и он терпеливо отвечал, когда они заботливо спрашивали его, согрелся ли он, нет ли у него температуры. Лиза в это время занималась в гостиной с учителем музыки, и из-за закрытых дверей доносились звуки рояля.
  
  Часы в столовой пробили восемь. Надо было срочно уходить, чтобы успеть предупредить других товарищей, но он не мог уйти, не переговорив с сестрой. Его вдруг страшно потянуло в сон. Глаза слиплись, веки отяжелели, где-то вдалеке поплыл "Ноктюрн" Шопена. Он незаметно уснул и проснулся лишь, когда с работы вернулся Григорий Аронович, и Зинаида стала шумно расставлять на столе посуду для ужина.
  
  Иннокентий быстро натянул на себе высушенную и очищенную Зинаидой одежду и вышел в коридор. Там вся семья, в том числе и Лиза, собралась вокруг Григория Ароновича и слушала рассказ Сарры Львовна о том, что Кеша пришел "весь мокрый до ниточки", и теперь схватит простуду или чего хуже - пневмонию. Увидев племянника, Сарра Львовна опять засуетилась вокруг него, стала трогать губами его лоб и щеки, еще красные от подушки. Кеша, желая поскорее прекратить детскую возню вокруг него, заявил тетушке, что ему надо срочно уходить.
  
  - И слушать не хочу, - возмущенно сказала Сарра Львовна, - только после ужина.
  Иннокентий покорно направился за всеми в столовую. Лиза поняла, что он пришел к ним не просто так, придержала его за руку и повела в гостиную. Там было темно. Лиза не стала зажигать свет и, горя от нетерпения - он даже в темноте видел, как блестят ее глаза, набросилась на него с вопросами.
  
  - Лиза, какая ты молодец, что выручила меня, - сказал он, сразу переходя к делу. - Послезавтра в городской библиотеке в пять часов состоится собрание группы. Ты сможешь прийти? Возможно, понадобится твоя помощь: сыграть на пианино.
  
  - Постараюсь. Только мне хотелось бы прийти туда вместе с тобой.
  
  - Тогда давай встретимся за 15 минут около кондитерской Менца. Я буду с нашим лектором Мишелем Штейнером. А что ты скажешь своим?
  
  - Что-нибудь придумаю. В среду как раз у меня дома нет занятий. На родителей что-то нашло последнее время, держат нас с Анной на привязи, после гимназии заставляют сразу идти домой. Спасибо, не присылают еще Зинаиду.
  
  - Они о вас беспокоятся.
  
  - Беспокоятся... Я по три часа занимаюсь с учителями, да еще до ночи выполняю домашние задания. Некогда вздохнуть. Чахну здесь, как одинокая береза в поле.
  
  - По тебе этого не скажешь, ты расцветаешь с каждым днем. Если бы я не был твоим братом, обязательно в тебя влюбился - ты просто прелесть. - Он поцеловал ее в щеку и направился к выходу. - Придумай за меня какую-нибудь отговорку маме.
  
  - Я только и делаю, что придумываю, - засмеялась Лиза, закрыла за ним дверь и пошла в столовую
  
  
  ГЛАВА 2
  
  Лиза слукавила, когда сказала брату, что на родителей что-то нашло, и они держат ее и Анну "на привязи". Она сама вызвала их недовольство тем, что несколько раз возвращалась из гимназии после восьми часов вечера. Дело было обычное, девичье - Лиза влюбилась, правда, человек, который удостоился ее внимания, об этом даже не подозревал. Это был студент Екатеринославского высшего горного училища, некий Николай Даниленко, постоянный оратор на всех митингах городской молодежи.
  
  Первый раз она увидела его еще весной, в начале мая, возвращаясь после занятий из гимназии. Обычно она ходила домой другим путем, но в этот теплый весенний день ей захотелось погулять по городу, зайти на бульвар и в городской сад. Засунув в ранец фартук и черный бант, она шла по широкой аллее, любуясь нежной листвой деревьев. На клумбах распустились тюльпаны и цикламены. Дети бегали вокруг клумб и, встав на колени, смешно тянули носы к цветам.
  
  Ничто не менялось в этой жизни. Давно ли она сама, гуляя тут маленькой с мамой или няней, вот также нюхала эти цветы и бежала скорей к взрослым рассказать, как они "вкусно" пахнут.
  
  На одной из аллей, прозванной в народе "партийной биржей", стояла большая толпа молодежи: обычное явление на бульваре, когда собираются студенты, гимназисты, ремесленники и что-то горячо обсуждают. Полиция их не трогает, только следит издалека, чтобы не было беспорядков. Лиза подошла поближе. На сей раз выступающие говорили о неминуемом поражении России в русско-японской войне, бездарности царских генералов и позорной гибели русской эскадры в Цусимском проливе.
  
  Ораторы быстро сменяли друг друга. Лиза немного послушала и решила уже идти дальше, но тут на импровизированной трибуне появился высокий широкоплечий парень. У Лизы забилось сердце: его глаза приветливо смотрели прямо на нее. Она пробралась в первые ряды и внимательно его рассмотрела. У него было красивое, мужественное лицо, высокий лоб, густая русая шевелюра, небольшие усики - роскошь, которую могли себе позволить только студенты, и глаза, синие-синие, как майское небо над головой. На его фуражке красовалась эмблема горного училища - два скрещенных молотка.
  
  Парень говорил громко, уверенно, все разговоры и смешки вокруг смолкли. Лиза прислушалась. Он рассказывал о каком-то съезде партии, состоявшемся недавно в Лондоне, переходе буржуазно-демократической революции в социалистическую, временном революционном правительстве.
  
  
  - Революция в России будет носить буржуазный характер, - говорил он, - но не буржуазия, а пролетариат больше всего заинтересован в ее полном успехе. Его главный союзник - крестьянство, и пролетариат должен поддержать все революционные требования своего союзника. Съезд высказался за конфискацию помещичьих, казенных, монастырских, удельных земель и за немедленную организацию революционно-крестьянских комитетов.
  Лизе все это было непонятно. Она потеряла основную нить его выступ-ления, и только неотрывно смотрела на оратора. И, чем дольше она на него смотрела, тем больше он ей нравился.
  
  В толпе поднялся шум, голос студента зазвучал громче.
  
  - Съезд взял курс на вооруженное восстание. Оно уже не за горами, по всей стране идут массовые забастовки, и рабочие Екатеринослава готовы их поддержать.
  
  - Да что его слушать, - зло выкрикнул человек, стоявший в первых ря-дах, - он большевик, продажная шкура. Ленин и ему подобные решили развалить партию и предать революцию.
  
  - Сам заткнись, меньшевистский прихвастень, - не дожидаясь, пока ответит оратор, закричал кто-то в толпе. - Это вы раскололи партию и хотите объединиться с буржуазией, вам на народ наплевать.
  
  - Верно, товарищи, - сказал оратор, стараясь перекричать возникшую перебранку. - Меньшевики полностью отрицают задачи партии в развертывающейся революции. Плеханов, Аксельрод, Мартов и другие их соратники по-прежнему стоят за союз с буржуазией и видят во всем ее главенствующую силу, а не пролетариата. Они выступают и против вооруженного восстания, считая, что это процесс стихийный, и подготовить его невозможно. Третий съезд РСДРП выработал свою линию поведения без участия меньшевиков и призвал повсеместно давать им отпор. И их позиции с каждым днем слабеют. В екатеринославском комитете РСДРП тоже были временные разногласия и в нем оказались одни меньшевики, теперь большевики опять взяли вверх, и комитет называется "Комитет большинства РСДРП".
  
  - Кто это выступает? - спросила Лиза у соседа справа, тоже в фуражке горного училища.
  
  - Коля Даниленко, студент первого курса.
  
  Студент кончил говорить, спустился вниз и попал в окружение толпы. Лиза побрела домой, синие глаза неотступно следовали за ней. Теперь она все время заходила из гимназии на бульвар и видела его еще несколько раз. Сердце ее учащенно билось, щеки горели от волнения, все мысли теперь были только о нем, этом синеглазом ораторе.
  
  Наступил июнь. Вместе с мамой и сестрой она уехала отдыхать в Ялту, где они уже много лет снимали на все лето дом, и не могла дождаться, чтобы поскорее вернуться в Екатеринослав и увидеть его. Все в этот раз ей было не врадость в Крыму: и купание в море, и прогулки по набережной с молодыми людьми, которые еще недавно были маленькими соседями по даче, а теперь превратились в ее поклонников. С одним из них, юнкером Михайловского артиллерийского училища в Петербурге Женей Соловейчиком, она целовалась прошлым летом в беседке на набережной, но в этом году не обращала на него никакого внимания, и Женя, убитый ее отставкой, ходил за ней по пятам, сумрачный и бледный, как призрак из замка Кентервиль.
  
  Все девочки из ее класса давно были тайно в кого-нибудь влюблены: в учителей, кузенов, мальчиков из классической гимназии, артистов и поэтов, чьи фотографии печатались в красочных столичных журналах. Это было модно - иметь предмет тайных воздыханий. Некоторые даже вышивали инициалы своих возлюбленных на обратной стороне форменных фартуков.
  
  Но тайно вздыхать и мучиться было не в характере Лизы, и еще в Ялте она решила самой форсировать события. Однако вернувшись в город, она еще не видела Николая ни на одном митинге, и каждый раз ждала до по-следнего, боясь, что он появится без нее. Вот почему она приходила поздно домой, что и вызвало возмущение родителей и последовавшие за этим строгие меры. А тут еще зарядили эти бесконечные дожди. Все ополчилось против нее: и погода, и родители, которые никак не хотят понять, что она стала взрослой.
  
  За ужином Сарра Львовна рассказывала о своей поездке в еврейские приюты для детей-сирот и пожилых евреек. Мама была председателем Благотворительного фонда, утвержденного Григорием Ароновичем и субсидировавшего его, а сам Фальк - членом попечительских советов этих приютов. Слушая ее краем уха, Лиза думала о том, что даже мама ведет ак-тивный образ жизни, имеет в городе много знакомых и ходит иногда играть в лото в соседний с ними Английский клуб, а у нее есть только одна близкая подруга по гимназии Лена Зильберштейн.
  
  Ляля, как звали ее дома и в гимназии, была единственной дочерью одного из крупных горноромышленников в губернии. Фальк не любил его по каким-то причинам, но к Ляле - застенчивой и умной девочке относился доброжелательно и разрешал Лизе бывать у них дома.
  "Ляля станет моей палочкой-выручалочкой", - решила Лиза и прежде, чем направиться после ужина в свою комнату, сказала матери, что послезавтра она зайдет после гимназии к Ляле, им надо позаниматься перед первой контрольной по немецкому языку.
  
  - Хорошо, но в семь постарайся быть дома, - согласилась Сарра Львовна. Это, по ее мнению, был крайний срок, когда молодым девушкам можно одним ходить по улице.
  
  - Если только мы не заработаемся, - намекнула Лиза на то, что она может прийти позже.
  Довольная, что все так удачно устроилось, Лиза пошла к себе наверх. Спать было еще рано, она забралась с ногами в кресло и стала дочитывать роман Толстого "Анна Каренина". Все философские мучения Константина Левина она пропускала мимо. Этот тип ей был крайне неприятен, она была уверена, что Толстой его специально ввел, чтобы поведать читателям о сво-их собственных сомнениях и семейных неурядицах. Левин существовал сам по себе, а его мысли сами по себе, занимая в романе много утомительных страниц.
  
  Образ Анны ей также казался малопривлекательным: нервная, неуравновешенная особа. Ее любят, а она сознательно наносит любимому и любящему ее человеку все новые и новые страдания. "Никакая даже самая большая любовь, - рассуждала она, - не выдержит таких испытаний, и уж если любить, то любить без остатка, самозабвенно, и полностью доверять своему избраннику, а если не доверять, то за что тогда и любить?"
  
  Она была полностью на стороне Вронского. Однако ее потрясло описание душевных мук Карениной незадолго до ее трагической гибели. Лиза прочитала это место два раза, и вдруг ей стало так больно, как будто не Анна, а она сама все это пережила. Теперь она уже не осуждала ее, а понимала всю драму ее любви. Было удивительно, что Толстой так точно сумел описать страдания женщины. Подобное, по ее мнению, было подвластно только музыке.
  
  Лиза хотела пойти к сестре, чтобы поделиться с ней своими мыслями, но неожиданно за окном что-то ухнуло, ударилось о раму, приоткрытое окно распахнулось, и через подоконник в комнату свесилась огромная ветка липы. Тут же во всем доме послышался звон разбитого стекла, стук падающих предметов и испуганный крик мамы: "Буря!"
  
  Лиза быстро соскочила с кресла, сбросила вниз ветку, закрыла окно на все задвижки и побежала к Анне. Сестра стояла у окна и держала раму, которая под напором ветра жалобно скрипела. Лиза бросилась ей на помощь. За окном творилось что-то невообразимое: неистово стонал ветер, гремел гром, метались молнии, взрывая небо ярким ослепительные светом, как будто открывались врата преисподней.
  
  Прибежала Сарра Львовна и велела им немедленно спускаться в гостиную: там окна целы, а в столовой выбило все стекла.
  
  - А как же рама?
  
  - Скорей отойдите от нее, пока она на вас не свалилась, - закричала мама не своим голосом.
  
  Сестры быстро отскочили в сторону, рама жалобно скрипнула, но устояла на месте. Сарра Львовна схватила их за руки и потащила вниз.
  
  - А где папа?
  - Он в кабинете, с той стороны нет такого ветра. Пострадали только комнаты со стороны улицы.
  
  - Можно я к нему пойду? - спросила Лиза.
  
  - И я, - подхватила Анна.
  
  - Идите и заставьте его отойти от окна.
  
  Сестры побежали в кабинет отца. Григорий Аронович - высокий, плотный мужчина, с твердым подбородком и такими же твердыми, проницательными и вместе с тем добрыми, ясными глазами, стоял около окна и вглядывался в бушующую стихию. При виде дочерей его глаза весело заблестели.
  
  - Папа, - строго сказала Лиза материнским голосом, - отойди, пожалуйста, от окна. Ко мне в комнату влетела большая ветка липы.
  
  - Идите ко мне, - засмеялся отец, - ваша мама любит наводить панику. Отсюда видно, как ветер стеной гонит ливень по проспекту и гнет деревья. Наш дом он задевает с фасада, с других сторон слышно только его завывание. Однако много дел он натворит в городе, все деревья пострадают.
  
  Не успел он договорить, как на столе жалобно задребезжал телефон. Отец вздрогнул и быстро снял трубку. По мере того, как он разговаривал, лицо его бледнело, а лоб хмурился, собираясь в морщины, что означало крайнее недовольство.
  
  Услышав звонок, из столовой прибежала встревоженная Сарра Львовна.
  
  - Что-то в мастерской?
  
  - Звонил дежурный жандарм. Окна в здании целы, но в одном месте сорвало кусок крыши, и вода залила несколько кабинетов в мастерской и банке.
  
  - Ты туда все равно не сможешь поехать?
  
  - Не могу, - удрученно сказал Фальк. - Дежурный вызвал нашего инженера и пожарных. Сукины дети, - вдруг взорвался он, не обращая внимания на круглые глаза Сары Львовны, указывающей на девочек, - только что сделали полный капитальный ремонт крыши, и этот мерзавец Ясулович клялся мне, что она выдержит любую бурю.
  
  - Успокойся, Гриша, этим делу не поможешь... А Кеша? - вдруг спохва-тилась Сарра Львовна. - Успел ли он дойти до дома? Надо ему позвонить.
  
  Но тут уж Григорий Аронович взял себя в руки и голосом, не терпящим возражений, заявил, что хватит поднимать панику: Кеша взрослый человек и сам знает, как себя вести в подобных случаях.
  
  Ветер тем временем заметно ослабел, дождь перестал, и только гром еще недовольно ворчал где-то далеко за Днепром. Такие чудеса с резкой переменой погоды нередко случаются в Екатеринославе. Степан вспоминал, что в 1900 году гроза была в ноябре месяце, а лет так пятнадцать назад, еще при его покойнице жене - аж в конце декабря, перед самым Рождеством. Они шли с ней к всенощной в Преображенский собор и видели, как над Монастырским островом носились грозовые сполохи.
  
  Небо за окном полностью очистилось от туч, и вскоре во всей своей красе выплыла полная чистая луна. Фальки разошлись по своим комнатам, но никто еще долго не мог уснуть после пережитых волнений.
  
  Лиза опять приоткрыла окно и, плотно укутавшись в одеяло, жадно вдыхала проникавший с улицы пряный запах намокшей листвы и земли. На душе у нее было радостно: теперь на "бирже" опять начнут собираться студенты, и она увидит Николая Даниленко.
  Она незаметно уснула, и уже не видела, как луна, совершив свое долгое путешествие над городом, встала напротив ее комнаты, осветила ее постель, нежное девичье лицо и разметавшиеся на подушке волосы.
  
  Сидевший на крыльце Степан, которого беспокойная Сарра Львовна попросила подежурить до утра из-за разбитых на первом этаже окон, зевая и крестясь, тоже смотрел на луну. Он взял ее в собеседницы и долго бормотал себе под нос, что его благородие Григорий Аронович сами велели посадить липы близко от дома, чтобы закрыть комнаты от яркого солнца и пыли, да где ему было тогда знать, человеку не здешнему, какие в Екатеринославе бывают ветры. А он-то, Степан, хорошо об этом знает. Он сам тут прожил всю жизнь, и отец его тут жил, и дед, и прадед, который собственными глазами видел, как в город приезжала сама императрица Екатерина Великая и с ней сиятельный князь Григорий Александрович Потемкин. От самой пристани растянули на несколько метров красные дорожки. Да ветром тут же на них нанесло столько пыли и мусора, что Екатерина сморщила нос и что-то недовольно сказала побледневшему генерал-губернатору. Не понравилось ей, наверное, такое безобразие. Вот так-то, матушка-императрица. Это тебе Днепр и вольные степи, а не какой-нибудь каменный Петербург. Вот и он советовал его благородию, Григорию Ароновичу, сажать деревья подальше от дома, тогда бы и стекла нынче не побило, ветки-то давно уже в дом уперлись и так иной раз стучат по крыше и стенам, что жуть берет, а его благородие настояли на своем, и теперь только посмеиваются: "Мы, Степан, живем, как в саду, душа радуется". И барышни туда же.
  
  Долго еще так сидел и бормотал Степан, вспоминая то далекое время, когда молодой хозяин купил этот дом и посадил вокруг него саженцы липы. Луна уже давно скрылась за домами, небо порозовело, обещая хороший день, а он все сидел и вспоминал.
  
  В шесть часов на крыльцо вышла Зинаида, позвала его растопить печь. " Да побыстрей, - торопила она, - Григорий Аронович скоро встанет, просил разбудить пораньше". Не дожидаясь, пока проснутся Фальки, она взяла бумагу и стала составлять список работ, которые нужно было срочно произвести в доме после вчерашней бури.
  Зинаида, как и Степан, много лет жила у Фальков, выполняя самые разные обязанности: няни, когда дети были маленькие, прислуги, кухарки и стала для всех родным человеком, а для Сарры Львовны -незаменимым слушателем всех ее материнских горестей и забот. Возраст ее трудно было определить. Когда она появилась у них, ей было около 30 лет. Все дети выросли при ней - это еще 21 год, столько сейчас было старшему сыну Артему, а она выглядела все такой же моложавой, подтянутой, с неизменным тонким пучком волос на затылке и быстрой на ногу. В доме все еще спят, а она уже обежит все продуктовые лавки на Троицком базаре, купит в кондитерской Руппанера для Григория Ароновича хрустящие французские булочки, для девочек - кренделя с медом и толченым орехом.
  
  У нее была одна особенность: когда она волновалась или не знала, что ответить, когда к ней обращались со сложным вопросом, начинала путаться в словах и употреблять одни междометия. Говорить с ней тогда было бесполезно. Домашние к этому привыкли и в таком случае оставляли ее в покое.
  
  Оба они жили тут же в доме Фальков: Зинаида - в комнате рядом с кухней, а Степан - в дворницкой, соединенной с кухней большим коридором без окон. В коридоре во все времена года было прохладно, осенью туда ставили коробки с зимними сортами яблок, которые иной раз лежали до весны. Из дворницкой был свой выход на улицу. Когда-то там жила семья Степана: его жена и двое мальчишек. Жена умерла, сыновья выросли, женились, имели своих собственных детей, и Степан иногда по воскресеньям отпрашивался у Григория Ароновича навестить внуков.
  
  
   ГЛАВА 3
  
  С Мишелем Штейнером Иннокентий был знаком три года, с того самого злополучного дня, когда они, сдав свои документы на юридический факультет Киевского университета, не прошли в него по квоте. На следующий год они снова поступали туда и опять не прошли по той же причине. Мишель сказал, что на этом он ставит точку и больше не собирается испытывать судьбу. Оба не употребляли спиртного, поэтому, в отличие от других неудачливых абитуриентов, заливавших свое горе в питейных заведениях, ходили по улицам Киева и проклинали царя, премьер-министра Витте и правительство, которые ничего не хотят делать для восстановления прав евреев. Мишель, обычно сдержанный и уравновешенный, с широко распахнутыми и чистыми, как у ребенка, глазами, неожиданно подошел к стене дома, мимо которого они проходили, и со злостью ударил по ней. Удар был такой сильный, что на землю по-сыпалась штукатурка, а из подворотни выскочили две огромные собаки и с лаем набросились на них. Они еле унесли ноги.
  
  - Кеша, - спросил Мишель, когда они вышли к берегу Днепра, спустились вниз и уселись на теплый песок, - ты слышал, что-нибудь об анархи-стах?
  
  - Слышал, - ответил Иннокентий, удивленно посмотрев на товарища. - В Екатеринославе на митингах иногда выступают их ораторы, но я, право, никогда ими особенно не интересовался. А что?
  
  - Вот и зря, что не интересовался. Ты на митинги социалистов, на-верное, ходишь уже не год и не два и видишь, что все остается на своих местах - хозяева издеваются над рабочими, игнорируют всех их требования и еще туже затягивают хомут на их шеях. Их идейный вождь Карл Маркс вообще развил научную теорию о длительных исторических этапах, предшествующих революции. Надоело все это слушать. Наши белостокские анархисты решили начать действовать. Ограбили оружейный магазин и с десяток полицейских и под угрозой расправы стали заставлять фабрикантов выполнять требования рабочих. С теми, кто не подчинялся, жестоко расправлялись: убивали или бросали в их предприятия и квартиры бомбы. Слышал, наверное, как один наш товарищ, Нисан Фишер, напал в синагоге в Судный день на крупного промышленника Кагана. Об этом писали все газеты. Это был акт возмездия за издевательства Кагана над рабочими и его связь с антисемитами. Таких случаев можно привести десятки. Этим летом заставили всех лавочников бесплатно выделять продукты для бедных семей. Никто не посмел возразить, знают, что с анархистами шутки плохи. Я тоже вхожу в эту группу. Конечно, она занима-ется не только террором, а ставит конкретные политические цели. Почитай одну из последних наших листовок, тут все подробно описано.
  Мишель оглянулся по сторонам, вытащил из кармана пиджака сложен-ный вчетверо листок и протянул его Иннокентию.
  
  - Немного помялся, не обращай внимания.
  Иннокентий стал внимательно его читать, а некоторые места перечитывал по два раза: "Наконец, и мы дожили до счастливого момента в нашем рабочем движении: и из наших рядов брошена бомба в наших притеснителей. Из наших рабочих рядов выступил герой, борец и показал нам, как надо бороться с нашим врагом. Вчерашней бомбой, брошенной в память Лодзинских жертв, мы присоединились к новому направлению рабочей борьбы, мы выступили на путь бомб и террора, на путь анархизма и революции, и трепет и ужас охватили господствующую часть общества. В воздухе пронеслась революция... До сих пор мы боролись пустыми руками, мы рассчитывали революционными
  песнями и речами испугать нашего кровного врага, и буржуазия только смеялась над нашей борьбой. Но жизнь вывела нас из нашей детской игры, и мы стали революционерами; мы взялись за бомбы, и момент нашего освобождения стал ближе, ближе стала победа, ближе Социальная Революция. Никакая сила уже не удержит нас в наших цепях нужды и голода, ничто не отклонит нас больше от нашей прямой анархической борьбы. Мы уже больше не верим в царей, будь то добрые или злые; мы верим лишь в свою собственную силу, мы верим лишь в свою революционную борьбу, мы верим лишь в свои бомбы и
  генеральные забастовки, мы верим лишь в Анархию и Коммуну.
  
   Товарищи! Вчерашняя бомба нанесла большой удар нашим притеснителям. Великая слава тебе, герой, бросивший бомбу! Пусть твой пример найдет отклик в великой рабочей массе. Пусть твоя бомба сделает хорошее начало для длинного ряда рабочего террора. Тогда скорее наступит наша свобода, тогда мы скорее положим конец нашему рабству, тогда скорее наступит Анархический Коммунизм! Долой господ! Да здравствует бомба! Да здравствует Анархический Коммунизм! Белостокская группа анархистов-коммунистов".
  Иннокентий дочитал до конца листок, аккуратно сложил его и отдал Мишелю. Сердце его громко стучало, в голове вихрем носились растревоженные мысли - ничего подобного раньше ему не приходилось слышать.
  
  Он посмотрел на реку. Недалеко от них проплывала большая баржа с углем. За рулем стоял худой, как жердь, парень в одном исподнем белье. Левой рукой он держался за руль, правой ловко закидывал в рот семечки и смачно сплевывал шелуху через борт в искрящуюся воду. За его спиной на длинной веревке сушилось белье. Рядом в ярком ситцевом платье стояла молодая женщина и, приставив к глазам ладонь, смотрела на берег. На ее губах блуждала улыбка, должно быть, это они с Мишелем привлекли ее внимание. Она стянула с головы платок и помахала им.
  
  - Что же ты молчишь? - спросил Мишель.
  
  - Засмотрелся на баржу. Живут же люди: ни забот, ни хлопот. Сесть бы сейчас на какой-нибудь пароход или баржу и поплыть, куда глаза глядят.
  
  - Конечно, не плохо. Да это только кажется, что у кого-то безмятежная жизнь, забот у всех хватает. Ну, как тебе листовка и мой рассказ?
  
  - Впечатляют... И ты,... ты во всем этом участвовал? - спросил Иннокентий, и в его голосе прозвучало явное недоверие.
  
  - Прямо в лицо убивать не приходилось, а во время перестрелок с жандармами, думаю, многих ранил и убил, там не сосчитаешь. В экспроприациях участвовал, и малых, и крупных, ведь нам постоянно нужны деньги. А вообще я сейчас работаю на мукомольной фабрике. Вот тебе пример из личного опыта. Зимой мы устроили забастовку, выгнали хозяина и сами стали управлять производством. У него были огромные долги. За первый месяц мы получили прибыль, расплатились с хозяйскими долгами, повысили всем зарплату. И что удивительно: среди рабочих сразу нашлись и экономисты, и технологи - не специалисты с образованием, а просто думающие люди. Так нужно работать, если заботиться не о собственном кармане, а об общем благе. К сожалению, в городе мы оказались такие одни. Через четыре месяца хозяин вернулся, выполнил все наши требования, но вскоре опять принялся за свою прежнюю "экономию" на рабочих.
  
  - Зачем же ты поступаешь в университет?
  
   - Как тебе сказать: из принципа. Мой отец был присяжным поверенным, честным человеком. Однажды от него потребовали повернуть одно громкое дело, которое он вел, в другую сторону, в результате чего могли пострадать невинные люди. Отец настоял на своем. Тогда как раз был принят особый закон о евреях в адвокатуре и под эту марку его лишили его звания. Семья у нас большая, кроме меня, еще четыре сестры. Начали голодать, нечем было платить за квартиру. Отец один уехал в Юзовку, устроился на шахту и вскоре там погиб при взрыве газа. Мне захотелось, когда вырасту, стать, как отец, присяжным поверенным и что-то доказать этому миру. Нельзя относиться к евреям так, как это делается в России, лишать нас всех за-конных прав. Разве это справедливо, что мы с тобой опять не попали в университет? Но видно не судьба, больше поступать не буду. Вернусь опять на мукомольную фабрику.
  
   Мишель замолчал. По реке плыла новая баржа. На ней была та же самая картина: рулевой, белье на веревке и женщина, рассматривающая из-под козырька ладони берег.
  
   За Днепром заходило солнце и освещало баржу и фигуру женщины розовым цветом. Розовыми стали вода, лес и веселые хатки на том берегу. Далеко-далеко, на фоне заката засияли золотом кресты на куполах Киевско-Печерской лавры. Мгновение - и розовые краски сменились багровыми. Наконец, солнце спряталось за горизонт, оставив вместо себя красно-лиловую полосу. Вокруг нее, словно горы, застыли фиолетовые облака.
  
  - Пора идти. Сейчас стемнеет, - сказал Мишель.
  
  Они поднялись наверх, в молчании прошли несколько минут. Мишель что-то обдумывал, искоса посматривая на Иннокентия. Тот ничего не замечал, находясь под впечатлением его рассказа и листовки.
  
  - У меня тут, в Киеве, есть один знакомый анархист, Арон Могилевский, - произнес, наконец, Мишель. - Наш, из Белостока, учится в университете. Хочешь, познакомлю с ним?
  
  Иннокентий кивнул головой, хотя намеревался уехать домой ночным поездом. Могилевский жил в другом конце Киева. Они сели в трамвай и почти целый час ползли через весь город. На последней остановке они сошли одни и долго петляли по кривым улочкам между заборами, из-за которых свешивались тяжелые ветви с яблоками. В этом году их был небывалый урожай. Они падали на дорогу и гнили в пыли, наполняя вечерний дрожащий воздух кисло-сладким ароматом забродившего вина. Иногда его перебивал томительно сладкий запах душистого табака или флоксов.
  
  Мишель рассказывал об Ароне. Странно было в этом тихом, мирном уголке Киева слышать о погромах в Белостоке, о девятилетнем мальчике, на глазах которого погибла вся семья, а сам он чудом уцелел, спрятавшись в бочке, где отец готовил удобрение для сада. Его взяли на воспитание родственники из Полтавы, определили в гимназию, а после окончания отправили в Киев поступать в университет на юридический факультет. Однако Арон заупрямился и выбрал историко-философский факультет, сразу поступил туда и навсегда порвал со своими недовольными родственниками. Теперь он время от времени приезжает в Белосток и вершит там свою вендетту. Предпочитает все делать в одиночку. С киевской группой анархистов поддерживает чисто символическую связь: совершает где-то "эксы" и отдает ей деньги.
  
  - Одним словом, волк-одиночка, - подытожил свой рассказ Мишель, и Иннокентий представил этакого разочарованного в жизни Чарль Гарольда с холодными глазами и каменным лицом.
  
  Однако открывший им дверь высокий молодой человек встретил их с приветливой улыбкой, по-братски обнял Мишеля и крепко пожал руку Инно-кентия.
  
  - Вижу, вижу по вашим лицам, - сказал он с сочувствием, - потерпели фиаско.
  Они прошли в небольшую комнату с пестрыми занавесками на окнах и цветущей геранью. Вопреки рассказу Мишеля об одиночестве Арона, он был не один. За круглым столом сидели еще три человека. На столе стояли тарелки с едой, бутылка французского "Шато-Марго" и ваза с яблоками.
  
  Арон представил гостям своих товарищей. Двое - Дмитрий Богров и Станислав Никольский оказались тоже студентами университета. Первый только что поступил на юридический факультет, второй вместе с Ароном учился на историко-философском факультете. Третий, Николай Рогдаев не-давно прибыл из Швейцарии, был несколько старше остальных и, видимо, пользовался у этих двоих особым уважением: они обращались к нему с почтением и на вы.
  
  Арон вышел из комнаты отдать распоряжение хозяйке. Через несколько минут он вернулся. Вслед за ним вошла молодая румяная женщина с кипящим самоваром. Присутствовавшие молча наблюдали, как она вынула из буфета фарфоровый чайник, всыпала в него из красивой заграничной банки - подарок Рогдаева из Швейцарии, много заварки, нацедила из крана кипяток и водрузила чайник на самовар, накрыв сверху полотенцем. Потом также неторопливо поставила на стол чашки с блюдцами, чистые тарелки и рюмки для новых гостей, достала из кармана другое полотенце и стала все тщательно протирать. Арон сказал ей, что она может идти.
  
  - Если что, Арон Ефимович, зовите меня, не стесняйтесь, - ласково протянула она, и, окинув компанию томным взглядом, бесшумно скрылась за дверью.
  Богров все это время, пока женщина хлопотала около стола, не сводил с нее горящих глаз. Сидевший рядом с ним Рогдаев незаметно подмигнул на его счет Арону, тот криво усмехнулся. Богров заметил это и смутился. Наступило неловкое молчание. Чтобы прервать его, Рогдаев налил Мишелю и Иннокентию оставшееся вино, подождал, пока они выпьют, и специально для гостей коротко повторил, о чем они говорили до их прихода. Речь шла о П съезде социал-демократов в Лондоне, где Рогдаеву удалось присутствовать и лишний раз убедиться в амбициях большевиков и их стремлении к власти. Ленин категорически поставил вопрос о контроле партии над каждым своим членом и централизме в ее построении и внес это в первый параграф Устава РСДРП. Плеханов его поддержал, а старые соратники Георгия Валентиновича - Засулич, Аксельрод, Мартов и другие раскритиковали его в пух и прах, отстаивая принятый во всех социал-демократических партиях П Интернационала принцип "открытых дверей".
  
  - Кто такой вообще этот Ленин, - воскликнул Арон, - ты хоть раз с ним разговаривал?
  
  - Нет, не приходилось. Но, судя по тому, что он постоянно употребляет в своих статьях слова "непримиримость" и "беспощадность" и во всех своих намерениях идет до конца, эта достаточно сильная натура, если не сказать жестокая.
  
  - Как я понимаю, - нетерпеливо перебил его Богров, - главный вопрос у эсдеков все-таки упирается в партийную дисциплину, и я готов их в этом поддержать и перенести на работу нашей группы. Наши товарищи ведут себя каждый, кто во что горазд, не соблюдают никакой конспирации, из-за чего постоянно идут аресты. А недавний случай с Юлией Мержеевской, решившей напасть в Севастополе на Николая? Эта дура, простите за выражение, иначе ее не назовешь, опоздала на поезд, и теперь считает нужным каждому встречному рассказывать о своей оплошности. Весь Киев уже знает, что она хотела убить Николая и опоздала к поезду. Даже ребенку понятно, что любое покушение на высокопоставленных лиц надо тщательно готовить и, если у эсеров были промахи, то только из-за непредвиденных обстоятельств...
  
  - ... или трусости, - ехидно вставил Арон.
  
  - Прости меня, но в этом я с тобой не соглашусь, - недовольно поморщился Богров, который сам еще недавно входил в киевскую группу социали-стов-революционеров. - Эсеры удачно убили трех самых ненавистных министров. Ты, Арон, все шутишь, а я серьезно намерен на очередном заседании группы поставить вопрос о дисциплине. И снова хочу оглянуться на эсдеков. Прежде, чем принять человека в свою организацию, они долго его проверяют, способен ли он к делу, можно ли ему доверять. А у нас, как проходной двор, одни приходят, другие уходят, сами придумывают себе задания, едут куда-то их осуществлять (камень был явно в сторону Арона, но тот даже глазом не моргнул). Вчера ко мне прямо на улице подходит молодая парочка. "Вы, - спрашивают, - Дмитрий Богров?" " Да, - отвечаю я, - а в чем дело?" "Нам сказали, что вы можете дать денег". Кто сказал, почему направили ко мне, толком не могут объяснить. Потом узнал, что это - бежавший с каторги анархист со своей невестой, им нужны деньги, чтобы уехать за границу.
  
  -Ты не прав, Дима, ставя нам в пример марксистов, - возразил Рогдаев. - Ленин - умный и хитрый человек, дисциплина ему нужна, чтобы подчинить большинство партийных членов меньшинству, заставить каждый винтик внутри организации вертеться по его собственным указаниям и созданной им бюрократической иерархии. Я вижу в этом полное отсутствие свободы и равенства.
  
  - Может быть, еще прикажешь, как Нечаев, разбить для контроля и кон-спирации всю организацию на пятерки, - брезгливо сказал Арон в пику Богрову.
  
  - А почему бы и нет, - взорвался тот, - ведь мысль об этих пятерках Нечаеву, несомненно, внушил Бакунин...
  
  - Бакунин назвал его методы иезуитскими...
  
  - Это произошло уже потом, когда стало известно о совершенном им убийстве в Москве, однако впоследствии в своем письме к Нечаеву Бакунин говорит, что контроль необходим, но в другом виде, предлагая его сделать братским - всем над каждым...
  
  - Не совсем так, - сказал Арон, - контроль, который должен стать основанием взаимной братской веры ... Мы не знаем, кого к нам привел Мишель, но мы не можем не доверять ему и новому товарищу, Иннокентию, так вас кажется, зовут? - обратился он к Иннокентию. Тот смутился и кивнул головой.
  
  - Что сейчас ссылаться на Бакунина, - вмешался Рогдаев. - Он видел в Нечаеве истинного последователя своих идей, снабдил его специальным мандатом за своей подписью для деятельности в России, но после москов-ского убийства и шума, поднятого в связи с этим в прессе, разочаровался в нем. Огарев раскусил его еще раньше.
  
  - Однако вы не можете отрицать, что Нечаевский "Катехизис револю-ционера" основан на идеях и мыслях Бакунина, - снова вступил в бой Богров.
  
  - Ну и что из этого, - теперь уже Никольский набросился на него, - "Катехизис" не устарел и в наше время и вполне может стать "Катехизисом анархистов". А разве он не прав, что в борьбе с властью и буржуазией нужно пускать в ход любые методы, включая кинжал, петлю, любой обман и вероломство? Революция все одинаково освящает в нашем деле. Бакунин всегда призывал к террору, и Нечаев, да и не только он, следовали его завету. И у вас, товарищ, в Белостоке некий Нишан Фишер вонзил кинжал в шею какого-то крупного фабриканта.
  
  - Ты нас к Нечаеву не причисляй, - вскипел Мишель. - Этот мерзавец расправился со своим товарищем по организации, что я считаю величайшей подлостью, а Нишан отомстил фабриканту за издевательство над рабочими. Все террористические действия, которые осуществляет группа, направлены только на наших кровных врагов.
  
  - А, по моему глубокому убеждению, - с какой-то решимостью сказал Богров, - своим беспределом в городе вы только отталкиваете от себя рабочих и дискредитируете идеи анархизма.
  
  - Эка загнул, чем же мы дискредитируем?
  
   -Тем, что у вас борьба с буржуазией сводится к отдельным убийствам и экспроприациям, а основная задача - подготовка масс к революции не решается.
  
  - Что же в этом плохого, - усмехнулся Арон, - пуля любой вопрос разрешит лучше, чем пустая демагогия...
  
  - Я говорю конкретно о том, что мешает нашему делу, - стал оправды-ваться Богров. - Забота о личном благе иногда ставится выше общего долга. Я сейчас уже говорю не о Белостоке, а о некоторых наших това-рищах в Киеве, которые совершают "эксы" только для своей выгоды. Мне это не нравится, могу я высказать свое мнение.
  
  - Можешь, - недовольно сказал Арон, снова почувствовав в его словах камешек в свой огород. - Только совсем недавно, как мне помнится, ты за этим столом с восторгом цитировал Штирнера, который как раз и считает высшим законом для каждого человека личное благо и не признает никакого долга.
  
  - Правильно, но мы тогда говорили о религии, и я ссылался на Штирнера в том смысле, что мне нет никакого дела до того, согласно ли христианство с тем, что я мыслю и делаю, противоречит оно или нет гуманным и бесчеловечным установкам...
  
  - И это все?
  
  - К этой мысли все...
  
  - Нет, не все, - не уступал Арон. - Ты опускаешь конец фразы. Дальше Штирнер говорит: "Если то, что я мыслю и делаю, представляет собой то, что я желаю, если я получаю от этого удовлетворение, тогда называйте это, как хотите: мне все равно. Я все делаю ради себя".
  
  - Штирнер - не последователен. Он ставит личное благо как первую ступень осознания человеком своей свободы, после этого он считает его готовым совершить путем насилия внешний переворот, то есть приветствует его участие в общем деле, - выпалил Богров одним духом и посмотрел на Арона, ожидая от него новых выпадов. Тот с удивлением на него смотрел, как будто только что увидел.
  
  - Ну, уж кого-кого, а Штирнера трудно уличить в непоследовательности и не надо ему приписывать ничего лишнего. Он всегда один, Единственный! И свое "Я" для него превыше всего!
  
  - И все-таки Штирнер часто противоречит себе, - твердо стоял на своем Богров, - например, в вопросе о собственности, которая, как мы знаем, связана с властью и насилием. Штирнер оправдывает захват любой вещи, на которую он имеет право и ссылается на Наполеона, мол, тот захватил Европу и прав, так как его военный талант и мужество сделали его собственником. Получается, что сильный всегда прав. Так можно оправдать законное право любого человека на его собственность, даже нажитую путем эксплуатации, а там недалеко и до того, чтобы оправдать институт государ-ства.
  Богров взглянул на Арона, но тот угрюмо молчал, не желая больше ввязываться в дискуссию, считая ее бессмысленной.
  
  - Штирнер - расчетливый эгоист, - сказал Рогдаев, - для него другой человек имеет значение постольку, поскольку он ценен для него самого. Вообще во всех его рассуждениях я вижу физиономию безнравственного человека, который сам стремится к власти и глумится над другими. С ним новое общество не построишь,
  
  - Правильно, - обрадовался Богров. - Именно это я и имел в виду, говоря о дисциплине. Находясь в одной группе, люди объединены общим делом и должны вместе работать, а если каждый будет действовать сам по себе, то ничего хорошего из этого не выйдет. Николай, вы со мной согласны?
  
  - Да.
  
  - Тогда можете во всем положиться на меня, я готов ввести вас в курс дела нашей группы.
  Рогдаев в знак признательности кивнул головой. Пользуясь паузой, Богров взглянул на часы и заторопился домой. Никольский тоже встал.
  Арон не стал их удерживать, проводил до дверей и, вернувшись в комнату, со злостью сказал:
  
  - Полетел воробушка собирать золотые зернышки.
  
  - Зря ты так на него, Арон, - заметил Николай, - Дима - человек не глупый, и, наверное, в чем-то прав: ведь за зиму и лето группа растеряла много людей.
  
  - Не люблю самодовольных индюков. Всех тут раскритиковал, Штирнера извратил, а сам побежал в клуб проматывать папашины деньги. Он мне лично неприятен, я в нем чувствую подвох. Тебе, Коля, поручено восстановить здесь группу, на меня не рассчитывай, но от этого папашиного сыночка держись подальше.
  
  - Тогда что он у тебя тут делает?
  
  - Никольский повадился сюда его таскать для разрешения своих споров. Он к нему присосался, как пиявка, берет у него деньги в долг, ходит в клуб и все проигрывает. Тоже порядочная дрянь, хоть и разливался тут соловьем.
  
  Во все время спора Иннокентий внимательно рассматривал присутст-вующих. Первое впечатление об Ароне оказалось обманчивым. Лицо его то и дело менялось: глаза наполнялись злостью, по губам пробегала кривая ус-мешка. Сейчас он сидел за столом нахохлившийся и недовольный. У него было крупное, продолговатое лицо, большой лоб, прямой и несколько удли-ненный нос, аккуратные усики и выпирающий вперед подбородок с оваль-ной бородкой.
  
  Богров - чистенький, холеный барчук. Одет с иголочки, в черный, бле-стящий пиджак, под ним белый жилет и дорогая тонкая рубашка с золотыми запонками на манжетах; под стоячим воротником - белая бабочка. Лицо бледное, вытянутое, и сам длинный, худой и сутулый. Взгляд тяжелый, сумрачный, но, когда надевает пенсне в золотой оправе, приобретает вид умного и серьезного интеллигента.
  
  Никольский похож на Бакунина, такой же колоритный, с огромной гривой вьющихся волос ниже плеч, с широкой бородой и синими, небритыми щеками.
  
  Рогдаев больше всего понравился Иннокентию. Его умные, черные глаза выражали открытость и доброжелательность. Держал он себя просто, без высокоерия и внимательно слушал других, в отличие от Арона и Дмитрия, перебивавших друг друга на полуслове.
  
  ... После ухода Богрова и Никольского разговор снова оживился. Рогдаев сказал, что не стал специально ввязываться в спор о терроре, так как за границей среди анархистов по этому вопросу назревают противоречия. В Париже появилась группа "Безначалие", которая призывает развернуть в России массовый террор против буржуазии и поместила об этом в своем собственном издании большую статью. Кропот-кин тут же направил в редакцию возмущенное письмо, где заявил, что анархистам, проживающим за границей, звать в России людей на террор непозволительно. Он за это в свое время резко осудил эсеров и при каждом удобном случае старается подчеркнуть, что мы с ними не имеем ничего общего, и ненавидит их не меньше, чем социал-демократов. Мало того, как и твой достопочтенный Богров, считает, что террор оттолкнет от революционной борьбы в России многих людей.
  
  - Чего же он хочет? - сверкнул глазами Арон.
  
  - Подготовительной, идейной работы.
  
  - Так мы никогда не сдвинемся с места, - сказал Мишель. - Если бы во всех городах одновременно развернули такую борьбу, как наша белостокская группа, и люди, прямо заявившие о необходимости террора, сидели ни в Париже, а Петербурге или Москве, удар по буржуазии был намного ощутимей. По всей стране народ бы нам поверил и пошел за нами.
  
  - Что вы хотите от Кропоткина? - сказал Арон, и в голосе его прозвучало явное презрение. - Князь, человек благородных кровей, ученый интеллигент, который даже в терроре ищет этику и нравственность, чем окончательно заморочил людям голову. Он, видите ли, осуждает не террористов, а злую судьбу, вынуждающую людей проливать чужую кровь. Готов даже пожертвовать своей жизнью, если можно было бы таким образом спасти кого-то от эшафота. Нет, нам надо меньше смотреть на Кропоткина и заграницу. Я не люблю социал-демократов, но приветствую Ленина, который мужественно выступил против "стариков" и отстаивает свое собственное мнение. Завтра Кропоткин нам тоже скажет объединиться в партию и что же, мы все побежим в нее записываться?
  
  - Ты, кстати, попал в точку. Кропоткин уже ставит об этом вопрос и критикует Бакунина за его призыв звать в наши ряды разбойников и всякие отбросы общества. Имея рядом с собой сильных тактических противников, считает Петр Алексеевич, надо и нам иметь объединяющий центр и выбрать твердую тактику своих действий.
  
  - Я вижу, ты на его стороне...
  
  - Отчасти да. Тактика может проявляться в разных аспектах, например, в нашем отношении к массам. Все партии сейчас настроены против анархистов, и, если мы не сумеем направить революционное движение по нашему пути и не найдем должной поддержки у рабочих, нас ждет политическая смерть. Все наши усилия окажутся напрасными.
  
  - Ну, это ваше дело, пропагандистов. Что же касается вопроса о партии, я категорически не согласен с Кропоткиным: никакой партии у анархистов быть не может. Наша организация - прямое отражение строя, к которому мы стремимся, и живет она по тем же принципам, которые должны служить основой будущего общества: никакого насилия, никакого подчинения, никакой централизации и тем более иерархии с ее исполнительной и законодательной властью. Мы - народ вольный. К нам идут люди, уверенные, что никто не будет ограничивать их личную свободу и свободу действий, иначе они уже будут не анархисты, а эсдеки или эсеры.
  
  - Разобщенность нам идет во вред. Многие уже это понимают и ищут пути к объединению. "Хлебовольцы" решили в декабре провести в Лондоне съезд и обсудить вопросы о тактике и стратегии.
  
  - Я тоже согласен с тем, что надо поддерживать друг друга и расширять границы деятельности, - сказал Мишель и повернулся к Иннокентию. - А ты, Кеша, не хочешь взяться за работу в Екатеринославе, там, похоже, с анархизмом совсем плохо?
  
  - Очень хорошая идея, - подхватил Рогдаев. - Я в Киеве налажу дела и приеду вам помогать. Но в Екатеринославе не так уж безнадежно, есть небольшая группа активных ребят. Я написал товарищам в Женеву, чтобы помогли им с деньгами и литературой.
  
  - Деньги надо самим зарабатывать, - сказал Арон, и Мишель ему поддакнул. - Вот почему анархистское движение так медленно развивается. Все ждут от кого-то помощи, оглядываются на Женеву. Ты, Иннокентий, бери пример с белостокских товарищей.
  
  Арон повеселел, лицо его смягчилось, в глазах появился живой блеск. Он достал из буфета еще одну бутылку "Шато-Марго". Мишель и Иннокентий отставили свои рюмки. Арон на это только ухмыльнулся, и они вдвоем с Рогдаевым быстро распили всю бутылку.
  Рогдаев снова завел речь о большевиках и стал рассказывать о том, что Ленин уже дошел до того, что считает обязанностью каждого члена партии заниматься самокритикой и без пощады критиковать своих товарищей и руководителей.
  
  - Хотел бы я на него посмотреть, когда его самого лично разденут перед всеми догола. По-моему, он отъявленный лицемер, и своими глупостями отпугнет всех рабочих.
  
  - Не скажи. У него появляется все больше сторонников.
  
  Арону вдруг стало скучно. Он рассеянно слушал Рогдаева, только тень иронии иногда пробегала по его губам, и неестественно блестели прищуренные глаза. Мишель изредка вставлял свое мнение, но Николаю интересно было спорить только с Ароном. Наконец, он понял, что того не расшевелить, встал из-за стола и потянулся за шляпой. Мишель и Иннокентий тоже поднялись. Арон проводил гостей в коридор и холодно попрощался. Иннокентий обратил внимание, что его лицо опять стало непроницаемым.
  
  Все вместе они доехали до Крещатика. Дальше Рогдаев взял извозчика, а Мишель и Иннокентий пошли гулять по Киеву, так как до отхода их поездов оставалось еще предостаточно времени. Николай на прощанье крепко пожал Иннокентию руку и выразил надежду на скорую встречу.
  
  Мишель объяснил ему, что настоящая фамилия Николая - Музиль. Он взял себе псевдоним, чтобы избежать путаницы со своим полным тезкой, актером московского Малого театра Николаем Игнатиевичем Музилем. По своим взглядам он больше тяготеет к Кропоткину и его группе "Хлеб и воля", которые отрицательно относятся к террору. А вообще он очень хороший человек, с ним всегда можно найти общий язык.
  
  Думал ли тогда Иннокентий, что уже через полгода, когда Рогдаев приедет в Екатеринослав, они создадут группу анархистов-коммунистов, летом ее почти всю полностью растеряют, и осенью, после очередной своей неудачи с поступлением в университет, ему одному придется заново начинать всю работу.
  
  
   ГЛАВА 4
  
  В условленное время Лиза стояла около кондитерской Менца. Поверх коричневого платья с черным фартуком на ней было легкое светлое пальто и миленькая, летняя шляпка. Форменная касторовая шляпа с зеленым бантом в нарушение всех правил еще утром осталась дома. Клеенчатый ранец она старательно прятала за спину.
  Вскоре подошли Иннокентий с Мишелем. Лиза с интересом рассматривала лектора из Белостока. Вопреки рассказам брата о грозном террористе, она увидела перед собой высокого молодого человека, очень привлекательного и застенчивого. Мишель всегда терялся в присутствии красивых женщин, а Лиза сразу ошеломила его своей красотой. Он густо покраснел и в смущении протянул ей руку: "Мишель, а вы - Лиза!"
  Лиза улыбнулась и, чтобы подбодрить его, крепко сжала его руку своими длинными тонкими пальцами. Иннокентий посмеялся над растерянностью Мишеля, взял Лизу под руку и повел ее через дорогу к библиотеке.
  
  В раздевалке стояло несколько читателей, которые тут же обернулись на стук двери.
  
  - Мы пойдем первыми, - шепнул Иннокентий Лизе, - а ты задержись перед зеркалом и поднимайся наверх через несколько минут, там тебя встретят.
  
  Малый лекционный зал был набит до предела. Вместо 25 человек, как обещал Иннокентий Марии, собралось намного больше людей. Пришлось принести из других комнат дополнительные стулья. Недовольная Мария ходила между столами и объясняла присутствующим, зачем перед ними лежат книги Гулака-Артемовского.
  
  - Кто-нибудь приготовил наизусть его басни? - спросила она появившегося Иннокентия.
  
  - Я две выучил. Да они не понадобятся. Я привел, как обещал, музы-кантшу. В случае чего исполнит несколько украинских песен или что-нибудь сыграет.
  
  Мария внимательно посмотрела на Лизу, и та прочитала в ее глазах немой укор: "Вам-то, зачем все это надо?"
  
  Лиза недовольно фыркнула про себя и пошла к пианино. Там уже стоял приготовленный для нее стул. Она подняла крышку, разложила принесенные с собой ноты и села лицом к залу, чтобы слушать Мишеля. Сразу внимание аудитории, в основном мужской, переключилось на нее.
  
  Лизе было шестнадцать лет, но выглядела она намного старше своего возраста: ей вполне можно было дать все семнадцать, а то и восемнадцать. Она была очень хороша собой.
  
  Особенно привлекали ее глубокие карие глаза, обрамленные длинными густыми ресницами. Сидела она прямо, не касаясь спинки стула, так что возникало желание проследить, долго ли она сможет так выдержать. Ей было не очень приятно находиться под взглядами всего зала, хотя она уже давно привыкла не обращать внимания на восхи-щенные взгляды сверстников, да и не только сверстников, - и взрослых мужчин, часто оборачивающихся на нее на улицах. Однако она научилась владеть собой и накладывать в зависимости от обстоятельств нужную маску. Сейчас она с самым серьезным видом приготовилась слушать докладчика, и на лице ее отражался неподдельный интерес.
  
  Около окна сидели ее троюродные братья: Эрик, Марк, Виталик и Саша. Эрик встал и помахал рукой, чтобы привлечь ее внимание. Иннокентий решил, что брат машет ему. Он улыбнулся Эрику и быстро оки-нул присутствующих взглядом. Небольшой костяк группы, оставшийся еще от прежнего состава, был тут. Прямо перед ним сидели рабочие железнодорожных мастерских Андрей Окунь, Володя Петрушевский и Фе-досей Зубарев, "Зубарь". Чуть дальше - рабочий сапожной мастерской Наум Марголин и слесарь с завода Заславского Сергей Войцеховский. Рядом с ними три товарища Сергея, которых он недавно привел в группу, - Гаврила Голубь, Савва Шерстюк и Матвей Коган, или Муня, как его звали в группе. Около стены небрежно развалился на стуле Володя Кныш, тот самый товарищ, что бросил бомбу в квартиру директора маши-ностроительного завода Германа. Кнышу только 16 лет, но он уже два раза сидел в тюрьме за драки и грабежи, говорят, даже кого-то зарезал.
  
  Кроме Лизы, на собрании присутствовали еще три девушки. Они прятались за спинами товарищей в последнем ряду. Одна из них Эсфирь Лившиц работала в прачечной, две другие, Ирина Звонова и Тая Чумак, - в ателье мужского платья Филозова. Все три уже достаточно себя проявили в распространении листовок. По случаю собрания девушки были нарядно одеты и одинаково причесаны в модные высокие "валики". Почему-то отсутствовала учительница гимназии Софья Пизова. Иннокентий был у нее вчера, и она обещала обязательно прийти.
  
  Софья недавно пережила смерть любимого человека, члена их группы Ивана Божко. В отношениях Софьи и Ивана было много общего с Борисовым и Завьяловой. Оба они года два назад состояли в РСДРП. Иван первый решил стать анархистом, и влюбленная в него Софья - в противоположность Марии, не раздумывая, последовала за ним. Зимой в группе в результате одного "экса", совершенного Божко и Войцеховским в Кременчуге (у себя в городе они пока не решались на такие действия), появились деньги, и Иван с Сергеем поехали в Одессу за оружием. Там местный анархист Леон Тарло помог им достать немного оружия и литературы. В Екатеринослав они возвращались разными поездами. Сергей доехал без приключений, а Ивана арестовали прямо на вокзале. По дороге в участок он пытался бежать и был убит в голову.
  
  Обо всем этом подробно расписала на следующий день в "Новостях по телефону" екатеринославская газета "Приднепровский край". Видя, как тяжело страдает Софья, ее мать Евгения Соломоновна тоже решила войти в группу и предложила сделать их двухкомнатную квартиру на Вознесенской улице конспиративной. Там в бытность Рогдаева собирался в небольшом количестве актив группы.
  
  Все остальные присутствующие ему были незнакомы, в основном зеленая молодежь, между 16 и 18, - ремесленники и рабочие, приглашенные кем-то из членов группы. Затесался даже один семинарист в подряснике, с козлиной бородой и длинными, ниже плеч, редкими волосами. Он держался довольно уверенно, оживленно переговаривался с соседями, которые охотно отвечали на все его вопросы, но сами так и не решились спросить - что привело его к ним. Это был Степан Тычина. Усиленно изучая философию, он увлекся одной из основных ее категорий - свободой, проштудировал все имеющиеся в их библиотеке статьи по этому вопросу Эпикура, Прудона, Канта, Гегеля, Шопенгауэра, Ницше, Штирнера и, наконец, наткнулся в книжной лавке Гольдберга на брошюры Бакунина о свободе и анархизме. Узнав от знакомых гимназистов, что в городской библиотеке в среду собираются анархисты, он решил придти их послушать.
  
  Мишель тоже рассматривал аудиторию и понял, что задуманная им еще в дороге лекция рассчитана на более подготовленную аудиторию, а здесь, видимо, собрались те, кто мало что знает об анархизме, и на ходу перестроил свой рассказ, решив начать с самых азов.
  Часы показывали десять минут шестого, ждать больше нельзя. Иннокентий постучал карандашом об угол стола и представил аудитории Мишеля как члена белостокской группы анархистов-коммунистов.
  
  С Мишелем происходило что-то странное. Он никак не мог начать свой рассказ, ему мешал пристальный взгляд Лизы, устремленный на него. Он выбрал в первом ряду невзрачного молодого человека в сером чесучовом пиджаке и сосредоточил на нем свое внимание.
  
  - Мне нередко приходится сталкиваться с людьми, - сказал он, и звук собственного голоса вернул ему обычную уверенность, - которые будучи членами анархистской группы и даже активными боевиками не имеют четкого представления о самом анархизме. Это, как в народной сказке, пошел туда не знаю куда, нашел то, не знаю что. Мы должны уяснить себе, что анархизм - это политическое движение, которое ставит перед собой конкретные цели и конкретные задачи, как все другие партии - социал-демократы, эсеры, Бунд, Польская социалистическая партия и так далее. Главная его суть - в полном отрицании государства и любой власти во всех ее проявлениях, так как и государство, и власть опираются на насилие. Именно насилие позволяет небольшой группе людей держать остальное большинство в повиновении, наживать их трудом богатство и надежно охранять его. Это сложилось не сейчас и не 200 или 300 лет назад, а с первых шагов появления человека, когда он еще, может быть, и говорить не умел. В каждой группе людей того далекого первобытнообщинного строя кто-то был более ловким и сильным и брал себе лучшие куски мяса, а кто-то - физически слабым и довольствовался остатками с общего стола. Эти же предприимчивые люди становились начальниками во время войн и, оставаясь ими в мирное время, требовали со стороны подчиненных особого уважения и почета, порождая тем самым армию приближенных. Те в свою очередь за свою верную службу тоже обогащались и попадали в разряд привилегированных.
  
  Вот вам первое разделение общества на богатых и бедных, возникновение примитивной власти и зависимости одних людей от других. Собственность, полученная таким легким путем, без затраты всякого труда, вела к эксплуатации человека человеком. И чем дальше двигалась история, тем больше это проявлялось. При рабовладельческом строе это выразилось в рабстве. Раб принадлежал хозяину. Тот мог продать его, мог сколько угодно издеваться над ним и даже убить, не неся никакого наказания. Затем наступило крепостничество - еще один вид рабства. Крестьянин, являясь собственностью помещика, должен был за крохотный надел земли работать на него и терпеть все его прихоти. Помещик мог его купить, продать, разлучить с семьей, забить до смерти, и все сходило ему с рук. Наступила еще одна эпоха, та, в которой мы живем, - капитализм. Крестьяне вроде бы освободились от своих господ, и, не имея ничего за душой, повалили в город, на фабрики и заводы. Здесь их ожидала новая кабала и новый хозяин - капиталист, тот же рабовладелец и крепостник, только в другом обличье. Это мы с вами знаем на своей шкуре. С одной стороны, мы вроде бы свободные люди, с другой - являемся все той же собственностью хозяина, который, покупая наш труд, платит нам копейки, устанавливает 12-часовый рабочий день и нещадно штрафует за все, что ему вздумается. Эти господа купаются в деньгах, имеют роскошные дома и экипажи, рабочие же ютятся в жалких лачугах, мясо видят по большим праздникам, а, если потребуют у хозяина увеличить зарплату, их выгонят с завода или посадят в каталажку.
  
  Почему же сравнительно небольшая прослойка людей имеет все, а остальные ничего? Потому что на их защите стоит государство. Оно охраняет их собственность, оно создало для этого полицию, армию, суд, построило тюрьмы и крепости - то, что в своей совокупности и составляет тот самый орган насилия, который сейчас действует во всем мире, при-крываясь За-ко-ном.
  
  В этом месте Мишель повысил голос и поднял вверх палец, чтобы слушатели особенно вдумались в это слово.
  
  - Если бедняк украдет булку, чтобы накормить голодную семью, то закон сразу заработает, и его посадят в тюрьму, как преступника, угрожающего обществу, но если хозяин завода десятилетиями крадет у своих рабочих из их зарплаты деньги и наживает на этом миллионы, государство его в этом только поощряет. Это и есть его главная задача - защищать власть имущих, их собственность, их интересы, а всех остальных держать в ежовых рукавицах. И это будет продолжаться до тех пор, пока каждый из нас не поймет: нельзя уничтожить класс собственников, не уничтожив самого государства с его органами власти и насилия.
  
  Власть по-гречески архия, а безвластие - анархия. Вот почему мы называемся анархистами. Наша главная цель уничтожить частную собственность и государство и установить вместо них анархию, то есть об-щество, свободное от всякой власти. В мире произошло много революций, но все они претерпели неудачи только по одной причине - заменяли одно государство другим.
  
  Сделав такое солидное вступление, Мишель стал рассказывать о Бакунине и Кропоткине, о Парижской коммуне и создании в будущем анархических коммун и федераций - свободных соединений свободных людей. Поэтому анархисты и называют себя анархистами-коммунистами.
  - Ни одна партия, - подчеркнул он, - не решается, как мы, поставить вопрос об уничтожении государства и создании либертарного, то есть абсолютно свободного от всякой власти общества. Так что каждый человек, вступая в наши ряды, должен знать, что он не просто борется с буржуазией, а уничтожает его прямого защитника и покровителя - государство.
  
  ... Где-то в коридоре часы пробили половину седьмого. Мишель остановился и оглядел слушателей. В зале стояла мертвая тишина, слышно было, как о стекло билась муха, и дребезжал за окном трамвай. Только девушки в заднем ряду, подустав от обилия информации, перешептывались и улыбались, глядя на Мишеля. Мишелю хотелось посмотреть на Лизу: как она отреагировала на его выступление, но не решился этого сделать.
  
  - Оставь время на вопросы, - шепнул ему Иннокентий.
  
  - Хорошо, - сказал Мишель, отводя глаза от улыбающихся девушек, которые уже откровенно кокетничали с ним, строя глазки. - Наша с вами тема неисчерпаема, но вот что еще я хотел вам сказать. Вы должны обязательно вести работу в массах, использовать каждую ситуацию, чтобы пропагандировать наши идеи. В июле в Екатеринославе прошли митинги и забастовки в поддержку восставших моряков броненосца "Потемкин". Их организовали социалисты, вы оказались к ним не готовы, а на своих собственных сходках неоправданно потеряли много людей. (При этих словах Иннокентий удивленно посмотрел на него и несогласно покачал головой: уж в чем, в чем, а в неоправданной потере людей их с Рогдаевым нельзя упрекнуть.) Надо чаще бывать на заводах, беседовать с рабочими и не только с ними, привлекать на свою сторону мелких ремесленников, мастеровых, мелких служащих, безработных, крестьян и особенно солдат. Вчера вечером я был на вашей партийной "бирже" - кто там только ни выступал: большевики, меньшевики, эсеры, бундовцы и ни одного анархиста...
  
  - Можно подумать, что у вас в Белостоке много выступающих, - вдруг подал голос невзрачный в сером чесучовом пиджаке, на которого в начале лекции смотрел Мишель, - развязали такой террор, что весь город живет в страхе. Я там был недавно, все только и говорят о грабежах и убийствах.
  
  - Это верно, - согласился Мишель. - В Белостоке действует сильная террористическая группа, есть такие и в других городах, но многие анархисты уже стали задумываться, то ли они делают. Убийства отдельных собственников и полицейских, взрывы, поджоги, грабежи не решают главного вопроса о свержении самодержавия и господствующего класса. Сейчас некоторые анархистские группы делают ориентир на забастовки, бойкоты, саботаж, то есть экономический террор. В дальнейшем он даст возможность революционным массам перейти к всеобщей стачке. Я думаю, это правильный подход. Если мы не будем вести работу среди людей вместе с другими партиями, то рискуем остаться на обочине революции...
  
   - Ты, Мишель, очень хорошо нас просветил, - вдруг резко оборвал его Наум Марголин, - но вести работу в массах нам незачем. Пусть этим занимаются эсдеки. Я был в их организации два года, вдоволь наслушался разговоров о постепенности перехода к революции и созревании всяких там исторических условий. Одна пустая болтовня. Сколько еще можно ждать у моря погоды! Я полностью поддерживаю террористические действия белостокских товарищей. Пора и нам последовать их примеру и показать, кто в городе хозяин. Одну акцию мы провели и еще проведем. Рогдаев прямо сказал перед отъездом - в план ваших действий надо поставить террористические акты против директоров заводов и представителей местной администрации. На "бирже", которую ты изволил только что упомянуть, я тоже вчера был и подобрал анархистскую листовку. Там об этом сказано очень красноречиво. Послушайте: "Пусть могучая волна массового и индивидуального террора захлестнет всю Россию! Да восторжествует бесклассовое общество, где каждый будет иметь свободный доступ к общественным хранилищам и работать всего четыре часа в день, чтобы иметь время для отдыха и образования - время, чтобы жить, "как подобает человеку", неся лозунги социальной революции, и "Да здравствует анархистская коммуна!"
  
  Он оглядел всех с торжествующим видом и для пущей убедительности помахал над головой
  листовкой:
  
  - Ораторов от анархистов не было, а листовки кто-то разбросал.
  
  - Что ты, Наум, завелся, - поспешил на выручку Мишелю Иннокентий. - В городе достаточно много людей, сочувствующих нам. Их сегодня нет среди нас, но разве не об этом говорит Мишель? Мы должны чаще бывать на заводах, в казармах, со временем распространить свою работу на крестьян. При Рогдаеве у нас кое-что в этом направлении получалось.
  
  - Разговоры разговорами, - поднялся из-за стола Андрей Окунь, - а надо создать лабораторию для изготовления бомб и громыхнуть какой-нибудь полицейский участок.
  
  - Вот это верно, - подхватил Матвей Коган. - Социал-демократы давно имеют такую лабораторию и классного техника, "Ваню-англичанина", рабочего из Питера. Он жил в Лондоне и там всему научился, а здесь проводит занятия с рабочими. Сам видел, как они испытывают свои бомбы на городском кладбище.
  
  - Подумаешь, "Ваня-англичанин", - вскочил Федосей Зубарев, - я тоже могу соорудить такую лабораторию, дайте мне только денег и помещение.
  
  Все вдруг разом заговорили - одни советовали, где взять пикрин, другие - у кого можно заказать алюминиевые оболочки для бомб, третьи предлагали немедленно напасть на оружейный магазин и обзавестись оружием. Дела белостокских товарищей явно не давали всем покоя.
  
  - Подождите, - вскочил Иннокентий, - это мы обсудим в рабочем по-рядке. Еще вопросы к Мишелю будут?
  
  Мишель, наконец, осмелился посмотреть на Лизу. Она сидела в той же прямой позе, лицом к залу, но взгляд у нее был отсутствующий. У него пропал ораторский пыл, и он уже без всякого энтузиазма отвечал на вопросы.
  
  Лиза сначала слушала Мишеля с большим интересом, но стоило ему и Марголину упомянуть о митинге на "бирже", как мысли ее потекли в другом направлении. Она вчера тоже была на этом митинге и видела Николая Даниленко. За лето он загорел и сильно возмужал. Ее влюбленное сердце окончательно потеряло покой. Нужно с ним немедленно познакомиться. Но как? Размышлением над этим и была занята ее голова.
  
  - Ну что ж, товарищи, - голос Иннокентия вернул ее в зал, - давайте подведем итоги. Лекция Штейнера была очень интересной. Мишель прав: нам надо самим быть активней. Что касается лаборатории для производства бомб, Зубарев берется за это дело, он человек слова, значит, сделает, а помещение ему подыщем и деньги найдем. Как нам теперь расходиться? - обратился он к Марии, недавно вошедшей в зал и слышавшей разговор о бомбах. "Как только Сергей мог связаться с такой компанией?" - возмущалась она про себя. Глаза ее наполнились слезами.
  
  - Давайте так же, как и пришли, - сказала она, с трудом сдерживаясь, чтобы не расплакаться, - через главный вход, только выходите с интервалом, по 3 - 4 человека.
  
  Люди, оживленно, переговариваясь между собой, потянулись к выходу. Мишель подошел к Лизе.
  
  - Жаль, что не пришлось послушать ваше пение, - сказал он, - говорят у вас красивый голос и вы... вы сами очень красивая.
  
  Таких наглых откровений Лиза больше всего не любила.
  
  - Я не певица, - сказала она недовольно, - и мне еще далеко до этого. А вы были не правы, когда говорили, что анархистам надо привлекать к себе всех подряд. Один мой знакомый большевик, - при этом у нее учащенно забилось сердце, - говорит, что только пролетариат может совершить революцию, он - самый организованный и сплоченный класс.
  
  - Это марксистская теория, - улыбнулся Мишель ее запальчивости, - по ней после свержения буржуазного общества установится диктатура пролетариата, Мы же, анархисты, против всякой диктатуры, против любой новой власти, так как она будет снова создавать все атрибуты насилия... Я об этом только что говорил.
  
  - А вы уверены, что люди в будущем изменятся, и в анархических коммунах не появятся те же самые ловкачи, которые станут всем руководить и диктовать свои законы, как это произошло при первобытнооб-щинном строе? По-моему, человека переделать нельзя, его всегда будут мучить жадность и зависть.
  
  - Не надо забывать, что при социализме изменятся экономические условия. Труд людей облегчат машины, все будут с удовольствием работать, получать по своим потребностям, и незачем будет завидовать друг другу.
  
  Лиза хотела сказать еще что-то колкое, но тут подошел Иннокентий
  
  - Что-то ты, сестренка, нынче агрессивная, - сказал он и по-братски поцеловал ее в щеку.
  
  - Я не знал, Кеша, что Лиза твоя сестра, - удивился Мишель, - что же ты не сказал об этом?
  
  - Мы - двоюродные брат и сестра, здесь есть еще наши братья. - Иннокентий подозвал братьев и по очереди представил их Мишелю.
  
  - У Лизы очень сердитые родители, - сказал Иннокентий, когда братья отошли, - они не разрешают ей по вечерам никуда ходить.
  
  - Кеша, это не обязательно всем знать.
  
  - Я надеялся, что мы погуляем по городу и еще поговорим, - расстроился Мишель.
  
  - Может быть, зайдем к нам, - предложил Иннокентий Лизе, - и ты оттуда позвонишь домой?
  
  - Не получится. Я сказала маме, что буду у подруги, и вдруг ни с того ни с сего окажусь у тебя дома.
  
  Они последними вышли из библиотеки. На улице заметно похолодало, резкий порывистый ветер опять метался по улицам, ломая ветви деревьев и срывая с афишных тумб объявления. Лиза одной рукой придерживала шляпу, другой - расходящиеся полы пальто.
  
  - Может быть, пройдем пешком одну остановку, - сделал последнюю попытку Мишель, который сам уже видел, что прогулка в такую погоду невоз-можна, но ему никак не хотелось расставаться с понравившейся ему девушкой.
  
  - Уже поздно, - сказала Лиза, не зная, как отвязаться от настырного лектора, - в следующий раз.
  
  - Я завтра уезжаю...
  
  - Жаль, - машинально ответила Лиза, совершенно не думая о том, что одним этим словом вселила в человека надежду.
  
  - Если хотите, я могу остаться.
  
  На ее счастье подошел трамвай, и она, ничего не ответив, быстро вскочила на опустившуюся ступеньку и вошла в вагон. Здесь ветер неистовствовал с особой силой, продувая открытую со всех сторон площадку. Лиза плотней закуталась в пальто и двумя руками держала шляпу.
  
  - Вижу, тебе Лиза понравилась, - сказал Иннокентий Мишелю, когда они повернули за угол и пошли дворами к улице, где жил Иннокентий. - С ней надо ухо держать востро - характер еще тот, сам убедился, но сердце доброе. А поет она действительно замечательно. Знаешь, что я хочу сделать - уговорить ее собирать у себя дома кружок, сначала, например, можно почитать реферат, обсудить какие-то проблемы, потом послушать музыку и ее пение.
  
  - А родители?
  
  - Родителям будет только спокойней, лишь бы она была дома, у них на виду. Отец целый день на работе, контролирует их мать. У нее есть еще младшая сестра Анна, та увлекается поэзией, ее тоже можно со временем привлечь. Одна сестра музицирует, другая читает стихи - чем ни музыкально-литературный салон.
  
  - Гимназистам, может быть, это будет интересно, а вот рабочим и тем, кто постарше, вряд ли, - задумчиво сказал Мишель. -ќ Идеологической работой никто не хочет заниматься, и лекция моя, наверное, прошла впустую. Всем подавай только террор.
  
  - Раньше ты был настроен по-другому.
  
  - Скажу тебе честно, за этот год я несколько разочаровался в наших товарищах. Первое время "эксы" и грабежи казались оправданными. Сейчас вижу, что все это часто совершается ради личной выгоды, деньги уходят в свои карманы. Помнишь наш разговор у Могилевского об отношении Кропоткина к террору? Теперь я с Петром Алексеевичем полностью согласен. Даже рабочим терроры надоели, они ждут от нас чего-то другого. Я написал о своем отношении к террору в "Хлеб и воля", так редакция затеяла вокруг моей статьи дискуссию и тем самым вызвала к нему еще больший интерес. Значительная часть анархистов за него и вам от этого тоже не уйти. Настрой у твоих ребят решительный.
  
  - Я сам это вижу. При Рогдаеве мы в основном нажимали на агитационную работу, "эксов" было мало и то, ездили в другие города. Но Коля сам последнее время говорил, что пора браться за екатеринославских предпринимателей. Так что теперь будем заниматься и тем и другим, и начало уже положено. Я тебе рассказывал об убийстве директора крупного у нас завода. А личную выгоду будем пресекать.
  
  - Ну, ну, - усмехнулся Мишель и искоса посмотрел на Иннокентия.
  
  
  Лиза в это момент подъезжала к своей остановке. Ей казалось, что трамвай движется слишком медленно, представляя, как дома все волнуются. Отец и мама никак не хотят понять, что она стала взрослой, у нее могут быть свои интересы, своя жизнь, ей нужна полная свобода, особенно сейчас, когда Иннокентий ввел ее в группу анархистов-коммунистов. Правда, она еще мало разбирается в их идеологии и не все поняла из рассказа белостокского лектора, но это так романтично - ходить на тайные собрания, слушать разговоры о терактах и убийствах, следить, чтобы за тобой не было хвоста, и вообще участвовать в общем деле.
  
  Она спохватилась и оглянулась по сторонам: там не было ничего подозрительного, ехали две пожилые женщины и парень с девушкой, которые обнимались и смущенно отстранились друг от друга, когда она по-смотрела на них. Она успокоилась и стала вспоминать свой разговор с Мишелем. Анархисты против государства и любой власти, и у них нет единой организации. Эсдеки, наоборот, считают, что, объединившись в одну рабочую партию, можно свергнуть буржуазию и установить свою власть - диктатуру пролетариата. Об этом часто говорит на митингах Коля Даниленко, и она не могла ему не верить. Вот и думай, как теперь быть: на одной стороне человек, который ей очень нравится, на другой - Иннокентий и ее братья, и никого из них она не может предать.
  
  За размышлениями она чуть не проехала свою остановку. Спохватилась, когда кондуктор объявил следующую. Она бросилась к ступеньке, и недовольный вожатый крикнул ей вдогонку: "Спать надо меньше!"
  
  Лиза, как опытная подпольщица, опять оглянулась по сторонам - хвоста не было,
  и, подойдя к своему дому, быстро дернула рукоятку звонка. Дверь открыла Зинаида, за ней вышла в коридор недовольная поздним возвращением дочери Сарра Львовна. Лиза, боявшаяся, что домашние будут ее ругать, бросилась обнимать и целовать обеих женщин. Отец, к счастью, еще не пришел с работы.
  
  - Вот подлиза, - проворчала мама, но не успела ее отчитать: услышав звонок, сверху спустилась Анна и с ходу выложила сестре новость - с зав-трашнего дня к ней будет ходить новый учитель по математике и физике.
  
  Анна была младше Лизы на один год, часто болела и основательно за-пустила эти два своих самых нелюбимых предмета, принося домой раз за разом двойки. Отец, который специально отдал дочерей в частную коммерческую гимназию, чтобы они получили экономическое образование и в случае нужды - мало ли, что может произойти с ним, могли найти себе достойную работу экономиста или бухгалтера, нанял ей учителя. Учитель ходил к Анне весь прошлый год, довел ее успехи до "удовлетворительных" оценок и почему-то накануне нового учебного года ушел, порекомендовав вместе себя своего хорошего знакомого. Фальку не понравилось, что этот знакомый был студентом, да еще второго курса, попытался найти более солидного человека, но все хорошие репетиторы были разобраны еще ле-том. Пришлось остановиться на студенте.
  
  - Мама, ты видела его? - спросила Лиза, заранее жалея сестру, которой придется привыкать к новому человеку.
  
  - Нет, он приходил к отцу на работу. Какой-то странный, выставил требование, чтобы Аня аккуратно выполняла все его задания, иначе он откажется от места.
  
  - Что же тут странного, человек хочет честно отрабатывать свой хлеб, а не тратить зря время на эту лентяйку.
  
  - Мама, - сказала Анна, чуть не плача, - ты сама подумай, зачем мне зубрить какие-то аксиомы и теоремы, я лучше выучу новое стихотворение Блока.
  
  - Папа хочет, чтобы вы обе хорошо разбиралась в экономике...
  
  - Разве недостаточно, что Артем учится на математическом факультете?
  
  ќ- Решения папы не обсуждаются, - сказала Сарра Львовна. - Будет позор, если ты окончишь гимназию с низкими оценками. У тебя же, Лиза, нет проблем с математикой?
  
  - Я бы пошла ей навстречу, если бы она показала свои стихи, - решила та поддеть сестру, - Аня, признайся, ты же пишешь стихи?
  
  - Ничего я не пишу. А если бы и писала, тебе, Лиза, никогда не покажу, ты обязательно все высмеешь.
  
  - Глупости, - сказала Лиза. - Если стихи хорошие, зачем их высмеи-вать. Мне, например, не нравится у Брюсова:
  
  Тень несозданных созданий
  Колыхается во сне,
  Словно лопасти латаний
  На эмалевой стене.
  Фиолетовые руки
  На эмалевой стене
  Полусонно чертят звуки
  В звонко-звучной тишине.
  
  - Ну, что это такое - "чертят звуки в звонко-звучной тишине"? Три раза подряд слово "звук", а - "лопасти латаний"? Какая-то абракадабра. Другое дело Блок:
  
  Полный месяц встал над лугом
  Неизменным дивным кругом,
   Светит и молчит.
  
  - А вот на что я обязательно сочинила бы музыку:
  
  Мы были вместе, помню я...
  Ночь волновалась, скрипка пела...
   Ты в эти дни была - моя,
   Ты с каждым часом хорошела.
  
  - Я с тобой насчет Брюсова не согласна. По-моему, очень хорошо сказано: "в звонко-звучной тишине", эмоционально выразительно.
  
  - Поэт защищает поэта, - тут же парировала Лиза.
  
  - Девочки мои, - расчувствовалась Сарра Львовна. - На вас даже нельзя сердиться, вы обе такие умницы. Лизонька, ты обещала нам с папой спеть новые романсы и арии, которые все эти дни разучивала для концерта в гимназии. Ко мне завтра придут знакомые из Благотворительного общества, ты споешь для нас?
  
  - Спою, - нехотя согласилась Лиза, которая не любила выступать дома перед чужими людьми.
  
  Она стала подниматься к себе наверх, и вдруг ее как будто пронзило током.
  
  - Мама, а новый учитель Анны студент, какого института?
  
  - Какого еще в нашем городе, Горного училища.
  
  - А как его зовут, не помнишь?
  
  - Кажется, Николай Ильич.
  
  Лиза переменилась в лице. Сара Львовна заметила это:
  
  - Ты, что, его знаешь, вся побледнела?
  
  - Да нет, мама, откуда... Я ужинать не буду, пойду, почитаю.
  
  - Папа сейчас вернется, будет сердиться.
  
  - Я тоже не хочу, - подхватила Анна, которая была полной и страдала от этого. - Буду худеть.
  
  - Вы что, сговорились, - недовольно сказала Сарра Львовна и крикнула в столовую Зинаиде, расставлявшей посуду, что девочки отказались ужинать.
  
  
   ГЛАВА 5
  
  Николай Даниленко обрадовался, когда его близкий друг Саша Костенко предложил ему место учителя в доме архитектора Фалька. Десять часов занятий в неделю, высокое жалованье - редкая удача. Кроме того, Фальк обещал к праздникам дополнительное вознаграждение. Для важности Николай сразу выдвинул отцу требование, чтобы его дочь выполняла все его задания, иначе ему придется уйти. Фальк на это только усмехнулся: "Попробуйте, заставьте!"
  Это была первая учительская практика Николая и его первый самостоятельный заработок. До этого он целый год исправно получал от отца из Ромен материальную помощь, которой только-только хватало на учебу, квартиру и еду. Но отец требовал от него и остальных своих сыновей, учившихся в высших заведениях, чтобы они все время отдавали учебе и не занимались побочными заработками. Илья Кузьмич Даниленко был в этом плане непреклонен. Потомственный крестьянин из украинского села Ерцы Миргородского уезда, он собственными стараниями вышел в люди и поставил цель: дать всем своим семи сыновьям высшее образо-вание.
  
  Двумя из них родители могли уже гордиться. Самый старший, Михаил, окончил юридический факультет Киевского университета, удачно женился на дочери председателя Киевской судебной палаты и был утвержден в ней присяжным поверенным. Второй сын, Владимир, с отличием окончил тот же университет, только медицинский факультет, и работал в Екатеринославской городской больнице хирургом. От старших сыновей родители ждали помощи, чтобы поднять на ноги еще четверых детей: реалистов Григория, Илью и самых младших - четырехлетнего Ивана и двухлетнюю дочь Елену.
  
  Из провинциальных Ромен отцу и матери любой большой город пред-ставлялся местом, полным соблазнов и опасностей, которые могли свер-нуть их детей с правильного пути. "Не пейте, не курите, не ходите по увеселительным заведениям, - каждый раз наставлял отец сыновей, провожая на вокзал после очередных каникул. - И подальше от женщин. От них одни беды". Так он говорил раньше Михаилу и Володе, а теперь - Сергею и Николаю, покорно слушившим его.
  
  Только не мог Илья Кузьмич предусмотреть иного - увлечения братьями социал-демократическими идеями, которые как эпидемия охватили всю студенческую молодежь Екатеринослава. Оба вступили в местную организацию РСДРП, распространяли нелегальную литературу, вели занятия в рабочих кружках. И когда однажды Дмитрий Ковчан, член комитета, отвечавший за работу с молодежью, посетовал, что у них дефицит с пропагандистской литературой, братья установили в своей квартире ручной станок и по ночам работали на нем. Знал бы Илья Кузьмич, что листовки, которые иногда появлялись в конторе Либаво-Роменской железной дороги, где он служил счетоводом, распространяли его любимые сыновья! И уж никак отец благопристойного семейства не мог предполагать, что в охранном отделении полиции за всеми Даниленко ведется агентурное наблюдение, а ему лично и его супруге Елене Ивановне присвоены клички "старик" и "старушка".
  
  17 декабря 1904 года агент наружного наблюдения сообщал начальнику Екатеринославского жандармского управления Богдановичу: "В дополнение донесения моего от 16 сего декабря за Љ 2658 с предоставлением прокламаций, дефилирующих среди студентов Екатеринославского Высшего Горного училища и воспитанников средних учебных заведений (реального училища, мужской и женской гимназий и духовной семинарии), имею честь донести Вашему превосходительству, что последнее время организации учащихся принимают все более широкие размеры и особенно быстро организуются студентами Горного училища, открыто собирающимися в аудиториях для обсуждения всевозможных политических и организационных вопросов, причем число организованных студентов растет чрезвычайно быстро, и в настоящее время большая часть местных студентов организована, и в конце января или в начале февраля есть основания ожидать студенческие беспорядки.
  
  Наиболее видное участие в студенческой организации играют ... братья Владимир, Сергей и Николай Даниленко, причем у последних в квартире происходит и гектографирование всех выпускаемых студенческой организацией прокламаций, летучих листков и пр." .
  
  Володя попал в этом список случайно, наверное, потому что жил с братьями в одной квартире. В университете он тоже одно время состоял в социал-демократическом кружке, ходил, как и все студенты, на митинги и собрания, но вскоре отошел от политики. Он серьезно увлекся наукой, много времени проводил в лабораториях кафедры оперативной хирургии. Сам декан факультета поощрял его исследования и помогал публиковать статьи в солидных медицинских изданиях.
  
  Но не только медицина повлияла на решение Володи выйти из организации. Как человек дела, причем конкретного дела, приносящего пользу людям, он стал считать всю эту политическую "возню" бессмысленной, и, сколько братья не пытались ему доказать, что он не прав, Володя настаивал на своем. Все вечера у них проходили в горячих спорах. Володе это вскоре надоело и, чтобы не тратить время на пустые разговоры, он переехал от них на соседнюю улицу. И оказалось вовремя. Буквально через несколько дней после его переезда ночью к братьям нагрянула полиция. В этот момент Николай и Сергей гектографировали листовку "Воззвание к рабочим и крестьянам!", на полу стояли стопки готовой литературы. Улики были налицо. Братьев арестовали. Они просили следователя ничего не сообщать родителям, но тот незамедлительно вы-звал их в Екатеринослав.
  
  Отец пришел в ярость, на свидании с сыновьями твердил, что они не оправдали его надежд, опозорили семью: как они теперь с матерью будут смотреть людям в глаза? Из Киева приехал Михаил и добился, чтобы их выпустили из тюрьмы под залог до решения суда. За каждого из них отцу пришлось выложить по 400 руб. Они продолжили учебу и, находясь под гласным надзором полиции, жили в ожидании своей дальнейшей участи. В июне 1905 года Сергей попал еще в одну историю: был задержан на митинге в рабочем поселке Амур, но сумел сбежать по дороге в участок, ранив при этом двух жандармов. Теперь он скрывался в окрестностях Петербурга под чужой фамилией.
  
   По новому делу Сергея полиция вновь вызвала в Екатеринослав отца. Илья Кузьмич, простивший, было, сыновей и по-прежнему аккуратно высы-лавший им деньги на учебу, квартиру и пропитание, снова вскипел от негодования. Николай пытался объяснить ему, что их с Сергеем революционная работа - не преступление, а долг, прямой долг честных людей просвещать рабочих и бороться за улучшение их жизни. "Вот вы, папа, - говорил он Илье Кузьмичу, - трудом и потом заработали деньги, чтобы купить четыре десятины, а наш помещик Сабуров имеет этой земли в десятки раз больше, сам на ней не работает, сдает ее в аренду крестьянам, имея с этого огромную прибыль. Живет припеваючи, а крестьяне гнут спину от зари до зари и при этом ходят у него в должниках".
  
  Слушая Николая, старший Даниленко тяжело вздыхал: сын-то был прав, да только он сам всеми силами стремился вырваться из нищеты, жить, как богатые люди, в сытости и довольстве. Его дед и отец были крепостными. Он же имеет свой собственный дом (правда, в него были вложены, кроме его собственных, еще деньги его жены, полученные в приданое от ее тети, княгини Шаповаловой), большое хозяйство и двух работников. И дети его должны жить, как господа. "Нищета - удел бездельников, - любил повторять он сыновьям, - а тот, кто умеет работать, может достичь многого".
  
  Чтобы не расстраивать отца, Николай обещал не отвлекаться от учебы, однако денег больше от него не брал, решив сам подрабатывать частными уроками и чертежами. С Димой Ковчаном он договорился, что пока ограничит свою партийную работу и оставил за собой только кружок на Брянском заводе. Теперь у него на все будет меньше времени: он еще занимался самообразованием, штудируя философскую и политическую литературу, но он был в таком возрасте, когда не думают об усталости и готовы преодолеть любые трудности.
  
  
  ГЛАВА 6
  
  Уроки с Анной начинались в пять часов, и у Николая оставалось достаточно времени, чтобы после занятий в училище забежать куда-нибудь перекусить и дойти пешком к Фалькам, благо их дом находился не так далеко, на Клубной улице.
  В назначенный час он стоял у подъезда двухэтажного особняка и тянул рукоятку звонка. Дверь открыла высокая, стройная и довольно моложавая женщина. Николай догадался, что это жена Фалька, Сарра Львовна, и учтиво ей поклонился. Женщина приветливо улыбнулась, подождала, пока он разденется, и крикнула в глубину комнат: "Анна!"
  
  Из гостиной выбежали две девушки: одна невысокого роста и довольно полная, нетрудно было догадаться, что это и есть его ученица; вторая, как представила ее Сара Львовна, - старшая дочь Лиза. Обе присели в реверансе. Лиза с любопытством посмотрела на нового учителя, сделала равнодушное лицо и ушла обратно в гостиную. На самом деле ей стоило немалого труда напустить на себя такую маску, сердце ее бешено колотилось: он, он - предмет ее тайных воздыханий, оказался Аниным учителем и вблизи выглядел еще симпатичней. Николай машинально отметил про себя, что младшая сестра, его ученица - внешне ничего особенного не представляет, а старшая - просто красавица.
  
  Пока они поднимались по лестнице на второй этаж в классную комнату, Анна успела ему рассказать, что у Лизы очень красивый голос, лирическое меццо-сопрано, и она готовится поступать в консерваторию. К ней тоже ходят два учителя: по вокалу и фортепьяно.
  
  - Вы сегодня ее сможете послушать. Лиза разучила на днях новые ро-мансы. Придут гости. Оставайтесь с нами на ужин.
  
  Николай посетовал, что сегодня он занят, но в следующий раз обязательно останется. Не мог же он ей сказать, что предложение на ужин он мог принять только от ее родителей.
  
  - Хотите, я скажу Лизе, она сама вас пригласит?
  
  - Нет-нет, пожалуйста, не надо. Давайте лучше посмотрим, какие у вас знания.
  
  Целый час Николай гонял ее по учебникам за прошлый год и понял, что девушка неплохо разбирается во многих сложных теоремах алгебры и геометрии, но в физике у нее был полный провал по всем разделам.
  
  - Разве вы не проходили это в гимназии? - спросил он Анну, уже уставшую от вопросов и вертевшуюся на своем стуле.
  
  - Проходили, но я все позабыла за лето.
  
  - Сегодня я вам ничего не задам, но впредь будете выполнять все мои задания, а по необходимости делать их в два раза больше, иначе у вас опять появятся двойки.
  
  - Хорошо, - послушно согласилась Анна. - А вы любите поэзию?
  
  - Люблю, - сказал Николай, знавший уже от Фалька о литературных наклонностях его младшей дочери. - Вы слышали о поэтах-мистиках?
  
  - Нет.
  
  - Я вам о них расскажу, когда увижу, что вы изменили свое отношение к физике.
  Лизу он больше не видел, только слышал, когда часы занятий сестер совпадали, ее пение, доносившееся из гостиной, или игру на рояле, напоминавшие ему о родном доме и
  маме, любившей петь и музицировать.
  
  Прошло две недели. Однажды, войдя в классную комнату, он увидел там Лизу. Она стояла около окна и смотрела на багровый закат над крышами домов по ту сторону улицы. Солнечные блики скользили по ее высокой, тонкой фигуре, золотили выбившиеся из толстой косы вьющиеся локоны. Она слышала стук двери, шаги, но даже не шелохнулась и продолжала смотреть в окно. Наконец, она повернулась и окинула его на-смешливо-любопытным взглядом.
  
  В прошлый раз они встретились мельком, и он успел заметить, что она необыкновенно хороша собой. Сейчас он не мог оторваться от ее глаз: глубоких и завораживающих. "Как омут, - подумал он, - не успеешь оглянуться, затянет - и пропадешь в нем с головой". Он смутился, не зная, что сказать, как вдруг она прямо в лоб спросила его:
  
  - Прежний учитель Анны был социалист, а вы?
  Николай насторожился. Поступая к Фалькам, он скрыл, что находится под надзором полиции.
  
  - Я вас давно знаю, - не дожидаясь ответа, сказала Лиза, - вы часто выступаете на митингах, а третьего дня видела вас около казарм Севастопольского полка.
  
  - Около казарм? Там собирались анархисты... И вы... там были?
  
  - Была.
  
  - Вы водитесь с анархистами?
  
  - А что, нельзя? - вызывающе спросила Лиза и вскинула свои длинные ресницы.
  
  Николай ничего не ответил. Молчание неловко затянулось.
  
  - У вас в училище тоже не лучше. - Лиза, наконец, нашла, что сказать, вспомнив рассказы одноклассниц о недавней сходке в горном училище. - Притащили из Земской больницы труп и носили его по коридорам и улицам, как жертву полицейских расстрелов.
  
  - Вы правы, это невероятная глупость. Сходку разогнали, училище за-крыли на целую неделю. Руководство училища отказалось рассматривать требования студентов.
  
  - А что они требовали?
  
  - Вам, действительно, это важно знать?
  
  - Конечно, у нас в гимназии тоже собирают подписи под разными петициями, только я в них ничего не понимаю.
  
  Николай внимательно посмотрел на нее, увидел на ее лице искренний интерес и стал перечислять требования студентов, которые он сам лично составлял и два дня назад передал в числе студенческой депутации ректору училища Сергею Николаевичу Суркову, известному своим консерватизмом и жестокостью к студентам и преподавателям, замеченным в политической неблагонадежности. В 1904 году 11 студентов были исключены из училища за революционную деятельность. Еще чудо, что они с Сергеем не попали в их число.
  
  Не успел он досказать, как в класс вошла Анна и с любопытством по-смотрела на них. Извинившись, он сказал Лизе, что вынужден прервать разговор. Лиза пробормотала: "Спасибо!" и быстро направилась к двери. Щеки ее горели, сердце стучало, как кузнечный молот. Она была сердита на себя за то, что наговорила ему какие-то глупости, вспомнила о трупе, до которого ей не было никакого дела, заставила перечислять требования студентов.
  
  Задумав вчера встретиться с ним в классе, она считала, что это очень просто: завести с ним разговор, намекнуть ему о своих чувствах, короче говоря, заморочить ему голову, как она это не раз делала со своими сверстниками в Ялте. Но Николай! Увидев его так близко от себя, она только сейчас поняла, что это - взрослый, серьезный человек, что у него, может быть, есть жена или девушка: у такого симпатичного человека не может не быть девушки. И ему нет никакого дела до нее, Лизы, и ее чувств. Он - Анин учитель, а она для него - всего лишь старшая сестра его ученицы.
  
  От этих мыслей ей стало плохо. Она ушла в свою комнату, легла на кровать. Голубые
  глаза и вежливо-учтивый взгляд Николая, смотревшего на нее в классе явно свысока, выплывали из темноты, терзали ее сердце.
  
  В комнату заглянула Зинаида
  
  - Лиза, пришел Лазарь Соломонович, ждет тебя уже 15 минут. Ты что тут сидишь в темноте?
  
  - Голова болит. Сейчас приду.
  Она спустилась вниз, села за рояль. Хорошо, что сегодня музыка, а не вокал. Музыка ее всегда успокаивает. Она посмотрела на учителя Лазаря Соломоновича - уже немолодого мужчину, с густой гривой седых волос и розовыми, пухлыми, как у поросенка, щеками. Вот этот не прочь проявить свои чувства, старается каждый раз к ней поближе наклониться или кладет свои потные руки на ее пальцы, когда она ошибается в нотах, и долго их не отнимает.
  
  - Лазарь Соломонович, - сказала Лиза, - можно я сегодня поиграю что-нибудь Рахманинова?
  
  - Можно, - нехотя согласился учитель, - но старое задание все равно остается за вами, и получите еще новое.
  
  Лиза порылась в нотах, достала свой любимый второй концерт для фортепьяно Рахманинова и стала играть... Боль исчезла, мысли потекли в другом направлении, и само собой пришло успокоение. Николай, конечно, не женат, он учится только на втором курсе и слишком молод, чтобы заводить семью. Наличие девушки - тоже не факт, а если она и есть, - дело поправимое. Лизе он нравится, и она сделает все, чтобы завоевать его сердце.
  
  Дома Николай весь вечер думал об этой удивительной девушке - Лизе, вспоминал ее глаза, тонкий профиль, насмешливую улыбку. Он раскрыл учебник, но не мог осилить ни одной страницы: - перед ним все время стояло ее лицо. Неожиданно его пронзила тревожная мысль: зачем она приходила в класс, познакомиться поближе или дать ему понять, что все знает о нем? Девушка - полная загадок.
  
  Больше они не разговаривали. Николай несколько раз сталкивался с ней на лестнице, причем ему каждый раз казалось, что она специально поджидает его. Длинные ресницы взлетали и падали, глаза излучали сияние, которое слишком о многом говорило. Он смущался, как гимназист, чего с ним раньше никогда не бывало, вежливо раскланивался и под предлогом, что опаздывает на урок к Анне, быстро уходил. Но настойчивое внимание этой красавицы не могло оставить его равнодушным. Он стал замечать, что постоянно думает о ней.
  
  Первым сдвигом в этой немой игре, сразу оцененным Лизой в свою пользу, было его появление в доме Фальков в цивильной одежде, а не в сту-денческой шинели и сюртуке. На это переодевание у Николая уходил целый час. Сбежав с последней лекции, он приезжал домой, выпивал на ходу хо-лодный чай с бутербродами и возвращался обратно в центр. Гардероб его был невелик, и все заработанные в сентябре деньги ушли на покупку нового пиджака, жилета и двух белых рубашек на смену. Черное драповое пальто, хотя и было сшито год назад к поступлению в училище, оставалось в хорошем состоянии, так как он его почти не носил. К нему пришлось, заняв у Володи денег, купить новую шляпу и модные ботинки.
  
  ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  
  
  ГЛАВА 1
  
  В Екатеринослав пришла осень. Солнце, наверстывая дождливые и холодные дни в начале сентября, так припекало, что горожане ходили без пальто и в летних головных уборах. Парки и сады оделись в пурпурно-желтые краски, а на Екатерининском бульваре на несколько километров протянулся пестрый ковер из листьев, доставляя удовольствие взрослым и детям поддевать их ногами и подбрасывать кверху.
  И все кругом радовало глаз: и стройные тополя на фоне ослепительно-синего неба, и раскидистые, переплетенные ветви акаций, и американские клены, которые, как солдаты, стойко несут службу круглый год в своем полном багровом одеянии.
  
  Хорошо в эту пору выйти на обрыв в Потемкинском парке и посмотреть оттуда сверху на Днепр, его противоположный берег и Монастырский остров. Здесь тоже, куда не глянь, все утопает в золоте, а вода в реке переливается серебряными блестками.
  Однако все хорошее когда-нибудь кончается. В первых числах октября задул северный ветер. Шел он издалека, из самого Питера, мимо Москвы, Курска, Белгорода и вместе с ним, а то и, опережая его, приходили оттуда известия о волнениях и забастовках по всей России. Екатеринослав забурлил. Городовые и войска, расквартированные в городе, не успевали разгонять митинги, вспыхивающие то на бульваре, то на Фабрике, то в Чечелевке, а то одновременно во всех рабочих поселках. Агитаторы призывали к общей стачке, свержению самодержавия и казне Николая П.
  
  Растерянный губернатор Александр Борисович Нейдгардт, не зная, что предпринять, отправлял каждый час телеграммы в Петербург министру внутренних дел Булыгину и директору Департамента полиции Коваленскому. Пока они шли туда и обратно, волнения в городе приняли массовый характер.
  
   Утром 10 октября забастовали рабочие и служащие железной дороги, мыловарен, мельниц. Вслед за ними остановились все промышленные предприятия, типографии, закрылись магазины. Студенты Горного училища, бросив занятия, вышли на Соборную площадь и провели большой митинг в поддержку политических и экономических требований рабочих.
  Николай на этом митинге не был. Он уже несколько дней не ходил в училище, занимаясь переводом научных статей с французского языка на русский для Екатеринославского научного общества. Эту подработку ему устроил Володя. И он с благодарностью вспоминал свою маму, Елену Ивановну, которая с детства приучала детей говорить и писать по-французски.
  
  Деньги за перевод он намеревался отослать в Петербург Сергею. Брат, скрываясь от полиции, жил по углам у чужих людей, летом ночевал в Павловском или Гатчинском парках, голодал и без конца болел брон-хитами. Вместе с деньгами он постоянно отправлял ему с оказией лекарства и продукты. Тут еще, как назло, хозяин Николая повысил в октябре плату за квартиру. Можно было бы снять комнату дешевле, но Ковчан просил оставить квартиру в конспиративных целях, однако денег не предлагал.
  
  В голове Николая теперь только и вертелось: деньги, деньги, где дос-тать деньги. Ему очень не хотелось заниматься чертежами: кропотливой и мало оплачиваемой работой, но выхода не было, и он еще набрал груду чертежей в техническом бюро Брянского завода, где ему обещали за срочность заплатить в два раза больше. Из дома он теперь выходил только, когда у него были занятия с Анной.
  
  В этот первый забастовочный день он вернулся от Фальков в десятом часу. Под дверь была просунута записка от Ковчана. Дима просил срочно к нему зайти. Николай прошел в комнату, посмотрел на стопку статей и тол-стый франко-русский словарь, которым приходилось пользоваться для перевода сложных технических терминов, тяжело вздохнул и отправился к Диме. Просто так, зная его занятость, Дима не станет вызывать.
  Жил он на Ульяновской улице в конспиративной квартире. В двух кварталах от него, на углу Ульяновской и Херсонской улиц находился дом Манухина, где была еще одна конспиративная квартира другого члена ко-митета, Нины Трофимовой.
  Обе квартиры были удобны тем, что выходили окнами на старообрядческое кладбище, густо заросшее деревьями и кустами сирени и боярышника. Рядом, только перейти узкую Херсонскую улицу, - другое, старое городское кладбище, запущенное, без ограды, с заброшенными мавзолеями и расколотыми памятниками, где при необходимости можно бесследно исчезнуть. У Димы хозяин был дотошный, следил за теми, кто ходит к жильцам, и одно время его подозревали в сношении с полицией. Поэтому собирались здесь крайне редко, только по ночам и приходили с черного хода со стороны кладбища.
  
  Хозяин Трофимовой, наоборот, сочувствовал революционерам, догадывался, чем занимается его квартирантка и кто к ней ходит, и, когда однажды увидел у своего дома околоточного с тремя городовыми, послал младшего сына к Нине предупредить ее, а сам всячески задерживал непрошеных гостей. За это время Нина успела собрать в корзину всю нелегальную литературу и отнести в тайник на чердак. У нее иногда собирались писать листовки и обсуждать темы выступлений на митингах и собраниях. Если время было очень позднее, гости шли ночевать к Диме. Петровский иногда уходил домой один. У него на квартире в Новых Кайдаках стоял ручной станок , и они с женой Доминикой сами по ночам печатали листовки и распоряжения комитета.
  
  ... Николай пошел на остановку трамвая, прождал полчаса, удивляясь, что, кроме него, народу нет. Подошел знакомый дворник, показал на приклеенный к столбу листок бумаги: оказывается, трамвайщики присоединились к забастовщикам и трамваи не ходят.
  
  - Надо же, - удивился Николай, - я совсем недавно приехал из центра. А извозчики?
  
  - Не видел ни одного. Будьте осторожней, - дворник перешел на шепот, - говорят, в центре на каждом перекрестке поставили патруль.
  
  "Вот и отлично, - подумал Николай, - значит, забастовка удалась, и власти не на шутку испугались".
  
  Он решил сократить путь через проходные дворы и переулки. Фонари тускло освещали улицы, видимо, губернатор распорядился снизить напряжение, чтобы людям неповадно было собираться на митинги. Иногда из темноты выплывали фигуры городовых, державшихся вместе по 3 - 4 человека, или слышался топот казачьего разъезда. Несколько раз городовые останавливали Николая, спрашивали, куда он идет. Он говорил, что возвращается домой от товарища, и называл первую пришедшую на ум улицу.
  
  Ближе к окраине стражей порядка не было, кое-где у домов группами стояли люди, бурно что-то обсуждая. При виде Николая они замолкали и по-дозрительно на него смотрели.
  
  Николай боялся, что его примут за шпика и чего доброго изобьют. "Придется у Димы заночевать", - с тоской подумал он, вспоминая статьи с переводами и гору неоконченных чертежей.
  
  - Хорошо, что пришел, - обрадовался Ковчан. - Проходи в комнату, там собрались все члены комитета.
  
  Заседание уже кончилось, все окружили рабочего Брянского завода Петровского и оживленно с ним беседовали. Увидев Николая, Григорий Иванович поднялся из-за стола, крепко пожал ему руку, выразив сожаление, что он так поздно пришел.
  
  - У нас к вам два важных поручения, - сказал он охрипшим голосом, видимо, сорванным сегодня на митингах, - Дима вам объяснит, а нам пора.
  
  Он еще раз крепко пожал Николаю руку и направился к дверям. Вслед за ним поднялись Лещинский, Шварц, Фабричный, Бранденбургский, Шаповалов и другие товарищи.
  
  Проходя мимо Николая, они приветливо ему улыбались и протягивали руку, а преподаватель его училища, профессор Маковский - добродушный и в высшей степени симпатичный человек, по-отечески обнял его и похлопал по плечу.
  
  Дима пошел их провожать через черный ход. Вернулся веселый, глаза его возбужденно горели.
  
  - Видел, что творится в городе? Почти все заводы остановились, железная дорога, мастерские. Трамвайщики поздно спохватились, но тоже решили поддержать. Железнодорожники сформировали специальный состав и ездят по всей губернии, агитируя население бросать работу и присоединяться к бастующим. Завтра вся Екатеринославщина встанет. Тут такое дело, - замялся он, - сегодня ученики музыкальной школы и коммерческого училища ходили по учебным заведениям, насильно заставляя ребят выходить на улицу и митинговать в поддержку рабочих. Дошли до того, что разливали в классах ядовитую жидкость. Есть по-страдавшие. Завтра они опять собирают молодежь на сходку. Там, конечно, будут учителя, родители, студенты твоего училища, но все это стихийно, без подготовки и много горячих голов, которые могут наломать дров. Сходи туда, пожалуйста. Может быть, им понадобится помощь или надо будет выступить. Мне больше некого послать, все сейчас заняты. Просил Мишу Колесникова - это был близкий друг и сокурсник Николая, так он получил от Григория Ивановича срочное задание.
  
  - Хорошо, Дима, постараюсь все сделать. А где хоть приблизительно они собираются и в какое время?
  
  - В восемь-девять, на углу Кудашевской, - обрадовался Ковчан, что Николай согласился: человек надежный, верный и всегда безотказный.
  
  - Почему именно на Кудашевской, там же рядом управа?
  
  - У них пока нет определенного места, будут его искать, и рассчитывают на двор реального училища. Потом обязательно напишешь статью. Интересно знать, о чем молодежь будет говорить. - Дима помолчал и виновато посмотрел на Николая. - Коля, я знаю, ты сейчас очень занят. Но у Петровского к тебе еще одна настоятельная просьба. Комитет решил форсировать работу Совета депутатов, считая, что сейчас самое подходящее время, и определил день первого организационного собрания - 17 октября. Ты сможешь до этого побывать на Брянском заводе, поговорить с рабочими, там у нас больше всего делегатов - 100 человек. На некоторых предприятиях сейчас надумали произвести перевыборы. Это меньшевики давят на рабочих, заставляют их избирать своих людей. Надеются, что и в исполнительный комитет их больше пройдет, а в председатели прочат своего Басовского.
  
  - Ну, это у них вряд ли получится. Надо будет до 17-го написать по этому поводу листовку. На Брянке меньшевики вроде приутихли.
  
  - Они никогда не утихнут. Вместо того чтобы признать свои ошибки, специально дезорганизуют всю нашу работу, поэтому Петровский и просит еще раз побеседовать с людьми.
  
  - А как же письмо брянцев к Ленину, что с меньшевиками на заводе по-кончено, я сам помогал его составлять? - И в памяти Николая всплыл выразительный конец этого письма, подсказанный кем-то из рабочих, - "меньшевиков дело швах".
  
  - Немного поспешили. Да сейчас некогда с ними выяснять отношения. По всей стране разворачиваются события. Мы накануне великих перемен, - произнес Ковчан с пафосом, но, посмотрев на усталое лицо Николая, спохватился. - Давай поужинаем, ты, наверное, голодный, и оставайся у меня ночевать.
  
  - Да нет, придется идти домой, а то не попаду к гимназистам, раз трамвайщики бастуют.
  
  Он опять вышел в темноту... Людей на улицах уже не было, только иногда из закоулков или подворотен выскакивали собаки и с остервенением лаяли на него.
  Из степи медленно наплывал туман, как это часто бывает осенью, когда днем солнце припекает, а ночью температура резко опускается. Изо рта шел пар, под ногами скрипели сухие листья. Он посмотрел вверх: небо, еще не затянутое туманом, густо усыпано звездами. В центре Екатеринослава не увидишь такой красоты, только здесь, на окраине города или дома, в Ромнах.
  
  В Ромнах небо висит низко над головой и, когда стоишь на крыльце дома, кажется, что звезды падают в деревья их большого сада. Мысли о звездах привели его к стихам: "В ночь молчаливую чудесен мне предстоит твой светлый лик", а стихи - к Лизе, и ему приятно было в своем ночном одиночестве думать о ней, видеть ее глаза, взмах пушистых ресниц, пухлые, соблазнительные губы. Хотелось обнять ее всю: тоненькую, хрупкую, прижаться щекой к ее лицу и медленно, по очереди целовать глаза и губы и снова глаза, эти бездонные омуты, которые так быстро затянули его в свою глубину.
  
  На следующий день он вышел из дома в семь часов и через 40 минут шел уже по Екатерининскому проспекту. На всех перекрестах стояли конные городовые, по тротуару ходили солдаты и гарцевали казаки, подозрительно осматривая прохожих. В воздухе носилось напряжение. Николай шел и возмущался: кому это пришло в голову собирать на сходку учащихся, когда весь центр наводнен войсками?
  
  Ближе к 9 часам из переулков стали появляться группы учеников-старшеклассников и направляться к Кудашевской улице. Николай пристроился к одной такой группе и невольно наблюдал за ребятами: парни дергали девушек за косы, те недовольно делали им замечания, а иные били своих обидчиков ранцами. Все шумно галдели, смеялись, шутили, не обращая никакого внимания на войска. Дети есть дети.
  
  На углу Кудашевской и проспекта собралась огромная толпа учеников с родителями и учителями. В стороне стояла группа конных городовых, терпеливо взирающих на это зрелище.
  
  Николай заметил в толпе студентов своего училища и несколько семинаристов.
  
  - Кто тут старший? - спросил он у знакомого первокурсника.
  
  - Павел Симанович, - парень махнул в сторону высокого худого мужчину лет 25, стоявшего в окружении старшеклассников классической гимназии.
  
  - Кто такой?
  
  - Учитель коммерческого училища.
  
  Он подошел к Симановичу, сказал, что его прислали от комитета РСДРП.
  
  - Зачем? - сморщился Павел. - Мы способны провести все сами, без нянек.
  
  - Проводите. Никто не собирается вмешиваться.
  
  Время шло. Симанович со своими помощниками ушли искать место для сходки. Народ все прибывал: это уже были подмастерья и ученики близлежащих мастерских, ремесленники, литейщики с завода Заславского, какая-то уличная шпана. Толпа бурлила, ходила волнами, самые нетерпеливые свистели и кричали, требуя начинать. Через минуту-другую вся эта огромная масса станет неуправляемой.
  
  Вернулся Павел со своей командой. Они так и не нашли подходящей площадки. Николай посоветовал ему начинать там, где уже собрался народ. Тот недовольно сказал, что сам знает, что нужно делать. Николай не сомневался, что это Симановичу пришла вчера мысль разливать в учебных заведениях "вонючую" жидкость. Возмущенный, он ушел на бульвар, достал из кармана книгу: он теперь всегда носил с собой книгу или учебник, и погрузился в чтение.
  
  Неожиданно его привлек какой-то шум. Он поднял голову - огромная толпа на Кудашевке качнулась, отступила назад, и вдруг все с криком стали разбегаться в разные стороны.
  
  - Что там такое? - спросил он у мужчины, тащившего за руку упирающегося гимназиста.
  
  - Казаки, - сказал мальчишка, и только тут Николай увидел его разбитое в кровь лицо.
  
  - Мимо проезжал губернатор и приказал разогнать толпу, - объяснил трясущийся то ли от страха, то ли от возмущения отец.
  - Сволочи, сволочи, сволочи, - визжал женский голос, - с нагайками на детей.
  
  Откуда-то появились листовки, размноженные на гектографе. Николай подобрал одну. "В такой трудный для России час, - прочитал он, - мы не можем оставаться в стороне от наших отцов и братьев, поднявшихся на борьбу за свои права... Вместе со всеми мы требуем удовлетворить все просьбы рабочих, уничтожить самодержавие, установить парламентское государство и принять конституцию... Для себя мы просим немного: отменить кондуитские списки, внеклассный надзор и обязательное посещение гимназической церкви ".
  
  Пока Николай пробирался вперед, казаки уже исчезли, на земле лежало несколько учеников в разорванной одежде, с окровавленными лицами. Их подняли и куда-то повели. Услышав о расправе с детьми, со всех сторон к бульвару спешили люди. В считанные минуты на перекрестке Кудашевки и проспекта собралось несколько тысяч человек.
  Николай не стал дожидаться команды Симановича, влез на развилок сломанного дерева, поднял руку, призывая к тишине, и стал с возмущением говорить о насилии власти и ответственности губернатора за избиение детей. Он вытащил из кармана листовку и принялся читать ее вслух...
  
  - Вот что хотели учащиеся и что они получили в ответ, - сказал он, с трудом перекрывая возбужденные голоса людей.
  
  Кто-то его потеснил, и на его место влез другой оратор, совсем юный паренек, ученик 5-го или 6-го класса реального училища. Рядом стояла его мать и дергала мальчика за шинель: "Сережа, - умоляла она со слезами, - пойдем домой". Николай решил сделать ей приятное, сказав, что у нее замечательный сын, но та оскалилась и со злостью прошипела: "Ненавижу всех вас, особенно социалистов, губите наших детей". В этот момент к их общему ужасу прямо над головой Сережи пролетели пули.
  
  Юноша быстро соскочил вниз, крикнув появившемуся откуда-то Сима-новичу: "Казаки!". Это был все тот же отряд казаков, который, сделав небольшой круг по городу, вновь вернулся на бульвар.
  
  Николай ждал, что Павел отдаст приказ разойтись, но тот что-то крикнул в толпу, вокруг него быстро собралась группа старшеклассников, студентов и рабочей молодежи, и они стали перекрывать улицу и проспект, волоча из соседних дворов лавки, доски, столы, ветви деревьев, оставшиеся после сентябрьской бури.
  
  Трое студентов-горняков ломом и железными прутами выкапывали из земли телеграфный столб. Столб не поддавался. К ним подошли еще несколько человек и дружно стали его раскачивать. Столб резко покачнулся и с грохотом рухнул вниз, усеяв мостовую осколками разбитых изоляторов. Его подтащили к заграждению, подняли на самый верх и с помощью проволоки стали привязывать к нему остальные предметы. Пустые проемы заполняли булыжниками и мелкими ветками. Молодежь работала быстро, изредка перекидываясь между собой словами. То, что у них оказались ломы, железные пруты и проволока, свидетельствовало о заранее продуманном плане.
  В считанные минуты на перекрестке возникло что-то вроде баррикады, перекрывшей Кудашевскую улицу и проезд около бульвара. За ней оказалась основная толпа митингующих и казаки.
  Тем временем со стороны Волосской улицы подошла рота Симферо-польского полка. Солдаты в недоумении остановились перед заграждением, не зная, что предпринять. Время от времени офицер кричал молодежи, чтобы она расходилась по домам, иначе он отдаст приказ стрелять. В ответ в него летели булыжники и раздавались одиночные выстрелы.
  
  Ситуация выходила из-под контроля. Николай уговаривал Симановича распустить ребят.
  
  - Павел, хватит играть с огнем, у солдат сейчас лопнет терпенье.
  
  - Они не посмеют стрелять в детей.
  
  - Казаки их уже избили и стреляли.
  
  - Пустяки, это так, для острастки.
  
  Симанович был в ударе. Глаза его лихорадочно блестели, лицо покры-лось красными пятнами. Николай увидел подходившего к ним Мишу Колесникова. Обрадованный, он бросился к другу, надеясь, что вместе они образумят этого горе-вожака, возомнившего себя чуть ли не Наполеоном. К его огорчению, Миша стал хвалить Симановича за идею о баррикаде, которая, несомненно, послужит примером для других.
  
  - Молодец, Павел! Я полностью его поддерживаю, думаю, и комитет был бы на его стороне.
  Ты, Коля, не понимаешь остроты момента.
  
  - Дурак ты, Мишка! - выругался в сердцах Николай, - про комитет помолчал бы. Не забывай, что здесь много учеников и родителей, которые пришли сюда только ради своих детей.
  
  От кого-кого, а от своего лучшего друга он не ожидал такого подвоха. Студенты его училища и семинаристы тоже стали доказывать, что он не прав и надо поддержать боевой дух молодежи.
  Около Павла толпились здоровые парни с завода Заславского. Им на-доела настырность Николая, и они силой оттеснили его в середину толпы. Он плюнул на Симановича и через проходной двор вышел на Екатерининский проспект. Здесь собралось еще больше народу. Все с волнением ждали, что будет дальше.
  Время шло. Офицер нервничал: ему уже несколько раз передавали приказ губернатора утихомирить учеников, ни перед чем, не останавливаясь, и срочно отправляться на Фабрику, откуда огромная толпа демонстрантов направлялась в центр города.
  
  - Го-с-по-да! - кричал он раздраженным голосом. - Пр-рошу вас раз-зойтись. Пр-о-шу!
  
  Терпение его лопнуло, когда здоровый булыжник попал в голову одному из солдат, и тот, обливаясь кровью, рухнул на землю. Он взмахнул рукой, послышались щелчки отодвигаемых затворов, и солдаты, подбежав к баррикаде, стали по ней карабкаться и стрелять в толпу. В страшной панике люди бросились в конец улицы, надеясь укрыться в Невенчанной балке, но там их ждали казаки, которые встретили их стрельбой.
  
  Через десять минут все было кончено. Казаки проделали в заграждении проход и по одному выезжали на проспект. Когда все собрались, они выстроились в два ряда и крупной рысью ушли вниз по проспекту. За ними двинулись солдаты.
  К месту расстрела со всех сторон опять бежали люди. Баррикаду разобрали. За ней лежали десятки тел убитых и раненых. Между ними ходили родители и учителя, разыскивая своих детей. Воздух дрожал от стонов и плача. В небе с криком носилась стая ворон, напуганных выстрелами.
  Недалеко от баррикады, прямо на тротуаре, сидел Симанович и непод-вижно смотрел в одну точку. Лицо его теперь стало серо-землистого цвета. Прядь мокрых от пота волос спадала на лоб. Около него стояли трое гимназистов и уговаривали его идти домой. Наконец, он с трудом поднялся, и они, не оборачиваясь, пошли вниз по проспекту. "Подлец, - возмутился Николай, - бежал с поля боя, бросив своих солдат".
  Он поискал глазами Мишу и увидел его лежащим на мостовой. Николай подошел к нему, тронул его за плечо. Миша открыл глаза.
  - Коля! - прошептал он. - Ты оказался прав. Но все-таки мы сумели показать им свою силу.
  Он приподнял голову, посмотрел на лежащих кругом людей и заплакал.
  
  - Ты ранен?
  
  - Рука!
  
  Только тут Николай увидел на рукаве его шинели дырку и кровь. Он вытащил из кармана складной нож, с трудом стащил с него шинель, распорол толстую ткань сюртука и туго перетянул платком руку почти под самым плечом. Миша тихо стонал, кусая синие губы.
  
  Ждали врачей из городской больницы. Наконец, подъехала карета с медперсоналом. Николай увидел Володю, хотел подозвать его к Мише, но того уже схватили за рукав халата и потащили к парнишке, над которым, стоя на коленях, в истерике билась мать. Володя пощупал его пульс и стал делать искусственное дыхание.
  Николай никогда не видел, как Володя работает. Он интенсивно нажимал руками на грудь мальчика, дышал ему в рот и снова что есть силы давил на грудь. Раненый очнулся. Володя оставил около него медсестру, а сам поспешил к другому пострадавшему. Его звали со всех сторон, и он метался с одного места на другое, пока не подъехали еще врачи. Мише тоже оказали помощь и увезли в больницу. Через час уехала последняя карета. Толпа стала расходиться.
  Николай неподвижно стоял на опустевшей улице. К нему подошел пожилой учитель и
  тихо произнес:
  
  - Десять убитых и восемь тяжело раненных.
  
  Оба они смотрели в одно и то же место: на большую лужу крови неда-леко от бывшей баррикады. Ветер кружил по мостовой листья деревьев, сворачивал их в шары и с силой бросал в лужу. Шары окрашивались в красный цвет, катились дальше по дороге к Екатерининскому проспекту.
  
  Учитель подошел к остаткам заграждения и стал собирать доски. Затем вернулся обратно, отодвинул ногой листья и огородил лужу досками.
  
  - Пусть это место станет святым для жителей города и позором для его властей.
  
  Он низко поклонился своему сооружению и пошел к бульвару, согнув спину и еле передвигая ноги.
  
  Николай постоял еще немного. Вдруг его охватило беспокойство об Анне и Лизе: где они, что с ними? Может быть, они тоже участвовали в этом митинге.
  Сегодня занятий с Анной не было. Он придумал какую-то причину и направился к Фалькам, решив идти по бульвару. На одной из скамеек в окружении двух плачущих женщин сидел пожилой учитель. Николай кивнул ему головой как старому знакомому и пошел дальше.
  Через час после его ухода на бульваре появилась колонна людей: это были служащие Управления железной дороги. С утра в управлении был свой большой митинг. Услышав, что на Кудашевке произошло с детьми, они всем составом в количестве 500 человек двинулись к месту преступления. Шли мирно, без песен и транспарантов, чтобы не провоцировать ехавших за ними следом городовых. По дороге к ним присоединялись другие люди. Когда они подошли к скамейке, где сидел учитель, их было уже несколько тысяч. Учитель встал впереди всех и повел их к сооруженной им оградке. Вокруг нее и по всей улице уже лежало множество цветов.
  
  Увидев всю эту трагическую картину, возмущенные железнодорожники стали произносить обвинительные речи. Кто-то требовал привезти губернатора и расстрелять его на этом месте, кто-то предлагал немедленно разогнать Городскую Думу.
  
  - Кто ответит за смерть невинных детей? - воскликнул вскочивший все на то же сломанное дерево очередной оратор, инженер-технолог управления Кириллов, и потряс кулаком в сторону Думы. Толпа дружно поддержала его: "К ответу! К ответу!" Городовые хмуро взирали на эту сцену, не решаясь после случившегося применить оружие.
  В это время из ворот Думы выехал взвод казаков и открыл стрельбу. Первая пуля угодила в грудь Кириллова. Он стоял, прижимая к раненому месту обе руки и недоуменно озираясь вокруг, потом медленно опустился на колени и свалился на мостовую. К нему бросился инженер Майковский, и тут же меткая пуля попала ему в голову. Около дерева образовалась большая лужа крови.
  
  Люди с криком разбежались в разные стороны, а, когда казаки и городовые ускакали, вернулись на перекресток и увидели не менее страшную, чем утром, картину - среди цветов, помятых лошадиными копытами, лежали десятки тел их товарищей. Опять из больницы приехали врачи и медсестры, опять Володя делал искусственное дыхание и перевязывал раны. В этот раз было убито 11 человек и 20 - ранено.
  - Доктор, - позвала Володю какая-то женщина, когда он в последний раз обходил место трагедии. - Наш учитель ранен, спасите его.
  Володя пощупал пульс пожилого мужчины, лежавшего в неестественной позе с вытянутой вперед рукой, как будто хотел, что-то сказать и не успел, приложил к его груди ухо. Голова учителя свисала набок. Он приподнял ее, и по земле расползлось большое пятно крови.
  - Он убит, - сказал он женщине. Та закрыла лицо руками и громко зарыдала.
  - Пойдемте, я отведу вас на скамейку.
  Володя взял плачущую женщину за руку и повел ее вместе с подоспев-шей медсестрой на бульвар.
  Николай всего этого уже не видел. Вскоре он стоял на крыльце дома Фальков и дергал рукоятку звонка. Дверь очень кстати открыла Анна. Он сказал ей, что ему срочно понадобился учебник, оставленный в классе. Анна убежала наверх. Из гостиной доносилось пение Лизы. Николай успокоился.
  - Вы сегодня были в гимназии? - спросил он Анну, когда та вернулась с книгой.
  - Нет. Зинаида ходила с утра на рынок, сказала, что в городе начались беспорядки и много солдат. Папа приказал нам остаться дома.
  Из столовой вышла Зинаида. Николай сказал ей, что на улицах стреляют - убили 10 гимназистов, Анне и Лизе сейчас лучше сидеть дома.
  - Мы и сидим, - сказала Зинаида. - Может быть, позвать Сарру Львовну?
  - Нет-нет, - смутился Николай, боясь, что появится Лиза. - Передайте ей мой совет.
  - Кто там? - спросила Сарра Львовна Зинаиду.
  - Анин учитель приходил за учебником. Сказал, что в городе стреляют.
  - Зинаида, кто это приходил? - поинтересовалась некоторое время спустя Лиза.
  - Анин учитель. Книгу какую-то забыл.
  - И только?
  - И только, а что тебе еще надо? Предупредил, что в городе стреляют, а ты ходишь по улицам, нас всех нервируешь.
  - Зинаидочка, не говори глупостей. Что со мной может случиться?
  - Так убило 10 гимназистов!
  - Все это чепуха.
  - Человек о вас беспокоится, пришел специально предупредить, а тебе все чепуха.
  - Он пришел за книгой.
  - Конечно, за книгой. А то мы не знаем?
  - Всето ты знаешь, а мы вот не знаем, - сказала Лиза и недовольная намеками Зинаиды ушла к себе в комнату. То, что учитель пришел к ним из-за нее, ну и, конечно, Анны, не было сомнений, но было ли это простое беспокойство о них или что-то большее? Все ее старания намекнуть ему, что он ей нравится, проходили впустую: он оказался непробиваемый, как скала, а действовать более откровенно у нее не хватало духу.
  
  Николай напрасно ходил к Фалькам. На следующий день напуганный событиями в городе губернатор объявил в Екатеринославе осадное положение, призвав жителей без крайней необходимости из домов не выходить и не выпускать детей на улицу. Все учебные заведения прекратили занятия; магазины и продовольственные лавки не работали. Днем забастовали рабочие электростанции, и вечером весь город погрузился во мрак.
  В следующий раз Николай появился у Фальков через три дня. Пришел с опозданием на полчаса - трамваи, начавшие уже ходить, почему-то опять исчезли. Анна тут же его спросила:
  - В городе опасно?
  - Опасно, - улыбнулся Николай, нисколько не связывая ее наивный вопрос с Лизой.
  Девушка помолчала и сообщила ему под большим секретом, что Лиза ходит с двоюродными братьями на митинги. Папа, конечно, ничего не знает, а мама очень волнуется. Вчера Лиза пришла перед самым приходом папы с работы, мама даже посылала дворника Степана на бульвар ее разыскивать.
  - Ваши братья - социалисты?
  - Анархисты, состоят в каком-то кружке.
  Николай стал объяснять Анне новый урок, но мысли его все время вер-телись вокруг услышанной новости. Значит, Лиза не зря тогда при их встрече в этом классе упомянула о связях с анархистами, и, если она сейчас ходит с ними на митинги, - это серьезнее, чем простое увлечение. "Впрочем, какое мне до этого дела, - подумал он, заканчивая урок и невольно прислушиваясь к голосам на первом этаже: там громко разговаривали Сарра Львовна и вернувшаяся откуда-то Лиза, - это меня не касается".
  Он еще потянул некоторое время, подождав, когда Лизины каблучки простучат наверх, и она пройдет в свою комнату, продиктовал Анне задание и быстро спустился вниз.
  В эти дни ему все-таки пришлось ночевать у Ковчана. Дима просил его по горячим следам писать то листовки, то статьи в местные газеты. Николай писал их быстро, за ними кто-то приходил, где-то их печатали, днем Николай видел их расклеенными на домах. Его заметка о расстреле молодежи была опубликована в "Вестнике юга" и перепечатана в газетах Петербурга и Киева. Листовка на эту же тему висела на многих домах города. Полицейские их срывали, но они вновь появлялись уже в других местах, заставляя прохожих возмущаться: одних - поведением властей, других - безрассудством молодежи и их учителей.
  В тот же день, когда солдаты и казаки расправлялись с молодежью на Кудашевке, настоящая война рабочих с войсками развернулась в рабочем поселке Чечелевка. Еще с утра несколько человек остановили прямо в степи поезд с казаками, которые по распоряжению губернатора были вызваны из Павлодара. На паровоз проворно вскочили двое молодых людей, выпустили из котла воду и быстро исчезли. Поезд дальше идти не мог. Казакам ничего не оставалось делать, как вывести лошадей из вагонов и добираться до поселка своим ходом.
  
  За это время рабочие успели возвести на подходах к поселку шесть баррикад. В ход пошло все подряд - телеграфные столбы, деревья, булыжники из мостовой, рельсы строящейся новой трамвайной линии. Мужчинам помогали женщины и дети: таскали камни и песок, рыли глубокие траншеи.
  Самой главной стала баррикада на перекрестке Орловской улицы и 1-й Чечелевки, которую рабочие ласково назвали "баррикадой-матерью". На самом верху ее гордо развивалось Красное знамя.
  Приготовились к отпору войскам и поперечные улицы: Керосинная, Угловая, Далекая, Сквозная, Бойкая.
  Днем со стороны центра к 1-й Чечелевке подошла рота Бердянского полка. Увидев заграждение, офицер приказал солдатам подойти к нему впритык и открыть огонь по прятавшимся в траншеях людям. Рабочие из своих укрытий кидали в них бомбы и фугаски, палили - у кого они были - из охотничьих ружей и револьверов. Несколько смельчаков засели в доме напротив и обстреливали солдат из окон.
  Рота отступила и направилась к соседней улице, но там наткнулась на другую баррикаду. Не смогли переломить ситуацию и подошедшие роты Феодосийского и Симферопольского ( та самая, что некоторое время назад расправилась с молодежью на Кудашевке) полков. Рабочие мужественно сражались с солдатами. Поселок полностью оказался изолирован от правительственных войск.
  
  
   ГЛАВА 2
  
  
   Николай помнил о втором задании Ковчана и с трудом пробрался в Чечелевку, окруженную солдатами. Он знал этот рабочий поселок, как свои пять пальцев. Второй год он вел в цехах Брянского завода рабочий кружок, бывал у многих своих слушателей дома; без него здесь не обходился ни один митинг или демонстрация. Ему было приятно, когда рабочие обра-щались в комитет с просьбой прислать к ним Андрея (его подпольная кличка, этим именем он подписывал и статьи в газетах), когда требовалось разъяснить какой-нибудь важный политический момент или составить коллективный документ.
  
  Когда-то много лет назад, в 70 - 80-е годы прошлого столетия, Екатеринослав считался таким захолустьем, что в него из Москвы и Петербурга отправляли на поселение неблагонадежных людей. Вскоре го-род стал одним из самых крупных промышленных центров России, но царское правительство по-прежнему ссылало сюда бунтовщиков, которые находили среди местных рабочих самую благодатную почву для своей пропаганды.
  Нынешний состав комитета РСДРП тоже был в основном из приезжих, но уже из тех, кого направили работать сюда заграничное Бюро комитетов большинства и редакция газеты "Вперед". Все они имели большой опыт партийной работы, а некоторые лично поддерживали связь с Лениным.
  
  Владимир Ильич внимательно следил за развитием событий в Екатеринославе, вел переписку с рабочими и давал им советы. Почти в каждой своей статье он упоминал о Екатеринославе, ставя его в пример другим организациям или дружески критикуя. Особенно понравилось ему приветствие рабочих Брянского завода Ш съезду РСДРП, которое он любил при каждом удобном случае цитировать: "Мы просим съезд провести параграф 1-го Устава Ленина, а мартовскую формулировку закупорить в гроб".
  Чечелевка был самый большой рабочий поселок на окраине Екатеринослава. Восемнадцать лет назад Брянское акционерное общество, принадлежавшее бельгийцам, построило здесь первую домну. В после-дующие четыре года оно ввело в строй еще две, сделавшие Александровский завод крупнейшим производителем стали. Название "Александровский" - в честь посетившего город в 1883 году Александра Ш - не прижилось. С самого начала завод стали называть Брянским по имени его хозяина - Брянского акционерного общества.
  Со своими печами и колоссальными трубами, окрашенными в черный цвет, издали он напоминал огромный башенный броненосец, заблудившийся в степи и нарушивший ее тишину и первозданную красоту. С наступлением темноты все небо над ним становилось багровым от яркого пламени доменных печей.
  Хозяевами завода были иностранцы, и почти все руководящие и технические должности, включая инженеров, мастеров и лаборантов, на нем также занимали иностранцы, в основном французы. Все они имели высокие зарплаты, массу льгот и неограниченную власть над людьми. Особенно свирепствовали мастера. Они нещадно штрафовали рабочих по каждому пустяку, заставляли их работать в обеденное время и толком ничего не могли объяснить, так как никто из них не знал русского языка.
  Одни из них снимали квартиры в городе, другие - жили недалеко от завода, в уютных домиках отдельного поселка, который был огорожен высоким прочным забором и охранялся рослыми городовыми. Оттуда на территорию завода выходила своя проходная. Острые языки назвали этот поселок "Колонией", а проходную - "директорской калиткой".
  В Чечелевке со временем появилось несколько параллельных улиц, которые так и назывались по названию поселка - Чечелевские с номерами: 1-я, 2-я, 3-я... Кто-то из рабочих ютился в мазанках с крохотными огородами и палисадниками, кто-то - в деревянных двухэтажных домах. Комнаты в этих зданиях барачного типа были маленькие, узкие, но в них каким-то образом умудрялись сосуществовать по несколько семей.
  Николаю не раз приходилось бывать в этих домах. В коридорах и комнатах стоял густой запах сырости, человеческого тела и жареного лука.
  Два года назад доктор Караваев, работавший когда-то в чечелевской лечебнице, а ныне практикующий врач и активный в городе общественный деятель, добился разрешения открыть в поселке библиотеку-читальню "Свет" и сам сформировал ее фонд из книг, которые должны всесторонне просвещать и развивать рабочих.
  Эта библиотека была, как бельмо, у заводского и городского начальства, считавшего самого доктора и его детище источником большевистской заразы. В поселке была еще одна такая "болевая" точка для властей - Аудитория для чтения, расположенная на 3-ей Чечелевской улице в длинном двухэтажном корпусе. Здесь также по инициативе Караваева медики и учителя вели большую просветительскую работу, а самодеятельные актеры устраивали спектакли и концерты.
  Николаю завод и поселок были близки еще тем, что он намеревался после окончания училища работать на Брянке инженером по электротехнической части оборудования - такая у него была будущая специальность.
  ... Он прошел через главную проходную на территорию завода. Шел третий день забастовки. В здании стояла непривычная тишина. В столовой железопрокатного цеха его уже ждал вальцовщик Кузьмич - Степан Кузьмич Нестеренко, староста его рабочего кружка, заранее предупрежденный Ковчаном о собрании. Кузьмич сказал, что всех делегатов собрать не удалось: кто отдыхает после ночного дежурства, кто патрулирует улицы или охраняет проходные завода, чтобы начальство не пропустило штрейкбрехеров, но человек 30 придут, и то польза - лишняя беседа с интеллигентом (так называли лекторов из города) не помешает. Люди приходили уставшие, молча присаживались на стулья, слушали разговор Нестеренко с Николаем.
  - Дела неважные, - говорил тот глухим голосом, как все в этом очень шумном цехе, где во время работы оборудования нельзя было услышать даже стоящего рядом человека. - Администрация не идет на уступки, отвергла все наши требования. "Нравится вам бастовать - бастуйте", - сказал директор стачкому и укатил в Крым. Забастовка кончится, еще круче закрутит гайки, с нас потом и вычтет все свои убытки.
  - Ты не прав, Кузьмич, - возразил ему Николай. - Своими баррикадами вы доказали, что не собираетесь сдаваться и будете стоять до конца. Я думаю, на море ему сейчас далеко не до отдыха.
  - Нам обязательно надо вооружаться, - сказал Аким Петренко, - у сол-дат винтовки и полный боевой комплект, у нас - самодельные бомбы и фугаски. Винтовок - раз-два и обчелся.
  - Для оружия нужны деньги, а где их взять? - возразил сидевший по-одаль от всех высокий худой рабочий с лицом, испещренным оспой, Алексей Криворучко.
  - Собирать у рабочих, - сказал Кузьмич.
  - С нас и так собирают, то туда, то сюда. И на всех митингах просят да-вать деньги на оружие и динамит, а пойди, проверь, куда потом эти деньги деваются. Что-то я не слышал, чтобы рабочим раздавали оружие.
  - Ловкачей много, - вступил в разговор парень с огненно-рыжей шевелюрой, которого раньше Николай не видел в цехе. Говоря, он широко открывал рот, показывая кривые, желтые от курения зубы. - Надо дей-ствовать по-другому: грабить богатеев, силой отнимать деньги, которые они на нас наживают.
  - Я бы еще как следует припугнул мастеров- итальяшек, - сказал тоже незнакомый Николаю рабочий, - лопочут на своем языке, не поймешь, чего хотят. Только и знают, что выставлять штрафы. Гнать их отсюда надо, а не хотят уезжать, так всех под завязку, - и для наглядности он провел рукой под горлом.
  - Индивидуальный террор ничего не даст, - спокойно возразил ему Николай. - Только массовое сопротивление, и вы это сами доказали. Даже гимназисты это поняли, когда начали строить на Кудашевке баррикаду, хотя я лично был против этого.
  - За гимназистов они еще ответят, - сказал рыжий, призывавший к грабежу, явно анархист.
  - Мы свои требования будем отстаивать до конца, - твердо сказал Аким Петренко, - если, конечно, Нейдгардт не вызовет откуда-нибудь новое подкрепление. Тогда нам каюк...
  - Не вызовет, - успокоил его Николай, - в Одессе тоже все предприятия бастуют, в Севастополе волнуются военные моряки. И так по всему югу. Насчет вооружения вы правильно ставите вопрос. Одна лаборатория по изготовлению бомб уже есть, комитет решил организовать еще несколько таких мастерских, создать рабочие боевые дружины, склады оружия и многое другое. Третий партии прямо поставил вопрос о вооруженном восстании и надо постепенно готовиться к нему.
  - Тогда скажи мне, мил человек, - придвинулся к Николаю Алексей Криворучко, - зачем нам нужен Совет рабочих депутатов, если у нас есть комитет, и он всем руководит. Ведь это он надоумил нас построить баррикады, сражаться с войсками, и ты вот тоже пришел сюда от Петровского.
  - Это так. Но Совет будет заниматься широким кругом вопросов. И по-том в него войдут не только большевики, но и меньшевики, эсеры, бундовцы...
  - С этими "друзьями" нам делать нечего.
  - Очень важно, кто войдет в исполнительный комитет Совета. А это уже будет зависеть от собрания. От вашего завода больше всего депутатов - 100 человек, так что за вами - основная сила. Надеемся, что в него попадут только большевики, и Петровский станет его председателем.
  - Николай, ты вот летом агитировал нас избрать уполномоченных для переговоров с администрацией. С тех пор прошло много времени, а уполно-моченные себя ни в чем не проявили.
  - Ну, скажем, не везде. На машиностроительном, например, удалось кое-что добиться...
  - Еще бы не добиться, когда там грохнули директора завода. Надо и нашего грохнуть, тогда он заговорит по-другому.
  - Как же он заговорит, если ты его грохнешь, - поддел говорившего Кузьмич, и все дружно рассмеялись.
  - Давайте вернемся к нашей теме, - сказал Николай. - Советы рабочих депутатов уже действуют в нескольких городах России. Это сила, с которой губернаторы, городская дума и хозяева предприятий вынуждены считаться. Они смогли явочным порядком установить на предприятиях 8-часовый рабочий день, отменить штрафы, повысить зарплату. Там организуются профсоюзы - мощная организация, которая будет решать вопросы с администрацией и заниматься улучшением социально-бытовых условий рабочих. На наш Совет мы тоже возлагаем большие надежды, и вы должны верить в него. 8-часовый рабочий день точно всем будет обеспечен.
  - Да не сомневайся, ты, Николай Ильич, - сказал Аким, - наши все придут на собрание. Мы слышали, что на других заводах начали переизбирать делегатов, у нас тут тоже кое-кто мутил воду, да им быстро дали отворот поворот. Так и передай комитету - брянщики не подведут.
  После собрания Степан Кузьмич повел Николая к себе. Маленькая, чисто выбеленная хатка уютно пряталась среди яблоневых и вишневых деревьев. Под окнами и вдоль узкой тропинки от калитки к дому еще стояли золотые шары и бордовые георгины, кое-где виднелась кустовая хризантема: белая и желтая. Из-за забора с той стороны улицы свешива-лись ветви боярышника и калины с тяжелыми, сочными ягодами.
  Кузьмич жил здесь давно, еще, когда не было Брянского завода, и один из немногих имел свой собственный дом и небольшой сад.
  - А где хозяйка? - спросил Николай, проходя в чисто прибранную горницу.
  - Не поверишь: сидит целый день на "передовой" с ружьем. Она же у меня сибирячка, из семьи охотников. Вспомнила молодость. И Дарья там же. Девке уже 18 лет, такая же шустрая, как мать. Помнишь, она в Сергея твоего была влюблена, до сих пор по нему сохнет.
  - Он ей пишет?
  - Шлет какие-то записки. Сколько ж ему еще бегать? Девке замуж пора, двое наших заводских просили у меня ее руки, а она - и слышать ни о ком другом не хочет. Беда, просто беда!
  - Суда еще не было, а будет: ему за бегство и ранение жандарма прибавят лет пять.
  - А ты сядешь в тюрьму?
  - Тоже сбегу, только не представляю, как это будет: я не привык сидеть без дела. Уеду за границу и его уговорю ехать.
  - Дарья тогда совсем с ума сойдет.
  - Я напишу ему, чтоб оставил ее в покое, а то своими записками только травит ей душу.
  - Здесь уж нечем не поможешь, если промеж них любовь.
  За разговорами Кузьмич накрыл стол: положил соленые огурцы и кислую капусту, вытащил из печки теплую картошку в мундире, нарезал сало, сыр, копченую колбасу, как-никак трое в семье работали.
  - Пойду, схожу на огород, принесу зелени, - озорно подмигнул он гостю.
  Николаю же вдруг страшно захотелось спать: глаза слипались, голова клонилась вниз, и, как только Кузьмич ушел, положил голову на стол и тут же отключился.
  Разбудил его стук на крыльце - это Кузьмич, вернувшись с огорода, сбивал налипшую на сапоги грязь. Вошел, улыбаясь: зелень у него торчала под мышкой, а в руках он еле удерживал здоровую бутыль красного вина.
  - Прячу в саду от хозяйки, - сказал он, поймав удивленный взгляд Николая. - Сердце малость пошаливает. Мария прячет бутыли от меня, а я - от нее. Только без этого дела нельзя. Сейчас мы с тобой выпьем по маленькой
  Вино было крепкое, тягучее, такое мать Николая в Ромнах делала по осени из сухофруктов. Голова от него остается чистой, а ноги наливаются чугуном, не оторвешь от полу.
  Они выпили по полстакана. Николай почувствовал, как жидкость побе-жала по жилам, согрела все тело и остановилась в ногах. Попробовал пошевелить ступнями, куда там - намертво прилипли к чисто выскобленному хозяйкой полу.
  Кузьмич смачно жевал розовое сало и вертел в руках большой соленый огурец, от которого исходил острый запах гвоздики и лаврового листа.
  - Сало из деревни, - говорил он повеселевшим голосам, - все остальное с огорода. А то, как сейчас быть: магазины закрыты, в город не доберешься. Да ты ешь, не стесняйся, - сказал он, увидев, что Николай сидит перед пустой тарелкой. - Расстроили тебя наши товарищи, да ты не бери себе в голову: народ верит большевикам.
  - Этот, что говорил о терроре, тоже делегат?
  - Да, нет. Случайно попал. Ты уж извиняй, что так получилось, но на собрание придут все 100 человек, даже не сомневайся. А этот рыжий наслушался, наверное, анархистов. Ходят тут их агитаторы, мутят воду. Раньше их мало кто слушал, а сейчас смотрю: они , научились говорить и все твердят: "Берите оружие, стреляйте в начальство, не слушайте комитетчиков". Я одного рабочего, перешедшего к ним, спрашиваю: "Чем же они тебя так привлекли?" А он мне: "Да тем, что уничтожают всех этих гадов. Получу оружие - убью своего мастера, мочи нет терпеть его измывательства". Я ему: "А как же заповедь: не убий?" Он на меня посмотрел с такой злобой: "Что же ждать, пока они тебя окончательно уморят? Целый день работаешь с утра до ночи, а получаешь копейки. Дети голодают, жена больна чахоткой. Лучше на каторгу, чем видеть их страдания". Заморочили анархисты им головы своим террором. Да вот сам посмотри, у меня есть их листовка, подбросили давеча в палисадник.
  Он вытащил из-под скатерти листок и протянул Николаю. Тот с интере-сом посмотрел на длинный, набитый без абзацев текст, и пробежал несколько строк из середины: "Социалисты начинают бояться анархистской пропаганды. Они отбирают оружие у своих боевиков, чтобы удержать их от подражания анархистам... Надо ли нам слушать все их (социалистов) рассказы о концентрации капитала и исторических законах, о том, что буржуазия должна развиваться. А рабочие и босяки, умирая с голода, должны валяться в ночлежках. Им до этого дела нет. Пусть же их слушают те, которым хорошо живется, и кто может терпеть. Мы же, голодающие на фабриках и заводах, на улицах и в бараках, терпеть больше не в силах. Слишком дорого нам обходится их теория постепеновщины - терпеть да терпеть. Не будем же откладывать на разные "завтра", а начнем сейчас же борьбу со всем ненавистным нам строем, с буржуазией, нашими хозяевами, которые живут на наш счет, и ее прислужниками попами, которые проповедуют нам смирение и покорность, и с государством, которое посылает на нас войска, сажает нас в тюрьмы, посылает на каторгу, когда мы заявляем о наших требованиях и наших надеждах, - начнем борьбу за жизнь и смерть, борьбу, которая должна окончиться полным уничтожением наших врагов".
  - Пустобрехи, - с возмущением сказал Николай, - сотрясают воздух, ради красивых слов.
  - Это еще что. На днях слышал, как они подбивали рабочих спалить "Колонию", и спалят. У наших брянщиков глаза загорелись. Один уж больно красиво говорил о каких-то коммунах. Идите, говорит, к нам, мы уничтожим буржуазию, построим бесклассовое общество. Там не будет ни бедных, ни богатых, и получать все будут, сколько хочешь. Думаю, что немало людей к себе перетащил. А ведь и правда, Николай, разъясни мне толком, что здесь к чему: Советы рабочих - орган самоуправления, и в коммунах, по словам анархистов, народ будет сам всем заправлять.
  - Разговоры о коммунах - полная утопия, хотя сама идея управлять об-щественной жизнью снизу, очень верная. На этом как раз и будет строиться работа Советов, избранных трудовыми коллективами, то есть самим народом. В его поддержке - основная сила Советов. Это знают и губернатор, и Городская Дума, и ваш директор. Однако согласись, Кузьмич, что только партия своей целенаправленной работой могла подсказать рабочим мысль о Советах, недаром один из ваших товарищей задал мне вопрос: зачем нам Советы, если у нас есть комитет? У нас есть не только комитет, но и четкая программа действий, как и к чему стремиться, как добиваться поставленной цели. А вот анархисты этого не хотят понять. Они мечтают о социализме, но не имеют: ни программы, ни тактики, ни стратегии, и нечего не могут предложить рабочим, кроме террора. Убивать и грабить куда легче, чем вести настойчивую работу среди масс. Ты сам, знаешь, что рабочие с трудом поддаются агитации, им надо по нескольку раз втолковывать одно и то же, разжевывать самые элементарные вещи. Но вода камень точит. И сегодняшние члены твоего кружка значительно отличаются от тех, с кем я занимался год назад, когда впервые пришел на завод. А у анархистов один разговор - наган в руки и вперед: грабь и убивай, кого хочешь. Говоришь, их агитатор переманил к себе много людей. Жаль, это наша вина, пропагандистов.
  -Толковый ты парень, Николай, - сказал захмелевший Кузьмич и снова наполнил стаканы. - Кончишь училище, придешь к нам на завод, мы тебя тоже выберем в Совет.
  - Тогда я уже буду инженером, а вы инженеров недолюбливаете, верно?
  - Верно, но не всех, только тех, кто заодно с администрацией. Да и русских-то людей у нас в администрации почти нет, что тебе мастера, что инженеры и технологи - одна немчура и итальяшки, лопочут по-своему, пойди, разбери, что они хотят. Вот Советы выберем и первым делом надо решить, чтобы поставили на ответственные места русских людей или пусть эта иноземщина учит русский. Ладно, бог с этими коммунами и анархистами. Я тебе вот еще что хотел сказать. У меня сосед - машинист. Вчера вернулся из поездки, говорит, что кое-где начались погромы. И что самое непонятное: зачинщиками являются сами рабочие. Рассказывает такое, что волосы дыбом встают. Позвать его?
  - Позови.
  Пришел маленький, какой-то весь нескладный, щуплый мужичок с взъерошенными волосами - видимо, Кузьмич оторвал его от сладких снов. Поверх сатиновой косоворотки на нем был черный жилет и куцый клетчатый пиджак.
  Кузьмич налил гостю стакан. Тот сначала долго, основательно жевал сало с хлебом, внимательно разглядывая Николая. Потом взял свой стакан, постучал им о края стаканов Кузьмича и Николая, выпил залпом и громко крякнул.
  - Налей еще, - сказал он Кузьмичу, снова залпом выпил, также крякнув, отставил стакан в сторону. Вытер рукой рот, пригладил волосы и снова изучающе посмотрел на Николая.
  - Да говори ты, Федор, не томи, - не выдержал Кузьмич, - свой это человек, свой.
  - Ну, вот, как я тебе уже рассказывал, Кузьмич, едем мы вчера с напар-ником в Юзовку. Останавливаемся в Илларионове, там, как всегда, вошло много народу: шахтеры, рабочие, конторщики. Дальше мы обычно по расписанию проскакиваем несколько остановок. Здесь же, не успели отъехать от станции, как врываются к нам в машинное отделение двое, приставляют к спине револьверы и требуют остановить поезд в Чаплино. Я торможу. Снова тычут в спину свои маузеры: "Давай длинные гудки!" Куда деваться под оружием? Даем гудки. Видим, сбегается много людей, орут, кричат, лезут, как очумелые, в вагоны. Доехали до Межевой - то же самое: останавливаемся, даем гудки и ждем, пока народ залезет в вагоны. Опять шахтеры, рабочие и всякая шпана. Слетаются, как саранча. Помощник мне шепчет: "Евреев едут бить". У меня так все внутри и похолодело.
  - Шахтеры, говорите, и рабочие...
  - Они, они. Мы часа три еще в Юзовке стояли. Что там творилось? Жгли дома, дым заволок весь город. Пассажиры сказывали, евреев живьем бросали в доменные печи. К отходу поезда подкатила огромная толпа: орут, гогочут, как очумелые. Оглянулся по сторонам - ни одного городового. Двое сразу влезли в машинное отделение и размахивают наганами. Проехали две остановки, тычут дулом в спину: "Останавливай!" И всей пьяной оравой ринулись в село громить евреев.
  - К нам они не посмеют сунуться, - сжал кулаки Кузьмич, - мы им такое тут покажем.
  - Дай Бог пронесет, - сказал Федор. - Так я пойду, мне ночью опять в рейс.
  - Спасибо вам за рассказ, Федор, - Николай крепко пожал машинисту руку.
  - Погромов следовало ожидать, - сказал Николай, - только вы-то, Кузьмич, не сможете помочь городу.
  - Это еще почему? Мы вышлем на помощь свои дружины.
  - Вас не пустят солдаты. Вы их не пускаете, а они - вас. Только если вступить с ними в бой? Так у вас для этого нет ни сил, ни оружия, а зря проливать кровь ни к чему.
  - Да-а-а, - растерянно протянул Кузьмич, - дела.
  - Ладно, мне пора, - заторопился Николай. - Надо еще выбраться через ваши заграждения.
  - Ты сюда, как прошел?
  - С Орловской улицы, сказал солдатам, что возвращаюсь домой с работы. Теперь пойду на Военную, придумаю какую-нибудь жалобную исто-рию.
  - Возьми-ка с собой эту бутыль вина и сало. Городовые их у тебя отберут и отпустят с богом. Наши дружинники тебя тоже могут остановить. Так что я тебя провожу до поста.
  Они шли по вымершему поселку. Прошли две улицы и свернули на 5-ю Чечелевскую, выходившую к Военной улице. На углу, незаметно выступив из темноты, их остановили двое с винтовками. Чиркнули спички.
  - Да, свои мы, свои, не видите, что ли, - недовольно сказал Кузьмич. - Товарищ приезжал из города, теперь ему надо обратно.
  Рабочие хмуро смотрели на Николая. Лица их были измождены, под глазами лежали черные тени. Один приказал ему следовать за собой. Николай распрощался с Кузьмичом, взял у него мешок с бутылью и пошел за дружинником. Около самого заграждения сидела группа людей. Все спали: кто, свесив голову на грудь, кто - прислонившись к плечу соседа.
  Дружинник отодвинул доску с краю баррикады и тихо шепнул Николаю: "Давай!" Николай с трудом пролез в узкое отверстие, и тут же с той стороны к нему кинулись двое городовых
  - Стой, ты куда?
  - Домой, застрял тут у родных. Дома жена, дети.
  - В мешке что?
  - Да вот несу кое-что в подарок.
  - Развяжи-ка, посмотрим.
  Николай нарочно медленно развязывал узел, чуть-чуть затянутый Кузьмичом, - испытывал терпение городовых. Один из них оттолкнул его, сам развязал веревку, вытащил бутыль и обрадовано перемигнулся с то-варищем.
  - Мешок мы у тебя реквизируем, и иди отсюда, чтобы мы тебя больше не видели.
  Николай с облегчением вздохнул, избавившись от тяжелой поклажи, и направился к трамвайной остановке. Однако трамваи опять не ходили, и он, не спеша - в ногах еще чувствовалась тяжесть от вина, пошел в сторону города. Навстречу ему то и дело попадались конные городовые и солдаты. Один раз остановил казачий патруль. Хорунжий осветил фонарем его лицо и грубо спросил, почему он так поздно шатается по городу - осадное положение никто не отменял. Николай что-то невнятно залепетал ему в ответ и стал усиленно качаться, изображая пьяного. Хорунжий выругался, пригрозив для острастки нагайкой, и патруль поехал дальше.
  
  Первое заседание Совета рабочих депутатов прошло успешно, как и намечалось, 17 октября, хотя, к неудовольствию "брянщиков", председателем Исполнительного комитета был избран меньшевик Басов-ский, а Петровский - только секретарем. Из семи человек в комитете меньшевиков оказалось на одного человека больше. Из большевиков в него еще вошли Иван Калинович Шевченко и Иван Игнатович Меренков. В целом же основное ядро Совета составили рабочие-металлисты, члены депутатского собрания Брянского завода. В Совет входили также профессор Горного училища Александр Митрофанович Терпигорев и писатель Марк Хиной.
  Это важное событие буквально день в день, совпало с другим знаменательным событием: Николай П, напуганный размахом революционного движения, пошел на уступки и издал Манифест, даровавший народу пять свобод: совести, слова, печати, союзов и собраний. Обещано было также созвать законодательную Государственную Думу и привлечь к выборам все классы населения. Однако дарованные свободы были тут же попраны.
  Вечером того же дня в Петербурге войска оцепили здание Технологического института, где проходил митинг, и обстреляли его. Когда стрельба прекратилась, к зданию подошла мирная демонстрация с красными знаменами. На ее разгон был послан гвардейский эскадрон под командованием корнета Фролова. Корнет лично бросился на демонстрантов с обнаженной шашкой и поранил многих студентов и рабочих. В Москве на следующий день расстреляли демонстрантов и убили известного большевика Баумана, накануне выпущенного из тюрьмы.
  Все это быстро дошло до Екатеринослава, и город снова забурлил. С утра до ночи на всех площадях и улицах собирались толпы людей, выступали ораторы и просто прохожие. Студенты и молоденькие гимнази-стки ходили по аллеям Екатерининского бульвара, собирая пожертвования "в пользу раненых", "на оружие и бомбы" и даже "на гроб Николаю П".
  Блюстители порядка издалека наблюдали за всем происходящим и, если молодежь уж совсем начинала себя бурно вести, подходил урядник и, приподняв фуражку, заискивающе просил: "Га-с-по-да, прошу соблюдать по-рядок!"
  Днем мимо Городского сада в своей коляске проезжал полицмейстер Машевский. К нему подскочили несколько гимназистов, остановили лошадей и стали настойчиво требовать пожертвование "на бомбы, оружие и гроб Николашке". Побагровев от такой наглости, полицмейстер приказал стоявшим недалеко жандармам арестовать всю группу молодежи, публично угрожающей государю. Высокий курчавый парень в шинели Классической гимназии вытащил из кармана газету с крупным заголовком "Царь даровал нам свободу слова" и сунул ее под нос полицмейстеру. Тот поднял кулак, но вовремя спохватился и хлопнул по спине кучера:
  
  - Пошел!
  
  Нет, господин полицмейстер, - парень ухватился за коляску, со всей силой удерживая ее, - пожалуйте пожертвование, - и подставил ему свою фуражку.
  Машевский посмотрел на застывших с каменными лицами жандармов, решил, что не стоит связываться с бунтовщиками, вытащил из портмоне пять рублей и громко сказал:
  - Жертвую только на семьи пострадавших рабочих.
  К вечеру история с полицмейстером облетела весь город, обрастая все новыми подробностями. В конце концов, выходило, что полицмейстер сам вылез из коляски, поинтересовался у молодых людей, на что они собирают деньги, и, услышав ответ: "На гроб Николаю П", похвалил их за такое благое дело и отдал все содержимое своего кошелька.
  История с Машевским и общий дух свободы, царивший в городе, подтолкнул городовых тоже провести демонстрацию со своими требованиями. Как законопослушные граждане, они обратились за разрешением к губернатору. Тот, скрипя сердце, дал согласие. Смотреть на шествие городовых по Екатерининскому проспекту сбежалось полно народу. В руках они несли лозунги: "Повысить зарплату" и "Увеличить пособия для инвалидов и семьям полицейских, погибших при исполнении обязанностей".
   - А ведь тоже люди, - вздыхали сердобольные торговки пирожками, провожая глазами тех, кого они обычно боялись пуще огня.
  Пока городовые шагали по проспекту, а народ упивался этим небывалым зрелищем, во многих районах города начались погромы. Разыгрывались они везде по одному сценарию: по улице с гиком и свистом пробегал отряд казаков. Они стреляли в воздух и усиленно разгоняли нагайками прохожих. Улица на миг вымирала, и тут же на ней появлялась банда хулиганов с железными прутами и кольями в руках, которые с воинственным кличем: "Бей жидов! Спасай Россию!" врывались в еврейские дома и магазины. За считанные минуты магазины и квартиры были разгромлены, люди убиты, мостовые залиты кровью.
  
  Иногда начало сценария менялось. На улицах появлялась колонна демонстрантов с иконами и хоругвями. Впереди и по бокам ее шли женщины и дети. Тонкие голоса выводили молитвы. Неожиданно раздавался резкий свист. Пение прекращалось. Женщины и дети куда-то исчезали. Их место занимали здоровые мужики и начинали свое черное дело.
  
  Ночью огромная толпа молодчиков окружила дом Шнейдера на углу Скаковой и Херсонской улиц, там, якобы, прятались евреи, но войти туда громилам не удавалось - со второго этажа стреляли из ружей и винтовок проживающие в этом доме социал-демократы. Бандиты подожгли дом. Задыхаясь от дыма, люди с криком выбегали на улицу, некоторые прыгали из окон и тут же попадали под обстрел казаков. Двор и мостовая были залиты кровью. Прибывшие утром врачи скорой помощи насчитали 18 трупов и столько же тяжело раненных.
  
  На Троицкой улице несколько еврейских семей спрятались в доме протоиерея Свято-Троицкой церкви Василия Георгиевича Разумова. Священник вышел на крыльцо с иконой в руках, повернулся в сторону толпы и всю ночь усиленно молился, призывая бандитов прекратить свое черное дело.
  В другом конце города пожилой настоятель Покровской церкви отец Артемий в сопровождении дьякона и нескольких отважных прихожан совершал крестный ход по ближайшим улицам, умоляя хулиганов прекратить погром, несколько раз становился на колени. К нему подошел один из погромщиков и с угрозой спросил:
  
  - И ты, поп, за жидов?
  
  - Что вы за нелюди, - возмущенно закричал священник, - побойтесь Бога, это вам даром не пройдет. Увидев, что его слова не возымели никакого действия, старый священник заплакал.
  
  Полицейских и солдат негде не было видно, зато в центре города, там, где проживала екатеринославская знать, разъезжали кавалеристы Феодосийского полка.
  К вечеру этого же дня местное отделение Социалистической еврейской рабочей партии организовало несколько отрядов самообороны с центральным штабом на Садовой улице. В штаб поступали по телефону сигналы о погромах, и он координировал все действия между отрядами, в которые входили представители различных партий и беспартийные, евреи и не евреи. Им удалось остановить несколько погромов.
  Однако чаще бойцам приходилось сталкиваться не столько с громилами, сколько с городовыми и казаками. Один из отрядов был обстрелян солдатами, и люди, вооруженные только револьверами, вынуждены были под напором ружейного огня отступить с большими потерями.
  Окончательно силы самообороны подорвал губернатор Нейдгардт. Он приказал отключить телефоны в штабе и тех квартирах, откуда велись переговоры. Одновременно власти потребовали полного разоружения всех членов самообороны, угрожая в противном случае продолжением погромов.
  В заводских районах дежурили боевые рабочие дружины, и дальше Озерного базара черносотенцы не решались идти даже под охраной казаков. Спокойнее всего было в Чечелевке - поселок отгородился от цен-тра двойным кольцом дружинников и не пропустил туда ни одного хулигана. Но и оттуда правительственные войска не пропускали рабочие дружины, готовые принять участие в разгроме бандитов.
  Из Белостока примчался Мишель Штейнер, привез с собой в Екатеринослав оружие - тоже револьверы, знал, что у анархистской группы ничего нет. Он сам обошел по домам ребят, которые месяц назад горели желанием пострелять, убедился, что они и сейчас не прочь этим заняться, сформировал отряд из 20 человек. В него вошли два брата Иннокентия: Слава и Вадик. Сам Иннокентий и другие члены группы активно работали в эти дни среди бастовавших рабочих Чечелевки, Каменки и Амура. Это они выступали на Брянке и распространяли листовки, одна из которых оказа-лась в палисаднике Кузьмича и попала в руки Николая.
  Отряд самообороны, как летучий голландец, возникал то в одном месте города, то в другом, действуя пока без потерь. Жил Мишель в эти дни у кого придется. Часто он и его ребята ночевали в разрушенных домах, где вместе с ними ютились оставшиеся без крова люди.
  Мишель по ночам не спал, смотрел воспаленными от усталости глазами в пустое пространство. Сердце его грызла злоба: от того, что страдают невинные люди, от того, что здесь, в Екатеринославе, так же, как и в Белостоке, полиция и войска помогают погромщикам, и члены отряда часто вынуждены отбиваться не от них, а от городовых и казаков.
  
  
   ГЛАВА 3
  
  В субботу, во второй половине дня Николай отправился в Городской сад, где социалисты решили провести митинг и потребовать от властей города остановить позорное кровопролитие. На улицах валялось множество прокламаций, призывавших население и солдат расправляться с жидами. Ходили слухи, что эти прокламации печатали ни где-нибудь, а в самом Департаменте полиции, и что погромы спровоцировали сами власти, чтобы прекратить митинги и забастовки, наказать евреев, бывших, по их мнению, главными зачинщиками всех волнений.
  Николай поднял одну прокламацию, прочитал несколько строк, в которых неведомые "писаки" призывали городскую бедноту и крестьян окрестных сел выступить против тех, "кто пьет кровь народа", "кто распял Иисуса Христа": "Пусть искупят своей кровью его убийцы... Ай да, братцы! Пошли в Крестный ход, а там... покажем им...", - с отвращением скомкал листок и бросил в урну. Прошел несколько метров, решил, что прокламация может пригодиться для написания статьи, подобрал другую.
  К сожалению, он не нашел ни одной листовки комитета, а они были, он сам писал к одной из них текст и видел ее уже отпечатанной. Или их не успели распространить, или солдаты их собрали и уничтожили, оставив одни черносотенные.
  Когда он пришел на площадь, митинг уже был в разгаре. Выступал оратор от анархистов. Николай подошел поближе, но не успел его толком рассмотреть, как студенты стали свистеть и стаскивать его с трибуны. Николай не собирался выступать, но его заметил ведущий митинга студент третьего курса из его училища Витя Сорокин и усиленно замахал ему рукой. Он с трудом пробрался к трибуне.
  - Ответь анархисту, - умоляюще воскликнул Витя.
  - Я не слышал, о чем он говорил.
  - Критиковал Манифест и ругал большевиков.
  Это была обычная тактика анархистов - ругать большевиков и обвинять их в готовящемся захвате государственной власти. Николай уже не раз выступал по этому вопросу в газетах, писал тексты листовок, изучив для этого труды Бакунина, Кропоткина и их сподвижников. Бакунин ко всему прочему был еще ярый антисемит, ненавидел евреев, в том числе и Карла Маркса, поливая его и "весь еврейский Интернационал" грязью. "Не у этого ли великого бунтовщика черпали свою злость авторы черносотенных прокламаций?" - мелькнула неожиданная мысль.
  Он поднялся на трибуну и только начал говорить, как на площади появились драгуны. Сорокин дернул его за рукав шинели:
  - Уходим!
  Николай спрыгнул с трибуны, пробежал несколько шагов и лицом к лицу столкнулся с Лизой. Он схватил ее за руку, со злостью прошипев:
  - Немедленно отсюда уходите. Здесь опасно!
  Лиза же быстро сообразила, что, наконец, подвернулся случай, которого она так долго ждала. Она вцепилась в его шинель и испуганно пробормотала:
  - Я боюсь. Проводите меня домой.
  Драгуны начали стрелять, он схватил ее за руку и потащил через кри-чавшую толпу в сторону Садовой улицы, где можно было скрыться в много-численных проулках и садах. У нее были высокие каблуки, она почти повисла на его плече. "Вот женщины, - возмущался он про себя, - ходят на митинги, как на свидание".
  Около высокого деревянного забора Николай увидел сдвинутую в сторону доску, отодвинул ее, протолкнул туда Лизу, перелез сам, и они с облегчением вздохнули: за забором был сад и скамейка, на которую они тут же сели, тяжело дыша и оглядываясь по сторонам. Далеко за деревьями виднелось белое здание особняка, оттуда доносились голоса и детский смех.
  - Лиза, - сказал Николай, - зачем вы вышли из дома, в городе идут по-громы, это полное безрассудство.
  - У вас лицо в пыли, - сказала она, улыбаясь, как будто не слышала вопроса, вытащила из сумочки надушенный платок, стала им вытирать ему лоб и щеки.
  Он был на нее так сердит, что оттолкнул ее руку, вытащил свой платок, сам вытер лицо, удивляясь, что платок совершенно чистый.
  - Я была не одна, - сказала Лиза, обжигая его жаром своих глаз, - со своим братом Иннокентием и его друзьями. Иннокентий тоже выступал. Я их потеряла, когда увидела вас на трибуне и стала слушать... Вы так яростно набросились на анархистов. За что вы их так ненавидите, ведь они тоже борются за свержение самодержавия?
  - Их методы борьбы вредят рабочему движению.
  - Вы, социалисты, просто рветесь к власти, вам самим хочется господ-ствовать над рабочими.
  - Милая, девушка. Анархисты забили вам голову своими глупостями. Держитесь от них подальше, пожалуйста, не ходите на митинги, я вас очень прошу.
  Он искоса посмотрел на нее. Она вся кипела от возмущения: то ли от того, что он неодобрительно отозвался об анархистах, то ли от его взрослых наставлений. Он встал:
  - Идемте, я провожу вас домой.
  Тем же путем они выбрались из сада и пошли по Садовой к проспекту. Лиза, все еще сердясь на него, быстро шла впереди, как будто у нее не было высоких каблуков. Он догнал ее и взял под руку. Она попыталась вырваться, совсем забыв в своей обиде, что совсем недавно только об этом и мечтала, но он силой удержал ее, положил ее руку в свою ладонь и крепко сжал. Сердце ее бешено забилось, а он, как ни в чем не бывало, завел разговор о музыке и композиторе Скрябине, которого она не любила.
  - Я слышала, - сказала она, еле сдерживая волнение в голосе, - что недавно в Зимнем театре наш симфонический оркестр представил его вторую симфонию, и люди сразу стали уходить.
  - Я там тоже был. Уходили, но не все. Зато те, кто остался, в конце встали и долго аплодировали. Музыка очень необычная: бурная, стремительная, какой-то величественный горный обвал.
  - А мне она кажется бессмысленным сумбуром. Я предпочитаю Рахманинова и Бетховена.
  - У Скрябина есть другие, более оптимистичные вещи, - не сдавался Николай. - Вы не пробовали их играть?
  - Нет. Его трудно играть, нужна большая техническая подготовка, а у меня и так пальцы болят.
  - Я об этом не знал, - сказал Николай и выпустил ее пальцы. Тогда Лиза сама взяла его руку, а он еще крепче прижал к себе ее локоть.
  - Вы любите музыку? - спросила Лиза, чувствуя, что от этого разговора и немой игры рук между ними установилась близость. Ей вдруг стало легко, как бывает, когда добиваешься своего и уже неважно, что будет дальше, главная цель достигнута.
  - Люблю, но, наверное, мало в ней понимаю.
  - Скрябин вам понравился, а ведь он хотел выразить в своей симфонии именно то, что вы в ней уловили. Музыка сама вам все подсказала.
  Они подошли к дому Фальков. Лиза не знала, как теперь вести с ним, сделала вид, что все еще сердится и хмуро смотрела в сторону. Он резко притянул ее к себе, так что их лица оказались совсем рядом, и ласково сказал:
  - Не сердитесь на меня. Я просто не хочу, чтобы с вами что-нибудь случилось.
  Ее лицо просияло, руки непроизвольно потянулись к его шее, она обняла его и прижалась щекой к его щеке. Он взял в руки ее лицо: совсем юное, с розовой нежной кожей на щеках, чудными, бархатными глазами, пухлыми алыми губами - все до боли родное и желанное. И, как мечтал в ту ночь, когда возвращался от Димы Ковчана и шептал про себя пришедшие на память строки: "В ночь молчаливую чудесен мне предстоит твой светлый лик", осторожно прикоснулся губами к ее глазам, сначала к одному, потом к другому, нашел губы: они были горячие, податливые и неумело ответили ему тем же. Он стал неистово целовать их. Лиза почувствовала, как у нее внутри все оборвалось, и подкосились ноги.
  В окне прихожей мелькнуло лицо Зинаиды. Николай увидел ее и быстро отстранился от Лизы. Лиза тоже увидела ее и чуть не расплакалась от обиды, - Зинаида все испортила.
  - Лиза, - сказал Николай, стараясь на нее не смотреть: ему было неловко, что он поддался необузданному порыву, - помните, что я вам говорил.
  Он сжал ее локоть и быстро пошел к бульвару.
  Лиза подошла к подъезду и с силой дернула рукоятку звонка. Зинаида открыла дверь и, как ни в чем не бывало, удалилась в столовую. Лиза ей ничего не сказала. В конце концов, произошло самое главное: она теперь знает, что нравится Николаю, женское сердце не обманешь, а ее губы до сих пор горят от его поцелуев. Она даже не стала умываться, чтобы подольше сохранить следы от его прикосновений. Теперь оставалось ждать дальнейшего развития событий.
  Николай с бульвара повернул на Троицкую улицу и, опьяненный встречей с Лизой и всем, что с ними произошло, шел, ничего вокруг не замечая. Вдруг он остановился: откуда-то сильно потянуло гарью. И в тот же миг увидел, как впереди, там, где находился Троицкий базар, взметнулся вверх огромный огненный столб. Пламя быстро разрасталось и охватило полнеба, казалось, что за домами горит весь город. Навстречу ему, неистово крестясь, бежали люди. Николай ускорил шаг. Недалеко от базарной площади он услышал ружейные выстрелы, крики и женский плач. Прямо на него из-за угла выскочили человек восемь евреев, преследуемых конными казаками.
  Николай не успел посторониться, как на него со всей силой обрушился удар оголенной шашки. Он думал, что его сейчас убьют или затопчут лошадьми. Но казаки продолжали в азарте преследовать свои жертвы. Николай спрятался в ближайшей подворотне, потрогал под рубашкой плечо, пальцы стали липками от крови. В конце улицы раздались дикие вопли несчастных, настигнутых казаками. Минут через десять все стихло. Казаки, весело переговариваясь, проехали обратно мимо подворотни.
  - А этот куда делся? - спохватился один из них.
  - Который?
  - Тот, что попался нам навстречу.
  - Удрал, наверное, со страху.
  Они громко рассмеялись и скрылись за углом
  Николай кипел от возмущения. В его жизни был уже такой случай, в Ромнах, когда на его глазах жандармы расстреляли отряд самообороны, в котором был отец его друга детства, Яши Перельмана. Произошло это три года назад, в начале августа. В городе было много студентов, отдыхавших на каникулах у родителей и родственников. На следующий день толпа молодежи собралась около дома губернатора Перепелкина с требованием отдать под суд полицмейстера. Губернатор вышел на балкон, стал морочить голову, что сам лично во всем разберется. Кто-то не выдержал и запустил в него яблоком. Перепелкин быстро юркнул в помещение, но полицию не вызвал, опасаясь нового скандала.
  Сейчас он опять стал свидетелем, как казаки расправились не с самими погромщиками, а с теми, кого должны были от них защищать.
  Он вышел из подворотни и направился к базарной площади. Глазам его открылась страшная картина. На земле вперемежку лежали трупы людей, коровьи туши, бочки с разбросанной вокруг селедкой, яблоки, грецкие орехи, семечки. Две белые козочки, привязанные к дереву, отчаянно блеяли и жались к дереву. Николай отвязал их от дерева, и они сами, подгоняемые страхом, побежали в сторону проспекта.
  В начале рынка горели лабазы. Никто не собирался их тушить, хотя со-всем рядом находились деревянные дома, и огонь вот-вот мог перекинуться на них. В окнах мелькали испуганные лица. На тротуаре стояло несколько человек и усиленно махали им руками, чтобы те спускались вниз. Несчастные как будто их не слышали
  В стороне сгрудилась небольшая кучка людей. Николай подошел поближе. На земле лежали двое убитых гимназистов. Он увидел знакомого рабочего из железнодорожных мастерских Алексея Сапрыкина и отозвал его в сторону.
  - Что тут произошло?
  - Ребята из отряда самообороны связались с казаками, ну те и порубили этих двоих.
   - Ты с ними? - спросил Николай, заметив у него в руках браунинг.
  - С ними я теперь, Николай Ильич, с анархистами.
  - Они - анархисты?
  - Анархисты.
  - Гимназистов, зачем надо было втягивать, дети еще?
  - Сами захотели. Мишель, наш главный, - Алексей показал в сторону, где на сдвинутых ящиках сидел человек, обхватив руками голову, - их отговаривал, так они уперлись, ни в какую. Как теперь родителям сказать?
  Николай похлопал его по плечу и хотел уже идти дальше, как кто-то в толпе закричал:
  - Дом горит!
  Николай оглянулся. В соседнем с лабазами двухэтажном доме загорелась стена, огонь быстро расползался по внутренним деревянным перекрытиям. Прямо на глазах пламя начало вырываться из всех окон.
  Николай подошел к Мишелю, тронул его за плечо:
  - Пошли кого-нибудь из своих ребят за пожарными и быстро со мной в дом.
  Не дожидаясь Мишеля, он бросился к входной двери: она оказалась запертой. Он стал рвать и выбивать ее ногами. На помощь ему прибежало еще несколько человек. Слышно было, как с той стороны тоже дергают и ломают дверь.
  Наконец, дверь тяжело рухнула вниз, чуть не прибив, стоявших около нее людей. На лестнице скопилась толпа жильцов; некоторые, задохнувшись от дыма, лежали на ступеньках без сознания. Ребята Мишеля поднимали их и выносили на улицу. Какая-то женщина, очнувшись, закричала:
  - На втором этаже остались люди.
  Николай сбросил с себя шинель и сюртук, стянул рубашку, обмотал ею лицо, оставив одни глаза, натянул сюртук и бросился на второй этаж. Там к его ужасу все двери оказались забиты досками. Опять рядом с ним появи-лись ребята Мишеля, все вместе стали снимать доски и выбивать двери. В одной квартире они нашли пять трупов, в другой под кроватью спрятались трое маленьких детей, все были живы, но находились в полуобморочном состоянии.
  Николай приказал ребятам открывать следующие двери, а сам занялся детьми. Одного перекинул через плечо, двоих подхватил под мышки и стал спускаться вниз, осторожно нащупывая ступени лестницы, уже местами провалившиеся. Вынес детей на улицу, отдал плачущим женщинам и снова бросился в подъезд.
  - Ты куда? - остановил его Мишель, выскочивший ему навстречу, - все уже рушится.
  - Там еще твои ребята, - сказал Николай, вращая от возбуждения глазами. - А где пожарные?
  - Пока нет.
  - Давай за мной.
  Рядом люди поливали из ведер стену соседнего дома, которая накали-лась до предела и вот-вот могла загореться.
  Николай быстро окунул свою рубашку в чье-то ведро, обмотал лицо и бросился наверх. Мишель сделал то же самое и последовал за ним. За дымом ничего не было видно. С трудом они добрались до второго этажа.
  - - Сергей, Володя, Гарик, где вы? - звал своих ребят Мишель.
   Николай на ощупь продвинулся к одной из дальних квартир; дверь была распахнута, в прихожей лежали без сознания мужчина, женщина и девушка в гимназическом платье, напомнившая ему о Лизе. У него сжалось сердце. Он бросился в комнату, схватил с кровати покрывало. Они положили на него всех троих и потащили вниз. Слышно было, как наверху, где они только что были, начали падать балки, на лестницу повалил огонь.
  Николай почувствовал, что у него сзади загорелась одежда. "Подожди", - попросил он Мишеля. Захватил углы покрывала в одну руку, быстро расстегнул ремень и пуговицы на брюках, сбросил их, скинул сюртук, и они пошли дальше. Внизу стояли ребята Мишеля, подхватили покрывало с людьми.
   Николай и Мишель прошли несколько метров и рухнули на землю, не было сил даже пошевелиться. Николай слышал, как кто-то подошел к нему, ткнул его в бок ногой, нехорошо выругался. Он открыл глаза. Над ним склонился казак, ударивший его час тому назад шашкой.
  - Живой, а я думал, преставился, - криво усмехнулся он, и тут же лицо его перекосилось от злобы, - жаль не пристрелил тебя вместе с этими чертовыми жидами. Спасатель нашелся.
  Он смачно сплюнул, чуть ли не на ботинки Николая, и пошел дальше, поигрывая нагайкой.
  На площади началась суета - подъехали две пожарные линейки. Пожарные соскочили на землю, стали таскать воду из бочек. Оранжевые языки пламени плясали на их медных касках и потных лицах.
  Николай задыхался от попавшего в легкие дыма. Попробовал вздохнуть полной грудью, горло как будто закупорило пробкой. Он так и лежал с открытым ртом, жадно ловя воздух, как выброшенная на берег рыба. Кружилась голова, в висках появилась нестерпимая резкая боль. "Не хватало тут отдать концы", - подумал он и, собрав последние силы, стал усиленно кашлять, чтобы выгнать из себя набравшуюся гадость. Пробка в горле исчезла. Дышать стало легче. Он встал: ноги были ватные, не хотели слушаться. Еле передвигая ими, он подошел к Мишелю. Тот тоже уже отошел. По лицу его текли слезы.
  - Ты что, Мишель?
  - Это казаки забили двери досками. Точно, тот гад, что подходил к тебе. Попадись он мне под руку, растерзаю на части.
  Он сел, закрыл глаза и стал раскачиваться из стороны в сторону, как в прошлый раз, когда погибли два его молодых бойца.
  Николай положил ему на плечо руку, ласково погладил, как маленького ребенка. Мишель открыл глаза, посмотрел на него с благодарностью и вдруг громко рассмеялся.
  - Как же ты пойдешь домой без брюк, и на штанах сзади огромная дыра.
  - Пойду в соседний дом, попрошу одолжить до завтра брюки и рубашку.
  - Подожди. Я сам схожу, тебе никто не откроет.
  - Кстати, надо проверить, не забиты ли двери в других домах.
  - Это верно. Пошлю ребят осмотреть все дома на площади и поищу тебе одежду, может быть, твоя шинель найдется.
  Через полчаса он вернулся с большими, но почему-то узкими брюками и маленькой рубашкой.
  - Вот все, что смог найти, твою шинель никто не видел.
  - Бог с ней, - сказал Николай, с трудом натянул штаны, рубашку просто накинул сверху и завязал на груди рукава.
  - Представляешь, во всех соседних домах двери тоже оказались заби-тыми. Что за звери?
  - Значит, готовятся их поджечь. Поставь около каждого дома своих ре-бят.
  - У меня почти никого не осталось: пятерых с сильными ожогами отправил в больницу, тех троих не могу найти, наверное, погибли.
  - Пойдем, поищем добровольцев, хотя я в этих штанах еле передвига-юсь. А где пожарные?
  - Уехали, кончилась вода. Сказали, что пришлют новую команду. Да что-то больно долго едут. У тебя на спине пузыри от ожога, ты чувствуешь?
  - Чувствую, да еще как. И плечо горит от шашки, тот казак еще до встречи с вами ударил по плечу. Эполеты спасли.
  Они прошли по толпе, нашли добровольцев из мужчин, согласившихся дежурить около подъездов. Из всех домов доносились крики. Сливаясь в один, единый стон, они заполнили площадь и улицы, вызывая страх и ужас у тех, кто их слышал. А еще дальше за домами тревожно гудел набат, и звонили колокола во всех близлежащих церквях.
  Откуда-то прибежала девочка лет 13, в рваном платье, с распущенными волосами и стала пробираться в середину толпы. Люди молча расступались, давая ей дорогу. Девочка остановилась, осмотрела всех безумными глазами и начала, как балерина, вращаться вокруг себя на правой ноге, что-то быстро приговаривая. "Умом тронулась", - сказала пожилая еврейка, хотела взять ее за руку, чтобы прижать к себе, но девочка оттолкнула ее и убежала.
  Только казакам было все нипочем, они стояли в стороне от толпы и ве-село переговаривались между собой. Николай был уверен, что только его присутствие сдерживает их от преступных действий.
  Голова его лихорадочно работала: что делать? Казаки, словно волчья стая, только и ждут момента, чтобы броситься на толпу погорельцев, которые, как стадо овец, пугливо сбились в круг и тесно жались к середине. Послать гонца к Диме Ковчану, чтобы прислал ребят: в городе в разных местах действовали рабочие дружины? На это уйдет часа три-четыре. И тут его осенило: Володя!
  Он подошел к Мишелю и попросил его срочно направить по Володиному адресу кого-нибудь из ребят, чтобы тот приехал на площадь с медперсоналом и медикаментами. Посыльный ушел. Николай не сводил глаз с казаков, и, хотя они стояли далеко, и в наступившей темноте не видно было их лиц, ему казалось, что его обидчик сжигает его от ненависти своим взглядом.
  Володя появился на площади через час, пока один, со своим медицин-ским сундучком. Посыльного он отправил на извозчике в больницу, и оттуда с минуту на минуту должны были подъехать еще врачи и медсестры.
  Николай попросил брата осмотреть его спину. Володя остался недоволен ожогами, обработал их какой-то жидкостью, густо смазал вонючей мазью. Две небольшие раны оказались на лице. Володя тоже густо их смазал, не преминув при этом пошутить, что теперь у него вид благородного рыцаря, и все Дульсинеи будут у его ног.
  - Иди ты к чертям, лучше осмотри мое плечо.
  - У тебя там глубокая рана, - нахмурился Володя, надо ее обязательно зашить, поезжай сейчас же в больницу.
  - Никуда я не поеду. Сделай все сам.
  - Может быть заражение, туда попало много грязи.
  - Сказал: никуда не поеду.
  - Тогда будешь ходить ко мне каждый день на перевязку и уколы.
  - Согласен.
  Увидев, что брат почти голый, Володя отдал ему свой пиджак.
  - Володя, - сказал Николай, - иди к толпе и старайся, чтобы твой бе-лый халат видели казаки, они опять что-то затевают. Скорее бы приехали врачи.
  В самом дальнем конце площади послышались крики. Николай и Володя бросились туда. Николай остановил брата: "Иди к людям, там много пострадавших", - и пошел дальше, вернее поковылял, так как ноги его по-прежнему не слушались. Его опередили Мишель и другие люди.
  Очередная трагедия теперь разыгралась у самого крайнего на площади дома. Двое дежуривших здесь добровольцев были убиты ножами в спину, оба лежали на земле, уткнувшись лицами в растекавшиеся лужи крови. Одно окно на первом этаже было разбито, внутри комнаты полыхало пламя: погромщики забросили туда горящую паклю. Все остальные окна были распахнуты настежь, высунувшиеся из них люди в ужасе кричали, что у них заколочены двери.
  Николай и Мишель вбежали в подъезд. Навстречу им выскочило не-сколько молодцев: явно, поджигатели. Двое ребят из отряда самообороны выхватили кольты и бросились за ними вдогонку.
  
  - Уб-б-бейте г-г-гадов, уб-б-бейте, - кричал Мишель им вдогонку.
  
  - Успокойся, Мишель, - Николай ласково погладил его по плечу. - Нас ждут люди.
  
   Дверь квартиры, куда забросили паклю, оказалась заколоченной, хотя дежурные при недавней проверке дома сняли все доски. Поджигатели успели прибить новые и сделали это намертво. "Вот урок на будущее, - подумал Николай, - ставить в квартирах двери, чтобы они открывались в коридор, а не на лестничную площадку. Надо об этом обязательно упомянуть в статье о погромах".
  Помощников на этот раз собралось много. Дружными усилиями содрали в горевшей квартире доски. Хозяева ждали своих освободителей у дверей, быстро открыли замок и, не сказав ни слова, бросились на улицу. Огонь от пакли уже расползся по всей комнате, жадно пожирая дощатый пол и убогую мебель.
  
  Добровольцы кинулись на улицу за водой, но появились две пожарные линейки и быстро справились с огнем. Зато на улице было целое светопре-ставление. Перепуганные на смерть жильцы громко кричали, плакали женщины и маленькие дети, лаяли собаки, громыхали ведрами пожарные. Однако волноваться было нечего: для этого дома все окончилось благополучно, кроме одной пострадавшей квартиры.
  
  Увидев, что людям не угрожает опасность, Николай пошел к Володе. На площади уже стояли три кареты скорой помощи. Врачи еще из больницы позвонили в полицию и сообщили о погроме на базаре. Казаки ис-чезли, вместо них по площади группами ходили городовые и солдаты.
  Стало светать, когда Володя освободился, и можно было идти домой.
  - Пойдем ко мне, - предложил Николай Мишелю.
  - Нет, мы останемся тут. Людям будет спокойней, если они будут видеть нас рядом с городовыми. Поставлю на площади дежурных и зайду куда-нибудь на часок поспать. Спасибо за помощь.
  
  - Не за что, - улыбнулся Николай. - Давай хоть познакомимся. Я - Николай, студент горного училища.
  - А я - Мишель из Белостока.
  - К нам-то как попал?
  - Приехал на помощь ребятам.
  - Ну, бывай, Мишель из Белостока.
  Володя и Николай шли по пустынным улицам. Над домами ярко разго-рался восход солнца. Все небо с той стороны, где был Днепр, стало алым. Солнечные лучи ударили в стекла окон, и в них ярко заполыхал огонь, на-поминая только что виденную картину пожара. Сравнение это было настолько сильным, что оба невольно замедлили шаг. Таким же ярким пламенем полыхали еще не до конца облетевшие клены, каштаны, гроздья рябин, бархотки и бегонии на клумбах. Вокруг царила торжественная тишина, нарушаемая лишь звуками их шагов.
  - Да-а, красота, - протянул далекий от сентиментальности Володя. - Такого я еще никогда не видел.
  Сзади послышался дребезжащий звонок трамвая. Володя махнул рукой, и вожатый остановил вагон прямо около них. Николай с трудом взобрался на высокую ступень. Пассажиров не было, трамвай мчался по пустынному городу без остановок. И на всем пути ярко горели окна домов и витрины магазинов.
  - Идем ко мне, еще раз всего тебя осмотрю, - предложил Володя, когда они вышли на своей остановке, и громко зевнул, - поспать не удастся, скоро на работу.
  Николай сразу лег на диван. Только теперь он почувствовал, как у него все нестерпимо болит: плечо, спина, грудь. Володя снова обработал его рану на плече, смазал ожоги, внимательно прослушал через стетоскоп грудь.
  - Хрипы есть, надо, чтобы тебя осмотрел кто-нибудь из наших терапевтов, но, думаю, что ничего страшного, до свадьбы все пройдет.
  Он принес на подносе кофе, бутерброды, поставил все на табуретку около дивана, и они стали завтракать.
  - Коля, ты-то как оказался на пожаре?
  - Я? - переспросил Николай и стал вспоминать, как он очутился на базаре, как будто это было давно. Действительно, с той минуты, как они расстались с Лизой, прошла целая вечность, и все что там произошло, как будто было не с ним, а с кем-то другим.
  - Был на митинге, встретил одного товарища, немного прогулялись, и пошел домой через базар.
  - Понятно, - почему-то многозначительно протянул Володя и пошел в прихожую одеваться.
  Оставшись один, Николай закрыл глаза, сон не шел. Перед ним одна за другой вставали картины прошедшего дня: то пожар, то лица убитых гимназистов, то группа евреев, гонимых казаками на заклание. Он заставлял себя думать о Лизе, вспоминал ее лицо, целовал его, шептал ласковые слова. Все напрасно, в голове носились одни мрачные мысли.
  Он встал, залез в Володину аптечку, нашел успокоительные капли, вы-пил, чуть ли не весь пузырек и снова лег. Мозг, наконец, подчинился ему. Стоило ему теперь закрыть глаза, как над ним склонилась Лиза, обняла его своими нежными руками, прижалась щекой к его щеке, как тогда около ее дома. Все куда-то поплыло, провалилось в одночасье, и, уже совсем за-сыпая, он прошептал: "Лиза, я люблю вас!"
  
  В понедельник Николаю надо было идти на занятия к Анне. Спина и рана по-прежнему ныли, почему-то трудно было ходить, как будто к ногам привязали стопудовые гири. Володя объяснял это сильным нервным стрессом. "Посиди хоть неделю дома, - уговаривал он его, - я позвоню с работы Фалькам, предупрежу их о твоей болезни". Николай сказал, что не собирается болеть, и в отсутствие брата усиленно занимался гимнастикой.
  Еще больше его расстраивали раны на лице. Несмотря на "чудотворные" Володины мази, они не только не собирались затягиваться, но продолжали кровоточить. "Не снимай с них наклейки, - ворчал Володя, - так они у тебя никогда не заживут". Николай их, конечно, снял и пошел к Фалькам во всем своем непрезентабельном виде. Дверь ему открыла Зи-наида, и тут же следом за ней из гостиной выскочила Лиза.
  - Что с вами? - Лиза сразу заметила раны на лице, и в тревоге всплеснула руками. Понятливая Зинаида хмыкнула и скрылась в столовой.
  - Ничего страшного, побывал на пожаре.
  - У вас дома? - еще больше перепугалась Лиза.
  - На Троицком базаре, когда возвращался от вас... в тот день после митинга.
  - Так это вы были там с Мишелем Штейнером?
  - Да. А вы откуда знаете?
  - Мишель рассказал Иннокентию все, что там произошло. Там погибли трое наших ребят и два моих брата.
   - Я их видел.
  Лиза подошла к нему, осторожно притронулась пальцами к ранам, погладила по щеке. Он удержал ее руку, прижал к губам и поцеловал. Лиза опять, как в прошлый раз, почувствовала, что у нее внутри все оборвалось и перехватило дыхание. Щеки ее покраснели.
  - Вы, вы... там могли погибнуть, - прошептала она, обдавая его жаром своих глаз.
  - Мог, но, как видите, не погиб, вы - мой ангел-хранитель.
  В дверях показалась Зинаида:
  - Лиза. Лазарь Соломонович ждет.
  - Иду, - недовольно буркнула Лиза и скрылась в гостиной.
  Он стал медленно подниматься по лестнице, радуясь, что его никто не видит. Анна сидела в классной комнате. Лицо ее было мрачное. Увидев раны на лице Николая, она так же, как Лиза, всплеснула руками:
  - Что с вами случилось?
  - Так, пустяки. А вы, почему такая невеселая?
  - Николай Ильич, объясните мне, пожалуйста, почему все так ненавидят евреев. Убили двух наших братьев. Громилы врывались в дома евреев, убивали всех подряд. Также могли и к нам ворваться, убить меня, Лизу, папу с мамой, поджечь наш дом. Зинаида выставила в окнах иконы, а Степан все ночи сидит около подъезда, охраняет нас. Где же справедливость?
  - Анна, - пытался успокоить девушку Николай. - Кому-то выгодно разжигать шовинистические настроения, чтобы отвлекать народ от других проблем.
  - Но почему страдаем именно мы, евреи, есть другие национальности, их почему-то не трогают. Татары несколько веков угнетали Россию, вот, казалось бы, кого надо возненавидеть в первую очередь, или поляки, которые без конца устраивают восстания против царя. А евреи? Даже, если есть какие-то негативные исторические факты, почему за них должны страдать все последующие поколения... А разные квоты и ограничения? Они тоже касаются только евреев.
  - Эти квоты принимают далеко не умные люди. И вообще в России много нелепого, из-за чего страдают и другие национальности... И не только национальности, и рабочие, и крестьяне... Впрочем, это отдельная тема для разговора, а нам с вами пора заниматься.
  - Николай Ильич, вы замечали когда-нибудь, что почти все наши русские писатели стараются унизить евреев, называют их жидами и создали такой отвратительный литературный тип, который кочует из одного романа в другой. Я раньше не обращала на это внимания, а теперь нахожу это у всех: у Пушкина, Достоевского, Куприна, Чехова и больше всего у Гоголя. Я так люблю Гоголя, но разве можно спокойно относиться к тому, что он в "Тарасе Бульбе" откровенно приветствует истребление Хмельницким сотен тысяч евреев. А какие он дает им характеристики: "жидовское племя", "чертов иуда", "жиденок Янкель". То же самое Достоевский и многие другие писатели. И везде у них эти "проклятые жиды" - ловкие, хитрые, грязные, уродливые, рыжие, тощие, с синими прожилками на щеках, и от них обязательно пахнет чесноком. В "Скрипке Ротшильда" Чехов выводит просто омерзительный образ еврея-скрипача, да и всего жидовского оркестра, в котором состоял "Ротшильд". У нас дедушка тоже был скрипачом и играл на похоронах и свадьбах в Нежине, откуда мама и папа родом. Он не получил высшего образования, но был культурным человеком, хорошо разбирался в музыке и до самой старости сохранил привлекательную внешность. И все его друзья-скрипачи по фотографиям не имеют ничего общего с чеховским героем. Музыканты вообще одухотворенные натуры, и это отражается на их лицах. Такое впечатление, что писатели специально вызывают у читателей ненависть к евреям, давая им такие портреты.
  - Я с вами согласен. Такое отношение к евреям, да и к другим нацио-нальностям идет еще со времен писателей-славянофилов, которые считали, что иноверцы угнетают русский народ и подрывают основы христианства. Аксаков - не тот, что написал "Детские годы Багрова-внука" и "Аленький цветочек", а его сын, Иван Сергеевич, ортодоксальный славянофил, объяснял погромы проявлением справедливого народного гнева русского населения против экономического гнета евреями.
  
  - Если писатели выступают с такими заявлениями, то кому тогда ве-рить?
  Николай понял, что Анна не в состоянии сегодня заниматься, заставил ее под диктовку записать несколько новых теорем по геометрии и предложил самостоятельно их разобрать
  От Фальков он пошел к Володе. У брата был гость, доктор Караваев, которого Николай лично не знал, но много о нем слышал. В отличие от Володи доктор активно участвовал в общественной жизни Екатеринослава и был известным в городе человеком. Николай с любопытством рассматривал доктора, сразу почувствовав к нему симпатию. Он был высокого роста, статный, с простым русским лицом и румянцем во всю щеку. И весь он был, как герой из русской народной сказки, - с русыми волосами, светлой бородкой и усами, очень живыми, голубыми глазами.
  - Коля, познакомься. Мой коллега, Александр Львович Караваев. У него предложение: организовать депутацию в Городскую Думу и заставить ее остановить погром. Он предлагает тебе войти в эту группу.
  - Да, да, Николай Ильич. Мне Владимир Ильич рассказывал, как вы тушили пожар на базаре. Я тоже побывал во многих местах погромов, видел десятки трупов. Люди заживо сгорали в своих квартирах. Это не поддается никакому разуму.
  - Александр Львович, должен вам сказать, что власть в эти дни показала себя с самой отвратительной стороны. Я лично видел, как 11 октября по приказу губернатора казаки сначала избили молодежь, со-бравшуюся на сходку, а час спустя стреляли в нее из боевого оружия. Дума, которая три дня спокойно смотрит на погромы и до сих пор не сделала никакой попытки его прекратить, является прямым пособником этого разгула.
  - Так что же прикажете, бездействовать? - возмущенно воскликнул доктор, и румянец на его щеках вспыхнул еще ярче.
  - На Троицком базаре казаки расстреливали евреев и помогали бандитам поджигать дома. Ходят слухи наверняка рожденные не на пустом месте, что в полицейских участках громил перед их вылазками кормили обедами и указывали дома и квартиры для нападений. Про бой в доме Шнейдера на Скаковой улице вы, конечно, слышали. Там проживали члены нашей большевистской организации и именно на них напали бандиты. Погибло и ранено много людей, евреев и русских, дом разрушен.
  - Все это вы и расскажете в Думе.
  - Хорошо, но, уверяю вас, эта пустая затея. Между прочим, вы видели листовки, в которых рабочие уже после первых расстрелов на Кудашевской улице и в Чечелевке призвали казнить губернатора и все полицейское начальство, а вчера железнодорожники на своем собрании потребовали провести перевыборы Городской Думы?
  - Нет, я не в курсе дела. Однако одно другому не мешает. Каждый порядочный человек должен сделать в такой момент все, что считает нужным
  На следующий день Караваев добился, чтобы депутацию из десяти человек пригласили на очередное заседание Думы.
  Николай первый раз был внутри ее красивого трехэтажного здания, по-строенного в стиле ренессанса с пилястрами на 2-м и 3-м этажах и шестью шатрами на крыше. На лестничной площадке второго этажа их встретил большой портрет Николая П в полный рост, со всеми полагающимися ему регалиями. Такой же портрет императора, только с другим выражением лица, находился в центре зала заседаний.
  Зал был тоже очень красивый - с лепниной, высокими стрельчатыми окнами и хрустальными люстрами, ярко горевшими, несмотря на дневное время.
  Здесь уже собралось много народу. Депутаты сидели в партере, а сзади них и на галерке толпились представители общественных организаций и репортеры местных газет. Среди депутатов Николай заметил известного в городе миллионера Моисея Юдовича Карпаса.
  По закону евреи в Думу не избирались, но могли назначаться губернатором. Карпас всегда жертвовал много крупных средств на развитие города и благие дела, и был введен в Думу по распоряжению губернатора еще в 1897 году, оставаясь с тех пор ее бессменным членом. Были в зале и другие именитые евреи. "Эти-то почему так спокойны и не бьют в колокола, - возмущался Николай, - неужели их не волнует судьба соплеменников?"
  Городской голова Толстиков посадил их на отведенные для них места во втором ряду.
   В одной из боковых ложь сидели Богданович, Машевский, прокурор Ха-лецкий и судья Белоконь. Двое последних слыли в городе ярыми антисеми-тами. Они недовольно смотрели в сторону депутации, громко пе-решептываясь с Машевским. Тот только что под большим секретом сообщил им, что на почте задержаны письма Караваева, которые доктор отправил в адрес Николая П и Витте, а также разных газет по поводу погромов по всему югу России. Он требует создать правительственную комиссию, чтобы выявить всех высокопоставленных лиц, кто, якобы, способствовал погромам, и строго их наказать, вплоть до суда. Среди виновников он называет конкретных людей, в том числе барона Каульбарса, полицмейстеров Цеховского - из Киева и Иванова - из Кременчуга. И даже приводит обращение Иванова к жителям, чтобы они выдавали евреев и расправились с ними раз и навсегда. Остается только позавидовать такой осведомленности доктора, хотя насчет Цеховского он ошибся - тот уже давно отстранен от своей должности...
  - А про Екатеринослав там есть что-нибудь? - спросил Белоконь.
  - Больше всего, но, как понимаете, дальше почты эти письма не пошли.
  - Он очень опасный человек, - брызгая слюной и наливаясь багровой краской, зашептал Халецкий. - Иван Петрович, неужели нельзя его арестовать как возмутителя спокойствия и отправить куда-нибудь подальше в Сибирь?
  - Нельзя. Он ведет только просветительскую деятельность и пользуется в городе большим авторитетом.
  - Слава богу, организованная им в Чечелевке библиотека сгорела.
  - Рано радуетесь, - усмехнулся Машевский, - он требует от Думы от-крыть в Екатеринославе Народный дом.
  - Надеемся, Дума этого никогда не сделает.
  - Ну и напрасно, - заметил Богданович, который не любил полицмейстера за антисемитские взгляды, - это весьма полезное дело.
  Их стали со всех сторон призывать к тишине.
  - Господа, заседание началось, прекратите разговоры.
  Первым на трибуну поднялся городской голова Александр Яковлевич Толстиков. Он довольно долго говорил о том, какой ущерб причинили городу забастовки и что нужно сделать, чтобы восстановить в Екатеринославе нормальную жизнь. О погроме он упомянул вскользь, как о чем-то второстепенном.
  
  Как только он кончил, возмущенный Караваев, не дожидаясь, когда председатель заседания объявит следующего выступающего, вскочил на трибуну и набросился на гласных, что они здесь занимаются неизвестно чем, в то время как за стеной Думы идут погромы и льется кровь невинных людей. По его сведениям, уже погибло и ранено сотни человек, разгромлено и сожжено десятки домов и квартир. В самом начале беспорядков Дума приняла преступный приказ, по которому правительственные войска охраняют улицы, где проживает городская аристократия, а другие районы остались без защиты. Еще более преступный приказ отдал Нейдгардт, разогнав отряды самообороны. Хорошо, что на помощь пришли рабочие дружины. Видя бездействие администрации, они взяли на себя охрану населения и полностью оградили от черносотенцев рабочие поселки. Совет рабочих депутатов показал всем, что только он - единственно дееспособная власть в городе.
  После этих слов в зале поднялся страшный шум. Председательствующий быстро прервал Караваева и объявил заседание закрытым. Но Александр Львович не сошел с трибуны и поднял руку, призы-вая к тишине. Однако шум еще больше усилился за счет грохота опускаемых со злостью сидений кресел. И все-таки Караваев успел бросить обвинение в лица этих людей:
  - Полиция и войска участвовали в убийствах и пожарах, значит, вы все были их сообщниками!
   - Но это уже выше всякой меры, - забрызгал от возмущения слюной прокурор. - Пора этому деятелю раз и навсегда заткнуть рот.
  - Господа, - поморщился Богданович, - попрошу вас выражаться акку-ратней, мы с вами не на базаре.
  - Он еще пожалеет об этом, - Халецкий со злостью ударил кулаком по своему сиденью, отчего оно жалобно скрипнуло.
  Из здания Думы Караваев и Николай вышли вместе. Александр Львович сокрушался, что Николай не смог выступить и рассказать во всех подробностях о поведении казаков на Троицком базаре. Николай его успокаивал: в своем коротком выступлении доктор сумел сказать все самое основное. Уже завтра газеты опубликуют репортаж об этом заседании и его обвинительную речь. Гласные это понимают и примут срочные меры для прекращения погрома, иначе они сами себе подпишут тяжкий приговор.
  - Вы так думаете?
  - Вчера, как вы помните, я сомневался в целесообразности нашей мис-сии, а сегодня увидел реакцию этих людей на ваше выступление. Они испугались ваших слов, особенно по поводу Совета депутатов. Он у них, как кость в горле. Подождите, пройдет немного времени, и Совет еще покажет, на что способна рабочая власть.
  - Я очень рад, Николай Ильич, что с вами познакомился, - сказал Кара-ваев, крепко пожимаю ему на прощанье руку. - Вы мне оказали большую мо-ральную поддержку.
  - Я тоже рад, можете ко мне обращаться в любую минуту
  Как Николай и предсказывал, два часа спустя после этого заседания на улицы были выведены все имеющиеся в гарнизоне войска, и погром был остановлен.
  
  
  ГЛАВА 4
  
  Все эти забастовочные дни в самом городе и его рабочих поселках, особенно в Чечелевке и на Фабрике, шли похороны убитых и скончавшихся от ран людей. Похороны часто превращались в демонстрации и кончались расстрелами и новыми многочисленными жертвами. Поэтому, когда 26 октября решено было устроить общие похороны всех погибших во время еврейского погрома, а там было немало украинцев и русских, их организаторы потребовали от губернатора, чтобы во время похорон не было ни одного казака и ни одного солдата. Нейдгардт после долгих пререканий с депутацией согласился, однако слова своего не сдержал.
  В назначенный час городская больница и прилегающие к ней улицы были оцеплены войсками. Стоявшие поодаль от больницы солдаты Бердянского полка молча наблюдали, как на Соборной площади с самого утра собиралась толпа, вскоре насчитывающая свыше 100 тысяч человек, среди которых видны были священники в погребальных ризах, служители храмов с хоругвями и иконами и раввины в черных пальто и широких шляпах. Отдельными группами стояли духовой оркестр, молодежный оркестр из музыкального училища, певчие из Преображенского собора и хор из центральной синагоги "Золотая роза".
  Тем не менее, солдаты перегородили все выходы на соседние улицы, а старший офицер потребовал ограничить процессию "выборными" представителями. Люди стали возмущаться, требуя "подать сюда губернатора". Это обсуждение продолжалось три часа, и все это время солдаты не пропускали к больнице катафалки. Наконец, Нейдгардт пошел на уступки. Катафалки подъехали к мертвецкой, и оттуда вынесли 35 гробов, накрытых марлей, пропитанной кровью.
  Огромная толпа русских, украинцев, евреев, людей других национальностей, издревле проживающих в Екатеринославе, застыла около них в скорбном молчании, потом медленно двинулась в путь. За русскими гробами шло русское духовенство, за еврейскими - раввины. Русские молитвы перемежались с синагогальным пением. Громко гудели колокола Кафедрального собора, им отзывались колокола всех остальных городских церквей. На той стороне Днепра их подхватывали колокола сельских храмов. И дальше уже печальный звон шел по степи к другим украинским селам и городам.
  Страшная это была процессия - в черных платках и черных широкополых шляпах, в пальто и шинелях с траурными повязками на рукавах. Проходя мимо Городской Думы, толпа остановилась. Все молча повернулись в сторону высоких стрельчатых окон: кто-то демонстративно сплюнул в сторону, кто-то грозно потряс кулаком, но впереди были гробы с покойниками, и никто не хотел нарушать их покой грубыми словами и действиями. Толпа поползла дальше мрачной, угрюмой лентой.
  Тем, кто шел в колонне, недосуг было разглядывать своих соседей, но сторонний наблюдатель увидел бы здесь много именитых людей. Почти в полном составе пришли преподаватели Горного училища во главе с членом комитета большевиков, профессором Маковским и депутатом Совета рабочих профессором Терпигоревым. Были здесь также инженеры Палей и Эзау, писатель Марк Хиной, депутаты Городской Думы Моисей Карпас и Пинхас Гельман, общественный деятель Барух Спивак. В распахнутом настежь пальто, с непокрытой головой шел доктор Караваев.
  Толпу замыкала большая группа гимназистов, в которой выделялся ор-кестр учеников музыкальной школы со своими инструментами. Время от времени по сигналу Симановича, дожидавшегося, когда впереди духовой оркестр перестанет играть траурный марш, они исполняли отдельные части из произведений Верди и Бетховена.
  По дороге к процессии присоединились несколько депутатов во главе с Толстиковым и начальник жандармского управления Богданович, хмуро наблюдавший за всем происходящим.
  Процессия подошла к русскому кладбищу. Еврейские гробы на время остались у входа за изгородью, а русские толпа понесла дальше, мимо крестов, памятников и склепов, к общей могиле - глубокой, длинной яме. На секунду наступила тишина: слышно было, как ветер гоняет по дорожкам пожухшую листву и скрипят старые деревья.
  И тут людей прорвало: один за другим они стали выходить вперед и говорить резкие, суровые слова в адрес тех, кто устроил кровавое побоище мирных граждан, и тех, кто не смог его сразу остановить. Некоторые ораторы открыто призывали к свержению самодержавия и царя. Кто-то в толпе дружно стал скандировать: "Смерть Николаю П", "Долой самодержа-вие!"
  И тут же над головами взметнулись красные и черные флаги. На одних было написано: "Смерть царским палачам!", "Да здравствует вооруженное восстание и Учредительное собрание!", "Да здравствует республика!", на других: "Долой частную собственность! Долой Государство!", "Да здравствует Анархия!"
  Жандармы и солдаты заволновались. Богданович резко оборвал оратора, призывавшего отдать под суд губернатора, начальника гарнизона, полицмейстера и его самого, начальника жандармского управления, виновных в расстреле людей и погроме. Оратор возмутился и поднял руку, чтобы позвать на помощь дружинников и оказать сопротивление Богдановичу, но вовремя спохватился и отошел в сторону: Не стоило затевать на кладбище новое кровопролитие. Это был Дима Ковчан.
  Накануне Дима зашел к Николаю Даниленко, чтобы попросить его вы-ступить на кладбище. Николай рассказал ему обо всем, что произошло на Троицком базаре. Сам он еще продолжал болеть и не смог пойти на похороны. Он набросал Диме примерный текст выступления, вставиви туда рассказ о расстреле детей по приказу губернатора, поведении казаков на базаре и их участии в поджоге домов и истязании евреев.
  - Говори так, чтобы твоя речь прозвучала, как обвинительная речь про-курора на суде.
  Дима не умел выступать на митингах: выйдя на трибуну, сразу терялся и забывал заранее приготовленный текст, но рассказ Николая его настолько возмутил, что он сумел найти нужные слова, и тем самым вывел из себя Богдановича.
  Взбешенный полковник поспешил закончить прощальную церемонию и приказал опускать гробы. Духовой оркестр вскинул трубы, зазвучала скорбная мелодия траурного марша. Люди, плача и крестясь, подходили к глубокой яме, бросали вниз комья земли. Каждый шептал про себя молитвы и слова, которые считал нужными.
  Вскоре на этом месте вырос огромный холм, покрытый венками и цветами. Подошли священники, стали читать заупокойные молитвы. В воздухе поплыл сизый дым ладана.
  Толпа вернулась к воротам и в том же составе двинулась к еврейскому кладбищу, которое находилось далеко в степи. В первых рядах процессии теперь шли раввины и родные погибших, среди которых были Григорий Аронович Фальк и его два двоюродных брата Самуил и Давид, отцы погибших гимназистов. Никто, конечно, из родственников не знал, что братья были членами анархистской группы и мужественно сражались в отряде самообороны, защищая своих соплеменников - так решили Иннокентий и Мишель. Мальчиков считали невинными жертвами погрома. В толпе были почти все члены анархистской группы, кроме тех, кто оказался после пожара в больнице, и ... Лизы. Несмотря на все ее просьбы, отец приказал ей сидеть дома и вообще никому не выходить на улицу, пока в городе не нормализируется обстановка.
  Фальк был удручен случившимся. Он сам в свое время предложил двоюродным братьям переехать из их родного Нежина в Екатеринослав, помог им с работой. После этого в Екатеринослав потянулись другие его близкие и далекие родственники, некоторые со своими престарелыми родителями, и он тоже всем помогал, как мог. Так всегда было принято в их роду: помогать близким, и он всегда исправно следовал этому правилу, не сомневаясь, что в трудную минуту сородичи ему тоже окажут необходимую помощь. Мало того, по решению еврейской общины он опекал две бедные семьи в Чечелевке и был назначен опекуном там же 15-летнего мальчика, оставшегося три года назад сиротой после такого же погрома и жившего со старой, немощной теткой.
  После нынешнего погрома он уже предложил взять на попечение еще две семьи и выделил крупную сумму денег Благотворительному фонду Сарры Львовны на покупку одежды и продуктов пострадавшим. Он искренне оказывал помощь нуждающимся и, как каждый верующий, надеялся, что Бог воздаст должное его близким (о себе он думал меньше всего): жене и детям. Ибо сказано в Законе: "Человек, желающий получить заслугу перед Богом, пусть... разожмет свою руку... И пусть будет жить брат твой, как и ты".
  На этом кладбище митинг не планировался, однако Мишель не выдержал, вышел вперед и, вынув из кармана несколько листовок, стал потрясать ими в воздухе, говоря, что эти листовки были разбросаны по всей Украине и открыто призывали население проводить еврейские погромы, бить и убивать жидов, грабить и жечь их дома и магазины.
  - Есть точные сведения, что их печатали в Департаменте полиции, значит, сами власти являются разжигателями ненависти к евреям, всячески содействовали разгулу черносотенцев и теперь покрывают их.
  Мишель обвел глазами молчаливую толпу, увидел стоявших впереди раввинов и несколько человек рядом с ними, видимо, самых уважаемых людей в Екатеринославской еврейской общине. Все они смотрели в землю, явно смущенные его обвинительной речью.
  - Я сам был этому свидетель, - со злостью сказал он, - видел, как ка-заки и городовые помогали бандитам. Мы обязаны призвать виновников и разжигателей погромов к ответу, какой бы высокий пост они не занимали. Кроме нас, евреев, этого никто не сделает.
  При этих словах к нему бросился стоявший поодаль казак. Лицо его показалось Мишелю знакомым. Он тут же вспомнил того гада, который, усмехаясь и поигрывая нагайкой, ходил в толпе погорельцев на Троицком базаре. Мишель быстро юркнул в толпу, где находились анархисты, и сказал Иннокентию и Андрею:
  - Видели казака, который ко мне подошел? Это он зверствовал тогда на базаре.
  Андрей что-то шепнул Науму Марголину и стал пробираться к выходу. Наум подмигнул стоявшим рядом с ним Федосею, Муне и Сергею, и они вчетвером последовали за Андреем. В этот момент кантор запел заупокойную молитву о бренности человеческой жизни:
   Господи, что значит человек, что Ты ведаешь
   его,
  Сын бренности, что Ты уважаешь его?
  Человек подобен суете,
  Дни его - что пробегающая тень.
  Утром показался и пустил побеги,
  К вечеру подсекся - и увял.
  Так, я знаю: к смерти Ты низведешь меня
  И в дом собрания всего живущего.
  Дух Божий создал меня.
  И дыхание Вседержителя оживляет меня.
  И возвратится прах в землю, как он и был,
  И дух возвратится к Богу, который дал его.
  Будь они поумнее, они бы поняли что,
  Уразумели бы конец свой:
  Что при смерти (человек) ничего не возьмет с
   собою,
  Не сойдет за ним слава его.
  Храни невинность и соблюдай правоту.
  Ибо есть будущность у человека праведного.
  
  
  Богданович на еврейское кладбище не пошел и, сидя в пролетке на Больничной улице, ждал вместе с группой солдат возвращения похоронной процессии. Толпа появилась значительно поредевшей и воинственно настроенной, как будто ее полностью подменили. Над головами плыли красные и черные флаги с революционными призывами, а, завидев войска, все громко запели: "Вы жертвою пали в неравной борьбе".
  - Что делать? - спросил офицер.
  - Дайте несколько выстрелов в воздух.
  Выстрелы подействовали, пение прекратилось, и люди стали расходиться по соседним улицам.
  
  Вскоре к Богдановичу подъехал подъесаул Поляков и доложил, что убит один из членов его отряда Клименко. Когда они возвращались с еврейского кладбища, он ехал вместе с товарищами. В конце Степной улицы они наткнулись на пьяную драку. Пять или шесть человек били друг друга ногами, громко кричали, ругались матерными словами. У одного лицо было в крови. Клименко соскочил с лошади и бросился наводить порядок, остальные поехали дальше. Сразу никто не заметил его отсутствия, а когда спохватились и поехали обратно, нашли убитым на том месте, где про-исходила драка.
  - Следов от пули нет, - четко докладывал подъесаул, - убили тяже-лым предметом, в области виска расплылся огромный синяк, но без крови. Убитого отвезли в покойницкую городской больницы.
  - Вы что, беседовали с врачом?
  - Никак нет, служил санитаром при госпитале.
  Поляков также доложил, что на домах появились расклеенные листовки и подал одну Богдановичу. Наверху ее крупными буквами вместо заголовка было написано "Открытое письмо депутатского собрания Екатеринославских рабочих с призывом бойкотировать Городскую Думу". "Это еще не хватало", - подумал он про себя и стал читать дальше: "Мы не признаем существование Екатеринославской думы, мы требуем ее не-медленного роспуска. Мы требуем избрания новой Думы всеми гражданами и гражданками, достигшими 20-летнего возраста. С теперешними гласными, которые принимали участие в погроме и которых мы считаем хулиганами, мы считаем для себя унизительным вступать в сношения. Мы предлагаем товарищам и всем честным гражданам гор. Екатеринослава бойкотировать позорящую Думу".
  Богданович приказал казакам немедленно сорвать все листовки, но подъехали конные городовые и показали ему еще целый ряд прокламаций с антиправительственными призывами, которые висят во всех концах города. Он не стал их читать, вновь повторил приказ все срывать и уничтожать на месте и поехал в управление. По дороге его нагнал Поляков.
  - Господин, полковник. Появились объявления, касающиеся вас лично, - и протянул ему узкий листок бумаги.
   Богданович быстро пробежал короткий текст, лицо его побледнело. Неизвестные судья вынесли смертный приговор 18 человекам, среди которых была и его фамилия. Также назывались губернатор, вице-губернатор, полицмейстер, начальник гарнизона, начальник желез-нодорожного жандармского управления и офицеры, дававшие распоряжения войскам стрелять в народ.
  
  - Это еще не все, - "обрадовал" его Поляков, - другие объявления грозят отомстить начальникам полицейских участков и всем казакам.
  - Вот что, подъесаул, поезжайте немедленно к Сандецкому (начальник Екатеринославского гарнизона). Пусть он распорядится усилить охрану казарм и выделит наряды для круглосуточного дежурства солдат около всех полицейских участков и Городской Думы. Потом срочно свяжется со мной.
  - Есть! - вскинул руку Поляков и пустил галопом своего тонконогого жеребца
  Богданович, не спеша поехал дальше. Повсюду: на столбах, заборах и стенах домов висели узкие листки со смертным приговором. Около них толпились прохожие, оживленно переговариваясь между собой. Завидев начальника жандармского управления, все быстро расходились. "И для этих людей, - размышлял про себя Иван Петрович, - государь своей монаршей милостью выпустил Манифест о свободе слова и печати? Нет, не пряниками их надо кормить и не демократическими свободами, а нагайками и пулями".
  
  Он попросил кучера поднять верх пролетки и ехать в управление. В кабинете его ждала пачка телеграмм от управляющего Министерством внутренних дел Дурново и товарища министра с пометками Нейдгардта: "Внимательно ознакомиться и принять к исполнению".
  Дурново приказывал: "Примите самые энергичные меры борьбы с революцией, не останавливайтесь ни перед чем. Помните! Всю ответственность я беру за себя!"
  
  Управляющий был в панике: по России вновь катилась волна забасто-вок.
  
  
   ГЛАВА 5
  
  После похорон небольшая группа анархистов собралась в мастерской иконописца Игоря Чернова.
  
  Игорь еще летом за небольшую сумму арендовал на самой окраине города летнюю кухню у рабочего мыловаренного завода. Тогда это было непригодное к жилью помещение, в котором со всех сторон сквозило и капало. Игорь сам замазал в стенах трещины, побелил их внутри и снаружи, починил крышу и печь. Получился небольшой уютный домик, разделенный на две половины.
  В одной из них впритык стояли два стола: обеденный и кухонный - для кастрюль и посуды, две лавки и узкая кровать. В другой половине, поменьше, - находилась мастерская Игоря. Здесь с трудом умещались лавки вдоль стен, подставка для досок, что-то вроде подрамника, и стул, на котором он сидел, придвинув к себе табурет с красками. Небольшое окно тускло освещало его рабочее место.
  Вечером, когда становилось совсем темно, он зажигал на широком подоконнике, служившем ему одновременно столом, керосиновую лампу. Колеблющееся пламя освещало стоявшие на лавках около стен готовые иконы Христа Спасителя, Матери Божьей, Николая Чудотворца и других святых, в окладах и без них, самых разных размеров.
  
  Работал Игорь целыми днями, выполняя заказы прихожан из Екатери-нослава и окрестных сел, беря за свой труд символическую цену. Отец Александр из соседнего села Степелевка считал его талантливым мастером и предложил еще весной расписать в своем храме предел "Всех святых", но Игорь ответил ему, что духовно для такой работы не готов. "Ну, и дурак, - возмущался его друг, семинарист Степан Тычина, который и уговорил Игоря разрешить у него в мастерской собираться группе, - получил бы большие деньги". На что Игорь терпеливо внушал Степану: "Это ты должен знать лучше меня".
  - А к нам ты как прибился, божий человек? - допытывались у Игоря Веня Равич и Сергей Войцеховский, когда первый раз попали в мастерскую.
  - Ни я к вам пришел, а вы ко мне. Я верю Степану. Он говорит, что вы, анархисты, боретесь за справедливость и свободу, только что за нее бороться, если истинную свободу обретает лишь тот, кто живет с Богом в сердце. Еще апостол Павел говорил: "Где Дух Господень, там свобода!"
  - Ну, вы с апостолом рассуждаете, как Лев Толстой, - заметил Равич.
  Игоря смущали такие разговоры, он отворачивался от ребят и погружался в свою работу.
  На сей раз Равич и Войцеховский пристали с вопросами к Тычине, когда тот, наконец, распрощается со своим Богом и семинарией.
  - Не хочу пока родителей огорчать, - выкручивался Степан, - отец и мать меня видят уже священником в нашей церкви, а церковь у нас богатая, купцы много жертвуют, да и учиться мне интересно, там изучают много наук, а я до учения жадный.
  - А молитвы с утра до ночи?
  - Одно другому не мешает.
  Веня сложил на груди руки и, убедившись, что Игорь его не видит, проговорил, давясь от смеха: "Чудны твои дела, Господи. Обрати, наконец, свой ясный взор на этого несчастного отрока, Степану Тычину, и разреши ему покинуть твою обитель и стать анархистом". Он закатил глаза кверху, долго их так держал и потом серьезно посмотрел на Степана: "Разрешил. Вот тебе истинный крест, разрешил и даже благословил, сказав: "Пусть только, как анархист, не срамит мое честное имя, а я буду от всего сердца помогать ему и его боевым товарищам".
  
  Ребята не к месту разразились гомерическим смехом.
  
  - Богохульники, - обиделся Тычина и на правах друга хозяина пошел заниматься столом.
  
  ... Каждый, кто приходил, вынимал из карманов бутылку или что-то из еды. Тычина расставил тарелки, стаканы, разложил закуску, нарезал хлеб. Посредине стола положили на всякий случай Библию и Псалтырь - мало ли зайдет хозяин или еще какой незваный гость: они тут поминают погибших друзей, читают молитвы.
  - Что-то Иннокентий с Мишелем задерживаются, - сказал Андрей Окунь. - Начнем без них. Хоть у евреев и принято устраивать поминки по-своему, а мы разом помянем всех наших погибших товарищей. Царство им небесное, - и посмотрев на большую икону Спасителя, висевшую в углу, перекрестился. - Пусть земля им будет пухом.
  
  Андрей разом опрокинул стакан водки, положил в рот кусок соленого огурца. Глаза его лихорадочно горели: то ли от водки, то ли оттого, что он недавно убил человека, а так как это убийство было первым в его жизни, у него было не очень спокойно на душе. В отличие от него остальные товарищи, принимавшие вместе с ним участие в пьяной драке, были совершенно спокойны. Муня улыбался, а Наум что-то горячо доказывал сидевшему рядом с ним Сергею Войцеховскому; тот недовольно хмурился и теребил ворот рубашки. О чем бы там они не говорили, Андрей был уверен, что не об убийстве казака - они решили пока никому об этом не рассказывать.
  Он любовно смотрел на свой огромный кулак, которым огрел казака, сразу свалившегося замертво, - вот какая в нем была богатырская сила. Эта сила чувствовалась и во всей его плотной фигуре с могучими плечами, широкой грудью и толстой бычьей шеей. Еще бы! До железнодорожных мастерских он работал каталем в доменном цехе Брянки - подвозил к печам вагонетки с рудой весом 1000 - 1100 килограммов. Работа эта была настолько изнурительной, что выдерживали ее недолго даже физически крепкие мужчины. Он продержался там пять лет и ушел только потому, что повздорил с мастером, заставлявшим их работать в законное обеденное время. Напоследок, он посадил этого мастера в пустую вагонетку, выкатил во двор и свалил на землю около "директорской калитки".
  ... Водка прогнала тревогу в его сердце, и Андрея снова охватила ненависть к убитому казаку.
  - Я вот что, ребята, вам хотел сказать, пока Иннокентия с Мишелем нет, - Андрей оглядел всех собравшихся за столом, внимательно посмотрел на Игоря, сидевшего за работой к ним спиной. - Игорь, иди, пошукай наших товарищей, где-то они заблудились.
  Он подождал, пока за Игорем закрылась дверь.
  - Хватит заниматься этой ерундой - пропагандой. Были мы в эти дни на предприятиях, народ находится под влиянием социал-демократов, слушают нас настороженно. Теперь еще этот Совет организовался, рабочих депутатов. Опять будет волынку тянуть, деятельность изображать, а губернатор со своими войсками вот где сидит, - он резанул себя рукой по шее. - Всех, кто нынче особо "отличился", надо поставить к стенке. Я лично берусь за полицейский участок на Амуре. Видел, как эти гады с солдатами водку распевали и стреляли в рабочие дружины. Кое-кто уже сегодня поплатился за свои злодеяния, и другим осталось гулять недолго. Сам за это дело берусь. Федосей, ты уже много бомб наклепал?
  - С десяток есть.
  - Вот и хорошо. Давай еще столько же.
  - Нам нужны деньги, - поддержал Андрея Наум Марголин, - будут деньги, будет и оружие. Новых людей привлечем. Зря ты, Андрюха говоришь, что народ относится к нам настороженно, я разговаривал со многими рабочими, люди к нам охотно тянутся, пострелять всем охота. Иннокентию и Мишелю - ни слова. Опять будут втирать мозги об агитации. Пусть каждый занимается своим делом: они - своим, мы - своим. Предла-гаю Андрею быть здесь у нас за главного.
  - Хорошо, - согласился Андрей. - Будем согласовывать между собой все действия. Убивать полицейских, любое начальство, грабить буржуев и купцов, простых людей не обижать, а деньги употреблять только на общее дело. Я тут наметил "потрясти" несколько купчиков на Озерном базаре, возьмем у них деньги, купим револьверы.
  - Я готов в этом участвовать, - сказал Муня, которого убийство казака вдохновило на новые подвиги.
  - И я, - тут же откликнулся Федосей.
  - Кто-то идет, - сказал Эрик, и все притихли.
  Вошел Игорь, за ним - Иннокентий и Мишель
  - Вижу, вы уже начали без нас, - сказал Иннокентий. - Мы пошли не в ту сторону. Игорь нас догнал около самой Степелевки. Ну, что ж, помянем еще раз наших товарищей: Виталика, Сашу, Сергея, Володю, Гарика, Иллариона и всех погибших в этом страшном погроме - украинцев, русских и евреев.
  Все стоя выпили. Игорь один не пил, стоял в стороне и громко шептал слова заупокойной молитвы: "Со духи праведных скончавшихся душу рабов Твоих, Спасе, упокой, сохраняя ю во блаженней жизни, яже у Тебе, Человеколюбче...".
  Все на него невольно посмотрели: только что был один человек, а сей-час стоял совсем другой, на лице -тихая святость, глаза наполнены глубоким страданием.
  - Аминь! - произнес громко Игорь. - Да упокоятся их души, и да будет им всем пухом земля.
  Он подошел к столу, сам перекрестился три раза, перекрестил всю честную компанию, оглядев каждого своим чистыми, небесно-голубыми глазами, взял приготовленный для него стакан, разом выпил и прошептал, уже обращая внимание всевышнего на сидящих тут людей: "Господи, облегчи им тяготы, и утеши их скорбь, и к подвигу о Тебе силу и крепость им подаждь, и молитвами их даруй ми оставление грехов".
  После этого он ушел на свою половину и долго там вздыхал и молился.
  - Надо искать для наших сборов другое помещение, - заметил Иннокентий. - Подведем парня ни за что ни про что.
  - Да он сам согласился.
  - Святой человек, не понимает всей опасности. И мне самому это место не нравится: слишком открытое. Если появятся жандармы, бежать некуда.
  Мишель, удрученный гибелью бойцов своего отряда, сидел мрачный. Его большие карие глаза наполнились слезами, уголки губ кривились.
  - Мишка, - обратился к нему уже здорово подвыпивший Андрей, - не расстраивайся, мы отомстим за ребят, вот увидишь...
  - Подожди, Андрей, - остановил его Иннокентий. - Это все успеется. Давайте все-таки подведем небольшие итоги. Я лично склоняю голову перед большевиками, которые сумели организовать такие мощные выступления рабочих. Где бы мы ни появлялись, у них везде были ораторы, листовки и готовые резолюции, в которых они выдвигали свои требования. Наша группа тоже не осталась в стороне. Зубарь помог остановить в степи воинский поезд с казаками, а в городе чуть не разворотил весь мост, пустив по разобранным рельсам паровоз. Как только, Федосей, тебе пришла в голову такая гениальная мысль? Молодец! Личная благодарность от всей группы. Опять же Федосей и другие товарищи сражались на баррикадах и в рабочих дружинах. В Чечелевке погиб Илларион Корякин и был тяжело ранен Михаил Ханин. Архипа Кравца избили до потери сознания погромщики на Ульяновской улице. Про отряд самообороны я даже не говорю. Мишель - настоящий друг, примчался сюда в самую трудную минуту. Нам надо самим иметь такой отряд, чтобы в случае чего, быть готовыми к отпору. Мишель, опять приходится тебя просить о типографии и литературе.
  - Поможем, конкретно поможем, - оживился Мишель, - я уже обговорил этот вопрос с ребятами, но произошла задержка со всеми этими событиями. Чтобы не быть голословным, забираю с собой в Белосток несколько человек: они сами привезут оборудование для типографии и всю литературу, которая у нас есть, нашу и из Женевы.
  - Попрошу поехать Раковца и Злобина, - сказал Иннокентий.
  - Согласны, - ответили оба в один голос.
  - Ну, что это: снова агитация, - протянул недовольно Андрей.
  - Ребята, вы опять недооцениваете работу в массах, - по-доброму, но с твердыми нотками в голосе сказал Мишель. - Вы думаете, кто принимал участие в погромах, кого набирали заводчики на свои предприятия в качестве штрейкбрехеров? Да тех, кто оказался по каким-либо обстоятельствам за бортом жизни: нищих, босяков, бродяг... Ими очень легко управлять. За определенную мзду, на которую не скупятся власть имущие, они вам продадут, хоть мать родную.
  - Что же, прикажете ходить по притонам, собирать всякую пьянь и учить ее уму разуму? - усмехнулся Андрей.
  - А ты посмотри на нее с другой стороны. Каждый из этих людей - лич-ность и имеет такое же право на достойное существование, как ты и я. Он не сам таким стал, а общество выбросило его на помойку, как ненужную вещь.
  - Таких людей переубеждать сложно, - сказал Трубицын, - у них сволочная натура. Есть такой один на Амуре, околоточный Яшка Кривоноженко. Был вором, валялся пьяный по оврагам, его начальство подобрало, приодело, определило на службу, так он сейчас хуже всякого зверя. От него весь поселок стонет.
  - Убрать его, и вся история, - ухмыльнулся Андрей и с любовью посмотрел на свой кулак
  - Один человек - не показатель, - нахмурился Мишель. - Есть масса других положительных примеров. Враг наш силен из-за нашей розни, но если мы будем действовать дружно, все вместе, ему не устоять перед нами. То же самое касается и солдат. Наш промах, что мы мало работаем в войсках. Солдат - вчерашний крестьянин, его силой заставляют защищать интересы капиталистов, а самому ему невдомек, что, выполняя приказы офицера, он стреляет в своего кровного брата рабочего. Надо специально для них писать листовки и передавать в казармы.
   - Да такие, как давешний казак, понимают только один язык, силы, - опять не выдержал Андрей. - Пора им всем показать, что и на них есть управа: бросить бомбу в казармы.
  Его быстро прервал Марголин.
  - Правильно, правильно, Мишель, большевики активно работают среди солдат.
  - Что ты, Андрюха, лезешь на рожон, - шепнул он на ухо бунтарю, - мы же договорились действовать самостоятельно, только вызовешь у Кеши подозрение.
  - Хорошо, хорошо, молчок. Роток на замок.
  - А теперь выпьем напоследок еще раз за наших погибших товарищей, - сказал Иннокентий. - И будем расходиться.
  Снова наполнили стаканы, молча, выпили. Андрей опять не выдержал, стукнул кулаком по столу и глухо сказал:
  - Отныне мщение за всех убитых станет нашим главным девизом. Клянусь, что лично я приложу для этого все усилия, - поставил стакан, и, ни на кого не взглянув, вышел из мастерской.
  За ним потихоньку потянулись остальные. Игорь вышел наружу и провожал взглядом каждого.
  - Сейчас бы я с удовольствием увидел твою сестру Лизу, - сказал Мишель, когда они остались с Иннокентием вдвоем. - Запала она мне в самую душу.
  - Лиза - молодец, здорово помогает нам с деньгами. Думаю, что и кружок будет у себя собирать, помнишь, я тебе говорил, что хочу ее на это дело подбить. Все-таки знаний у ребят не хватает.
  - Я к тебе, пожалуй, пришлю своего друга Володю Стригу с группой агитаторов - он одержим коммунами и сможет здесь прочесть цикл лекций. А насчет Лизы... Я бы не стал ее втягивать в дела группы, это опасно, а у девушки большое будущее. И так много жертв.
  - Это ее личное дело, она уже достаточно взрослая, чтобы самой при-нимать решения.
  Иннокентий считал, что в их деле жертвы неизбежны. Даже смерть братьев он воспринял как должное. Узнав о том, что Саша и Виталик решили вступить в отряд самообороны, он не стал их отговаривать, в отличие от Мишеля, хорошо понимавшего, насколько это дело опасно для юных гимназистов, не державших в руках оружие. Мальчишки рвались в бой, и Иннокентий по-отечески благословил их: пусть докажут, что они уже настоящие мужчины. И к участию Лизы в группе он относился также спокойно - загорелась быть вместе с братьями, хорошо. Ему, наоборот, нравилась ее заинтересованность во всех их делах.
  Вошел Игорь, молча сел к своему рабочему месту. Мишель подошел к нему, стал смотреть, как он осторожно накладывает кисточкой краски.
  - Это ты что сейчас рисуешь?
  - Не рисую, а пишу, иконы пишут. Это лик Георгия Святого Победоносца, а вокруг него - сюжеты из его жизни.
  - Понятно, - протянул Мишель, которого вдруг осенила мысль. - Игорь, а ты можешь нарисовать, ну... написать портрет красивой женщины?
  - Я портреты не рисую, только иконы.
  - Может, попробуешь? Иннокентий принеси ему фотографию Лизы, пусть он ее нарисует.
  - А что, неплохая идея, - согласился Иннокентий.
  Через несколько дней, когда они снова собрались в мастерской уже без Мишеля, уехавшего с Раковцем и Злобиным в Белосток, он принес Лизину фотографию. Игорь долго ее рассматривал.
  - Очень красивая, - наконец, произнес он. - Только в глазах печаль, ждет ее много страданий.
  - Тоже мне пророк выискался. Скажи толком: будешь, рисовать ее портрет или нет, тогда я заберу фотографию обратно.
  - Оставь, - сказал Игорь. - Глаза у нее, как у девы Марии. Я нарисую эти глаза, - и стал что-то тихо читать из Библии.
  - Что ты там бормочешь?
  
  Игорь его не слушал. Он ушел в свой угол и сел перед доской, где уже начал писать по очередному заказу Марию с младенцем. Он смотрел на фотографию Лизы, и в уме его рождался новый образ Матери божьей. Он схватил кисть и быстро нанес несколько мазков.
  
  
   ГЛАВА 6
  
  Лиза страшно переживала гибель братьев, плакала, злилась на отца, что он не разрешил им с Анной пойти на похороны. В память о Саше и Виталике она решила осуществить просьбу Кеши: собирать у себя дома молодежный кружок. Все это проходило на фоне разгоравшихся отношений с Николаем, и его просьба, чтобы она порвала с анархистами, была очень некстати. Выходить из группы она не собиралась, но и обманывать Николая ей не хотелось. Поэтому она рассудила так: на митинги она больше ходить не будет, а кружок дома собирать можно, в этом нет никакой опасности. И все-таки внутри ее грызла совесть, поэтому в целях предосторожности она выбрала для занятий кружка среду, день, когда у Анны был выходной, и Николай у них не появлялся.
  
  Молодежь приходила в 6 часов вечера и уходила за час до прихода отца, так что он долгое время даже не подозревал, что у них в доме происходит. В гостиной иной раз набивалось до 15 человек, и когда они уходили, Зинаида быстро убирала комнату и прихожую, "чтобы Григорий Аронович, не дай Бог, чего-нибудь не заметил".
  Сарра Львовна с этим мирилась, предпочитая, чтобы Лизины друзья собирались у них дома, чем она будет где-то пропадать допоздна. Ее только удивляло, что гости расходятся не сразу, а по одному, выдерживая интервал в несколько минут.
  Однако она не привыкла ничего скрывать от мужа и недели через три рассказала ему о том, что у Лизы по средам собирается молодежь. Григорию Ароновичу эта затея не понравилась. Он считал, что у дочери и так достаточно дел, чтобы еще тратить время на какие-то сборища.
  - Что за молодежь, ты хоть знаешь кого-нибудь?
  - Наши племянники Эрик, Марк, их друзья по гимназии. Как-то заходил Кеша со своим товарищем Владиком. По-моему, ничего предосудительного в этом нет. Лиза уже взрослая, ей нужно общество, окружение молодых людей, а здесь, дома, они все на виду.
  - Наверное, ты права, хорошо, что она будет тут, под твоим наблюдением. А Анна?
  - Сидит в это время в своей комнате, говорит, что ей с ними не интересно.
  
  - Ей бы как раз общество молодежи не помешало, а то растет дикаркой.
  
  - Ничего подобного. Я слышала случайно, как она очень оживленно беседовала со своим учителем. У нее есть свои увлечения. И с математикой все наладилось, а по физике уже два раза получила пятерки.
  
  - Умница! Может же, когда захочет.
  
  Само собой разумеется, что Лиза как хозяйка дома стала руководителем кружка, хотя понятия не имела о чем говорить и чем занимать ребят. Из Женевы от Рогдаева очень кстати пришел чемодан со статьями и брошюрами Кропоткина и других видных русских и зарубежных теоретиков анархизма. Первые занятия так и строились: она читала вслух какую-нибудь статью, сама разбирала ее, а затем подбрасывала заранее подготовленные вопросы, чтобы завести дискуссию. Большая часть кружковцев обычно молчали, но было несколько человек, в том числе ее братья, Эрик и Марк, которые горячо спорили, сами многое добавляли к прочитанным статьям, приносили с собой интересные книги.
  Эрик, оказывается, уже давно увлекался философией, читал Прудона, Гегеля, Штирнера, Плеханова, Маркса и рассказывал очень любопытные вещи. Слова Штирнера о внутренней свободе человека были для нее таким же откровением, как романы Жорж Санд и мадам де Сталь о свободной любви и эмансипации женщин, которыми втайне увлекались все девочки из класса. Ни что человеку не указ - ни мнение общества, ни его законы и моральные устои, ни даже религия. "Божественное есть для Бога, - рассуждал философ, - а человеческое - дело "человека". Мое же дело не есть ни божественное, ни человеческое дело; оно не есть ни истина, ни благо, ни право, ни свобода; оно есть лишь мое дело, и это дело не есть общее дело; оно есть дело единственное, как и я сам - Единственный... Для Меня нет ничего выше Меня". Эти Штирнеровские постулаты бальзамом ложились на ее душу, давно готовую взбунтоваться против строгих гимназических правил и мучительной заботы любящих ее родителей.
   Вскоре руководство кружка перешло к Эрику, и как-то незаметно поме-нялся состав кружка. Теперь постоянно ходили 10 -13 человек, в основном друзья братьев из классической гимназии, несколько ремесленников, мастеровых и рабочих с завода Заславского, которых направлял Сергей Войцеховский. Последние особенно дотошно обо всем расспрашивали докладчиков, делали записи в тетрадях, чтобы потом рассказать своим товарищам.
  Больше всего сведений Лиза сама черпала из брошюр и анархистских журналов. Постепенно она стала понимать, что анархизм - это не просто философское учение о свободе и государственном насилии, а целое направление в политике. Они - тоже революционеры, и так же, как социалисты и другие партии, должны рассматривать свое отношение к вооруженному восстанию, аграрному вопросу, профсоюзам, парламенту, Государственной Думе - тому, о чем обычно говорит на митингах Николай. Только у идеологов анархизма на все эти вопросы были свои взгляды, отличные от других партий, и ей хотелось самой во всем разобраться. У нее проснулся интерес к политике.
  Она попросила Иннокентия достать ей какие-нибудь работы Маркса и Энгельса.
  - Зачем они тебе? Бакунин, Кропоткин и все теоретика анархизма резко критикуют их теорию научного коммунизма.
  - Мне интересно с ней познакомиться.
  Спорить с ней было бесполезно, и он принес ей несколько отдельных переводов из трудов Маркса и "Манифест Коммунистической партии". Она с трудом их осилила, многое не поняла, но в целом они произвели не нее сильное впечатление и заставили задуматься о некоторых моментах в анархическом учении.
  Маркс утверждает, что ход истории обусловливается объективным развитием общества, и все бывшие в мире революции - неизбежное созревание экономических сил. Капитализм обречен так же, как предшествующий ему крепостнический строй. В предстоящей классовой борьбе победит пролетариат, и, чтобы бороться со свергнутым врагом, он должен установить свою диктатуру. Бакунин и Кропоткин за это резко кри-тикуют марксизм, так как диктатура пролетариата приведет к новой власти, которая тут же установит свои порядки и жесткие законы. Лиза полностью с ними в этом соглашалась. Но дальше у нее начинались сплошные вопросы.
  Большевики, захватив все средства производства в свои руки, организуют в промышленности и сельском хозяйстве централизованное управление и быстро наведут в экономике порядок. Однако, если представить, что социалистическую революцию совершили не большевики, а анархисты: ведь они тоже за нее боролись и тоже верили в свою победу, а если не верили, то зачем было и бороться, то как в такой огромной стране, как Россия, они будут создавать анархические коммуны и феде-рации.
  Все свои сомнения она выносила на обсуждение кружка. Эрик сам не особенно любил вникать в эти вопросы, злился на нее и упрекал, что она начиталась всяких глупостей у Маркса и теперь не понимает самых элементарных вещей
  - Что тут не понятного, - раздраженно говорил он, - даже рабочие это знают. После революции все фабрики и заводы окажутся в их руках, и по желанию они смогут объединиться в одном городе или в нескольких городах в одну коммуну и будут самостоятельно распоряжаться этой собственностью. Такие же коммуны появятся рядом с ними, и они установят между собой взаимовыгодный и безденежный обмен продуктов и товаров. Причем, заметь: жители сами станут управлять производством и выпускать то, что нужно коммуне, а не гнаться за личной прибылью, как это сейчас делают все производители. Зайди в любой магазин на Екатерининском проспекте, чего там только нет на прилавках, масса не востребованного товара или доступного по цене лишь одной категории людей. В коммунах же специальные комиссии будут учитывать спрос населения и, исходя из этого, организовывать работу предприятий и торговли. Сколько от этого получится выгоды! Рабочие смогут трудиться по пять часов, а все остальное время посвящать семье и культурному развитию. Это тебе понятно?
  - В теории понятно. А на практике нет. Что же тогда в Екатеринославе придется разрушить все сталелитейное и чугунное производство? А рудники? Там люди тоже скажут, что им незачем добывать железную руду для других губорний. И жители села начнут выращивать хлеб и овощи только для своей округи.
  - По всем важным отраслям появятся свои такие же свободные коммуны и кооперативы.
  - Допустим! А как будет строиться работа банков, железной дороги, пароходства, учебных заведений, медицины, они же ничего не производят?
  - Значит, им придется обменивать свои услуги на товары, - Эрик сдер-живался из последних сил, чтобы не нагрубить ей, до того она замучила своей настырностью. - Прямой товарообмен позволит уничтожить денежную систему, отменить оклады, которые сейчас вызывают у людей нездоровую зависть. Социал-демократы, наоборот, находят возможным одновременное существование социализма и заработной платы, выдвигая лозунг "каждому по способностям". У них товаров будет иметь больше тот, кто получает выше зарплату, а человеку, не приспособленному к труду, или больному, придется и при социализме голодать. Общество вновь разделится на богатых и бедных. Мы же провозглашаем совсем другой лозунг - "каждому по его потребностям". Все произведенные обществом предметы потребления принадлежат всем, и каждый может брать все, что ему надо и сколько надо.
  - Что вы спорите? - вмешался Марк. - У Кропоткина по этому поводу есть интересная статья о значении политэкономии как науки, которая решит все те вопросы, которые тебя, Лиза, интересуют. Он прямо говорит, что в дальнейшем анархистам предстоит разработать общий план мирового хозяйства с учетом особенностей каждого народа, уровня цивилизации, местности и т.д. Даже может быть составлено много подобных планов, и в целом они представят полную картину экономических возможностей всего человечества. Сейчас, конечно, у нас много неясностей, но тогда сама обстановка подскажет, как надо действовать.
  - Все-таки, наверное, больше прав Маркс, - не сдавалась Лиза, - который говорит о централизованном и плановом хозяйстве при социализме. А коммуны с их свободными договорами и взаимным товарообменом вернут нас в феодальный строй и еще большее неравенство. Или того хуже: Россия вновь распадется на удельные княжества.
  - Маркс тоже свою теорию научного коммунизма строит на политэкономии, - миролюбиво возразил ей Марк, - возможно, и его многие положения окажутся впоследствии несостоятельными.
  Иногда на занятия кружка приходила учительница гимназии по словес-ности Софья Пизова. Она читала лекции о Герцене, Белинском, Добролюбове, Писареве, разбирала их статьи. Все это расширяло кругозор и давало толчок к лучшему пониманию революционно-демократического движения в целом.
  Лиза с ней тоже делилась своими сомнениями. Софья откровенно при-знавала, что многие идеи анархизма носят абстрактный характер, и никто из теоретиков анархизма точно не знает, как они будут осуществляться на практике.
  
  - Почитай внимательно Кропоткина. Он часто повторяет, что революция сначала должна произойти в сознании людей, только после этого можно переходить к ее осуществлению в жизни, причем на это потребуются сотни, а может быть и тысячи лет, то есть длительная культурная и духовная эволюция человечества. В истории еще ничего подобного не было: общины духоборов и коммуны часовщиков в швейцарских горах Юрры, на которые ссылается Кропоткин, в счет не идут, это частные случаи. Парламент, конституция, демократические реформы - да, а вот отсутствие институтов власти - без этого невозможно представить современное общество. Парижская коммуна себя тоже не оправдала, организовав хоть и представительское правительство, но с элементами авторитаризма и иерархии, которые, в конце концов, ее и погубили.
  
   Софья была преданной поклонницей Льва Толстого, считая, что в своих взглядах на государство он близок к анархистам и лично к Кропоткину. Лиза себя чувствовала недостаточно подкованной, чтобы разговаривать с ней на эту тему, но зато могла высказывать свое мнение по поводу философских воззрений его литературных героев. Левина она уже для себя осудила раз и навсегда, теперь, прочитав недавно "Войну и мир", была возмущена князем Андреем и Пьером Безуховым.
  - Мне не нравится, что они занимаются самоанализом, - горячо доказывала она Софье. - Пьер говорит князю Андрею, что "есть зло только для себя". Правильно, соглашается с ним тот и определяет для самого себя два действительных несчастья: угрызение совести и болезнь. Счастье для него - это отсутствие этих двух зол. "А любовь к ближнему, а самопожертво-вание?" - восклицает Пьер и начинает фантазировать о добрых делах для своих крепостных крестьян, которые выглядят циничной маниловщиной. Мне неприятно было читать их спор о мужиках, особенно признания князя Андрея. Богатый, самодовольный дворянин понятия не имеет, что такое физический труд, завидует животному состоянию крестьян и убеждает Пьера, что медицина в деревнях ни к чему - "гораздо покойнее и проще им умирать, на их место родится много других". А все масонские рассуждения Пьера и его братьев по ложе о совершенствовании человеческой души? Прости, Соня, но мне Толстой не приятен так же, как его теория о непротивлении злу насилием. И теперь толстовцы хотят на этой теории построить модель будущего социалистического общества?
  - У тебя, Лиза, поверхностное отношение к Толстому. Он никогда не говорит просто так, во все вкладывает глубокий смысл. В его теории "непротивление злу насилием" много общего с тем, что говорит Христос в Евангелии, только церковь истолковывает его слова в поддержку власть имущих, а Толстой видит в них попытки построить на земле общество, основанное на любви и равенстве, почти, как Кропоткин. Разница лишь в том, что Петр Алексеевич понимает, что без вооруженной борьбы мир не изменишь, а Толстой это категорически не приемлет. Признайся, ты, наверное, пропускала в "Войне и мире" все отступления Толстого - я знаю это по своим ученицам, а ведь он много пишет о свободе человека и влиянии личности на исторические судьбы народов - то, что сейчас муссируют все теоретики рабочего движения. Он опередил их на целых полвека. Вообще Толстого, как и Достоевского, надо читать в зрелом возрасте, тогда еще можно хоть немного приблизиться к их осмысливанию души человека и его поступков.
  - Толстой мечтает об уничтожении частной собственности и установлении всеобщего равенства, и при этом остается землевладельцем. Он же сам не отказывается от своих земель в пользу крестьян, и его герои - Левин, Болконский и Безухов тоже никогда этого не сделают, хотя желают добра крестьянам. Поэтому-то вслед за Кропоткиным он повторяет, что сначала надо изменить сознание людей.
  - Он готов освободиться от всей своей собственности, так у него огромная семья, Софья Андреевна, которая его без конца шантажирует и чуть, что - бежит топиться в пруд.
  - Вот-вот, и у Левина семья, и у Безухова... Ты-то сама веришь, что че-ловечество когда-нибудь само изменится в лучшую сторону?
  - Само оно, конечно, не изменится, только под влиянием пропаганды и силы...
  - Силы - это, значит, революция... Неужели Толстой этого не понимает?
  - Понимает и предвидит, что мир скоро рухнет, и все погибнут под его обломками. Он еще в 1901 году написал об этом в своем обращении к "Царю и его помощникам", призвав их остановить назревающие в стране озлобление и недовольство, и срочно осуществить целый ряд мероприятий, а по сути дела правительственные реформы, которые охватывают самые острые проблемы в жизни государства.
  - Я не слышала об этом Обращении.
  
  - Оно нигде не было напечатано, ходило по рукам в гектографированном виде. Николай, конечно, проигнорировал его и в результате получил в этом году 9 января и октябрьскую забастовку. Я тебе принесу его почитать и другие подобные статьи Толстого.
  
  Софья подолгу сидела у Лизы. Хотя у них была разница в семь лет, она чувствовала к этой девушке симпатию, и с удовольствием с ней беседовала, как со своими некоторыми особенно смышлеными ученицами. Лиза познакомила ее с мамой, представив Софью, как руководителя их литературного кружка - так это называлось для посторонних.
  
  Вскоре у Софьи появилась в их доме еще одно занятие, из-за чего она стала к ним заходить и в другие дни недели: беседы с их дворником Степа-ном. Все началось с трубки, которую она однажды увидела в руках Степана.
  - Можно посмотреть ее, - спросила она удивленного дворника и стала внимательно рассматривать рисунок на трубке. - Это старинная турецкая трубка. Откуда она у вас?
  - От деда, а у того от его деда, воевавшего с турками. Мы сами казаки, а по женской линии наша прабабушка турчанка, которую дед привез с войны. Поэтому, видите, какой я черный и курчавый, - Степан с гордостью провел по своим еще довольно густым в его возрасте кудрям, без одного седого волоса.
  - А в Екатеринославе давно живете?
  - Так я к же, мы здесь и жили всегда, в Половице.
  - Помните, что дед рассказывал?
  - А я к же. Бог памятью не обидел, и деда рассказы помню, и прадеда.
  С этого и начались их беседы, которые продолжались иной раз по три часа, когда возвращался с работы Григорий Аронович. Узнав, что Софья хочет составить книгу из этих рассказов, для которой она придумала название "Байки деда Афанасия", он тоже заинтересовался воспоминаниями Степана и обещал дать деньги на издание книги.
  По воскресным дням уже все домочадцы собирались в гостиной около Степана, и он, смущаясь от такого внимания к себе и вертя в руках неизменную турецкую трубку, как по писаному рассказывал занимательные истории из жизни своего деда Афанасия и прадеда Макара - запорожских казаков, живших в слободе Половица, на месте которой теперь стоит Ека-теринослав.
  То, что Степан наполовину фантазировал, Софья поняла, когда спросила его о письме запорожских казаков к турецкому султану.
  - Так я к же, - не моргнув глазом, обрадовался Степан, - мой прадед запечатлен на той знаменитой картине в самой середине, рядом с писарем, - и стал так красочно описывать эту сцену, как будто сам на ней присутствовал и сочинял послание. Да и весь текст этого письма он знал наизусть и читал его, с наслаждением произнося оскорбительные слова в адрес султана: "Ты, шайтан турецкий, проклятого черта брат и товарищ и самого люцеперя секретарь, якой ты в черта лыцарь? Черт выкидае, а твой вийско пожирае. Не будешь ты годен сыны христианские пид собой маты, твоего войска не боимось, землею и водою будем биться с тобою. Вавилонский ты кухарь, македонский колесник, иерусалимский броварник, александрийский козолуп, Великого и Малого Египта свинарь, армянска злодиюка, татарский сагайдак, каменецкий кат, самого Гаспида внук и всему свету блазень и нашего Бога дурень, свинячая морда, нехрещенный лоб, хай бы взял тебя черт. От таки тоби казаки видказали плюгавче. Невгоден еси матери вирных христиан!и ... Числа не знаем, бо календаря не маем, месяц у неба, год у князя, а день такой у нас, як у Вас, поцелуй за то ось куда нас"!
  Когда Степан кончил, выпалив весь текст одним духом, все дружно рассмеялись.
  - Как вы думаете, Степан, - спросила Софья, вытирая от смеха слезы, - казаки отправили это письмо султану?
  - Это с какой стороны посмотреть. По пьяному делу, конечно, могли отправить, только, кто бы из приближенных осмелился его вручить владыке Порты.
  С еще большими подробностями он рассказывал о том, как сама импе-ратрица Екатерина П приезжала в Екатеринослав закладывать первый камень в фундамент будущего "храма Преображения Спасителя нашего".
  - Весь город собрался на площади, - рассказывал Степан, как будто сам там присутствовал, - впереди вся знать: князья, купцы, духовенство в парчовых ризах. Да и наши казаки не из робкого десятка, так близко к ней подошли, что видели веселые искры в ее глазах и слышали ее смех: это ее смешил наш отец родной, генерал-губернатор Григорий Александрович Потемкин. С ними еще был немецкий король Иосиф. Этот весь из себя серьезный, ни разу не улыбнулся. Матушка-императрица положила в кладку камень и высыпала в специальную нишу пригоршню золотых и серебряных монет. Ту нишу закрыли серебряной крышкой. Потемкин и немец тоже положили рядом свои камни. Да, если бы Потемкин не умер вскоре, быть нашему городу третьей столицей земли русской, южным форпостом государства.
  Фальки слушали и удивлялись: кто бы мог подумать, что их молчаливый, скромный дворник, оказался таким талантливым рассказчиком. Софья объясняла это тем, что у него хорошо развито воображение и отличная память, удержавшая все подробности того, что ему рассказывали дед и столетний прадед (она не исключала, что возраст прадеда Степан тоже преувеличил).
  Как-то в воскресенье, без предупреждения, Софья привела к ним в гости директора екатеринославского краеведческого музея Дмитрия Ивановича Яворницкого. Директор долго осматривал трубку Степана, наконец, одобрительно кивнул головой и предложил ему продать ее за некоторую сумму. Степан сказал, что с этой трубкой он никак не может расстаться, а вот другие имеющиеся у него старинные вещи отдаст в музей без всяких денег, но прибавил при этом, что надо получить согласие его сыновей, которые дорожат памятью своих предков.
  В его комнате оказался большой старинный сундук. В нем хранилась еще пара длинных турецких трубок, кинжалы, кальяны, платья, бусы и разные тонкие блестящие материи.
  Яворницкого и Софью пригласили обедать. Ученый явно был в ударе. Сначала он рассказывал об основателе музея, известном археологе и про-мышленнике Александре Николаевиче Поле, его экспедициях и огромном богатстве их края. Затем принялся критиковать правительство и русских капиталистов, которые не хотят вкладывать средства в развитие отечественной промышленности. Поль все экспедиции организовывал за свой счет. Пригласил на свои деньги горного инженера из Германии, чтобы тот подтвердил его открытие руды в Кривом Роге с 70 процентами железа, призвал российских промышленников создать в Екатеринославе свое сталелитейное и чугунное производство, но его в России никто не поддержал, а вот французы, англичане и бельгийцы тут же откликнулись. Из всех предприятий в городе только одно российское - вагонные мастерские. И вообще, куда не посмотри в Екатеринославе, - все принадлежит иностранцам, даже электростанция, трамвайные линии и трамвайные вагоны. Такая зависимость от иностранного капитала пагубно сказывается на экономике России.
  
  Григорий Аронович пытался ему возразить, что вливание иностранных инвестиций, наоборот, полезно для России: иностранцы оживили промышленность Украины и дают возможность развиваться Екатериносла-ву. На что тот удивленно спросил:
  
  - Разве вы не видите, что весь российский капитал уплывает за границу, а народ живет очень бедно?
  
  И стал рассуждать дальше:
  
  - А как правительство поступило с Алчевским, когда во время мирового кризиса тот начал нести серьзные убытки? Он обратился к Витте не за деньгами, как тогда делали многие другие, а всего лишь с просьбой разместить на его заводах государственные заказы. Премьер показал ему кукиш. И это человеку, который создал великую промышленно-финансовую империю, - не чета какому-то Юзу. Графу, видите ли, не нравилась гордость Алчевского, а то, что он заботился о российской промышленности, его не интересовало. Человек вынужден был пустить себе пулю в лоб.
  Григорий Аронович, не любивший политических разговоров, нахмурился. Яворницкий же разошелся. Он стал возмущаться, что подобная политика идет со времен Екатерины П. Императрица специально основала Екатеринослав, чтобы сделать его третьей российской столицей и прорубить из него окно в Среднюю Азию и на Ближний Восток, как Петр из Петербурга в Европу. Тогда в России для этого не оказалось денег. А у иностранцев они всегда есть. Даже директор электростанции у нас - французский инженер Мариус Ипполитович Коттовоз, и это притом, что в городе есть горное училище с электротехническим отделением.
  Софья, видя, что Фальку неприятны рассуждения Яворницкого, смути-лась, не зная, как прервать его красноречие. Зато Лизе они очень нравились: в них она находила подтверждение своим собственным мыслям о развитии промышленности и экономики, которые она высказывала в спорах с Эриком.
  Кончилось тем, что Григорий Аронович предложил Яворницкому посмотреть его коллекцию картин. Дмитрий Иванович пришел от нее в восторг и довольно-таки бесцеремонно попросил Фалька пожертвовать что-нибудь в музей. Григорий Аронович, довольный тем, что директор оценил его художественный вкус, подарил маленькую акварель Айвазовского из неаполитанского цикла, решив, что летом в Ялте он купит что-нибудь похо-жее.
  На прощанье Яворницкий еще больше всех удивил, сказав, что воспоминания Степана особенно ценны тем, что показывают современникам, откуда идут корни освободительной борьбы.
  
  - Сегодняшние молодые якобинцы, - сказал он, крепко прижимая к груди подарок Григория Ароновича, - это потомки тех запорожских казаков, которые писали письмо турецкому султану. Дух свободы в народе не-истребим.
  - Яворницкий - большевик? - поинтересовалась Лиза у Софьи, когда та пришла на очередную беседу со Степаном.
  - Не знаю. Первый раз слышала такие его рассуждения. Страшного в них ничего нет, а засилье иностранщины в нашем городе - факт, от которого никуда не денешься. А как верно Дмитрий Иванович подметил насчет преемственности революционеров у запорожских казаков! И Степан это чувствует, только по-своему, по-мужицки, поэтому так гордится своими предками.
  
  
  ГЛАВА 7
  
  Другая часть группы во главе с Окунем и Марголиным, отрицательно относившаяся ко всей этой агитационной "возне", на кружок не ходила и готовилась к решительным действиям. В домике иконописца Игоря за досками недописанных божьих ликов лежали десять бомб, собранных по какой-то специальной инструкции Зубаревым. Федосей сам перенес их сюда по одной в саквояже, каждый раз, неистово молясь перед выходом из дома и приходя в мастерскую. "Не взорвалась, - радовался он, вынимая очередное свое детище и укладывая рядом с другими бомбами. - Полежите тут покуда без меня, родимые, полежите... Недолго осталось".
  Однако на первое свое дело они пошли без бомб. Андрей уговорил Федосея, Наума и Муню ограбить купцов на Озерном базаре. Он больше месяца внимательно следил за хозяевами лавок и выяснил, что, закрыв для посетителей двери своих торговых заведений, они еще долго там сидят, подсчитывая дневную выручку, потом в сумках относят деньги домой в со-провождении двух или трех приказчиков. Он был уверен, что расправиться с приказчиками и купчиками не составит никакого труда. Осторожный Наум походил с ним на базар несколько дней, ему тоже показалось это дело довольно заманчивым и не таким сложным.
  Заранее определили места, кто, где будет стоять, и в ближайшее вос-кресенье, когда бывает особенно бойкая торговля, а значит и большая при-быль, отправились на свою первую "экспроприацию". Назвать ее ограблением не поворачивался язык. У каждого под рукавом пальто было спрятано по железному пруту - так, на всякий случай, убивать они никого не собирались.
  Базар давно опустел. Хозяева закрыли лавки и теперь сидели в своих потайных углах за подсчетами. Днем здесь обычно было много городовых, вечером блюстители порядка предпочитали находиться в более освещенных местах. Почему-то сам базар и прилегающая к нему площадь в это время погружались в темноту. Только один тусклый фонарь слабо ос-вещал торговые ряды и заваленные мусором тротуары.
  В часов девять вечера выполз первый купчик - маленький, толстый, в овчинном тулупе, крепко прижимавший к себе сумку с деньгами. Его сопровождали двое приказчиков. Когда они собирались повернуть на соседнюю улицу, Андрей вышел из-за угла и ударил купчика по голове кулаком. Тот тяжело захрипел и повалился набок. Приказчики с перепугу бросились бежать в разные стороны.
  - Ты не убил его? - спросил подоспевший Федосей. - Ну и кулачище у тебя.
  - Да что с ним будет, со страху в штаны наложил. Бери у него сумку и беги к Игорю, а мы оттащим его подальше за дом.
  Через десять минут на площади перед базаром было снова пусто.
  Опять вышел купчик в сопровождении уже трех приказчиков. Шли, громко разговаривая и смеясь. Андрей опять незаметно вышел из-за угла и только собирался нанести купчику свой неповторимый удар, как тот быстро развернулся и с силой сам ударил Андрея ногою в пах. Андрей упал, схватившись за низ живота. Приказчики тут же навалились на него. Наум и Муня наскочили на них сзади, вытащили железные прутья. Двое с разбитыми головами отползли в сторону и, с трудом поднявшись на ноги, побрели обратно к лабазам. Третий побежал в сторону Екатерининского проспекта.
  - Сейчас соберут людей, - сказал Наум, - берем сумку и уходим.
  Но купчик не хотел сдаваться, вцепился в свои деньги и упорно отбивался от нападающих руками и ногами.
  - Андрей, - сказал Муня пришедшему в себя другу, - погладь его по го-лове, только не сильно.
  Андрей приложил к затылку купчика свой кулак-кувалду. Тот опустил руки, сумка вывалилась из его рук на землю. Андрей быстро схватил ее. Со стороны лабазов уже бежали люди, в дальнем конце площади свистели городовые.
  - Быстро в переулок и по дворам, - крикнул Наум.
  Через минуту их и след простыл. Городовые выбежали в переулок, кинулись в одну подворотню, в другую - куда бежать, здесь все дворы проходные.
  Через час все четверо сидели в мастерской иконописца и решали, что делать с деньгами. Улов в двух сумках оказался неплохой: полторы тысячи рублей.
  - Надо отдать Иннокентию, - довольный удачей, сказал Андрей. - Может быть, поймет, что пора заняться настоящим делом. Купим на эти деньги оружие, а то смешно, пошли на грабеж с железными прутьями.
  - Да твой кулак похлещи прута, - засмеялся Наум, - переломал всем черепа.
  - Давайте, хоть немного возьмем себе, - робко предложил Муня, у которого при виде такой кучи денег разгорелись глаза, - у меня сестра через неделю выходит замуж, подброшу ей на новую жизнь.
  - Об этом даже не мечтай, - возмутился Андрей. - С самого начала был уговор, что деньги пойдут только на общее дело. Мы - не разбойники с большой дороги.
  - Да это я так, - смутился Муня. - Я понимаю... Уж больно большие деньги, никогда не держал столько в руках.
  - В следующий раз думай перед тем, как говорить. Отдадим все Инно-кентию, пусть сам решает, куда их девать. Мы свое дело сделали.
  Друзья еще не успели рассказать о своих деяниях Иннокентию и остальным членам группы, как о ночном грабеже известили все утренние газеты. Один из репортеров утверждал, что это дело рук анархистов. И неслучайно. В последнее время в Екатеринославе появились какие-то люди, которые посылали богатым горожанам письма за подписью анархистов с требованием выдать им крупную сумму денег. Группа об этом знала. Иннокентий высказал предположение, что этим занимаются местные бандиты или мошенники, наслышанные о таких шантажах в других городах, а то и приезжие анархисты.
  Такого же мнения были и их кровные враги эсдеки, почему-то решившие встать на их защиту. Через несколько дней после ограбления на Озерном базаре они опубликовали в газете "Вестник юга" "Заявление екатеринославского комитета РСДРП", в котором выразили уверенность, что анархисты к шантажам и обычному бандитскому грабежу на Озерном базаре не причастны, и предложили им "реабилитироваться" в следующем номере газеты.
  "До сведения екатеринославского комитета РСДРП, - говорилось в Заявлении, - дошло, что лица, именующие себя представителями "группы анархистов-коммунистов" и предъявляющие в подтверждение этого какие-то письма за печатью "группы", обращаются к отдельным лицам из буржуазных классов и под угрозой "смертной казни" и всякого другого насилия вымогают у них на "партийные" цели довольно крупные суммы.
  Во избежание всяких могущих произойти недоразумений Екатеринославский комитет заявляет, что относится отрицательно к подобного рода "экспроприации" состоятельных лиц и, квалифицируя ее как простой грабеж, вместе с тем не может допустить, чтобы подобные хулиганские насилия санкционировались "анархистами-коммунистами".
  Подозревая в подобных проделках профессиональных шантажников с дороги - агентов черной сотни, Екатеринославский комитет оглашает факты и приглашает "Группу анархистов-коммунистов" реабилитировать себя в печати, отказавшись от солидарности с хулиганами. Скажем с уверенностью, что как теоретики, так и практики западноевропейского анархизма вплоть до сторонников "пропаганды действием" к подобным средствам борьбы с буржуазией не прибегают.
  Еще меньше мы склонны думать, что анархисты способны грабить и избивать людей в ночное время. Е.К. Р.С.Д.Р.П.".
  Иннокентий обрадовался деньгам и согласился с Андреем и Наумом, что надо закупить оружие и громыхнуть какой-нибудь полицейский участок.
  - Пора отомстить за ребят, - сказал он твердым голосом.
  - А ответ газете? - спросил Наум.
  - Еще чего, - возмутился Иннокентий, - но можно этот вопрос обсудить на кружке. Даже интересно послушать, кто что скажет. Приходите в среду к Лизе.
  - Нет, решайте без нас, - отмахнулся за всех Наум, - мы лучше займемся покупкой оружия. Я постараюсь достать кое-что здесь, в Екатеринославе. А ты, Андрюха, поезжай в Одессу, к Леону Тарло, он помо-жет.
  
  Странные это были люди, эсдеки! Складывалось впечатление, что они завидовали тем, кто оказывался сильней и предприимчивей их. Три года на-зад они не поверили эсерам, что 2 апреля 1902 года те совершили свой первый террористический акт, убив министра внутренних дел Сипягина, акт, который сделал их партию чрезвычайно популярной в массах. Эсеры официально заявили, что покушение было организовано ее Боевой организацией. Однако эсдеки упорно твердили, что это был индивидуальный акт студента Балмашова, мстившего за преследования студенческой молодежи. Журналисты "Искры" выходили из себя, доказывая, что никакой Боевой организации у социалистов-революционеров нет, - они просто "козыряют мертвым телом Балмашова". Вот также и екатеринославский комитет РСДРП отказывался верить в "хулиганские" действия анархистов и требовал от них публичного отре-чения.
  В очередную среду у Лизы собралось полно народу. Все уже знали о громкой акции членов группы и горели желанием тоже поучаствовать в "эк-сах". Иннокентий сообщил, что удалось захватить 1,5 тысячи рублей, на них будет закуплено оружие и роздано членам группы.
  - Всем?
  - Пока нет. Вы же знаете, оружие достать трудно, и оно очень дорогое. Этим сейчас занимаются Окунь и Марголин. Андрей поехал в Одессу. По-смотрим, что им удастся сделать. - Иннокентий обвел глазами присутствую-щих. - Ну, что, товарищи, как решим с "ответом" большевикам. Я лично против. Мы не дети, чтобы оправдываться перед взрослыми дядями.
  Лиза его поддержала. Однако большая часть группы проголосовала за "ответ". Все считали - и Лиза с Иннокентием не могли с этим ни согласиться, что это хорошая возможность выразить через газету свои анархистские взгляды и, раз журналисты приписывают им захват денег с помощью шантажа, взять обвинение на себя и самим срочно этим заняться. Все вместе сочинили текст, в котором заявили: "Да, экспроприацию на Озерном базаре совершили они, анархисты. По их глубокому убеждению, захват денег у частных лиц является единственно возможным средством финансирования революционной организации, и они категорически отказываются от практикуемых социал-революционерами и социал-демократами сборов пожертвований (с буржуазии - как с врага, с рабочего класса - как с неимущего). К тому же, являясь единственной партией, защищающей теперь истинно интересы пролетариата, зовущей его на немедленную решительную борьбу не только против политического, но и против экономического рабства, анархисты-коммунисты хорошо знают, что не могут рассчитывать на добровольную поддержку со стороны буржуазии, как другие партии (социал-демократы и социал-революционеры), зовущие пролетариат проливать кровь за буржуазную революцию и таким образом играющие на руку буржуазии.
  Поэтому выражения "хулиганство" и "черная сотня" по отношению к анархистам совершенно неуместны, а шантажом называется не открытое требование денег с определенной целью, а сбор денег на одни цели и употребление их на другие, как то заведомо практиковали во веки веков и еще практикуется социал-демократической партией. Средством же борьбы подобные частичные экспроприации анархисты-коммунисты никогда не считали и прибегают к ним только как к самому честному способу приобретения партийных денег.
  Высказываясь категорически по этому поводу в настоящем "Заявлении", мы требуем, чтобы оно было напечатано целиком, и считаем всякую полемику прекращенной, а относительно выражений "хулиганство" и "черная сотня" требуем личного объяснения с автора "Заявления". Екатеринославская группа рабочих а.-к. Екатеринослав. 30 ноября 1905 года".
  Лизе не очень понравился этот ответ, оскорбляющий социал-демократов. Иннокентий, наоборот, был доволен, что удалось этих "умников" как следует проучить. И предложил Эрику написать несколько листовок в том же духе. Эрику только это и надо было. Он уже здорово преуспел в публицистике, проявляя в полной мере свои творческие способности.
  Обычно они работали вдвоем с Марком у Лизы дома. Эрик - высокий, чуть сутулый, с властным выражением лица, как настоящий журналист расхаживал по гостиной, закинув руки назад, и диктовал предложения вслух, а Марк за ним записывал. И текст всегда получался такой складный, что его не надо было редактировать. Лиза потом только набело переписывала его для типографии.
  - Ты что сам не можешь сесть и написать, - злилась она на брата, так как Эрик взял за правило обязательно нападать в своих опусах на социал-демократов, то есть "комитеты", к которым принадлежал ее милый Коленька.
  - Не могу, - важно отвечал Эрик и продолжал ходить по комнате и извергать из себя потоки оскорбительных слов.
  Так было и с листовкой "К оружию", которую он сочинил по следам не-давних революционных событий. "О социал-демократии едва ли нужно и говорить, - диктовал он Марку, едва поспевавшему за ним. - Все они "политики", все они вздыхают о парламенте и боятся, как бы весь народ не "сорвался с цепи", не пошел косить направо и налево. Им страшно, что вы посягнете на "святую" собственность, они боятся, что вы будете убивать помещиков и капиталистов, банкиров и кулаков-мироедов. Вот почему они против вооружения широких масс, против их разрушительной тактики. Са-мое большее, что вы можете вытребовать у комитетов, - это несколько бомб и револьверов в ваши "Боевые дружины" для самообороны. Все уверения их в невозможности вооружения рабочих масс сильно преувеличены. Прикрываясь ими, они оставляют вас с голыми руками во время всеобщих стачек - тогда, когда именно нужно действовать активно".
  - Эрик, ведь это неправда, - возмутилась Лиза. - Комитеты активно вооружаются и раздают рабочим оружие. Я об этом читала их листовки и слышала на митингах.
  - А откуда оно у них, это оружие? Денег у них нет и не будет, потому что они, как огня, боятся экспроприаций, собирают с рабочих в зарплату по копейке. Это же смешно. И нас помнишь, как осудили в своем "Заявлении". А мы им сейчас подскажем, где его можно достать.
  Он, как индюк, надулся от собственной важности, сморщил лоб, в кото-ром происходила гигантская работа мысли.
  - Пиши, Марк, дальше: "Будем помнить, что не в открытом бою с организованной армией Государства и Капитала наша победа, а в децентрализованной, партизанской борьбе, в разлитом экономическом терроре, в котором мало-помалу примет участие весь пролетариат, все безработные, все крестьянство. Македонские повстанцы показали пример, как действовать. Они сами добывают динамит, сами льют бомбы, сами взрывают жилища, имущество и убивают врагов народа. Учитесь у них, верьте лишь в свою инициативу и готовьтесь к борьбе. Революция не за горами. Так пусть же она застанет нас вооруженными!
  В наших листах мы будем делиться с вами сведениями из революционной техники. Понятно, укажем сначала на самые простые и общедоступные.
  К оружию же, товарищи! Смерть буржуазному обществу! Да здравствует Анархия!" Слово "анархия" выдели крупными буквами.
  - Здорово, ты вставил про македонцев, - восхищался Марк. - Листовка получилась, что надо.
  Лиза тоже согласилась, что Эрик сочинил хорошо, но насчет несправедливой критики "комитетов" осталась при своем мнении, и однажды принесла ему большевистскую листовку, подобранную на бульваре, короткую и лаконичную, как, наверное, и нужно было писать для малограмотных людей: "К оружию, товарищи, захватывайте арсеналы, оружейные склады и оружейные магазины. Разносите, товарищи, тюрьмы, освобождайте борцов за свободу. Расшибайте жандармские и полицейские управления и все казенные учреждения. Свергнем царское правительство, поставим свое. Да здравствует революция, да здравствует учредительное собрание народных представителей!"
  - Разве это листовка? - усмехнулся Эрик, - писулька начинающего первоклассника. Одни общие слова, кстати, позаимствованные из наших листовок. Они теперь тоже призывают захватывать арсеналы и "расшибать жандармские управления". Это - новость и очень приятная. Не забыть это отметить в моей следующей листовке.
  Лиза уже была не рада, что показала ему эту листовку, действительно, напоминавшую воинственный тон Эрика.
  
  
  ГЛАВА 8
  
  Городская Дума, желая себя реабилитировать в глазах граждан, в срочном порядке принялась обсуждать меры для оказания помощи пострадавшим во время погромов. В середине ноября был заслушан доклад председателя финансовой комиссии Зуева об ущербе, нанесенном погромом.
  
  Представленная им картина выглядела удручающей. Всего за несколько дней было разрушено и сожжено более 400 домов, магазинов, торговых лавок. Это не считая морального ущерба, который понесли разорившиеся купцы, домовладельцы и другие многочисленные собственники. Арендаторы городских деревянных лавок и рундуков на рынках в своей коллективной петиции жаловались, что они стали нищими и теперь не имеют возможности расплатиться с оптовыми купцами. "Очень просим Думу, - писали они, - освободить нас от платы за аренду на 1906 год, так как иначе купцы не отпустят нам в кредит товары, да и мы сами не можем взять на себя обязанности платить аренду и за товар... Наступит успокоение, и мы с охотой будем выплачивать долги в пользу города".
  
  Городской голова Толстиков, слушая доклад Зуева, нервно теребил свою аккуратную, черную бородку. Бюджет этого года давно был исчерпан, и на следующий год из-за массовых беспорядков и простоев заводов предвиделся большой дефицит. Еще надо было срочно завершить начатое строительство трамвайной линии в Чечелевке, построить здание для скорой помощи и многое другое, что стояло в плане этого года и не было реализовано.
  
  Однако еще больше Александра Яковлевича беспокоили многочисленные угрозы в адрес Думы и требования рабочих провести ее досрочные перевыборы, а самих депутатов отдать под суд. Об этом напрямую писали все газеты и говорили на своих митингах рабочие. С погромом Дума допустила промах, но она шла на поводу у Нейдгардта и Машевского, которые считали, что только таким образом можно покончить с забастовками и революционной вакханалией. Некоторые депутаты в те дни тоже откровенно говорили, что зачинщики всех беспорядков - евреи и для спокойствия населения надо с ними жестоко расправиться.
  Задним умом Толстиков понимал ошибочность этих суждений и усиленно думал, как спасти положение Думы и свою собственную шкуру. На днях Нейдгардт получил сообщение из Петербурга, что создана специ-альная комиссия для расследования действий администрации городов, где происходили погромы, и Екатеринослав входит в их число. Губернатор и все другое начальство вылезут сухими из воды, а вот ему, купцу первой гильдии, рассчитывать особенно не на кого. Понимали это и депутаты, поэтому, когда начались прения по докладу, как никогда, проявили активность, высказывая заведомо нереальные предложения.
   Крупный предприниматель Бушуев подозвал к себе репортера из "Приднепровского края" Тимофея Горбунова, известного своей беспринципностью, и, положив ему незаметно в карман конверт с деньгами, приказал записывать за ним его речь и полностью привести ее в газете. На трибуне Бушуев полчаса невнятно бубнил об обязанности каждого жителя города способствовать его процветанию и благополучию, назвал недавний погром недоразумением и пожертвовал на нужды потерпевших 300 рублей.
  
  Другие выступавшие тоже много говорили о любви к городу и его населению, но больше 100 рублей не давали.
  
  Последним выступил Моисей Юдович Карпас - один из самых богатых людей Екатеринослава, составивший свое состояние на "железной лихорадке" конца Х1Х века. Он владел несколькими горнодобывающими компаниями, имел свои карьеры, рудники, керамический и цементный заводы, занимался строительным подрядом и, благодаря такому широкому полю деятельности, мог обеспечить нужды любого предприятия в крае, начиная от его строительства и заканчивая поставками оборудования, сырья, страхованием и продажей готовой продукции. Ему же принадлежала самая фешенебельная гостиница на Екатерининском проспекте "Франция". Однако сам он жил весьма скромно, имея при гостинице небольшую квартиру, и от всего сердца вкладывал деньги в учебные и богоугодные заведения, являясь председателем и членом целого ряда попечительских советов.
  
  Моисей Юдович доложил, что в Екатеринославе создан комитет помощи жертвам погрома, который возглавляет Барух Спивак. Решено отправить 11 малолетних сирот для усыновления за границу. Об этом сейчас Министерство внутренних дел ведет переговоры с Германией. Уже известно, что три брата Гелсины поедут в Мюнхен, а три брата Турянские - во Фрейбург. Лично он сам жертвует на нужды потерпевших 2000 рублей.
  При этой цифре Бушуев с досадой поморщился. Увидев такую реакцию предпринимателя, Толстиков пожалел, что Карпас вышел на трибуну последним. Несомненно, следуя его примеру, выступившие ранее ораторы оказались бы куда более щедрыми.
  
  В перерыве между заседаниями группа депутатов повели Горбунова и его коллег из других газет в буфет, угощали шампанским и коньяком, рассчи-тывая, что их имена обязательно будут упомянуты в статьях. Репортеры с удовольствием пили дорогие вина и ели бутерброды с черной икрой и белой рыбой, а Горбунова нащупал у себя в кармане еще несколько конвертов с деньгами. Тимофей люто ненавидел всех этих сытых и самодовольных людей, которым не было никакого дела до пострадавших в погроме евреев. Но ему тоже надо было жить и кормить свою семью, и на следующий день в газете появился его подробный отчет об этом заседании, где он старательно перечислял всех выступавших депутатов, приписывая каждому массу положительных качеств и добрых дел.
  В результате Дума выделила арендаторам на возмещение убытков 6000 рублей и приняла решение о снижении платы за их пострадавшие лавки на десять процентов и внесении ее поквартально. Еще две тысячи человек, потерявших кров и близких, получили материальную помощь на самостоятельное обустройство, но она выглядела настолько ничтожной, что все партии и пресса снова обрушились на городские власти с жесткой критикой.
  Однако многих пострадавших эта политическая возня не интересовала: они поспешно уезжали за границу: кто в Америку, где давно существовали еврейские колонии для эмигрантов из России, кто в Пале-стину - на обживаемую евреями землю, Эрец-Исраэль. Из писем уехавших туда раньше было известно, что живется там плохо и большинство из них влачит жалкое существование, еще хуже, чем в Екатеринославе, но несчастные готовы были терпеть на чужой земле любые трудности, лишь бы не слышать страшных криков: "Бей жидов, спасай Россию!"
  
  В эти же дни в "Приднепровском крае" промелькнуло сообщение о прибытии в город председателя новой организации в России "Союз русского народа" Александра Ивановича Дубровина и создании ее отделения в Екатеринославе. Что за Союз и чем он собирается заниматься? Обыватель уже запутался в этих организациях, которые, как грибы, стали возникать после октябрьских событий и царского Манифеста - "Союз 17 Октября", "Партия народной свободы". Теперь их отделения одно за другим спешно открывались в Екатеринославе. А два видных деятеля - Михаил Влади-мирович Родзянко, крупный землевладелец и председатель губернского земского совета, и Яков Георгиевич Гололобов, советник Екатеринославского губернского правления, а также издатель и журналист, создали в городе свою "Народную партию "Союза 17 Октября".
  Дубровина на вокзале встречали полицмейстер Машевский, прокурор Халецкий, начальник екатеринославского политического сыска Шкляров. В честь гостя в парадном зале Английского клуба был дан обед на 150 персон. Приглашены были в основном люди, которые изъявили желание стать членами екатеринославского отделения "Союза". Эту организационную работу провели накануне Машевский и Халецкий.
  Зная, что "Союз" взял под свое покровительство сам император, о чем сообщали все газеты, на обед пришли Нейдгардт и Толстиков, но они не собирались никуда входить и, поприветствовав гостя от лица города, быстро ушли. Их места рядом с Дубровиным заняли Машевский и Шкляров.
  На противоположном конце стола сидел Богданович. Он тоже не соби-рался вступать в "Союз" и пришел сюда только по долгу службы, чтобы ус-лышать из уст самого председателя, чем его организация намерена заниматься
  Раскрасневшийся от вина и теплой встречи Дубровин в самых ярких красках описал, как Николай П принимал в Царском селе их депутацию в присутствии наследника. Он сам лично преподнес им знаки членов "Союза", так что и царя, и цесаревича теперь можно считать почетными членами их организации. Государь пожелал "Союзу" расти и процветать, а на прощанье сказал: "Уповайте на Бога и надейтесь на меня".
  
  Затем Александр Иванович стал перечислять известных людей, которые приветствовали создание "Союза" и выразили желание участвовать в его деятельности: великий русский святой Иоанн Кронштадтский, игумен Арсений, протоиерей Иоанн Восторгов, архимандрит Гнушев, академики Менделеев, Грот, Лихачев, Кондаков, Комаров и Соболевский, профессора Никольский, Флоринский, Стороженко, Вязигин, Забелин, Иловайский, врач Сергей Сергеевич Боткин, писатели и публицисты Нилус, Розанов, Тихомиров, князь Михаил Николаевич Волконский, художники Васнецов, Нестеров, Корин, Константин Маковский, Николай Рерих, книгоиздатель Сытин, актриса Мария Савина, создатель оркестра народных инструментов Андреев, целый ряд других крупных ученых, писателей, публицистов, государственных деятелей - министров, членов Государственного Совета и служителей церкви.
  От одних только этих имен у многих закружилась голова и захотелось немедленно встать под святое Знамя "Союза", а Дубровин подливал все больше и больше масла в огонь, наполняя сердца присутствующих самыми высокими помыслами.
  
  - Наша цель, - говорил он, активно жестикулируя руками и показывая манжеты с запонками из дорогих камней, - развить национальное русское самосознание и объединить русских людей всех сословий и состояний для общей работы на благо Отечества. Россия должна быть единой и неделимой. Ее благо - в незыблемом сохранении Православия, русского неограниченного самодержавия и народности. Самодержавие создано народным разумом, благословлено Церковью и оправдано историей. Оно всегда было и будет - в единении царя со своим народом.
  
  Дубровин остановился, победоносно оглядел всех присутствующих и поднял бокал:
  
  - Да здравствует великая Российская империя! Да здравствует ее государь-император Николай Второй!
   Оркестр грянул "Боже царя храни"". Все дружно встали и прокричали три раза "ура!"
  Из присутствующих мало, кто читал Устав "Союза", официально еще не утвержденный, но все уже знали, что его членами могли быть только природные русские вне зависимости от пола, возраста, сословий и состояния, но обязательно христиане. Остальные лица могли быть приняты в "Союз" по единогласному постановлению его Главного совета. Категорически был запрещен прием только евреев, даже в том случае, если они приняли православие.
  Таким образом, "Союз" провозгласил свою главную задачу: борьбу с революционным движением и евреями, которые, по мнению многих высокопоставленных лиц, организовывали это движение и сеяли среди русского народа смуту и враждебность. Поэтому, когда Дубровин начал рассказывать о задачах "Союза" в отношении еврейского вопроса, в зале наступила напряженная тишина.
  - Русский народ, - произнес он довольно сурово, - больше не может терпеть иудейские воззрения, направленные против царя и отечества. Мы все знаем, что листовки и разные манифесты, в которых звучат призывы организовать вооруженное восстание и свергнуть самодержавие, издают евреи. А ежедневные убийства десятков верных долгу и присяге слуг Царя и Родины? Все это тоже почти исключительно их рук дело и ведется на еврейские деньги, добытые путем грабежей. Русский народ, пользуясь своим правом хозяина земли Русской, мог бы в течение дня подавить преступные желания евреев и заставить их всех преклониться перед его волей, перед волей державного хозяина земли Русской, но, руководствуясь высшими задачами христианского вероучения и слишком сознавая свою силу для того, чтобы отвечать им насилием, избрал другой путь. Это путь мирный, - Александр Иванович сделал паузу, испытывая нетерпение всех сидящих за столом, и торжественно произнес, - создание еврейского государства в Палестине. "Союз русского народа" будет способствовать его организации и всячески помогать евреям переселяться туда.
  
  Последние слова оратора потонули в шуме аплодисментов и выкриках: "Правильно!", "Давно пора!", "Пусть убираются в свой Эрец-Исраэль".
  Богданович с большой тревогой слушал Дубровина. Сколько раз в беседе со своими коллегами, еще до издания Манифеста 17 октября, они говорили о том, что борьба с крамолой одними полицейскими методами неэффективна, нужна открытая организация, созданная силами сверху, которая могла бы активно противодействовать вредному влиянию ре-волюционеров на народные массы.
  И вот он создан, "Союз русского народа", решивший открыто бороться с революционерами. Но вся его программа носила ярко выраженный антисемитский характер, и, хорошо зная политическую обстановку в городе, Иван Петрович заранее предвидел, что деятельность СРН вызовет очередной всплеск недовольства у еврейского населения и либерально настроенной части екатеринославского общества и принесет новые хлопоты.
  Он так задумался, что не слышал, как Машевский стал энергично всех приглашать в другой зал на организационное собрание.
  - Иван Петрович, вы идете? - обратился к нему полицмейстер, прекрасно зная, что тот отказался вступать в "Союз".
  Богданович ничего не сказал и направился к выходу. Вместе с ним ушло еще несколько человек из администрации города. Дубровин сделал недовольное лицо. Однако полковник сам был недоволен тем, что в "Союз", кроме Машевского и Шклярова, решили вступить прокурор, судья, несколько чинов из полиции и охранного отделения, уже не говоря о целом ряде именитых людей, которые собирались покровительствовать "Союзу" и помогать деньгами. Здесь еще не присутствовали нижние чины, а их наверняка Машевский и Шкляров силой принуждали к вступлению.
  Собрание прошло быстро. Дубровин коротко повторил свой рассказ о задачах организации, которые предстоит всем присутствующим решать здесь, в Екатеринославе. Слушали его внимательно и охотно со всем соглашались. Приступили к выбору Совета отделения. Машевский, заранее обсудивший со всеми состав Совета, зачитал сразу весь список, и его единогласно утвердили. Однако председателя выбирать не стали, а поручили это сделать Совету. Дубровин с удивлением посмотрел на Машевского. Тот поспешил его успокоить: "Ничего страшного, ведь вы все равно хотели собрать Совет для отдельного разговора". На самом деле Машевский накануне подолгу уговаривал всех кандидатов в члены Совета занять председательское кресло, но никто на это не согласился.
  
  Этим же вечером Совет провел свое первое заседание на втором этаже гостиницы "Европейская" в номере Дубровина. Минут десять, пререкаясь и отнекиваясь, выбирали председателя отделения. Наконец, слегка пристыженный Александром Ивановичем согласился взвалить на себя такую ответственность заведующий ломбардом коллежский регистратор Шелестов, фамилию которого с самого начала предложил Машевский. Товарищем председателя стал Василий Афиногенович Образцов*, преподаватель Духовного и Епархиального женского училищ, фигура весьма значительная в епархии.
  
  Дальше перешли на шепот. Дубровин сказал, что борьба с революционерами предполагает не только воспитательную и агитационную работу, вполне возможно, потребуются и более жесткие меры. При этих словах часть присутствующих опустили глаза. Образцов машинально осенил себя крестом. Особое внимание Дубровин рекомендовал обратить на известных людей в городе, которые, пользуясь своим положением, выступают в общественных местах с крамольными речами и сеют революционную смуту.
  Халецкий, как будто только и ждал этого момента. Он тут же назвал доктора Караваева, выступившего в дни погрома в городской Думе с обличительной речью и назвавшего всех гласных преступниками.
  Дубровин посоветовал сделать все, чтобы доктор уехал из города и никогда в него не возвращался.
  - Что же можно сделать, - растерялся Шелестов, - у него огромный авторитет, его поддерживает вся наша общественность?
  - Припугните смертью его самого или детей. Такие люди опасны, и рано или поздно от них придется избавляться.
  
  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
  
  
   ГЛАВА 1
  
  Почти месяц Лиза и Николай не общались между собой, не считая коротких встреч на лестнице, где Лиза иногда его поджидала, но тут обязательно появлялась Зинаида, которой не раньше, не позже надо было что-то срочно сделать в комнатах второго этажа. Ей казалось, что Николай уже относится к ней равнодушно и его страстные поцелуи в тот день, когда они случайно встретились на митинге и он проводил ее домой, ничего не значили. "Я становлюсь подозрительной, как Анна Каренина",- упрекала она себя. Ревность Анны уже не казалось ей такой предосудительной, наоборот, теперь она на себе ощущала ее состояние покинутой женщины. Правда, ей не к кому было ревновать Николая, и он ее не покидал, но не возможно дальше жить без постоянного общения с любимым человеком. Все ее мысли работали в одном направлении, где бы им увидеться и поговорить.
  Очень кстати Сарра Львовна устраивала 26 ноября благотворительный вечер в пользу еврейских детей, пострадавших во время погрома. Состоится большой концерт, в котором Лиза тоже будет участвовать. Сарра Львовна позвала на него всех родственников и знакомых, разрешив Лизе и Анне пригласить своих друзей. Николай обязательно должен придти на этот вечер, решила Лиза. Но как это сделать? Если его пригласит Анна, он может не пойти, если она сама, то мама обязательно задумается, как он туда попал, а она уже решила посадить всех своих близких, и Николая в том числе, в первый ряд... Проклятые условности, которые отравляют людям жизнь. Лиза подключила к своей затее Анну.
  - Аннушка, - сказала она сестре как-то перед ужином. - Скажи сейчас маме, чтобы она пригласила Николая Ильича на свой вечер.
  - А почему ты сама это не сделаешь?
  - Раз я тебя прошу, значит, так надо.
  - Знаю. Ты влюблена в него
  - Глупости. Впрочем, думай, что хочешь, только выполни мою просьбу.
  - Хорошо, выполню. Мне тоже нравится Николай Ильич: он умный, многое знает и с ним интересно разговаривать, только я - некрасивая.
  - Кто тебе это сказал? Ты самая умная, красивая и лучшая сестренка на свете. Я тебя очень люблю.
  Лиза расцеловала Анну и довольная ушла в свою комнату.
  Расчет оказался верным. Как только все собрались за столом, Анна по-просила маму пригласить на ее вечер своего учителя.
  - Конечно, надо обязательно пригласить, - согласилась Сарра Львовна и посмотрела на Лизу, - ты не против?
  Лиза равнодушно пожала плечами и процедила сквозь зубы, что стоило ей неимоверных усилий:
  - Нет! Мои учителя тоже будут.
  - Ох, ох, ох, - сказала при этом Зинаида, - как все это интересно!
  - Что такое? - не поняла Сарра Львовна и с удивлением посмотрела на Зинаиду. Та, увидев, что Лиза кипит от негодования, моментально смолкла.
  - Мама, я хочу, чтобы вы все и наши учителя сидели в первом ряду.
  - Может быть, лучше во втором, в первом как-то неудобно, мы не должны выделяться.
  - Ничего неудобного нет, я сама договорюсь с кем надо.
  - К сожалению, я не смогу быть на вечере, - сказал Григорий Аронович, - у меня сейчас много работы. Лиза, мне нравится, когда ты выступаешь в белом платье, оно тебе очень идет, и надень мамино бриллиантовое колье.
  - Гриша, - заметила Сарра Львовна, - ты можешь ей подарить свое собственное колье. Она это заслужила: Семен Абрамович ее все время хвалит.
  - Хорошо. Но нам сейчас придется ужаться в расходах: не забывайте, что много средств ушло на помощь пострадавшим. Еще надо объездить с подарками приюты и к Новому году выдать конверты нашим обычным посетителям.
  - Мы с Анной поможем маме, - сказала Лиза. - Правда, Анна?
  - Конечно, - согласилась сестра, которая чаще всего ездила с матерью по всем благотворительным делам, а Лиза присоединялась к ним крайне редко.
  - Ох, ох, ох, - почему-то опять вздохнула Зинаида и всплеснула руками.
  На следующий день Сарра Львовна зашла в учебный класс, когда Николай занимался с Анной, извинилась за невольное вторжение и пригласила его на свой благотворительный вечер, сказав, что там будет концерт, в котором примет участие и ее старшая дочь. - Приходите, - сказала она, - ведь вы еще не слышали, как Лиза поет?
  - Обязательно приду, - поспешил ее заверить Николай, чувствуя теперь какую-то неловкость в общении с Фальками.
  Лиза уже знала, что мама разговаривала с ним, подкараулила его в прихожей, когда он одевался, и, несмотря на появившуюся в конце коридора Зинаиду, шепнула:
   - Обязательно приходите на концерт. Я буду петь только для вас.
  - Обязательно приду, - смутился он от ее слов и горящих глаз.
  Последнее время в душе его происходила полная сумятица: чувства боролись с разумом. Он хорошо понимал, что заводить отношения в доме, где ты учительствуешь, непозволительно, поэтому к недоумению Лизы так старательно избегал с ней встреч, но думал о ней постоянно, и с этим ничего нельзя было поделать. Везде и повсюду была только она: милая, чудная, упрямая и, наверное, очень своенравная девушка.
  Соль на рану подсыпал брат Володя, любивший по старшинству поучать его и подтрунивать над ним. Увидев однажды хмурое лицо Николая, он спросил:
  - Ты, что, влюбился?
  - Влюбился! - недовольно сказал Николай, не желая разговаривать на эту тему.
  - Где-то я уже это читал. Он был учитель, она - его ученица, они поклялись в вечной любви. Его выгнали из дома, она бросилась с обрыва. Финита ля комедии. Антон Павлович Чехов, том шестой, страница 324.
  - Да. Чехов писал о нас. Только она не ученица, а старшая сестра ученицы.
  - Ну и в чем проблема?
  - Ей 16 лет.
  - А твоей ученице?
  - Четырнадцать. Этой столько и дашь, а Лиза выглядит совсем взрос-лой.
  - Итак, она звалась Елизаветой. Если бы ты знал ее настоящий возраст, то, конечно, не влюбился.
  - Хватит издеваться. Я страдаю, а тебе смешно. Дело не только в ее возрасте. Пойми мое положение: я не представляю, как там дальше работать. Надо срочно бежать оттуда, но архитектор хорошо платит, и по-том я без нее не могу...
  - Тогда, брат, или терпи, или женись...
  - Хорошо сказать: женись. Мне учиться еще два с половиной года, а дальше что?
  
  Вечер проходил в здании недавно открытого Зимнего театра. Николай специально пришел туда как можно позже, чтобы не встречаться с Фальками. В вестибюле его с нетерпением ждала Анна - Лиза поручила его встретить и посадить рядом с собой в первом ряду. Там уже сидели Сарра Львовна, Зинаида, Иннокентий и другие мужчины и дамы, которых он не знал. Он вежливо поклонился Сарре Львовне и всему ее окружению, при этом слышал, как Сарра Львовна кому-то громко шепнула: "Анин учитель по математике", что неприятно его резануло. Анна взяла его за руку и по-садила рядом с собой. По другую сторону от него оказался Лизин учитель по вокалу.
  Открылся занавес. Их места с учителем оказались точно против рояля. Концерт был задуман большой: выступали в основном артисты из Екатеринославского театра, "Общества русских актеров", цирковой труппы, и Лизу как ученицу объявили первым номером. Ее программа состояла из нескольких романсов и арий из опер. Она вышла не в белом платье, как просил Григорий Аронович - в ней всегда жил дух противоречия, а в розовом, на фоне которого особенно выделялись ее красивые волосы и темные бархатные глаза. Совсем еще детские грудь и плечи сильно оголены. На шеи опять же из-за духа противоречия ничего не было, да любое самое дорогое украшение здесь оказалось бы совершенно лишним. Волосы уложены в какую-то хитрую прическу. Несколько длинных, вьющихся локонов небрежно спадают на щеки. Весь зал разом вздохнул и дружно зааплодировал. "Правда, красавица!" - шепнула ему Анна.
  Николай опустил глаза: ему не хватало духу смотреть на нее. Он не видел, как вышел ее учитель музыки Лазарь Соломонович, как он сел за рояль, положил руки на клавиши. Раздались первые звуки и волшебный голос полился откуда сверху, с небес.
  
   День ли царит, тишина ли ночная,
   В снах ли тревожных, в житейской борьбе,
   Всюду со мной, мою жизнь наполняя,
   Дума все та же, одна, роковая, -
   Все о тебе!
  
  "Я буду петь для вас", - шепнула ему Лиза вчера в прихожей, и все вы-бранные ею романсы были только о любви. Она объяснялась ему со сцены в своих чувствах. Он, наконец, оторвал глаза от пола, посмотрел на нее и встретился с ее глазами. Больше он их не опускал, и все время, пока она пела, они смотрели друг на друга, и все это, наверное, видели, хотя эта плутовка не зря посадила рядом с ним своего второго учителя, Семена Абрамовича. Тот время от времени недовольно качал головой и поднимал вверх указательный палец, что, наверное, означало: "Внимание: плохо!" И Лиза повиновалась этому пальцу.
  Ведущий объявил последнее произведение в ее исполнении: "Молитва" Россини.
  - Мы это не готовили, - забеспокоился Семен Абрамович, - очень смело с ее стороны.
  
  Лиза сама села за рояль и запела на итальянском языке. Николай слышал эту вещь впервые. Музыка сама по себе была изумительной, а Лизин голос выворачивал всю душу. Правда, учитель все время находил у нее какие-то недостатки и то и дело поднимал вверх палец. Один раз он даже недовольно притопнул ногой. Лиза это увидела и взяла очень высоко какую-то ноту, хотя непосвященному слушателю казалось, куда уж выше. Семен Абрамович остался доволен, положил одну руку на другую, успокоился.
  Однако у Николая, чем дальше шел концерт, тем больше портилось настроение. Раньше он слышал пение Лизы только во время ее занятий из-за двери гостиной, и лишь сейчас со всей полнотой осознал, какой у нее большой талант. Ей надо серьезно учиться в Петербурге или Москве или вообще где-нибудь за границей. А дальше: сцена, спектакли, репетиции, гастроли - совершенно чуждый для него мир. Их судьбы, как он теперь отчетливо понимал, не совместимы.
  Занавес опустился. Лизу не хотели отпускать, громко хлопали и кричали: "Еще!" "Еще!" "Молитву!", и ей пришлось повторить "Молитву". Она заметила мрачное лицо Николая, и пела совсем плохо. Палец учителя без конца взлетал вверх, башмаки его то и дело притоптывали, она не реагировала на его замечания.
  Если бы не Сарра Львовна и Анна, Николай непременно ушел из зала сразу после Лизиного выступления, но надо было соблюдать светский этикет. Концерт продолжался долго. На сцену один за другим выходили драматические артисты и певцы, ездили на велосипедах эксцентрики, делали сложные фигуры акробаты, издевались друг над другом клоуны. Вокруг все смеялись и дружно аплодировали. Николай хлопал вместе со всеми, на самом деле он ничего не видел и не слышал, ему было не до чего.
  После концерта они все вместе, Сарра Львовна и ее окружение, пошли в раздевалку. Появилась Лиза, счастливая, довольная. Сарра Львовна и все знакомые ее обнимали и целовали, учителя расточали похвалы. Николаю пришлось помогать дамам одеваться.
  К Лизе подошел Иннокентий, она отослала его к Анне и позвала Нико-лая. Он стал надевать на нее шубу. Она нарочно не могла попасть в рукава и шепнула ему:
  - Почему у вас такое расстроенное лицо, вам не понравилось, как я пела?
  - Вы пели замечательно. Я до сих пор не могу прийти в себя.
  - Мы должны где-нибудь встретиться, придумайте что-нибудь.
  - У меня сейчас много работы.
  - Я вас не понимаю, - вспыхнула она, - мама или Зинаида что-нибудь сказали?
  Она, наконец, всунула руки в шубу и повернулась к нему лицом. Ее глаза выражали отчаяние. Ему стало жаль ее. Он безумно любил ее, и она ему тоже только что так красноречиво говорила об этом со сцены. Не-ведомые силы руководили им.
  - Лиза, я вас люблю, - сказал он неожиданно для себя, увидел, как про-сияло ее лицо, и добавил, - очень.
  Лиза взяла его за руку.
  - Вы видели, около входа в театр висит афиша о гастролях в начале декабря московской оперы Зимина. Я уговорю маму взять ложу на все спектакли, а вы купите билет на какой-нибудь один из них и дайте мне знать. Я постараюсь приехать на него без мамы, с моей подругой Лялей, и мы с вами сбежим из театра.
  - Хорошо. Я обязательно все сделаю, - послушно сказал он, не в силах отказать ей.
  Пришла Зинаида и стала звать Лизу. Они вышли на улицу. Экипаж Фальков подали к подъезду. Иннокентий подсаживал Сарру Львовну и Зинаиду. Анна ждала Лизу. Николай подошел к открытой дверце и поблагодарил Сарру Львовну за прекрасный вечер. Она приветливо улыбнулась. Он стал помогать Лизе подняться по ступенькам. Она сделала вид, что оступилась и повисла у него на руках. Сарра Львовна испугалась: "Лиза, ты переутомилась!" Лиза успела прижаться к лицу Николая, а он быстро пожал ей руку, удивляясь ее смелым уловкам.
  Экипаж отъехал. Кто-то тронул его за плечо. Николай оглянулся:
  - Володя! Ты как здесь очутился?
  Оказалось, что больница сделала пожертвование в фонд Сарры Львовны, за это им дали на вечер несколько билетов, и брат специально пришел на концерт, чтобы посмотреть на избранницу Николая.
  - Хороша! Ничего не скажешь, - широко растянув рот в улыбке, проговорил он. - Беру свои слова насчет Чехова и ученицы обратно. Я был не прав.
  - Да все ты прав. Учитель, он и есть чеховский учитель. Ты слышал, как она поет? Ей надо серьезно учиться.
  - Ну и что?
  - Это театральная жизнь не для меня.
  - Что ты, как князь Мышкин, все терзаешься сомнениями. Я тебя не узнаю. Лучше скажи, переводы ты сделал, а то Хованский (председатель Екатеринославского научного общества) меня уже теребит.
  - Сделал. Завтра утром тебе занесу. Ты домой?
  - Домой.
  - Тогда пройдемся пешком до следующей остановки.
  Они медленно шли по бульвару, на котором в этот час было полно гу-ляющего люда. Тихо ложился на землю первый снег. Весело смеялись дети, играя в снежки и скатывая шары для снеговиков. Один из них стоял в центре большой клумбы с огромной морковкой вместо носа и широким тазом на голове. Рядом громко спорили дворник и городовой. Городовой требовал убрать с клумбы это безобразие, дворник, окруженный детворой, доказывал ему, что кто-то сделал снеговика специально для детей, никакого безобразия в этом нет.
  - А я говорю: есть! Немедленно убери его или перенеси в другое место. Через полчаса приду проверить.
  Он грозно помахал перед носом дворника рукой в перчатке и направился к выходу. Николай с любопытством смотрел на дворника, что тот будет делать. Дворник постоял некоторое время в нерешительности, но все-таки вытащил морковку, снял таз и приказал детворе разобрать снеговика на части и откатить их к решетке. Вскоре снеговик приобрел свой прежний вид, но вдали от центральной аллеи его уже не было видно.
  - Что было плохого в том, что он стоял на клумбе, - сказал Володя, - смешной такой, нравился детям.
  - Власть дана, вот и командует, - усмехнулся Николай. - Ты слышал, в городе опять начались волнения? Не сегодня-завтра вспыхнет всеобщая забастовка. На этот раз, думаю, будет посерьезней, чем в октябре.
  - Ты же знаешь, я противник всего этого
  - Тебе только так кажется. На самом деле в прошлый раз ты очень помог и твой Александр Львович тоже.
  - Караваев - другое дело, он всерьез увлекается общественной деятельностью. Я его очень уважаю, но, по моему глубокому убеждению, врач должен заниматься своим основным делом. Медицина и политика, в том смысле, в котором ее понимаете вы, социалисты, несовместимы, всегда что-то одно будет идти в ущерб другому.
  - Значит, Александр Львович считает, что как общественный деятель он сможет принести больше пользы, чем врач. Вспомни Марата, ведь он тоже был врачом и вроде неплохим, и даже вел большую научную работу, а потом понял, что надо спасать не отдельных людей, а все больное общество и целиком посвятил себя борьбе. Подумай только: один выпускал газету, сам писал статьи, сам набирал их и печатал.
  - Вот-вот, вроде тебя. Вместо того чтобы заниматься наукой и своим основным предметом, тратишь драгоценное время на митинги и журналистику.
   - Володька, ты, как папа, ничего не хочешь понимать, как будто живешь в другой стране.
  - Я живу в России и теперь после твоих слов о новых забастовках с ужасом думаю о том, что опять будет твориться в Екатеринославе, и сколько людей, одурманенных вашей революционной чумой, невинно погибнет. Больше всего же я боюсь за тебя, дурака, которого безмерно люблю, и не хочу, чтобы он погиб или скитался неизвестно где, как другой такой же дурак, Серега.
  - Ну, вот начали за здравие, а кончили за упокой. Я и так с Лизой рас-строился, и ты еще со своими нравоучениями.
  - Скажу тебе и про Марата. Зря ты его идеализируешь. Он не всегда был таким воинствующим. Жил одно время при дворе, лечил высший свет, а когда ему дали отставку, стал говорить, что врач, лечащий богатых, наносит вред обществу и делу революции. Раньше почему-то он над этим не задумывался.
  - Каждый приходит в революцию своим путем. Народ любил его и по-шел за ним, когда он призвал парижан взяться за оружие. Они верили ему. Потому что, как только началась революция, он жил среди народа и голодал вместе с ним, употребляя один хлеб и воду.
  - С тобой невозможно разговаривать. Вернемся лучше к Караваеву. Он на днях звонил мне в больницу и просил, чтобы ты зашел к нему домой.
  - Обязательно зайду. Александр Львович носится с идеей открыть в Екатеринославе Народный дом и просил меня найти режиссера для рабочего театра. Помнишь моего друга Петю Остапенко? Он сейчас играет в екатеринославском "Обществе русских актеров". С радостью согласился на мое предложение и загорелся поставить "Тиля Уленшпигеля". На редкость современная вещь. - Николай на минуту задумался. - За переводы я тебе очень благодарен. Постарайся достать еще. Надо к Рождеству побольше подбросить денег Сереге и нашим, в Ромны.
  - О родителях не беспокойся. Мы с Мишей достаточно высылаем им денег, и Сереге я пошлю.
  - Я должен вернуть отцу деньги за залог: мой и Сереги.
  - Ты упрямый, как осел.
  Николай без всякой обиды проглотил его слова. Что делать, если он так устроен и считает своим долгом сам отвечать за свои поступки, поэтому без всяких колебаний отверг помощь отца и теперь работает, как вол. И Володя был такой же, да и все они, Даниленко, одинаковые - твердые в своих решениях и целеустремленные.
  Несколько минут они шли молча. Николай решил повернуть разговор в другую сторону.
  - С Мишей мы давно не виделись. Хорошо бы всем собраться дома на Рождество, пусть он, наконец, познакомит нас с женой
  - Я лично пас, у меня дежурства на все праздничные дни.
  - Ты уже знаешь так далеко вперед?
  - Знаю, потому что сам на них напрашиваюсь, а ты обязательно съезди в Ромны, остуди свою горячую голову.
  
  
  ГЛАВА 2
  
  - Вы к доктору? - спросила пожилая горничная в накрахмаленной наколке на голове, открывшая Николаю дверь, - Александр Львович сейчас уезжает к больному в Чечелевку.
  Николай хотел уже повернуть обратно, но горничная остановила его:
  - Вы по какому вопросу?
  - Александр Львович просил к нему зайти. Я - Николай Ильич Даниленко.
  - Подождите в приемной. Я доложу ему.
  Через минуту она вернулась и повела его в кабинет Караваева. Алек-сандр Львович крепко пожал ему руку, извинился, что вынужден срочно уехать, и попросил обязательно его дождаться: "Мне надо с вами о многом поговорить". Он спокойно, без всякой суеты вынимал из шкафа коробочки и пузырьки с лекарствами, одновременно расспрашивая сидящую тут же плачущую женщину.
  - Почему вы не отвезли мужа в больницу?
  - Он боится, что там его станут резать, а резанные все помирают... Ез-жай, говорит, к Александру Львовичу, он поможет...
  - По всем признакам похоже, что у вашего мужа аппендицит или ... Пьет много?
  - Раньше много, а теперь перестал, тошнит его.
   - И давно...
  - Недели две.
  - Что же сразу ко мне не обратились?
  - Думали, так пройдет
  Собрав свой докторский сундучок (у Володи был точно такой же), Кара-ваев взял с письменного стола две папки и протянул их Николаю.
  - Николай Ильич, ознакомьтесь пока с моими бумагами. Одни относятся к Народному Дому, другие - к выборам в Государственную Думу. Я решил в нее баллотироваться от губернии. Впрочем, почитайте и сами все поймете.
  Он взял плачущую женщину под руку и, ласково утешая ее, повел к выходу.
  Николай огляделся. Везде, где только было можно, лежали книги и рукописи: на письменном столе, трех журнальных столиках, кожаном диване и стульях, стоявших в ряд около стены с двумя большими окнами. Это стена была единственно свободной в комнате, все остальные занимали высокие, до самого потолка книжные шкафы и полки.
  На нескольких полках стояли банки с заспиртованными лягушками и ящерицами. Они были плотно закупорены, но Николай при взгляде на них сразу почувствовал неприятный запах хлороформа.
  Такие же банки он видел в одной из комнат больницы, где работал Володя, только в них плавали ни лягушки и ящерицы, а та гадость, которую врачи удаляли во время операций. Володя и его друг, хирург Волков, занимались природой злокачественных опухолей мозга.
  Николай пододвинул кресло к журнальному столику, раскрыл верхнюю папку. В ней лежала толстая тетрадь в клетку. На приклеенной к обложке бе-лой бумаге значилось: "План организации Народного дома в Ека-теринославе" и чуть ниже - "Для рассмотрения в Городской Думе".
  На двух десятках страниц Караваев обстоятельно излагал свои соображения о необходимости проводить среди населения Екатеринослава широкую просветительскую и образовательную деятельность, которая нужна не только для духовного развития людей, но и для заботы об их здоровье. Текст чередовался с таблицами. Доктор приводил в них статистические сведения о заболеваниях среди разных слоев населения (самая высокая среди рабочих и бездомных), о производственных травмах на предприятиях и детской преступности.
  И снова текст, густо исписанный красивым каллиграфическим почерком Караваева. Александр Львович просил депутатов особое внимание обратить на детские учреждения. В детских приютах города царят жестокость и воровство, дети постоянно оттуда сбегают, ночуют на улицах и в подворотнях. Попадая под влияние взрослых, они уже с малых лет занимаются воровством, убийством и проституцией.
  Далее следовали свежие примеры из городских и губернских газет. Явно, все эти статистические сведения имели косвенное отношение к Народному дому, но Караваев не преминул лишний раз воспользоваться случаем, чтобы довести их до умов гласных.
  В Народном доме он предлагал устроить вечерние классы для начального обучения рабочих, детский сад и детские кружки, драматический театр, музыкальный, литературный, географический и астрономический кружки, медицинские курсы для девушек и самое главное - библиотеку-читальню с постоянным лекторием для рабочих.
  Насколько Николай знал, Караваев в свое время работал в Петербурге в Александро-Невском Народном доме и теперь буквально загорелся открыть такой же дом в Екатеринославе. Он вообще был неутомимым генератором идей в проведении просветительской работы среди рабочих и крестьянин. Возглавляя в течение длительного срока Комиссию народных чтений при Екатеринославском научном обществе, он организовывал бесплатные лекции и абонементы для рабочих, сам постоянно читал для них научно-популярные лекции по анатомии и физиологии человека, о санитарии и гигиене.
  Но города ему было мало, он добился открытия библиотек-читален в соседних с Екатеринославом селах, снабдил их необходимой литературой и тоже направлял туда городских лекторов.
  Еще в студенческие годы, увлекшись народничеством, он твердо верил в то, что крестьянам нужны не проповедники социализма, а учителя, медицинские работники, агрономы и прочие специалисты, так как ос-вобождение народа от политического и экономического рабства может быть достигнуто только силами и самодеятельностью самого народа.
  И здесь, в Екатеринославе, при его участии недавно был создан кружок, поставивший цель проводить везде, где только можно, либеральные идеи и помогать противоправительственным организациям. В кружок из известных Николаю людей входили профессор Терпигорев и владелец библиотеки "Свет" Соколов.
  
  Во второй папке лежала не менее обстоятельная программа Караваева к предстоящим выборам в 1-ю Государственную Думу, в которой основное внимание он уделял земельному вопросу и положению крестьян в России и Екатеринославской губернии с приложением обобщенных статистических данных. Николай читал их с меньшим интересом, так как знал взгляды Караваева на все эти вопросы по его статьям в городских газетах и, при всем уважении к доктору, был с ним во многом не согласен.
  Оставаясь на позициях социалиста-народника, Александр Львович считал, что для малоземельного и безземельного крестьянства надо образовать "общественный земельный фонд" и передавать из него землю крестьянам не в собственность, а в пределах "трудовой" или "потребительской" нормы. При этом у помещиков оставалась так называемая "трудовая норма" земли. С этих же позиций выступали и некоторые другие партии, в то время как большевики твердо настаивали на полной национализации всей земли и передаче ее в руки крестьян безвозмездно.
  Караваев вернулся через три часа и очень обрадовался, когда увидел в кабинете Николая.
  - Спасибо, что дождались. Мне с вами надо о многом переговорить. Но сначала давайте поужинаем.
  Он позвонил в колокольчик. Вместо горничной в кабинет вошла полная, немолодая женщина, жена Караваева, и настояла, чтобы они шли ужинать в столовую.
  - Он совсем не отдыхает, - пожаловалась она Николаю, когда они шли по коридору, - и мы редко видимся. Единственная возможность - пооб-щаться за столом.
  Однако ужин прошел в полном молчании. Караваев усиленно о чем-то думал, и домашние боялись его беспокоить. Жена только старательно подкладывала ему блюда, и он все машинально съедал, глотая большие куски бифштекса и запивая их красным вином.
  В кабинете он оживился и попросил жену принести коньяк. Когда она ушла, он разлил коньяк по рюмкам и с удовольствием выпил сразу две рюмки подряд.
  - Николай Ильич, вы ознакомились с моими папками?
  - Насчет Народного дома согласен с вами целиком и полностью и готов в этом активно помогать. Режиссера для кружка самодеятельности, а в дальнейшем, как я вижу из вашего плана, и рабочего театра, я нашел: мой хороший друг из "Общества русских актеров" Петр Остапенко. Он готов работать бесплатно, и даже, если Народный дом не откроется, поставит со своими артистами спектакль, но, конечно, на декорации и костюмы придется доставать деньги. Что касается выборов в Думу, я вам должен прямо сказать: мы, большевики, да и почти все партии, даже Крестьянский союз, решили бойкотировать Думу, так как считаем, что от нее не будет никакого толка. С существующим избирательным правом в нее попадут люди, которые не примут ни одного документа в пользу крестьян, и вопрос о переходе земли в их собственность повиснет в воздухе.
  - Это глубокая ошибка. Простой народ совершенно бесправен, любая попытка сделать для него что-то полезное требует неимоверных усилий или вообще встречается начальством в штыки. Я много раз имел из-за этого неприятности, но это не мешало мне добиваться того, в чем я твердо убежден. России нужны серьезные реформы, и я горячо верю, что Дума рано или поздно сможет провести их в жизнь.
  - Неужели вы думаете, что с помощью реформ можно улучшить положение крестьян? Уже была реформа 1861 года, но с тех пор мало, что изменилось, и ваша статистика об этом прямо говорит: народ страдает от нищеты и бесправия. России нужна революция, коренная ломка всей государственной машины.
   - В этом я с вами никогда не соглашусь. Революция все разрушит и при-ведет миллионы людей к бессмысленной гибели. Но давайте не будем дискутировать. Во-первых, я хочу, чтобы вы ознакомили с моим проектом Народного дома Совет рабочих депутатов. Может быть, он посодействуют перед городской властью в его открытии. Во-вторых, как депутат Государ-ственной Думы, если я в нее попаду, я смогу сделать много полезного для Екатеринослава и губернии. Все это изложено в моей предвыборной программе. Это вы не будете отрицать?
  - Не буду.
  - Тогда я вас прошу помочь мне в избирательной компании.
  - Хорошо. Я сделаю все, что от меня зависит.
  Однако Караваеву не удалось осуществить свои намерения. Неожиданно он стал получать письма с серьезными угрозами в адрес его самого и всей семьи, и друзья уговорили его срочно уехать из города.
  
   ГЛАВА 3
  
  За текущими делами Николай забыл о Лизиной просьбе купить билет на спектакли московского театра. Она сама ему напомнила об этом, выскочив однажды в коридор и быстро зашептав: "Вы не забыли про оперу Зимина?" "Нет!" - смутился Николай и в воскресенье отправился в кассы театры, где оказалась огромная очередь. Он никогда не стал бы тратить драгоценное время на такое бессмысленное занятие, но ему не хотелось расстраивать Лизу.
  Прошло два часа, а очередь почти не продвинулась. Бегавшие то и дело к кассам стоявшие впереди него две девушки с возмущением докладывали, что много людей проходит вперед "по протекции". А потом и вовсе оглушили известием, что билеты кончаются. Николай окончательно расстроился, но тут к очереди стали подходить какие-то подозрительные люди и, оглядываясь по сторонам, предлагать билеты на любой спектакль, с переплатой в два раза. Николай, не раздумывая, купил у них билет на свою любимую оперу "Аида" и на следующий день сообщил об этом Лизе.
  - Вы помните, о чем мы договаривались? - засияла она от радости.
  - Помню, а если Сарра Львовна тоже захочет поехать на эту оперу?
  - Тогда мы встретимся в первом антракте. Давайте сейчас договоримся: если увидите меня в ложе с мамой, значит, ничего не вышло и поднимайтесь после первого действия на галерку, а, если я буду с Лялей, мы встретимся в вестибюле и сбежим из театра.
  - Лиза, вы - великая заговорщица.
  - А что прикажете еще делать?
  - Ничего лучшего. Тем более Зинаида вышла из гостиной и все слы-шала.
  Лиза оглянулась назад.
  - Не бойтесь, она меня любит и никогда не выдаст.
   Гастроли трупы Зимина открывались девятого декабря, а уже седьмого в городе начались массовые беспорядки. Николай как раз в этот день занимался с Анной. Не успел он начать урок, как внизу раздался голос Григория Ароновича, и через какое-то время Зинаида пригласила его пройти в кабинет Фалька. Здесь уже был Лизин учитель музыки Лазарь Со-ломонович.
  Фальк был сильно взволнован. Он рассказал, что днем около здания, где, кроме его мастерской, находятся торговые учреждения, Санкт-Петербургский международный коммерческий банк и страховое общество "Россия", собралась большая толпа. Люди были настроены агрессивно, кидали в окна всех этажей булыжники и пытались ворваться в помещение банка. Вызванная полиция применила оружие, несколько человек убиты. Все это так на него подействовало, что ему стало плохо с сердцем, и он вынужден был уехать домой.
  - Господа, - сказал он слабым голосом. - Учитывая недавние события в октябре, я вынужден ограничить выход членов своей семьи из дома. Нет необходимости рисковать и вашими жизнями. Николай Ильич, вы, кажется, в прошлый раз пострадали на пожаре. Я вас освобождаю на все дни беспорядков от занятий с дочерьми, разумеется, с полным сохранением жалованья. Как только все утихомирится, я вам дам знать через Степана. Надеюсь, власти быстро наведут порядок.
  Фальк вышел проводить их в коридор. Зинаида подала им пальто, и они вместе с Лазарем Соломоновичем вышли на улицу. К подъезду уже подходил домашний доктор Фальков Земсков. Они учтиво поклонились друг другу, и доктор дернул рукоятку звонка.
  Николай отправился к Диме Ковчану. По дороге он заскочил к Зимнему театру. На месте афиши о гастролях московской оперной трупы висело объявление, что они отменяются по причине начавшихся беспоряд-ков. Николай представил расстроенное лицо Лизы, когда родители сообщат им с Анной об их вынужденном затворничестве и отмене гастролей московского театра, и у него от жалости к ней заныло сердце. Вместе с тем ему вдруг со всей ясностью представился весь фарс их намечаемой встречи: тайное свидание на галерке или бегство из театра. Он, взрослый человек, должен играть в детские игры! С "Аидой" он сам, не отдавая себя отчета, пошел на поводу у Лизы. "Впредь этого не повторится", - решил он. И вообще его здорово занесло, поэтому, пока их отношения не зашли слишком далеко, надо подавить свои чувства. Очень кстати начались в городе беспорядки. Теперь он долго не появится у Фальков, а там - зимние каникулы. И того больше месяца, вполне достаточный срок, чтобы забыть друг друга.
  Раньше у него было несколько недолгих связей с женщинами, но он давно их забыл, забудет и Лизу. Николай почувствовал некоторое облегчение от этой мысли, но тут он вспомнил грустный разговор, состо-явшийся в мае между ним и его хорошим товарищем по партии Ниной Трофимовой. Нина объяснилась ему в любви. Сделала она это довольно просто: сказала, что давно его любит, ни на что не рассчитывает, но и скрывать больше не может.
  - Глупо, - добавила она, отворачиваясь в сторону и смахивая с ресниц слезы. - Все думают про меня, что я железный человек, могу работать день и ночь и выполнить любое ответственное задание, а я вот, как девчонка, влюбилась в тебя и не могу ничего с собой поделать.
  Николай растерялся, не зная, как поступить и что сказать этой хорошей, милой девушке.
  - Только, пожалуйста, не утешай меня и ничего не говори, - твердо сказала она, взяв Николая за руку. -Это так, минутная слабость. Теперь мне стало легче.
  При встречах Нина вела себя с ним, как и раньше, ничем не выдавая своих чувств, а он, наоборот, испытывал смущение и неловкость.
  Николай так задумался, что не заметил, как из-за угла вышли трое лю-дей, остановились и стали ждать его.
  - Даниленко? - спросил человек в теплой меховой шапке, и по голосу Николай узнал профессора их училища Терпигорева. Рядом с ним стояли Нина Трофимова и не знакомый ему человек.
  - Я, Александр Митрофанович.
  - Идете, никого не замечаете. Вы получили от нас записку?
  - Я был на занятиях со своей ученицей, домой не заходил.
  - Тогда присоединяйтесь к нам встречать товарищей из Москвы.
  Трамвая долго не было, и они взяли до вокзала извозчика. По дороге Терпигорев рассказал ему, что в Питере и Москве началась всеобщая политическая стачка. Члены Московского Совета рабочих депутатов, которых они едут встречать, сейчас ездят по стране и призывают всех к ним присоединиться. Но Екатеринославский комитет РСДРП и Совет депутатов уже сами решили начать в городе всеобщую забастовку с завтрашнего дня. Их поддержали другие партии. Создан единый коалиционный центр - Боевой стачечный комитет, который будет всем руководить и издавать свой "Бюллетень". Николаю поручено выпускать этот "Бюллетень" и отвечать за все работы в типографии Яковлева: об этом есть договоренность с ее ра-бочими.
  Терпигорев представил третьего спутника - Виктора Ратькова, вошедшего в БСК от забастовочного комитета железной дороги. Николай его лично не знал, но фамилию слышал еще по октябрьским событиям. Это был один из тех товарищей, которые в те дни захватили паровоз и разъезжали на нем по всей дороге, призывая железнодорожников и население губернии присоединяться к бастовавшим рабочим Екатерино-слава. По его же инициативе было создано Делегацкое собрание рабочих и мелких служащих Екатерининской железной дороги - тот же Совет рабочих депутатов.
  Ратьков оказался совсем юным, лет 20, серьезный и молчаливый. За всю дорогу он не произнес ни слова, зато по-джентельменски подал руку Нину, когда они выходили из экипажа.
  В здание вокзала заходить не стали. Ратьков повел их в железнодорожные мастерские, и оттуда по путям они вышли к перрону. Через полчаса прибыл небольшой состав с пустыми вагонами, минуту постоял и медленно тронулся. Встречавшие недоуменно переглянулись, но тут паровоз, вдруг спохватившись, дал длинный, сердитый гудок и выпустил пар, закрывший всю платформу. Когда пар рассеялся, они увидели трех людей в пальто и коракулевых пирожках. Терпигорев поднял руку и двинулся им навстречу. После крепких рукопожатий, один из товарищей зябко повел плечами:
  - Никак не ожидали, что у вас тут такие морозы, холодней, чем в Моск-ве.
  - Это еще что, вот когда с Днепра задуют ветры, самая теплая шуба не спасет. Да и год на год не приходится, иногда в это время идет теплый дождь и все тает.
  - Надеюсь, морозы, не помешают нашему общему делу. Где мы сможем поговорить?
  Ратьков снова повел всех в мастерские, где их уже ждали люди. На столе появились жестяной чайник с кипятком, две буханки хлеба и кольцо колбасы.
  Гости пили чай и рассказывали о забастовке в Москве и своей поездке по городам. Народ их везде горячо поддерживает. Другие товарищи отправились на Урал и Кавказ. В дальние районы разосланы телеграммы, откуда поступают положительные ответы. Так что в самое ближайшее время по всей стране вспыхнет новая мощная волна всеобщей стачки.
  - Мы думали, что после октября народ скис, - говорил один из товари-щей, грея руки о стакан с чаем, -- однако везде, где мы побывали, как будто только и ждали нашего сигнала. Ленин просил передать вам большой привет, он считает, что ваши баррикады в Чечелевке найдут сейчас многих последователей. Вы правильно сделали, что образовали коалиционный ко-митет, только смотрите, чтобы меньшевики не подбили на преждевременную капитуляцию. В этот раз надо обязательно перевести забастовку в вооруженное восстание.
  - Комитет намерен всю власть в городе взять в свои руки, - сказал Терпигорев. - Подготовлены приказы ко всем войскам и полицейским участкам, чтобы подчинялись только распоряжениям БСК. За порядком на улицах будут следить рабочие дружины. Погромов мы не допустим.
  - Как вам известно, Петербургский совет депутатов 3 декабря арестован, но перед этим он призвал рабочих не платить налоги и забирать деньги из банков, чтобы дезорганизовать финансовую систему Россию. Многими его решениями вы тоже можете воспользоваться.
  - Мы об этом знаем и кое-что уже включили в свои распоряжения.
  - А как у вас с оружием?
  - Средне. С винтовками и патронами помогли солдаты из нашего гарнизона. Бомбы заготовили заранее, но их недостаточно. Сейчас организовано несколько мастерских. Они будут работать круглосуточно. Для этого есть специально обученные люди. Ноябрь прошел не зря, кое-что мы успели сделать.
  - Теперь понятно, за что вас любит Владимир Ильич. И мы на вас очень рассчитываем.
  Московские товарищи высказали пожелание остаться на вокзале до утра и выступить перед рабочими. Дальше их путь лежал в Юзовку.
  Николай со всеми распрощался, сказав, что ему надо идти в типографию. Нина взяла его за руку:
  - Пойдем вместе.
  Ратьков попросил какого-то рабочего вывести их к вокзалу, и тот повел их другим путем, не так, как они шли сюда, а вдоль длинного забора, по скользкой, давно нечищеной дорожке. Нина несколько раз споткнулась, Николай взял ее под руку, и она с благодарностью прижалась к его плечу. Забор кончился, вдали показалось здание вокзала, и товарищ, пожав им крепко руки, пошел той же дорогой обратно.
  - Я тебя провожу до дома, - сказал Николай, - одной сейчас опасно.
  Нина промолчала. Завтра начинались такие большие события, а они ни разу не обмолвились за весь путь: ни о московских гостях, ни о планах боевого комитета. Николай осторожно взглянул на свою спутницу. Нина задумчиво смотрела на дорогу и нервно кусала губы. На углу ее улицы они остановились. Нина высвободила из-под его локтя руку.
  - Дальше не ходи, там около каждого дерева по филеру.
  - Нина, прости меня.
  - За что? - она подняла на него печальные глаза.
  - За то, что я причиняю тебе боль.
  - Ничего ты мне не причиняешь. Выброси из головы все, что я тебе говорила.
  Она протянула ему руку. Он крепко сжал ее пальцы в перчатках и долго смотрел, как она шла по улице в каракулевом полупальто с маленькой сумочкой в руках: молоденькая учительница или курсистка.
  Оттуда он направился в Яковлевскую типографию, и уже к десяти ча-сам следующего дня на улицах и предприятиях появились листовки о начавшейся в Екатеринославе всеобщей политической забастовке и первых распоряжениях Боевого стачечного комитета.
  
  
   ГЛАВА 4
  
  Богданович не спал подряд несколько ночей. В начале декабря в его семье должно было произойти большое событие - его единственная дочь Наташа, наконец, выходила замуж. Наташе было 28 лет, она считалась старой девой, но, несмотря на это, разборчиво копалась в женихах и никак не могла найти себе достойную партию. Нынешней весной, отправившись в Париж со своей старшей кузиной, тоже девушкой на выданье, она познакомилась там с сыном русского барона - Генрихом Игельстромом, имевшем шведские, польские и Бог знает какие корни и давно осевшем во Франции. Оба, сын и его отец Густав Андреевич, состояли на дипломатической службе при французском Министерстве иностранных дел. Партия была выгодной, да и сам жених очень нравился Наташе. Свадьбу хотели устроить еще в июне в Екатеринославе, но тогда ее пришлось отложить из-за "потемкинских" беспорядков и перенести на декабрь.
   Обе стороны усиленно готовились к торжеству. Генрих из кожи лез, чтобы угодить невесте. Для нее было заказано свадебное платье в лучшем ателье Парижа. Для всех остальных членов семьи тоже были присланы коробки с самой модной одеждой, обувью и головными уборами. В отсутствие главы семьи все только и занимались тем, что говорили о свадьбе и примеряли роскошные наряды.
  Наташа, хотя и была уже в возрасте, но за последнее время сильно по-молодела и похорошела и ждала только одного - поскорее уехать из России.
  Для торжественного обеда арендовали ресторан в отеле "Франция", на который Богданович по совету жены пригласил самых именитых людей в городе. Красочные пригласительные билеты печатались в Яковлевской типографии и давно уже были разосланы с по почте.
  Венчание должно было проходить 8 декабря в 12 часов дня в Преобра-женском соборе. Накануне съехались родные из других городов - Киева, Харькова и Полтавы, откуда Иван Петрович был родом. Еще раньше прибыли из Парижа жених и барон. Старшему Игельстрому не понравилось, что на улицах города много солдат и казаков.
  На второй день его приезда они нанесли визит Нейдгардту, побывали в ресторане, чтобы ознакомиться с меню торжественного обеда и заказанными винами. Хозяин "Франции" Моисей Юдович Карпас принял их в своем кабинете и выслушал всех их пожелания. Богдановичу было неприятно, что Карпас с нескрываемым любопытством рассматривал барона. Больше Густав Андреевич из дома не выходил. Богданович заверил его, что в день свадьбы по всему пути следования молодых и гостей к собору будут расставлены солдаты, и также надежно будет обеспечена охрана самого собора и ресторана.
  Будущий родственник смущал полковника своим высокомерием и явным пренебрежением к провинциальному быту их не такого уж роскошного дома и его обитателям - хорошо, что Богданович успел несколько лет назад произвести реконструкцию дома и почти полностью обновить весь его фасад.
  
  По вечерам они вели с бароном долгие беседы на политические темы, и этот человек, который никогда раньше не был в России, имел наглость по-учать его, как надо наводить порядок и бороться с революционерами. Однако Иван Петрович выдерживал тактичность и сдержанно намекал ему на то, что вся революционная зараза идет к ним из Европы. Там родился I Интернационал, там проходят съезды и конгрессы большевиков и других партий, там находят приют бежавшие из России государственные преступники, а все иностранные правительства спокойно относятся к их сборищам и изданиям опасной литературы.
  
  - Я знаю этих эмигрантов, - говорил Игельстром на плохом русском языке, - они очень милые, забавные люди, петушатся, кричат и, кроме разговоров, ни к какому делу не способны. По делам министерства я часто бываю в Женеве и знаю некого господина Ленина, который на велосипеде ездит в библиотеку, а по вечерам вместе с женой катается на велосипедах в виде прогулки по набережной Арвы.
  
  - Этот некий господин шлет из Женевы указания во все города России, как бороться с самодержавием, и призывает рабочих к вооруженному восстанию. Совсем недавно в Лондоне он и его сподвижники на своем очередном съезде приняли программу действий для осуществления этих целей. Большинство нелегальной литературы и листовок печатается в Париже и Женеве и безпрепятственно проникает в Россию. Господина Ленина недавно в Женеве приняли в "Общество любителей чтения", для чего он нашел двух весьма уважаемых поручителей, один из которых профессор женевского университета. Этот новоиспеченный член общества читает в библиотеке книги о революциях, баррикадной борьбе и технике наступления, делает в тетрадях записи, чтобы потом их использовать в своих тактических целях. Ваши власти не понимают всей опасности, которая исходит от этих, как вы изволили выразиться, милых, забавных людей. Находясь у вас, они вредят не только нашей стране, но и всей Европе, и себя еще покажут.
  
  - Франция - демократическая страна, мы не можем арестовывать людей за то, что они эмигранты и любят много говорить. Когда ваше правительство обращается к нам за помощью, мы арестовываем особо опасных преступников и отправляем их под конвоем в Россию, а тех, кто будоражит умы французских рабочих, высылаем из страны.
  
  - Это бывает крайне редко. Два известных анархиста-грузина у себя в Тифлисе похитили сына богатого армянского купца и взяли с него выкуп в 54 тысячи рублей, после чего скрылись во Франции. По требованию нашего правительства одного из них удалось задержать в Бордо, но ваше правительство отказалось его выдать, не найдя в его действиях политической опасности. Другой его товарищ организовал в Женеве анархистскую группу "Хлеб и воля" и на деньги ограбленного купца издает газету и призывает народные массы к свержению самодержавия в России.
  
  - Вы сами виноваты, что даете возможность преступникам бежать за границу. В России нет сильной руки. Николай Второй и правительство слишком либеральничают и не могут справиться с бунтовщиками.
  
  - Батенька вы мой, - хотел закричать на весь кабинет Богданович, но сдержался, чтобы лишний раз не напугать барона, и спокойно сказал, - вы живете в цивилизованной стране, а здесь настоящий вулкан, который с каждым днем все больше разгорается, и потушить его невозможно. Сегодня мы не знаем, что будет завтра.
  
  В подтверждение этих слов днем 7 декабря поступила телеграмма из Департамента полиции, что в Петербурге и Москве началась всеобщая забастовка. Этой же ночью один из его секретных осведомителей заявился к нему прямо домой, что разрешалось делать в самых крайних случаях, и сообщил об образовании городскими партиями Боевого стачечного комитета и принятом ими решении начать 8 декабря забастовку в Екатеринославе.
  
  После его ухода Богданович остался сидеть в кабинете, раздумывая, стоит ли ему позвонить Нейдгардту прямо сейчас или дождаться утра, и как сообщить об этой ужасной новости Игельстромам и всем своим родным, со-бравшимся на торжество.
  
  В 6 часов раздался телефонный звонок от губернатора, который уже был в курсе событий, и срочно собирал у себя всех подчиненных.
  Богданович положил трубку и тяжело опустился в кресло. Из спальни прибежала жена и стала расспрашивать, что случилось.
  
  - Что еще может случиться? - раздраженно сказал он. - Опять началась забастовка. И заметь: ни вчера, и ни через неделю, а именно сегодня, в день свадьбы нашей дочери.
  
  - Что же ты на меня cердишься, я в этом не виновата.
  
  - И где вы только выискали этого Игельстрома с сыном, он мне теперь всю душу вымотает.
  
  Почувствовав что-то неладное, в кабинет прибежала Наташа.
  
  - Папочка, неужели опять забастовка, и свадьба сорвется. Я этого не вынесу.
  
  - А я вынесу? - опять сорвался Богданович и тут же взял себя в руки. - Ничего страшного, подождете еще месяц или уезжайте в Париж, и там все проводите.
  
  - Как же в Париж, - сдерживая слезы, сказала жена, - столько денег отдали за ресторан, обед, цветы, экипажи, музыку. У нас почти ничего не осталось.
  
  - Зато у барона есть. Пусть теперь он раскошеливается.
  
  - Наташенька, - Богданович поднялся с кресла и обнял плачущую дочь, - я поговорю с бароном, вам, действительно, лучше уехать в Париж. Свадьбу проведете без нас, а мы с матерью туда приедем, как только здесь все кончится. И расходы барона по возможности возместим. Все, девочка, уладится. Мне так будет спокойней. Я сейчас еду к губернатору, потом в управление и оттуда пошлю кого-нибудь за билетами в Вену, пока железная дорога не забастовала, а вы собирайте вещи.
  
  Жена и дочь ушли. Богданович позвал своего камердинера, приказал подать кофе и, пока тот будил кухарку, написал барону длинное письмо, изложив ему сложившуюся ситуацию. Разговаривать с ним тет-а-тет у него не было никакого желания.
  
  Когда он через час появился у Нейдгардта, там уже были вице-губернатор Лопухин, начальник гарнизона Кузнецов, председатель Городской думы Толстиков, полицмейстер Машевский, чиновники разных ведомств. Все сгрудились около стола и карты Екатеринослава.
  Кузнецов, используя "Приказ по гарнизону о приведении войск в боевую готовность для подавления революционного движения", принятый в начале недавних октябрьских событий его предшественником генералом-лейтенантом Сандецким, уверенно докладывал: "Для предупреждения и прекращения могущих быть в городе беспорядков и волнений устанавливаю ежедневный наряд в 134-м пехотном Феодосийском полку и в 278-м Бердянском полку по одной дежурной роте. Эти роты должны находиться в своих казармах в полной готовности к немедленному выступлению по требованию гражданских властей или на основании параграфов 7 и 8 "Правил для содействия гражданским властям".
  
  О вызове дежурной части командир отдельной части тотчас же доносит мне, независимо от донесений, установленных положением о внесрочных донесениях. Дальнейший вызов войск может быть сделан не иначе, как по моему распоряжению".
  Кузнецов стал подробно перечислять границы участков по улицам и переулкам, закрепленные за ними роты и ответственных командиров.
  
  Все согласились, что такой план охраны города надо оставить в том же порядке, а, если будет необходимость, срочно отозвать из Севастополя Симферопольский полк, который был туда направлен в ноябре в связи с восстанием на Черноморском флоте.
  
  - У меня есть предложение, - сказал Толстиков, - усилить войсками районы, где в прошлый раз проходили погромы.
  
  - Хорошо, - кивнул головой Нейдгардт и поручил Кузнецову внести в план необходимые для этого корректировки.
  
  Нейдгардт пододвинул к себе лежавшую сбоку от него папку.
  
  - Из Петербурга каждый час поступают телеграммы о положении в столице и Москве. На этот раз забастовки приняли всеобщий размах. В Москве большевики поставили цель перевести их в вооруженное восстание и захва-тить власть в свои руки. В связи с этим Департамент дает нам полное право самим всем распоряжаться, ни перед чем не останавливаясь, а вот что пишет Дурново: "В случае возникновения беспорядков, безотлагательно принимать самые энергичные и решительные меры к их подавлению, не жалея жертв. Зачинщиков явных беспорядков подвергать личному за-держанию...".
   Не успел он дочитать до конца, как в дверь просунулось испуганное лицо дежурного жандарма:
  
  - Ваше сиятельство, к вам депутация рабочих, говорят, у них срочный разговор.
  
  - Скажи, что я занят и смогу принять после двух.
  
  - Они сказывали-с, что ждать не намерены: вам будет хуже.
  
  - Что, угрозы? Это уже выше всякой меры. - Он оглядел присутствующих в кабинете.
  
  - Надо принять, - сказал Богданович. - Просто так они бы сюда не при-шли.
  
  Остальные растерянно молчали.
  
  Жандарм исчез. Через некоторое время послышался громкий стук в дверь, и на пороге появилась депутация из шести человек. Впереди всех стояли секретарь Совета рабочих депутатов Петровский и профессор горного училища, тоже депутат Совета Терпигорев, которых теперь многие чиновники знали по частым встречам с ними. Это из-за их настойчивых требований пришлось на многих предприятиях ввести 8-мичасовой рабочий день и отменить штрафы.
  
  Нейдгардт показал рукой на стулья, но делегаты остались стоять. Пет-ровский сделал несколько шагов к столу и неторопливо окинул взглядом всех сидящих. Глаза его весело блестели
  
  - Господин губернатор, -тихо произнес он, но эти слова резко отозвались в сердце Нейдгардта, - вам, наверное, уже известно, что вчера в стране началась всероссийская политическая забастовка. С сегодняшнего дня к ней присоединился и Екатеринослав. Все заводы стоят. Вокзал, почтамт и другие важные объекты охраняются рабочими дружинами. Организован коалиционный центр - Боевой стачечный комитет, который взял на себя всю революционную власть в городе. Принят ряд постановлений. Забастовка не должна отражаться на жизни граждан, поэтому продолжают работать все пекарни, мелочные лавки, электростанция, водопровод, больницы, лечебницы и аптеки. Для рабочих будут открыты бесплатные столовые. Комитет намерен принимать самые решительные меры к тем, кто вздумает произвольно повышать цены на про-дукты первой необходимости. Целый ряд распоряжений касается железной дороги. Я не буду вам их перечислять. Все это отражено в специальных документах.
  
  Петровский вынул из портфеля пачку бумаг и передал их побледневшему от возмущения губернатору. Руки Алексея Борисовича тряслись, на лице застыла гримаса отвращения. Он брезгливо взял бумаги, успев заметить, что они отпечатаны в типографии и пахнут свежей краской, и бросил их на стол.
  
  - Позвольте, господа! Кто вам дал право лишать меня власти, данной самим государем. Я прикажу вас всех немедленно арестовать как возмутителей спокойствия. Вот, - он схватил со стола телеграмму и потряс ее в воздухе перед лицом Петровского, - у меня на это есть личный приказ управляющего МВД Дурново.
  
  Петровский усмехнулся и пошел к двери. Все остальные двинулись за ним.
  
  Нейдгардт взял лежавшие на столе документы и, по мере того, как он их читал, лицо его покрывалось багровыми пятнами, а на лбу вздувались синие жилы.
  
  - Нет. Вы только послушайте, какая наглость: "К сведению товарищей городских рабочих. Боевой стачечный комитет постановил объявить с 8 декабря всеобщую политическую забастовку в городе Екатеринославе и его районе. Постановлению этому в равной мере должен подчиниться и городской район: ни один магазин, ни одна ремесленная мастерская не могут уклоняться от участия в этой политической забастовке. Впредь до особого постановления Боевого стачечного комитета товарищи ремесленники и рабочие не могут стать на работу".
  
  Нейдгардт скомкал бумагу, бросил ее в корзину и стал читать следующий документ.
  
  - А это, вообще, уму не поддается: "Объявить всем жителям г. Екатеринослава: не вносить в правительственные учреждения и в Екатеринославскую городскую управу никаких платежей, налогов, сборов и недоимок. Согласно постановлению Петербургского Совета рабочих депутатов и действующих в России революционных организаций, все внесенные после этого объявления упомянутые платежи, налоги и сборы будут считаться недействительными". Или вот еще: "Все правительственные и общественные учреждения, кроме Государственного банка и сберегательных касс должны быть закрыты. Допустим лишь выход изданий Боевого стачечного комитета и революционных организаций, а потому другие газеты выходить не будут".
  
  - Бунт, настоящий бунт, - воскликнут Нейдгардт и устало откинулся на спинку кресла. - Что будем делать, господа?
  
  Все были в полной растерянности. Один только Богданович, несмотря на семейные переживания, не терял присутствия духа.
  
  - Надо посмотреть, как будут развиваться события дальше: у нас в городе и по всей стране, еще раз снестись с управляющим и департаментом и уже сейчас потребовать у Каульбарса срочно вернуть к нам Симферопольский полк. Что касается войск, то мое мнение: пока их оставить в казармах.
  
  - Нет уж, это слишком, отдавать город в распоряжение черни, -вскипел Алексей Борисович и повернулся к Кузнецову. - Господин полковник, ваш план действий остается в силе, выведете все войска в намеченные пункты, только предупредите офицеров, чтобы без специального приказа пока не стреляли. И жандармы пусть остаются на своих постах. Иван Петрович, пожалуйста, свяжитесь со всеми городами губернии, выясните, что там происходит и докладывайте мне об обстановке каждый час.
  
  - У меня есть предложение, - сказал Кузнецов. - Из тех мест, где ока-жется более-менее спокойно, запросить дополнительные войска. И сделать это немедленно, пока и там не возникли боевые комитеты.
  
  - Я с вами полностью согласен, только, пожалуйста, вы сами этим займитесь вместе с Лопухиным, - сказал губернатор, который уже отошел от нервного потрясения и взял себя в руки. Лицо его стало суровым. - Не знаю, сколько времени продлится этот бедлам, но как только все кончится, Совет депутатов вместе с коалиционным советом, или, как он там называется, боевым комитетом, арестовать и - в Сибирь.
  
  - Правильно! - воскликнули все в один голос.
  
  - Сейчас все свободны, а в 12 часов проведем новое совещание.
  
  Все дружно поднялись и, оживленно переговариваясь, направились к дверям.
  
  Придя в управление, Богданович передал своим помощникам распоря-жения губернатора, послал ординарца за билетами в Вену и позвонил домой. Жена вся в слезах доложила ему, что барон страшно разгневан тем, что свадьба опять откладывается, и заявил, что они с сыном немедленно возвращаются в Париж. Предложение Ивана Петровича устроить свадьбу в Париже он пропустил мимо ушей.
  
  - А жених?
  
  - Генрих успокаивает Наташу. Он, кажется, действительно ее любит и не собирается с ней расставаться.
  
  - Я заказал билеты в Вену на них и на тебя. Поезжай в Париж вместе с ними, а когда будет можно, я к вам выберусь на несколько дней. Обстановка очень напряженная. Не смогу даже вас проводить, пришлю своего ординарца.
  
  - Ванечка, пожалуйста, береги себя, - сказала жена и зарыдала.
  
  - Возьми все деньги, какие у нас есть. Потом вышлю еще.
  Богданович положил трубку и подошел к окну, выходящему на Екатерининский проспект. Его глазам открылась следующая картина: кое-где группами стояли солдаты и городовые, а мимо них курсировали рабочие с красными повязками и винтовками наперевес. И те и другие делали вид, что друг друга не замечают. Все, как в неправдоподобном сне.
  
  Впоследствии оказалось, что главным центром забастовки стал район, в который входили Фабрика, Чечелевка, Кайдаки и вся часть, примыкающая к вокзалу. Его так и называли "Чечелевская революционная республика". Ее границу вдоль Аптекарской балки и дальше по Трамвайной и Провиантской улицам до самого моста днем и ночью охраняли отряды заводских рабочих и железнодорожников. В остальных частях города рабочий патруль дежурил главным образом для того, чтобы не допустить уличных столкновений с полицией и погромов.
  
  Через два часа Богдановичу положили на стол донесения из других городов губернии. Восстанием была охвачена вся Екатеринославщина. Однако поезда ходили, и прибывший вскоре ординарец доложил ему, что билеты куплены и доставлены его жене. Ивану Петровичу пришла новая мысль. Он приказал ординарцу взять охрану из нескольких человек, отвезти его семью на вокзал и сопровождать ее до самой границы.
  
  - Отвечаешь за них головой, - сказал он удивленному ординарцу и от-дал ему все бывшие при себе деньги.
  
  
  ГЛАВА 5
  
  - Товарищ, - Николай поднял голову. Перед ним стоял наборщик в длинном кожаном фартуке и с перехваченными узкой тесемкой волосами, - приходил нарочный от Петровского, вас просят срочно прийти в БСК.
  
  - Что же вы меня сразу не разбудили?
  
  - Да пожалел вас, вы только-только заснули.
  Николай встал с табуретки, с трудом разогнул онемевшую спину, сделал несколько приседаний и рывков руками. Три дня он безвылазно сидел в наборном цехе, принимал информацию от посыльных из БСК, быстро составлял текст и сам помогал наборщикам, тоже не спавшим все это время, набирать гранки и поправлять ошибки. Теперь он все типографские процессы знал, как свои пять пальцев, свободно разбирался во всех терминах и шрифтах. Разбуди его посреди ночи, и он, не задумываясь, скажет, каким кеглем набрать заголовок и сколько пунктов отбить между текстом и фамилией автора.
  Он прошел в туалет, посмотрел в висевшее над раковиной разбитое зеркало и усмехнулся - на него смотрел незнакомый человек с худыми, впавшими щеками и черным, заросшим лицом. От тяжелого воздуха, пропитанного типографской краской
  и ядовитым свинцом, болела голова, во рту стоял неприятный горький привкус.
  Николай вышел на улицу и полной грудью вдохнул морозный воздух. Внутри сразу что-то зашипело, и он сильно закашлялся. После пожара на Троицком базаре в нем засела какая-то зараза, а он так и не нашел времени обследоваться у врачей, несмотря на настойчивые просьбы Володи. Вспомнив о брате, он подумал, что не предупредил его о своей работе в типографии, и тот, наверное, беспокоится, куда он пропал. Николай решил сделать крюк и зайти к нему в больницу.
  На Екатерининском проспекте было пустынно. Трамваи не ходили. Двери магазинов и ресторанов закрыты, во всех витринах - занавески и железные жалюзи. У входа в гостиницу "Франция" высокий предста-вительный швейцар в коричневой ливрее с золотыми галунами стоя дремал, ухватившись за позолоченную ручку тяжелой стеклянной двери. Никто оттуда не выходил и не входил.
  Пока Николай шел по проспекту, не проехал ни один извозчик, только - казаки и конные городовые. Все, как в октябре, однако городовые не останавливают прохожих: ныне не их власть, за порядком следят рабочие дружины. Рабочий патруль время от времени выходит из боковых улиц, проходит по проспекту, заглядывает во дворы домов и снова исчезает в переулках. Сколько их тут в центральном районе города! На их рукавах красные повязки, а через плечо - винтовки.
  Казаки с ненавистью взирают на них со своих лошадей. Глаза их налиты кровью, руки с трудом удерживают нагайки: дай им только знак, и они растопчут, разорвут на части эту самозваную власть. Но еще не их час. Нейдгардт и Богданович терпеливо ждут высочайших распоряжений о дальнейших действиях, а пока и они, и весь город подчиняются распоряжениям БСК, о чем на каждом шагу извещают листовки комитета.
  Как много изменилось по сравнению с октябрьскими событиями! Если в те дни вспыхивали отдельные очаги восстания, которые подавлялись с помощью пуль, то сейчас власть губернатора и городской администрации полностью деморализована. Конечно, Нейдгардт и его приближенные напуганы не только тем, что происходит в Екатеринославе, но и размахом событий по всей России, поэтому вынуждены мириться с революционной властью и до сих пор не предприняли попыток остановить забастовку и уничтожить "Чечелевскую республику". Вот чего можно добиться, когда объединились рабочие всей страны. Один воин в поле - ничто, а целое войско - могучая сила.
  Николай так ослаб за эти дни, что добирался до больницы очень долго. Володя оказался на операции. Словоохотливая медсестра в ординаторской сообщила ему, что сегодня он проводит уже вторую операцию. По озабоченности на ее лице Николай догадался, что это та самая девушка, которая опекает Володю и приносит ему каждый день из дома вкусные пирожки. Изредка они доставались и Николаю.
  - Вас, кажется, зовут Люба, - сказал он, улыбаясь. - Я Николай Ильич, брат Владимира Ильича Даниленко. - Вы не могли бы мне нагреть воды и найти лезвие для бритья.
  Девушка недоверчиво на него посмотрела, но проводила его в сестринскую комнату, нагрела на примусе полный чайник воды и терпеливо ждала, сидя в отдалении на табуретке, пока он водил бритвой по заросшим щекам и подбородку.
  - Вот теперь вы очень похожи на Владимира Ильича, - сказала она, ко-гда он привел себя в порядок, и уже более дружелюбно предложила, - хотите я напою вас чаем?
  - Хочу, и непременно с пирожками, - решил показать свою осведомленность Николай.
  Девушка засмеялась, открыв два ряда ровных белых зубов.
  - А вот пирожков я вам дам только два, остальные - Владимиру Ильичу, он после операции бывает страшно голодный.
  - Так уж и страшно?
  - А вы как думаете, он полдня уже на ногах.
  - В таком случае я оставлю ему все пирожки. Дайте мне просто горячего чаю, а еще лучше кофе, а то я не спал трое суток.
  Люба заварила ему кофе, не преминув сказать, что он тоже только для Владимира Ильича, но раз Николай так долго не спал, она сделает для него исключение. Девушка поставила перед ним чашку с дымящимся ароматным кофе и села напротив него с другой стороны стола, по-детски подперев голову руками. У нее были карие, выразительные глаза и узкие стрелки выгнутых дугой бровей. Красавица и видно, что по уши влюблена в Володю, а тот за своими операциями ничего не замечает.
  Время шло. Не дождавшись брата, он написал ему записку и пошел обратно по проспекту в Чечелевку. Хорошенькое личико медсестры напомнило ему о Лизе. Милая девочка, она сейчас думает о нем и мучается сложившейся ситуацией. За эти три дня, занятый работой, он ни разу не вспомнил о ней. Оказывается, это совсем нетрудно - выбросить ее из своего сердца. Но, вспомнив о ней сейчас, он уже не мог избавиться от мыслей о ней, и ее бархатные глаза неотступно стояли перед ним. Он заставил себя несколько раз сосчитать до ста. Когда это не помогло, стал твердить про себя, как попугай: "Забыть, забыть, забыть!" Все было напрасно: мучительно сладкие чувства одолевали его. "Милая моя, родная девочка, - невольно оправдывался он перед ней, - я тебя очень люблю, но вижу, что дальше ничего из этого не выйдет. Мое положение в вашем доме уже сейчас затруднительно, а дальше станет еще хуже, поэтому, пока не поздно, нам лучше расстаться". Ему самому стало плохо от этих слов. И он представил, как она тоже будет страдать, когда он все это ей скажет.
  В Чечелевке, в отличие от центра города, жизнь шла полным ходом. Здесь находились все руководящие органы забастовки: Екатеринославский комитет партии, Совет рабочих депутатов, штаб боевых дружин, БСК. В разных местах день и ночь работали "артиллерийские мастерские", выпускавшие десятки металлических бомб.
   Боевой комитет обосновался в опустевшем здании полицейского участка возле контрольных ворот Брянского завода. Вход в него был строго по пропускам. Хмурый рабочий с изможденным, серым лицом долго искал фамилию Николая в длинном списке, не нашел и послал за Ковчаном. Дима прибежал весь затюканный, отругал рабочего, что он проявляет бдительность там, где не надо. Рабочий рассердился и пригрозил пожаловаться на него Петровскому. Ковчан дружески похлопал его по плечу:
  - Ну, ну, Иваныч, не обижайся, это я так, по-свойски.
  - По-свойски, а если каждый тебе тут будет выговаривать, терпения на всех не хватит.
  Дима повел Николая в кабинет Петровского. Несмотря на строгость пропускного режима, в коридоре было полно народу. Одни сидели на подоконниках, другие - на стульях и на карточках около стен, и все громко разговаривали и курили. Дым густыми кольцами струился в воздухе. Николай за три дня дежурства в типографии отвык от людей и шума, и сейчас от громких возбужденных голосов и дымного помещения у него снова разболелась голова.
  В кабинете Петровского тоже стояла дымовая завеса. По переполненным пепельницам было видно, что здесь смолили напролет день и ночь. За длинным узким столом сидело человек 20. Николай заметил из большевиков Вановского, Бондарева, Булыгина, Парижера, Захаренко, Нину Трофимову. Сам Петровский притулился где-то с краю и устало просматривал лежавшие перед ним бумаги. Лицо его было давно небритым, глаза - опухшие, с красными разводами. Изредка он поднимал голову и вслушивался в то, что говорил маленький, плотный человек в черном жилете с прижатыми к животу руками, меньшевик Терехин.
  - Московский городской комитет партии настаивает на том, чтобы пре-кратить забастовку. Во многих городах она уже прекратилась. Только в Москве рабочие продолжают вести уличные бои, причем из-за ареста руководителей восстанием эти выступления носят стихийный характер. Это бессмысленное противостояние.
  - Конечно, прекратились, если вы, меньшевики, приказали рабочим от-ступать, - со злосьбю сказала Нина.
  - А вы жаждите крови? - неожиданно взорвался Терехин густым басом, так не вязавшимся с его маленькой пухлой фигурой. - Нейдгардт нас терпит, но не сегодня-завтра из Севастополя вернется Симферопольский полк, и в городе будет объявлено военное положение. И что тогда? Вы выведите на улицы рабочих и заставите их стоять насмерть...
  - Никто их не заставляет, - опять возмутилась Нина. - Рабочие в отличие от вас, меньшевиков, сами готовы сражаться до последнего, а вы сеете панику, посылаете в губернию своих агитаторов и призываете людей игнорировать указания БСК. Плеханов - предатель и фразер, печатает отрывки из своих дневников, называя вопрос о вооруженном восстании легкомысленной болтовней тогда, как рабочие кровью доказали его реальность...
  - По нашим сведениям, - продолжал гнуть свою линию Терехин, - Ней-дгардт запросил у Каульбарса еще пехоту и артиллерию. Одно семидюймовое оружие способно разнести полгорода. Мы вас призываем трезво посмотреть на сложившиеся обстоятельства.
  - Это позорная капитуляция и предательство, - сказал Вановский. - Вы струсили, потому что рабочие поддерживают нас, большевиков, а над вами смеются.
  - Я вас не оскорблял, попрошу без лишних эмоций.
  Петровский постучал карандашом по столу.
  - Товарищи! У нас нет времени для перепалок. Я ставлю вопрос на голосование: продолжать забастовку или прекратить, как на том настаивают меньшевики.
  - А я считаю нужным, - поднялся со своего места Андрей Булыгин, - пригласить сюда руководителей всех рабочих дружин и обсудить вопрос с ними.
  - Ты прав, - согласился Петровский, который своим умением прислушиваться к общему мнению, и завоевал доверие людей, - надо обсудить все более обстоятельно. Давайте перенесем заседание на пять вечера. Дима, - обратился он к Ковчану, - твои ребята успеют собрать сюда людей?
  
  - Постараемся, - сказал Дима и сразу ушел.
  
  Терехин сделал трагическую улыбку и, не найдя ни в ком поддержки, поспешил исчезнуть за дверью. Остальные продолжали сидеть и обмениваться между собой мнениями.
  
  Петровский подозвал Николая и указал на свободный стул.
  
  - Садись, Коля. Тут, такое дело. Завтра в Нижнеднепровск прибывает состав с нашими фронтовиками из Маньчжурии. Следует думать, что Кузнецов их тут же задействует против нас. Нам надо его опередить, устроить на вокзале митинг и склонить солдат на свою сторону. Настроение у них должно быть невеселое: война проиграна, люди сражались и гибли не известно за что. Там будут товарищи из Совета депутатов и комитета, и хорошо бы каждому солдату вложить в руку листовку с рассказом о том, что в городе происходит, за что мы боремся. Времени у тебя мало, но мы все тут живем в особом режиме. И еще. Раз ты будешь в Нижнеднепровске, посмотри, что там делается, побывай в партбюро. Оттуда съезди еще куда-нибудь по соседству. Связь с поселками есть, но ненадежная, вся информация приходит с большим опозданием. Возьми в 5-й комнате все сводки о забастовке и напиши отдельно статью в "Новую жизнь". Как там яковлевцы?
  
  - Хорошие ребята. Не могу пожаловаться.
  
  - Слышал, как меньшевики наступают нам на горло, постарайся это обязательно отразить.
  
  Николай решил выпустить для маньчжурцев сразу две листовки: одну о забастовке в Екатеринославе, другую - о причинах поражения России в русско-японской войне, как это видели большевики. Чтобы дело быстрей двигалось, он писал на отдельных листках по 2 - 3 абзаца, отдавал их наборщику, и тот сразу шел к наборной кассе. К 12 часам ночи были набраны и сверстаны оба текста. Наборщик сделал с гранок оттески и вручил их Николаю. Николай стал их внимательно читать, проверяя орфографию и знаки препинания. Поразительно: ни в одном из текстов не было ошибок.
  Он посмотрел на наборщика: в спешке он не обратил внимания, что это был новый для него человек. Парень довольно улыбался.
  - Можно отдавать печатать?
  - Отдавай. И прими от меня благодарность, сэкономили часа три. Что-то я тебя не видел раньше?
  - Меня не было в городе.
  - Скажи ребятам, что надо успеть к пяти утра.
  Наборщик ушел, а Николай стал писать статью для "Новой жизни". У него не выходили из головы слова Нины о предательстве меньшевиков. Молодец, первая высказала свое мнение и подрезала этому ренегату крылья.
  Через полчаса наборщик вернулся, принеся с собой сильный запах типографской краски. Он потоптался около своего стола и подошел к Николаю.
  - Вы меня не узнаете?
  Николай внимательно посмотрел на него.
  - Нет, что-то не припомню.
  - Мы с вами тушили пожар на Троицком базаре...
  - Анархист?
  - Анархист. Да какая сейчас разница: все делаем одно общее дело.
  Он присел рядом на табурет, достал пачку папирос и предложил Николаю уже на "ты"
  - Будешь?
  - Нет. У меня с того самого пожара, когда курю, грудь закладывает, а здесь еще сильно свинцом пахнет. Тебя как звать?
  - Игнат. Игнат Харитонов.
  - А ведь ты правильно подметил, Игнат, одно общее дело делаем, а то ваши товарищи взяли манеру на каждом митинге нас критиковать.
  - Я тебе так скажу, Николай. Митинги - это все ерунда. Я хоть человек и грамотный, а вот раньше плохо себе представлял, что такое самоуправление, когда наши лекторы рассказывали о будущих коммунах. Нет, теоретически, конечно, понимал, чего тут не понять: сам управляй, как хочешь, а вот практически, как это можно осуществить на деле, не мог уяснить. Сейчас вижу: боевой комитет взял власть в свои руки, издает по городу приказы, даже городовые и те слушаются его, а не губернатора.
  - Не так все просто, Игнат. Губернатор напуган тем, что происходит по всей стране, поэтому вынужден признать нашу революционную власть, но, если завтра рабочие Москвы сложат оружие, то Нейдгардт тут же введет войска в Чечелевку. Меньшевики уже сейчас требуют немедленно прекратить забастовку...
  - Что же, остановиться на полпути? Мы, анархисты, их не поддержим.
  - Внутренняя вражда сильно мешает общему делу. Меньшевики думают не столько о деле, сколько хотят все поставить в пику большевикам, доказать свою личную правоту. В Питерском совете сидят одни меньшевики, и они не поддержали вооруженное восстание в Москве. На столицу смотрит вся страна, а раз она спасовала, то и остальные последовали за ней. В Москве сейчас идут вооруженные бои, рабочие проливают кровь, а меньшевики кричат, что их жертвы никому не нужны. Нашим екатеринославским меньшевикам не нравится, что в БСК оказались почти одни большевики, и большевики, а не они взяли власть в свои руки. Этого они не могут пережить.
  - В стачечном комитете есть один наш товарищ, Федосей Зубарев.
  - Он же эсер и в комитет вошел от эсеров.
  - Это по старой памяти, он давно уже анархист.
  - Знаю его, бесшабашный товарищ. На Амуре все бомбы свои испыты-вал, жителей пугал.
  - Это он учился. Теперь он не хуже вашего "Вани-англичанина". Наши ребята сейчас все при деле: в дружинах, в патрульных отрядах. И завтра "маньчжуров" придут встречать.
  Увидев, что Николай при этих словах нахмурился, он сразу засуетился
  - Время-то уже три часа ночи. Поспи, я тебе разбужу в шесть.
  - Какое там, поспи? Пойду, посмотрю, как идут дела с листовками.
  Николай с сожалением сложил листки с недописанной статьей и, потирая затекшие от долгого сиденья ноги, направился в печатный цех.
  
  
  ГЛАВА 6
  
  Вдали показался паровоз, окруженный облаками черного дыма. Встре-чающие оживились. Над головами появились транспаранты со словами: "Слава русским героям!" и "Добро пожаловать домой!"
  "П-п-риготов-всь!" - закричал дирижер духового самодеятельного оркестра Фетисов, взмахнул рукой, и сверкающие на солнце трубы радостно грянули военный марш.
  Солдаты высыпали из вагонов и бросились обниматься с толпой. Они ждали, что в родном городе на них будут смотреть с презрением, как на трусов и пораженцев, а их встречали как героев-победителей - с музыкой, цветами и дружескими объятиями. Они выхватывали из рук людей листовки и жадно впивались в них глазами.
  - Мы, братцы, с вами, за забастовку и революцию, - радостно говорили они и крепко пожимали рабочим руки. - Нам делить нечего. У нас общие думы и интересы.
  - Позор царскому правительству, проигравшему войну япошкам! - закричал кто-то в толпе. - Алексеева и Куропаткина - на виселицу!
  И над головами взметнулись новые транспаранты: "Долой самодержавие!", "Смерть Николаю П", "Да здравствует Анархия!"
  На импровизированной трибуне появился Миша Колесников. Он недавно вышел из больницы, на занятия в училище ходил с перевязанной рукой, а здесь, в соответствии с обстановкой, повесил еще ее и на мар-левую повязку. Говорил он, как всегда, горячо и убедительно, каждое его слово солдаты встречали дружным ревом одобрения.
  - С самого начала войны было ясно, что Россия не готова к ней. Царизм ввязался в эту авантюру, рассчитывая, что она поможет остановить надвигающуюся революцию. Русские войска сражались храбро, но неподготовленная армия во главе со своими тупыми генералами, вроде Куропаткина, и адмиралами, вроде Рождественского, терпела одно пора-жение за другим. Однако поражение царизма не означает поражение народа. Наоборот, оно только пошло ему на пользу, так как окончательно раскрыло глаза на суть самодержавия, на чуждые народу интересы царя и правительства. Им наплевать на то, что в казне нет денег, что растут цены и люди умирают с голода. Но настал предел народному терпению. Вся Россия сейчас дружно поднялась, чтобы сбросить самодержавие и получить, наконец, долгожданную свободу. И у вас, солдат, нет другого пути, как присоединиться к нам.
  Кто-то из особо эмоциональных солдат не выдержал, вскочил рядом с Мишей, стал обнимать и целовать его. Потом повернулся к толпе.
  - Товарищи-рабочие, не сомневайтесь: мы - с вами. Насиделись в окопах, вдоволь накормили японскую вошь. Наши матросы в Цусимском проливе положили за Отечество свои жизни, а в это время в Одессе и Севастополе офицеры расстреливали их кровных братьев. Так что же это за Отечество, спрашиваю я вас, которое отправляет своих сынов на верную смерть, а когда они требуют справедливости, расстреливает их, как последних собак?
  Николай послушал еще двух солдат, порадовавшись, что они научились не только думать, но и говорить, и решил, что здесь ему больше делать нечего. Он выбрался из толпы и направился по адресу, данному ему Петровским, к секретарю местного партийного бюро Сергею Пасько. Отсюда его на специальном паровозе провезли по всем станциям до самого Александровска.
  В Екатеринослав он возвращался вместе с соседом Кузьмича, Федором Ткачуком. Тот первый его узнал и как старому знакомому всю дорогу охотно рассказывал о том, как железнодорожники задерживают составы с солдатами и отбирают у них оружие
  - Считай, собрали для Петровского целый арсенал, - весело говорил он, внимательно вглядываясь в несущуюся им навстречу вьюжную ночь. - А солдат что? Солдат сейчас уже сам понимает, что к чему, офицеров не слушает, дожми его немножко, и он повернет в нашу сторону. Тебя, как зовут-то, запамятовал?
  - Николай.
  - А ведь я, Николай, в прошлый раз, когда рассказывал тебе у Кузьмича о погроме, видел в твоих глазах упрек, мол, струсили вы, ребята, не оказали сопротивление громилам. А как оказать, если у них оружие, а у тебя, кроме кочерги, ничего нет. Теперь у меня в кармане лежит браунинг, в углу стоит винтовка. Только скажу тебе, Николай, стрелять в человека я все равно не смогу, натура у меня такая. Брат мой - другое дело. Был у него летом в деревне. Мужики разозлились на своего помещика, собрались гурьбой и ну - жечь его поместье. Сожгли и самого убили вместе с женой и детьми. Через неделю всех поймали и отвезли в город. Теперь ему одна дорога - на каторгу. Да он сам нечто додумался бы до этого? Ходят по селам всякие смутьяны, подбивают крестьян поднимать руку против господ. Листовки разбрасывают: "Берите топор, ружье, косу и рогатину! Зажигайте барские усадьбы и хоромы, бейте станового и исправников..." Ты об этом что думаешь?
  - Тут особенно и думать нечего. В одиночку или даже стихийной толпой на селе ничего не сделаешь. Крестьянам надо, как и рабочим, объединяться, создавать свои советы, такие, как у вас на железной дороге, делегатские собрания или стачечные комитеты и действовать в тесном союзе с городом. Рабочие это давно поняли, поэтому смогли так дружно подняться по всей стране. И солдаты уже начали понимать. Ты сам только что сказал: дожми их, и они повернут в нашу сторону. До мужиков это туго доходит. Они медленно раскачиваются, держатся за свою собственность. Но и они со временем прозреют. И ваше слово, самих рабочих, бывших крестьян, для них особенно ценно.
  - Вот тебе и ценно. Говорил же я Фролу, что дело с поджогом плохо кончится, не послушал.
  - Говорили, да не то, что нужно. Вы в рабочий кружок ходите?
  - Нет. Я же все время в дороге.
  - А вот походите хоть изредка вместе со своими товарищами-железнодорожниками, послушайте, что говорят большевики, тогда будете знать, что рассказывать в деревне мужикам.
  Федор входил в Делегатское собрание машинистов и отдал Николаю несколько листовок, которые очень кстати дополнили собранную им в поселках информацию для "Бюллетеня".
  
  Не заходя домой, Николай отправился в типографию. Опять он сидел на своем месте в наборном цехе и при тусклом свете керосиновой лампы писал статью для газеты. Только работал уже не Игнат, а его сменщик, Елисей. Николай попросил его набирать по два абзаца, как это делал Игнат, сразу показывать ему и вносить исправления. Парень был тоже грамотный, но в спешке допускал ошибки и пропуски слов.
  - Ты, давай, Елисей, набирай внимательней, чтобы не делать лишнюю работу.
  - Я вообще не должен бегать туда-сюда, - обиделся наборщик, - на-пишите весь текст и отдайте в набор.
  - Не кипятись, права будешь качать, когда кончится забастовка, а сейчас делай так, как тебе говорят.
  Парень поджал губы, но подчинился его просьбе.
  Скоро статья была готова. Она получилась большой, и все равно не вместила весь собранный им материал. А была еще обширная информация из БСК и его новые постановления, переданные для "Бюллетеня" в его отсутствие. Николай решил из мелких новостей сделать отдельную подборку, открыв ее документом, полученным от Федора: "Делегатское собрание машинистов станции "Екатеринослав", - говорилось в нем, - вынесло резолюцию с призывом к железнодорожникам отказываться водить воинские поезда, отправляемые на подавление революционного движения. Мы, машинисты, ставшие в ряды борющегося народа, не можем способствовать в убийстве наших братьев и впредь отказываемся ездить с воинскими поездами, отправляемыми в восставшие местности".
  Дальше шли новости по всем поселкам и расширенная информация о встрече "маньчжуров" в Нижнеднепровске. Постановления боевого комитета Николай дал в виде отдельных заметок, сделав к каждой из них броский заголовок.
  И, наконец, для последней страницы он приберег рассказ о разоблачении агента охранки с царским однофамильцем Михаилом Романовым. Эта отнюдь не светлая личность попалась с поличным на ми-тинге на Брянской площади, призывая рабочих идти в город для низвержения местных властей. Так как всеми действиями забастовщиков руководил только боевой комитет, его провокационная речь вызвала подозрение. Оратора стащили с трибуны, обыскали и нашли визитную карточку начальника сыскного отделения, бесплатные билеты на трамвай, которые обычно выдавались шпикам, и вход в увеселительные заведения. Романова арестовали и посадили в одну из камер полицейского участка, где обосновался БСК.
  Третий номер "Бюллетеня" был готов, и Николай с удовлетворением подписал его в печать.
  
  
   ГЛАВА 7
  
  Сергей Войцеховский достал в Екатеринославе 8 маузеров и 10 кольтов. Иннокентий решил их не раздавать, пока не вернется из Одессы Окунь. Андрей там жил уже целую неделю и не мог выйти на нужных людей. Леона Тарло в городе не оказалось. По словам его матери Розалии Тарло, он уже два месяца где-то скрывался от полиции. Андрей с утра до вечера толкался по базарам и трактирам, пытаясь разузнать, где можно достать оружие.
  Одесса - не Екатеринослав. Здесь надо держать ухо востро, иначе разденут и обкрадут прямо посреди улицы. Ему уже два раза вспарывали карманы нового пальто, купленного специально перед этой поездкой, и вытаскивали кошельки, где он носил мелочь на текущие расходы. Основные крупные деньги предусмотрительно были зашиты в подкладку пиджака.
  Какие-то биндюжники обещали его свести с известным одесским вором Мотей Зальцманом. Мотя проявил к нему интерес и пригласил к себе домой. Маленький, толстый, с выбитыми вверху зубами он сидел за столом в окружении своей воровской свиты, потчевал Андрея лучшими одесскими винами и после каждого тоста лез к нему целоваться.
  Они сидели за столом уже пятый час. Пришла в широкой цветной юбке девица, встала позади Андрея и запела с надрывом цыганскую песню. Андрей расслабился, от души пил и ел, радуясь, что нашел, наконец, хороших друзей, как вдруг Мотя сощурил глаза, вскочил и ткнул ему со злостью в лицо маузер:
  - Хватайте его, ребята, это - полицейская ищейка. В расход его!
  Андрей не успел опомниться, как трое здоровых бугаев из Мотиной свиты схватили его за руки и потащили в глубину сада. Он не сопротивлялся, осторожно приглядываясь к ним и оценивая их силы. Парни были в пьяном угаре и еле держались на ногах. Как только они отошли от дома, он изловчился и ударил одного ногой в живот. Тот от неожиданности выпустил его руку и, скорчившись от боли, повалился на колени. Двое других в растерянности остановились. Не давая им опомниться, он двинул своим кулаком в висок сначала одного бандита, потом другого и бросился к забору. Сзади кто-то диким голосом завопил:
  - Убил! Харитона и Павку убил!
  Он не помнил, как добрался до дома в Ланжероне, где устроился на по-стой у старого еврея, и повалился на узкую кровать, покрытую далеко не первой свежести покрывалом. Дело было нешуточное - расправиться с охраной самого Моти Зальцмана. Впрочем, Зальцман сам виноват - обозвал его полицейской ищейкой и приказал пустить в расход. Неужели он, Андрей Окунь, рабочий человек, с мозолистами руками мог хоть сколько-нибудь походить на филера?
  Андрей, решив подстраховаться, два дня просидел дома. На третий попросил у своего хозяина на время какое-нибудь старое пальто и шляпу, поднял высоко воротник, засунул глубоко в карманы руки и снова отправился на поиски. На первом же базаре он встретил одного из друзей Моти, который в тот злополучный день сидел с ними вместе за столом. Тот его сразу узнал, несмотря на маскировку, и с радостью сообщил, что Мотя поставил на уши весь город, чтобы его найти, будь он в Одессе или в Екатеринославе.
  - Так что, парень, заказывай себе венок! - сказал он, ехидно улыбаясь.
  - Ты рот-то зря не разевай. Не с такими еще дело имели, - нахмурился Андрей. - И чего Мотя завелся, я его не трогал. Хотел совершить честную куплю-продажу.
  - Не вовремя ты ему попался, а гибель своих людей он не прощает.
  - Подумаешь, напугал, - разозлился на своего "доброжелателя" Андрей. - Ты тоже смотри, если проговоришься обо мне Зальцману, отправишься за теми двумя.
  В этот же день Андрей попал еще в одну историю. Недаром Одесса славится не только своими ворами, но и мошенниками. В подвальном кабачке на Малой Арнаутской он познакомился с очень интеллигентным, на его взгляд, человеком, который доверительно сообщил ему, что он эсер. Андрей обрадовался и попросил его связать со своими товарищами, чтобы помочь ему достать оружие. Тот сказал, что совсем не обязательно с кем-то связываться, он один сможет за приемлемую цену достать чуть ли не целый арсенал. Договорились встретиться вечером в одном из переулков на Малом Фонтане.
  Андрея насторожило, что эсер взялся за дело сам, да еще назвал не-большую цену. Он заранее съездил по указанному адресу, увидел кривой переулок с глухими заборами, заканчивающийся тупиком, и понял, что это самая настоящая ловушка. Ему захотелось проучить мошенника. Он набил свой кошелек кусками газеты, так что его карман неприлично оттопыривался, и на всякий случай захватил попавшийся по дороге увесистый камень.
  В назначенное время он стоял в переулке, весело насвистывая на блатной мотив прицепившиеся еще с утра слова: "Царь испугался, издал Манифест: "Мертвым - свобода, живых - под арест!"
  Эсер опаздывал или изучал его откуда-нибудь из тайного угла.
  Вскоре в одном месте высокого коричневого забора качнулась доска, и появилась улыбающаяся физиономия эсера. Он подошел к Андрею и первым делом спросил о деньгах. Андрей похлопал себя по оттопыренному карману. Мошенник жадно сглотнул слюну и таинственным голосом приказал следовать за ним.
  Они подошли к сдвинутой доске в заборе. Не успел Андрей просунуть на ту сторону свое огромное тело, как его схватили чьи-то цепкие руки, и он оказался на земле. "Люди Зальцмана!" - мелькнуло в голове.
  Один из нападавших больно надавил ему на шею ногой, и нельзя было повернуть голову, чтобы посмотреть, сколько их было всего человек. Эсер пролез за ним следом и засунул руку в карман его пальто. "Сейчас начнется", - подумал Андрей, представив себе реакцию мошенника, когда тот увидит в кошелке вместо денег обрезки газеты. И точно! Аферист дико завопил на всю улицу.
  
  Человек, державший ногу на шее Андрея, вздрогнул и бросился к нему. Этого было достаточно. Андрей быстро вскочил, увидел, что бандитов всего трое, столкнул эсера и ближайшего к нему сообщника со всей силой лбами, так что они без звука свалились на землю, третьего двинул головой о забор и быстро вылез обратно в переулок. Даже камень не понадобился.
  ... Положение становилось критическим. Время шло, а он никак не мог выйти на нужных людей. Между тем в городе начались волнения. Заводы остановились, на улицах шли митинги и демонстрации. Ораторы призывали рабочих вооружаться и давать отпор солдатам и казакам. Из их речей он узнал, что по всей России началась всеобщая политическая стачка, а в Москве рабочие построили баррикады и ведут бои с полицией и войсками. В Екатеринославе, несомненно, было то же самое. Ребята там ждут его с оружием, а он тут прохлаждается на улицах чужого города.
  Однажды его занесло на митинг в Одесский порт. И там он, наконец, услышал выступление анархиста. Плотный, коренастый парень, в кожаной тужурке и матросской бескозырке, надетой задом наперед, как обычно носили одесские грузчики, хриплым, простуженным голосом рассказывал о каких-то синдикатах и призывал всех грузчиков и матросов объединяться в профсоюзы. Обрадованный Андрей продвинулся к самой трибуне, и, когда оратор спустился вниз, крепко обхватил его своими огромными лапищами.
  - Товарищ! - сказал парень, безуспешно пытаясь вырваться из объятий Андрея. - Вы поддерживаете нашу программу и хотите вступить в нашу группу?
  - Поддерживаю, поддерживаю.
  - Тогда идемте со мной.
  Они вышли из ворот порта и быстро свернули в переулок. Оттуда открылось море и Воронцовский маяк. Ледяной ветер обжег им лица.
  Андрей взял парня за локоть и виновато сказал:
  - Товарищ, я вообще к вам по другому делу.
  Оратор замедлил шаг.
  - Как бы вам объяснить? Я - анархист из Екатеринослава. Меня послали сюда за оружием. Вы Тарло знаете?
  - Знаю.
  - Его нет в городе, и мне больше не к кому обратиться.
  - Идемте со мной, постараемся вам помочь.
  Яков Кучура, так звали оратора, всю дорогу расспрашивал его об анархистах Екатеринослава и очень удивился, что у них нет ни оружия, ни типографии.
  - Слабый у вас руководитель, как же вы работаете?
  - Руководитель тут не причем. У нас были сильные аресты, и теперь мы начинаем все заново.
  - Мы тоже только начали, а вон уже сколько сделали. Вы там, в Екатеринославе, хоть слышали про нашу группу анархистов-синдикалистов "Союз коммуны".
  Андрей смущенно почесал затылок. Он не ходил на занятия кружка и в политических вопросах был полный профан. Знал, что они сами - анархисты-коммунисты, и Мишель из Белостока тоже был анархистом-коммунистом. Мишель на своей лекции очень красиво рассказывал о вольных анархических коммунах, которые появятся после свержения самодержавия, и каждый человек там будет иметь все, что его душе угодно. Наступит сладкая, райская жизнь. Это он усвоил раз и навсегда, хотя плохо представлял, как это будет на самом деле. Да ему это было и неважно. Он любил своих товарищей, и в данную минуту у него была единственная цель: достать для них оружие.
  Яков ему объяснил, что, в отличие от анархистов-коммунистов, синдикалисты в своей работе делают упор на профсоюзы и синдикаты. Их группа образовалась недавно. Главный у них - Кирилл Новомирский. Он три года жил в Америке и привез эту идею оттуда. В будущем он мечтает создать такую организацию по всей России.
  - Возьмем, к примеру, руку человека, - объяснял Яков, - один палец ничего толком не может сделать, два и даже три пальца - бесполезные субъекты, а сжатые все вместе в один кулак они горы сдвинут. Так и предприятия. Сколько их в России, больших и малых, и каждое существует само по себе. А вот объединятся они по своим профессиям в синдикаты и сразу станут мощной силой, потому что настоящим хозяином в них будут сами рабочие, а уж рабочие наведут там порядок. Зайдешь в цех, а там - одни машины с кнопками и огоньками. Рабочие в креслах сидят и, знай себе, только кнопки нажимают. Никакого ручного труда. Руда сама в доменную печь загружается, температуру плавки определяют автоматы, а сталь по широкому желобу идет в соседний цех, к другим машинам, и механические руки вынимают из них готовые рельсы, трубы, проволоку и укладывают их прямо на железнодорожные платформы. Воздух свежий и чистый, как в степи, и кругом кадки с пальмами. У всех - роскошные дома с палисадниками, амбулатории, больницы, кассы взаимопомощи, а летом все будут ездить отдыхать к нам, на море. Правда, здорово?
  - Здорово! - согласился Андрей, захваченный красочным рассказом нового товарища.
  - Конечно, до этого еще далеко, но я верю, что так будет.
   - А как у вас дела с "эксами" и террором?
  - Кирилл против террора как метода анархической борьбы, но куда без него деться, деньги нужны все время. Откуда ты думаешь у нас оружие и типография? Ограбили тут вместе с эсерами один банк, взяли 60 тысяч...
  За разговорами незаметно вышли на окраину города. Потянулись низкие белые мазанки, деревянные заборы, изгороди, увитые плетями дикого виноградника. Людей здесь было мало, зато чуть ли не на каждом перекрестке стояли по два - три солдата с катками и карабинами. Проходя мимо них, Яков начинал качаться и смешно вскидывать руку к своей бескозырке.
  На углу одной улицы он остановился и постучал в дверь условным зна-ком. В щелку просунулась женская голова в платке.
  - Людмила Лукинична, свои.
  Дверь распахнулась, и они очутились в широких, прохладных сенях. Пока они раздевались, из комнаты вышел молодой человек в золотом пенсне на длинном шелковом шнуре. Как только они освободились от одежды, он приветливо протянул каждому руку.
  В горнице пахло только что вымытым полом и душистой мятой. На кровати сидел рыжий вальяжный кот, настолько занятый своим туалетом, что не обратил никакого внимания на вошедших людей. От всей этой картины веяло домашним уютом и покоем.
  - Вот, Кирилл, привел к тебе товарища из Екатеринослава, просит по-мочь купить оружие.
  Новомирский усадил их за стол и стал внимательно изучать Андрея. "Не доверяет, - решил Андрей, - тоже принимает за провокатора".
  - Товарищ, - сказал он упавшим голосом, боясь, что и здесь сорвется дело, - я - свой. Леон Тарло меня хорошо знает. Еще Борисов, Рогдаев, Саша Таратута.
  От волнения он не мог больше вспомнить ни одной фамилии. Тогда он решил рассказать о своих приключениях с Зальцманом и эсером-аферистом.
  Когда он кончил, Новомирский и Яков переглянулись между собой и громко расхохотались, так что у Новомирского выступили на глазах слезы. Рыжий кот, недовольный таким шумом, спрыгнул с кровати и, толкнув лапой дверь, важно удалился в коридор.
  - Говоришь, раскидал людей Зальцмана, - сказал Кирилл, вытирая глаза платком. - Он тебе этого никогда не простит, весь город перероет, а найдет. Ты где остановился?
  - У одного старика в Лонжероне.
  - Перебирайтесь-ка лучше к Якову, а оружие мы вам достанем. Сколько вам надо?
  - На 800 рублей.
  - У Зальцмана и купим.
  Андрей в этот же день перевез свои вещи к Якову, жившему на Большом Фонтане в мазанке, ушедшей наполовину в землю. За эту развалюху платил Новомирский, и использовали ее в конспиративных целях.
  Яков вставал рано, когда хмурый рассвет только начинал вползать в комнату через низенькие окна. Захватив из-под кровати сапоги, чтобы не разбудить Андрея, он на цыпочках пробирался к дверям и шел на кухню, откуда скоро по всему дому расползался запах яичницы с луком и салом. Съев половину сковородки, он на скорую руку выпивал два стакана крепчайшего чая, чтобы окончательно проснуться, и выходил на крыльцо поцедить папиросу. Уходя, он закрывал дверь снаружи на огромный висячий замок и еще подпирал его поленом, чтобы все видели, что в доме никого нет. Это полено и замок больше всего тяготили Андрея, так как по нужде ему приходилось ходить в ведро.
  Обратно Яков возвращался далеко за полночь. Андрей целый день из-немогал от скуки, слоняясь из угла в угол и осторожно выглядывая из-за занавески на улицу. Там всегда было пусто, только изредка появлялась какая-нибудь баба, спешившая по делам в город, или подвыпивший мужичок. Одного такого он приметил на противоположной стороне улицы. Молодой, здоровый парень всегда возвращался с работы навеселе, садился на лавку около своего дома и, широко размахивая руками, разговаривал сам с собой, пока из дверей не показывалась жена и, ухватив его за шкирку, как нашкодившего кота, не втаскивала в дом. "Хоть бы скандал какой-нибудь учинили, - с тоской думал Андрей, - все было бы веселей!"
  От нечего делать все время хотелось есть. Днем он варил картошку, к приходу Якова готовил на сале борщ и жарил картошку опять же с салом, благо у Якова было припасено несколько мешков овощей и большой шматок ароматного сала.
  Яков работал, как и он, в железнодорожных мастерских, только не слесарем, а токарем. Сейчас железнодорожники бастовали. Яков возвращался из города взволнованный, рассказывал, что рабочие ведут уличные бои, и товарищи из их анархистской группы несколько раз вступали в перестрелку с казаками.
  - Это тебе не какие-нибудь местные казаки, - любил он прихвастнуть, - а донские, самые лютые.
  - Ты мне сказки не рассказывай, - усмехался Андрей. - Знаем мы всяких казаков, и одного такого даже отправили на тот свет. Догадайся как?
  - Застрелил?
  - Чем? Оружия у меня отродясь не было. Двинул кулаком, как этих са-мых... дружков Зальцмана.
  - Да-а, с этими братками ты круто поступил.
  - Круто. Зато и сижу в клетке.
  - Ничего. Скоро закончится твоя неволя, забастовка идет на убыль.
  Однажды Яков сообщил, что в городе появился Тарло. Оказывается, Леон со своим другом Сашей Бейлином, тоже анархистом, были в Александровске и с местными анархистами вели бой с Симферопольским полком, возвращающимся из Севастополя в Екатеринослав.
  - Что же у нас там происходит? - расстроился Андрей
  - Всеобщая забастовка, как и по всей России,
  - Ну вот, а я тут сижу, баклуши бью, от скуки помираю. Ты бы хоть на митинги меня брал. Прошу тебя как человека, дай мне какое-нибудь дело, а то сбегу, право дело, сбегу.
  - Куда ты сбежишь? Поезда не ходят, а в городе на всех улицах конная полиция и донцы. Ты вот что, Андрюха. Мы тут одно дело затеваем, не простое. Я за тебя просил у Новомирского. Он сначала воспротивился, а потом сказал, мол, на твое усмотрение. Мое усмотрение положительное. Думаю, ты сможешь нам помочь.
  - Что за дело, не томи?
  Яков ушел в сени, проверил замок на входной двери, с шумом задвинул железную щеколду. Вернувшись в комнату, еще плотней сдвинул на окнах занавески и сильно прикрутил зачем-то фитиль в керосиновой лампе. "Конспирация по всем правилам", - улыбнулся Андрей.
  - Слухай сюда, - зашептал Яков. - Я тебе, Андрюха, рассказывал о наших профсоюзах. Такой профсоюз есть в "Русском обществе пароходства и торговли". Два месяца назад он предъявил своим хозяевам ряд требований. Те отказались их выполнять, да еще наказали моряков: кого штрафами, кого увольнениями. После разгрома восстания на "Очакове" они совсем потеряли совесть. Еще бы! В этом обществе состоят члены царской семьи и многие другие влиятельные лица. Тав вот, мы решили взорвать их пароход "Крым". Он стоит сейчас в порту рядом с другим пароходом, "Мария". На ней один из матросов - член нашей группы. Чуешь, что надо будет сробыть? С палубы "Марии" бросить бомбы в " Крым". В группу входит шесть человек. Мы с тобой поднимемся с бомбами наверх, ос-тальные останутся ждать внизу и, если что, нас прикроют. Выбрано время, когда на палубе никого не будет, но может случиться всякое. Чуешь?
  - Чую, чего ж тут не чуять.
  - "Крым" может сразу весь разворотить и задеть "Марию". Это ты чуешь?
  - Что ты все заладил: чуешь да чуешь. Я все прекрасно понимаю. Надо бросить бомбы, значит, бросим.
  Операция была назначена на ближайшую субботу. В этот день Яков никуда не пошел. Встали поздно, съели неизменную яичницу с салом и снова легли, но уже не спали, а так травили баланду.
  - Море зимой замерзает? - поинтересовался Андрей, так и не видевший толком море за все свое время пребывания в Одессе.
  - Замерзает, даже иногда покрывается у берегов плотным льдом. Сейчас оно сердитое, чужое, а летом - тихое, ласковое, хотя и летом бывают сильные штормы. Я сам, Андрюха, - из рыбаков, жил с отцом и братьями в рыбачьем поселке под Керчью, в море ходил с детства. Однажды отец с братьями ушли без меня ловить бычков, попали в бурю и не вернулись. С ними погибло еще пять шаланд. Судьба рыбака невеселая, рыбачит-рыбачит, жизнью рискует, а получает за свои бычки и скумбрию гроши. На заводе лучше, заработок более-менее стабильный, так там мастера давят на горло. Да что я тебе тут балакаю, везде одно и то же. Что рыбак, что рабочий, что крестьянин, гнут всю жизнь спину на чужого дядю, а сбросить его не хватает духу. У вас чувствуется в Екатеринославе рабочие посильнее, а мы вот летом, когда произошло восстание на "Потемкине", и надо было поддержать матросов и поднять восстание в городе, струсили, и броненосцу пришлось уйти в Румынию. И в ноябре не поддержали севастопольских моряков. А там, брат, такие творились дела! Читал "Клятву" Шмидта?
  - Нет, не довелось.
  - Эх, темный ты человек, Андрюха. О восстании на крейсере "Очаков" хоть слышал?
  - Ну, слышал, - уверенно сказал Андрей, хотя на самом деле ничего не слышал.
  - То-то же. Шмидт - выдающаяся личность, хоть и социалист. Дворянин, сын адмирала, офицер. Когда матросы предложили ему возглавить на "Очакове" заведомо провальное восстание, не задумываясь, принял их предложение и стал командиром крейсера, а потом командующим над всеми поддержавшими его в Севастополе военными кораблями. У меня где-то должна быть вырезка из газеты с его клятвой.
  Яков соскочил с постели и прошлепал босыми ногами к этажерке с книгами.
  - Вот она. Я тебе прочту из нее конец: "Клянемся в том, что все силы, всю душу, самую жизнь мы положим за сохранение свободы нашей, в том, что свою свободную общественную работу мы все отдадим на благо рабочего неимущего люда. Клянемся в том, что между нами не будет ни еврея, ни армянина, ни поляка, ни татарина, а что мы все отныне будем равные, свободные братья великой, свободной России, в том, что доведем дело до конца и добьемся всеобщего избирательного, равного для всех права. Клянемся!"
  Яков посмотрел на Андрея.
  - Сильно сказано. Это клятву он дал на кладбище, когда хоронили лю-дей, расстрелянных 17 октября, в день опубликования Царского манифеста.
  - У нас в эти дни был погром.
  - В Одессе тоже. Тут, браток, все наши партии сплоховали, дали разгу-ляться черносотенцам. Барон Каульбарс, главнокомандующий военным Одесским округом, открыто поощрял погромщиков. И этому гаду теперь поручено охранять Шмидта и арестованных матросов. Остров "Очаков", где они сидят в крепости, находится недалеко от Одессы. Эсеры предложили нам вместе с ними их оттуда освободить. Это полный абсурд - на острове мощная батарея и охрана на каждом шагу. Только если организовать нападение целой боевой флотилией, так откуда ее взять? Вот тряхнем сегодня "Крым", пусть Чухнин и Каульбарс позеленеют от злобы. Чухнин - это командующий Черноморским флотом, два сапога пара с бароном. А Шмидт, может быть, увидит из своего окна пламя пожара.
  Андрей с гордостью смотрел на своего нового товарища: такой же рабочий человек, как он, а сколько знает и как по-умному обо всем рассуждает. А тот, как прирожденный оратор, мог говорить часами.
  - Забастовка в городе идет на убыль. Совет рабочих депутатов против вооруженного выступления рабочих, хотя военные и моряки готовы их поддержать. Нет в Одессе такой организации, которая взяла бы на себя инициативу, объединила все партии и повела их за собой. И у нас, в анархистских группах, нет единства. Анархисты-коммунисты нас не любят. Их руководитель Лазарь Гершкович везде нападает на Кирилла, кричит, что наши профсоюзы и синдикаты никому не нужны, что мы забиваем головы людей глупостями. У него только одно на уме: "Грабь, режь, бей!" Из-за них рабочие считают всех анархистов нечистыми на руку и смешивают нас с погромами и черносотенцами.
  Здесь бы Андрей с радостью заступился за неизвестного ему Лазаря Гершковича, так как он сам и все его друзья, кроме, пожалуй, Иннокентия, тоже хотели грабить буржуев и мстить им за издевательства над рабочими, но говорить и тем более спорить он не умел. Да и Яков не совсем был прав и забыл, что сегодня они шли, если не грабить и резать, то убивать - уж точно! "Вернусь домой, - дал Андрей себе зарок, - буду ходить в кружок на занятия, а то позор, полностью отсталая личность".
  За разговорами время пролетело быстро. На улице начало темнеть. Яков поднялся с кровати:
  - Пора! По дороге зайдем за бомбами к "Кэку", там нас будут ждать остальные.
  - Кто этот "Кэк", иностранец?
  - Поляк Алексей Козловский, а "Кэком" его прозвали ребята за то, что он любит со своей женой танцевать кэк-уок, держа бомбы в руках. Вообще он служит в личной канцелярии Каульбарса и пользуется у барона большим доверием. Представляешь, сколько он оттуда приносит нам полезной информации, да еще умудряется свои бомбы перевозить к Каульбарсу и там их хранить.
  - Вот это да! Как же он к вам попал?
  - Кирилл на него вышел случайно через одного знакомого поляка. Коз-ловский тоже анархист, сбежал три года назад из Варшавы. А уж, как он умудрился устроиться у Каульбарса и войти к нему в доверие, остается загадка. Личность та еще. Сам убедишься.
  Долго шли узкими, извилистыми переулками. За это время окончательно стемнело, и эта часть Одессы, не освещенная фонарями, потонула во мраке, зато другая, наверху - сияла огнями. Море все время было рядом, давая о себе знать то резким, пронизывающим до костей ветром, то грозным рокотом волн, набегающих на берег. Иногда между просветами домов вспыхивал свет маяка. Где-то там, в черной громаде моря находился остров "Очаков", а на нем крепость, в которой сидели Шмидт и его товарищи.
  Наконец, Яков остановился у приземистой белой мазанки. Все окна в ней изнутри были закрыты ставнями, только в одном месте через узкую щель пробивался слабый свет. Яков постучал в это окно условным знаком. Тут же сбоку открылась дверь и чей-то глухой голос спросил с акцентом:
  - Яков? Проходите.
  В сенях стоял маленький, худой и шустрый человек. Из его акцента Андрей заключил, что это и есть хозяин лаборатории Козловский. "Кэк" помог им раздеться и провел в большую, хорошо натопленную комнату. За столом сидели четверо совсем еще молодых ребят, по 17 - 18 лет. На лице Андрея появилось невольное разочарование: идти с таким молодняком на серьезное дело! Ребята, как по команде, дружно поднялись, каждый называл свое имя и протягивал руку. В их рукопожатиях и поведении Андрей почувствовал силу и уверенность в себе. Это его успокоило.
  Жена "Кэка" Ванда, такая же маленькая, как и он, но очень изящная, пышноволосая блондинка со смеющимися голубыми глазами принесла из кухни чайник. "Кэк" помог ей расставить чашки, вытащил из буфета тарелки с бубликами и мелко наколотым сахаром. Все молчали, только Ванда стояла около стены и, наблюдая за гостями, тяжело вздыхала.
  - Ванда, ты что так тяжело вздыхаешь? - спросил Яков. - Поставь нам лучше какую-нибудь веселую музыку.
  Ванда ушла в соседнюю комнату и завела граммофон. Раздались звуки зажигательной латинской румбы. "Кэк" подхватил жену и стал ее с силой кружить вокруг себя, потом подвел ее к Андрею и предложил занять его место. Андрей в танцах был такой же профан, как и в политике. Он неумело притоптывал ногами, осторожно крутил вокруг себя маленькую, хрупкую женщину и прижимал ее к своей груди, отчего та томно закатывала глаза. Яков от души хохотал над Андреем и, не вытерпев, бросился ему на смену. Граммофон замолчал. Ванда снова завела ту же самую музыку и пустилась в пляс с остальными ребятами.
  - Вот это женщина, - бил себя по коленям от восхищения Яков, - вот это я понимаю.
  "Кэк" куда-то исчез и появился в комнате с бомбой в руках.
  - Лови, - крикнул он жене и бросил бомбу, чуть ли не через всю комнату. Андрей побледнел. Ванда ловко поймала опасный предмет и закрутилась с ним вокруг мужа. Только тут Андрей вспомнил, что товарищи прозвали его "Кэком" за его пристрастие танцевать вместе с бомбами.
  Якову тоже, видимо, не понравилось такое неуместное поведение супругов. Он вдруг стал серьезный и сам пошел выключать граммофон.
  - Давайте потихоньку собираться, - сказал он, вернувшись в комнату. - Лучше на месте постоим, еще раз посмотрим, что к чему.
  На столе появилась большая корзина с пятью бомбами. Все, кроме Андрея, положили себе по одной штуке за пазуху. Яков сунул в карман Андрею браунинг.
  - Стрелять умеешь?
  - Умею
  - На всякий случай.
  Опять долго шли переулками и дворами. Пошел мелкий дождь, под но-гами противно захлюпало. Остро запахло рыбой.
  - Рыбный завод, - сказал Яков. - Считайте, уже пришли.
  За рыбным заводом осторожно спустились по скользкой глине в овраг и, цепляясь за колючие кусты ежевики, вылезли на ту сторону к штабелям досок. За ними потянулись длинные ряды пакгаузов, площадки с песком и гравием, снова склады, доски, наваленные в беспорядке бочки, из которых несло чем-то кислым. Наконец, остановились в узком проходе между дере-вянными сараями.
  - Будем здесь ждать, - сказал Яков и выглянул за угол. - Вот они, оба красавца перед нами.
  Андрей тоже выглянул. Недалеко от их места стояли два огромных парохода. На них отчетливо виднелись названия "Крым" и "Мария ". Мелькнула мысль: им с Яковом оттуда не вернуться. Внутри похолодело, и мелкой дрожью застучали зубы. Это тебе не купчики на Озерном рынке. Чтобы подавить страх, он стал со всей силой, до боли кусать губы. Яков же выглядел абсолютно спокойным. Уселся на ящик и, прислонившись к сараю, закрыл глаза. Неужели ему не страшно? Остальные четверо неподвижно застыли около него. "Эх, были бы здесь свои ребята, - подумал Андрей, - Зубарь, Наум, Муня, тогда другое дело".
  Мимо них несколько раз прошел военный патруль: офицер и шесть моряков с винтовками наперевес. Пятнадцать минут в один конец, пятнадцать - в другой. За это время они должны успеть добежать до парохода и взобраться вверх по трапу.
  Яков открыл глаза, поежился от холода и вынул из кармана часы.
  - Сейчас должен быть сигнал. - Он выглянул наружу. - Ага, есть сиг-нал. Андрей, бери у Тихона бомбу и суй за пазуху.
  Андрею взял бомбу и положил ее под рубашку. Она, как сама смерть, обожгла тело ледяным холодом.
  У Якова уже была одна бомба. Он взял у ребят вторую, вытащил из кармана кусок фланели, аккуратно завернул в нее бомбу и осторожно положил рядом с первой под рубашку
  Патруль медленно прошел мимо них.
  - Идем, Андрюха. Остальные ждут тут и действуют по обстоятельст-вам.
  Андрей не помнил, как они с Яковом добежали до трапа, быстро взобрались по мокрым, скользким ступенькам наверх. Палуба была пуста. Подавший сигнал анархист должен был оттуда всех увезти.
  - Ты беги на ту сторону, - приказал Яков, - а я поднимусь наверх.
  Андрей добежал до кормы "Марии", сделал по палубе еще с десяток шагов, перевел дыхание: от волнения у него пересохло в горле и бешено стучало сердце, вытащил бомбу и со всего размаха метнул ее в середину "Крыма". Раздался оглушительный взрыв, в небо взметнулось огромное пламя и осветило море и порт. На причале заметались люди. Где-то вдалеке заревела сирена, извещавшая о пожаре.
  Других взрывов не последовало. Андрей бросился по лестнице наверх и при выходе на палубу увидел лежащего Якова в окружении четырех матросов. Двое связывали ему веревкой руки, двое других били ногами по голове. Все лицо у него было в крови. Бомбы лежали в стороне. В одну секунду он оказался около Якова, столкнул лбами тех, кто избивал его ногами, еще одного припечатал кулаком к борту. Четвертый бросился к лестнице. Андрей успел схватить его за брюки, стащил вниз и сбросил в море. В этой суете он совсем забыл о браунинге, который дал ему Яков.
  Яков приподнялся на коленях и замотал окровавленной головой. Андрей нащупал в кармане нож, резанул веревки на его руках и помог встать.
  - Хватит со мной возиться. Бросай бомбы.
  Андрей схватил обе бомбы и, опять сильно размахнувшись, бросил одну в середину "Крыма", другую - чуть дальше. Два взрыва слились в один мощный грохот, и на "Марию" обрушились обломки взорванного парохода. Что-то тяжелое ударило Андрея по голове и придавило к палубе, но он оставался в сознании и видел, как снизу прибежали матросы, и, не обращая на него никакого внимания, стали поливать из шлангов переметнувшийся сюда огонь. Якова нигде не было. Откуда-то появился Тихон, увидел Андрея, сбросил с него тяжелый предмет, оказавшийся дверью, и, подхватив под мышки, потащил к трапу.
  Внизу, на пристани, Андрей увидел Якова. Он и трое остальных ребят вели бой с патрулем и матросами, тех было человек 15. Увидев спускавшихся сверху Тихона и Андрея, Яков сказал что-то одному из своих ребят, и тот подбежал к Андрею.
  - Идти можешь?
  - Могу, только колени подгибаются.
  - Цепляйся за нас. Яков приказал отвезти тебя к "Кэку".
  - А как же ребята?
  - У них еще в запасе две бомбы. Выберемся к дороге, там нас ждет экипаж.
  Андрей оглянулся на пароходы и увидел одну "Марию". На месте "Крыма" торчали обломки, которые продолжали гореть и выбрасывать в небо черные столбы дыма.
  Андрея отвезли к Козловским. Ванда в Варшаве кончала медицинские курсы и выполняла в группе обязанности врача. На голове у него оказалась глубокая рана. Тонкими щипчиками она осторожно вытащила оттуда попавшую грязь, перевязала голову бинтом и велела пока оставаться у них и лежать в постели. Ванда проявляла такую заботу о нем, что Андрею стало неловко. Он никогда не знал женской ласки - мать его рано умерла, а с девушками он стеснялся знакомиться. Маленькая, худенькая Ванда со смеющимися озорными глазами появлялась в его комнате как само сол-нышко и одним прикосновением руки снимала сверлящую в голове острую боль.
  Вечером пришел мрачный Яков и сообщил, что во время перестрелки на причале погибли Федор и Архип, причем погибли трагически. Когда Андрей и сопровождавшие его ребята скрылись за складами, Федор вытащил остававшуюся у него бомбу, поднял руку, собираясь бросить ее в наступавших моряков, но в этот момент его ранило. Он упал, бомба взорвалась, разорвав на части самого Федора и стоявшего рядом с ним Архипа. Произошла некоторая заминка. Еще одна бомба оставалась у Игната. Он сумел на ходу бросить ее в растерявшихся матросов, и им удалось скрыться.
  В целом же все прошло удачно. "Крым" раскололся пополам и затонул. "Мария" тоже сильно пострадала, значительно поврежден причал. Новомирский передает всем остальным участникам операции большую благодарность.
  Яков просидел около постели Андрея два часа и ушел немного успокоенный тем, что хоть с Андреем не произошло ничего страшного.
  Андрей прожил у Козловских целую неделю. На третий день Ванда ему разрешила вставать, и все вечера, когда "Кэк" возвращался с работы, он проводил с ним в лаборатории. "Кэк" обучал его делать бомбы по немецкой технологии, позаимствованной им еще в Варшаве у знакомого немца-инженера. Андрей считал себя не способным к этому делу, но старался тщательно все запомнить, чтобы потом рассказать Зубарю.
  "Кэк", как настоящий маг, колдовал над своими колбами, ставя разные эксперименты с ртутью и, рискуя взлететь наверх вместе с домом и всеми его обитателями. Ванда тоже часто сидела рядом с ним. Супругам неведомо было чувства страха. Андрей с ужасом смотрел, как они танцуют с бомбами в руках свой неизменный кэк-кэк или перебрасываются ими, как мячами.
  - Танцуй, Андрюха, - хватал "Кэк" за руку Андрея, пытавшегося в такой момент сбежать из лаборатории. - Лови момент: жизнь копейка, а судьба индейка.
  Андрей начинал вместе с ними выделывать замысловатые фигуры, но без бомбы и стараясь держаться от супругов на определенном расстоянии. Ванда, милая заботливая Ванда, ему очень нравилась, и он сердился на Козловского, что он подвергает ее такой смертельной опасности. "Взять бы ее маленькую, хрупкую на руки и увезти к себе в Екатеринослав", - мечтал он. Новое, неиспытанное им раньше чувство к женщине смущало его, и он стремился скорей уехать домой.
  Яков в очередной раз принес приятную новость от Тарло. Леон взялся отвезти приобретенное Новомирским оружие в Екатеринослав и уже вернулся обратно.
  - Ваш Иннокентий и остальные передают тебе привет и скорейшего выздоровления. Так что можешь не переживать и болеть сколько угодно.
  Несмотря на строгий запрет, Андрей стал по вечерам выходить на улицу. Поднимал воротник и натягивал глубоко на лицо позаимствованную у "Кэка" широкую шляпу. Все эти дни он не брился и отрастил себе усы и небольшую черную бороду. Однако если лицо его немного изменилось, то могучую фигуру трудно было чем-либо скрасить.
  Мирная Одесса предстала перед ним во всей красе. Забастовки и уличные бои кончились. Грозные донцы вернулись в казармы. Конные жандармы и городовые время от времени проезжали по улицам и равно-душно смотрели на огромные толпы прохожих. Казалось, на улицы высыпал весь город.
  Андрей ходил по центральным улицам, ярко освещенным электрическими фонарями и светящейся рекламой, заглядывал в окна магазинов и шикарных гостиниц. Чувствовалось приближение Рождества и Нового года. В витринах появились нарядные елки, увешанные игрушками и блестящей мишурой. В кондитерских продавали торты с шоколадными зайцами и медведями. В ресторанах и кафе гремела музыка, через огром-ные окна видны были шикарные дамы в меховых накидках и богатых украшениях и рядом с ними красные, возбужденные от вина лица мужчин. Как будто не было только что уличных боев и похорон невинных жертв.
  По Приморскому бульвару он дошел до памятника какому-то важному господину в непонятном платье и со свитком в руке. При свете фонаря еле разобрал слова на плите: "Герцогу Еммануилу де Ришелье, управляющему съ 1803 по 1814 годъ Новороссийским краемъ и положившему основанiе благосостоянию Одессы...", подивился такой чудной фамилии и подошел к широкой лестнице, которая тянулась далеко вниз, к набережной и морю. Это на ней расстреливали людей в дни потемкинского восстания.
  Море лежало вдали черной громадой. Теперь оно совсем его не привлекало, и он повернул назад, к шумным улицам.
  Пошел первый снег, холодный резкий ветер с моря затевал легкую по-земку и собирал сугробы на тротуарах и мостовых. Было градусов пять мороза. Андрей продрог и зашел на вечернюю службу в Преображенский собор. Его ослепило богатое убранство храма, золото на иконостасе и в резьбе икон, серебряные подсвечники. Народу было много. Запах человеческих тел смешивался с терпким запахом ладана. Как всегда, бо-гатые господа стояли впереди, а простой люд теснился в задних рядах. Но Андрею уже было не до размышлений, его потянуло в сон, и он, стоя среди плотной толпы, дремал, машинально, осеняя себя крестом, когда батюшка или дьякон громко произносили: "А-минь!".
  Батюшка в окружении свой свиты начал совершать каждение, и народ стал расступаться, освобождая им проход. Андрей тоже зашевелился. Свя-щенник близко подошел к нему, несколько раз взмахнул кадилом и сурово взглянул на него. Андрей ухмыльнулся, но глаз не отвел, и процессия в праздничных одеждах двинулась дальше. Женские и мужские голоса долго еще пели под высоким расписным куполом.
  После окончания службы он по старой памяти подошел к иконе Николая Чудотворца, торопливо перекрестился и направился к дверям.
  На углу площади и Преображенской улицы он заглянул в широкие окна кафе. Ярко горели хрустальные люстры. На сцене извивалась и заламывала руки в черном платье с меховым боа уже немолодая певица. Одна мадам держала на руках, усыпанных драгоценностями, шпица и поила его из хрустального бокала вином. Сидящий рядом с ней мужчина жадно целовал ее в голое плечо. Андрей сделал несколько шагов назад и прочитал вывеску: "Кафе Либмана".
  - Чего стал, проходи! - грубо прикрикнул на него городовой с ярко сверкающей при электрическом свете медной бляхой на животе.
  Андрей перешел на ту сторону и стал рассматривать манекены в магазине мужской одежды. В Екатеринославе у него никогда не было времени, чтобы стоять вот так попусту у витрин. Он с любопытством изучал длинный смокинг, с бархатными полосами на лацканах, удивляясь, как можно ходить в такой одежде, как вдруг сзади раздался страшный взрыв. Он был настолько неожиданным в этой вечерней морозной тишине, что Андрей вздрогнул и быстро обернулся.
  Стекла в либмановском кафе были выбиты, из помещения валил густой дым, и неслись душераздирающие крики. Городовой, который его только что грубо прогнал, лежал, уткнувшись лицом в осколки стекол. Одна нога его была согнута в колени, другая как-то неестественно лежала сбоку от тела. Чуть подальше валялась в снегу медная бляха с его живота.
  К месту происшествия сбегались люди. Примчался пожарный обоз, и городовые стали теснить толпу к противоположной стороне улицы. И тут Андрей увидел впереди себя Новомирского с каким-то мужчиной.
  Кирилл, наклонившись к своему спутнику, возбужденно говорил:
  - Какая бессмыслица бросать бомбы в мирных людей. Они не хотят понять, что только вредят общему делу. Посмотри, как народ возмущается и винит во всем революционеров. Теперь от нас отвернется половина рабочих.
  - А я, Кирилл, не вижу никакой разницы между этим взрывом и теми, ну, ты понимаешь... Ты называешь этот акт бессмысленным и жестоким, а я в любом акте вижу жестокость. Я категорически против любого террора.
  Андрей вышел из толпы. Слово "бессмысленный" заставило его заду-маться. Врагов революции надо наказывать, но были ли врагами те расфу-фыренные дамочки и лысые господа, которых он видел во всех кафе и ресторанах Одессы? Ответ напрашивался сам собой: конечно, были. Рабочий человек, такой, как Андрей и его товарищи, железнодорожники, по таким заведениям не ходят, у них для этого нет ни времени, ни средств, а эти купаются в деньгах и могут позволить себе любое дорогое удовольствие, даже своих шпицев поить из хрустальных бокалов. Это из-за них рабочие устраивают забастовки и проливают кровь на улицах Одессы и Екатеринослава. Значит, правильно сделали террористы, что бросили бомбу в кафе, где обмывала свою очередную победу одесская буржуазия. "Если уж взялись за оружие, товарищ Кирилл, - сделал вывод Андрей, - то надо наказывать всех, кто это заслуживает, а не разделять их на какие-то категории".
  Вечером они об этом разговаривали с Яковым. Тот встал на защиту Новомирского.
  - Пойми ты, чудак-человек, людьми, которые вот так без всякой причины бросают бомбы в чужой дом или кафе, владеет злоба, потому, что те, другие богаче их и могут себе позволить любую роскошь. И ты тоже об этом думал, и тебя мучили обида и зависть.
  - Никакой зависти у меня не было. Есть еще такие понятия, как равенство и справедливость.
  - Постой, не перебивай, а лучше подумай, какой толк будет от этой бомбы. Ведь мы - революционеры, у нас есть конкретные цели, мы должны пробуждать сознание людей, показывать им, что их враг - государство и что нужно уничтожить это государство. А такие бессмысленные теракты только сбивают людей с толку. Они думают, что эта разношерстная публика в рес-торане тоже их классовые враги.
  - Разве это ни так? По мне так все буржуи - враги, и, убив одного или нескольких из них, мы нагоняем страх на всех остальных. Возьми даже цер-ковь. Почему на службе богачи всегда стоят в первых рядах или даже сидят в креслах, а бедняки теснятся сзади, разве перед Богом не все равны?
  - Эх, Андрюха, не можешь ты понять самой важной вещи. Мы боремся не с отдельными личностями и не со всей этой массой буржуа, мы должны уничтожить государство в целом, самодержавие, частную собственность, церковь, которая своими лживыми проповедями дурачит верующим голову. Индивидуальным террором их не победить.
  - А "Крым"?
  - "Крым" - это крупная буржуазная собственность. Вот еще громыхнем один пароход, и рукодствокомпании пойдет на все уступки. Оно уже сейчас готово принять уволенных матросов. И зарплату повысит.
  - Допустим, "Крым" - крупная буржуазная собственность, - не сдавался Андрей, - а "эксы" и ограбление банка, которые вы совершили для получения денег, ведь то же самое делают другие критикуемые вами группы, Лазаря Гершковича, например.
  - Опять, Андрюха, ты проявляешь полную политическую незрелость. Мы провели пять - шесть ограблений, чтобы обеспечить финансами свою деятельность, и все, а Лазарь Гершкович и другие, только тем и занимаются, что грабят и убивают, поэтому нам, синдикалистам, с ними не по пути.
  Андрей опять пожалел, что не умеет толком выражать свои мысли и не может доказать Якову, что он и Новомирский не совсем правы. Он с завистью смотрел на Якова, обладающего таким красноречием. Пожалуй, ни один кружок не научит тому, что дано человеку от природы.
  
  
  ГЛАВА 8
  
  
  В середине декабря в Екатеринославе произошел перевес сил в пользу губернатора: 17-го в город прибыла 34-я артиллерийская бригада, а на следующий день, наконец, вошел долгожданный Симферопольский полк, который под Александровском несколько дней всячески задерживали местные анархисты. И сразу в самом городе и всех прилегающих к нему районах было введено военное положение. Нейдгардт предложил забастовщиком немедленно сложить оружие. Его приказы были развешены по всему городу.
  В эти же дни было подавлено вооруженное восстание в Москве. Об этом рассказал на экстренном заседании екатеринославского Совета депутатов представитель Московского комитета партии Нагорный. Вел заседание председатель Совета меньшевик Басовский. После выступления московского товарища он предложил прекратить забастовку и в Екатери-нославе.
  - Продолжать ее дальше не имеет смысла, - сказал он, старясь не смотреть в сторону Петровского и сидевших рядом с ним товарищей из БСК. - У нас тоже нет необходимых сил, чтобы оказывать сопротивление пушкам. Прошу дать об этом объявление в "Бюллетене" и на этом завершить его выпуск.
  Нина Трофимова первая не выдержала такого отступничества и демонстративно вышла из комнаты. За ней поднялись Петровский и все члены БСК.
  - Заседание еще не кончено, - истерично закричал Басовский, - прошу всех вернуться на свои места.
  Выходивший последним Меренков хотел придержать дверь, но от сквозняка она вырвалась у него из рук и громко хлопнула. Он смущенно пожал плечами.
  В коридоре Петровский вытащил папиросу, закурил и уставился в одну точку, о чем-то усиленно думая. Все тоже дружно полезли за своими пачками. Нина, не окончив одну папиросу, нервно гасила ее, и тут же принималась за следующую.
  - Я считаю, товарищи, - сказал Григорий Иванович, оглядывая всех ус-тавшими глазами, - что у нас еще достаточно сил, чтобы удерживать Чече-левку. Мы не должны отступать перед Нейдгардтом и его артиллерией. Одно дело сдаться без боя, другое - показать, что мы умеем стоять до конца. Я за то, чтобы продолжить сопротивление.
  - Я - за! - радостно воскликнула Нина, и глаза ее засияли.
  - Я тоже, - подхватил Вановский. - И нечего здесь терять время. Надо срочно собрать в БСК всех руководителей и довести до их сведения наше решение.
  Из комнаты заседания вышел Нагорный.
  - Товарищи, одну минуточку, - закричал он через весь коридор, увидев, что Петровский и его группа направились к выходу.
  Григорий Иванович остановился и хмуро смотрел на подходившего к ним московского гостя, немолодого уже человека, с седой бородкой клином.
  - Вы напрасно идете в разрез с общим постановлением, - театрально воскликнул Нагорный. - По всей стране забастовка прекращена, сам Владимир Ильич вынужден был признать, что дальше сопротивляться не имеет смысла. В Москве, Иваново-Вознесенке все предприятия приступили к работе.
  - У нас не Москва и не Иваново-Вознесенск, - грубо прервал его Меренков, - а Екатеринослав, и мы не желаем подчиняться меньшевистским решениям. Если бы не ваше отступничество и не влияние на Басовского и его соратников, боевой стачечный комитет вполне мог перевести забастовку в вооруженное восстание.
  - Теперь об этом поздно говорить: в город введены войска и артилле-рия... Вас некому поддержать...
  - Товарищ, - прервал его Петровский, и в голосе его послышался не-ожиданный металл, - мы спешим на заседание БСК. Сами мы ничего не решаем, последнее слово - за комитетом и рабочими. До свиданья.
  Приглашенные на заседание рабочие поддержали предложение Петровского продолжить борьбу, и все силы теперь сосредоточились на Чечелевке. И Петровский, и руководители дружин, и рабочие сознавали, что поражение неизбежно, но продолжали сопротивляться, как бы доказывая самим себе, что долг - выше смерти. Каждый знал, на что он шел.
  Николай выпустил семь номеров "Бюллетеня" и получил от Петровского указание подготовить последний, восьмой, в котором объявить о прекращении политической стачки в Екатеринославе, хотя противостояние властям в Чечелевке еще продолжалось. По набросанным Григорием Ивановичем конспектам он написал от имени БСК статью. Она заканчивались словами: "Мы не отступаем, мы кладем оружие в ножны и ждем сигнала, когда совместно со всей Россией снова вступим в борьбу". Эту же фразу он вынес вверху первой полосы "Бюллетеня" крупными буквами в три строки.
  Петровский предложил в этом номере опубликовать список людей, которые геройски погибли, выполняя свой революционный долг. Николай машинально, редакторским глазом, пробегал по списку, исправляя ошибки и расставляя пунктуацию, и вдруг рука его повисла в воздухе. "Машинист Федор Ткачук отказался вести состав с карательными войсками, направляемыми на подавление восстания. Жандармский офицер расстрелял его на месте". Федор Ткачук, сосед Кузьмича! Николай вспомнил, как они всего лишь несколько дней назад возвращались с Федором из Александровска в Екатеринослав, и тот рассказывал ему о своем брате, участвовавшем в поджоге помещичьего имения. "Теперь у меня в кармане лежит браунинг, а в углу стоит винтовка, - весело доложил он. - Только скажу тебе, Николай, стрелять в человека я все равно не смогу, натура у меня такая". Значит, не смог Федор взять в руки винтовку и выстрелить в офицера. Зато нашел мужество выполнить до конца свой долг.
  Наступил апофеоз восстания. Нейдгардт ввел в Чечелевку почти все войска, находившиеся в Екатеринославе. Дальше сопротивляться было бесполезно. Петровский отдал приказ сложить оружие, а всем членам БСК и другим руководителям уйти в подполье, а еще лучше покинуть город, и сам этой же ночью уехал в Харьков.
  Последнюю точку в этой мужественной борьбе должен был поставить спектакль "Тиль Уленшпигель", запланированный еще месяц назад для показа в Брянской аудитории. Власти его пока не запретили.
  За несколько дней до спектакля по всему городу были расклеены кра-сочные афиши, отпечатанные напоследок в Яковлевской типографии. В целях конспирации было решено не указывать фамилий участников пьесы, но режиссер-постановщик Петр Остапенко заявил, что лично он ничего не боится и попросил крупными буквами набрать его фамилию. Для того чтобы зрителем было более понятно, о чем говорится в пьесе, он сделал к ней Программки с комментариями и где-то размножил их большим тиражом. "Это пьеса, - говорилось в них, - поставлена по легенде известного фламандца Шарля де Костера о нидерландской революции ХУ1 века - восстании народа против испанцев и инквизиции и его главном вдохновителе - Тиле Уленшпигеле, борце за лучшую участь своего народа, беспощадном мстителе за его поруганную свободу". Однако эти комментарии были совершенно излишни, в пьесе происходили события, хорошо понятные каждому простому человеку.
  
  Николай вышел из своего подполья и провел одно занятие с Анной. Дима Ковчан посоветовал ему хотя бы на время исчезнуть из города: сам он вслед за Петровским отбыл в Харьков, где жили его какие-то дальние родст-венники. Николай так и так собирался ехать на Рождество к родителям, но ему надо было провести еще два занятия с Анной и получить свое жалование за декабрь, которое Фальк обещал выплатить полностью. Он старался как можно меньше сейчас появляться в городе, но не мог не пойти на спектакль своего друга.
  От трамвайной остановки до здания аудитории люди шли, как сквозь строй, среди городовых и солдат. Однако никого это не смущало. Презрительно посматривая на стражей порядка, зрители входили в помеще-ние и шумно рассаживались в креслах. Народу было так много, что вскоре уже не осталось ни одного свободного места. Кто-то стоял около стен, другие сидели в проходе. Более предприимчивые приносили из соседних комнат стулья и кресла.
  Николай встал в самом конце зала у стены и стал высматривать знако-мые лица. Из Совета депутатов и Боевого комитета никого не было. В первых рядах он увидел членов своего рабочего кружка во главе с Кузьмичом. Все нарядные - в пиджаках и белых рубашках, в руках у каждого - Программки. Они читали их вслух и оживленно переговаривались.
  Занавес на сцене с самого начала был поднят, и все с интересом рас-сматривали необычные декорации: поляну в лесу, деревья, на заднем полотне - шпиль собора и крыши старинных нидерландских домов, крытых красной черепицей.
  "Кто же это сделал для Петро такие роскошные декорации?", - подумал Николай, и еще больше удивился, когда на сцене вдруг вспыхнул костер, и к нему стали сходиться люди: крестьяне, монахи, беглые солдаты. Одни появлялись из-за кулис, другие - из задних дверей зала, пробираясь между сидевшими в проходе зрителями и весело с ними переговариваясь.
  Один из них остановился перед девушкой и молодым человеком в пер-вом ряду и запел веселую, задорную песню. Потом взял их за руки и стал уговаривать подняться на сцену, к костру. Те усиленно сопротивлялись, оглядываясь на соседей, но не выдержали уговоров жизнерадостного фламандца и послушно пошли по ступенькам наверх. Сам певец, как ни в чем не бывало, уселся у костра, и стал беседовать с крестьянами.
  Это и был главный герой пьесы, Тиль Уленшпигель, бродяга и затейник, беспечно слоняющийся по дорогам Нидерландов с песнями, шутками и приключениями. Но бродяжничал он не просто так, а собирал силы, чтобы поднять простой народ против своих угнетателей. "Свобода, - говорил он, - что может быть выше свободы". И люди шли вслед за ним. Набатные колокола гудели над кровлями деревень и городов, созывая на борьбу с инквизицией.
  Зал бурно реагировал на все, что происходило на сцене, а когда отрек-шийся от престола король Карл Пятый стал поучать своего сына, нового короля Филиппа, основам вероломного управления народом: лизать его, пока не пришло время укусить, кто-то не выдержал и закричал: "Вздернуть его на виселице". Несколько человек дружно поддержали его: "Вздернуть! Расстрелять!" Из-за кулис выскочил Тиль, поднял руку и, подождав пока публика утихомирится, авторитетно заявил, что Филиппа и его папашу потом обязательно вздернут.
  Однако печальный конец пьесы заставил забыть об этом обещании Тиля. Снова на сцене вспыхнул костер, только теперь уже костер инквизиции, и на нем казнят отца Тиля - Кааса. Тиль зашивает в мешочек его пепел и кладет его к себе за пазуху, к своему сердцу - как символ неутомимой народной мести. Но разве в России произошло не то же самое?
  - Пепел Кааса стучит в моем сердце, - сказал печально Тиль, подошел к самому краю сцены и обратился к зрителям, - революция в России подавлена, как и восстание фламандцев, но гибель товарищей призывает нас к дальнейшей борьбе с самодержавием. Тилю не удалось расправиться с Филиппом, но мы сумеем согнать с престола Николая П и добиться свободы и справедливости, за которые боролись Тиль и его друзья.
  Последние слова заглушили гром рукоплесканий и крики "Долой само-державие!", "Да здравствует свобода!".
  - Прекратить! Прекратить! - кричали со всех сторон жандармы, тщетно пытаясь пробраться вперед сквозь плотные ряды публики.
  Опустился занавес. Люди продолжали стоять и дружно хлопать. Артисты несколько раз вышли на поклон, потом остались на сцене и сами стали аплодировать - зрителям и пьесе.
  Появился режиссер-постановщик Петр Остапенко, сияющий от радости: успех пьесы превзошел все его ожидания. Рабочие из первых рядов подходили к нему поблагодарить и пожать руку.
  - Давай, Интернационал! - крикнули из зала.
  И тут же несколько голосов в разнобой затянули:
   Вставай, проклятьем заклейменный
   Голодный, угнетенный люд!
   Наш разум - кратер раскаленный,
   Потоки лавы мир зальют...
   Артисты переглянулись и тоже громко запели. За ними подхватил весь зал.
  Неожиданно Николай увидел недалеко от себя Нину Трофимову, повя-занную большим крестьянским платком. Она пела вместе со всеми, глаза ее горели от восторга. Поймав на себе взгляд Николая, она радостно заулыба-лась и крикнула ему: "Замечательно!"
  Жандармы, наконец, поднялись на сцену, прогнали оттуда артистов и потребовали, чтобы все зрители немедленно покинули зал. Один не выдержал и сделал несколько выстрелов в потолок, откуда на него свалился большой кусок штукатурки. Довольные таким неожиданным концом, люди медленно потянулись к дверям.
  Николай и Нина вышли вместе.
  - Я уезжаю за границу, - сказала Нина и с грустью посмотрела на Николая. - Меня сегодня утром чуть не арестовали, хорошо сосед заметил жандармов и предупредил. Пришлось нарядиться в бабушку-старушку, согнуться в три погибели и взять клюку. Никто не обратил внимания.
  - Хочешь, я тебя провожу на поезд?
  - Спасибо! Я еще не знаю, как буду отсюда выбираться. Мне должны к вечеру достать заграничный паспорт и все организовать. Сейчас я живу у знакомых. Очень хотелось посмотреть спектакль и... увидеть напоследок тебя.
  Она остановилась и взяла Николая за руку.
  - Знаешь, Коля, я буду вспоминать это время в Екатеринославе, как самые лучшие годы в своей жизни. А ты... хоть изредка думай обо мне.
  Николай прикоснулся к ее губам и осторожно поцеловал их.
  Нина ушла. Николаю стало грустно, как будто с ее отъездом завершился какой-то важный этап в его жизни. Так оно и было на самом деле, только связано это было не столько с Нининым отъездом, сколько с разгромом восстания и временным свертыванием всей партийной работы. Как сказал Петровский: "Мы теперь, как медведи, должны залечь в берлогу и набираться свежих сил".
  
  
   ГЛАВА 9
  
  Город тем временем возвращался к обычной жизни. На улицах уменьшилось количество солдат и конных городовых, и весело помчались по Екатерининскому проспекту застоявшиеся в депо зеленые бельгийские трамваи. Магазины и лавки широко распахнули двери - ожидался наплыв покупателей в связи с приближающимся Рождеством. Владелец лучшей в городе гастрономической торговли,Толстый Метцгер, с объятьями встречал своих постоянных богатых клиентов. У входа в гостиницу "Франция" то и дело останавливались экипажи, и представительный швейцар в коричневой ливрее с золотыми галунами теперь не успевал кланяться и открывать широкие зеркальные двери.
  
  Днем на улицу вышел сам Моисей Юдович Карпас и стал наблюдать, как рабочие развешивали на двух соседних деревьях электрические гирлянды, которые он еще осенью выписал из Германии. Но не только Карпас удивил горожан своим новшеством, вечером такие же красочные гирлянды вспыхнули по всему проспекту около других отелей и магазинов, придавая ему необыкновенно праздничный вид.
  
  Екатеринослав был не только одним из самых красивых городов на Ук-раине, но, наверное, один из немногих, кто даже в будние дни поражал ярким освещением витрин и реклам.
  
  Праздник уже чувствовался во всем: и в уличных ярмарках, и в строи-тельстве высоких деревянных горок для катания на ногах и санках. На Троицком базаре открылась продажа елок. Цена их кусалась - 200 рублей за штуку, но в городе было достаточно богатых людей, которые могли позволить себе такую роскошь.
  Предприимчивые лоточники вывозили свои тележки в самые многолюдные места и охрипшими голосами зазывали покупать канитель, деревянные поделки, глиняные фигуры животных и бенгальские огни. Со всех сторон неслись звуки пищалок, дудочек, которые можно было увидеть в руках каждого второго мальчишки.
   Еще день-другой и начнутся народные гулянья, балы во всех клубах и ресторанах, театральные представления. Большой популярностью обычно пользуются балы в ресторане "Аппол" на Екатерининском проспекте. Красочные афиши на тумбах уже извещали, что в новогоднюю ночь в "Апполе" будет грандиозное представление и ужин, в который на одного человека входят бокал шампанского и четыре блюда - всего за 2 руб. 50 коп. Через окна и двери оттуда доносилась музыка вальсов и мазурок.
  Другие афиши приглашали на балы в Английский и Дворянский клубы. Члены клубов туда ходили бесплатно, остальные желающие покупали билеты, количество которых всегда было ограничено. "Спешите! Спешите приобретать билеты, - призывали афиши, - а то завтра уже будет поздно!"
  28 декабря сам генерал-губернатор зажигал елки в Дворянском собрании, Клубе приказчиков и Доме офицеров, где, кроме офицеров расквартированных полков, собирались крупные чины полиции с женами и детьми.
  В декабре, за несколько дней до Рождества, у евреев проходит свой большой праздник Ханука, который длится восемь дней. Как и большинство праздников, он связан с многострадальной историей еврейского народа и уходит корнями в очень глубокие времена - эпоху Второго Храма, когда народ Израиля находился под игом греко-сирийских завоевателей. Царь Антиох Эпифан издал указы, запрещавшие изучение Торы, обряд обрезания, соблюдение субботы и других заповедей. Однако, когда греческие солдаты вошли в Иерусалимский Храм и осквернили его, чаша терпения людей переполнилась: вспыхнуло восстание, во главе которого встали члены одной семьи - Маккавеи. Восставшие победили и освободили свой Храм.
  Чтобы очистить и освятить его, требовалось неоскверненное масло. В храме нашли только один кувшинчик масла, запечатанный печатью первосвященника. Его могло хватить лишь на один день. Но произошло чудо: оно горело восемь дней, пока не было приготовлено новое. И тогда постановили мудрецы того поколения: сделать эти восемь дней, начиная с 25 кислева (дня освобождения Храма и народа от греческого ига), днями радости, и каждый вечер из этих восьми дней зажигать у входов в дома свечи, чтобы показать и провозгласить неожиданное чудо. "Мало осветить еврейский дом, - говорили мудрецы, - нужно осветить и улицу. Мало осветить синагогу - нужно осветить и весь город".
  7 декабря во всех екатеринославских синагогах и еврейских домах зажегся первый огонь. И все эти восемь дней в каждой еврейской семье читали положенные молитвы и пели ханукальные песни, чтобы создать праздничную атмосферу. Однако трудно было забыть трагические дни недавнего погрома и, обращаясь к Богу, люди усиленно молились о том, чтобы Он не допустил новых погромов и уберег свой несчастный народ от насилия и бесчестия.
  Молились об этом и Фальки. В тот первый день Хануки, 7 декабря, на здание, в котором находилась мастерская Григория Ароновича, напала толпа хулиганов, и вызванные жандармы убили несколько человек. Это так подействовало на Фалька, что ему было плохо с сердцем и дома пришлось вызвать доктора Земскова.
  Полежав два часа после ухода доктора, он достал с книжного шкафа коробку со старинной ханукией, принадлежавшей еще его прапрадедушке, и отнес ее в гостиную. Там уже Зинаида пододвинула к окну маленький стол, так как зажженную ханукию принято ставить у окна или у открытой двери, чтобы ее было видно с улицы, и поставила кувшин с оливковым мас-лом.
  Когда собрались все члены семьи, Григорий Ароновича налил масло в верхнюю чашку "шамаш" и произнес два положенных по обряду благословения: "Барух Ата, Адонай, Элоэйну, Мелех Аолам, ашер кидшану бемицвотав вецивану леадлик нэр шель Ханука!" (Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, освятивший нас своими заповедями и заповедовавший нам зажигать Ханукальный Светильник! ) и "Барух Ата, Адонай, Элоэйну, Мелех Аолам, шэаса нисим лаавотёйну баямим агем, базман азе!" (Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, явивший чудеса отцам нашим в те времена, в эти же дни года!)
  
  После этого он зажег первый фитиль, который по обряду должен гореть до половины первого ночи.
  Все молча смотрели на огонь и ждали, когда отец начнет читать молитву. Фальк взглянул на жену. Сарра Львовна до сих пор еще не отошла от того, что произошло в здании его мастерской. Обычно бледное, лицо ее было покрыто красными пятнами и слегка дрожали руки, сложенные на животе. Сердце его наполнилось жалостью и нежностью к ней.
  - Дорогие мои, - тихо сказал Григорий Аронович, - обратимся душой и сердцем к Богу, - и стал нараспев читать благодарственную молитву "Га-мель".
  Затем настала очередь Сарры Львовны. Она уже успокоилась. Спина ее выпрямилась, со щек сошли красные пятна. Она закрыла глаза и тихо произнесла первые слова своей молитвы.
  Следующей за ней была Лиза. Лиза, не верившая теперь в Бога под влиянием разговоров в своем анархистском кружке и Штирнера, принимала участие в церемонии только, чтобы не обидеть родителей. Однако и она испытывала торжественность минуты. Как всегда, в любом тексте молитвы или стихотворения она прежде всего слышала музыку. Внутри ее зазвучала знакомая мелодия из "Всенощной" Рахманинова. Пусть он был русский композитор, но его музыка чащего всего соответствовала ее настроению. И сейчас вместе со словами молитвы она принесла успокоение ее истерзанному любовью сердцу.
  Затем настала очередь Анны, и за ней опять по кругу все прочитали еще по одной молитве.
  Всю эту праздничную неделю Зинаида делала "латкес"- оладьи из картофеля, жаренные на оливковом масле, и "суфганию" - печеные булочки с вареньем. Все это она научилась отлично готовить за долгие годы проживания у Фальков, так же, как и другие многочисленные еврейские блюда. Ей было все равно, какой национальности эти блюда, лишь бы было вкусно и всем нравилось.
  После окончания праздника Зинаида отнесла ханукию в кабинет Григория Арновича и взяла там другой подсвечник, антикварный. Его обычно ставили на Новый год в гостиной на рояль, а рядом с ним обязательно была ваза с цветами. Это Сарра Львовна любила, чтобы вместе с елкой в доме было много живых цветов, которые заранее заказывались в оранжерее Школы садоводства.
  Степан привез с базара огромную, разлапистую ель, с трудом втащил ее в гостиную, поднял вверх - и верхушка, упершись в потолок, тут же сломалась. Раздосадованный Степан притащил пилу, сильно подрезал ствол внизу, после этого ель встала как надо, и на сломанную верхушку сразу водрузили большую серебряную звезду. В доме запахло хвоей, зимним лесом и праздником.
  На следующий день сразу после завтрака Анна взялась ее украшать. Обычно они это делали вместе с Лизой, но сестра еще с утра уехала с матерью по благотворительным делам. Анна очень торопилась, так как сегодня последнее в этом году занятие с Николаем Ильичом должно было начаться ни в пять, как обычно, а в три часа.
  Григорий Аронович в это время принимал в кабинете посетителей и вручал им конверты с деньгами. Это были люди из еврейской общины, кото-рым он в конце каждого года оказывал материальную помощь. Зинаида стояла в вестибюле со шваброй, ворчливо подтирая за ними пол. Посетители вежливо кланялись ей, просили прощения и прятали под банкетку калоши с налипшим снегом, превращавшимся в тепле в грязные лужи.
  Пришли Лизины учителя Лазарь Соломонович и Семен Абрамович, и тоже направились в кабинет Григория Ароновича - за жалованьем и праздничным вознаграждением. Фальк был ими доволен. После высту-пления дочери в Зимнем театре он услышал о ней много лестных слов от знакомых, и это была их прямая заслуга.
  Николай пришел вскоре после учителей. В прихожей его встретила Зи-наида со шваброй в руках и недовольно спросила:
  - Вы в кабинет или на урок?
  - На урок.
  - Лизы и Сарры Львовны нет дома, - то ли с торжеством, то ли с ехидством добавила она, принимая у Николая шинель.
  Николай ничего ей не ответил и старательно пригладил перед зеркалом волосы. Он сам не знал, хорошо или плохо, что Лизы сейчас нет. С одной стороны, ему очень хотелось ее увидеть, с другой, - надо было выдерживать принятое им решение прекратить их отношения.
  Проходя мимо гостиной, он увидел большую разукрашенную ель, за-жженный подсвечник на рояле, вазу с цветами, и невольно задержал шаг. И тут же рядом с ним опустилась швабра. Он посмотрел на непроницаемое лицо Зинаиды, почему-то вспомнил шутку Володи по поводу чеховского учителя и впервые за четыре месяца работы здесь ощутил себя неуютно.
  У Анны было нерабочее настроение.
  - Николай Ильич, - попросила она, - давайте сегодня поговорим с вами только о литературе, вы мне обещали рассказать о поэтах-мистиках.
  - Хорошо, - согласился Николай, хотя совсем забыл об этом обещании, и стал вспоминать все, что знал о Всеволоде Иванове и Ге-оргии Чулкове.
  На прощанье он преподнес Анне новый сборник стихов Блока "Золото в лазури" и был рад увидеть ее счастливое лицо. Девушка сожалела, что ничего не может ему подарить. Он успокоил ее: хорошие оценки в ее табели для него самый лучший подарок. Анна нравилась ему своей искренностью и непосредственностью. Внешне она была полной противоположностью своей старшей сестре: невысокого роста, угловатая, с пухлыми щеками и крупным носом, но у нее были тоже красивые глубокие глаза и трогательная улыбка, делавшие ее по-своему привлекательной. Григорий Аронович предупреждал его, что Анна необщительна, вся в себе, он этого не заметил. С ним она была разговорчива, поражая разумными, далеко не детскими рассуждениями и аналитическим складом ума. При желании из нее мог бы получиться хороший математик.
  Анна попросила сделать на обложке надпись. Николай задумался. Ре-шив накануне купить для Анны подарок в виде книги, он хотел подобрать что-нибудь в этом же роде и для Лизы (книгу об известном композиторе или красивый альбом для фотографий), чтобы поднять ей настроение на Новый год, но потом представил все сложности вручения подарка и отказался от этой затеи. И вот случай. Анна покажет книгу Лизе, и та прочитает сделанную им надпись. Только что написать? Он задумался.
  - Анна, вы не возражаете, если я напишу здесь стихотворение дру-гого автора?
  - Нет.
   И он стал выводить строки довольно длинного стихотворения Тютчева, которое вполне подходило для обеих сестер, и о многом должно было сказать Лизе:
  
  Есть много мелких, безымянных
  Созвездий в горней вышине,
  Для наших слабых глаз, туманных,
  Недосягаемы оне...
  И как они бы ни светили,
  Не нам о блеске их судить,
  Лишь телескопа дивной силе
  Они доступны, может быть.
  Но есть созвездия иные,
  От них иные и лучи:
  Как солнца пламенно-живые,
  Они сияют нам в ночи.
  Их бодрый, радующий души,
  Свет путеводный, свет благой,
  Везде, и в море и на суше,
  Везде мы видим пред собой.
  Для мира долнего отрада,
  Они - краса небес родных,
  Для этих звезд очков не надо,
  И близорукий видит их...
  
  Анна быстро пробежала стихи
  - А кто их автор?
  - Тютчев. Вообще он написал их по какому-то скандальному поводу, но это неважно, по-моему, смысл их очень точный.
  Попрощавшись с Анной, Николай поднялся в кабинет Григория Ароно-вича. Фальк вместе с жалованьем выдал ему хорошее вознаграждение за полугодие, сказав, что доволен им: Анна сделала поразительные успехи в математике и физике. Пожав друг другу руки, они рассталась до 6 января. Зинаида подала ему шинель и фуражку. Он вышел на крыльцо, глубоко вздохнул свежий, морозный воздух. Невыносимая тоска грызла его сердце. Скорее домой, в Ромны. Там за две недели в кругу родных он восстановит свое душевное равновесие и перестанет думать о Лизе.
  Он съездил на вокзал, купил билет на ночной поезд. На всякий случай забежал еще раз к брату, уговорить его ехать с ним. Володя замахал руками: у него все эти дни дежурства и уже не одна, а две срочные статьи. Николай застал его как раз в тот момент, когда он усиленно что-то писал. Брат с азартом стал рассказывать о своих научных планах: лечении эпилепсии и операции на тыловой части мозга, которую он готов в самое ближайшее время осуществить в условиях их обычной городской больницы. В другой бы раз Николай с удовольствием его выслушал, сейчас же он навел на него скуку.
  - Володька, - сказал он с некоторым раздражением, - оглянись вокруг себя: Рождество на носу. Что ты тут сидишь один, как сыч. Едем к родителям.
  - Не могу.
  - В больнице тебя окончательно захомутали. Неужели, кроме тебя, некому работать?
  - Я уже тебе говорил, что сам напрашиваюсь на дежурства. Мне это интересно. Да, все забываю тебе сказать. Известный академик Бехтерев прислал мне письмо. Он заинтересовался моими исследованиями и приглашает в Петербург выступить на конференции психиатров.
  
  - Искренне рад за тебя.
  
  - Обязательно скажи об этом родителям, порадуй их. А маме от меня передай новый сборник Блока.
  
  - И я ей такой же купил, - с досадой сказал Николай. - Тогда свой подарю Грише, он, правда, не очень интересуется поэзией, но пригодится для общего кругозора.
  
  Сарра Львовна и Лиза после своей благотворительной поездки вымотались из сил. В двух местах - богадельне для пожилых евреек и еврейской больнице, где еще оставались раненые после октябрьского погрома, Лизе пришлось по просьбе матери петь. У нее и так было скверно на душе, а вид изможденных людей подействовал на нее совсем удручающе. Она торопилась домой, чтобы застать Николая Ильича, но мама решила еще поездить по магазинам - купить подарки родным и знакомым, у которых надо будет побывать в эти праздничные дни, и ей нужен был совет дочери. В этом году в связи с гибелью племянников они решили гостей у себя не собирать. Ждали только Рывкиндов, которые обычно после Нового года оставались у них на несколько дней. Однако вчера Семен Борисович каким-то смущенным голосом сообщил Сарре Львовне, что они не смогут к ним приехать по уважительноц причине. Что эта за уважительная причина, Сара Львовна собиралась выяснить, поехав к сестре после магазинов.
  
  Пока же она приказала извозчику остановиться около ресторана "Вер-саль".
  
  - Сейчас мы с тобой пообедаем, отдохнем и быстро пробежимся по магазинам, - устало сказала она Лизе. - Меня очень беспокоит, что там случилось у Лии с Семеном, она даже не захотела утром подойти к те-лефону. Может быть, ты тоже со мной поедешь?
  
  - Что ты, мама, - перепугалась Лиза, - у меня дома полно дел.
  
  Лиза с тоской смотрела на часы: занятия у Анны уже начались. Напрасно она говорила матери, что у нее болит голова, и она хочет вернуться домой, Сарра Львовна ее не слушала. Они побывали в трех магазинах готового платья, обошли весь американский магазин, посетили двух знакомых ювелиров и целый час провели в антикварном магазине, где мама искала что-нибудь особенное для папы, любившего старинные вещи. Под конец она попросила показать ей настольные немецкие часы. На их верхней поверхности по всем четырем краям выстроились рыцари с поднятыми забралами и мечами, а в самом центре еще два рыцаря сражались на лошадях - прямо сцена из Нибелунгов. Композиция на славу удалась мастеру. Лиза оценила это и искренне одобрила выбор мамы. Довольная Сарра Львовна приказала красиво их упаковать и отнести в экипаж.
  
  При выходе из магазина Лиза заметила на прилавке оригинальную статуэтку: на небольшом столбике из яшмы возвышалась бронзовая фигура женщины с развивающимися волосами и вытянутыми вперед руками.
  - Кто это? - спросила она продавца.
  Тот долго вертел в руках статуэтку, пытаясь найти на ней наклейку с надписью.
  - Наверное, какая-нибудь богиня, - неуверенно сказал он.
  Наконец, он нашел коробку из-под нее и прочитал: "Афродита".
  - Она похожа на тебя, - сказала Сарра Львовна, - ты также делаешь руки, когда поешь.
  - Ты думаешь?
  "Куплю в подарок Николаю Ильичу, - решила Лиза, - пусть эта богиня напоминает ему обо мне и охраняет от всех невзгод".
  - Ты себе? - спросила Сарра Львовна, вынимая из сумки деньги.
  - Посмотрим, - уклончиво ответила дочь.
  Сарра Львовна, в конце концов, так утомилась, что тоже решила вернуться домой, а к сестре заехать завтра.
  Дома Лиза, скинув шубу и теплую шапку, прямо в ботинках помчалась наверх к Анне. Зинаида только успела в сердцах стукнуть шваброй об пол.
  - Занятия давно кончились? - набросилась Лиза на сестру.
  - Давно. Мы сегодня не занимались, говорили с Николаем Ильичом о поэзии. Посмотри, какой томик Блока он мне подарил.
  - А мне он ничего не передавал?
  - Нет.
  Лиза раскрыла сборник, увидела на обложке вписанные от руки стихи.
  - Это Николай Ильич написал?
  - Да. Я его попросила сделать надпись на память, а он написал стихи.
  Лиза быстро пробежала их.
  - Я забираю у тебя эту книгу, а тебе куплю другую
  - Он тебя тоже любит, - сказала Анна.
  - Откуда ты знаешь?
  - Видела, как он на тебя смотрел во время концерта.
  - А зачем ты смотрела?
  - Так ты сама с него не сводила глаз, все это видели.
  - Я не на него смотрела, а на Семена Абрамовича, он мне показывал пальцами ошибки.
  Анна еще что-то ей говорила, Лиза ее не слушала. Она пошла к себе, вытащила из коробки богиню, поставила на стол: неплохо смотрится, засунула ее обратно в коробку и спрятала в шкаф.
  Книга Блока была средней толщины, в зеленой обложке, с тисненной золотом замысловатой виньеткой под заголовком. Лиза забралась с ногами в глубокое кресло, открыла обложку. Сердце ее громко стучало. Она прочитала стихи один раз, второй, третий и скоро знала их наизусть.
  
  Но есть созвездия иные,
  От них иные и лучи:
  Как солнца пламенно-живые,
  Они сияют нам в ночи.
  Их бодрый, радующий души,
  Свет путеводный, свет благой
  Везде, и в море и на суше,
  Везде мы видим пред собой.
  
  Она была уверена: стихи Николай Ильич написал для нее, и, когда их писал, думал о ней. Все ее сомнения и страдания, возникшие из-за того, что они давно с ним не виделись и не разговаривали, улетучились. Ее охватила необыкновенная радость, и захотелось музыки. Она сбежала вниз, в гостиную, не зажигая света, подошла к роялю, тронула клавиши, на минуту задумалась: что сыграть? И вот уже пальцы сами ударили первый аккорд концерта-фантазии Бетховена, который она недавно разобрала по нотам без Лазаря Соломоновича. Все домочадцы покачали головами: что это с ней? Отец первым из своего кабинета подошел к гостиной, удивился, что там темно, включил свет и заметил сияющие глаза дочери. Лиза опустила руки.
  В комнату уже входили Сарра Львовна и Анна.
  - Лиза, что это было? - спросила мать, - такая чудесная музыка.
  - Сыграй еще, - сказала Анна.
  Лиза растерянно смотрела на них: минуту назад она парила где-то в небесах, и это чувство еще жило в ней, она даже не слышала, о чем спросила ее мать. Вот что может делать музыка: она или сжигает тебя внутри и выворачивает всю душу, или дает надежду и возвращает к жизни.
  - Да, что с тобой? - пыталась узнать Сарра Львовна, с тревогой вглядываясь в лицо дочери.
  Лиза пришла в себя, улыбнулась матери и снова заиграла, только уже другую вещь: вальс Шопена. Им всем было очень хорошо в этой уютной, светлой гостинице, где стояла огромная елка, и запах хвои от нее распространялся по всей квартире. К этому запаху из кухни уже присоединился кисловатый запах теста, которое Зинаида замесила на завтра, чтобы испечь праздничные пироги.
  В шкафах были спрятаны подарки, купленные Саррой Львовной и Ли-зой, и еще у каждого из них был приготовлен друг для друга свой подарок. Григорий Аронович не удержался, купил Лизе очень красивое дорогое колье. Чтобы не обижать Анну, которую он любил не меньше, чем Лизу, он и ей заказал во французском ювелирном магазине "Бижутэри де фантэзи" дорогой кулон. Достойные подарки ожидали жену и сына, но Артем - увы! - написал, что не сможет приехать на каникулы, из чего Сарра Львовна сделала заключение, что мальчик нашел себе девушку. По ее глубокому убеждению, только любовь могла помешать Артему приехать домой.
  
  
  ГЛАВА 10
  
  Фальк возвел в Екатеринославе много красивых домов, но сами они жили в довольно скромном снаружи особняке, построенном еще в середине 60-х годов дворянином Просветовым без всяких архитектурных излишеств и украшений. Зато во всех комнатах первого этажа сохранилась плафонная роспись и по всему дому - печи с фигурными изразцами. Эти плафоны и изразцы особенно понравились Григорию Ароновичу, когда они с женой осматривали дом, прельстившей их сначала тем, что находился в центре города. Хозяин запросил за него 35 тысяч, и Фальк тут же отдал их, не торгуясь, потому что в то время он был уже одним из самых востребованных архитекторов города и мог себе многое позволить.
  Такого материального благополучия Фальк добивался долгие годы упорным трудом, невольно соревнуясь в этом со своим другом детства Семеном Рывкиндым, женатом к тому же на родной сестре его супруги - Лии Львовне.
  Когда-то они все вчетвером жили в маленьком городке Нежине. Прадед Григория Ароновича был скрипачом, и дед был скрипачом, и отец пошел по тем же стопам. Все они играли в заштатном городском оркестре, мечтая, что когда-нибудь один из их потомков выбьется в люди и станет знаменитым на весь мир музыкантом. И маленький Григорий чуть ли ни с рождения начал играть на скрипке, проводя целые дни в изнурительных занятиях с дедом, в то время, как его друзья гоняли на пустыре мяч или купались в пруду.
  В 11 лет отец отдал его в реальное училище, где его соседом по парте оказался Семен Рывкинд, сын известного в Нежине парикмахера мужских причесок. Семен иногда водил своего товарища к отцу, и тот бесплатно подстригал его густые вьющиеся волосы и от души поливал их из резиновой груши одеколоном "Сирень".
  В пятом классе они познакомились на катке с гимназисткой Лией Земяниной, и оба в нее по уши влюбились. Только Лии нравился Семен, а в Григория влюбилась ее младшая сестра Сарра. Так они и дружили несколько лет двумя парами, и все это время Григорий любил только Лию, но никогда не подавал виду. Училище оба окончили с отличием, но толку от этого было мало. Из-за процентной нормы для евреев при поступлении в вузы Семен не стал дальше учиться, а уехал в Екатеринослав к своему богатому дяде, бывшему одним из директоров крупной пивной кампании "Товарищество "Наследники Ф.Ф. Боде". Товарищество имело монополию на торговлю пивом на станциях Екатерининской железной дороги, представительства и склады во всех крупных городах юга Украины и собственную сеть пивных заведений - только в Екатеринославе их было 22 из 48 зарегистрированных в городе.
  Для начала дядя устроил племянника на завод простым рабочим, чтобы он изучил все тонкости технологического производства их одного из лучших на Украине пива, и скоро сделал старшим мастером на заводе, а при удобном случае и - управляющим кампанией. Теперь Семен имел 20 процентов акций Товарищества, чуть меньше, чем его дядя, и в доле с ним открыл в Нежине несколько пивных магазинов и питейных заведений.
  Увидев, что это очень прибыльное дело, они стали распространять свою личную торговлю в более отдаленные губернии России.
  
  В конце 90-х годов, когда иностранцы узнали о достоинствах русского хмеля, они купили пристань в Николаеве, торговый пароход и стали выво-зить хмель в страны Европы. Деньги потекли рекой. Дядя даже подумывал купить несколько гектаров земли в Житомире и самим заняться производством этого сырья. Однако их такая крупная самостоятельная деятельность в обход Товарищества не понравилась его главе. И, когда в 1905 году несколько снизились продажа пива и годовая прибыль компании (в чем, несомненно, виноваты были экономический кризис, русско-японская война и революция), он на годовом собрании акционеров обвинил Семена - как управляющего и дядю - как члена правления в том, что они наносят ущерб Товариществу. Дядя молча проглотил эту несправедливую пилюлю, но от заманчивой идеи выращивать в Житомире хмель пришлось отказать-ся.
  
  Григорий же, вопреки семейной традиции, решил стать инженером, все равно каким, лишь бы вырваться из Нежина и включиться в кипучую индустриальную жизнь, которая развертывалась в 80-х годах на Украине. Два года подряд все из-за тех же квот для евреев он не мог поступить в Киевский технологический институт, но времени зря не терял, и там же в Киеве устроился работать в строительную контору Терентия Михайловича Федина, занимающуюся проектированием и строительством производственных зданий. За два года он многому там научился и решил стать инженером-строителем.
  По совету Федина, увидевшего у него способности к рисованию, особенно графике, он много рисовал акварелью и карандашом и изучал по книгам искусство и архитектуру России, Греции, Италии, Франции, Герма-нии. Наконец, он поступил в институт, но с Фединым отношений не порывал, и тот предложил ему принять участие в коллективном проектировании крупного завода в Мариуполе. Проект получил на Всемирной промышленной выставке в Париже в 1876 году Серебряную медаль, и Терентий Михайлович выдал Григорию премию в 500 рублей, которую он тут же отослал домой с изображенной им карандашом точной копией медали.
  Когда он окончил институт, Федин предложил ему вернуться в мастер-скую, но Семен настойчиво звал его в Екатеринослав, и он поехал туда, решив жениться на Сарре, которая терпеливо ждала его все эти годы в родном Нежине и присылала в Киев нежные письма.
  В то время Семен во всем далеко его опережал: первый женился, первый достиг материального благополучия, первый купил дом в Екатеринославе. Они же, приехав с Саррой после свадьбы в Екатеринослав, долгое время снимали маленькую квартиру в доходном доме на Александровской улице.
  На первых порах он работал в строительной конторе Терехова, занимаясь благоустройством и мощением улиц. По его проектам были спрятаны в коллекторы ручьи и подземные источники на Екатерининском проспекте и прилегающих к нему улицах, осушены болотные участки, завалены гравием канавы и "провалья", которыми так богат город, а тротуар на подъеме от Кудашевской улицы до 1-го реального училища соединен пологой лестницей.
  Однако ему хотелось попробовать себя в качестве архитектора, и однажды по протекции Семена он получил крупный заказ от купца Стрельникова: построить на Философской улице пять четырехэтажных доходных дома, одинаковых, как близнецы-братья.
  Григорий Аронович предложил купцу внести в архитектуру каждого здания элементы разных стилей, которые ненамного удорожили бы строительство, но украсили дома. Стрельников отверг все эти излишества и только поторапливал его в сроках, чтобы скорей получать с этих зданий оборот вложенного в них капитала. Зато после этих домов со всем размахом купеческой души Стрельников заказал трехэтажный особняк для себя лично, и здесь уже Григорий Аронович в волю пофантазировал, соединив в его архитектуре мотивы неоренессанса, неорусского стиля и модерна.
  Центральные и боковые части фасада он вынес немного вперед и установил по бокам две башенки со шпилями. Парадный вход, наоборот, был углублен в глубину здания в виде ниши и обрамлен небольшими колоннами с полуциркульным сводом. Над ним проходит длинный балкон со сложными фигурными консолями. На боковых плоскостях третьего этажа балконы выступают полукругом, и их единственным украшением является тонкая вязь загрождений, придающая балконам воздушную невесомость. Сотворил эту красоту кузнец Григорий Костиря, настоящий виртуоз в своем деле, который сам однажды пришел к Фальку и предложил свои услуги.
  На первом этаже находились три больших зала: для балов, гостиная и столовая, соединенные между собой по одной линии распахнутыми дверями. Он предложил купцу расписать на потолках плафоны с гречески-ми сюжетами, как это принято во всех дворцах и аристократических домах. Купец охотно согласился, и Фальк поручил эту работу местному художнику Золотареву. Дом Стрельникова ходил смотреть весь город, и на Фалька посыпались заказы от местной элиты.
  Вслед за этим он возвел целый комплекс одно-и двухэтажных домов на Московской улице для купца Ямпольского: с магазинами, конторами и квартирами. Затем купец заказал на соседней улице, прямо на углу с проспектом, огромный трехэтажный дом для торгово-деловых целей. Первый этаж был рассчитан для торговли, и долгое время в нем находились разные магазины, одна из кондитерских Руппанера, несколько товарищеских обществ и две парикмахерские. На втором - созданы специальные банковские помещения с крупным операционным залом и кабинетами для служащих. Третий этаж мог использоваться как самостоятельно, так и в комплексе с банковскими помещениями.
  Фальк тогда уже задумал открыть свою архитектурно-проектную мастерскую, и по согласованию с Ямпольским, внес в план третьего этажа большое помещение с высокими окнами и всеми удобствами для работы чертежников и демонстрации заказчикам проектов и макетов. Здесь же работали Золотарев и еще несколько художников и скульпторов, которых он привлекал к оформлению внутренних помещений и интерьеров домов. Кузнец Григорий Костиря тоже входил в его штат.
  Несколько раз он принимал участие во всероссийских конкурсах на лучшие проекты зданий крупных общественных организаций в Екатеринославе и Киеве, но там, как правило, побеждали петербургские академики, и он перестал в них участвовать. Зато в губернских конкурсах он всегда занимал первые места, и по его проектам в разных городах построены железнодорожный вокзал, здания окружного суда, городского банка, трех гимназий, больницы и Драматического театра. Вот тогда уже появились большие деньги, и он считал, что достиг цели, к которой так упорно стремился. Ему было 37 лет, Сарре Львовне - 35.
  С годами он оценил спокойный, уравновешенный характер жены и был ей благодарен за ее любовь и преданность. К Лии же он еще долго испытывал мучительные чувства. Возможно, если бы они разъехались по разным городам, он смог бы ее вскоре забыть, но они все жили одной дружной семьей, часто бывали друг у друга в гостях, вместе отдыхали в Крыму.
  Он очень тяжело пережил женитьбу Семена на Лии и также тяжело пе-режил рождение их сына Иннокентия. Глядя на счастливую мать и очарова-тельного малыша, он терзал себя тем, что это мог быть сын его и Лии, и любил этого мальчика, как своего собственного.
  Появившиеся вскоре свои дети навели в его душе покой. Сам того не подозревая, он оказался примерным семьянином, любил все свободное время проводить дома и заниматься детьми.
  Несколько лет вместе с ними в этом доме жил его отец, Арон Григорье-вич Фальк, не расстававшийся со своей скрипкой. Старик пробовал заставить заниматься на скрипке Артема, но тот, пользуясь немощностью старика, старался поскорей от него сбежать. Лиза же, наоборот, с удовольствием слушала игру деда, сама часто просила его взять в руки скрипку. Однако в семье Фальков не было женщин-скрипачек, и Арон Григорьевич не придавал значения ее интересу.
  У девочки же оказались абсолютный музыкальный слух и хорошая музыкальная память, которые заставили родителей обратить серьезное внимание на ее способности. Так в их семью снова вернулись музыка и надежда всех поколений Фальков на то, что когда-нибудь в их роду появится человек, который станет знаменитым музыкантом.
  Но не только музыка царила в этом доме. Фальк любил живопись и ан-тиквариат. В гостиной, столовой и на стенах вдоль лестницы, ведущей на второй этаж, висели картины Поленова, Айвазовского, Нестерова, Крамского, Мясоедова. Приобретая их на выставках, которые с некоторых пор ежегодно проводили в Екатеринославе художники-передвижники, он хотел, чтобы его дети тоже любили и ценили живопись. Он и сам иногда брался по старой памяти за кисть и ходил с этюдником на Днепр и в Потемкинский сад, или рисовал море, когда они летом ездили в Ялту. В основном это были пейзажные акварели. Очень редко он рисовал людей, дома и какие-то серьезные сюжеты, хотя Сарра Львовна уверяла его, что он очень хороший художник и зарыл в землю свой талант.
  Из всех художников особое предпочтение Григорий Аронович отдавал Врубелю за его философско-мистическое восприятие мира и живописную технику. У него были литографии почти всех его картин. Они висели только в его кабинете, и он любил, работая по вечерам со своими бумагами, поднять голову и рассматривать козлоногого "Пана", девочку на фоне пер-сидского ковра, девушку в кустах сирени или задумчивое лицо молодого Де-мона, сидящего на фоне заката.
  На этот Новый год он выписал из Москвы литографию одной из последних работ художника - "Демон поверженный". Рассказывали, что Врубель психически болен и несколько раз переделывал картину прямо на выставке "Мир искусства", где она была вывешена, приходя туда с красками и кистями. Григория Ароновича потряс необычный образ Демона, лежащего на земле с разбитым телом и сломанными крыльями. Подолгу рассматривая картину, он пытался понять, что хотел выразить в ней художник: беспомощность человека перед своей судьбой или его разочарование в жизни? И какая разница в глазах того и другого Демона? У молодого - глубокая печаль и тоска, у этого -боль и безысходность. Такой взгляд бывает у стариков, которые уже ничего не ждут от жизни.
  
  В праздничные дни Григорий Аронович предпочитал сидеть дома. Обычно гостей они принимали в первые два-три дня - родственников, знакомых, помощниц жены по Благотворительному фонду. Затем Сарра Львовна одна, без него ездила по своим знакомым и на официальные приемы, которые он категорически избегал. Он ходил только на утренние молитвы в синагогу и изредка на обед к рабби Леви-Ицхаку - одному из немногих людей, с которым ему интересно было беседовать на любые темы.
  На этот Новый год из-за революционных событий и трагической гибели двух его племянников они не собирали гостей. Григорий Аронович и Сарра Львовна сами посетили некоторых престарелых родственников и семьи Самуила и Давида, потерявших сыновей.
  К этой беде прибавилась другая. Неожиданно открылось, что Семен давно изменяет Лии. Лия почему-то скрывала это от Сарры Львовны. Это выяснилось буквально перед Новым годом, когда они отказались к ним приехать в гости, и Сарра Львовна сама поехала навестить сестру. А Иннокентий, узнав, что они уже в курсе отношений его родителей, в присутствии всех Фальков назвал отца негодяем, за что немедленно получил выговор от Сарры Львовны.
  Григорий Аронович не понимал друга. В субботу, после синагоги они зашли к нему домой. Лия даже не вышла их встречать. Он давно не видел ее и, когда она все-таки спустилась на его настойчивую просьбу в гостиную, перед ним предстала незнакомая женщина - сильно располневшая, сгорбившаяся, с опухшим лицом и морщинами на лбу. Только огромные глаза с длинными ресницами напоминали прежнюю красавицу.
  - Семен, - упрекнул друга Григорий Аронович, когда Лия ушла к себе, и они прошли в его кабинет, - я тебя понимаю: ты влюбился, это может про-изойти с каждым. Но зачем афишировать свои отношения, неужели нельзя было сделать так, чтобы никто об этом не знал? Ты погубил Лию, восстановил против себя сына, потерял семью.
  - Я не афишировал своих отношений. Не знаю, каким образом она узнала о моей связи, но теперь рассказывает об этом налево и направо всем родным и знакомым. Представь себе, собрала на днях целый консилиум родных, кроме Сарры, - знает, что та не одобрит ее поступок, и они меня здесь в один голос стыдили и уговаривали ее не бросать. Я не собираюсь с ней разводиться, но и жить так больше невозможно. Я устал от ее капризов, упреков, замечаний на людях. Она меня постоянно унижает. Кеша меня когда-нибудь поймет. Ребби говорит: "Смирись!" А с чем я должен смириться? Мне все не в радость. Ты знаешь, как я с ума сходил по ней, тебе перешел дорогу, не перебивай, знаю, перешел. Я долго терпел, но рано или поздно наступает всему предел. Я перед тобой не оправдываюсь, ты мой лучший друг, да что там - брат, ты хотя бы пойми мое положение
  - Это женщина, она... ваша бывшая прислуга?
  - Да, - смутился Семен.
  - Помню, молоденькая хохлушка. Прости меня за любопытство, где же вы встречаетесь?
  - Я ей снимаю квартиру... у нас скоро будет ребенок.
  - Да-а, - протянул Григорий Аронович, - Лия о ребенке знает?
  - Нет. Ты первый. Я виноват перед ней, но сейчас отношения с ней стали совсем невыносимые. Бывает, что люди расходятся и остаются друзьями или просто разъезжаются в разные стороны, забывают другу дру-га, но так не мучают...
  - Я тебе не судья
  - Пусть хоть Сарра с ней поговорит. Я стараюсь поддерживать мир в доме, ни в чем ей не отказываю, прихожу домой вовремя. В конце концов, я люблю ее ...
  - А другая в это время ждет ребенка...
  - Я тебе рассказал все, как на духу.
  
  В воскресенье Григорий Аронович обедал один, все остальные домочадцы с утра разбежались. Сарра Львовна поехала в гости к какой-то знакомой, Лиза и Анна пошли с братьями в кино. Зинаида его одного покормила в столовой, поставив по его просьбе графин с армянским коньяком. После коньяка его потянуло в сон, и он решил, пока никого нет, немного вздремнуть на диване в кабинете. Проснулся он оттого, что на весь дом, не переставая, дребезжал звонок. Он выглянул в коридор, крикнул: "Сарра, дети!"
  Их кухни выбежала Зинаида:
  - Никого нет... Сейчас открою, не беспокойтесь.
  Григорий Аронович ушел в кабинет, лег на диван -после коньяка его хорошо разморило. Он положил подушку под правую щеку и собирался опять соснуть, как в дверь кабинета громко постучали, и в узкую щель просунулась голова Зинаиды:
  - Григорий Аронович, - с трудом выговорила она, -т-там,...т-там... к вам г-г-осподин полковник.
  Фальк быстро надел сюртук и вышел в коридор, удивленный таким визитом. Они с Богдановичем были хорошо знакомы - несколько лет назад он делал перепланировку его дома и оформил фасад в стиле "модерн", чем полковник остался очень доволен.
  - Чем обязан? - спросил он Ивана Петровича, помогая ему снять ши-нель.
  - Мне с вами нужно поговорить, - ответил Богданович, приглаживая пе-ред зеркалом редкие волосы и с любопытством оглядывая прихожую, подни-мавшуюся на второй этаж винтовую лестницу с резными перилами и висевшие вдоль нее на стене картины.
  - Прошу в мой кабинет. Жены дома нет, прикажете: коньяк, кофе, - и, не дожидаясь ответа, попросил Зинаиде принести все необходимое.
  - Нет-нет, не надо, - остановил его Богданович. - У нас с вами предстоит неприятный разговор.
  Услышав это, Зинаида отвернулась и со страху стала быстро-быстро креститься. Григорий Аронович смотрел на полковника в глубокой растерянности. Они прошли в кабинет. Фальк предложил гостю сигары. Богданович опять вежливо отказался и молчал, не зная, с чего начать разговор.
  - Григорий Аронович, - наконец, произнес он, неривычно растягивая слова. - Мы должны были в вашем доме произвести обыск, но, зная вас много лет и учитывая вашу репутацию, на первый раз я решил ограничиться беседой. Ваша дочь Елизавета связана с анархистами, некоторые из них бывают в вашем доме на занятиях подпольного кружка. Ее также видели в обществе людей, совершивших государственное преступление. Все это дает основание предполагать, что в вашем доме могут храниться оружие и нелегальная литература.
  Григорий Аронович почувствовал, как у него похолодело в животе и за-тряслись руки. Он поспешно опустил их на колени. Полковник замолчал. Лицо его было непроницаемо. Он старался не высказывать никаких эмоций.
  Фальк, чувствуя, что язык ему не повинуется, с трудом выдавил:
  - Спасибо, Иван Петрович. Я этого никогда не забуду.
  Они вышли в коридор. Из столовой появилась Зинаида. Увидев совершенно белое лицо Григория Ароновича, она перепугалась и бросилась скорей подавать гостю шинель.
  - И еще я вам вот что хотел сказать, - промолвил Богданович, протяги-вая на прощанье руку. - У вас в доме учительствует некий Николай Ильич Даниленко.
  
  - Да, - упавшим голосом сказал Фальк, - он занимается с младшей дочерью математикой и физикой.
  - Вероятно, он от вас скрыл, что год назад он и его родной брат были арестованы по политическим мотивам, выпущены под надзор полиции и ждут решения суда. Брат сейчас находится в бегах. Оба весьма не-благонадежные люди. Я рекомендую вам найти на его место другого человека.
  - Да-да, - поспешил его заверить Фальк. - Я с вами вполне согласен.
  Он с признательностью крепко пожал Богдановичу руку, и, когда Зинаида закрыла за ним дверь, тяжело опустился на стоявшую в прихожей банкетку.
  - Что же это Лиза вытворяет? - еле выдавил он из себя, задыхаясь и с трудом глотая воздух. - Всех нас подвела под монастырь
  - Вам плохо, Григорий Аронович, - запричитала Зинаида. - И Сарры Львовны нет! Вызвать врача?
  - Не надо никакого врача. Проведи меня в кабинет и принеси из спальни успокоительные капли.
  С трудом добравшись до кабинета, он рухнул, как подкошенный на диван, с ужасом вспоминая слова полковника об оружии и запретной литературе в доме. Лиза, его обожаемая дочь, красавица и талант, - анархистка и чуть ли не сообщница каких-то государственных преступников. Выпив капель, он положил голову на подушку и приказал Зинаиде ничего не говорить Сарре Львовне, а когда вернется Лиза, немедленно препроводить ее к нему.
  
  Через полчаса он выпил еще капель, прошел сам в спальню и принял сразу две таблетки снотворного. Ему хотелось только одного: забыться и остановить бешеный стук в груди. Капли и таблетки подействовали. Он заснул. Когда вернулась Сарра Львовна, испуганная Зинаида, забыв о просьбе Фалька ничего ей не говорить, путаясь в словах, тут же выложила все о приходе полковника и сильном расстройстве Григория Ароновича.
  
  - Я уж хотела врачу звонить, - шептала она, почему-то боясь говорить вслух, - но он не велел, два раза пил капли. Сейчас, слава богу, спит.
  
  - Да что же такого могло случиться? - не меньше Зинаиды перепугалась Сарра Львовна и бросилась в спальню, но, услышав ровное дыхание мужа, успокоилась.
  Она опять стала допытываться у Зинаиды, о чем говорили муж и Богданович.
  - Не знаю, не слышала, они же были в кабинете. Только Григорий Аронович вышел оттуда сам не свой. А..., вспомнила, - стукнула она себя по лбу. - Здесь, в коридоре говорили про учителя?
  - Какого учителя?
  - Того, что ходит к Анне.
  - Ничего не понимаю, - пожала плечами Сарра Львовна и стала ждать прихода дочерей. Первой прибежала Анна - разрумянившаяся, вся в снегу.
  - А где Лиза?
  - С Кешей и Эриком играют в снежки. Позвать?
  - Позови, да скажи, чтобы поскорее шла.
  Лиза, услышав рассказ Зинаиды о визите полковника и его словах об учителе, не стала ждать, пока отец проснется, пошла его будить. Григорий Аронович так ослаб от пережитого и снотворного, что у него не было сил выяснять отношения с дочерью и упрекать Зинаиду, что та не выполнила его просьбу ничего не говорить жене, которую старался оберегать от всех неприятностей. Он рассказал, что приезжал Богданович и хотел у них в доме провести обыск на предмет оружия и нелегальной литературы из-за связи Лизы с анархистами.
  - Какая наглость, - возмутилась Лиза, - я могу водиться, с кем хочу и где хочу.
  - Ты общаешься с преступниками.
  - Никакие они не преступники, а наказывают тех, кто это заслужил.
  - Чтобы в моем доме я больше этого не слышал, - вдруг закричал не своим голосом Григорий Аронович, - и чтобы с завтрашнего дня после гимназии - сразу домой и никаких сборищ. Ты поняла?
  - А учитель, что Богданович говорил о Николае Ильиче? - спросила Лиза, проигнорировав вопрос отца.
  - И этот туда же - бунтовщик, сидел в тюрьме, а с виду такой приличный человек...
  - Но ты не откажешь ему, папа?
  - Откажу и немедленно. С этого дня он у нас не работает. Сейчас же пошлю к нему Степана с письмом или, пожалуй, подождем до конца каникул. Меня в этот день дома не будет, так что письмо отдашь ты, Сарра.
  - Тебе стыдно смотреть ему в глаза.
  - Не забывай, что он всего-навсего студент...
  - Папа, как ты можешь? Я от тебя этого не ожидала, - сказала Лиза и в слезах бросилась из комнаты.
  - Что это с нею?
  - Уж не влюбилась ли она в этого учителя? - высказала предположение Сарра Львовна. - И на благотворительном вечере она не сводила с него глаз.
  - Час от часу не легче. Это все твоя вина. Идешь у нее на поводу, во всем ей потакаешь. Подумаешь светская львица: завела моду устраивать здесь вечера.
  - Ты, Гриша, не прав. Лиза уже взрослая, ей хочется общения, да и бывали у нас не чужие люди - наши племянники и их друзья. Что они, тоже анархисты? Надо поговорить с Семеном.
  - У меня нет никакого желания с ним общаться.
  - Тогда я сама позвоню. Может быть, к ним полковник тоже заезжал, пока дети были в кино.
  - Вот тебе и дети, когда ты перестанешь их так называть?
  Григорий Аронович положил голову на подушку, устало закрыл глаза.
  - Ты будешь спать? - спросила Сарра Львовна, заботливо поправляя ему одеяло. - Только, пожалуйста, не сердись на меня.
  Он взял ее руку и поцеловал:
  - Прости, моя милая, я наговорил много лишнего, только прошу тебя, следи больше за девочками, у них достаточно дел в гимназии и здесь, с учителями. Еще раз прости за резкость, я был не прав. Анне придется искать нового учителя, а жаль, этот студент на нее хорошо повлиял.
  Когда он уснул, Саррра Львовна позвонила Рывкиндам и из ничего не значащего разговора с сестрой поняла, что Богданович к ним не приходил.
  На следующий день Иннокентий и сестры должны были идти на каток в Технический сад. Кеша зашел за ними, как было накануне договорено, в 12 часов дня. Григорий Аронович приказал дочерям оставаться дома и подозрительно смотрел на племянника, не решаясь задать ему вопрос о связях с анархистами. У него не было сил для новых переживаний.
  Уединившись в гостиной, Лиза и Иннокентий долго перебирали всех членов группы, с которыми Лиза где-либо встречалась, и кого из них Богданович имел в виду, называя опасными преступниками. Так никого и не найдя, они решили, что полковник сказал это для красного словца, чтобы нагнать на Григория Ароновича больше страха.
  Вся эта история сильно встревожила Иннокентия: во-первых, прекращались занятия в кружке, во-вторых, - не было сомнения, что за Лизой и всеми ребятами, приходившими в дом Фальков, полиция давно следила, а через них могли быть раскрыты и другие члены группы. Это грозило провалом всей работы и новыми арестами. Он сказал Лизе, что им придется пока прекратить общаться.
  - Мне кажется это, наоборот, вызовет у полиции подозрение, - расстроилась Лиза.
  - Осторожность никогда не помешает. И Эрику с Марком скажу, чтобы к тебе не приходили.
  - Что же, я теперь полностью буду оторвана от группы?
  - Потерпи, пока прояснится обстановка.
  
  
  ГЛАВА 11
  
  Илья Кузьмич Даниленко несколько преувеличивал, когда любил повто-рять своим детям, что деньги на дом и землю он заработал собственным горбом. Действительно, имея огромную семью в десять человек, он работал не покладая рук, иногда устраивался на две - три должности. Но все равно даже этих денег ему никогда бы не хватило на огромное хозяйство, если бы не приданное его жены, Елены Ивановны, полученное в день свадьбы от ее старой тетушки, княгини Шаповаловой.
  Елена была из семьи бедных дворян, рано осталась сиротой, и княгиня, ее дальняя родственница по матери, не имевшая собственных детей, взяла 10-летнюю девочку к себе на воспитание. Имение княгини было почти полностью разорено ее покойным мужем, оставившим ей после своей смерти несколько десятин земли, полуразрушенное имение и винокуренный завод в Тирасполе. Доход от предприятия был небольшой и почти целиком уходил на содержание дома, зарплату управляющим имением и заводом, прислуге и домашним учителям для девочки.
  Однако княгиня, не чаявшая души в своей воспитаннице, умудрялась каким-то образом откладывать деньги на ее приданое. Эти деньги и составили первоначальный капитал Даниленко, который Илья Кузьмич положил в банк и все время подкладывал туда небольшие суммы, пока не набрались заветные восемь тысяч. Именно столько стоили земля в четыре десятины и большой двухэтажный дом, который он присмотрел в Ромнах и задумал купить, чтобы все его дети росли в достойной обстановке.
  Еще раз деньги появились, когда тетушка умерла. Завод к тому времени давно был продан, старый дом пришел в негодность, так что вырученная за него сумма оказалась ничтожной и пошла на текущие семейные расходы.
  Из княжеского имения в Ромны переехала старинная люстра еще со времен Екатерины П, чайный и столовый богемский фарфор, много книг и картин, рояль и кое-какая пригодная к употреблению мебель. В небольшом кабинете, устроенном для Елены Ивановны на втором этаже рядом с комнатами детей, еле-еле вместились два книжных шкафа и секретер. Еще несколько книжных шкафов стояли в столовой и гостиной на первом этаже.
  Илья Кузьмич был совсем из другого круга. Он родился в семье крепо-стного крестьянина. Их помещик Сыроваров был человек суровый, наказы-вал своих поданных за малейшую провинность. Хотя крепостное право вскоре после его рождения было отменено, барин по-прежнему распоряжался судьбами своих крестьян и приставил 13-летнего Илью к себе в услужение.
  Утро барина начиналось с бритья. Брил его толстый немец-парикмахер Генрих Иванович Шульц, которого барин еще в молодости вывез из Германии, и тот до сих пор не научился толком говорить по-русски.
  Генрих Иванович и Илья в 9 часов уже стояли в коридоре перд спаль-ней Сыроварова, ожидая, когда тот проснется и позовет их для утреннего туалета. Немец густо намазывал щеки и подбородок барина мыльной пеной, заранее приготовленной из душистого дорогого мыла, и ловко снимал ее острой бритвой вместе с жесткой щетиной.
  Барин был очень волосатый, густая растительность покрывала его руки, выглядывала из ворота халата, а на лице уже к обеду вновь появлялась чернота, так что его супруга Нинель Петровна недовольно морщилась: "Мон шерр, вы опять не брились".
  Целый день барин изнывал от скуки и вместе с ним изнывал Илья, вы-полняя все его прихоти, даже играл с ним по вечерам, а то и ночам в винт, выслушивая его жалобы на жену и загубленную молодость. Хорошо, что еще Сыроваров не пил, а то бы и он вместе с ним пристрастился к этой пагубной привычке, от которой страдало почти все мужское население села.
  Из-за такой однообразной жизни он рано начал заигрывать с девушками и хотел, было, посвататься к дочери своего соседа Клима Пивеня - Антосе, но Антося приглянулась барину. Ее забрали прислуживать в господский дом, а потом, как это обычно бывало со всеми комнатными девушками, брюхатую отправили на дальний хутор.
  Илья побывал на хуторе и увидел Антосю в широком нарядном платье, скрывавшем ее круглый живот. Девушка обрадовалась своему бывшему возлюбленному, они жарко целовались, лежа на теплой майской земле, и Антося робко спросила его, захочет ли он теперь на ней жениться. Илья обещал подумать, но, уже возвращаясь обратно в Ерцы, понял, что он Антосю больше не любит, тем более, ни к чему брать ее с барским приплодом.
  Сыроваров, узнав, что он самовольно бегал на хутор, приказал его вы-пороть и отправить в Полтаву обучаться сапожному делу. Так он из своего села попал в губернский город, где быстро освоил сапожное мастерство, неплохо зарабатывал, но тогда еще отдавал барину почти весь свой доход. Один из подмастерьев разъяснил ему, что крепостное право давно отменено, и он совсем не обязан отдавать свои деньги барину.
  - А если он начнет мстить моим родителям?
  - В этом случае на него найдется управа - суд. Вы теперь не являетесь его личной собственностью и можете жить, как хотите.
  Илья посетовал, что из-за своей необразованности сам до этого не додумался - сколько лет зря работал на Сыроварова, и стал откладывать деньги, чтобы открыть собственную сапожную мастерскую или обувную лавку.
  Рядом с их мастерской была церковь и, загоняя гвозди в подметки башмаков, Илья видел, как по утрам в приходскую школу торопится местная детвора. Однажды он пришел к священнику и сказал, что тоже хочет учиться, но не может посещать занятия, так как днем работает, да и и по годам вышел из школьного возраста. Отец Сергий был старенький, подслеповатый, руки у него тряслись, длинная жидкая бороденка всегда была спутана. Он согласился заниматься с Ильей по воскресным дням, а тот должен был за это мыть в церкви полы и убираться в его доме, где кроме него, жила его жена, такая же древняя, подслеповатая и совсем глухая.
  У священника было много книг, церковных и светских. Илья, схватывающий все на лету, быстро научился читать. Священник стал давать ему домой по одной книге, а когда он приносил ее обратно, спрашивал, о чем была эта книга, и разъяснял, что было непонятно. Ему нравился этот юноша, жадный до знаний.
  В доме священника он и встретил однажды Елену, родственницу попадьи, приехавшую со своей тетушкой навестить ее на пасху. Девушка, конечно, не чета ему, одетому в старый пиджак и потрескавшиеся хро-мовые сапоги, - настоящая барыня, как его бывшая помещица Нинель Петровна Сыроварова: в модном шелковом платье с буфами, с дорогой булавкой в русой косе.
  Илья пришел к священнику после утренней службы, и тот пригласил его вместе со всеми к столу. Он специально сел рядом с Еленой. Ему понравилось, что девушка не кичилась своим происхождением, говорила с ним просто и заливалась звонким колокольчиком, когда он рассказывал ей что-нибудь смешное. На третий день их знакомства он поймал под столом ее руку и шепнул на ухо: "Выходите за меня замуж". Девушка залилась румянцем и выскочила в сени. Илья бросился за ней, схватил ее за плечи и поцеловал в губы. Елена оттолкнула его сильными руками:
  - Я вас совсем не знаю!
  - Так узнаете, - горячо зашептал Илья. - Вы не смотрите, что я под-мастерье, я много работаю, скоро открою свою мастерскую, вы мне очень любы.
  Через неделю гостьи уехали. Илья затосковал, и все время думал о ней. Спросил однажды у священника ее адрес, тот посмотрел на него своими подслеповатыми глазами и неожиданно больно обидел:
  - Не по себе, парень, сук рубишь.
  - Я люблю ее. Чем я хуже ее: грамоте обучен, работаю на совесть.
  - Покумекай-ка головой: она - дворянских кровей, ей нужен жених знатный и при их нынешней бедности еще и богатый.
  Пробовал Илья подступить к попадье, выведать у нее адрес Елены, но та делала вид, что не понимает о ком идет речь. Так и жил Илья со своей тоской и обидой, не на что не надеясь
  Через два года попадья умерла, и Елена с тетушкой приехали на ее по-хороны. Девушка еще больше похорошела, стала серьезной и совсем не улыбалась, хотя этому могла соответствовать печальная обстановка в доме. Илья за эти два года успел вступить в долю с хозяином мастерской, жил уже не в коморке, а снимал комнату с кроватью, столом и двумя стульями. Чувствовал он себя в этом мире уверенно
  Елена тоже отметила про себя, что он очень изменился. Этот парень, сделавший ей однажды предложение, сейчас ей даже нравился. Он был очень пригож собой: высокий, статный, с красивыми голубыми глазами. Ее смущал его пристальный обжигающий взгляд, которым он повсюду ее преследовал. А он не знал, как к ней подступить. На девятый, поминальный день по попадье, он сел рядом с девушкой за столом, взял ее руку и прошептал:
  - Выходите за меня замуж. Я вас люблю и все для вас сделаю.
  Она уже не зарделась, как в прошлый раз, и не выскочила из-за стола, тихо сказала:
  - Вопрос о замужестве решает тетушка.
  - А вы сами согласны?
  - Согласна!
  - Я все время о вас думал, - сказал он, сжимая под столом ее пальцы. - А вы обо мне вспоминали?
   Она пожала плечами.
  - Почему же вы тогда соглашаетесь выйти за меня замуж? Или вы иг-раете мною?
  - Потому что вы меня любите, для меня это очень важно.
  На следующий день, надев свою самую лучшую розовую рубаху и начистив до блеска сапоги, он пришел к княгине просить руки ее воспитанницы.
  - Да вы, сударь, кто такой, чтобы явиться ко мне с такой просьбой? - воскликнула та, закатывая от возмущения глаза.
  - Сапожник, - ничуть не растерявшись, ответил Илья, - а вот Елена согласна.
  - Тут я решаю, а не Елена. Подите прочь!
   Илья сухо поклонился и вышел, кипя от злости. Однако слова "жениха" о согласии Елены выйти за него замуж заставили княгиню в который раз задуматься об их бедственном положении. Годы шли, а подходящей партии для ее любимицы не находилось, а если кто и находился, был слишком стар или такой же нищий, как они сами. И Елене никто не нравился - тетушка, хоть и говорила, что ей решать вопрос о замужестве воспитанницы, не могла не считаться и с ее мнением.
  Княгиня позвала Елену, выслушала ее рассказ о том, что сапожник уже делал ей предложение два года назад, он любит ее, и ей нравится.
  - Это ты, душенька, говоришь от отчаяния. Нельзя бросаться на шею первому встречному, да еще простолюдину.
  - Ну и что из того, что простолюдин, он порядочный человек и твердо стоит на ногах.
  - А ты откуда знаешь?
  - Батюшка сказывал и хвалил его.
  Однако княгиня была неумолима. Илья решил опять обратиться за по-мощью к отцу Сергию. На сей раз тот встал на его сторону. За это время он полюбил Илью как сына, оценил его трудолюбие и целеустремленность в жизни. Парень не пил, не курил, тянулся к знаниям, был по его понятиям человеком "правильным". О чем уж они разговаривали с княгиней, неиз-вестно, но та, в конце концов, дала согласие на брак. Священник сам обвенчал молодых в своей церкви.
  Очень быстро Илья понял, что между ним и Еленой лежит некая про-пасть, которую ему никогда не преодолеть, как бы он ни старался. Наверное, это и имел в виду отец Сергий, когда говорил ему, что он не по себе рубит сук. Она по-особому говорила, по-особому сидела за столом, всегда была спокойной, уравновешенной, никогда не позволяла себе не только сказать грубого слова, но даже повысить голос. Но и ласковых слов он от нее никогда не слышал, даже в минуты близости, когда, лаская ее, просил сказать ему что-нибудь приятное.
  Появление детей, которые пошли, как грибы, один за другим и тяготы семейной жизни ее не меняли - она оставалась все той же женщиной своего круга, и он всегда сознавал: она стоит наверху, а он - внизу. С годами он стал воспринимать эту разницу еще острее и под видом, что надо зарабатывать больше денег, уезжал работать в другие места и подолгу там жил, страдая без нее и мальчишек. Догадывалась ли об этом Елена? Во всяком случае, она всегда поддерживала у детей непререкаемый авторитет отца: он был главным в семье, и его слово для них являлось законом.
  В роменский дом Илья Кузьмич вложил всю душу. Сам сделал перепла-нировку комнат, позаимствов кое-что у своего бывшего помещика Сыроварова. Внизу находилась большая спальня с будуаром, гостиная, столовая и кухня. Второй этаж почти целиком принадлежал детям. Кроме трех комнат для мальчиков - Олеси тогда еще не было, здесь располагались учебный класс, комната для игр и кабинет Елены Ивановны, где царил ее особый мир.
  Как и ее тетушка, старая княгиня Шаповалова, она по вечерам вела хо-зяйственные расчеты в амбарной книге и делала ежедневные записи в дневнике. Этих дневников со дня их женитьбы скопилось на чердаке великое множество. В молодости Илью Кузьмича иной раз мучило желание залезть на чердак, развязать какую-нибудь пачку, аккуратно завернутую в плотную бумагу и перевязанную бечевкой, и посмотреть, что она там пишет, но он всегда мужественно удерживал себя от такого искушения.
  За домом шел большой фруктовой сад. Здесь Илья Кузьмич с самого начала ничего не менял, только время от времени вырубал старые деревья и сажал новые. Сад стал преображаться, когда подрос их пятый сын Григорий, решивший стать агрономом. Он посоветовал отцу посадить рядом с домом разные декоративные деревья, а весь сад по длине разделить аллеей виноградника.
  Перед окнами с внутренней стороны двора появились шары самшита и клумба с солнечными цветами - для них Гриша специально ездил в Ялтинский ботанический сад покупать разные виды растений, раскрывающие лепестки в свой определенный час. В другом месте отец и сын разбили большой розарий, а недалеко от летней кухни вырубили старые вишни и соорудили беседку, увитую виноградом. В летнее время там обедали и пили чай, а в сентябре, не вставая со стульев, срывали налитые солнцем гроздья темно-синего кишмиша.
   Гриша был неистощим на выдумки. Он уговорил отца устроить в быв-шей угловой комнате для игр оранжерею. Илья Ильич сам этим загорелся, нанял рабочих, которые расширили помещение за счет коридора, аккуратно разобрали часть кирпичей на трех стенах и вставили вместо них широкие окна. Остальное было делом рук Гриши. Он развел в горшках и деревянных кадках пальмы, декоративные деревья типа лимонов и апельсинов, цветущие кактусы и множество цветов - такую красоту, что соседи толпами ходили к ним смотреть и брать отростки.
  Другой сын, Илья, увлекся лошадьми, стал заниматься вошедшей в моду спортивной выездкой. Отцу ничего не оставалось делать, как прикупить к усадьбе еще одну десятину, построить небольшую конюшню и площадку для тренинга. На все это нужны были деньги. И Илья Кузьмич усиленно их зарабатывал. Бывало даже, по ночам разгружал вагоны или в дополнение к своей основной работе нанимался куда-нибудь кладовщиком и ночным сторожем, о чем, конечно, никто в семье не знал, - все, чтобы только жене и детям было хорошо. В ответ он ловил в глазах Елены особый свет - чувства к нему, которые она не умела высказать вслух по своей дворянской гордости.
  
  В Рождество обычно Даниленко собирались всей семьей. На этот раз из четверых старших детей приехал один Николай. Сергей переслал с кем-то из знакомых поздравительную открытку: жив, здоров и всех целует.
  - Пропал человек, - вздыхал Илья Кузьмич, вертя за завтраком открытку в руках, - даже написать толком не может. Знает же, что мы с матерью волнуемся.
  - Да все с ним в порядке, - поспешил успокоить его Николай, - я постоянно получаю известия от его друзей.
  - Когда же кончится эта беготня, - вздохнула Елена Ивановна, - вся душа о нем изболелась.
  - Кончится, мама, обязательно кончится.
  Николай, решивший за эти дни постараться забыть Лизу, с радостью окунулся в предрождественскую суету. Мать с соседкой Марфой, постоянной помощницей Елены Ивановны по дому, пекли пироги, отец и младшие братья сооружали в гостиной большую елку. Он стал им помогать, залез на табуретку и, принимая снизу игрушки, развешивал на ветвях милых сердцу мишек, зайчиков и других зверюшек, которых они когда-то делали вместе с мамой и братьями из картона и материи.
  Затем все вместе заворачивали в серебряную бумагу орехи, яблоки и конфеты и вешали наверх, так чтобы Олеся не могла до них дотянуться. У нее и так все лицо уже было перепачкано шоколадом. Под конец отец принес большие красные яблоки и кисти винограда, ставшие основным украшением елки.
  После обеда Гриша повел его в оранжерею. Николай вошел туда и обомлел: за окном лежал снег, а здесь все цвело и благоухало. Гиацинты, подснежники, лилии всех цветов, фиалки, гибискусы, пассифлоры, ланты-ны,фрезии, глориозы (удивительно, что он помнил эти трудные названия!), тюльпаны, белые рождественские нарциссы с очень сильным запахом. Появилось и много новых растений. В кадках около окна стояли цветы, похожие на розы. С потолка свисали длинные плети, усыпанные пахучими красными цветами.
  - Филодендрон! - с гордостью пояснил брат.
  Он водил его по своему царству, сыпля на латыни научные названия.
  - А это белые лилии, - Гриша подвел его к крупным белым цветам, от которых исходил нежный аромат. - Завтра поставлю их к маминой постели вместе с рождественскими нарциссами. Ее любимые цветы.
  - А мне с собой ты можешь дать такие цветы? - машинально спросил он.
  - Зачем тебе? - подозрительно посмотрел на него брат. - Девушке?
  - Сразу девушке, спросил просто так.
  - Да мне не жалко, Миколка, - Грише стало неловко перед братом, - в такой мороз они сразу погибнут.
  На следующий день к вечеру в доме стали собираться друзья младших братьев, чтобы идти колядовать. Гриша и Илья заранее вытащили с чердака старые тулупы и маски, достали серебряную звезду на палке, приладили к ней фонарь. Николай сказал, что пойдет с ними только для компании - в дома заходить не будет. Гриша, как самый старший в группе, взял шест со звездой (когда-то все братья носили его по старшинству: сначала Миша, потом Володя, Сергей, Николай, теперь это делал Гриша), и они направились к соседним домам.
  По дороге к ним присоединилась еще большая группа ряженых из взрослых. Все весело смеялись, гоготали, блеяли, лаяли, кукарекали. Люди их уже с нетерпением ждали: по древнему поверью ряженые приносили в дом счастье. Подвыпившие хозяева зазывали их в дом, взрослым наливали самогон, детям набрасывали в сумки конфеты и пироги. В иных домах вся кампания вместе с хозяевами пускалась в пляс. Опять пили самогон, ели пироги с капустой и яблоками. Дети тоненькими голосами выводили рождественские куплеты, вызывая у взрослых слезы умиления.
  
  Днесь пресветлая
  Небу и земли царица,
  Христа царя рождает
  И млеком его питает.
  Пеленами увивает,
  В ясли полагает,
  Звезда пути являет,
  Над вертепом сияет;
  Волсви же пониже
  Христу царю приидоша,
  Трои дары принесоша:
  Злато, ливан, смирну,
  Вещь предивну.
  
   Николаю было весело. Оказавшийся среди ряженых его товарищ по гимназии Тарас силой затаскивал его вместе со всеми в дома. Николай особенно не пил, но от души плясал, отбивая подметками сапог украинский гопак.
  Около дома Омельченко, где жила его бывшая зазноба Ганна, он оста-новился.
  - Давайте теперь без меня, - сказал он Тарасу и братьям. - Я тут по-стою, воздухом подышу
  - Ганки испугался, - засмеялся маленький Ванюша. - Я скажу ей, что ты ее тут ждешь.
  - Только попробуй, - Николай не больно ущипнул его за ухо. - А то не пойду с вами дальше, вернусь домой.
  - Ну и не надо, - обиделся брат, - мы и так уж много всего набрали.
  Ряженые ушли в дом. Николай прислонился к дереву и поднял голову. Через ветви деревьев просматривалось небо, густо усыпанное звездами. Вот Млечный путь, вот Большая медведица, а вот - та самая загадочная звезда, которая явилась путешествующим волхвам. Всегда висит в одном и том же месте, на краю города и выделяется особым, мерцающим светом. Или только так кажется? В детстве хотелось дойти до этой звезды и посмотреть на маленького Христа, лежащего в хлеве в окружении пастухов и животных.
  Теперь смешно вспомнить: верил во все эти сказки, ходил с родителями и братьями ко всенощной, слушал до самого утра длинные псалмы и тропари, пока дьякон не произносил великую евтению, а хор начинал громко и радостно петь о явлении Иисуса Христа в мир людям... Он давно уже атеист, еще с пятого класса гимназии, а праздник остался в душе, как воспоминание о детстве, веселых колядах со звездой, елке, гостях и подарках, которые старшие дети сами придумывали для родителей и младших братьев.
  
  Он закрыл глаза, наслаждаясь тишиной, но тут из дома Омельченко выскочили две девушки и побежали к нему:
  - Миколка, что же ты до нас не заходишь? - кричали обе на ходу.
  - Ну, Ванятка, все-таки выдал меня, - рассердился Николай на маленького брата.
  Девушки повисли на нем, стали обнимать и целовать в губы. Особенно старалась Ганка. Оттолкнув подругу, она с жаром зашептала ему в ухо: "Ты меня забыл, совсем забыл, приехал и даже не зашел".
  - Ганна, кругом люди, - Николай с трудом вырвался из ее рук и повернулся к выходящим из дома ряженым.
  - Ты меня не любишь? - спросила громко Ганка, ничуть не стесняясь подруги и вертевшихся рядом ребят.
  - Давай встретимся в другой раз и поговорим, сейчас нам пора возвра-щаться домой.
  - Раньше ты говорил по-другому.
  - Ганнушка, - он ласково обнял девушку. - Не сердись, ты самая гарная дивчина.
  - Пошли, Олеся, - гордо сказала Ганка подруге, и они направились к своему дому.
  - Не вздумай завтра приходить, - вдруг остановилась Ганна и закричала на всю улицу, - ты мне не нужен, не нужен, не нужен.
  Николай взял Ванюшу за нос и больно зажал пальцами.
  - Ты зачем меня выдал?
  - Это не я, - плача от боли, завопил брат.
  - А кто?
  - Мишка
  - Который?
  - Вон тот, - и брат указал на маленького пацана в маске лисы.
  Услышав свое имя, Мишка бросился, что есть духу наутек, позабыв, что у ряженых наступила самая приятная минута - делить подарки.
  Встреча с Ганкой испортила Николаю настроение. Он чувствовал себя перед девушкой виноватым, хотя никогда не давал ей никаких обещаний и никогда не объяснялся в любви. Целоваться целовались, и на посиделки ходили вместе, но все это было в гимназические годы, и он уже давно разошелся с ней. А вот Ганка все еще не могла забыть его, наверное, потому что их родители были дружны между собой и, как это часто водится в семьях, где дети дружат с детства, считали их женихом и невестой.
  Вечером за праздничным столом они распили с отцом бутыль домашнего вина. Младшие дети вскоре ушли спать. Весело трещали дрова в печи. Красные языки пламени прыгали по тонкому стеклу Шаповаловских бокалов. Илья Кузьмич разошелся, говорил комплименты Елене Ивановне, ругал Сергея и, совсем охмелев, вдруг погрозил Николаю пальцем:
  - Смотри у меня, Миколка, не вздумай жениться до конца учебы. Диплом получи и женись. Так мать?
  - Так, - улыбнулась Елена Ивановна и ласково взъерошила волосы сына. - Ганка тут все время прибегала, спрашивала, когда ты приедешь, любит она тебя.
  - С чего вы, папа, взяли, что я собираюсь жениться?
  - По лицу твоему вижу, витаешь где-то в облаках, я тебе - об одном, ты мне - о другом. Влюбляться влюбляйся, а жениться - ни-ни. Миша окончил университет и женился, и ты также. А Володе можно. Ему все можно. Его академики в Петербург зовут. Он сам скоро будет академиком. Академик Да-ни-ленко! А что, мать, звучит! А Серега? Э-э-эх, чтобы мой сын - и в бегах...
  Отец говорил уже заплетающимся языком и совсем засыпал. Николай отвел его в спальню и, пожелав спокойной ночи Елене Ивановне, поднялся на второй этаж в комнату, где они когда-то жили с Серегой - все, как в Екатеринославе. На душе у него было спокойно, он не думал ни о Лизе, ни о Ганке, испортившей ему недавно настроение, и быстро заснул, вдыхая душистый запах череды и мяты, которыми мама набивала подушки.
  Утром его разбудили крики во дворе. Это Ильюшка на тренировочной площадке прыгал на своем Солнышке через препятствия. Николай посмотрел на часы: два часа дня, долго же он спал. Отец сидел за столом хмурый, морщась от головной боли. Мама отпаивала его луковым отваром и прикладывала к голове полотенце со льдом.
  Когда Елена Ивановна вышла, Илья Кузьмич спросил Николая:
  - Я вчера тут не наговорил лишнего?
  - Да, вроде нет.
  - А то мать что-то нынче сердится.
  - Вот вы мне скажите, папа, почему вы живете в Радзивилишках, а не дома?
  - Так там моя контора, отсюда далеко ехать, считай полдня в дороге.
  - А я, думаю, тут другая причина.
  - Может, сынок, и есть другая причина, да никому о ней не положено знать. Я скоро вообще переезжаю в Минск и заберу с собой Илью. Будет там учиться в реальном училище и заниматься конным спортом. Денег на дом не хватает, я нашел место, где хорошо платят.
  - Пожалейте маму, я думаю, она без вас страдает.
  - Я ей предложил поехать со мной в Минск, пожить там хоть немного, а здесь бы Марфа с младшими осталась. Не согласилась, дом не хочет оставлять.
  - Папа, я вас очень уважаю, но маму обижать не позволю.
  - Ишь, ты, какой храбрый! Молоко еще на губах не обсохло, чтобы по-учать отца, - разозлился Илья Кузьмич.
  Вдруг он вскочил, как ошпаренный, лицо его побагровело, он сжал кулаки и бросился на сына:
  - Ты что это, паршивец, подумал, да как ты только мог, чтобы я матери, да как у тебя только язык повернулся...
  Он хотел ударить Николая в грудь, но тот успел перехватить его руку
  - Ничего я, папа, не подумал, а сказал то, что считал нужным.
  - Родному отцу такое, и кто, Миколка, я от тебя такого не ожидал, - он всегда считал Николая самым чутким из всех детей.
  Он сел на стул и обхватил руками голову.
  - Папа, простите меня, - Николай сам испугался, что натворил: он никогда не видел отца в таком разъяренном состоянии, - просто я тревожусь, что мама здесь живет одна, без вас...
  - В другой раз думай, что говоришь, - успокоился отец и уже без всякой обиды посмотрел на сына, - а что за мать беспокоишься - молодец.
  Вошла Елена Ивановна с большой миской льда и стала прикладывать его ко лбу мужа. Тот обнял ее за талию, прижался щекой к ее груди:
  - Мать у нас особенная, другой такой нет, - Илья Кузьмич многозначи-тельно посмотрел на сына.
  - Нет, - согласился Николай и, поцеловав их обоих, пошел к Илье.
  Илья прыгал на своем Солнышке через высокий барьер. Конь, весь взмыленный, никак не хотел брать заданную высоту и задевал верхнюю планку.
  - Ну, Солнышко, ну, пожалуйста, ты можешь запросто это перепрыгнуть.
  -Ты уже его замучил, - сказал Николай
  - Что ты понимаешь?
  - Дай мне попробовать.
  - На Солнышке?
  - На Солнышке, хотя нет, лучше на Норде. - Это был гнедой двухлетка, на котором Николай катался, когда приезжал в Ромны.
  - Он вовек не возьмет не только этот барьер, но даже самый малень-кий.
  - Иван, - крикнул Николай конюху, - седлай Норда и веди сюда.
  Норд вспомнил Николая, хотя тот давно на него не садился, - радостно заржал и уткнулся головой ему в плечо.
  - Хороший мой, умница, узнал, - ласково гладил его Николай. - Илья, у тебя есть сахар?
  - Есть.
  Брат вытащил из кармана несколько кусков колотого сахара. Николай дал Норду с ладони два куска, провел его по площадке, сел в седло и сделал еще несколько кругов. Норд косил глазом на препятствие, через которое прыгал Илья. Николай подвел его к этому препятствию. Мелькнула шальная мысль: "Перепрыгну - Лиза будет моей, не перепрыгну - забуду о ней навсегда", повернул коня в конец площадки, сильно нажал шенкелями и направил к препятствию. За полметра Норд оторвался от земли, подобрался и без малейших усилий перемахнул через него, даже не коснувшись верхней планки.
  - Ну и ну, - протянул с завистью Илья.
  - Уметь надо работать с лошадьми, - засмеялся Николай. - А что, братишка, поехали в лес?
  - Прямо сейчас? Поехали.
  Они рванули поводья и, обгоняя друг друга, помчались к видневшемуся вдалеке лесу, принадлежавшему помещику Сабурову. Перед лесом Николай остановился и оглянулся назад. Насколько хватало глаз, про-стиралась белая равнина степи, а за ней, в голубой дымке скрывался город.
  В лесу было тихо, только дятел упорно долбил еловые шишки, и какая-то птица выводила однообразную мелодию. Узкая, малонаезженная дорога петляла между деревьями, покрытыми сугробами снега. Стоило нечаянно задеть ветку, как на спину обрушивался целый снегопад. Братья громко смеялись, вспугивая дремавших наверху ворон. Птицы срывались со своих мест, кружили над ними и недовольно каркали.
  
  - Кыш, кыш, кыш, - весело махал на них рукавицами Ильюшка.
  
   Еще несколько метров, и дорога привела в еловый лес. Они остановились, чтобы полюбоваться деревьями, опушенными сверху донизу белоснежным кружевом.
  
  Обратно ехали шагом. Николай расспрашивал брата об учебе, его занятиях выездкой, конкуре - преодолении препятствий, о котором раньше не слышал. Этот новый вид спорта появился недавно и в России еще не получил широкого распространения. О нем Ильюшке рассказал конюх из сабуровской конюшни, ездивший со своим хозяином на такие соревнования среди кавалерийских офицеров в итальянский город Турин. В программу входили выездка, прыжки в ширину и через препятствия. Один капитан поставил сразу два рекорда: в широтном прыжке перепрыгнул 6 метров 60 сантиметров и взял барьер высотой в 2 метра 8 сантиметров.
  
  - А у тебя какая была высота, когда ты прыгал на Солнышке?
  
  - Около двух метров. В сентябре в Екатеринославе будут соревнования по выездке и в них включен одиночный силовой прыжок. Я собираюсь в них выступить.
  
  - Солнышко тебя подведет...
  
  - Не подведет. Он на что-то сердится или подкова сбилась, надо проверить.
  
  Николай был доволен собой. Он совсем не думал о Лизе, кроме той, неизвестно откуда возникшей в нем шальной мысли перепрыгнуть через препятствие. После обеда он играл с братьями в лото, вечером вместе с Гришей и мамой возился в оранжерее, натаскал туда из колодца две бочки воды.
  
  Утром отец предложил помочь ему с дровами, и они два дня кололи толстые березовые чурбаки, обмениваясь шутками и посмеиваясь друг над другом. От всех этих привычных с детства домашних дел было спокойно и радостно на душе.
  
  Все было хорошо, пока однажды вечером мама не села за рояль и не заиграла своего любимого Шопена. И все снова накатило на него: Лизино лицо, ее глаза, полные восторга, когда на благотворительном концерте он признался ей в своих чувствах. Никуда его любовь к ней не исчезала, только спряталась на время куда-то вглубь, чтобы выскочить в один прекрасный момент наружу и мучить с еще большей силой.
  
  Ему безумно захотелось ее увидеть. Все его завоевания были отброшены назад - он опять страдал и мучился, считал каждый день до отъезда и еле дождался, когда поезд отошел от Ромен. Всю дорогу он думал только о ней. Это было какое-то колдовское наваждение, справиться с которым смертному человеку не дано.
  
  
  
  ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
  
  
  ГЛАВА 1
  
  В первый день после каникул Николай, как обычно, пришел к Фалькам в пять часов. Сердце его радостно билось: сейчас он увидит Лизу. Он был уверен, что она испытывает то же самое нетерпение и найдет способ, чтобы им хоть мельком увидеться.
  
  Дверь открыла Сарра Львовна. Она, как всегда, приветливо улыбнулась и тут же на ее лице появилась несвойственная ей строгость.
  - Что-то случилось? - с тревогой спросил он.
  - Случилось, - сказала она, виновато опуская глаза. - Вчера у нас был начальник жандармского управления Богданович, хотел провести обыск из-за того, что у Лизы, якобы, собираются анархисты. Вас... он тоже назвал неблагонадежным. Вот... Григорий Аронович просил передать вам письмо.
  Николай вскрыл конверт. Фальк вежливо сообщал ему, что с 1 января он у них больше не работает.
  - Вот так сюрприз, - растерянно протянул Николай, никак не ожидавший такого поворота событий.
  - Надеюсь, вы сможете найти еще учеников. - Сарра Львовна старалась не смотреть ему в глаза. Но Николай уже взял себя в руки.
  
  - Позвольте мне подняться в класс, забрать свои книги.
  
  - Да-да, конечно. Аня! - крикнула она наверх, но девушка не откликнулась. - Не слышит или не хочет выходить, расстроилась, что вам отказали. И мне искренне жаль, что так получилось. Пройдите, пожалуйста, туда сами, Николай Ильич.
  Николай поднялся наверх и в глубине лестничной площадки увидел Лизу. Она взяла его за руку и повела в свою комнату.
  - Николай Ильич, миленький, - шептала она, не отпуская его руки и ви-новато заглядывая ему в глаза. - Простите меня, это все из-за меня получи-лось.
  - Лиза, - он неожиданно перешел на "ты". - Я же просил тебя порвать с анархистами.
  - Но ты тоже занимаешься политикой, - взвилась она и тоже перешла на "ты", что оказалось совсем нетрудно. - Богданович сказал, что ты находишься под надзором полиции и ждешь суда. Это правда?
  
  - Правда. Но ты - совсем другое дело. Зачем они тебе нужны эти анархисты или кто-либо другой? Ты из богатой семьи, у тебя талант, ты поешь, играешь на рояле, это должно быть для тебя главным в жизни.
  - Почему-то все хотят решать за меня - что мне делать. И ты туда же. - Она гневно сверкнула на него глазами, но, вспомнив, что произошло, совсем сникла. - Для меня главное - ты. Я люблю тебя, неужели ты этого не понимаешь? И богатая семья тут совсем не причем.
  
  Она обняла его за шею, прижалась щекой к его лицу. Он опять не смог с собой совладеть. Сжал ее в своих объятьях и стал целовать ее горячие, что-то ласково шепчущие губы, сам без конца повторяя, что безумно ее лю-бит и окончательно измучился. Все, что накопилось за эти дни, пока он ее не видел, пока страдал и боролся сам с собой здесь, в Екатеринославе, во время забастовки, и в Ромнах, прорвалось наружу.
  
  Где-то внизу громко хлопнула дверь. Николай отстранил ее от себя.
  
  - Прости, я должен идти.
  
  - Ты меня любишь?
  
  - Скажи еще раз, только как следует!
  
  - Моя родная девочка, я тебя люблю, сколько бы раз я это не повторял...
  
  - Как же нам быть дальше?
  
  - Давай договоримся так, - он поцеловал ее в глаза, наполнившиеся слезами, - мы оба должны окончить учебу. Я через два года получу диплом, и тогда мы сможем быть вместе, если, конечно, не будет суда. Тогда мне придется бежать из города.
  
  - А как же я?
  
  - Об этом пока не думай.
  
  - Мы будем хотя бы встречаться?
  
  - Видишь, как Григорий Аронович отреагировал на сообщение Богдановича обо мне. Вряд ли ему понравится, если мы будем встречаться.
  
   - Целых два года не видится?
  
  - Что-нибудь придумаем, - он еще раз поцеловал ее и пошел в соседнюю комнату за книгами.
  
  Когда он уже спустился вниз - Лиза слышала по шагам на лестнице, она вспомнила об Афродите, вынула ее из шкафа и крикнула ему сверху:
  
  - Николай Ильич, подождите. Я должна вам кое-что отдать.
  
  Он остановился и смотрел, как она тоненькая, в узкой черной юбке, в белой блузке с высоким воротником, буфами и разными немыслимыми кружевами и тренами, неприлично красная от его поцелуев, но от этого еще более красивая, спускалась вниз. Он шепнул ей на ухо: "Посмотри на себя в зеркало". Она подошла к большому зеркалу в серебряном резном окладе и испуганно закрыла лицо руками, чуть не уронив коробку с Афродитой, быстро сунула ее в карман его пальто.
  
  - Это мой подарок на Новый год - не сумела тогда отдать. Будет хоть немного напоминать обо мне.
  
  
   ГЛАВА 2
  
  Лиза сошла с ума, потеряла сон и аппетит, и под предлогом, что у нее болит горло, перестала ходить в гимназию и заниматься музыкой. За неделю она сбросила несколько килограммов и осунулась в лице. Все признаки любовных переживаний были налицо. Сара Львовна, хотя и предположила в день посещения их дома Богдановича, что Лиза влюблена в учителя, сейчас над этим даже не задумалась, настолько они все были озабочены состоянием ее горла и голосовых связок, и срочно призвала на помощь доктора Земскова. Тот нашел ее горло вполне здоровым, предполо-жил, что она переутомилась от занятий, и посоветовал Сарре Львовне подержать ее две недели дома. Однако опытный врач сразу понял, в чем дело, и, когда по его просьбе Сарра Львовна пошла в кабинет мужа за чернилами, спросил Лизу:
  
  - Милая барышня, скажите мне как на духу: вы влюбились?
  
  - Николай Николаевич, - жалобно протянула Лиза, - только маме не говорите, мне очень плохо.
  
  - Я вам выпишу успокоительные таблетки, они вам помогут.
  Побыв несколько дней дома, Лиза обдумала свое положение и немного успокоилась. В конце концов, ничего особенно страшного не произошло: Николай ее любит и сказал, что после окончания учебы они смогут быть вместе, надо только подождать. Несколько раз они с ее близкой подругой Лялей Зильберштейн ходили к Горному училищу караулить Николая после занятий, но ни разу не встретили его. Ляля была в восторге от влюбленности подруги. Ей это казалось так романтично, особенно, когда в очередной раз, простояв впустую целый час на сильном морозе, Лиза в слезах проговорила:
  
  - Раз так, я перееду к нему жить!
  
  - К взрослому мужчине, - ахнула Ляля. - А родители?
  - Что родители? Я люблю его, и они ничего не смогут сделать.
  Это совершенно невероятное решение еще больше ее успокоило, и они перестали с Лялей дежурить около училища. Еще бы! Ее вожатым сейчас был только Макс Штирнер, шептавший на ухо, как Демон шептал Тамаре:
  
  Она выбросила успокоительные таблетки, прописанные доктором Зем-сковым, и усиленно взялась за учебу в гимназии и с домашними учителями.
  
  С Иннокентием они теперь встречались редко. Его опасения, что после визита к Фалькам Богдановича начнутся массовые аресты, оказались напрасными, и группа, обеспеченная теперь оружием, стала решительно действовать. Только за две недели января было убито около 20 чинов полиции и различного рода начальства и мастеров предприятий, особенно свирепствовавших во время забастовки.
  
  Газеты со слов полицмейстера Машевского обвиняли в этом эсеров и эсдеков, но выпущенная по этому поводу "Заявление" группы поставило власть города перед очевидным фактом: в Екатеринославе появились люди еще более опасные, чем другие революционеры.
  
  "Наконец-то, после упорного молчания динамит заговорил, - говорилось в "Заявлении", составленном Эриком. - Брошен вызов власть и капитал имущим. Сделано первое предупреждение... Вампиры труда поймут, что с этого момента их нахальное торжество нарушено раз и навсегда. Что всюду и всегда рука мстителя-анархиста будет висеть над ними, словно дамоклов меч, готовая опуститься, то здесь, то там, застигнув врасплох и на роскошном пиру, банкете или в клубе и на многолюдной улице, в карете, поезде, в соборе во время службы или, наконец, у себя дома... Довольно наслаждались спокойствием! Довольно сосали нервы, пили кровь пролетариата! Час расплаты настал. Слава борцам, поражающим проклятых гиен, снимающих их с шеи народной. Отныне пусть они знают, что у нас с ними будет только один язык - покушения; и мы станем посылать им только одни прошения - динамитные бомбы... Жизнь нас многому научила. Она показала нам во всей наготе, во всем безобразии капиталистическую эксплуатацию. Она сорвала маску с личины капитала и государства. Она обнажила наши сочащиеся раны и сорвала с наших глаз повязку. Мы узнали теперь, что не на кого надеяться рабочему люду, как на самого себя. Мы пошли на борьбу. Измученные, страдая от голода, изби-ваемые и расстреливаемые войсками - мы поняли, наконец, что нам делать - убивать и наказывать каждого, кто осмеливается поднять на рабочего руку, кто не хочет прислушиваться к его голосу, кто заставляет его нищенствовать и голодать. Пусть же пионеры-борцы идут и поражают сытых! Пусть начинается народная расправа! Пусть к голосу Равашоля, Вальяна, Анри, Фарбера и других присоединяться новые голоса безымянных героев. Пусть эти единичные акты выльются мало-помалу в бурный поток революции, уносящий с собою все обломки буржуазного общества... Поэтому вперед, на борьбу...".
  
  Главными заводилами во всех акциях были Окунь, Зубарев и Марголин. Андрей временами куда-то таинственно исчезал и, вернувшись обратно, рассказывал о делах анархистов в других городах, с которыми он, видимо, участвовал в каких-то крупных "эксах". Через него знали всех главных "героев" в Одессе, Киеве и Белостоке. Имя белостокского анархиста Саши Бейлина не сходило у всех с уст. О нем, как и о Нисане Фишере, ходили легенды.
  
  И вот Саша, по просьбе Андрея, собственной персоной объявился в Екатеринославе, передал Иннокентию целый чемодан литературы и сказал, что готов оказать группе любую помощь. Для начала решили провести собрание небольшого актива.
  Накануне этой встречи Иннокентий забежал к Лизе, чтобы ее тоже позвать, но никак не мог поговорить с ней - Сарра Львовна не сводила с него подозрительных глаз и ни на минуту не оставляла их одних. Ему пришлось целый час рассказывать тетушке о здоровье ее сестры Лии и принять участие в семейном чаепитии. - Хочешь познакомиться с Сашей Бейлиным? - шепнул он Лизе, улучив момент, когда Сарра Львовна вышла в кухню.
  - Конечно, хочу.
  - Приходи завтра в пять к Пизовым.
  - Поздновато, - сказала Лиза, - отец требует, чтобы мы в четыре были дома, но ладно, ради Бейлина можно и рискнуть.
  Теперь они с Анной из гимназии сразу шли домой, обязательно встречая где-нибудь по пути Зинаиду. Та каждый раз делала удивленное лицо и, удостоверившись, что они вдвоем и идут домой, направлялась в другую сторону.
  - Аннушка, - сказала Лиза сестре на следующий день по дороге в гимназию, - я сегодня после уроков немного задержусь, ты пойдешь домой одна и скажешь маме, что я скоро приду.
  - Ты будешь в гимназии?
  - Нет.
  - Тогда мне жаль Зинаиду, она тебя будет зря караулить на улице.
  Лиза пришла к Пизовым на час раньше назначенного времени. Мать и дочь занимали небольшую двухкомнатную квартиру в своем собственном доходном доме, который им недавно достался в наследство от какого-то родственника. Евгения Соломоновна к приходу гостей делала на кухне вареники с творогом. Целая гора их уже возвышалась на большом блюде.
  
  - Поешь, - предложила она Лизе, - ты, наверное, голодная.
  Лиза не хотела есть, но, чтобы не обижать хозяйку, положила на тарелку несколько штук вареников и пошла в столовую, служившую одновременно кабинетом Софьи. Здесь повсюду были книги: в шкафах, на этажерках, письменном и обеденном столах, стульях и двух банкетках, придвинутых к окнам. Лиза стала освобождать от них большой круглый стол и стулья, перекладывая все на письменный стол.
  Взгляд ее упал на фотографию красивого мужчины, стоявшую в боль-шой рамке рядом с настольной лампой. Иван Божко - Сонина любовь. Она погладила фотографию своими длинными тонкими пальцами. Иван ей напоминал Николая - такое же умное, мужественное лицо и ясный, открытый взгляд. Был социалистом и стал анархистом. Вот бы и Коля так.
  Лиза задумалась и не слышала, что ее из кухни зовет Евгения Соломо-новна.
  - Ты меня не слышишь, - недовольно спросила та, входя в комнату, - я зову тебя уже десять минут. Скоро все соберутся, а стол не накрыт. Вынимай из буфета посуду.
  - Много придет народу?
  - Человек двенадцать. Соня точно не сказала, и сама где-то запропастилась, а обещала придти раньше. Честно тебе сказать, Лиза, после гибели Ивана я все время живу в страхе, боюсь каждого звонка в дверь, а на улице в любом прохожем вижу шпика. А ты не боишься?
  - Не знаю, Евгения Соломоновна. Я об этом не думала.
  - К Сонюшке приезжала в прошлом году, еще до взрыва в кафе Либма-на, Ольга Таратута. Эта ничего не боится. Лицо - каменное, никогда не улыбается. Ведь подумать только: кинуть в людей бомбу, и рука не дрогнула. Хорошо если отправят на каторгу, а если повесят?
  - Наверное, каждый из нас должен быть к этому готов.
  - Что ты такое говоришь? Ты-то еще совсем молодая.
  - Мало ли какие бывают обстоятельства.
  Пизова недовольно покачала головой. Лиза на нее разозлилась - зачем надо было затевать этот пустой разговор. Сама она себе не раз задавала такой же вопрос: могла бы она, как Ольга, бросить бомбу в людей или по заданию группы убить человека? И честно отвечала себе: нет, не могла бы. Вообще ее смущало, что она в группе ничего не делает, только время от времени выдает Иннокентию деньги, которых по-прежнему не хватало, несмотря на разные "эксы". Зато у группы теперь было оружие, небольшая типография и две конспиративные квартиры, кроме Пизовых. В одной из них находился ручной станок, другую - он собирался отдать Зубареву для приготовления бомб.
  Раздался звонок. Евгения Соломоновна вздрогнула и поспешила в коридор. Пришел Иннокентий с незнакомым молодым человеком и девушкой. Парень все время шутил, а девушка громко смеялась, закидывая назад голову и тряся мелкими кудряшками черных волос. Лиза стояла в дверях комнаты, внимательно их разглядывая. Молодой человек увидел ее и удивленно присвистнул.
  - Тю, а это что за дивное создание?
  - Лиза, - позвал ее Кеша, - иди знакомиться. Моя двоюродная сестра Елизавета, а это - наши товарищи из Белостока: Ита Либерман и Саша Бейлин.
  Саша был очень худой, весь какой-то заросший, черный, как грузин, с орлиным носом и совершенно неправдоподобными на этом фоне голубыми глазами. С этим его не совсем опрятным внешним видом не вязался синий пиджачный костюм с иголочки, модный галстук в полоску и блестящие ботинки.
  Саша нагло смотрел на Лизу и не трогался с места, несмотря на то, что Ида сильно дергала его за руку.
  Лиза смерила его презрительным взглядом и пошла на кухню помогать Пизовой.
  Наконец, пришла Софья вместе с Сережей Войцеховским: Лиза давно уже заметила, что Сергей неравнодушен к Соне. Соня сруза ушла на кухно помогать матери.
  
  Вскоре появились все остальные приглашенные: Андрей Окунь, Федосей Зубарев, Наум Марголин, Матвей Коган, Вася Доценко, Олек Чернецкий, Янек Гаинский, Степан Седенко, Эдик Черепинский и двое новых товарищей с Амура - Павел Гольман и Семен Трубицын.
  По всей квартире разносился сладкий запах печеного творога. Каждый, кто приходил, говорил: "Вкусно пахнет!"
  
  - Сначала обедать, - сказала Софья и усадила всех за стол.
  Рядом с варениками появились три бутылки вина, разная закуска и фрукты. Софья расставила бокалы, Бейлин взялся разливать вино. Он был неутомим: произносил тосты, шутил, рассказывал одесские анекдоты, изображая в лицах торговок и еврейских знатных дамочек, так что все громко смеялись. В нем все играло: глаза, щеки, уголки рта, лоб и даже подбородок, который каким-то образом менял свою форму - то был круглый, а то квадратный, что придавало его лицу разное выражение.
  И совсем уже было удивительно, когда он вдруг стал очень серьезным и прочитал стихотворение Лермонтова "Гляжу на будущность с боязнью, гляжу на прошлое с тоской", вложив в него столько искреннего чувства, что бедная Софья заплакала, вспомнив своего Ивана, и ушла в другую комнату. Саша смутился и, чтобы всех рассмешить, стал читать незнакомое Лизе стихотворение Апухтина о сумасшедшем - откуда он только все это знал, изображая так натурально безумие человека, что навел на присутствующих еще больше тоски и ужаса.
  
  Бейлин этого не заметил, взял из вазы самое крупное яблоко и пошел в другой конец комнаты.
  
  - Лиза, смотрите, - крикнул он оттуда, положил яблоко на шкаф, вытащил из кармана нож, отошел к противоположной стене и через весь стол и всех сидящих за ним метнул нож в яблоко. Все испуганно ахнули. Нож попал в самую середину яблока и разрезал его пополам.
  - Я тоже хочу попробовать, - вскочил Вася Доценко, у которого азартно заблестели глаза.
  - Прошу вас не надо, - испугалась Евгения Соломоновна. - Вы испортите шкаф... или в кого-нибудь попадете.
  - Вы что думаете, я промахнусь, - зло сказал Василий, схватил яблоко и пошел к буфету.
  Лиза вышла из комнаты. Ей не понравилось такое глупое хвастовство полупьяных гостей. Следом за ней тут же появился Саша и подошел к ней почти вплотную, так что ей пришлось отступить назад. Он приблизился еще, и Лиза снова отступила, уткнувшись спиной в стену.
  - Что же дальше, - сказал этот наглец, уперся в стену руками, и его ух-мыляющееся лицо оказалось совсем рядом с Лизиным.
  - Кеша! - громко крикнула Лиза.
  Из комнаты выскочила Ита, ударила Сашу по руке, что-то сказала ему на ухо, и тот, недовольный, пошел за ней в комнату.
  - Давайте перейдем к делу, - сказал Иннокентий, догадавшись по Лизиному лицу, что в кухне произошло что-то неприятное для нее. Все снова уселись за столом.
  Иннокентий стал говорить о том, что после декабрьской стачки у них был временный перерыв в агитационной работе, теперь уже можно потихоньку ее возобновлять. Лиза незаметно наблюдала за Бейлиным. против мере того, как Иннокентий углублялся в подробности предполагаемых мероприятий, лицо его вытягивалось, брови сдвигались к переносице, желваки на шее судорожно вздрагивали. Ему явно не терпелось перебить Кешу и броситься в бой. Наконец, он не выдержал, резко вскочил и заявил, что анархисты - не большевики, у них никаких планов нет и быть не может. Каждый уважающий себя анархист должен жить и действовать сам по себе.
  - Ты не прав, - возразил ему Иннокентий, - мы уже завоевали авторитет среди рабочих, люди к нам охотно тянутся.
  - Я тоже не против агитации среди рабочих, но терпеть не могу вашу демагогию.
  - Тогда нечего было сюда приходить, - не выдержала Лиза, и все с удивлением посмотрели на нее - как она могла такое сказать самому Бейлину.
  
  Саша побледнел и схватился за карман. Тут же вскочила сидевшая ря-дом с ним Ида и, чтобы успокоить его, ласково поладила его по руке.
  - Деточка, - Саша зло сверкнул глазами в сторону Лизы, - я берегу свое и ваше время. Ставлю пари - через неделю я перетяну на свою сторону рабочих любого завода, называйте какого.
  - Трубного, - поспешил сгладить ситуацию Окунь.
  - Трубного, так трубного. Кто разобьет со мной пари, ставлю на кон 100 рублей.
  
  Никто ему не ответил.
  - Желающих, как вижу, нет. Значит, все уверены в моем слове. А вы, деточка, приходите завтра к воротам Трубного завода и послушайте, что я там буду говорить. А теперь всем мое почтенье.
  Он резко отодвинул стул. Видя такой поворот дела, Иннокентий расте-рялся. Андрей и Федосей вскочили, чтобы последовать за Сашей.
  - Нет-нет, не сейчас - я иду по своим делам.
  Ита тоже поднялась.
  - И ты оставайся, - он положил ей на плечо руку и посадил обратно на стул, окинул взглядом всю компанию, подошел к Лизе и чмокнул ее в щеку. Лиза хотела возмутиться, но он уже исчез.
  Без Саши напряжение спало, все сразу заговорили, перебивая друг друга. Наум сказал, что и без Бейлина в Екатеринославе сделано достаточно много.
  - Нам удалось нагнать страх на полицию, нас все боятся.
  - Перечисли хоть несколько человек, которых мы убрали, - предложил ему Олек Чернецкий.
  - Пожалуйста: организатор охранного отделения на Амуре Кальченко, начальник стражников Морозов, жандармский вахмистр Коваленко. Думаю, человек 50 полицейских и жандармов общими усилиями отправили на тот свет или тяжело ранили. Последние вряд ли захотят вернуться обратно. Молодцы ребята из Амурской группы. Семен, наконец, убрал эту мерзость в поселке - шпика Суслова.
  - Кажется, он остался жив, - заметил Войцеховский.
  - Жив, да так напуган, что больше никуда не сунет свой длинный нос, - усмехнулся Трубицын.
  - Не забывайте, что и мы потеряли многих людей, - печально произнесла Софья. - Мне жалко Марию Купко и Рахиль Равич, им не было еще 18. Говорят Марию, в тюрьме пытали и насиловали.
  - Здесь, в Екатеринославе?
  - В Кременчуге.
  - Что-то я ничего не слышал о ней, - удивился Гаинский.
  - Она оказалась соучастницей Тихона Курника, помните, был у нас такой беглый солдат? Они поехали вдвоем в Кременчуг, наверное, за "эксом", и Тихон там застрелил на улице двух полицейских. Об этом писали все газеты. Его поймали прохожие. Марии удалось скрыться. Ее задержали на Амуре, опознав в ней спутницу Курника, и отправили в Кременчуг по месту преступления.
  
  - Действительно, жаль девчонку, - согласился Янек, - а что стало с Ти-хоном?
  - Приговорили к смертной казни, но потом заменили на бессрочную ка-торгу.
  - Будем надеяться, что он сумеет оттуда сбежать, - сказал Иннокентий, встал из-за стола и взял ведение собрания в свои руки. - Должен, к сожалению, отметить, что больше всего наших людей пострадали из-за мелких "эксов", которые лично я рассматриваю как наживу в свой карман. Другое дело - когда деньги идут в общий котел. Вот Павел Гольман, Яша Коноплев, Семен Трубицын, Олек Чернецкий и другие товарищи ог-рабили сборщика казенной винной лавки и взяли 6,5 тысячи рублей. Часть денег раздали бедным, остальные пошли на устройство крупной типографии, где мы теперь можем печатать не только листовки, но и бро-шюры, причем большим тиражом.
  
  - Та, что в Крыму?
  - Да, в Орианде - "Гидра". Если кто о ней еще не знает, расскажу в двух словах. Тот самый Курник, о котором только что шла речь, всю прошлую зиму прятался в гроте, недалеко от дворца. Место ему показалось вполне безопасным, и он посоветовал нам устроить в этом гроте типографию. После Манифеста 17 октября вся территория царских имений в Крыму открыта для свободного доступа, естественно, пока не приедет отдыхать императорская семья, и охрана ослаблена. Саша Мудров и Тит Липовский туда съездили, все кругом обследовали, проследили за полицией. Место, действительно, удачное, единственно, что в сам грот трудно попасть, и оборудование пришлось спускать на веревках. Ребята там сейчас живут и готовятся к работе. Будем печатать брошюры Бакунина, Кропоткина, Гогелии, Гравы, Малетисты и других крупных анархистов. Эрик предложил издавать свой собственный журнал и готовит материалы к первому номеру.
  - А как он будет называться?
  - "Бунтарь". В нем мы думаем публиковать теоретические статьи, дис-куссионные материалы, информацию о работе групп из других городов. Каждый из вас может предложить что-то еще... Обязательно в первом номере поместим гимн анархистов, который написал в тюрьме Федя Фомин. Еще вопросы будут? - Он оглядел собравшихся. - По-моему, с типографией все ясно. Теперь вернемся к текущим делам.
  И к неудовольствию нахмурившегося Андрея Иннокентий стал рассказывать о предстоящих весенних митингах и собраниях, попутно назначая за них ответственных. Никто ему не возражал. Даже Андрей промолчал, когда Иннокентий поручил ему отвечать за охрану двух первых мероприятий.
  Обратно Лиза возвращалась с Итой. Та ее ничуть не ревновала к Саше, наоборот, убеждала ее в том, что он очень хороший и на него не стоит обижаться.
  - Почему же он так нагло себя ведет?
  - Слаб до женского пола. Я у него тоже хожу так, в подружках, у него есть жена. Рассказать, как мы познакомились?
  - Расскажи!
  - Прихожу однажды вечером домой, зажигаю свет и вдруг вижу: на меня наставлены два револьвера. Я от страха чуть не упала в обморок, а он только хохочет: "Я у тебя поживу несколько дней, мне сказали - тут на-дежное место". Я держусь за сердце, вот-вот упаду, так напугалась. Еле выдавила из себя: "Кто вы такой?" С него, как с гуся вода, опустил свои шпалеры, взял меня на руки и потащил в постель, а у меня нет сил сопро-тивляться. Вот так мы и стали с ним вместе. Иногда побегает где-то на стороне и снова ко мне возвращается. Я за ним в огонь и в воду. Горячий, отчаянный и страшно везучий. А везет ему, знаешь почему? - Ита таинственно понизила голос
  - Почему? - также тихо спросила Лиза, заинтригованная ее рассказом.
  - Он обладает гипнозом, - торжественно выпалила Ита. - Сама однажды видела, как он подошел к городовому и стал смотреть ему так проникновенно в глаза, как удав, - есть такие в пустыне, гипнотизируют человека или зверя своим взглядом, а потом заглатывают. Вот и Саша так. Лицо у городового меняется: становится добрым, мягким, губы расплываются в улыбке, - и протягивает Саше револьвер. В другой раз у меня на квартире двое жандармов устроили на него засаду. Я сижу на диване, трясусь от страха. Он входит и сразу ко мне: "Иточка, мой котик!" Эти двое выскочили из-за занавесок, схватили его и поволокли на улицу. Я к окну, знаю, Сашу просто так не возьмешь. Через минуту смотрю: он уже стоит в стороне, те двое держат в руках его пальто и не могут понять, в чем дело, а он строит им рожи и хохочет.
  Лиза больше не видела Сашу, да, признаться, несмотря на восторженные рассказы Иты, не имела желание встретиться с ним еще раз. Иннокентий некоторое время спустя сказал ей, что Бейлин тогда на встрече у Пизовых погорячился, они еще раз с ним виделись, и он взялся вести на Трубном заводе кружок и прочитать ряд лекций на Амуре и в Нижнеднепровске.
  - Ты бы слышала, как он говорит, - с восхищением рассказывал брат, - зажигает своим азартом слушателей. Я был на одной его лекции. Куда там Штейнеру и даже Рогдаеву! У него какой-то особый дар гипнотизера. Скажи он людям в эту минуту: "Надо пойти и умереть", и они все, как один за ним пойдут. Рабочие не хотели его отпускать, и он стал им читать отрывки из "Кому на Руси жить хорошо!" Некрасова. Вся аудитория замерла. Я пришел домой, и мне захотелось перечитать эту поэму. Он же еще поет, говорят, получил музыкальное образование.
  Но Сашу ненадолго хватило заниматься пропагандистской работой. Его душа требовала горячих дел. Выполнив свое обещание "обработать" рабочих Трубного завода и организовать там анархистский кружок, принялся за "эксы". Он не стал приглашать Андрея и его товарищей, чем страшно их обидел, сколотил группу из неизвестных людей, и с этой группой, а чаще всего вдвоем или втроем, как рассказывали очевидцы, нападали на городовых, врывались в магазины, опустошали лабазы на рынках и склады в речном порту. Полиция сбилась с ног, пытаясь их поймать, но Саша и его товарищи были не уловимы: сегодня они ограбили магазин на Екатерининском проспекте, завтра - в Чечелевке, а послезавтра напали на городовых в Каменке или Нижнеднепровске.
  Про ограбление ими поездов ходили фантастические рассказы, в чем немало постарался репортер "Приднепровского края" Тимофей Горбунов, оказавшийся, якобы, одним из пострадавших. По его словам, бандиты в количестве трех человек, угрожая бомбами, остановили поезд, в котором он тоже ехал, посреди степи и обчистили пассажиров первого класса до по-следней ниточки. Сам автор лишился портмоне, швейцарских ручных часов и пенсне в золотой оправе на шнуре. "Прошу вас, господа, - восклицал Горбунова в конце своей статьи, - если увидите в ломбарде или скупочной лавке пенсне в золотой оправе, на черном шелковом шнуре, знайте, что это мое пенсне, и обязательно мне об этом сообщите".
  Репортер привел мнение полицмейстера Машевского, что, судя по по-черку поведения бандитов, одним из них мог быть белостокский анархист Самуил Бейлин, который в своем окружении больше известен, как Саша Шлюмпер.
  
   Андрей, Федосей и Наум были обижены тем, что Бейлин ими пренебрег и набрал в помощники неизвестных людей. К тому же им не понравился такой разгул самого настоящего бандитизма. Сами они по-прежнему были больше настроены на политические акции. И хотя власти в связи с Сашиными грабежами увеличили в городе и рабочих поселках количество городовых и солдат, продолжали свои акты возмездия.
  Павел Гольман узнал от знакомого железнодорожника, что на днях в Екатеринослав ночью прибывает поезд с комиссией во главе с министром путей сообщения. Комиссия уже целый месяц разъезжает по городам, интересуется работой железнодорожников, их политическими взглядами и пачками увольняет неугодных, особенно тех, кто активно участвовал в октябрьских и декабрьских событиях прошлого года. В Екатеринославе с тревогой ожидали ее приезда. Гольман рассказал о комиссии Марголину и Трубицыну, и те загорелись желанием взорвать вагон с высоким начальством. К ним присоединились Андрей и Федосей.
  Вечером накануне теракта все пятеро собрались в мастерской Игоря. Павел нарисовал схему железной дороги
  - Министр будет ехать во втором вагоне. Вскоре после станции "Пост-Амур" есть поворот, где поезд замедляет ход. В этот момент и надо бросить бомбу. Если с первого раза попасть не удастся, придется по-вторить.
  - По-моему, отличная идея, - сказал Андрей и пошел в угол, за иконы, смотреть, сколько там лежало бомб.
  - Пять штук, - сказал он довольный. - Я одну забираю, еще две возьмите кто-нибудь. Во сколько встречаемся?
  - В 12 ночи за зданием станции, там есть пивной ларек. Оттуда до поворота минут двадцать ходьбы, - сказал Павел. - Бомбы мы возьмем с Трубицыным. Три штуки вполне хватит, остальные пойдут на другие дела. Федосей, у тебя есть еще что-нибудь в запасе?
  - Только две. За мной соседи по дому стали следить, я давно говорю Иннокентию, что мне нужно помещение.
  - Об этом потом, - остановил его Наум. - Все возьмите с собой оружие, может пригодится.
  Наум и Павел пришли на два часа раньше других, чтобы посмотреть, откуда удобнее вскарабкаться на высокую насыпь и куда бежать в случае преследования. В полночь подошли остальные. Время тянулось нескончаемое долго. Почему-то прошел вне расписания товарный поезд, шел очень долго, бесконечно тянулись платформы с углем и большими ящиками.
  - Специально пустили перед министром для пущей безопасности, - предположил Павел, всматриваясь вдаль.
  Маленькими точками виднелись в темноте огни станции "Пост-Амур". Опять прошел товарняк и также шел бесконечно долго, выматывая всю ду-шу.
  - Пашка, ты что-то напутал, - смачно сплюнул под ноги Трубицын. - Уже начинает светать, надо уходить...
  - Видимо, произошли изменения, - смутился Павел. - Странно, ребята бы меня обязательно предупредили.
  - Что же, мы зря сюда пришли? - сказал Федосей. - Надо тряхнуть лю-бой поезд, который сейчас пойдет. По-моему, в это время идет курьерский из Москвы.
  - Правильно, - обрадовался Андрей, который после взрыва одесского парохода чувствовал себя в этом деле настоящим спецом, - надо бросить в первый вагон, там ездят одни буржуи.
  Вскоре вдалеке послышалось пыхтенье паровоза, который замедлял на повороте ход.
  - Мы пойдем вдвоем с Пашкой, - сказал Федосей и направился к насыпи. Павел полез за ним. Они поднялись только до середины - дальше в начинающемся рассвете их могли заметить.
  Первый вагон медленно проплывал над головой. Резко запахло паро-возной гарью и соляркой. Федосей размахнулся и метнул вверх свою бомбу. До вагона она не долетела и даже не взорвалась. Павел полез выше, к самым рельсам, встал во весь рост и бросил бомбу в следующий вагон. Зазвенели стекла, послышались крики людей, но вагон остался цел и невредим, и поезд продолжал все также медленно двигаться вперед. Зато осколки от взрыва полетели прямо на них и ранили Павла в ногу. Он упал и покатился вниз по насыпи.
  Друзья бросились к нему. Он был без сознания. Вся левая нога внизу у него была разворочена, из разорванных брюк торчали обломки костей и мясо, сапог набух от крови. Зубарев взвалил его на плечи, раненый от резкого движения пришел в себя и громко застонал.
  - Куда его? - посмотрел на друзей Федосей. - Кажется, дело дрянь.
  - В больницу, - неуверенно предложил Трубицын, - иначе умрет.
  - В больнице сразу сообщат в полицию и арестуют.
  - Мы его оттуда вытащим. Опять замолк, не умер?
  Андрей потрогал лоб Павла.
  - Весь горит. И кровь все течет.
  Он снял с себя ремень и перетянул ногу Павла выше колена.
  Они вышли на пустое шоссе и двинулись в сторону поселка. Вскоре их догнал извозчик. Друзья остановили его. Увидев человека в крови, здоровый придурковатый детина в рваном армяке наотрез отказался их сажать. Зубарев вытащил браунинг, помахал им перед лицом извозчика:
  - Это ты видел?
  - Куда везти-то? - сказал тот угрюмо.
  - В городскую больницу, там врачи хорошие.
  - Так это далеко, ваш товарищ помрет.
  - Делай, что говорят
  Наум, Андрей и Федосей сели рядом с Павлом. Семен взгромоздился на козлы рядом с извозчиком и всю дорогу усиленно подгонял его, не вынимая руки из кармана.
  В больнице они сдали Павла дежурному врачу, вышли на улицу и, пря-чась за толстый ствол дуба на противоположной стороне, стали ждать, что последует дальше. Прошло два часа - все было тихо. К больнице уже стягивались люди: врачи, медсестры, посетители. Несколько раз подъезжали кареты скорой помощи.
  Ровно в девять показалась полицейская пролетка. Из нее вышел офицер в сопровождении двух жандармов. Офицер внимательно посмотрел по сторонам, как бы почувствовав, что кто-то из сообщников должен быть тут рядом и, не обнаружив ничего примечательного, направился к зданию.
  Друзья продолжали ждать. Обратно вернулся один офицер, жандармы остались охранять Павла.
  Неудача с поездом друзей не остановила. Наоборот, им хотелось быстрей реабилитировать себя в глазах группы. Через три дня, теперь уже вчетвером, захватив оставшиеся в мастерской иконописца бомбы, они отправились на Амур бомбить казачьи казармы. Расчет был простой: они бросают в казармы бомбу в 8 килограммов, испуганные казаки выскакивают во двор, и они их тут же накрывают второй бомбой.
  Однако первая бомба до здания не долетела - попала в забор, а казаки, услышав взрыв, наоборот, попрятались в казармах. Обескураженные таким поворотом дела, друзья вынуждены были поспешно скрыться, так как к месту происшествия уже летели конные городовые.
  В начале февраля Зубарев прямо на улице напал на мастера завода Эзау Филипенко и тяжело ранил его. Через несколько дней он и Олек Чернецкий бросили в Каменке две бомбы в полицейский участок. Раненых не было, но среди полицейских поднялась паника. Вскоре Олек в той же Каменке один напал на трех городовых: одного убил, остальных тяжело ра-нил. Через день его выследили на квартире, где он прятался у своей знакомой, и ночью пришли с обыском. Олек выскочил в окно и, отстреливаясь, тяжело ранил помощника пристава и казачьего сотника.
  В Нижнеднепровске, наконец, удалось расквитаться с начальником тяги железной дороги Федоровым, отличившимся особой жестокостью во время октябрьских событий прошлого года. Он тогда нагло заявил рабочим, что "мясо стачечников будет валяться по всем улицам". На дело пошли Трубицын, Войцеховский и Макар Коханенко.
  Подкараулив Федорова на улице, убили не сразу, а разыграли целое представление. Трубицын кинулся к нему в ноги и стал плакать, что его семья голодает, прося дать ему "не денег, нет - разве можно, а хоть какую-нибудь работу". Федоров пхнул его ногой в грудь и обозвал "грязной свиньей". Семен отполз назад. К Федорову тут же подскочили Сергей и Макар и в упор расстреляли его.
  
  Володя Кныш безуспешно охотился за директором завода Эзау Пинслиным, который теперь везде появлялся в сопровождении усиленной охраны. Но неожиданно в этом повезло Окуню. Проходя как-то днем по многолюдной Озерной улице, он увидел в пролетке Пинслина. Рядом с ним находилась только его жена. Андрей тут же выхватил браунинг и выстрелил в него, но не убил, а ранил в плечо. Пинслин закричал диким голосом и стал звать на помощь.
  
  Андрей подскочил к нему, чтобы выстрелить еще раз, но тут жена директора заслонила его собой и умоляюще вытянула вперед руку. На секунду Андрею показалось, что перед ним Ванда Козловская - такая же маленькая и хрупкая. Он сплюнул от досады и быстро растворился в толпе, растерянно взиравшей на эту сцену.
  Их анархистской группе пока относительно везло. После декабрьской стачки во всех екатеринославских партиях прошли массовые аресты. У эсдеков почти полностью были арестованы их большевистский комитет и Совет депутатов. Эсеры и бундовцы также сильно пострадали. Заседавшие день и ночь суды чуть ли не каждый день отправляли в Сибирь по 30 - 50 человек. А их анархистская группа теряла людей в основном на "эксах".
  И вдруг в начале февраля у себя на квартирах были арестованы сразу десять человек. У каждого что-то было обнаружено - запрещенная литература, корзины с листовками и прокламациями, инструкции и схемы для приготовления бомб. В их число попали Макар Коханенко, Савва Шерстюк, Гаврила Голубь, Веня Равич, связные Белла Лившиц, Ирина Звонова и Дора Чумак, Богдан Ступка, взявшийся, как и Зубарев, самостоятельно собирать бомбы, братья Ефим и Феликс Виннер.
  Через неделю забрали еще восемь человек. По странному совпадению все это произошло сразу после того, как из Женевы пришел большой багаж с литературой, и людям были розданы листовки, брошюры, а некоторым - чертежи с полным описанием изготовления бомб. Они не успели их еще надежно спрятать, и были найдены при обысках. Не было сомнений: в их рядах завелся провокатор.
  В середине февраля в Аптекарской балке удалось собрать большой митинг всей городской группы (без анархистов из поселков). Пришло также много сочувствующих или желающих послушать, о чем будут говорить анархисты. Заранее, по опыту эсдеков (у них тоже было чему поучиться), были намечены темы выступлений: о положении рабочих на заводах, взглядах анархистов на аграрный вопрос, отношении к другим партиям, связях с крестьянами и солдатами.
  Иннокентий, выступавший по первому вопросу, побывал перед этим на всех крупных заводах: Брянке, Эзау, Гантке, Трубном и скрупулезно собрал сведения о всех несчастных случаях на рабочих местах, смерти по инвалидности, издевательствах мастеров и других случаях, от которых у него самого волосы встали дыбом. На Брянке рабочих, простоявших 12 часов около печи, мастера заставляли еще два часа очищать траншеи от шлаков, а в одном цехе начальник приставал к молодым работницам и принуждал сожительствовать с ним.
  Кроме Иннокентия, подготовились Эрик, Софья Пизова, Семен Труби-цын. Специально для освещения крестьянского вопроса Иннокентий пригласил знакомого лектора из научного общества Георгия Ивановича Брагина, бывшего народника, а ныне, кажется, кадета, попросив его всесторонне осветить этот вопрос без всяких личных оценок и партийных пристрастий.
  Но до Брагина дело не дошло. Во время выступления третьего оратора, Семена Трубицына, со стороны самой заросшей и непроходимой части оврага появились драгуны и стали окружать растерявшуюся толпу.
  Иннокентий и несколько активистов, стоявших около трибуны лицом к оврагу, их увидели первыми и успели скрыться. Значительная же часть людей - 70 человек были арестованы и отвезены в казармы феодосийского полка, так как городская тюрьма после декабрьских событий была переполнена.
  
  Зубарев заподозрил в предательстве Яшу Маляра - бывшего эсера, примкнувшего к ним в декабре прошлого года. В качестве аргументов Федосей выдвинул его внешний вид "вынюхивающей крысы" и то, что на митинге самого Маляра не было.
  В ту же ночь Иннокентий, Федосей и Наум навестили Яшу. Яша неистово бил себя кулаком в грудь, клянясь, что он не мог совершить такое кощунство. "Я готов доказать это любым способом, - чуть не плакал он. - Хотите, достану у эсеров бомбы и оружие, у меня остались старые связи, приходите за ними в воскресенье в два часа дня".
  - Что-то уж больно подозрительно он назвал для встречи конкретный день и час, - сказал Федосей, когда они вышли на улицу.
  - Даже очень подозрительно, так ему эсеры и дали бомбы и оружие, что-то он раньше нам их не предлагал.
  - Он - провокатор, точно он, чует мое сердце, - не унимался Зубарев. - Придем в воскресенье пораньше, спрячемся где-нибудь в подъезде и посмотрим, что он нам приготовит.
  На встречу пошли Федосей, Андрей и Иван Ломака, новый товарищ из железнодорожных мастерских, теперь часто появлявшийся с Андреем. Они спрятались в подъезде углового дома, откуда с третьего этажа хорошо про-сматривалась вся улица. В назначенное Яшей время на ней появились городовые, перегородили ее со всех сторон и стали хватать подозрительных прохожих. Зубарев насчитал 20 человек, которых затолкали в полицейские пролетки. Через час городовые ушли, оставив недалеко от Яшиного дома двух филеров.
  - Оставили своих ищеек, боятся, что мы Яшку прикончим.
  - Надо подождать, когда Маляр выйдет, не будет же он все время сидеть взаперти?
  - А что, если он уже сбежал?
  - Может быть, и сбежал, - согласился Федосей. - Придется здесь подежурить. Ваня, иди-ка ты домой, а к ночи приходи сюда с Войцеховским и Марголиным. И оружие захватите. Посмотрим, как филеры себя поведут.
  Иван ушел. Андрей и Федосей оставались некоторое время в подъезде, пока их не заметил кто-то из жильцов и не пригрозил позвать дворника. Друзья перешли в трактир на этой же стороне улицы.
  Ночью пришлось прятаться за деревьями. В 12 часов их сменили Иван, Сергей и Наум. Такая же смена караула произошла у филеров. Марголин, бывший у Маляра дома, высчитал, где находится окно его квартиры. Если расчеты оказались верными, то в квартире кто-то был: горел свет, и по зана-веске двигалась тень. Временами свет гас, и снова зажигался, из комнаты наблюдали за улицей.
  - Надо отвлечь филеров, и подняться в квартиру, - предложил Наум.
  - Может быть, подождать до завтра, что скажет Кеша, - неуверенно протянул Сергей.
  - Нет, надо действовать сейчас. Маляр может в любую минуту выйти на улицу и под прикрытием этих филеров сбежать. Давай-ка, Ваня, отвлеки их внимание, а мы с Серегой наведаемся к Яше в гости.
  Ломака прикинулся пьяным, вытащил пачку папирос и направился к фи-лерам прикуривать. Те начали его прогонять. Иван полез к ним обниматься. Улица огласилась криком и матерными словами. Сергей и Наум проскользнули в подъезд и стали медленно подниматься по лестнице - там тоже могли быть агенты. Все было тихо.
  - Звонить не будем, - сказал Наум. - Я так открою.
  Он вытащил из сапога заточку и вставил ее в замок. Внутри его тихо щелкнуло.
  Свет в квартире был погашен.
  - Оставайся в дверях, - шепнул Наум Сергею, - а я пойду в комнату.
  Он вытащил браунинг и, выставив его вперед, стал осторожно продви-гаться по стене.
  Яша не слышал щелчка в двери. Он стоял у окна и с интересом наблю-дал за разыгравшейся внизу сценой.
  Наум взял с кровати подушку и выстрелил ему в спину. Яша даже не успел вскрикнуть. Тело его тяжело упало на пол.
  - Выходим по очереди, - сказал Наум. - Иди первый, из подъезда поверни направо и еще раз направо за углом. Я этот район знаю, там должен быть небольшой переулок и спуск в овраг. А я подойду к филерам выручать Ивана.
  - Это опасно. Филеры могут дать свисток жандармам.
  - Раздумывать уже некогда. Надо всем быстрей отсюда смываться.
  Когда Наум подошел к филерам и Ивану, там еще оказался дворник, и они втроем старались угомонить разошедшегося Ломаку, который мастерски вошел в свою роль.
  - Господа, что тут происходит? - недовольно спросил Наум. - Вы мешаете людям спать.
  Ивану здорово досталось. Под правым глазом стоял большой синяк, из нижней губы текла кровь. Дворник крепко держал его за рукав пальто, намереваясь отвести в участок.
  - Я знаю этого бузотера, - сказал Наум. - Он живет в соседнем доме. Выпил лишнее. Я отведу его домой.
  - А ты-то сам, кто будешь? - неожиданно зло спросил дворник. - Ни тебя, ни его я не знаю, вы здесь не живете.
  
  Он достал из кармана свисток и резко засвистел. Откуда-то сбоку ему ответили два таких же резких свистка, нарушивших сонную тишину квартала.
  - Бежим, - крикнул Иван, вырвался из рук дворника, и они побежали в сторону переулка.
  Филеры сообразили, в чем дело, приказали дворнику дожидаться городовых, а сами бросились к подъезду.
  - Все хорошо, - сказал Наум, когда они уже были в безопасности и остановились отдышаться, - но мы с тобой оба засветились. Меня они не успели толком разглядеть, а тебя изучили достаточно. Так что посиди недели две дома или уезжай из города.
  - А работа? У нас такой мастер, что за один час прогула может уволить.
  
  - Ты человек у нас новый, но поверь мне: завтра тебя будут искать по всему городу, и все улики - на твоем лице.
  
  - Ты прав. Поеду к родителям в Лубцы, давно у них не был. А у начальства оформлю задним числом отпуск на эти дни. Может быть, не уволят, а уволят, еще куда-нибудь устроюсь.
  
  Яша успел рассказать полиции и о сборах группы в иконописной мастерской Игоря. Полиция установила за летней кухней наружное наблюдение в виде двух агентов, которые особенно не прятались и топтались около паляницы. Хозяин их заметил, сообразил, кто они такие, и в ужасе прибежал к Игорю:
  
  - Парень, ты что натворил, за тобой следят ищейки?
  - Ничего, - ответил Игоря, глядя на него своими наивными детскими глазами.
  - Гляди у меня. Не посмотрю, что божий человек, выставлю на улицу в сей момент.
  
  Хозяин был в растерянности: тогда что здесь делают люди в штатском, не за ним же самим они следят?
  
  Однако анархисты, напуганные последними арестами, к Игорю давно не приходили. Игорь этого даже не заметил. Он сидел целыми днями в своем углу и писал, писал своих пресвятых дев с глазами красавицы с фотографии, которую ему дал Иннокентий. Было сделано уже 20 таких икон. Он отвез их в город, все продал и получил еще заказы именно на эту икону Божией матери, - все покупатели ее очень хвалили. Однако сам он своей работой был не доволен. Он никак не мог отразить в глазах Марии загадочное сияние, исходящее из глаз девушки с фотографии, которое, по его мнению, именно таким должно быть у матери Христа. Одна из икон была рабочей и стояла в стороне. Он подходил к ней по нескольку раз в день, делал осторожные мазки в разных частях глаз - нет, все выходило не так, как ему хотелось.
  
  Филеры нервничали и злились, что им приходится зря торчать на силь-ном морозе. Как-то днем к Игорю приехали на повозке трое посланцев от отца Александра из села Степелевки, того самого, что весной предлагал ему расписывать предел в своем храме. Мужички привезли краски и доски для большого заказа от батюшки. Одеты они были в тулупы и заячьи треухи с опущенными задниками.
  Агенты решили, что это кто-то из тех, кого они ждали, - анархисты. На-бросились на них с револьверами, связали и бросили в их же повозку. Те с испугом смотрели на них, не понимая, что происходит.
  Услышав шум, хозяин подошел в своем доме к окну и, крестясь от страха, наблюдал за тем, что творится во дворе. Ему хорошо было слышно, о чем говорили агенты.
  
  - Что делать с художником? - спросил один из них в теплом пальто с бобровым воротником и меховой шапке.
  - Сжечь это змеиное гнездо к черту.
  Они вошли в мастерскую. Игорь только что проолифил несколько готовых работ, и в комнате стоял неприятный, резкий запах, особенно чувствительный с мороза. Агенты остановились у порога. Игорь, увидев их, удивленно встал. Он не слышал, что произошло во дворе.
  - Смотри-ка, тут, действительно, мастерская и сколько икон. Как же все это жечь? - засомневался второй, одетый, в отличие от первого, в тонкое пальто и каракулевый пирожок, и до костей промерзший. Он стянул пирожок с головы, подошел к ближайшей иконе Николая Чудотворца, три раза перекрестился и низко поклонился. Товарищ его тоже снял шапку, перекрестился и теперь нерешительно топтался на месте.
  
  - Это не мой дом, хозяина, - поспешил им сообщить Игорь. - Я у него арендую.
  
  - Посмотри-ка внимательно за образами, - сказал в меховой шапке напарнику, - может быть, там что-нибудь найдешь.
  
  - Ничего нет, - ответил тот, заглянув под лавку и за иконы, подошел к окну и с силой рванул зашпаклеванные на зиму створки. В комнату ворвался морозный воздух.
  
  - Что вы делаете? Испортите иконы, - закричал Игорь и стал неистово креститься.
  - Вот-вот, попроси у Бога помощи, в следующий раз будешь знать, как собирать у себя преступников.
  Он взял в руки доску с девой Марией, отставленную Игорем в сторону для доработки глаз.
  - Вот это да, глаза какие, смотрят в самую душу, - он поежился и пере-крестился. - Бери ее и двигай отсюда.
  Игорь схватил с кровати простынь, завернул доску, засунул в карман фотографию Лизы и вышел из мастерской.
  
  Хозяин, увидев, что Игорь направился по дороге в сторону села, выско-чил из дома, бросился в кухню и стал совать агентам деньги. Лицо его выражало ужас, руки тряслись, над верхней губой выступили крупные капли пота.
  
  Филеры обрадовались деньгам.
  
  - Выпить дашь, - спросил в каракулевом пирожке, - а то мы тут со-всем окоченели.
  
  Хозяин засуетился, бросился в хату, принес большую бутыль самогона с двумя стаканами.
  
  - Такую бутыль да без закуски, - заулыбались оба. - Идем в дом, а то тут дышать нечем.
  
  - А эти? - хозяин показал на связанных людей в повозке. -
  Это божьи люди из Степелевки, я их знаю, замерзнуть могут.
  
  Хозяин не просто так хлопотал об арестованных. Божьи люди были посланы самим отцом Александром, и, зная суровый нрав батюшки, он боялся его не меньше, чем этих сыщиков: примчится сюда, разнесет весь дом.
  - Ты сам-то, не бунтовщик?
  - Да что вы, упаси боже, у меня девять душ детей, вот и сдавал летнюю кухню за небольшие деньги иконописцу. Кто бы мог подумать, что он связан с бандитами.
  - А ты, откуда знаешь, что он связан с бандитами? Ты их видел?
  - Упаси боже! Так вы разве стали бы за ним следить, если бы он не был с ними связан.
  - Ну и болтлив ты, корми нас обедом, да побыстрей, пока эти в телеге не окочурились. Доставим их в участок, а там разберутся, кто они: божьи люди или государственные преступники.
  Хозяин перекрестился на иконы и повел сыщиков в хату, успев закрыть окно в мастерской и потушить лампу.
  Игорь же шел в это время по дороге, крепко прижимая к груди спасенную доску с девой Марией. Дорога привела его к храму и дому отца Александра. Узнав о том, что живописца выгнали из мастерской, а по-сланные к нему люди арестованы, отец Александр тут же побежал седлать лошадь, чтобы разобраться с нехристями. Его остановила матушка Ефро-синья:
  - Куда ты поедешь, их и след, небось, простыл. Иди лучше поговори с Игорем, он совсем не в себе.
  Игорь вошел в столовую, положил на стол свою ношу.
  - Вот только одну отдали, - он развернул простынь.
  - Красота-то какая! - всплеснула руками попадья.
  - Красота-то красотой, да не по уставу писана, - сурово заметил отец Александр, недовольный восторгом супруги, и обратился к Игорю. - Не икона это, а портрет. Слышал об итальянском художнике Леонардо да Винчи? Он рисовал мадонн с младенцами. Вот у тебя такая же мадонна, а, может быть, и лучше. Повесим ее пока в комнате для гостей, и ты там устраивайся. Предел расписывать будешь?
  - Буду.
  - Вот и хорошо. Там у меня двое из Киева работают, но мне они не нравятся. Будешь у них за старшего. Лица и фигуры пиши сам, а остальное - они. К лету, чтоб управились.
  
  
   ГЛАВА 3
  
  Иннокентий считал себя ответственным за провалы в группе, и главные причины видел в отсутствии дисциплины и конспирации, о необходимости которых так горячо доказывал на той далекой встрече в Киеве у Арона Могилевского Дима Богров. Он был полностью с ним согласен.
  После отъезда Рогдаева в группе опять постепенно сложился надежный костяк. Товарищам, которых лично приводили Окунь, Зубарев, Войцеховский, Марголин и другие "старожилы", можно было полностью доверять. Они за них ручались головой. Но было достаточно и случайных людей. Только появившись, они требовали оружие, выражали недовольство, если их заставляли что-то делать, к чему у них не лежала душа, сами совершали где-то "эксы" и теракты, не ставя об этом в известность группу и Иннокентия.
  
  В прошлый раз, когда на митинге арестовали 70 человек, поставленные в охрану новые товарищи решили, что они зря тут стоят, и пошли слушать выступающих. Пятеро из них оказались среди арестованных, остальные потом что-то беспомощно лепетали в свое оправдание. И наказать не накажешь.
  Сразу встают на дабы: мы свободные люди, поступаем, как считаем нужным. Сами анархистские постулаты наносили ущерб движению. Об этом недавно написал большую статью Кропоткин, посетовав, что из их рядов безвременно уходят сотни молодых людей, которые могли бы еще достойно послужить революции.
  
  Во вред общему делу шло и размежевание в самой анархистской среде, создание групп со своими индивидуальными программами и манифестами, антагонизм между ними. Лидер синдикалистов Кирилл Новомирский, с которым познакомился в Одессе Андрей Окунь, призывал создавать свободные профессиональные объединения трудящихся. Из всех видов борьбы он признавал только непосредственную, прямую борьбу рабочих с капиталом, бойкоты, стачки, насилие над капиталистами и уничтожение их имущества. Он резко критиковал анархистов-коммунистов за их террористическую деятельность и нежелание заниматься образованием и развитием рабочих масс. Такое однобокое бунтарство, предупреждал он, может оказаться роковым для российского анархического движения, а сами анархисты станут слепым орудием в руках политических партий. Он даже советовал им перенимать у социал-демократов опыт в воспитании рабочего класса.
  "Безначальцы" во главе со своим лидером Степаном Романовым, на-оборот, категорически выступали против создания профсоюзов и массовых выступлений рабочих. В борьбе с современным обществом они признавали только "партизанскую войну" с широким применением грабежей и убийств. Это их статья с призывом к массовому террору, напечатанная в первом номере журнала "Листок группы "Безначалие", вызвала возмущение Кропоткина. Теперь они переехали из Парижа в Петербург и призывали здесь рабочих к кровавым и непримиримым действиям. "Смерть буржуазии есть жизнь рабочих, - не уставали они повторять. - Везде и всюду мы будем сеять семена раздора, вражды и ненависти между пролетариатом и буржуазией, везде и всюду мы будем проповедовать углубление и еще большее обострение классового антагонизма".
  
  К ним примыкали анархисты-общинники. Те ходили по деревням и уговаривали крестьян браться за топоры и вилы, убивать помещиков и жечь их усадьбы. "...Оставшийся хлеб в город к рабочим перевезем, - разъясняли они в своих листовках, - от которых будем получать разный товар, ситец, плуга и разные машины, и все это в таком количестве, в каком оно потребуется. У ра-бочих будут также общие порядки, при которых ничего нельзя будет ни купить, ни продать: каждый будет свозить плоды своего труда в общие амбары, откуда и будет себе брать все по надобности...
  Рабочий скот - лошадей и волов будем держать по общинным конюшням и воловням. По общинным же сараям будем держать и Дой-ный скот...
  На место царского суда выберем стари-ков почтенных, которые будут всякую ссору мирить да к ладу приводить, а не по холод-ным сажать, как это делают теперь царские ставленники.
  Мирские дела будем всем обществом, гро-мадой на сходке решать миром да согла-сием. Какое же дело решим, на такое выберем уполномоченных, чтобы они его доделали так, как постановил сход. Вот почему у нас не будет ни властей, ни царей и ни выборных ни в законодательных управах, ни в земских соборах. Они нам не нужны потому, что вся управа, весь закон будет нахо-диться в руках всего схода каждого села.
  А потому, братья, чем скорей и дружней мы будем палить и жечь господское добро, бить и гнать начальников, тем скорее настанут для нас мир, свобода и благоденствие".
  Таких же экстремистских взглядов придерживалась одесская группа чернознаменцев, инициатором и идеологом которой стал редактор газеты "Черное знамя" (с Черным знаменем выходили на улицу революционные рабочие Лиона во время Французской революции 1871 года) Иуда Гроссман, откуда и возникло название группы. Их последователи активно действовали в Белостоке, Варшаве и других городах. Во главу угла эти товарищи поставили безграничный и безмотивный террор. "Каждый эксплуататор достоин смерти, - доказывали они. - Каждая капля его крови, вся его жизнь и богатства сотканы из силы, пота и крови тысяч порабощенных, насильно обираемых им". И объявили систематический, неустанный единичный и массовый террор частным собственникам, власти и всем ее представителям, считая, что в этой борьбе должны объединиться все анархисты, каких бы взглядов они ни придерживались. Первыми их актами были бомбы в кафе Либмана в Одессе и гостиницу "Бристоль" в Варшаве. Иуда люто ненавидел Кропоткина и "хлебовольцев", и свою газету специально основал для того, чтобы вести с ними идеологическую и тактическую борьбу
  
  Еще один деятель, бывший марксист Ян Махайский ополчился на техническую интеллигенцию, которая, по его мнению, стремилась стать новым хозяином общества. Он призывал к всемирному заговору рабочих против государства, капитала и интеллигенции, а также всех социалистических партий, как интеллигентских партий, стремящихся к власти. Главная роль в этой борьбе отводилась тайной организации революционеров, названной им "Рабочим заговором". Махайский звал рабочих к прямым действиям: забастовкам и демонстрациям, которые в дальнейшем должны перейти во всеобщую забастовку и вооруженное восстание. "Настанет эра, - писал он в своем Манифесте, -когда все люди будут иметь одинаковый доход и смогут получать высшее образование. Исчезнет граница между физическим и умственным трудом, а вместе с ней сойдут на нет и классовые различия". Сам Махайский так и не стал анархистом, но нашел среди них немало последователей. Даже Николай Рогдаев находил в его доктринах "свежий и живой дух", "противостоящий "удушливой атмосфере социалистических партий, насыщенной политическим крючкотворством".
  Наезжавшие в Екатеринослав то и дело представители этих и других анархистских направлений ходили по заводам, выступали на митингах и уговаривали рабочих вступать именно к ним. В городе и, особенно в рабочих поселках, то и дело возникали новые группы и кружки, которые сразу принимались за "эксы" и теракты, и чувствовали себя, чуть ли не главными в Екатеринославе и его предместьях.
  И тут на горизонте неожиданно возник белостокский анархист Владимир Стрига, друг Мишеля Штейнера. Мишель еще осенью, на поминках после октябрьского погрома в мастерской Игоря, обещал Иннокентию прислать Стригу с группой агитаторов, и тот, одержимый анархическими коммунами, загорелся желанием поднять екатеринославских рабочих на вооруженное выступление.
  Трудно было найти более противоречивую фигуру, чем Стрига. С одной стороны, он был ярый террорист, утверждавший, что ему все равно где и в кого бросить бомбу, лишь бы человек этого заслуживал, с другой, - романтик. Днем он мог взорвать полицейский участок или убить несговорчивого лавочника, отказавшегося дать бесплатно хлеб беднякам, а вечером читать рабочим какой-нибудь слесарной мастерской лекцию о Парижской коммуне и убеждать их, что скоро, очень скоро такие коммуны будут и в России. Парижская коммуна была его заветной мечтой, и самого себя он всегда видел в мятежной толпе рабочих и национальных гвардейцев, шагавших по улицам восставшего Парижа.
  Это было не так уж давно, 35 лет назад. Франция проиграла войну с Пруссией и подписала унизительный для себя версальский договор о мире. Возмущенные парижане создали Национальную гвардию и захватили с ее помощью власть в городе. Буржуазное правительство Тьера пробовало подавить восстание с помощью армии, но солдаты отказались стрелять в толпу и направили оружие против своих офицеров.
  Так началась очередная французская революция. Тьер и его министры бежали в Версаль, а 18 марта 1871 года над ратушей Парижа взметнулось Красное знамя свободы. Через два дня в Париже прошли выборы народного правительства. Была провозглашена Парижская коммуна, работа которой строилась на демократических принципах выборности и коллегиальности управления. Просуществовала она всего 72 дня, но сумела провести в жизнь ряд важных для народа реформ и передать в руки рабочих кооперативных ассоциаций предприятия, брошенные бежавшими из города хозяевами. И пусть в своем развитии она остановилась на полпути и не смогла до конца избавиться от авторитаризма и иерархии, что, в конце концов ее, и погубило, она доказала реальность анархических идей и возможность создания нового общества, организованного снизу.
  Вот такую же Коммуну с народным самоуправлением и загорелся провозгласить Стрига в Екатеринославе, где, по словам Мишеля Штейнера, рабочие отличалась высокой революционной активностью. Оставалось увлечь их своей идеей и повести за собой.
  В начале декабря он выехал из Белостока с группой агитаторов, таких же увлеченных коммунаров, листовками и оружием. Уже в Киеве они узнали, что в Екатеринославе началась всеобщая забастовка, и власть в городе находится в руках Боевого стачечного комитета. Стрига возликовал: мечта о восстании и Коммуне была близка к осуществлению.
  В Киеве тоже начались активные выступления рабочих. Жандармы ходили по домам и искали зачинщиков беспорядков. Хозяин дома, в котором остановились коммунары, решил не дожидаться, когда к нему нагрянет полиция, и сам выдал своих подозрительных постояльцев.
  Ночью дом окружили жандармы. Стрига один в это позднее время не спал и штудировал газету с последними ошеломляющими новостями из Екатеринослава. Он услышал скрип калитки, осторожные шаги по гравию и, выглянув в окно, увидел темные фигуры людей. "Жандармы!"
  Стрига быстро затушил лампу, растолкал товарищей и, как был в одном пиджаке с браунингом в кармане, выскочил в окно. За ним стали выпрыгивать все остальные, но они были в одном нижнем белье и без оружия.
  Раздались выстрелы. Стрига побежал в конец сада, где в заборе на всякий случай им заранее была сдвинута доска, и все об этом знали, вылез на другую улицу и стал дожидаться товарищей. Время шло. Никто не появлялся. Из-за угла выбежали жандармы.
  Стрига бросился вниз по улице, которая вела к Днепру. В этом месте берег был высокий и крутой. Не раздумывая, он скатился вниз и замер на снегу. На его счастье луна, только что ярко освещавшая окрестность, скрылась за тучами. Преследователи, выскочив вслед за ним на то же место, в растерянности остановились.
  "Надо пошукать внизу", - решительно сказал голос, видимо, офицера, и приказал кому-то спуститься вниз. Другой голос стал убеждать его, что здесь крутой обрыв, и преследуемый скорей всего побежал вдоль берега. Офицер крепко обругал беглеца и жандарма, не пожелавшего выполнить его приказ. Ударил сильный выстрел из винтовки. Пуля тоненько, как комар, просвистела над его правым ухом и врезалась в снег.
  Преследователи ушли. Володя выждал еще некоторое время, с трудом вскарабкался наверх и пошел вдоль Днепра, пока не наткнулся на полуразвалившийся сарай, пристанище местных босяков. Внутри хибары несколько человек молча сидели около таганка и пили чай из железных кружек. Никто не обратил на него внимания. Какая-то женщина в изъеденной молью шубе и рваном платке протянула ему кружку и кусок черного хлеба. Он с удовольствием съел хлеб и выпил подряд три кружки крутого кипятка.
  Утром одна группа людей ушла, на смену им пришла другая, свалив в углу какие-то вещи, видимо, краденные. Эти оказались более компанейскими. Они рассказывали о рабочей забастовке и начавшемся погроме. "Неужели в Белостоке происходит то же самое?" - с тоской думал он, вспоминая октябрьские погромы.
  На третий день к нему обратился какой-то мужик, видимо, старший в этой кампании: все называли его по имени отчеству, и одет он был представительней других: в теплое пальто с меховым воротником и широ-ким в красную клетку шарфом.
  - Ты вот, что, мил-человек, уходи отсюда. Погромщики ищут евреев и революционеров. Нас-то в округе все знают, а тебя найдут, и нам несдобро-вать.
  Ближе к ночи Володя покинул сарай, добрался до железной дороги и несколько дней шел вдоль полотна, ночуя у станционных служащих или в селах. В родной город он приехал под самое Рождество и там с горечью услышал о подавлении по всей стране забастовки. Его последняя надежда: "Чечелевская республика" в Екатеринославе потерпела поражение. В самом Белостоке еще ходили волнами рабочие митинги, хотя социалисты и бундовцы уговаривали людей разойтись по домам. В иные дни на Суражской бирже, несмотря на приближающиеся праздники, собиралось до 20 тысяч человек.
  Стрига стал подбивать товарищей снова организовать в городе всеоб-щую забастовку и перевести ее в вооруженное восстание. Он был уверен, что рабочие успешно справятся с войсками и выгонят их по примеру парижан из Белостока. Одновременно с военными действиями они будут захватывать в свои руки фабрики, мастерские и магазины. Дело оставалось за "малым": найти для такого количества людей оружие. Он и еще несколько товарищей решили совершить ограбление государственного банка. План был прост: проникнуть в канун Рождества к зданию банка со стороны сада, обычно охраняемого двумя-тремя полицейскими, бросить оттуда на улицу и к подъезду здания несколько бомб. Однако полиция узнала об этой затее и наводнила еще днем сад и все ближайшие улицы жандармами.
  Рабочие продолжали собираться на бирже. За их митингами, боясь, что они перейдут в бунт или вооруженное восстание, бдительно следили полицейские во главе с помощником полицмейстера Феоктистовым, страдавшим сильной одышкой. Митинги уже вошли в такую привычку, что Феоктистов приказал вделать в стену одного из домов на Базарной улице складной стул, ключ от которого носил с собой. Целый день он сидел на нем в окружении своей свиты: приставов, их помощников, околоточных, жандармов, а, когда рабочие расходились, складывал стул и закрывал его на замок.
  Этот наблюдательный пункт был отличной мишенью для бомбы. На очередном заседании группы Володя предложил объяснить рабочим об их неудаче с оружием, закончить забастовку, а напоследок бросить бомбу в Феоктистова и его компанию.
  За дело взялся Гелинкер. Несколько дней он ходил на биржу с бомбой, выбирая момент, чтобы около стула собралоськак мождно больше стражей порядка. Наконец, он решил: пора! - вытащил из-за пазухи бомбу и, к ужасу окружающей его толпы, ловко метнул ее в самый центр полицейской группы. Раздался мощный взрыв, разворотивший вместе со стулом Феокти-стова стену дома. Все находившиеся в том месте люди были тяжело ранены. Сам помощник полицмейстера скончался через три дня. Радости от этой акции не было. На следующий день в город были введены дополнительные войска, и началась жестокая расправа с рабочими.
  Стрига бежал в Одессу. Все последние события, связанные с неудав-шейся забастовкой в Белостоке, разгромом "Чечелевской республики" в Екатеринославе, повсеместным поражением революции, поменяли его мировоззрение на 180 градусов. Он понял, что митингами, пропагандистской работой, забастовками и отдельными "эксами" ничего не решить: государство сильнее рабочих. Взор его обратился к "безмотивни-кам", объявившим беспощадную войну всем буржуям без исключения и совершившим свои нашумевшие акции в Одессе и Варшаве.
  В Одессе он разыскал своего старого знакомого по Белостоку "черно-знаменца" Иуду Гроссмана. Иуда уже успел потерпеть фиаско в выпуске своей газеты "Черное знамя" - в Париже вышел всего один ее номер, и теперь загорелся идеей организовать "Русскую летучую террористическую группу анархистов". С этой целью он собрал в Вильно первую конференцию "безмотивников". Однако конференция его не поддержала, возможно, из-за того, что в это же время в Вильно собрались на свою конференцию местные "хлебовольцы", категорически выступившие против проведения анархистами безмотивного террора.
  Стриге идея Гроссмана понравилась, и он выразил готовность ему по-мочь.
  
  - Надо провести еще одну конференцию или даже съезд "безмотивников", - предложил он Иуде. - Лучше всего в Кишиневе, там полиция зверствует меньше всего.
  
  - Ты думаешь, нас кто-нибудь поддержит?
  
  - Я сам свяжусь со всеми знакомыми анархистами.
  
  Договорились, что Гроссман один отправится в Кишинев и решит там организационные вопросы. Стрига за это время свяжется с другими городами и, как только станет известен день открытия съезда, разошлет всем телеграммы. Попутно он успел договориться о материальной стороне дела, и группам пришлось вкладывать в это мероприятие свои средства. Съезд обошелся в 3000 рублей, из них 1000 дали екатеринославцы.
  После отъезда Гроссмана Володя сел составлять программу действий будущего отряда. Новая идея захватила его с неменьшей силой, чем создание анархических коммун. И, когда 26 февраля он предстал перед 60 участниками кишиневского съезда с пламенной речью об организации "Русской летучей террористической группы анархистов" для совершения крупных терактов в России и за границей, казалось, что он только этим и занимался всю жизнь.
  - Социалисты, да и некоторые наши товарищи, - говорил он, - критикуют нас за террористические действия. Они никак не хотят понять, что такое насилие, будь оно массовым или единичным, есть ответ на насилие наших врагов, активно мешающих удовлетворению требований трудового народа. Терроризируя их, вырывая подобным образом особенно усердствующих из их лагеря, мы вынуждаем их капитулировать перед рабочими и выполнять их требования. Террор направлен против них не потому, что они буржуа по своему положению, а потому что они выступают как активные защитники привилегий господствующего класса... Назрела пора перейти к решительным боевым действиям, убивать буржуев не только за ту или иную конкретную вину перед пролетариатом, а уничтожать их как представителей всего буржуазного общества... - Он возвысил голос и потряс кулаком. - Пусть угроза смерти, как страшное напоминание о "вечной вине", висит над буржуа каждый миг, каждый час его сущест-вования! Пусть не будет среди них "невиновных"! Да не знают они покоя!
  Его страстная речь произвела на делегатов огромное впечатление. Пятьдесят человек решили вступить в боевой отряд и тут же, не сходя с места, наметили ближайшие акции и ответственных за них. Стрига единогласно был назначен руководителем отряда.
  От Екатеринослава на съезде присутствовали Иннокентий, Андрей, Федосей, Яков Коноплев и Василий Доценко. Они одобрили затею Стриги и Гроссмана, однако в отряд не вступили, но обещали во всем его поддержи-вать. И когда возник риторический вопрос, где взять деньги для оружия, сомнений не было: в Екатеринославе.
  - Кто за то, чтобы совершить первую крупную экспроприацию в Екатеринославе? - обратился Володя к залу. - Прошу голосовать.
  И даже не стал считать: перед ним вырос лес рук.
  После обсуждений еще ряда вопросов Гроссман быстро составил резолюцию съезда и зачитал делегатам. Ее единогласно одобрили. Для того чтобы еще больше поднять боевой дух людей, Иуда попросил десять минут внимания, вытащил из кармана Нечаевский "Катехизис революционера" и с выражением прочел всю его первую часть "Об отношении революционера к самому себе".
  
  Дочитав до конца, Иуда закрыл брошюру и посмотрел в зал. Люди сидели в оцепенении, находясь под впечатлением суровых слов "Катехизиса". Особенно всех взволновали слова первого абзаца: "Революционер - человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единым исключительным интересом, единой мыслью, единой страстью - революцией...".
  
  Зал все еще молчал. Возможно, после чтения "Катехизиса" многие призадумались: готовы ли они к такому самопожертвованию? Но это длилось всего минуту. Все встали и дружно зааплодировали.
  Вечером, после окончания съезда, екатеринославцы вместе со Стригой и Гроссманом собрались в доме на окраине Кишинева, чтобы обмыть новое дело и обсудить принятые решения. Опьяневшие парни поднимали стаканы за отряд и его руководителя, за отчаянных товарищей, бросивших бомбу в кафе Либмана и отель "Бристоль" и теперь ожидавших в тюрьмах суда, который приговорит их к виселице или, в крайнем случае, сошлет в Тмутаракань на вечную каторгу.
  Отдельно пили за славных екатеринославских парней: Иннокентия и Федосея, обещавших обеспечить отряд бомбами. Гроссман вскоре ушел, сославшись на то, что ему по делам надо срочно вернуться в Одессу.
  Иннокентий обычно пил мало и сейчас его одолевали самые разные сомнения.
  - Я все-таки не понимаю, Володя, - говорил он, глядя в помутневшие глаза Стриги, - куда мы поселим 50 человек и на что они будут жить?
  - А ты меньше об этом думай. Что ваши товарищи, не разместят у себя дома по одному - два человека? Разместят. Ограбим городской банк и завернем такие дела, что мало не покажется. У меня руки чешутся, знаешь, кого наказать, - он стал загибать пальцы, - Каульбарса, Сухомлинова, Чухнина и так далее, за все их дела и октябрьские погромы. Мишель рассказывал, что в Екатеринославе черносотенцы тоже, черт знает, что творили.
  - Я никогда не видел раньше такой жестокости, - сказал Иннокентий. - Народ просто обезумел. На Казачьей улице разгромили магазин купца Ионова. Так он собрал свою родню, приказчиков и ринулся громить соседние лавки и убивать всех подряд, кто попадался под руку. Устроил Варфоломеевскую ночь. Спасибо Мишелю, который случайно оказался рядом со своими ребятами. Ионова поймали, связали руки. У него глаза бешено вращаются, по телу судороги, изо рта пена идет: ничего не понимает, что происходит. С ума сошел.
  - Ну и что, грохнули?
  - Мишель велел отпустить, пожалел.
  - Ну и дурак, нашел, кого жалеть. Этот Ионов, наверноеь, уложил человек двадцать или больше.
  - Сумасшедший, кому он теперь нужен, да и разбушевался потому, что его самого спровоцировали. Жертва погрома...
  - А Мишель к нам не примкнет? - осторожно спросил Зубарев.
  - Нет, он теперь категорически выступает против террора и занимается только агитацией. Пропагандист е..., - с какой-то злобой и вместе с тем обидой выругался Стрига. - Пропал человек.
  Все дружно рассмеялись. Однако Стрига, к удивлению друзей, их не поддержал и угрюмо насупился. Было одно событие, которое сильно уязвляло его самолюбие, - создание "Чечеловской республики", которая просуществовала в Екатеринославе почти три недели. Вот так социал-демократы утерли нос анархистам и смогли сделать то, что не удалось сделать ему, Стриге, и его лучшему другу Мишелю.
  - Ты, Володя, молодец, что бросил эту агитацию, - гнул свое Федосей. - Мы Мишелю тогда еще говорили: пустая это затея, надо заниматься террором и доставать оружие. Было бы у нас оружие, мы не позволили развернуть в городе такой погром, а в декабре действовали бы самостоятельно, а не плелись в хвосте у большевиков.
  - Ничего, все у нас впереди. Надо только вот что, - Стрига вдруг встре-пенулся и внимательно обвел всех присутствующих взглядом, - надо соблюдать строгую конспирацию, следить за хвостами, иначе всем крышка. Пойду, посмотрю, не стоит ли кто около дома, а то в Киеве одна сволочь нас уже выдала.
  Он встал, пошатываясь, направился к окну и приподнял занавеску.
  - Темно. Ничего не видно. Давайте расходиться. Встретимся, как дого-ворились, через два дня на Амуре. А ты, Кеша, останься у меня.
  Все шумно встали, кто-то еще стоя допивал оставшееся в стаканах вино, кто-то накалывал на вилку огурец.
  - Подождите, - сказал Стрига. - Я еще хотел сказать об осторожности. В отряде много неизвестных людей, к ним надо как следует присмотреться, могут быть провокаторы.
  - Да будет тебе, Володька, - не выдержал Андрей, - что ты нас все учишь, мы - не маленькие, сами знаем, как себя вести.
  - Ну, ну, - Володя внимательно посмотрел на Андрея. Он не любил таких самонадеянных людей.
  Когда они остались вдвоем с Иннокентием, он посоветовал ему меньше посвящать Андрея в свои дела.
  - Почему? Он - смелый и надежный человек.
  - Это хорошо, но сейчас нам нужно соблюдать осторожность и порядок, а он этого не хочет признавать.
  - За Андрея я ручаюсь, как за самого себя.
  - Ну, как знаешь. На тебе сейчас лежит самая большая ответственность.
  - Согласен. Я уже говорил за столом, что меня многое беспокоит.
  - А меня, думаешь, не беспокоит? - усмехнулся Стрига. - Я сам не знаю, что у нас получится. На то мы с тобой и руководители, чтобы думать. Будем думать.
  
  Екатеринослав мирно спал, когда на следующий день вечерний поезд привез из Кишинева первую партию бойцов летучего отряда. Остальные прибыли в течение недели. Пятьдесят человек расползлись по городу, ища пристанище в дешевых гостиницах и домах на окраине. Однако ограбить в Екатеринославе городской банк, как предложил на съезде Стрига, сразу не получилось. Надо было долго и основательно готовиться к этой операции или потерять много людей.
  Бойцы приуныли. Многим уже нечем было платить за ночлег и не на что купить еду. Оголодавшие товарищи стали без стыда и совести нападать на людей на улицах, выхватывали кошельки, разрезали дамские сумочки, срывали дорогие украшения и меховые шапки.
  Горожане были так напуганы, что опасались по вечерам выходить из домов. Но для грабителей было все равно: день это или вечер. Они с одинаковой ловкостью действовали в любое время суток, иногда совершая свои преступления прямо на глазах у городовых и так быстро, что стражи порядка не успевали схватиться за оружие.
  Другие принялись грабить лавки и мелкие магазины. Вскоре для горожан стала привычным делом, когда в магазин вваливались трое вооруженных людей. Один оставался у входа, второй оттеснял в угол покупателей и приказчиков, третий под дулом револьвера вел хозяина к кассе, и тот сам отдавал ему всю имевшуюся в наличии выручку. Для всех присутствующих казалось, что нападение длилось целую вечность, на самом деле все происходило в считанные минуты. Напуганные жители старались ходить в магазины днем, а хозяева стали на два-три часа раньше закрывать свои торговые заведения, неся при этом значительные убытки.
  Третьи, более сообразительные, занялись шантажом: посылали на дом к богатым людям письма с разными угрозами, требуя принести в условленное место нужную сумму. Напуганная жертва незамедлительно выполняла просьбу вымогателей, так как были случаи, когда грабители сурово расправлялись с особо строптивыми. Деньги были большие, легкие, и эти "эксы" вскоре оказались самыми популярными среди анархистов. Сначала письма, их называли "мандатами", отправляли просто так; потом их стали скреплять печатями разных групп, придумававших себе страшные названия: "Черный сокол", "Черная стрела", "Черный мститель", что окончательно нагнало страх на екатеринославских обывателей.
  Иннокентий сам не знал, кто этим занимается: боевики отряда или обычные грабители. Произошло то, в чем когда-то упрекали екатеринославских анархистов социал-демократы, опубликовав в газете свое "Заявление" по поводу "эксов" и мандатов, к которым в то время группа была непричастна.
  Весь город был так напуган, что не только буржуазия, но и простые служащие, ремесленники и интеллигенция устанавливали на дверях двойные и тройные замки и делали глазки, чтобы видеть посетителя. Все были охвачены паникой и ожидали массовых грабежей, что-то вроде погрома.
  - Мы борцы за идею или бандиты, - увидев такой поворот событий, возмущенно говорил Иннокентий Стриге, - когда, наконец, отряд займется настоящим делом?
  - А тебе, Кеша, какая разница кого грабить: банкиров или толстосумов? И те и другие отняли деньги у народа.
  - Мы из-за этого теряем уважение рабочих, нас на митингах критикуют.
  - Да брось ты эту работу в массах, все это без толку, чепуха. Посмотри, какой мы нагнали страх в городе, все встали на уши, сам губернатор и все его сатрапы. Ты, Кеша, лучше почитай нашего "отца анархии" Бакунина. Он считал, что революционная сила может быть только у разбойников.
  Не нравился этот разбой и остальным членам группы, даже Андрей и Федосей высказали недовольство.
  - Надо достать деньги и спровадить отсюда Стригу с его отрядом, - предложил Иннокентий на очередном заседании актива. - Еще до ареста Борисов предлагал последить за артельщиком из Бердянска, который два раза в месяц: 5 и 20 числа в 11 часов утра приезжает сдавать деньги в кассу Екатеринославской железной дороги. Его сопровождают два стражника. Я проследил за ними 5 марта. Отобрать сумку не составит труда. Кто пойдет со мной? Надо человек пять. Двое со мной подойдут к артельщику и изолируют его от стражников. Я выхватываю сумку, передаю ее кому-то из наших в толпе, тот - другому. Стрелять только при крайней необхо-димости.
  Желающие сразу нашлись: Андрей, Федосей, Сергей и Наум. Еще раз подробно обсудили детали операции и обязанности каждого. Все вместе съездили на вокзал, изучили в нем все помещения, переулки и дворы около здания и территорию вдоль путевых линий - на тот случай, если придется бежать врассыпную.
  Поезд пришел точно по расписанию. Кассир и стражники вышли на перрон и быстро двинулись к вокзалу. Стражники крутили головами по сторонам, придерживая правой рукой карманы с оружием.
  Иннокентий подал знак. Андрей и Федосей своими могучими телами влезли между кассиром и стражниками. Иннокентий выхватил у кассира сумку, сделал несколько шагов и отдал ее Сергею, тот передал Науму. Стражники схватились за оружие, один засвистел в свисток. Андрей с силой ударил того и другого по голове и быстро растворился в толпе. По платформе уже бежали жандармы, останавливая подозрительных людей.
  Городовые и железнодорожные жандармы заполнили здание вокзала и площадь перед ним. Андрей и Федосей быстро скрылись, а остальных троих заметил один из городовых и резво бежал за ними от самого вокзала, оглушая воздух диким свистком.
  - Следуйте за мной, - приказал Иннокентий Сергею и Науму и, пробежав через сквер "Общества трезвости", скрылся в подъезде доходного дома, где на третьем этаже жил член их группы железнодорожный смазчик Захар Матвеев. Тот оказался дома, открыл им дверь и быстро собрал имеющееся у него в наличии оружие. Вскоре на лестничной площадке собралась большая группа жандармов. Они решали, что делать дальше.
  - Долго сидеть здесь нельзя, - сказал Иннокентий. - Придется вступать в бой. По моему приказу выходим на лестницу и начинаем одновременно стрелять.
  Он на цыпочках подошел к двери, прислушался к голосам, махнул рукой и быстро открыл замок. Все выбежали за ним на площадку и страли дружно стрелять в полицейских, не ожидавших такой стремительной атаки. Во дворе стояло еще несколько жандармов и околоточный. Пока те схватились за оружие, ребята на ходу их обстреляли и скрылись в другом конце двора. Поднявшись в квартиру Матвеева, раненный в руку околоточный обнаружил там фитильную бомбу, два старых пальто, одну галошу и пустую разрезанную сумку. На лестничной площадке лежали пять раненых жандармов и убитый унтер-офицер Волоцкий.
  Через час все они встретились у Пизовых. Иннокентий сказал Захару, чтобы тот не унывал: ему дадут деньги на новую квартиру, которая станет конспиративной. Матвеев находился еще в шоке от случившегося и только глупо улыбался, посматривая на ребят, считающих огромную кучу денег. Сумма оказалась приличной - 40 тысяч рублей. 500 рублей сразу отдали Захару. Двадцать на следующий же день вручили Стриге, по 5 тысяч отправили в Симферополь и Луганск начинающим там группам, которым постоянно помогали, чем могли. Остальные Андрей отвез в Одессу Саше Таратуте, бывшему мужу Ольге Таратуты, для организации побега товарищей, арестованных за взрыв кафе Либмана.
  Стрига понял намек екатеринославских друзей и решил искать удачу в другом месте. Он отбыл в Симферополь. С ним отправились и некоторые екатеринославцы, прельщенные его "грандиозными" планами: Василий Доценко, семинарист Степан Тычина, решивший, наконец, порвать с религией и семинарией, Сева Равич, Володя Кныш, Саша Кондолин, Феня Гарбус, Степан Гмыря, Федор Гриневич и Захар Матвеев. Последний объяснил товарищам свое решение тем, что полиция его все равно сейчас усиленно ищет. В этом он был прав.
  Степан Тычина перед отъездом зашел к Иннокентию попрощаться. Свою одежду семинариста он сменил на серые брюки, потертый кожаный пиджак и фуражку железнодорожника. Козлиная борода исчезла, но растрепанные жидкие волосы по-прежнему падали на плечи. В кармане его лежал бульдог, а в увесистой сумке - книги по философии, "позаимствованные на память" из семинарской библиотеки.
  
  - Скажи честно: грабить и убивать сможешь? - спросил его Кеша.
  
  - Нет!
  
  - Тогда зачем уезжаешь со Стригой?
  
  - Здесь будет соблазн вернуться в семинарию, а я уже окончательно порвал с религией и всеми своими сомнениями.
  
  - Выходит, не со всеми, раз семинария тебя все еще притягивает.
  
  - Есть вопросы, которые так скоро не решаются.
  - Поступай, как считаешь нужным. Я советую тебе лучше поехать в Швейцарию и связаться с группой "Хлеб и воля". Она тебе больше подой-дет.
  
  
   ГЛАВА 4
  
  Надо ли говорить, что екатеринославские жители были напуганы разгулом бандитизма. Газеты каждый день писали об убийствах и грабежах, приписывая их все оптом анархистам. Прочитывая по утрам за завтраком городские новости, Григорий Аронович строго-настрого приказывал Лизе и Анне, чтобы они после занятий сразу возвращались домой. Он бы с удовольствием отправлял с ними Зинаиду, но они уже выросли из того возраста, когда няня водила их за ручку, и обе только фыркали, выслушивая наставления отца.
  Лиза была в полном отчаянье. Николай не подавал о себе никаких вес-тей. Они с Лялей еще несколько раз ходили в училище в самое разное время, но он, как сквозь землю, провалился. Раньше ее жизнь скрашивал анархистский кружок, общество веселых, энергичных людей, теперь в доме была тишина, которую нарушали только ее занятия музыкой и пением. Все ее подружки ходили в кино или на каток, а они из-за отца сидели все время дома. Анне это было абсолютно все равно. Она по-прежнему четыре раза в неделю занималась математикой и физикой с новым учителем, каким-то хилым старикашкой-профессором, остальное время проводила за чтением - с почты ей чуть ли не каждый день доставляли бандероли с книгами и журналами из Петербурга и Москвы.
  Как-то в воскресенье Лиза долго оставалась в своей комнате. Сарра Львовна заглядывала к ней несколько раз:
  - Ты не заболела? Иди завтракать.
  - Что-то не хочется, - отмахивалась Лиза.
  На улице чувствовался сильный мороз, несмотря на то, что уже был конец февраля. Лучи солнца, пробившись через плотные занавески на окне, пробежали по цветным обоям и остановились на столе, где в коробке лежало изумрудное колье, подаренное ей отцом к Новому году. Она зачем-то с утра вытащила его из шкафа и примерила к открытому вороту шелковой ночной рубашки. Колье было изумительное и очень ей шло, даже к ночной рубашке, а что уж говорить о ее концертных платьях и вечерних туалетах. Только некому его показать. Так ей, наверное, и суждено чахнуть всю жизнь в этих четырех стенах, наедине со своим зеркалом, под бдительным оком родителей и Зинаиды.
  Мама снова позвала ее завтракать, и она нехотя вышла из комнаты. Спускаясь по лестнице, она заметила внизу Степана, неуклюже топтавшегося в прихожей в огромных валенках с галошами.
  - Барышня! - тихо позвал он.
  Лиза моментально слетела вниз.
  - Вам записка.
  Лиза вернулась обратно в свою комнату, развернула сложенный вчетверо листок. На ней было всего три слова: "Каток. 2 часа". Лиза подпрыгнула от радости: Николай приглашал ее на каток.
  Она спустилась в гостиную, заставила себя выпить кофе и ласковой ко-шечкой подсела к матери, чистившей вместе с Зинаидой столовое серебро.
  - Мамочка, - сказала она вкрадчивым голосом, - такая сегодня чудес-ная погода. Все наши девочки идут днем на каток. Можно я тоже пойду?
  - Вчера ты об этом не говорила.
  - Я думала, будет плохая погода.
  - Пойдешь, если пойдет Анна. И потом на улице, кажется, сильный мо-роз, ты можешь застудить горло.
  Лиза ее не дослушала и помчалась к Анне, но та наотрез отказалась идти - она никак не могла научиться кататься на коньках.
  - Анечка, ну, пойдем, я тебе поучу кататься.
  - Ты в прошлый раз обещала поучить, а сама меня бросила и уехала с Иннокентием.
  Лиза не стала ее больше уговаривать, и так время поджимало, надела костюм, в котором обычно ходила на каток, и спустилась вниз с коньками
  - А Анна? - спросила Сарра Львовна.
  - Мама, ну что я маленькая, там будут все наши девочки.
  - И Ляля?
  - И Ляля. Мы с ней особенно не договаривались, но она всегда ходит.
  - Хорошо, только в шесть будь дома.
  - В семь, - крикнула на ходу Лиза, надела шубу и, выбежав на улицу, стала искать извозчика.
  Около входа на каток Николая не было. Она немного подождала его, прошла в раздевалку, сдала свою шубу и муфту, прикрутила коньки и выехала на лед. Сделала два шага - и попала в объятья Николая.
  - Догоняй меня, - крикнул он и помчался вперед, ловко лавирую между конькобежцами.
  Лиза поехала за ним, обнаружив по дороге, что оставила в муфте варежки.
   Она потеряла его, остановилась в растерянности посредине катка, стала оглядываться по сторонам. Народу было много. Гремел духовой оркестр. Несколько пар танцевали под музыку. Недалеко от входа собралась большая толпа зрителей и наблюдала за танцующей парой, выделывавшей на льду сложные фигуры.
   Николай выскочил из этой толпы, обнял ее за плечи. Она положила руку ему на спину, и они поехали по кругу. В одном месте в сторону от катка уходила неширокая аллея. На ней было пустынно и мрачно из-за того, что ветви деревьев тесно переплелись и не пропускали солнце. В конце аллеи Николай резко притормозил, и Лиза очутилась в его объятьях.
  - Как это тебе пришло в голову вытащить меня на каток? Я думала, что ты меня забыл?
  - Не вредничай. Я о тебе думаю целыми днями, много раз подходил к гимназии, видел вас с Анной.
  - Я тоже ходила к твоему училищу, но ни разу тебя не видела.
  - Мне теперь приходится учительствовать в двух местах, я часто пропускаю последние лекции. Да это совсем неинтересно. Лучше ты расскажи, чем сейчас занимаешься, что разучиваешь? - спросил Николай и тут же забеспокоился. - Тебе можно говорить на морозе?
  - Немножко можно. Разучиваю арию из оперы "Лакме" Делиба. Семен Абрамович хочет, чтобы я пела ее на концерте в музыкальном училище.
  - Я не слышал о такой опере.
  - Ее редко ставят: она длинная, и все арии сложные, особенно та, которую я сейчас разучиваю.
  - Не сомневаюсь, у тебя все получится.
  - Получится, и знаешь почему? Потому что я теперь хорошо понимаю страдания своих героинь, а до этого не понимала, пока не встретила тебя. Невозможно потерять любимого человека или узнать о его измене. Я бы не перенесла ни того, ни другого, лучше умереть.
  - Надеюсь, с нами этого никогда не случится. Мой малыш, девочка моя родная, я тебя так люблю и скучаю! Ты не замерзла?
  - Замерзла.
  Он расстегнул свою шинель, крепко прижал ее к себе, стал согревать и целовать ее руки.
  - Ты совсем окоченела, еще не хватает тебе простудиться. Давай мах-нем в какое-нибудь кафе.
  - Давай!
  В раздевалке он посадил ее на скамейку, отвинтил коньки и принес одежду. В белой шубке и белой шапке она была очень хороша. Николай невольно залюбовался ею. Щеки ее опять горели: то ли от мороза, то ли от его поцелуев. Они еще немного посидели в раздевалке, пока Лиза окончательно не согрелась, и вышли на улицу.
  - Тебе в шинели, наверное, холодно?
  - Да нет, я же все бегом. Сейчас часто езжу на Брянский завод, делал для них чертежи и предложил там кое-что усовершенствовать в оборудовании. Меня, Лизонька, на завод хоть сейчас возьмут инженером, а после училища - тем более. Я смогу прилично зарабатывать, у нас с тобой будут хорошие деньги. Я еще начал основательно заниматься немецким и английским, чтобы читать их научные журналы. И те и другие нас здорово обгоняют в горной промышленности.
  - Какой ты у меня умный! Только когда ты все успеваешь?
  - В трамвае и по ночам.
  - Коля, я хочу, чтобы ты пришел на концерт в училище, он состоится в начале апреля. Ты следи за афишей, подходи иногда к училищу.
  - Хорошо. Теперь я буду думать об этом концерте.
  И тут они увидели Зинаиду. Она шла к ним навстречу, лицо ее было непроницаемым.
  - Мама послала. Может быть, убежим?
  - Поздно, она нас видит. - Он просунул руку в еемуфту и крепко сжал ее пальцы. - Помни, малыш, что я тебя очень люблю, и, если мы с тобой не встречаемся, это ничего не значит.
  Подошла Зинаида.
  - Сарра Львовна велела принести теплый шарф. Сегодня очень холодно.
  - Ну, что я - маленькая? - недовольно сказала Лиза, взяла шарф, повязала его на шею поверх воротника шубы.
  Зинаида пронзила Николая острым взглядом, взяла Лизу за руку.
  - Милая, Зинаидочка, сделай одолжение - я сама пойду.
  Лиза засмеялась, пожала покорно плечами и помахала рукой Николаю.
  - Рано еще на свидания ходить, - проворчала Зинаида, когда они остались вдвоем.
  - Мы случайно встретились на катке.
  - Да уж, конечно, так я и поверила.
  - Зинаидочка, - Лиза остановилась и обняла ее. - Ты же знаешь, что я тебя люблю. Маме, пожалуйста, ничего не рассказывай.
  - Уж, что уж, я понимаю, - растаяла Зинаида от Лизиной ласки и добавила. - Человек-то не пустозвон, порядочный...
  - Порядочный, Зинаидочка, порядочный, и очень хороший.
  
  
  ГЛАВА 5
  
  Взрывы в рабочих поселках и разгул бандитизма в городе вывели из себя нового губернатора Екатеринослава Александра Михайловича Клингенбергера (Нейдгардта в начале января по состоянию здоровья отправили в отставку "с причислением к Министерству внутренних дел"). Он вызвал к себе Богдановича и, еле сдерживаясь, стал выговаривать, что полиция в городе бездействует.
  - Иван Петрович, я слышал от Нейдгардта много хороших слов о вас, но то, что сейчас творится в городе, и особенно на Амуре, - не лезет ни в какие ворота. По вашим сводкам, за несколько месяцев убито и ранено 150 чинов полиции и представителей разных слоев населения. Неужели нельзя остановить эту пугачевскую вольницу?
  - У нас ограниченные средства. Нужно много людей, чтобы вести за террористами постоянное наблюдение и выявить всю организацию, а не хватать отдельных преступников. За два последних месяца арестовано свыше 300 человек, принадлежащих к разным партиям. Двадцать из них повешены, остальные отправлены на каторгу и поселение.
  - Однако хаос в городе продолжается. Полиция расписывается в полном бессилье. Я вынужден буду об этом сообщить в Департамент Вуичу. Арестованные бегут из тюрем и ссылок. Одни и те же люди попадаются в сводках по нескольку раз и снова оказываются на свободе.
  - Это не наша вина. Мы выслеживаем преступников, способствуем их аресту, а они бегут из тюрем и мест заключения из-за плохой охраны и подкупов. Вся правоохранительная система России нуждается в серьезной реорганизации.
  У полковника от обиды дрожали губы. Он не спал несколько последних ночей, пытаясь навести порядок на Амуре. В поселке анархисты так запугали полицейских, что они группами уходят со службы, а оставшиеся бездействуют, опасаясь наткнуться на вооруженное сопротивление и быть убитыми. Буквально на днях в одном из домов взорвалась бомба, ранив нескольких его обитателей и прохожих. Пристав шестого участка и городовые отказались явиться на место происшествия. Пришлось выслать туда городскую полицию под охраной в 40 казаков, да время было упущено: анархисты исчезли и замели все следы.
  Мало того, сами рабочие оказывают анархистам помощь. На лесопильном заводе Копылова сторож нес по территории портфель с деньгами в сопровождении казака. Анархисты выхватили у сторожа портфель, казака ранили и спокойно скрылись в толпе рабочих, с улыбкой наблюдавших за всем происходящим. Прибывшим полицейским все в один голос заявили, что ничего не видели и ничего не знают.
  Был еще один унизительный случай, который Богданович и Машевский скрыли от губернатора. Во время одной перестрелки на Амуре между анархистами и полицией прохожие стояли в стороне, подбадривая анархистов громкими возгласами и аплодируя каждому их удачному выстрелу. Казалось, весь город сочувствует этим бандитам, и как-то незаметно они стали еще более грозной силой, чем другие партии, даже эсеры.
  Богданович не стал докладывать недовольному Клингенбергеру о про-вале своего агента Маляра, внедренного в группу анархистов два месяца назад. Благодаря ему удалось на одном из митингов арестовать значительную часть анархистов, но те его быстро вычислили и убрали; наблюдение за группой прекратилось.
  Губернатор недовольно посмотрел на дрожащие губы Богдановича и отвернулся к окну, всем видом показывая, что разговор окончен. Полковник ему попался под горячую руку: на самом деле он работал хорошо, и не его вина в том, что во всей стране творится бедлам. Бежали из тюрем не только в их городе. Буквально на днях из одесской тюрьмы сбежал крупный террорист Леон Тарло. Из арестованных моряков с крейсера "Потемкина" уже больше половины были на свободе и некоторые из них попадались в сводках по преступной деятельности в Екатеринославе. А беглые социали-сты? Их сотнями каждый год отправляют на поселение в Сибирь, и они снова возвращаются в родной город или бегут за границу, откуда устанавливают связь с местными революционерами и снабжают их литературой и оружием.
  Богданович ушел. Губернатор вызвал из канцелярии чиновника по особым поручениям Дергачева, продиктовал ему донесение директору Департамента Вуичу, и полетела в Петербург жалоба: "Агентура среди анархо-террористов ничтожна, внешнее наблюдение в предместьях города и на Амуре отсутствует, можно ожидать целый ряд покушений и убийств, предотвратить которые полиция не может. Следует отметить, что анархисты стали в городе самой грозной силой".
  Бумага возымела некоторое действие. Богдановичу обещали прислать людей, которых он сможет внедрить в группу анархистов. Тем временем вместе с Машевским они предприняли еще одну невиданную ранее меру для наведения порядка - расставили городовых и солдатские патрули чуть ли на всех перекрестках города и в рабочих поселках. На Амуре и в Чечеловке были произведены тщательные обыски, проверен почти каждый дом на предмет хранения бомб.
  Клингенбергер на грани истерики издал приказ, предписывающий взрывать на месте обнаруженные в домах бомбы, а с домовладельцев брать штраф в три тысячи рублей, даже если они не знали, что хранилось в снятых помещениях. Но и эти меры особых результатов не дали: экспроприации и убийства должностных лиц продолжались, а приказ губернатора настолько возмутил все население Екатеринослава, что полиция не осмеливалась претворить его в жизнь, и после соответствующей петиции горожан он был отменен.
  Вскоре Богдановичу пришлось пережить еще один крупный удар: бегство группы анархистов из числа тех, кто был арестован по наводке провокатора Якова Маляра на митинге в Аптекарской балке.
  За неимением места в тюрьме эти люди содержались в казармах Феодосийского полка. Арестованным стало известно, что среди охранников есть бывший анархист из Варшавы рядовой Ян Затора. Они передали это сообщение товарищам на волю, и те начали искать к нему подход.
  Как-то Зубарев и Войцеховский подкараулили поляка на улице, приставили по бокам револьверы и повели в ближайший трактир. Ян, как все поляки, оказался несговорчивым и страшно упрямым. Ребята предложили ему за организацию побега 1,5 тысячи рублей, и надо было видеть, с каким достоинством тот ответил, что "его долг - честно нести государеву службу".
  - Что же ты тогда делаешь в анархистах? - возмутились друзья.
  Ян усмехнулся:
  - Бес попутал.
  - Пристрелить его и весь разговор, - не выдержал такого цинизма Федосей, когда после этой неудачной встречи они стали думать, что делать дальше.
  - Что толку, если мы его убьем, нам он нужен живым. Пусть теперь с ним поговорят Окунь и Марголин.
  Андрей и Наум церемониться с поляком не стали и пригрозили его убить. Затора понимал, что долго испытывать терпение таких людей нельзя и, в конце концов, пошел на уступку, но смог организовать побег только 21 человеку. Сам он после этого тоже скрылся. Иннокентий был уверен, что никуда он не скрылся, а был "проучен" друзьями за свою несговорчивость.
  Куда легче было освободить из больницы Павла Гольмана. Это уже давно можно было сделать, но друзья ждали, когда он пойдет на поправку: ранение оказалось настолько тяжелым, что он не мог ходить даже на костылях.
  Между тем приближался военно-полевой суд. Павлу предъявили три серьезнейших обвинения: хранение взрывчатых веществ, обнаруженных у него дома при обыске после ареста; покушение на курьерский поезд и ограбление сборщика налогов, о котором полиция откуда-то узнала, скорее всего от того же Яши Маляра. Два последних преступления карались смертной казнью.
  Измученный, больной, нуждающийся во все новых и новых хирургических операциях, Павел сумел передать товарищам записку о том, что ему грозит виселица, с грустью написав в конце: "Ни я первый, ни я последний. Я буду считать себя счастливым, если в ту минуту не паду духом".
  Эти слова так подействовали на его товарищей, что они решили немедленно вызволить его из больницы. Андрей, Янек Гаинский, Федосей и Наум заявились туда рано утром. Угрожая оружием, связали жандармов, дежуривших у его палаты, и на глазах перепуганного медперсонала вынесли на руках из здания. У входа их ждала пролетка, около которой важно прохаживал Муня, то и дело бросая сердитые взгляды на нервничавшего извозчика. Через час Павел уже был в надежном месте на Амуре. Его уложили на кровать, дали на всякий случай браунинг и ушли, обещав заглянуть вечером.
  Однако жандармы быстро вышли на его след и нагрянули в тот момент, когда он еще находился в доме один. Видя безвыходность положения, Павел вытащил из-под подушки браунинг, уложил трех жандармов и выстрелил себе в висок.
  Друзья заподозрили в предательстве Лену Козлову, которую кто-то ви-дел в этот день выходящей из жандармского управления. Суд над ней был короткий: ее тут же убили. Доводы Иннокентия о том, что полиция могла разыскать извозчика пролетки, и тот указал им адрес, куда доставил из больницы Павла, никого не убедили. Да его и слушать никто не хотел. Все прекрасно понимали, что сами виноваты, оставив Павла одного, беспомощного в пустом доме, но в этой оплошности невозможно было признаться даже самим себе.
  Эрик по горячим следам написал о Павле прекрасную заметку-некролог и послал ее в "Буревестник". С этим же текстом выпустили листовку: по счету уже десятую за этот год о геройски погибших товарищах группы.
  
  Лиза обо всем этом узнала спустя значительное количество времени, когда они втроем: она, Сарра Львовна и Анна поехали на день рождения к тете Лии. Григорий Аронович по понятным причинам не захотел сидеть за одним столом со своим бывшим другом.
  Грустный это был праздник. Лия Львовна, опухшая от слез, неподвижно сидела в кресле. Стол придвинули к ней. Поднимая бокалы, никто не знал, что пожелать виновнице торжества: любые слова вызывали у нее слезы.
  Семен Борисович быстро ушел. Сарра Львовна проводила его серди-тым взглядом и сказала Лизе:
  - Может быть, ты нам что-нибудь сыграешь или споешь?
  - С удовольствием! - охотно согласилась Лиза, которой искренне было жаль тетушку.
  Одного она не могла понять, как можно так долго терзать себя из-за мужчины, который тебя больше не любит, - возненавидеть его и вычеркнуть из своего сердца. Она уже забыла, что совсем недавно говорила Николаю о невозможности пережить измену любимого человека, лучше умереть. Уж больно не вязались образы тети и дяди с ее представлением о большой любви.
   - Поиграй вальсы Шопена, - попросила тетя и заранее поднесла к глазам носовой платок.
  - Лия, так нельзя, - упрекнула ее Сарра Львовна. - У тебя сегодня праздник. В конце концов, ты не одна, мы все с тобой. У тебя есть Кеша. Надо чем-то отвлекаться. Ты можешь работать со мной в Благотворительном фонде, посещать приюты, больницы. Нельзя целыми днями оставаться наедине со своими мыслями. Есть много людей, которые тоже страдают и нуждаются в утешении. Заботясь о других, ты поможешь и себе самой.
  - Ты права, Сарра, я так и сделаю.
  Видя, что сестры занялись разговором, Лиза и Иннокентий вышли в другую комнату.
  - Это невыносимо, - сказала Лиза. - О чем только дядя Семен думает?
  - Он старается делать вид, что ничего не произошло, но уже ничего не поправишь: у той женщины от него родился сын. Я с ним не разговариваю. В нашем доме, как в могиле, - полная тишина. Мама плачет, а он все ходит по кабинету и дымит. Лучше бы совсем ушел. Мама постепенно успокоилась бы.
  - Он! Так теперь ты говоришь об отце.
  - Большего он не заслуживает. Не дождусь лета, чтобы уехать в Киев, говорят, в этом году квоты негласно отменили.
  - А как же без тебя группа, да и тетю нельзя оставлять одну.
  - Мама будет не одна, а с вами. Тетя Сарра должна ее заставить выходить из дома и заниматься каким-нибудь полезным делом. Ну, а группа? Я разговаривал с Войцеховским и Окунем, кто-нибудь из них возьмется. Или Рогдаев, он все грозит сюда вернуться... Соберем перед моим отъездом собрание, решим тогда.
  Сарра Львовна усиленно звала их из гостиной.
  - Слушай, - сказал Иннокентий, - ты не сможешь в воскресенье прийти на митинг?
  - Не знаю, родители нас по-прежнему строго контролируют.
  - Жаль. В Чечелевке в 4 часа состоится большой митинг. Вообще его устраивают социалисты, но мы тоже решили к ним присоединиться. У нас туговато с людьми. Может, вырвешься, поможешь раздать листовки и сразу вернешься домой. Если надумаешь, на конечной остановке будет стоять кто-нибудь из наших. Кстати, от эсдеков там выступит учитель, помнишь, был у Ани?
  - Николай Ильич?
  - Да. Пойдем, а то тетушка устала нас звать.
  
  
   ГЛАВА 6
  
  Лиза никак не могла придумать предлог, чтобы одной вырваться из дома. Ей очень хотелось увидеть Николая, который после их свидания на катке опять не давал о себе знать. Наконец, она решилась: сказала Сарре Львовне, что идет на вечеринку к Ляле, а Лялю предупредила, чтобы та, если мама будет звонить, ее прикрыла.
  Лиза бывала в Чечеловке несколько раз с матерью. Они посещали бед-ные еврейские семьи, раздавали вещи, лекарства, на еврейские праздники - подарки детям и старикам. Здесь, на 3-й Чечелевской улице жил сирота, которого Григорий Аронович опекал
  Лиза поздно вышла из дома и хотела взять извозчика, но решила, что товарищи могут не правильно ее понять, и целый час ехала в трамвае, думая только о том, что, наконец, увидит своего ненаглядного Коленьку.
  Трамвай полз вдоль Екатерининского бульвара. Стоял чудный, уже по-весеннему теплый день. Все в ожидании встречи с любимым казалось Лизе прекрасным: и набухшие почки на деревьях бульвара, и новые бельгийские трамваи, в которых уже не было ступеней вдоль вагона, а на каждой остановке открывались и закрывались двери, и молодая женщина-кондуктор с кожаной сумкой на животе, звонким голосом объявлявшая остановки.
  Чем дальше шел вагон, тем больше в него набивалось людей. В конце концов, он настолько переполнился, что кондуктор крикнула вожатому не от-крывать больше двери.
  На конечной остановке вся эта толпа дружно вывалилась из вагона и направилась в сторону небольшого лесочка. Лиза сначала не заметила никого из своих, потом увидела, что ей кто-то вдалеке машет рукой - Саша Рейзин, член их анархистской группы. Саша ей нравился своей детской непосредственностью и открытой, жизнерадостной улыбкой. Вот он точно не смог бы никого убить - ангельская душа, увлеченная идеями Бакунина о свободе и справедливости. Он тоже писал листовки, только в отличие от Эрика, рассказывал в них о светлом, безоблачном будущем человечества. Также красиво говорил он на рабочих митингах. Иннокентий обычно выпускал его на трибуну для массовости, когда было мало выступающих анархистов.
  Саша сообщил ей, что Иннокентий и Эрик ушли раздавать листовки, а он встречает опоздавших.
  - Возьми пачку с листовками. Не тяжело?
  - Тяжело, но донесу.
  - Иди за людьми. Тут недалеко, за деревьями.
  Шедшие рядом с ней молодые рабочие стали с ней заигрывать - вот этого Лиза боялась больше всего. Она надвинула почти на глаза свою шляпу, этого ей показалось мало, сняла с шеи шарф, обмотала им голову и почти все лицо, так что торчал один нос. Рабочие засмеялись, но отстали от нее.
  Лес оказался жидкий. За ним начиналась степь. На открытом месте стояла толпа людей: в основном мужчины разного возраста, но были и женщины, молодые, в платках и шляпках. Они прижимались к парням или стояли с ними в обнимку. Лизе стало немного не по себе, ей не приходилось бывать в такой обстановке. Она вскрыла пачку с листовками и стала раздавать их рабочим. Те охотно их брали: кто сразу начинал читать, кто засовывал в карман.
  На трибуне, сооруженной из бочек и досок, появился Николай. Ей показалось, что он очень изменился: похудел, сильно осунулся. Еще бы, набрать столько работы! Но голос его зазвучал громко и перекрыл всю эту толпу. Она сунула кому-то оставшиеся листовки и стала пробираться вперед, но, чем дальше она продвигалась, тем плотнее становилась толпа, которая, в конце концов, как сжатая пружина, отбросила ее на прежнее место.
  Поняв, что она не сможет пробраться к трибуне, Лиза стояла и смотрела, смотрела на Николая, размышляя о том, что невозможно любить человека и так долго с ним не встречаться. Это становится невыносимо. Она уже давно думала о том, что нужно уйти из дома и переехать к нему - совершенно фантастический во всех отношениях поступок, связанный с родителями, гимназией, занятиями с учителями, уже не говоря об общественном мнении. Можно представить, какой поднимется шум среди всех их родственников и знакомых, и как болезненно будут переживать все это мама с папой.
  Еще полгода назад ей и в голову не могли придти такие мысли, но те-перь, под влиянием анархистской философии, она твердо была уверена, что каждый человек должен сам распоряжаться своей судьбой. Пусть даже ее будут мучить совесть и вина перед родными. Ее вел за руку сам Макс Штирнер. "Вы жаждите свободы? - восклицал он. - Безумцы! Имейте силу, и свобода придет сама собой. Смотрите, тот, кто силен, стоит над зако-ном".
  И она решила, что уйдет к Коле в сентябре, после летних каникул. Да-да, в сентябре, числа 18. Десятого сентября у Сарры Львовны будет юбилей - ей исполнится 50 лет. Мама пригласит много гостей, и не стоит ей портить праздник, а через восемь дней она уйдет. Это решение ее успокоило. Николая сменил другой оратор, и она стала пробираться к выходу.
  Кто-то тронул ее за локоть. Лиза подняла со лба шляпу: Саша Рейзин!
   - Фу, напугал. Тут ко мне приставали разные.
  - Это место не для барышень. Раздала листовки?
  -Раздала.
  
  - Молодец. Спасибо, что помогла. Я тебя доведу до трамвая.
  
  Тут кто-то громко крикнул: "Казаки!", и Лиза увидела рядом с собой ло-шадиную морду. Саша схватил ее за руку, и потащил в сторону леса. Казак бросился за ними. Лиза еле бежала на своих каблуках. Шляпа и шарф сразу слетели с головы, толстая коса прыгала и по спине.
  Деревья были совсем рядом. Казак их обогнал и перегородил лошадью дорогу. Со всей силой он ударил Лизу нагайкой по плечу, так что лопнула ткань пальто. Потом он соскочил с лошади, повалил Сашу на землю и стал избивать его ногами. Все лицо у Саши было в крови. Лиза видела, что он лихорадочно шарит рукой по сюртуку, пытаясь найти карман и вытащить револьвер. Надо было бежать, но ноги ее как будто приросли к земле.
  Казак повернулся к Лизе, на нее смотрели безумные, налитые кровью глаза. Она закричала от ужаса.
  - Ну, а ты, жидовочка, чего тебе не хватает: здорового, русского мужика?
   Он толкнул ее на землю, так что она больно обо что-то ударилась спиной, и навалился всем телом. Лиза стала отталкивать его руками и ногами. Он одной рукой зажал ей рот, другой ударил по голове. Она по-теряла сознание.
  
  Когда она очнулась, было уже темно, только сбоку ярко полыхало зарево Брянского завода. Вспомнив, что с ней произошло, она оглянулась по сторонам и увидела лежавших недалеко от нее казака и Сашу Рейзина. Рука скользнула под платье. Нижнее белье было на ней, значит, казак ничего с ней не сделал.
  Прямо над головой качалась ветка березы. Лиза ухватилась за нее рукой и попыталась встать, но голова закружилась, ее повело куда-то в сторону, и она опять очутилась на земле.
  
  Начал накрапывать дождик, сначала редкими каплями, потом чаще и чаще, пока не припустил с такой силой, что ее пальто и коса вмиг намокли. С мокрых волос бежали за шиворот холодные ручьи, заползая под платье и комбинацию. Она расстегнула пальто, с трудом оторвала от подола платья большой кусок материи, повязала им голову. Стало теплей.
  
  Лиза заставила себя встать, подошла к казаку, посмотрела в его застывшие глаза. У Саши в руке торчал револьвер. Значит, он нашел силы вытащить его из кармана и застрелить этого негодяя. Вот тебе и ангельская душа, не способная на убийство! Оказался ее спасителем. Лиза наклонилась к Сашиному лицу и с благодарностью провела рукой по его холодной щеке.
  Не в силах сдержать слезы, Лиза разрыдалась, и стала пробираться к видневшимся впереди огням поселка. Вскоре она подошла к тому месту, где трамвай делал на конечной остановке круг, и осторожно выглянула из-за кустов. На площадке было полно жандармов и казаков: поджидали людей, выходящих из леса. Лиза опять немного углубилась в лес и пошла параллельно дороге. Деревья быстро кончились, потянулись высокие кусты акации. Так она брела минут 40, пока, наконец, не решилась выйти на открытое место. Где-то вдали дребезжал трамвай. Значит, было еще не так поздно.
  
  Она сняла пальто. На плече, в том месте, где ее ударил нагайкой казак, зияла огромная дыра. Пальто было все в земле и прошлогодних листьях. Она подумала о носовом платке, и только сейчас спохватилась, что оставила в лесу свою дамскую сумочку, в которой находились платок и кошелек с деньгами. Хорошо, что ключи от входной двери, которые она всегда носила с собой, лежали в кармане пальто. Пришлось снять с головы материю от платья. Кое-как почистила ею пальто и ботинки и вышла на дорогу ловить извозчика.
  Прошло еще немало времени, когда со стороны Чечелевки показалась крытая коляска. Пока извозчик разглядывал странную барышню из "прилич-ных" и решал, есть ли у нее деньги, Лиза влезла на сиденье и железным голосом приказала ему ехать на улицу, где проживала городская аристократия. Немного успокоившись внутри коляски, она ласково прибавила:
  
  - Поезжайте, пожалуйста, как можно быстрей. Я вам хорошо заплачу!
  
  Извозчику ничего не оставалось делать, как застегнуть за ней кожаный фартук и гнать во всю прыть свою уставшую за день лошадь. Колеса жалобно заскрежетали по неровной дороге.
  Лиза забилась в угол коляски, с ужасом думая о том, что сейчас происходит дома. Родители сходят с ума, мама пьет капли, отец сжимает руками виски и ходит нервными шагами по кабинету. Эта картина сменялась другой: убитого Саши и мертвого казака, пытавшегося ее изнасиловать. Она видела налитые кровью глаза этого чудовища, чувствовала запах его давно не мытого тела. И вдруг все это куда-то исчезло и перед ней появилось лицо Николая. Как он сейчас ей был нужен, как хотелось уткнуться в его плечо, услышать от него слова утешения. Она вспомнила свое решение уйти к нему осенью из дома, посмотрела на широкую спину извозчика и, улыбаясь в темноте, прошептала: "18 сентября, милый, я стану твоей женой".
  
  Родители забеспокоились, когда часы в гостиной пробили половина десятого. Лизе было велено придти из гостей в восемь. Сарра Львовна позвонила Ляле, и та заверила ее, что Лиза уже выехала домой. Но когда Лиза не появилась ни в 10, ни в 11, Сарра Львовна позвонила уже Лялиной маме и узнала от нее, что никакой вечеринки у ее дочери не было, и тогда плачущая Ляля призналась, что Лиза пошла на какое-то мероприятие.
  Григорий Аронович бросился к телефону, стал быстро крутить ручку аппарата и дрожащим голосом попросил телефонистку соединить с квартирой Рывкиндых. Трубку долго никто не снимал, наконец, раздался сонный голос Семена: "Вас слушают". Иннокентия дома тоже не оказалось. В отличие от Фальков Семен был спокоен: сын часто приходил поздно ночью или вообще являлся под утро.
  Григорий Аронович почему-то был уверен, что племянник и Лиза участвуют в одном и том же мероприятии, только каком, раз оно затянулось так надолго: вечеринке, собрании или митинге? Последнее предположение он сразу откинул, так как не мог представить, чтобы Лиза поехала на окраину города. Он отослал жену и Анну спать, а сам сидел в кабинете и курил, курил одну за другой сигары.
  В комнате уже нечем было дышать. Он подошел к окну, раздвинул плотные гардины и долго не мог открыть форточку, что-то там заело. Наконец, дверца открылась, и влажный весенний ветер ворвался в комнату, добежал до письменного стола, подхватил лежавшие на нем бумаги и разметал их по полу. Он стоял и жадно вдыхал воздух, вытеснивший наружу клубы дыма. В груди же опять появилась знакомая острая боль.
  Хлопнула входная дверь. В коридоре раздались Лизины шаги. Она, ви-димо, заглянула в гостиную и, увидев, что там темно, побежала к кабинету отца. Григорий Аронович уже сам бежал к двери и, резко рванув ее, столкнулся лицом к лицу с дочерью. Увидев ее живой и невредимой, он окинул ее презрительным взглядом, обошел как неживой предмет и на-правился к спальне.
  - Папа, - окликнула его Лиза, готовая снова расплакаться от обиды и всего пережитого, - дай мне, пожалуйста, денег на извозчика, он ждет на улице.
  Григорий Аронович также молча вернулся в кабинет, достал из ящика стола деньги и, не спросив, сколько нужно, высыпал ей в ладонь полную пригоршню серебра. Лиза расплатилась с извозчиком и, глотая слезы, побежала к себе наверх. Ее бил озноб и противно покалывало в горле - верный признак простуды. Открыв дверь комнаты, она увидела сидящих на кровати Сарру Львовну и Анну.
  - Лиза, - выдохнула сквозь слезы мать. - Живая!
  Лиза бросилась к ней на шею и разрыдалась. Анна побежала в кухню за водой.
  - Скажи Зинаиде, чтобы приготовила ванну, - крикнула ей вдогонку Сарра Львовна.
  - Мамочка, милая моя мамочка, - целовала ее Лиза, - я всех вас так люблю.
  Сарра Львовна и Анна не стали ее ни о чем расспрашивать и вскоре ушли. В дверь просунулась голова Зинаиды: "Лиза! Все готово". Лиза обрадовалась, побежала в ванную комнату, сбросила с себя грязную одежду и с наслаждением погрузилась в горячую воду. Сарра Львовна, заглянув к ней через полчаса в комнату, увидела, что ее там нет, и в испуге стала дергать дверь ванной.
  - Я сейчас, мама, - крикнула Лиза.
  Сарра Львовна дождалась, когда она вернулась в комнату, помогла ей надеть ночную сорочку, просушила полотенцем густые волосы - у Лизы уже ни на что не было сил, и, укрыв ее одеялом, ушла к себе. Но как Лиза не устала, сон не шел. Озноб после ванны усилился, тело ломило и горело, как будто в нем разожгли доменную печь.
  
  Она решила пойти к Анне. Несмотря на поздний час, сестра еще не спала и читала в постели книгу. Лиза, как в детстве, когда у них была общая комната, забралась к ней под одеяло. Анна потушила свет, обняла ее.
  - Ты встречалась с Николаем Ильичом? - спросила она.
  - Я была на митинге в Чечелевке. Он там выступал, но мы с ним виде-лись. Кеша попросил помочь раздать листовки.
  - А что там еще было?
  - Только не рассказывай маме и папе. За мной и еще одним товарищем, Сашей Рейзиным, погнался казак. Он до смерти избил Сашу, но тот успел выстрелить в него из револьвера и убил его. И сам погиб. Но я была без сознания и ничего этого не видела.
  - Казак мог и тебя убить? Страшно-то как!
  - Он меня ударил нагайкой по плечу, на пальто теперь здоровая дырка.
  - Лиз, а Николай Ильич? Он о чем говорил?
  - Не помню. Да я и не слушала. Знаешь, Аннушка, я скоро уйду к нему.
  - Как уйдешь?
  - Будем жить, как муж и жена, только пока не говори никому. Могила?
  - Могила, - ответила изумленная Анна, которая с детских лет была в курсе всех секретов своей взбалмошной сестры и никогда ее не выдавала.
  
  Прогулка под дождем не прошла даром. Ночью у Лизы поднялась высокая температура. Анна, проснувшаяся от ее хриплого дыхания, включила свет и увидела, что ее щеки пылают, как кумач. Она бросилась к Сарре Львовне. Та прибежала в комнату Лизы, не найдя ее там, бросилась в комнату Анны, увидела красные щеки дочери и первое, что пришло ей в голову: дифтерит! Она приказала Анне разбудить Зинаиду, чтобы та послала Степана за доктором Земсковым. Пока тот не пришел, она взяла уксус и, как делала в детстве еще ее мать, стала обтирать им горячее тело дочери. Временами, когда Лиза приходила в сознание, она говорила матери, что у нее болит спина и низ живота. Сарра Львовна в ужасе решила, что дочь изнасиловали, но не решалась спросить ее об этом.
  Оставив с ней Анну, она вышла в коридор и, постояв в раздумье около дверей ванны, все-таки решила туда войти и посмотреть ее нижнее белье. Она отыскала в корзине с грязным бельем ее вчерашние панталоны, не нашла на них ничего компрометирующего и, испытывая чувство отвратительного стыда, вернулась обратно к дочерям.
  Вскоре приехал Николай Николаевич Земсков, облачился в белый на-крахмаленный халат, и, еще в дверях, взглянув на Лизу, сказал: "Круп!" Внимательно прослушав ее со всех сторон трубкой, он самодовольно улыбнулся: диагноз подтвердился. Вдобавок к крупу, он еще нашел у нее сильнейшую фолликулярную ангину. Сарра Львовна сказала ему, что Лиза жалуется на боли в спине и внизу живота. Иван Иванович, догадавшись, что Лиза попала в какое-то происшествие, смутился.
  - Нет-нет, это не то, что вы думаете. Она вчера попала под сильный дождь, пальто и обувь насквозь промокли.
  - Тогда это могут быть почки или придатки.
  - Это опасно?
  - Сейчас я вам ничего определенного не могу сказать. Кроме того, у нее, видимо, произошел сильный нервный стресс. Будем лечиться и надеяться на молодой организм.
  Лиза пошла на поправку только через три недели, но ее еще долго му-чил кашель, выворачивающий наружу все ее внутренности. После каждого такого приступа лицо и лоб покрывались противной, мокрой испариной. В гимназию она не ходила, валялась целыми днями в постели, а, когда почувствовала себя лучше, садилась к роялю и тихонько, почти шепотом, чтобы не сорвать голос, напевала романсы или играла свои любимые вещи. Ее участие в концерте музыкального училища стало невозможным, отчего оба ее учителя сильно расстроились.
  Несколько раз к ней заходил Иннокентий. Все его визиты начинались с печальных сообщений - погиб тот или другой член их группы. Зато были и некоторые успехи: из Женевы Рогдаев прислал два транспорта с оружием и литературой. Забежав однажды поздно вечером, он сунул ей под подушку несколько новых брошюр Кропоткина и Эммы Гольдсмит.
  - Читай, набирайся ума разума! Потом скажешь свое мнение!
  Но Лизе не хотелось: ни читать, ни думать. Взяла сборник стихов Блока, подаренный Николаем Анне, и отложила в сторону: почему-то в них было много мистики, смерти и гробов:
  Ты покоишься в белом гробу.
   Ты с улыбкой зовешь: не буди.
  Золотистые пряди на лбу.
  Золотой образок на груди.
  
  То ли дело стихи Тютчева, написанные Николаем на обложке книги, - светлые, радостные. Прочитала их вслух по памяти, и сердце сладко защемило.
  Она переживала, что не может известить Николая о том, что не будет участвовать в концерте музыкального училища. Ведь тогда, на катке, она приказала ему ходить в апреле к училищу и следить за афишей о концерте. Николай послушно, как велела ему Лиза, туда ходил и, наконец, 15 ап-реля увидел объявление о нужном ему концерте. Пришел на него с большим букетом цветов и был удивлен, что Лизы в числе выступающих не оказалось. На следующий день он уже с утра стоял около ее гимназии и увидел только одну Анну. Он приходил еще два раза в разные дни недели. Лизы не было. Пришлось подойти к Анне и сделать вид, что встретил ее тут случайно.
  - Анна, очень рад вас видеть. Вы одна, а где... ваша сестра?
  Анна не знала, говорить ему или нет о болезни Лизы, вдруг та будет недовольна.
  - Она болеет, - решила сказать она правду, не желая обманывать Николая Ильича, которого очень уважала.
  На лице его появился испуг:
  - Что с ней?
  - Простудилась.
  - А-а, - облегченно вздохнул он и оглянулся по сторонам. На углу молодая крестьянка продавала подснежники.
  - Вы любите подснежники? - спросил он и, не дожидаясь ответа, подвел Анну к цветочнице и забрал у нее все цветы. Там было двенадцать букетов, перевязанных суровыми нитками.
  - Так много? - ойкнула Анна.
  - Я помогу вам донести.
  Он вытащил из кармана газету, завернул цветы в один большой пакет и прижал его к груди. По дороге он расспрашивал, как у нее обстоят дела с физикой, и любит ли она по-прежнему поэзию, посоветовав выписывать новый московский журнал "Золотое Руно", который знакомит со всеми новыми направлениями в искусстве и литературе. Анна обычно стеснялась разговаривать со взрослыми, но с Николаем Ильичом ей всегда было легко и просто. Она поинтересовалась, откуда у него самого такой интерес к поэзии. Он рассказал ей о своей маме, которая с детства читала детям наизусть стихи русских и зарубежных поэтов, а в гимназии заставляла читать французских и немецких авторов в подлиннике. Мама и сейчас выписывает много художественных журналов и сообщает ему все ли-тературные новости.
  - Ваша мама - учительница?
  - Нет. Она получила домашнее образование.
  - А у нас в гимназии очень хороший учитель по словесности. Ему нравятся мои сочинения. Наверное, он думает, что из меня получится писатель или поэт, а мне просто все интересно. Боюсь его разочаровать.
  - Не бойтесь. Учителя всегда отличают способных учеников, можете мне поверить.
  Около дома он отдал ей букет. Анна хотела сказать ему что-нибудь приятное, но не могла найти нужных слов.
  - Лизе понравятся цветы, - улыбнулась она. - Они красивые и так сильно пахнут, что даже через газету чувствуется.
  - Я рад нашей встрече, а Лизе передавайте привет и чтобы она скорей поправлялась.
  Анна с трудом дотянулась с этим букетом до звонка. Зинаида всплеснула руками: она сразу догадалась, от кого они. Сарре Львовне, конечно, интересно было узнать, от кого это Аннушка уже получает такие букеты. Та не стала изворачиваться, сказала, что по дороге встретила своего бывшего учителя Николая Ильича, около них проходила цветочница, и он купил у нее эти подснежники.
  - Какой благородный человек, этот учитель! - сказала мать и о чем-то задумалась.
  Анна взяла в столовой самую большую вазу, поставила цветы и пошла к Лизе. Та лежала на кровати с книжкой в полудреме.
  - Отгадай, кого я встретила по дороге, и он купил эти цветы?
  - Николая Ильича!
  Лиза вскочила и расцеловала сестру.
  - Возьми половину.
  - Что я не понимаю: он купил их для тебя. Он так перепугался, когда я ему сказала, что ты болеешь. Знал бы, что с тобой случилось на самом деле!
  - Надеюсь, никогда не узнает. Как же вы с ним встретились?
  Анна во всех подробностях рассказала о встрече с Николаем Ильичом и их разговоре по дороге.
  - Милый Коленька, как это он догадался купить цветы! Я о нем думаю целыми днями, и вот, пожалуйста, он прислал мне цветы. Пусть после этого говорят, что мысли не передаются на расстоянии. Передаются, да еще как!
  
  
   ГЛАВА 7
  
   Весна рано пришла в этом году - с частыми теплыми дождями и стремительно распустившейся зеленью на Екатерининском бульваре и в парках. Все цвело, благоухало и радовало душу. Днем на дорогах прыгали и кричали, как сумасшедшие воробьи, а на рассвете заливались соловьи. Их было так много, что они не давали спать даже в центре города.
   В перерыве между занятиями гимназистки выходили теперь во двор и под строгим взглядом главной надзирательницы мадам Дебуа чинно прогуливались вокруг большой клумбы или прятались от солнца в тени каштанов. Лиза и Ляля стояли в стороне от всех и молча смотрели на снующую мимо них малышню из подготовительного класса. Лиза опять страдала оттого, что Николай не давал о себе знать. С того дня, когда он встретил по дороге Анну и передал с ней подснежники, прошло больше месяца. Временами на нее накатывала такая тоска, что слезы сами капали из глаз. Ляля догадывалась о личной трагедии подруги, но не знала, чем ей помочь, у нее не было опыта в подобных делах.
  Лиза решила прибегнуть к старому методу: подкараулить Николая около училища, но теперь без Лялиной помощи. Только сделать это было не просто. Утром, как она знала, он пропускал первые лекции из-за своих учеников, а последние занятия в училище совпадали с часами уроков в гимназии, и мадам Дебуа, старая, мерзкая дева, бдительно несла в это время караул у входной двери, чтобы кто-нибудь из девушек не сбежал.
  Лиза прибегла к обычной хитрости всех гимназисток, сказав однажды учительнице физики, что у нее сильно разболелась голова. Та отпустила ее домой. Однако об этом еще нужно было доложить мадам Дебуа, которая видела всех девочек насквозь и раскусывала все их фокусы.
  - Что-то у вас всех стала часто болеть голова, - сказала она Лизе, сверля ее своим острым, как шипы, взглядом, отчего у той по спине побежали мурашки.
  У Лизы не было настроения с ней пререкаться. Она стояла перед мадам бледная и измученная своими душевными переживаниями.
  - Влюбилась? - вдруг спросила та ее в упор, переходя на "ты", что означала ее глубокое презрение к своей жертве. Мадам пережила в своей молодости несколько разочарований, была недолго замужем за каким-то французом и яро ненавидела мужчин, о чем было известно всей гимназии.
  Лиза с такой ненавистью сверкнула на нее глазами, что мадам смилостивалась.
  - Ну, идите, идите. Только не забудьте взять у кого-нибудь задание.
  Лиза знала, что она будет следить за ней из окна раздевалки, и специ-ально пошла прямо по улице к остановке трамвая, хотя ей нужно было свернуть от гимназии направо. Сделав, таким образом, небольшой крюк, она подошла к Горному училищу, когда уже прозвенел звонок с последней лекции, и студенты дружной толпой повалили на Соборную площадь. Лиза встала около афишной тумбы и внимательно смотрела на проходивших мимо нее молодых людей с усами и бородами, которые разрешались иметь только студентам, и они их специально отращивали с самого первого курса, чтобы чувствовать себя взрослыми в отличие от гимназистов. Николай сам заметил ее, появившись откуда-то сбоку, взял ее за руку и осторожно притянул к себе. Тут же послышались смешки и улюлюканье.
  - Не обращай внимания, - улыбнулся он. - Молодец, что пришла. Я сам очень хотел тебя увидеть, но не знал, как это сделать. У меня сейчас занятия на Широкой улице. Быстро туда съездим, я перенесу их на другой день, и мы с тобой знаешь, куда пойдем, - кататься по Днепру на лодке. Ты каталась когда-нибудь?
  - Ездили несколько раз с папой на Монастырский остров, он сам греб.
  - Мне на острове тоже нравится, но за неимением времени мы покатаемся вдоль берега.
  Очень удачно подошел их трамвай и через двадцать минут они уже шли по Широкой улице. Лиза оказалась тут впервые и с удивлением рассматривала серые однообразные здания. Это были доходные дома Варшавского, одного из самых предприимчивых и богатых людей в городе. Только последний, трехэтажный дом выделялся от всех остальных лепниной и пилястрами. Здесь, на первом этаже жил сам Варшавский.
  Через большие стеклянные двери можно было разглядеть широкую мраморную лестницу, покрытую толстым цветным ковром, и красивую люстру на длинной цепи.
  Второй этаж занимали инженеры Бельгийского трамвайного общества.
  Семья купца Чижикова, где Коля учительствовал, жила на третьем эта-же.
  Увидев Николая, из дверей вышел дородный, генеральского вида швейцар, покосился на Лизу и широко распахнул перед Николаем дверь. Тот подмигнул Лизе, мол, знай наших. Через 20 минут он вернулся расстроенный: мамаша осталась недовольна переносом занятий.
  - Ну, да Бог с ней. Идем сначала где-нибудь перекусим, ты, наверное, голодная.
  Они зашли в кондитерскую Менца, куда Лиза иногда заходила с Анной и Лялей. Очутиться здесь с Николаем было совсем другое дело. Он набрал кучу бутербродов, пирожных, мороженого в креманках на длинных тонких ножках (запрещенное для Лизы лакомство из-за горла). Взял ей чашку горячего шоколада, себе две чашки кофе и сразу их выпил, еще не приступив к бутербродам. Он сказал, что очень любит кофе и пошел к стойке взять еще две чашки.
  Только он вернулся обратно и стал заботливо спрашивать ее, можно ли ей есть мороженое, как Лиза увидела мадам Дебуа. Та вошла в кондитерскую и, хотя в помещении было много гимназисток, сразу заметила Лизу и, раздувая ноздри и извергая из глаз искры, как паровоз, двинулась в ее сторону. Лиза побледнела и вся напряглась, готовая к скандалу.
  - Что с тобой? - озабоченно спросил Николай.
  - Мадам Дебуа, наша старшая надзирательница, - еле выдавила она из себя и показала глазами на разъяренную мадам, бывшую уже совсем ря-дом.
  Николай тут же сориентировался, схватил Лизу за руку и потащил ее к двери, куда молоденькие уборщицы в голубых фартуках и такого же цвета колпаках уносили грязную посуду.
  - Туда, туда, - испуганно замахала одна из девушек рукой, показывая в конец помещения, - там служебный выход.
  Они промчались по пустой лестнице, выскочили в грязный, заставленный ящиками и бочками двор, и, ловко лавируя между этой сладко пахнущей тарой, вышли на проспект.
  - Сообщит родителям, - убитым голосом сказала Лиза.
  - Тогда лодка отменяется, погуляем немного по бульвару, и я провожу тебя домой.
  - Нет уж, - Лиза встряхнула упрямо головой, - гулять, так гулять. Едем кататься.
  Все обертывалась против них. На лодочной станции свободных лодок не оказалось. Все они маячили где-то вдали и, казалось, стояли на одном месте.
  Пришлось ждать сорок мучительных минут. Николай нервничал, Лизе уже было все равно. Они стояли на дощатой пристани и смотрели на темную, пахнущую тиной воду. Иногда из нее выскакивали головки рыб, удивленно оглядывались по сторонам и снова ныряли в глубину, оставляя на поверхности большие круги.
  Наконец, одна из лодок сдвинулась с места и причалила к пристани. Николай отдал лодочнику в залог часы и деньги за два часа катания, помог Лизе сесть на корму и уверенно взялся за весла. Лодка сделала небольшой разворот и двинулась к видневшемуся впереди мысу с сосновым лесом.
  Лиза опустила руку в воду и смотрела, как от нее по гладкой поверхности веером расходятся волны. Внизу плавали головастики и испуганно разбегались в стороны, когда весла нарушали их покой.
  - Посмотри назад, - сказал Николай.
  Она оглянулась и увидела крутой обрыв, лес и верхнюю часть Потемкинского дворца. Остальная его часть была скрыта бурной зеленью. На самом верху обрыва раскинулись могучие дубы и вязы, а внизу, у самой воды, склонились вербы, опустив в ее глубину свои длинные ветви.
  За неимением времени они отплыли недалеко, и Николай вскоре уже направил лодку к берегу. Она мягко уткнулась в песок. Николай выскочил из нее и, как опытный рыбак, протащил ее по траве. Потом протянул Лизе руку, помог ей вылезти и подхватил на руки.
  - Видишь недалеко от берега скамейку?
  Лиза оглянулась и ничего не увидела.
  - Вон там, за большой сосной.
  Лиза кивнула головой, хотя по-прежнему не видела никакой скамейки. И зачем ей нужна была эта скамейка, если ее обнимали руки любимого. Она тоже обняла его за шею и прижалась щекой к его лицу: счастливое мгновение за все ее долгие страдания.
  На дороге играли в футбол дети. Мяч подкатился Николаю под ноги, и он, не выпуская Лизу из рук, ловко его отбил.
  Скамейка была скрыта от дороги большой раскидистой сосной с ярким желтым стволом и такого же цвета ветками. Такие сосны обычно растут на севере, а здесь были высажены сто лет назад старожилом города казаком Лазарем Глобой. Целый сосновый бор из необыкновенно красивых, раскидистых деревьев. Николай опустил Лизу на скамейку, сел рядом и притянул ее к себе.
  - Девочка моя, когда я думаю о тебе, представляю твои глаза и целую их по очереди, а потом мои милые губки, - и он медленно поцеловал сначала один ее глаз, потом другой и жадно припал к губам. - Лизонька, я так по тебе соскучился.
  - И я тоже. Совсем измучилась и решила тебя разыскать.
  - Я приходил в апреле на концерт в училище, купил как порядочный огромный букет цветов, а ты вздумала расхвораться.
  - Зато я получила от тебя через Анну подснежники. Они простояли почти две недели
  Чтобы Николай больше не вспоминал о ее болезни, она стала рассказывать ему о Степане и приходе к ним домой директора музея Яворницкого.
  - Кто бы мог подумать, что Степан оказался таким способным рассказчиком, - удивился Николай, - мне казалось, из него слова не вытянешь. А история нашего народа, действительно, очень интересная. Мой прадед со стороны мамы был войсковым атаманом, служил у самого Мазепы, еще до его измены Петру Первому, и сочинял вирши о воинской чести.
  - Ты мне никогда не рассказывал о своей семье.
  - Так не было случая. Отец у нас простой крестьянин, занимался самообразованием и сейчас работает бухгалтером на железной дороге, а мама - из дворян. Родители ее рано умерли, и ее воспитывала тетя, княгиня Шаповалова. Муж ее был предварителем дворянства, да на старости лет увлекся картами и промотал все состояние. А вот отец его служил при дворе великого князя Константина Павловича в Варшаве и находился в его свите, когда там осенью 1830 года началось восстание. Потом он погиб в битве с поляками при Грохове. Прабабушка бежала вместе с двором великой княгини и сопровождала ее до самого Петербурга, перенеся вместе с ней все тяготы дороги... Д-а-а. Я мечтаю когда-нибудь по-бывать в тех местах.
  Он замолчал.
  
  - Лиза, я все время думаю о нас с тобой. Нужно открыться твоим родителям, так больше продолжаться не может. Тебе уже скоро 17, и ты имеешь право ходить на свидания.
  
  - А папа, который дал тебе зимой отставку?
  - С тех пор прошло достаточно времени, он мог изменить свое отношение.
  - Не думаю, - протянула Лиза. Не могла же она ему сказать, что в марте снова провинилась перед родителями, и отец установил для них с Анной строгий режим.
  - А к училищу больше не ходи. Ты меня сегодня случайно застала. Я теперь почти все лекции пропускаю и бегаю по ученикам. На Широкой, где мы с тобой были, папаша, узнав, что я хорошо владею французским, попросил меня заниматься со своими бездарями еще и французским: у него в Париже два представительства, и он решил отправить туда на лето поработать своих отпрысков. Вообще он хочет, чтобы я всесторонне развивал их и сделал из них образованных буржуа, предложив мне за это солидную прибавку к жалованью. Все бы хорошо, но это такие тупицы, хуже Фонвизинского Иванушки, как будто его портрет написан с них.
  - Неужели, такие бывают?
  - Бывают. Может быть, они и не такие тупые, но отцовский кошелек их с детства изуродовал.
  Они так увлеклись разговором, что забыли о лодке и не заметили вер-тевшихся около нее мальчишек. Те же решили над ними подшутить и столкнули ее в воду. Лодка покрутилась на месте и стала медленно удаляться от берега.
  - Дяденька, - закричали они хором, - ваша лодка уплыла.
  Николай в один миг очутился внизу, сбросил с себя верхнюю одежду и обувь, прыгнул в воду и, убедившись, что там нет дна, глубоко нырнул. Про-шло несколько томительных минут, так что Лиза уже стала волноваться, и его голова появилась около лодки. Он с трудом влез в нее, чуть не перевернувшись, и направил ее к берегу. Хорошо, что весла остались на месте.
  Лиза тоже спустилась вниз. Довольная детвора гоготала и строила ей гримасы. Лиза погрозила им кулаком и сделала вид, что хочет к ним бежать и надавать тумаков. Те с криком бросились врассыпную
  Николай вытащил лодку, собрал свою одежду и, прикрывая ею мокрые подштаники, смущенно остановился перед Лизой. Она залюбовалась его крепким, мускулистым телом и легким пушком на груди. Сильный, красивый мужчина, и он принадлежит только ей.
  - Ты простудишься, - заботливо сказала она, еле сдерживаясь, чтобы не обнять его и не согреть своим телом.
  Он приказал ей сторожить лодку и пошел в кусты отжимать мокрое белье.
  На обратном пути Лиза нашла на дне какую-то доску, положила ее поперек лодки, села на нее, и ее колени почти уткнулись в колени Николая.
  - Так я тебе не буду мешать грести?
  - Не будешь.
  Сумерки быстро надвигались на реку. Последние отблески заката догорали на небе и ложились розовыми полосами на темную поверхность Днепра. Тихо поскрипывали в уключинах весла, пенилась за бортом вода. Лизу переполняли любовь и нежность к Николаю, и ей казалось, что все вокруг тоже наполнено этими чувствами.
  Время от времени она поднимала голову и вглядывалась в лицо Нико-лая: чувствует ли и он то же самое? "Да, чувствую!" - отвечал его взгляд. Он переставал грести и наклонялся, чтобы ее поцеловать. Никогда они еще не были так близки другу к другу, как в этот час.
  Время остановилось. Хотелось, чтобы так было вечно, и этот день никогда не кончался. Но вот лодка стукнулась боком о причал. Лодочник помог Лизе выйти наверх, положил на плечи весла, и они с Николаем пошли в конторку за оставленными в залог часами.
  Лиза оглянулась по сторонам. Здесь был уже другой мир. По освещен-ным улицам гуляла нарядная толпа, где-то далеко, в Потемкинском парке духовой оркестр играл вальс Штрауса "Голубой Дунай".
  Сразу же от пристани Николай взял извозчика. Они сидели на узком сиденье, тесно прижавшись друг к другу и желая, чтобы лошади ехали как можно медленнее.
  - Давай теперь встретимся через воскресенье, не в это, а - в следую-щее. Я тебя буду ждать в два часа у входа в Потемкинский сад. Отпросись хотя бы на час.
  - Постараюсь. Но если меня вовремя не будет, долго не жди.
  Еще издалека они увидели стоявшего у подъезда Степана.
  - Похоже у вас переполох. Что ты им скажешь?
  - Что гуляла с девочками из класса на бульваре.
  Николай приказал извозчику остановиться, и Лиза одна пошла к дому.
  - Барышня приехали, - громко закричал Степан, бросившись ей на-встречу.
  Не успела Лиза войти в прихожую, как увидела надвигающуюся на нее мадам Дебуа.
  - Вот она, пожалуйте, появилась. Говорила, что болит голова, а сама устроила свидание в кафе, сбежала оттуда и весь вечер неизвестно где пропадала.
  Сарре Львовне была неприятна эта женщина. Лиза была виновата, но никто не давал надзирательнице права так грубо разговаривать с ее дочерью и обсуждать при всех ее поведение.
  - Мадам Дюбуа, - умоляюще воскликнула она, - мы сами поговорим с дочерью.
  - Я хочу знать, что за студент был с ней в кондитерской Менца.
  - Вам показалось, - сказала Лиза, не поднимая глаз.
  - Показалось? Тогда почему вы сбежали через черный ход?
  Лиза решила не отвечать. В этот момент раздался щелчок замка, и в дверях появился Григорий Аронович, который сразу все понял по хмурому лицу старшей дочери. Мадам Дебуа стала описывать ему Лизины про-ступки.
  Лиза, не дожидаясь конца ее рассказа, бросилась по лестнице в свою комнату. Ей было стыдно, что мадам Дебуа уличила ее во лжи, и теперь мама с папой должны ее терпеливо выслушивать и улаживать ситуацию.
  Фальк заверил мадам, что сам лично проведет с Лизой беседой. Он засунул в карман руку и нащупал две твердые бумажки. "Дать или нет, а вдруг эта фурия окончательно разозлится?" - размышлял он и во-просительно взглянул на жену. Та поняла, что он имеет в виду, и одобрительно кивнула головой.
  Мадам, угадав намерение Фалька, оттолкнула его руку, с гордым видом оглядела всех присутствующих и торжественно удалилась.
  Сарра Львовна растерянно смотрела на мужа.
  - Гриша, что же нам делать с Лизой?
  - Ничего не делать. Раньше надо было думать, а теперь, что же руками размахивать. Анна, а ты что молчишь? Почему вы не вместе вернулись из гимназии?
  Анна не отвечала и так же, как обычно делала Лиза, смотрела на отца вызывающим взглядом. Дочери были очень разные: Анна холодная, обычно молчаливая, вся в себе, Лиза, наоборот, - открытая, живая, ласковая, но это не мешало им любить и всегда поддерживать друг друга.
  - Аннушка, и ты туда же. А ведь я так вас люблю обеих. Ладно, идемте ужинать. Зови сестру, скажи, что мы ни о чем не будем ее расспрашивать.
  После ужина Григорий Аронович сказал, что с удовольствием послушал бы музыку, и вопросительно посмотрел на Лизу. Дочь выглядела сильно подавленной и до сих пор не произнесла ни одного слова. Лиза вскочила со стула и с благодарностью бросилась к нему на шею.
  - Папочка, я так тебя люблю, ты у нас самый лучший.
  Все пошли в гостиную. Зинаида и Анна понесли туда чайник и чашки. Сарра Львовна взяла поднос со сладостями и принялась сама хозяйничать вокруг маленького столика, специально здесь стоящего для таких случаев. Все сразу оживились, как будто что-то злое и тягостное ушло из их дома. Лиза отказалась от чая и стала просматривать ноты. Она решила спеть для отца романс Лизы и Полины из оперы Чайковского "Пиковая дома". Как и почему ей в данный момент захотелось исполнить именно это произведе-ние, а не другое, она не могла сказать, так же, как невозможно понять, откуда в душе человека под влиянием музыки рождаются те или иные чувства.
  Она запела в полголоса, как обычно пела для домашних в узком кругу. После этого исполнила несколько романсов, любимых мамой, отложила ноты и стала один за другим играть вальсы Шопена. Она ничего не замечала вокруг себя, только слушала то, что происходит внутри нее, и это "то" заставляло ее пальцы быстро бегать по клавишам, извлекая из них волшебные, неземные звуки.
  Старинные швейцарские часы в гостиной пробили двенадцать, и вслед за ними по всему дому раздался перезвон других больших и маленьких антикварных часов. Неприятности были забыты. Отец и мать с обожанием смотрели на свою старшую дочь: ну как на нее можно сердиться?
  
  Лиза закрыла крышку рояля, подошла к Сарре Львовне и уткнулась ей в шею. Анна тоже к ним подошла, обняла их обеих и поцеловала каждую в щеку. Григорий Аронович с умилением посмотрел на эту картину и потихоньку вышел в коридор. "Да, - усмехнулся он про себя. - Прав был Фамусов, когда говорил, что трудно быть отцом взрослой дочери, да еще такой своенравной девицы, как наша Елизавета".
  
  Так закончился этот суматошный и в то же время чудесный день. Лиза, поднявшись в свою комнату, еще долго стояла у открытого окна и слушала, как в соседнем саду, перепутав ночь с утром, распевала какая-то птаха. Тихо шуршали липы, задевая окно своими длинными ветвями. Из темноты выплывало Колино смущенное лицо, когда он предстал перед ней в нижнем белье. И так же, как там, в лодке, сердце ее наполнилось глубокой нежностью к этому человеку, без которого она теперь не мыслила своего существования.
  
  
  ГЛАВА 8
  
  Время тянулось необычайно медленно. Наконец, прошло первое воскресенье и наступило второе, день свидания с Николаем. Лиза приложила всю свою фантазию, чтобы найти предлог и отлучиться ненадолго из дома, при этом, не особенно обманывая родителей. Самый лучший вариант: отправиться вместе с Анной в кино. Анна была домоседкой, никуда не ходила и целыми днями читала книги или занималась математикой. Вытащить ее куда-нибудь была целая проблема. Но кино она любила и уже сама намекала Лизе, что неплохо бы посмотреть новый французский фильм с интригующим названием "Влюбленный в луну". Дневной сеанс в "Марсе", куда им разрешали ходить одним, начинался в два часа.
  
  - Аннушка, - попросила ее Лиза в субботу, - скажи маме, что мы завтра с тобой пойдем в кино, только ты будешь смотреть его одна, а я ненадолго отлучусь в Потемкинский сад, там меня в два часа будет ждать Николай Ильич.
  - А если мама и папа захотят тоже с нами пойти? - Тогда свидание не состоится!
  Мама, полностью доверявшая Анне, не только отпустила их в кино, но дала денег на кондитерскую и посоветовала после фильма прогуляться по бульвару. Такая "доброта" была следствием крупного разговора между Саррой Львовной и Григорием Ароновичем после посещения их дома мадам Дебуа. Под давлением жены Фальк согласился предоставить дочерям небольшую свободу, но небольшую, подчеркнул он, чтобы они все-таки чувствовали родительский контроль.
  Сарре Львовне очень хотелось крикнуть девочкам вдогонку, чтобы они в восемь часов были дома, но она только рукой махнула: дочери становились взрослыми и от этого уже никуда не деться. Кроме того, за ок-ном был чудесная погода, ярко светило солнце, на улицах гуляло полно народу, и трудно было представить, что в такой день с ними могло что-нибудь случиться. Самого Фалька в это время уже дома не было. Он с утра пораньше уехал навещать какого-то больного родственника.
  Из-за трамвая Лиза приехала к саду с опозданием. Николая еще не было. "Неужели он забыл или решил, что я не смогу вырваться из дома?" Она подошла ближе к трамвайной остановке, не подозревая, что в саду, на одной из дальних аллей, шел молодежный митинг, и Николай как раз в это время там выступал.
  
  Это был второй легальный митинг городской молодежи, который решили провести студенты училища по совету профессора Маковского, остававшегося чуть ли не единственным из бывшего состава комитета социал-демократов. Разговор на нем шел о прошедшем недавно в Стокгольме 1У съезде партии, на котором была принята ленинская формулировка первого параграфа Устава, утвердившая демократический централизм. Несмотря на то, что на съезде произошло объединение большевиков и меньшевиков, и те и другие по-прежнему имели разные взгляды и платформы по всем важнейшим вопросам революции и проводили свои линии. Об этом и говорил Николай, получивший вчера, накануне митинга от профессора материалы со съезда.
  Николай надеялся, что успеет уложиться в отведенное ему время, но, стоило ему спуститься с трибуны, как его окружили люди, и стали задавать вопросы, на которые ему пришлось обстоятельно отвечать. В другой бы раз он только порадовался, что народ так горячо интересуется политикой, но сейчас его ждала у входа в парк Лиза, и он боялся, что она уйдет, не дож-давшись его. Хорошо, что в этот момент на трибуну вышел Миша Колесников. Николай посоветовал всем обязательно послушать этого очень толкового оратора, а сам быстро исчез в толпе.
  Лиза по-прежнему стояла около трамвайной остановки, не зная, как ей поступить. Неожиданно из трамвая вышел Иннокентий.
  
  - Сестренка, - удивился Иннокентий, - а ты что здесь делаешь?
  
  - То же, что и ты, - смутилась Лиза.
  - Я приехал на митинг. Смотри, ваш учитель идет, - сказал Иннокентий, и Лиза увидела появившегося совсем в другой стороне Николая. - Наверное, с митинга. Идем со мной, там Эрик сейчас должен выступать.
  - Иди, я тебя догоню.
  Николай помахал ей рукой, подошел к цветочной будке и купил большой букет алых тюльпанов. Лицо его расплылось в довольной улыбке.
  - Прости, что опоздал. Наши тут проводят митинг, попросили выступить, и я не мог отказать.
  - Жаль, я не слышала. Там сейчас будет выступать мой брат Эрик, мне хочется его послушать.
  - Пойдем, - согласился Николай, заранее зная, что ничего хорошего от анархистов, неизвестно откуда узнавших про этот митинг, не услышишь. И Лиза знала же, знала, что Эрик не упустит случая наброситься на комитеты, но зачем-то повела Николая обратно в глубь сада.
  Когда они подошли к толпе, на трибуне профессор Маковский говорил о том, что меньшевики не прочь объединить в одну партию социал-демократов, эсеров и анархистов. На деле это означало бы ликвидацию РСДРП, и большевики выступают против этой идеи, как, безусловно, вредной для рабочего движения.
  Эрик тут же использовал этот момент для того, чтобы обвинить эсдеков в стремлении к единовластию и установлению своей собственной диктатуры. Лиза, ни разу не слышавшая его публичных выступлений, отметила, что он хорошо владеет аудиторией и держится очень уверенно.
  - Для анархистов находиться в одной компании с большевиками тоже неприемлемо, - начал он сходу, как будто диктовал Марику текст листовки. - Но сам факт, что они отрицают сотрудничество с другими партиями, считая, что только они могут вести за собой рабочих, заставляет тщательно рассмотреть их физиономию. Их ораторы на каждом митинге говорят о свержении самодержавия, об уничтожении частной собственности. То же самое, что хотим и мы, анархисты-коммунисты. Только между нашими целями и их - большая разница. Мы стоим за полное уничтожение государства, они - за сохранение государства в лице диктатуры пролетариата. Причем хотят все это сделать с вашей помощью и активно агитируют вас вступать в свою партию. Но что это за партия? Там каждый ее член, как цепями, скован по рукам и ногам строжайшей партийной дисциплиной и выполняет только то, что ему велят их бюро, комитеты и ЦК. Здесь, в Екатеринославе, вы ничего не можете решить сами, пока вашему комитету не пришлют указания из ЦК, а ЦК этот находится не в России, а за границей. Сидящие там товарищи во главе с Лениным только и думают о том, чтобы самим прийти к власти. Для этого они так настойчиво и добивались ввести в свой Устав параграф о централизме. Вы поможете им совершить революцию, вы будете проливать свою кровь и умирать на баррикадах, а они приедут на все готовое из Швейцарии и установят свою новую власть, которую, чтобы заморочить вам голову, называют диктатурой пролетариата. Вдумайтесь в это слово: ди-кта-тура! Это - твердая, жесткая власть, это опять полиция, аресты, тюрьма, каторга и расстрелы. Вас всех ждет новое порабощение. Любая власть, какой бы она революционной не была, непременно закончит предательством дела революции и того, кто ее осуществлял, то есть народа. Вот и решайте теперь, с кем идти дальше и с кем делать революцию: с большевиками или с нами, анархистами, которые одни могут дать народу полную свободу и право на нормальное человеческое существование.
  Лицо Николая вытянулось. Он взял Лизу за руку.
  - Пойдем отсюда.
  - Подожди, ведь он говорит правду.
  - Какую правду?
   - Насчет партийной иерархии и Ленина...
  - Лиза, никогда не говори того, в чем ты не разбираешься.
  - Значит, ты разбираешься, а я нет.
  - Я ухожу. Ты идешь со мной?
  От возмущения Лиза раскраснелась, глаза ее гневно засверкали. Она недовольно фыркнула и поплелась за ним.
  Около дворца он остановился в раздумье: пойти в другую сторону или возвратиться к выходу, но все-таки направился к большой аллее, не оглядываясь на нее и громко насвистывая. Его разозлил не столько спор с Лизой и ее незрелые высказывания, сколько то, что она продолжает водиться с анархистами и еще так горячо их защищает.
  Лиза держала свой огромный букет, не зная, как теперь быть: такое за время их знакомства произошло впервые. Она догнала его и взяла под руку. Он, молча, свысока посмотрел на нее, но никаких эмоций не проявил.
  - Пойдем, посидим, - сказала Лиза, увидев в глубине деревьев скамейку, выкрашенную в ярко-желтый цвет.
  Они свернули с главной аллеи, и пошли по узкой тропинке. Вдвоем идти было неудобно. Николай высвободил из-под своего локтя ее руку и пропустил ее вперед. Лиза чуть не заплакала от обиды: в другой бы раз он прижал ее к себе или, пропустив вперед, руки не выпустил.
  Скамейка оказалась сломанной и страшно неудобной. Лиза отложила ненужный теперь букет в сторону и стала смотреть на гуляющие по аллее пары. Молодые люди что-то рассказывали своим девушкам, те весело смеялись, зонтики над их головами так и ходили ходуном. Как в жизни все быстро меняется! Несколько дней назад они с Колей так были счастливы, а сейчас сидят совершенно чужие друг другу люди. Даже в природе все изменилось. В воздухе стояла страшная духота, птицы умолкли, а солнце было такое раскаленное, что на него невозможно было смотреть.
  Молчание становилось невыносимым. Лиза начала злиться, сколько можно обижаться из-за всяких пустяков.
  - Коля! Мне уже скоро надо домой.
  - Тогда идем.
  Он встал и, не посмотрев, идет ли она за ним, направился по тропинке к аллее.
  Лиза продолжала сидеть на скамейке и с тоской смотрела на его спину. "Это - конец. Конец их любви!"
  И тут случилось что-то ужасное. Из-за деревьев выскочили трое здоро-вых парней, набросились сзади на Николая, повалили на землю и стали избивать ногами. Лиза дико закричала. Аллея мгновенно опустела: гулявшие на ней только что люди в страхе разбежались в разные стороны.
  - Лиза, беги! - крикнул Николай, пытаясь подняться.
  Один из парней подскочил к Лизе и огромной лапой закрыл ей рот.
  - Заткнись, сучка!
  Лиза увидела на лацкане его пиджака значок "Союза русского народа" и трехцветную ленточку. Она собрала все свои силы и ударила этого мерзавца по ноге острым каблуком своих туфель. Парень взвыл и стал выкручивать ей руки. У нее потемнело в глазах.
  Дальше все произошло, как во сне. Откуда-то вдруг появились Иннокентий и Эрик. Раздались выстрелы. Парень, выкручивавший ей руки, вскрикнул и медленно опустился на землю. Двое других свалились прямо на Николая, и он безуспешно пытался выбраться из-под них.
  - Сестренка, ты в порядке? - подскочил к ней Иннокентий.
  - В порядке, а вы как тут оказались?
  - Мы-то? - смутился Иннокентий. - Увидели тебя с учителем и решили за вами пойти.
  - Не стыдно вам?
  - Да ты не волнуйся, мы сразу ушли!
  Братья говорили правду. Когда Эрик после своего выступления спустился с трибуны, Иннокентий показал ему на удалявшихся по аллее Лизу и учителя, и предложил за ними ради интереса проследить. Они довели влюбленную парочку до скамейки, но, увидев, что те ведут себя, как малые дети - молчат и стесняются смотреть друг на друга, посмеялись и повернули назад. Они отошли совсем недалеко, как услышали Лизин крик, и бросились обратно к скамейке. Оружие у них всегда было при себе, а у Эрика целых два: кольт и маленький аккуратный браунинг, который он недавно отобрал у одного богатого буржуя во время "экса" и очень им дорожил.
  Братья помогли Николаю подняться. На него было страшно смотреть: лицо распухло, глаза превратились в узкие щелочки, из разбитого носа текла кровь. Вся одежда была в крови и грязи. Лиза вытащила из сумки платок и стала останавливать кровь
  - Коля, миленький, прости меня, что я так глупо себя вела.
  - Я сам был не лучше.
  Иннокентий и Эрик переглянулись, вот в чем дело: влюбленные были в ссоре, поэтому так странно себя вели.
  - Эти люди - из "Союза русского народа", - сказала Лиза, - я видела у того, что меня держал, их значок.
  - Они мне угрожали еще на прошлом митинге. - Николай отстранил Лизину руку с платком. - Ребята, спасибо вам за помощь, а сейчас берите Лизу и уходите. Шагов через сто по этой аллее будет поворот направо. Он приведет вас к ограде...
  - И там будут согнутые прутья. Знаем мы этот "потайной лаз". Тебе тут тоже оставаться нельзя, слышишь, городовые уже свистят. Мы пойдем с то-бой, а ты, Лиза, сделай веселое лицо и возвращайся домой.
  - Я пойду с вами.
  Спорить было некогда. Братья подхватили Николая под руки и, поддер-живая сзади за спину, повели через лес в сторону ограды. Николай был уве-рен, что ему отбили почки, сломали нос и, по крайней мере, три или четыре ребра с левой стороны. Каждый шаг отдавался невыносимой болью во всем теле. Голова была тяжелой и давила на плечи, как чугунный шар.
  "Потайной лаз" выходил в Крутой переулок. Перед тем, как вылезти туда, они остановились, и Иннокентий один пошел разузнать обстановку и поискать извозчика. В этом месте все было спокойно. Он нашел коляску, дал извозчику два пятака и, ткнув револьвером в бок, предупредил, чтобы тот держал язык за зубами. Маленький, рыжий возница, довольный хорошими деньгами, весело подмигнул ему и, дернув вожжи, подогнал лошадь к самой ограде.
  Братья помогли Николаю пролезть через узкую дыру и подняться по ступеням на сиденье. Эрик вытащил из кармана свой любимый браунинг и сунул его Николаю:
  
  - Возьми, пригодится.
  
  Николай отодвинул его руку:
  
  - Спасибо, я оружием не пользуюсь.
  
  - Ну, и дурак, тебе же хуже.
  
  Несмотря на все протесты Николая, Лиза уселась рядом с ним и лала братья наказ встретиться в пять часов с Анной у кинотеатра "Марс". Она положила голову Николая к себе на плечо и осторожно дула на его распухшее лицо, чтобы хоть немного облегчить его страдания. Николай назвал извозчику свою улицу. По дороге он вспомнил, что Володя сегодня дежурит круглые сутки, и приказал ехать в городскую больницу.
  
  Володя как назло был на осмотре больного. В приемном отделении им велели занять очередь, которая грозила растянуться на несколько часов. Больные сидели и лежали на скамейках; в проходе бродили изможденные старики; сильно пахло карболкой. Два санитара быстро провезли мимо них каталку, на которой что-то лежало, накрытое белой простыней.
  
  - Покойника повезли в мертвецкую, - сказала старушка справа и быстро перекрестилась.
  
  - Какой ужас! - воскликнула Лиза.
  
  Николай крепко сжимал зубы, стараясь не стонать,
  
  -Ты мне делаешь, только хуже, - говорил он, еле ворочая языком. - Я за тебя переживаю.
  
  - Ты, надеюсь, не ушел бы, если со мной такое случилось, и я не уйду.
  
  В коридоре появились две молоденькие медсестры. Они оживленно беседовали между собой, не обращая внимания на страдающих людей. В одной из них Николай узнал Любу, девушку, которая была неравнодушна к Володе.
  
  - Люба! - позвал он слабым голосом.
  
  - Ты ее знаешь? - спросила Лиза и, не дожидаясь ответа, бросилась к сестрам и подвела их к Николаю. - Это брат доктора Даниленко, он вот-вот потеряет сознание.
  
   Девушки посмотрели на Николая, громко ахнули и побежали наверх за Владимиром Ильичом.
  
  Через час Николай уже лежал на широком кожаном диване в ординаторской. Его просветили рентгеном, всего осмотрели и прощупали. Все оказалось в относительном порядке, кроме двух сломанных пальцев на левой руке. Володя сам наложил на них два лонгета и туго перевязал бинтом. Пожилая медсестра натерла его всего знакомой, вонючей мазью и положила на лицо марлевые примочки.
  
  Лиза терпеливо сидела все это время в коридоре, ожидая, когда ей разрешат войти. Володя ей понравился. Внешне они с Николаем были похожи, только доктор, наверное, для солидности отрастил профессорскую бородку, и время от времени ее поглаживал. Он и в самом деле походил на тех светил, чьи портреты висели на стене рядом с ординаторской. Только те были старики, а Володя - молодой, красивый и с веселыми огоньками в глазах. Видно было, что любит пошутить.
  
  Ей надоело ждать, и она сама вошла в кабинет. Как раз в этот момент сестра делала Коле укол в ягодицу. Увидев Лизу, она быстро опустила одеяло и недовольно буркнула:
  
  - Больному нужен покой, ему ввели морфий.
  
  Не обращая на нее внимания, Лиза села на диван рядом с Колей, погладила его по щеке.
  
  - Лиза, умоляю тебя, поезжай домой. Я тут в надежных руках.
  
  - Ты меня простил?
  
  - Ты о чем? Забудь все.
  
  - Давай больше никогда не ссориться.
  
  - Я и не ссорился, хотел, чтобы ты кое-что поняла... Глупая! Мне стыдно, что я тут лежу перед тобой в таком виде и не могу даже поцеловать, губы болят.
  
  Лиза отодвинула примочки на его губах, нежно к ним прикоснулась и положила голову ему на грудь.
  
  - Коля, мне страшно. Эти "союзники" за тобой охотятся, они могли тебя убить.
  
  - Ничего, они не сделают, руки коротки.
  
  - Ты зря не взял у Эрика браунинг, с оружием спокойней.
  
  - Лизонька, не нагоняй на людей панику. И вообще я уже отключаюсь, у меня язык заплетается...
  
  - Ты спи, спи, я сейчас уйду.
  
  Николай уснул. Володя пошел проводить ее до извозчика.
  
  - Как вы думаете, сколько он у вас тут пробудет? - спросила она Володю.
  
  Тот прежде, чем ответить, задумчиво погладил свою бородку, и Лиза, как ей было не тяжело, улыбнулась.
  
  - Здесь ему оставаться нельзя. Полиция после громких убийств обычно проверяет все больницы. Завтра у меня в восемь утра кончается дежурство, и я перевезу его к себе. По-хорошему ему нужно отлежаться недели две, но он уже попросил меня позвонить двум своим ученикам и перенести занятия только на три дня. Он не умеет болеть.
  
  - Можно вам сюда позвонить?
  
  - Конечно.
  
  Володя вытащил из кармана халата блокнот, написал номер телефона ординаторской и протянул ей, улыбаясь.
  
   - Я вас, Лиза, знаю, был на вашем концерте в Зимнем театре, и Коля о вас много рассказывал. Вы так не переживайте за него, все образуется.
  
  Лиза приехала домой почти вовремя, около девяти. У мамы были гости, ее дамы из Благотворительного фонда. Они громко разговаривали и смеялись. Из кабинета вышел отец, облаченный в парадный сюртук, белоснежную сорочку с белой бабочкой и золотыми запонками в манжетах. Такой наряд обычно предназначался для гостей.
  
  - А-а-а вернулась. Ну, как тебе фильм?
  
  - Вполне приличный. Советую вам с мамой обязательно посмотреть.
  
  - А Аннушке не понравился, сказала пустой: о пьянице, который влюбился в луну и очутился в звездных сферах.
  
  - У нас с ней разные вкусы. По-моему, у режиссера хорошо развиты фантазия и чувство юмора.
  Григорий Аронович с ней согласился и сообщил, что у мамы гости.
  
  - Я от них сбежал, теперь они ждут тебя, чтобы ты им спела и сплясала.
  
  - Папа, миленький, скажи им, что я устала.
  
  - Ты чем-то встревожена? У тебя глаза красные.
  
  - Тебе показалось. - Она подошла к отцу, обняла его и прижалась к его щеке. - Как хорошо, что ты у нас есть, папочка. Я тебя так люблю.
  
  Растроганный Григорий Аронович пошел в гостиную выручать дочь, и оттуда сразу послышались возгласы разочарования. Это мама избаловала всех своих знакомых домашними концертами. Она не понимает, что Лизе неприятно играть и петь для людей, которые, может быть, вовсе не хотят ее слушать, а только изображают видимость, чтобы сделать приятное Сарре Львовне.
  
  Лиза поднялась на второй этаж и постучала к Анне. Та лежала на кровати с книгой. Гюстав Эмар. "Красный Кедр", - прочитала Лиза, даже не слышавшая о таком авторе. Она присела на кровать, взяла сестру за руку, приласкалась к ней, как пять минут назад к отцу. Ей так нужна была сейчас поддержка родных.
  
  - Ты давно пришла?
  
  - Часа два назад, сказала маме, что ты встретилась с девочками из класса. А у тебя опять что-то случилось: Кеша и Эрик выглядели взволнованными, все время оглядывались по сторонам. Слышала, сегодня днем убили Жолтановского? Около сквера на вокзале.
  
  - Нет, не слышала. Совсем обнаглели. Убивают днем и в самых многолюдных местах.
  
  - Ничего удивительного. Его революционеры давно приговорили к смерти. И поделом за тот погром.
  
  Лиза с любопытством посмотрела на Анну: оказывается, сестра не только живет в своем выдуманном книжном мире, но хорошо осведомлена о том, что происходит в городе.
  
  - Какой толк, что убили, на его место поставят такого же, если не хуже, как, например, барон Каульбарс в Одессе. Во время погрома этот фон-барон сам призывал с балкона "бить жидов!"
  
  - Так и этого надо убить, - болезненно поморщилась Анна от двух по-следних слов, так непривычно прозвучавших в устах сестры, - он сам хуже громил!
  
  На следующий день все газеты были посвящены убийству вице-губернатора. Его портрет в жирной черной рамке целиком занимал первые полосы. На других полосах шли многочисленные телеграммы с выражением соболезнования семье покойного и городу по поводу трагической смерти "великого гражданина России и государственного деятеля, так много сделавшего для Екатеринослава и губернии". Эти высокие слова не соответствовали истине, так как Жолтановский пробыл на своем посту не больше двух месяцев, сменив Лопухина, и не успел еще себя ничем проявить. До этого он был председателем казенной палаты и изредка выполнял обязанности губернатора во время его поездок по губернии.
  
  Об убийстве трех людей в Потемкинском саду, личность которых следствие выясняет, газета дала информацию всего в пять строк. Зато еще через день все газеты вновь вышли с траурными рамками, только теперь ни одного, а четырех человек: полицейских, убитых террористами накануне днем около 5-го участка: пристава, околоточного и двух рядовых.
  
  Жители Екатеринослава были потрясены: столько убийств за одну неделю. Связывали их в одну цепочку, пытаясь установить причины и цель. Некоторые дошли до того, что поставили вице-губернатора во главе тайной политической организации вроде "Союза русского народа", с которой революционеры решили расправиться.
  
  Однако очень быстро поймали убийцу Жолтановского. Им оказался эсер Раппопорт. Допрашивал его сам Богданович. Молодой человек, совсем еще мальчишка: ему едва исполнилось 16 лет, с нежной кожей, не знавшей лезвия, и шевелюрой черных кудрявых волос, отвечал на все вопросы с наглой усмешкой и очень был собой доволен. Как большинство эсеров-террористов, он сразу сознался в содеянном и охотно раскрыл замысел своего преступления. Оказывается, первоначально он должен был убить депутата Государственной думы Ивана Васильевича Способного, но по какой-то причине не смог этого сделать и тут под руку ему подвернулся вице-губернатор, который тоже был в их списке приговоренных к смерти.
  
  - Сколько же в вашем списке людей? - неосмотрительно спросил Богданович.
  
  - После вашей фамилии еще миллион.
  
  - Я бы на вашем месте не шутил, вас ждет виселица.
  
  - Не думаю, - усмехнулся тот, намекая о послаблениях для несовершеннолетних, - впрочем, я готов к этому.
  
  Заскочивший на минутку к Фалькам Иннокентий сказал Лизе, что полицейских около участка убили Трубицын и Коган. Все четверо были членами "Союза русского народа". О делах "союзников" и избиении ими студента в Потемкинском саду Эрик написал листовку, но Иннокентий был против того, чтобы ее печатать.
  
   - Почему?
  
  - Догадайся. Деятели из "Союза" сразу начнут копать, если уже не копают, кого убитая нами троица выслеживала в саду, а наша листовка поможет им выйти на твоего учителя, тогда, сама понимаешь, что будет.
  
  - Мне это не пришло в голову.
  
  - Жизнь всему научит. Эти "союзники" страшные люди. Они всерьез взялись за нас, евреев. Я принес тебе показать их платформу по еврейскому вопросу, которую они намерены осуществить через Думу. К сожалению, оставить не могу, зачитаю тебе несколько пунктов или сама пробеги глазами, только не так долго, а то мне надо уходить.
  
  Он вытащил из кармана несколько листков, отпечатанных на гектографе, перевернул первую страницу и на второй отметил что-то ногтем.
  
  - Начинай отсюда.
  
  Лиза прочитала первые строки и задохнулась от возмущения. У нее даже закружилась голова, и она вынуждена была сесть на диван, до того было ужасно, что там говорилось. Она взяла себя в руки и стала читать дальше.
  
  "Чтобы решить еврейский вопрос мирным путем, "Союз русского народа" предлагает способствовать организации еврейского государства в Палестине и всячески помогать евреям переселяться в "свое госу-дарство"...
  Руководствуясь этим и веря в успешное осуществление данного проекта, идущего навстречу желанию самих евреев, "Союз русского народа" полагает, что поспешность осуществления этой задачи, несомненно бы, отразилась на нормальном выполнении евреями их гражданских обязанностей в странах, оказавших им гостеприимство, во вред народам, среди которых они живут. А потому "Союз русского народа" обязал своих представителей в Государственной Думе требовать, чтобы все проживающие в России евреи были немедленно признаны иностранцами, но без каких бы то ни было прав и привилегий, предоставляемых всем прочим иностранцам. Такая мера в связи с другими ограничительными мерами, несомненно, поддержала бы энергию евреев в деле скорейшего переселения в собственное государство и обзаведения собственным хозяйством.
  "Союз русского народа" настаивает на введении целого ряда ограничений для евреев. С трибуны Государственной Думы члены "Союза русского народа" требуют следующего:
  1. Чтобы евреи не могли быть допущены ни в армию, ни во флот, ни военнослужащими, ни по вольному найму, ни в интендантство. Чтобы евреи не могли быть военными врачами, фельдшерами и фармацевтами. (С другой стороны, справедливо и необходимо заменить для евреев отбывание воинской обязанности денежной; непрерывное же поступление этой денежной повинности возложить на еврейское население с круговой порукой.)
  2. Немедленного восстановления строгой черты еврейской оседлости в прежних пределах, с предоставлением подлежащим обществам, входящим в черту оседлости, права делать постановления о недопущении евреев в свои пределы, а равно и о выселении из них.
  - отмены всех законов, расширяющих черту оседлости евреев, дабы были восстановлены законы, действовавшие по ограничению евреев до 1903 года;
  - отмены привилегий для евреев по образованию, ремеслам, предоставляющих им право повсеместного жительства;
  - воспрещения евреям проживать и пребывать в портовых городах.
  3. Недопущения евреев во все учебные заведения, где обучаются дети христиан, и лишения их права основывать учебные заведения высшие и средние.
  - воспрещения евреям быть преподавателями и начальниками (дирек-торами, инспекторами и т.п.) в казенных, общественных и частных учебных заведениях. Воспрещения быть домашними и сельскими учителями (воспрещение это распространяется и на евреек).
  4. Недопущения евреев на государственные и общественные службы.
  - воспрещения евреям получать какие бы то ни было концессии и уча-ствовать в каких бы то ни было общественных и казенных подрядах и поставках;
  - воспрещения евреям быть судовладельцами и судоводителями и во-обще службы в торговом флоте и на железных дорогах;
  - воспрещения евреям принимать участие в выборах в общественные учреждения и самоуправление, а равно иметь в оных своих представителей по назначении административной власти.
  5. Недопущения евреев под каким бы то ни было видом в Государственный Совет и Государственную Думу, ни к выборам в оные.
  6. Воспрещения содержать аптеки и аптекарские магазины, быть провизорами, управлять и служить в оных.
  - воспрещения евреям проводить торговлю медикаментами и медицинскими продуктами.
  7. У евреев, уличенных в участиях в революционных действиях, - кон-фискации всякого имущества, каковое поступает в казну.
  8. Недопущения евреев ни в редакторы, ни в издатели периодических изданий.
  - воспрещения евреям иметь книжные магазины, типографии, литогра-фии.
  9. Воспрещения евреям - иностранным подданным пребывать в России".
  Лиза отдала брату листки и зябко повела плечами.
  - Бред сумасшедшего. Осталось только запретить нам дышать воздухом и ходить по земеле. Кеша! Неужели кто-то может принимать этот документ всерьез?
  - У них очень сильные покровители. Я регулярно просматриваю газету нашей местной организации "Русское дело" и Дубровинскую "Русское Знамя". Сам Иоанн Кроншдтадский, этот великий святой, выступает в афонском подворье в Петербурге с лекциями о подавлении революционной крамолы и о том, как восстановить в России внутренний порядок. А митрополиту Антонию, который, видимо, не хочет иметь с ними дел, они поставили условие: или он возьмет "Союз" под свое покровительство или немедленно уйдет со своего поста.
  - Самому митрополиту? И они еще хотят, чтобы мы прекратили революционную борьбу, да за одну эту иезуитскую программу следует взорвать всю Россию.
  Лиза задумалась.
  - Неужели они и на Колю набросились из-за меня, ну... что он связался с еврейкой?
  - Конечно, нет. Он недавно на собрании рабочих Брянки критиковал их то, что они вступают в их "Союз". Тем стало об этом известно, вот они и ре-шили ему отомстить. А от тебя я не ожидал, что ты влюбишься в него. Серьезный товарищ. Он знает, что ты с нами?
  - Знает. Из-за выступления Эрика, набросившегося на большевиков, мы с ним и поссорились тогда в Потемкинском саду. Я дала себе слово больше с ним об этом не говорить. Не хочу его терять, да от меня в группе все равно толку мало.
  - Зря ты так думаешь. Я тебя как раз хотел попросить об одном деле. Вы когда уезжаете в Крым?
  - Числа десятого июня, как только папа выкроет свободное время.
  - В типографии "Гидра", той, что в гроте под Ориандой, скопилось много листовок. Надо, чтобы ты распространила их в Ялте.
  - Это невозможно, родители нас не отпускают ни на шаг, правда, папа уедет через две недели, но мама и Зинаида хуже него...
  - Сестренка, ты - умница, найдешь способ, как это сделать: вечером во время прогулки по набережной или съездите с тетей Саррой и Аней встречать рассвет на Ай-Петри, это сейчас в моде у отдыхающей аристо-кратии. Для нас это очень важно: в Ялту на лето приезжает много молодежи. С тобой свяжутся Тит Липовский или Саша Мудров. Они там сейчас работают, и сами все доставят в ваш сад.
  Ей он тоже оставил саквояж, чтобы, пока не появятся ребята, она рас-пространила в Ялте листовки, присланные недавно из Женевы.
  
  Похороны Жолтановского, полицейских и трех людей, убитых в Потем-кинском саду и оказавшихся членами боевого отряда СРН, решили провести в один день как жертв крамолы.
  Вице-губернатора провожали торжественно. Несколько дней гроб с его телом стоял в Кафедральном соборе, куда толпы людей приходили с ним проститься. На Соборной площади был выстроен почетный караул из кавалеристов Феодосийского полка.
  В день похорон в 9 часов утра под колокольный звон прошло отпевание. После этого почетный караул феодосийцев перестроился в три ряда и медленно направился к Севастопольскому кладбищу. За ним дви-нулся лафет с массивным дубовым гробом. Скорбно гудели колокола всех церквей города. Играл военный оркестр. Стоило ему замолчать, как тут же начинал петь синодальный детский хор, бередивший душу своими тонкими голосами.
  Сразу за лафетом в черных шляпах с опущенными вуалями шли жена и три взрослых дочери покойника. Чуть поодаль со скорбными лицами следовали Клингенбергер, новый председатель Городской Думы Эзау, Машевский, Богданович и множество других чиновников города в белых и синих мундирах с черными креповыми повязками. Двое полицейских несли плакат со словами: "Жертве крамолы". Процессию замыкали солдаты из всех полков, расквартированных в городе.
  День выдался невыносимо жаркий. Облаченные в мундиры и сюртуки, глухие платья с высокими воротниками, в шляпах и цилиндрах люди испыты-вали неимоверные мучения.
  Машевский, беспробудно пивший всю эту неделю по поводу гибели своих подчиненных, еле шел. Опухшее лицо его раскраснелось, с подбородка ручьями стекал пот и крупными каплями падал на мундир. Пуговицы с орлами больно впивались в шею. Не обращая больше внимания на все условности, он расстегнул тугой воротник мундира, вытер огромным платком шею и освободил еще верхние пуговицы рубашки. Глядя на него, то же самое сделали и остальные.
  Прощальная церемония длилась бесконечно долго. Один за другим выступили Клингенбергер, Эзау, другие представители городской администрации и общественности. Председатель местного отделения СРН Образцов, сменившей недавно на этом посту Шелестова, долго говорил о том, что покойный стал жертвой революционеров, что для борьбы с ними создан "Союз русского народа", и жители Екатеринослава должны сплотиться вокруг него, чтобы подобное больше в их городе не повторилось.
  Машевский с ужасом думал о том, что предстоит провести еще один митинг на похоронах его подчиненных и боевиков, которые были назначены на три часа.
  Наконец, гроб Жолтановского опустили в яму. Еще 20 минут родные и люди из толпы подходили к ней и бросали туда землю. После того, как могилу закопали, подошел взвод солдат и произвел оружейный салют. Все шло по расписанию. Дальше наступила очередь священников. Протоиерей из Кафедрального собора Петр Иоаннович Доброхотов начал читать заупокойную молитву. Два дьякона густыми голосами подпевали ему и громко произносили: "Аминь!"
  После окончания службы народ медленно потянулся к выходу. Высоких чинов ожидали экипажи, которые повезли их в Английский клуб, где должен был состояться поминальный обед. С ними отбыло все городское начальство, оставив на Богдановича и Машевского следующую церемонию.
  Через 30 минут, показавшиеся Машевскому вечностью, появились по-возки с гробами других убиенных. Впереди шли их родственники и члены местного Совета СРН, за ними - огромная толпа полицейских и рядовых "союзников". Лица у всех были удрученные. К общей скорби об убитых товарищах прибавлялся страх за собственную жизнь, реальность погибнуть вот также, ни за что ни про что, в многолюдном парке или рядом с полицейским участком. Кто-то держал в руках плакат: "Жертвам крамолы".
  
  Богданович объявил о начале гражданской панихиды и произнес небольшую официальную речь, отметив, что их погибшие товарищи верно слу-жили государю и Отечеству, но злодейская пуля оборвала их жизни. Затем вышел Халецкий и слово в слово повторил все то, что говорил на предыдущей церемонии Образцов. Так как среди присутствующих были в основном члены СРН, прекрасно знавшие для чего создан "союз" и какие перед ним стоят задачи, они не слушали его и громко переговаривались между собой, несмотря на суровые взгляды офицеров. Прокурор этого не замечал. Под конец он обвел толпу пристальным взглядом, как обычно делал на судебных заседаниях, и с пафосом произнес: "Упокой, Господи, душу рабов Твоих за Веру, Царя и Отечество живот свой положивших!"
  
  Толпа в знак одобрения громко загудела. Довольный Халецкий отошел в сторону, чтобы уступить место Машевскому. Тот долго молчал, собираясь с мыслями. В голове его стоял страшный шум. Ноги подкашивались: вот-вот потеряет сознание. Сотни глаз угрюмо смотрели на него. С большим трудом он взял себя в руки и сказал первое, что пришло ему на ум.
  
  - Полиция города потеряла самых храбрых и преданных сынов Отечества. Мы все должны брать с них пример. - Он замолчал, отчаянно соображая, что можно еще сказать, и добавил на свой страх и риск. - Все жертвы посмертно получат от государя высокие награды, а их семьи - денежное вспомоществование.
  
  Опять подошел взвод солдат, и тишину разорвали ружейные выстрелы. Появились священники и детский хор из местной кладбищенской церкви. Тоненькие голоса жалобно затянули: "В покоищи Твоем, Господи, идеже вси святи Твои упокоеваются...".
  Наконец, Богданович отдал приказ покинуть кладбище. Толпа оживилась и дружно повернула к выходу. У всех было одно направление: Английский клуб.
  
  Богданович поехал один в своем экипаже, а Машевский посадил в свою пролетку прокурора. Полицмейстер немного пришел в себя, но все еще чувствовал сильную слабость и всю дорогу молчал. Выходя из коляски, он обратил внимание на листок, приклеенный к дверце. Когда они садились, листка не было. Не мог же он свалиться с неба. "Вместе с другими мы говорим: Долой тирана, руки которого обагрены кровью народа, долой деспота!" - прочел он и постучал по спине кучера.
  
  - Эй, любезный, откуда этот листок, кто-нибудь подходил по дороге к коляске?
  - Так кто его знает, ваше высокоблагородие, у меня сзади глаз нет.
  Машевский разозлился:
  - Вот посажу тебя в участок за ротозейство, тогда будешь знать, как дерзить.
  Халецкий тоже возмутился:
  - Совсем распустились, никакого уважения к начальству.
  
  Весь предыдущий день служащие Английского клуба приводили его помещение в соответствующий такому случаю вид. Закрыли люстры и зеркала черным крепом. В вестибюле на треножнике стоял большой портрет Жолтановского. По бокам в керамических плошках горели свечи. Когда открывалась входная дверь, пламя от них двигалось по стеклу портрета, отчего лицо Жолтановского казалось живым и улыбающимся.
  Те, кто не смог побывать по каким-то причинам на кладбище, приходили сюда с цветами и клали их около треножника. Их выросла целая гора - больше, чем на кладбище. Служащие выносили их в соседние комна-ты, где стояли столы для нижних чинов и "союзников". Машевский приказал дежурным жандармам внимательно следить за тем, чтобы кто-нибудь из них не проскочил наверх, в парадный зал.
  И внизу, и наверху было полно народу. Предвидя это, Клингенбергер еще накануне распорядился устроить оба поминальных стола в виде фуршета, но всего было завезено в изобилии, и официанты то и дело от-купоривали новые бутылки и подносили огромные подносы с закуской и горячими блюдами.
  Большое начальство быстро разошлось. Богданович спустился на пер-вый этаж к нижним чинам. Зная, что они сейчас нуждаются в добром слове, произнес в их честь тост и пожелал им всем самого крепкого здоровья, после чего тоже удалился.
  Машевский незаметно подмигнул прокурору, и они пошли в соседнее помещение - биллиардный зал, приказав по дороге официанту принести туда водку и закуску. За ними тут же появились Оливий, Шелестов, Белоконь, Образцов, Гололобов и Шкляров, который, единственный из них всех, то и дело спускался на первый этаж к нижним чинам и произносил тосты о погибших полицейских и членах "Союза".
  В биллиардной было прохладно, но разгоряченные напитками господа сразу стали расстегивать воротники и распускать галстуки.
  Шелестов развалился в мягком кресле, вытянул худые длинные ноги, обтянутые в узкие панталоны серого цвета, достал мундштук и вставил в него папиросу.
  - В Екатеринославе становится опасно жить, - сказал он, выпуская в потолок кольца дыма, - только за одну неделю убили восемь человек. Да что там убили, прихлопнули, как букашек. Я отказываюсь это понимать.
  - Заметьте: все убийства совершают мальчишки. Их специально посы-лают на такие дела, так как знают, что закон освобождает их от виселицы.
  - От виселицы, но не от вечной каторги. Это, по-моему, еще хуже, чем мгновенная смерть.
  - Было бы хуже, если бы в рудниках и казематах их охраняли должным образом, и они там находились до тех пор, пока заживо не сгниют, а они умудряются отовсюду сбегать, даже с Сахалина.
  - Я не сомневаюсь, - повернул в другую сторону разговор прокурор, - что за убийствами полицейских и боевиков стоят анархисты. Эсеры выбирают более крупные жертвы, как Жолтановский, царство ему небесное, - он быстро перекрестился, - а социал-демократы до этого пока не дозрели.
  - Я с вами полностью согласен, - сказал Оливий, - трех наших ребят в Потемкинском саду убили те, кого они там выслеживали, кого - надо обяза-тельно выяснить. Те же люди могли убить хорунжего и его товарищей, так как все четверо являются членами СРН. Я рассматриваю это, как вызов "Союзу". Нет, скажу я вам, господа, либералы осуждают нашу организацию, кричат, что мы создали, как террористы, боевой вооруженный отряд, ловим и избиваем евреев. Так вот, господа хорошие, вам наш ответ: избивали и будем избивать, чтобы неповадно было этим нехристям поднимать руку на русских патриотов.
  - Не забывайте, милейший Иван Никифорович: зло порождает зло....
  - Ну, так ждите, что вас завтра убьют на улице или в вашем доме разо-рвется бомба.
  
   - Будем надеяться, что новый министр наведет
   порядок...
  - Петр Аркадьевич? - с какой-то радостью воскликнул Гололобов. - Я бывал в Саратове еще до его назначения губернатором: вся губерния полыхала от революционных пожаров, в самом Саратове целыми днями шли митинги и демонстрации. Он за год сумел примирить и левых, и правых, причем, заметьте, почти без участия войск, одними административными мерами и личным примером... Какой-то революционер на моих глазах подошел к нему вплотную и приставил к его груди револьвер. Столыпин распахнул пальто и приказал: "Стреляй!". Тот опустил руку и уронил револьвер. Человек железной выдержки и самообладания.
  - В его доме был убит генерал-адмирал Сахаров из Петербурга.
  - Самого Столыпина тогда не было в городе. И представьте, как все просто произошло. На прием к генералу пришла молодая женщина. В руках она держала прошение. Чиновник ввел ее в комнату. Закрывая дверь, он видел, как просительница положила бумагу перед Сахаровым. Через минуту раздался выстрел. И что, по-вашему, было в бумаге? Смертный приговор генералу. Вот и принимай после этого посетителей, не будешь же каждого осматривать.
  - Это эсеры, - вставил слово прокурор. - У них такой принцип: сам по-гибни, но задание выполни.
  - Слышали последний анекдот. В редакции какого-то журнала сотрудник спрашивает редактора: "Биография нового генерал-губернатора лежит в запасе уже третий день. Разобрать ее?" Ответ редактора: "Оставьте. Сразу пустим в некролог".
  
  - Я тоже слышал анекдот, но не такой мрачный: его превосходительство генерал-губернатор принимал вчера у себя во дворце поздравление от подведомственных ему чинов по случаю благополучного трехдневного правления его краем.
  - Господа, господа, - замахал руками Гололобов, еле сдерживая смех, - не забывайте, по какому случаю мы здесь собрались.
  
  Вскоре после убийства вице-губернатора последовало еще одно неприятное для всех чиновников событие: в Екатеринослав для расследования октябрьского погрома прибыл по поручению Государственной Думы чиновник Оболенский. Он внимательно изучил все копии документов, посылаемых в те дни губернатору и начальнику жандармского управления, встретился с начальниками полицейских участков и отдельными командирами расквартированных в городе полков и пришел к выводу, что в погроме виноваты гражданские власти губернии.
  
  Недовольный такими выводами Нейдгардт, находившийся в это время уже на службе в Министерстве внутренних дел и приходившийся со стороны жены шурином самому Столыпину, потребовал провести более тщательное расследование. И в Екатеринослав была направлена новая комиссия во главе с чиновником Министерства внутренних дел статским советником Александром Александровичем Макаровым. Тот еще до отъезда в Екатеринослав изучил всю имеющуюся по тем дням в департаменте переписку с администрацией губернии и обратил внимание на два рапорта, посланных в самом начале беспорядков из Александровска Трусевичу жандармским ротмистром Будогоским (он же помощник начальника екатеринославского жандармского управления по Александровскому и Павлодарскому уездам).
  
  К рапортам были приложены брошюры и листовки, литографированные и отпечатанные типографским способом с откровенным призывом к "истинно русским и православным людям" расправиться с жидами и их пособниками - социалистами и революционерами".
  Сам Будогоский невнятно объяснил Макарову происхождение брошюр, сказав, что они распространялись в большом количестве в городе и окрестных деревнях, и что он лично этому содействовал. Было установлено также, что сообщение о брошюрах он лично посылал товарищу министра генерал-майору Дмитрию Федоровичу Трепову (коменданту Зимнего дворца и личному телохранителю царя), но из столицы не последовало никаких распоряжений, а ротмистр получил одобрение своим действиям от заместителя Трепова - Тимофеева.
  
  Макаров нашел еще одного человека, ответственного за разжигание погромов, - Рачковского, твердого и последовательного антисемита, в прошлом главы русской агентуры во Франции, а во время погрома - вице-директора Департамента полиции по политической части. Рачковский в свое время участвовал в фабрикации антисемитской книги "Протоколы сионских мудрецов", вызвавшей у российской общественности большое возмущение.
  В своем докладе, представленном Столыпину, Макаров доложил, что вина на организации погрома лежит ни на гражданской власти, как утверждал Оболенский, а на полиции, то есть на их собственном ведомстве. Макаров считал, что все должностные лица следует предать суду и даже назвал соответствующую статью Уголовного кодекса.
  Этот доклад был полностью напечатан в кадетской газете "Речь" и вызвал у всего прогрессивного общества бурное возмущение, особенно у депутатов Государственной Думы. Столыпин вынужден был по их требованию назначить расследование по происхождению брошюр, указанных жандармским ротмистром Будогоским.
  
  Еще тогда, в самом начале погрома, ходили упорные слухи, что листовки с призывами "бить жидов" печатались в Департаменте полиции и к ним имел отношение сам Трепов. Расследование подтвердило, что брошюры были напечатаны в секретной типографии Департамента полиции в Петербурге в октябре 1905 года и на корректурном экземпляре стоит резолюция Трепова: "В печать!"
  
  Эти и другие сведения представил на одном из заседаний 1-й Государственной Думы князь Сергей Дмитриевич Урусов, человек из команды Витте, слывший большим законником и либералом. Он же приходился близким родственником и бывшему директору Департамента полиции Алексею Александровичу Лопухину, который первый раскрыл существование в самом Департаменте полиции тайной типографии, печатавшей антиеврейские прокламации, призывавшие к погромам. По его мнению, вдохновителями, авторами и распространителями прокламаций во многих местах страны были чины жандармерии и полиции разных рангов. Он был твердо уверен, что погромы организуют черносотенные организации и "крайний правительственный антисемитизм". Урусов шел в своих расследованиях по следам Лопухина.
  
  Депутаты в основном резко осудили Трепова, Рачковского, директора тайной типографии Комиссарова, ряд губернаторов, в чьих губерниях происходили погромы. Некоторые депутаты даже потребовали отставки правительства и смены министров, но никто из них серьезных наказаний, кроме отдельных взысканий и служебных перемещений - и то вверх, не получил. Трепов остался на своем месте в Зимнем дворце (в действительности он возглавлял "теневой кабинет" Николая П - тайное военное полицейское правительство для борьбы с революцией).
  
  Рачковский, правда, слетел со своего весьма краткосрочного места вице-директора Департамента полиции, но в накладе не остался. На рапорте, который он подал Столыпину об отставке, премьер написал: "Уволить в отставку по болезни. Испросить высочайшего повеления о назначении пенсии Рачковскому в размере 7000 рублей в год". Это был выдающийся авантюрист, который плел интриги при двух императорах, много раз был на краю своей служебной и политической карьеры, но всегда умудрялся выйти сухим из воды. И здесь его спасла секретная справка, вовремя представленная Петру Аркадьевичу, что Рачковский рекомендован на должность вице-директора департамента самим Распутиным. А ссориться с всемогущим старцем не хотел даже Столыпин.
  
  Пронеслась буря и мимо Екатеринослава, если не считать нескольких административных взысканий и головоломок, о которых все скоро позабыли. Тем более, что Нейдгардт уже был в Петербурге, Толстиков неожиданно умер от тяжелой болезни, место вице-губернатора теперь занимал бывший вице-губернатор Уральска Петр Петрович Шиловский и на других ответственных местах в основном сидели новые лица.
  
  
   ГЛАВА 9
  
  В начале июня Фальки всей семьей уезжали отдыхать в Ялту. Лиза после того злополучного свидания, когда Николай оказался в больнице, ничего о нем не знала. Несколько раз она пыталась дозвониться до Володи, но его все время не было на месте. Душа ее рвалась и металась, в голову приходили самые плохие мысли. Ей казалось, что Николай ее разлюбил и забыл, или с ним опять случилось что-нибудь серьезное. Оставался один выход: съездить к нему домой. Улицу его она знала, нужно было теперь выяснить номер дома и квартиры.
  
  Как-то днем, когда дома никого не было, она пробралась в кабинет отца, куда домашним запрещалось заходить в его отсутствие, и отыскала в ящиках письменного стола папку, в которой до сих пор лежали документы на Николая Ильича: рекомендательное письмо и его домашний адрес. Зная, что совершает гадкий, мерзкий поступок, Лиза переписала адрес, и, оглядываясь по сторонам, как будто за ней кто-то подглядывал, на цыпочках пошла к двери.
  
  Взгляд ее упал на картину Врубеля "Демон поверженный". Папа купил ее еще в декабре, и у нее не было до сих пор случая, как следует, ее рассмотреть. Она подошла поближе. Этот страшный образ она с самого детства ни то, что ненавидела, а панически боялась. Когда ей во втором классе кто-то из родственников подарил на день рождения двухтомник произведений Лермонтова с иллюстрациями Врубеля к поэме "Демон", она выдернула все эти иллюстрации из книги и выбросила в помойное ведро. При воспоминании об этом по ее спине пробежали мурашки. Новый врубелевский образ вызвал у нее злорадство: лежит разбитый, жалкий, никому не нужный.
  
  Она отошла от картины и, подойдя к двери, снова оглянулась на Демона. Отсюда, на расстоянии, картина смотрелась совсем по-другому, а глаза и лицо несчастного ангела выражали такое глубокое отчаянье и бехысходность, что ей стало жаль его: ведь он тоже мечтал о любви и свободе, и все это потерял в один миг.
  
  Она выглянула в коридор, не пришел ли кто из родных, и побежала на-верх, в свою комнату, решив, что сегодня же ближе к вечеру поедет к Нико-лаю. Сказав маме, что ей нужно попрощаться с Лялей, она в шесть часов вышла из дома, села в трамвае около окна и всю дорогу смотрела на мелькавшие мимо дома и тополя, густо усеянные гроздьями пуха. На остановках пух врывался в вагон, ложился на плечи пассажиров, путался в Лизиных локонах. Наконец, кондуктор назвал ее остановку. Она вышла из трамвая и остановилась в растерянности: по обеим сторонам улицы тянулись 3-хэтажные доходные дома.
  
   Колин дом находился в середине улицы. В подъезде сильно пахло краской, тускло поблескивали медные таблички с фамилиями жильцов. Вот и Колина квартира. Она нерешительно позвонила: никаких признаков жизни. Она еще раз, теперь уже со всей силой нажала на кнопку звонка и долго не отнимала руку. Звонок разливался по пустой квартире.
  
  Раздосадованная, она вышла на улицу и села на лавочку у соседнего дома. Шел десятый час. У Лизы потекли слезы: теперь неизвестно, когда им придется увидеться. Она медленно побрела к остановке, потом ей пришла мысль оставить ему записку, и она снова вернулась к скамейке. В сумочке была только исписанная записная книжка. C трудом отыскала в ней чистую страницу, выловила на дне сумки карандаш и быстро начеркала: "Коленька! Милый! Я о тебе ничего не знаю с того момента, когда мы расстались в больнице. А ты даже не подумал подать о себе весть. Неужели тебе безразлично, что, находясь в неведении о тебе, я мучаюсь и страдаю. Такое впечатление, что ты ко мне переменился. Не пойму только, почему. Завтра мы уезжаем в Ялту. Вот наш адрес там: Солнечная улица, 4. Пишу на всякий случай, вдруг сможешь приехать. Лиза.
  P.S. Я тебя прождала около твоего дома три часа".
  
  Николай в это время занимался с одним из своих учеников и ушел от него в начале десятого. В трамвае он думал о письме, полученном накануне от Сергея из Петербурга. Брат жаловался, что хозяйка отказала ему в жилье, и он сейчас ночует под открытым небом, где придется. Один раз его задержала полиция, но ему чудом удалось по дороге сбежать. У него больше нет сил так жить, к тому же он, кажется, болен чахоткой.
  Николай планировал все лето пробыть в Екатеринославе и лишь в конце августа на две недели выбраться к матери в Ромны. Отец, как и говорил ему на Рождество, переехал жить в Минск и занимал теперь хорошую денежную должность в управлении все той же Либаво-Роменской дороги, забрав с собой Илью. В Ромнах с мамой оставались Гриша, Ваня и Олеся. Поездка к брату не входила в его планы. Но письмо было настолько тревожным, что надо было все бросать и срочно к нему ехать.
  
  Записка Лизы его ошеломила. От одной мысли, что она была тут, в его доме, звонила в дверь и прождала несколько часов на улице, его бросило в жар. Однако ее сомнение насчет любви к ней его удивило. О ней он думал постоянно, но спокойно и радостно, как о счастье, раз и навсегда вошедшем в его жизнь. Ведь они уже твердо решили, что через два года будут вместе.
  
  Он сел писать ответ. Взял бумагу, обмакнул в чернильницу перо и задумался. Очень заманчивым было приглашение Лизы приехать в Ялту, но весь его план на лето и так рушился из-за Сергея. Он набрал много работы. Кроме переводов статей и двух толстых брошюр для научного общества, еще подвязался в начале августа работать переводчиком на Всероссийском съезде горнопромышленников, где обычно бывает больше иностранцев, чем русских.
  Взгляд его упал на "Афродиту". Свет от настольной лампы освещал ее изящную фигуру и вытянутые вперед руки. Вот также Лиза протягивала к нему руки, когда пела на благотворительном концерте романсы о любви. Глубокая нежность к ней охватила его. "Будь что будет, - решил он, - но в Ялту надо съездить".
  
  Перо само забегало по бумаге. "Лизонька! Родная моя девочка! Я черствый эгоист, мерзавец, называй меня, как хочешь! Замучен своей работой. Но я тебя любил, люблю и буду любить. Откуда только у тебя берутся разные сомнения? Мы с тобой уже настолько связаны и хорошо понимаем другу друга, что не нужно лишний раз объясняться. Постараюсь приехать в Ялту дней на десять, скорее всего 10 августа. Будем гулять по набережной и любоваться морем. Тогда придется открыться твоим родителям.
  Ты должна понять, что у меня большой долг перед мамой и папой, поэтому приходится много работать.
  Люблю тебя безмерно. Твой Н.".
  
  Утром он чуть свет поехал к Фалькам и, не зная как передать Лизе письмо, как мальчишка, прятался за толстой липой. Наконец, к дому подъехал закрытый экипаж, показался Степан. Николай подошел к нему и, всучив серебряный рубль, как это делал уже однажды зимой, попросил передать старшей барышне конверт. Степан монету взял, быстро сунул ее куда-то под пиджак, конверт опустил в карман большого кожаного фартука.
  
  Николай снова встал за дерево, а Степан нерешительно топтался у подъезда,
  раздумывая, как выполнить поручение, чтобы Григорий Аронович и Сарра Львовна что-нибудь не заподозрили: уж больно не хотелось ему впасть к ним в немилость.
  
  Вышла Зинаида, позвала Степана в дом. Николай видел, как он вынес чемоданы и стал их укладывать на задник экипажа. Делал он все медленно, но основательно. Наконец, появились Фальки. Григорий Аронович придирчиво осмотрел, как Степан уложил чемоданы, что-то сказал кучеру. В дверях снова показалась Зинаида. Сарра Львовна крикнула ей, чтобы она позвала девочек. Николай решил: все пропало, теперь Степан не сможет передать письмо Лизе.
  
  Вышли сестры. Обе в белых платьях с короткими рукавами и длинными перчатками, в белых шляпах с широкими полями и перьями. Настоящие взрослые дамы! Анна держала в руках стопку журналов и, когда садилась в экипаж, отдала их Лизе. Лиза как будто чего-то ждала, оглядываясь по сторонам.
  
  - Лиза, - позвала ее мать, - садись же, наконец, мы можем опоздать.
  
  Степан в суете забыл о письме и только, когда Сарра Львовна позвала дочь, вспомнил о нем, подошел к барышне и незаметно передал конверт
  
  - Что это? - спросила Лиза, тут же все поняла, быстро сунула письмо в сумочку и влезла в экипаж, оказавшись напротив отца.
  
  Теперь надо было улучить момент, чтобы его прочитать. Она сгорала от нетерпения. Папа что-то рассказывал маме о своем новом проекте. Сарра Львовна внимательно слушала его и одновременно смотрела в окно.
  
  Когда они отъехали довольно далеко от дома, Лиза попросила у Анны журнал из ее стопки, незаметно вложила в него конверт, вытащила письмо и быстро пробежала глазами. И сразу улетучились мучившие ее все это время сомнения. Как только ей могло придти в голову, что Коля ее разлюбил? Он прав: у них давно уже все решено, и сколько можно говорить об одном и том же. "Право дело, Каренина я, да и только". Его намерение сказать родителям об их отношениях ее не взволновало: она по-прежнему была полна решимости уйти к нему в сентябре после дня рождения мамы.
  
  Ждать до августа, когда приедет Николай, было невыносимо. Лиза купила в магазине отрывной календарь, чем очень удивила родных, повесила его в своей комнате и каждый день отрывала по листку, негодуя, что время тянется так медленно. Ничто ее не радовало: ни чудесный вид на море, открывающийся из ее окна, ни огромный розарий в саду, откуда по вечерам ветер приносил в комнаты тонкий маслянистый аромат. От этого запаха на душе становилось совсем невмогату.
  
  На море из дома выходили еще две комнаты: Анны и родителей. С другой стороны находились комната Зинаиды, кухня и столовая, служившая одновременно гостиной, так как там стоял рояль. Отсюда открывался не менее чудесный вид на лесистые горы. По вечерам, когда семья собиралась в столовой и Лиза пела по просьбе домашних, на улице под окнами собиралась толпа. Лиза знала об этом: так было из года в год, выглядывала в окно, и люди ей восторженно аплодировали.
  
  Сейчас ей совсем не хотелось петь, и они теперь всей семьей больше времени проводили в городе. По вечерам ходили гулять на набережную, сидели в открытых кафе, где Фальк с удовольствием выпивал по два стакана прохладного крымского вина, к явному неудовольствию Сарры Львовны, заботливо следившей за его здоровьем. Он смеялся и говорил, что красное виноградное вино полезно для сердечников: так считают врачи и даже советуют обязательно выпивать бокал перед обедом. Он любил Ялту, любил море, каждый год мечтал съездить с семьей в Феодосию, чтобы посетить галерею любимого им художника Айвазовского, но времени для этого всегда не хватало. В последние дни отпуска он обычно ходил по антикварным лавкам и художественным салонам, выискивая в них что-нибудь особенное для дома.
  
  Там было и на этот раз. 2 июля он уже уезжал в Екатеринослав, и оставшиеся три дня ходил по магазинам. Однажды Лиза выразила желание пойти с ним. Григорий Аронович всегда гордился, когда шел рядом с дочерью. На нее обращали внимание, слышно было, как вслед им шептали: "Какая красавица!" Однако, кроме гордости, он испытывал еще и обычный отцовский страх: такую красоту надо было особенно тщательно охранять, но Лиза со своим строптивым характером не хотела ни о чем слышать и отвергала все наставления и предостережения родителей.
  
  Они шли рядом, и Григорий Аронович невольно сам любовался ею. Стройная, загорелая, в открытом платье кремового цвета и такого же цвета кружевной шапочке - работа Зинаиды, из-под которой на спину спускается толстая коса. На правой руке - браслет из трех рядов жемчуга и такие же бусы-ошейник на шее. И уж совсем к этому наряду не вязалась огромная сумка в ее руках.
  
  - Что у тебя там, - спросил он, - давай понесу.
  
  - Она пустая, на обратном пути купим на рынке фрукты.
  
  Отец удивленно посмотрел на нее: с каких это пор она занимается по-купкой фруктов? У Лизы был невозмутимый вид, на самом деле она испуга-лась, что отец насильно отбирет у нее сумку. В ней лежали анархистские листовки, врученные ей еще в Екатеринославе Иннокентием. На ее счастье, на другой стороне улицы находился антикварный магазин, и они на-правились к нему.
  
  В каждом магазине Григорий Аронович подолгу, как в музее, осматривал на стенах картины и изучал антикварные предметы - все ему не нравилось, и они шли дальше. Лиза под предлогом, что ей в магазине душно, выходила на улицу и, выбрав момент, когда вокруг ее никого не было, оставляла листовки на пустых скамейках, пыльных карнизах домов и в расщелинах заборов.
  
  Отец, наконец, выбрал маленькую картину Айвазовского "Ночь в Неаполитанском заливе". Лиза от нее была в восторге, но еще больший восторг у нее вызывало то, что она сумела реализовать все листовки из своей сумки, и, возвращаясь теперь назад той же дорогой, видела их в руках прохожих.
  
  - Папа, зайдем в кафе, возьмем мороженое.
  
  - Хорошая мысль, - сказал Григорий Аронович, изрядно уставший от хождения по магазинам.
  
  Они нашли свободный столик в открытом кафе, заказали вино, воду и мороженое. Григорий Аронович решил обмахнуться лежавшим на столе листком, взял его в руки и резко отбросил.
  
  - Что это?
  
  - Ч-черт знает что. Опять эти революционеры со своей пропагандой, нигде от них нет покоя, - и он подозрительно посмотрел на похудевшую сумку дочери.
  
  Лиза пододвинула листок. Это был ее листок. В углу стоял анархистский лозунг: "Там, где власть, нет свободы".
  
  У Григория Ароновича испортилось настроение. Они быстро доели мороженое и пошли домой. Он шел впереди большими шагами, так что Лиза едва поспевала за ним. "Похоже, он догадался", - решила она.
  
  Утром отец уезжал, и вечером в столовой, когда дочери ушли к себе, давал наставление жене и Зинаиде, чтобы они не отпускали их ни на шаг.
  
  - Обе ходите с ними и не выпускайте из вида.
  
  - Гриша, это уж слишком, - возразила Сарра Львовна, - Лиза может разозлиться, ты ведь ее знаешь.
  
  - Разозлиться, уезжайте домой. И вечером - никуда.
  
  - Ты хочешь, чтобы мы тут все сидели взаперти?
  
  - Сарра, слушай, что я тебе говорю. Пусть лучше молодежь собирается тут, у нас в столовой, и она поет для них, ей полезно для практики.
  
  Стоило ему только уехать, как вокруг сестер сразу образовалось общество молодых людей, и Сарра Львовна ничего не могла поделать, так как Лиза все время твердила, что ей скучно, и, если им не разрешат ни с кем общаться, она уедет домой. В общество входили шесть человек: их сосед по даче, юнкер Михайловского училища, Женя Соловейчик, два его товарища по училищу, отдыхавшие у Жени на даче, молодой учитель из Киева и двое актеров из Художественного театра, гостивших в Ялте у сестры Чехова, Марии Павловны.
  Утром молодые люди собирались около их дома, и они все вместе шли на пляж, а вечером прогуливались по набережной или заходили на чай к Марии Павловне, которая с удовольствием рассказывала им о Чехове, Горьком и Станиславском.
  
  Около дома писателя, умершего год назад, всегда толпилась толпа молодых женщин, почитательниц Антона Павловича, которых в Ялте называли "антоновками". Когда Чехов был жив, они везде ходили за ним по пятам, изучали его костюм, походку, старались привлечь к себе его внимание, ь совершая массу глупостей, чтобы только "видеть Чехова", "смотреть на Чехова", "дышать с ним одним воздухом".
  
  Мария Павловна их иногда тоже приглашала в дом, так как они ей напоминали о шумном обществе, некогда собиравшемся в этом доме при жизни брата. Эти "антоновки" были не так уж глупы и с удовольствием читали наизусть рассказы своего кумира.
  
  Лиза с тревогой думала о том, как в окружении такой свиты она сможет распространять листовки, которые в любой момент могут доставить в сад Тит и Саша. Спустя некоторое время в их компании появился еще один молодой человек, студент-филолог из Харькова Мстислав Корольков, которому понравилась Анна. Он тоже оказался любитель стихов и, отделившись от всей группы, они только и говорили о литературе и поэзии.
  
  Мстислав сказал, что лично знаком с поэтом Волошиным и приходится родственником поэтессе Анастасии Герман, проживающей в Судаке. Он предложил Сарре Львовне совершить на пароходе поездку в Судак и погос-тить несколько дней у сестер Герман (у Анастасии была еще сестра Екатерина), предварительно с ними списавшись.
  
  - Вы не представляете, какое это удивительно красивое место, - говорил он сестрам и Сарре Львовне, - там сохранилась Генуэзская крепость с 14-го века, когда Судак принадлежал генуэзцам.
  
  - Мамочка, пожалуйста, поедем в Судак, - упрашивала Анна, - мне так хочется познакомиться с Анастасией Герман.
  
  Лиза, отчаявшись получить сигнал от своих товарищей, под разными предлогами отказывалась от этой поездки. Анна обижалась на нее, не понимая причины такого упорства.
  
  Тит появился совсем неожиданно: подошел к ним на пляже под видом фотографа и, спросив разрешения у Сарры Львовны, повел Лизу фотографироваться к морю. Щелкнув несколько раз ее аппаратом, он доло-жил, что два дня назад они с Сашей доставили в ее сад листовки и спрятали их в двух местах: за поленницей, с правой стороны от хозяйского сарая, и в дупле старого грецкого ореха.
  
  - Здесь, на пляже, - сказал он, - ничего не получится, слишком много народу и жандармов: в Алупку приехала царская семья, и охрана усилена по всему побережью. А вот вечером на набережной или во время какого-нибудь массового пикника в горах, где бывает в основном молодежь, можно рискнуть.
  
  О пикнике в горах Лизе говорил и Иннокентий, и она стала уговаривать мать поехать на Ай-Петри встречать рассвет, куда их давно приглашали юнкера. Сарра Львовна даже слышать не хотела об этом: провести ночь в горах, с чужими людьми. Но Женя и
  Мстислав заверили ее, что там собирается только порядочный народ, дежурят жандармы и можно нанять большой экипаж, в котором она и сестры смогут отдохнуть до восхода солнца. Лиза, так категорично отказывавшаяся от поездки в Судак, рвалась на Ай-Петри, как будто это была главная цель ее жизни. Сарра Львовна, в конце концов, вынуждена была согласиться.
  
  Мстислав сам заказал им экипаж, и, выбрав не такой жаркий для путешествия день, они отправились целой кавалькадой в горы. Заботливая Зинаида приготовила им несколько корзин с едой, среди которых на-ходилась и корзина с листовками, незаметно поставленная Лизой. Юнкера и Мстислав ехали в своих экипажах, не таких роскошных, как у Фальков, но с крепкими лошадьми, упорно тащившими своих седоков вверх.
  
  Чем выше они поднимались, тем круче становился подъем и чаще приходилось останавливаться и давать лошадям отдых. Все выходили из экипажей. Тут же к ним подбегали татары и предлагали за небольшую плату провести их к обрыву, откуда открывается "такой красивый места". Юнкера отгоняли этих назойливых "экскурсоводов" и поторапливали кучеров, так как на небе уже разгорались предвечерние краски, и в лесу начинало темнеть.
  
  Вскоре из-за поворота показался знаменитый водопад Учан-Су - "летящая вода". Летом он стекает тоненькой струйкой, а весной, во время таяния снегов и дождей, превращается в ревущий поток, низвергающий с огромной высоты тысячи тонн воды. Сейчас вода едва струилась, но все равно водопад с отвесной скалой и застывшими вокруг величественными соснами произвели на всех огромное впечатление.
  Сарра Львовна предложила сделать тут привал. На площадке предприимчивые греки жарили шашлыки и продавали белое и красное вино. Сестры стали упрашивать маму купить шашлыков, но та, боясь всякой заразы, приказала вынуть корзины с домашней едой.
  Лиза поспешила сначала вытащить свою корзину с листовками и отставить ее в сторону. Пользуясь тем, что мама и сестра занялись приготовлением стола, Лиза засунула немного листовок в карманы и широкие рукава блузки, накинула сверху шерстяную кофту, благо к вечеру в горах становилось прохладно, и, взяв за руку одного из юнкеров - Александра, предложила ему погулять по площадке. Пока они ходили мимо мангалов и столов с напитками, Лиза незаметно оставляля где-нибудь листовки, и, когда они возвращались к своему экипажу, видела их в руках отдыхающих. На ее счастье, здесь не было никаких жандармов, о которых говорил Мстислав Сарре Львовне, и все прошло очень удачно.
  Соловейчик ходил покупать для мужской половины вино и принес листовку. Он удивленно рассматривал ее, пытаясь понять, откуда она могла здесь взяться.
  - Выбросите это немедленно, - приказала Сарра Львовна, - не хватало нам здесь агитации, - и подозрительно, как отец, посмотрела на Лизу.
  Лиза же сидела, как ни в чем не бывало, и так старательно кокетничала с Александром, что Сарра Львовна с ужасом решила, что она в него влюблена. Бедный Соловейчик готов был растерзать своего лучшего друга на части. Она не обращала на Женю никакого внимания, как будто его тут совсем не было.
  После привала они проехали еще немного вперед, и после очередного очень крутого поворота остановились. Извозчик сказал, что дальше им придется идти пешком: до смотровой площадки оставалось всего несколько метров. Оттуда сквозь деревья виднелся огонь большого костра и доносились голоса. Уставшая Сарра Львовна махнула на все рукой, и, поручив своих бесценных чад юнкерам и Мстиславу, который успел завоевать ее доверие, осталась в экипаже. Лиза еще раньше вытащила оставшиеся в корзине листовки, разложила их по всем карманам и, взяв под руку своего юнкера, решила разбросать их наверху тем же способом.
  На смотровой площадке было человек тридцать. Появление новой группы собравшиеся встретили радостными возгласами. Лиза сразу оказалась в центре внимания: молодые люди липли к ней, как мухи на мед. Она предложила Мстиславу развлечь людей и почитать стихи, что он с удовольствием и сделал. Нашлись и другие желающие. Звучали Блок, Брюсов, Бальмонт, Андрей Белый, Федор Сологуб, Кузмин, Ходасевич - кумиры нынешней молодежи. Обстановка для поэзии была самая подходящая.
  Мстислав предложил почитать стихи Анне. И, к удивлению Лизы, ее обычно стеснительная сестренка держалась вполне уверенно и прочитала длинное стихотворение Владимира Соловьева: "В тумане утреннем неверными шагами я шел к таинственным и чудным берегам...".
  Воспользовавшись тем, что все увлеклись стихами, Лиза предложила Александру пройтись по площадке и подойти к краю обрыва, откуда должно было взойти солнце. В стороне от костра уже было темно, и, пока они дошли до обрыва, она незаметно разбросала листовки по всей поляне.
  Внизу, под обрывом спали облака: оттуда веяло таинственностью и прохладой. Где-то очень далеко, может быть, в самой Ялте или в каком-нибудь татарском селе мерцали редкие огоньки. Пахло горными травами и хвоей, тихо шелестел ветер в кустах. Бедный юнкер горячо сжимал Лизины пальцы и что-то увлеченно ей рассказывал. Лиза автоматически ему поддакивала и даже два раза для того, чтобы его поощрить, ответила на его рукопожатие.
  Когда они вернулись к костру, там уже наступило затишье. Люди разде-лились на группы и тихо беседовали между собой. Некоторые дремали на плечах у соседей.
  Лиза бросила своего попутчика, села рядом с Анной, положила на ее плечо голову и задремала, слыша, как Мстислав без устали что-то рассказы-вает сестре, а та тихо смеется. О чем можно так долго говорить? Лиза по-смотрела на сестру и при свете костра увидела ее глаза, наполненные восторгом: уж не влюбилась ли Аннушка в этого студента? Перед рассветом она все-таки заснула, прозевав момент, когда ночь постепенно стала таять, и на горизонте появилась узкая зеленая полоса.
  Кто-то вдруг громко закричал: "Солнце встает!" Все вскочили и побежали к обрыву. Анна разбудила Лизу и сказала, что Мстислав пошел за мамой: уже все начинается. Пришла Сарра Львовна, которая всю ночь провела в волнении и не могла сомкнуть глаз ни на одну минуту. Увидев своих девочек живыми и невредимыми, она успокоилась, и они все вместе пошли к обрыву.
  На глазах людей происходило чудо. Далеко в море вспыхнула маленькая светящаяся точка, и в обе стороны по горизонту поползли розовые змейки. Точка все разгоралась и увеличивалась. Вот она превратилась в детский мяч, вот на его месте появился огромный багрово-красный шар, и все вокруг него стало такого же цвета.
  Под обрывом все еще курились облака, и они тоже стали багровыми.
  Мстислав взял Анну за руку.
  - Какая красота! - шепнула ему Анна.
  - Ты что-нибудь еще видишь?
  - Нет. А ты?
  - А я вижу, как по этим облакам идут апостолы Павел и Петр. На Павле одежда такого же багрового цвета, как это солнце, - символ силы духа и твердости в вере, чем отличался этот апостол, а на Петре, наоборот, - золотой хитон, соответствующий его кротости. Это чудесное рождение нового дня соединило вместе двух таких разных людей.
  - Это же картина Эль Греко. Ну, и воображение у тебя.
  Действие внизу продолжалось. Солнце из багрового превратилось в оранжевое. Наконец, оно вырвалось из морской пучины, поднялось высоко вверх и стало таким ослепительно белым, что на него невозможно было смотреть. Темно-синий воздух вокруг стал прозрачным, а море, наоборот, все больше и больше темнело, пока не превратилось в черное. Четко обозначились контуры гор. Над ними неподвижно застыли тонкие розовые облака. В соседних деревьях проснулись птицы, и поляна наполнилась звуками ожившей природы.
   Все было кончено, и люди потянулись к своим экипажам. Лиза не увидела на поляне ни одной листовки, значит, все они были разобраны отдыхающими. Они вернулись в свой экипаж и, склонившись с разных сторон на плечи Сарры Львовны, сестры сладко уснули.
  
  Мстислав получил из Судака приглашение от сестер Герман приехать со своими друзьями к ним в имение. Сарра Львовна, опять уступив просьбам девочек, махнула на все предостережения Григория Ароновича, и они пароходом отправились в Судак. Была середина июля, и Лиза рассчитала, что они вполне успеют вернуться к 10 августа, когда должен приехать Николай. Она и в Судак согласилась ехать только для того, чтобы быстрее прошло время.
  У Герман оказалось много других гостей, в основном их петербургские друзья: поэты, писатели, критики. Днем этих людей не было видно, считалось, что они занимаются творчеством, а вечером все собирались в гостиной и шумно беседовали о поэзии и литературе.
  Герман пришли в восторг от обеих сестер. Анна поражала знанием современных поэтов и своим любопытным взглядом на их творчество, Лиза - игрой на рояле и пением. Анне хотелось больше слушать Анастасию и гостивших у нее литераторов, но Герман просили Лизу играть Рахманинова и Бетховена, и вскоре все вечера вместо поэзии были заполнены только музыкой. Анастасия так и сказала Сарре Львовне: "Благодаря вашей дочери мы купаемся в музыке".
  Из гостиной открывался чудесный вид на гору Ай-Георгия - Святого Георгия и долину с садами и виноградниками. Пока Лиза играла, Анна и Мстислав выходили на галерею, проходившую вдоль всего дома. Говорить не хотелось. Они молча смотрели на окружавшую их красоту.
  Ночь медленно опускалась на дом и долину. Еще несколько минут, - и на бархатном небе, как по мановению волшебной палочки, одна за другой вспыхивали звезды.
  Из открытых дверей и окон гостиной лилась музыка. Она кружилась и металась над долиной и, наконец, разбегалась в разные стороны: к вздыхавшему рядом морю, горам и болгарскому селу "Златица".
  Три дня назад из села пришла старая, сморщенная крестьянка Жулиана. Она и ее муж Филипп были французы, одни их тех колонистов, кто, побывав однажды в Крыму, влюбился в этот сказочный край и навсегда здесь осел, приняв язык и культуру местного населения. Супруги жили в Судаке с середины прошлого века, освоили крестьянский труд, татарский и болгарский языки. Изредка они, как и все крестьяне из села, появлялись в доме Герман, чтобы продать молоко и овощи. А тут Жулиана пришла ни с чем - послушать музыку и пение молодой барышни, которую она ласково называла Сольвейг. Женщина села на скамейку перед домом, закрыла глаза. Анастасия увидела ее из окна и позвала в дом.
  Лиза специально для нее спела несколько арий Кармен. Жулиана сидела на стуле прямая, как сосна, со сложенными на коленях руками, сморщенными и потрескавшимися от постоянной работы в земле. Она ни на кого не смотрела, только медленно шевелила губами.
  - Последний раз я слышала эту оперу в "Grand Operа", - сказала она уходя Лизе. - Попробуйте петь эти арии на французском языке, они будет звучать намного лучше.
  На следующий день она привела своего мужа Филиппа, такого же сморщенного, как она, древнего старика. Однако, в отличие от жены, одетой в простое крестьянское платье, он надел для такого случая фрак, шелковую белую манишку с черной бабочкой и черные, до блеска начищенные ботинки. Войдя в гостиную, он поцеловал всем дамам руку, а Лизу сам подвел к роялю и, пока она играла по его просьбе первый концерт Чайковского, все время стоял рядом.
  
  - Неужели отсюда до болгарского поселка доносится музыка? - спросила Анна.
  
  - Конечно. Вспомни устройство театров в Древней Греции. Сцена находится внизу, а трибуны поднимаются конусом высоко вверх, и в последнем ряду слышно намного лучше, чем рядом со сценой. Здесь горы создают подобный акустический эффект.
  Тем временем на небе появилась луна и так ярко осветила всю долину, что между виноградниками видна была дорога, ведущая от имения Герман к подножию Ай-Георгия.
  
  - Мне никогда не было так хорошо, - сказала Анна, - только жаль, что Анастасия мало читает своих стихов.
  - Что делать, если сестры любят музыку, а Лиза так хорошо играет и поет.
  
  - По секрету тебе скажу, только не выдавай меня, она влюблена в одного человека, и только о нем и думает.
  - Я ее понимаю, - сказал Мстислав и крепко сжал руку Анны.
  Фальки еще не видели Генуэзскую крепость и решили один день целиком посвятить осмотру крепости и окрестностям Судака. Однако день для прогулки выдался такой жаркий, что Сарра Львовна предпочла остаться дома. Мстистлав и сестры пошли одни.
  - Ходите осторожней, - предупредила Анастасия Мстислава. - В скалах есть незаметные расщелины, можно провалиться.
  - Мы далеко не пойдем, - успокоил ее Мстислав.
  К крепости они поднимались, не останавливаясь, быстрым шагом. Мстислав специально подгонял сестер, зная, что стоит хоть один раз присесть, потом будут просить отдыха через каждые пять минут. В крепости он тоже их сразу потащил к самой высокой точке: Дозорной, или Девичьей башне.
  С трудом преодолев последний крутой подъем, они рухнули на краю скалы. Это была, наверное, самая высокая точка в мире - священный Олимп, откуда Зевс повелевал богами и людьми...Море, горы, даже орлы находились где-то далеко внизу. Перед ними лежала вся Судакская долина, большая часть Восточного и Южного побережья Крыма, и очень далеко на Западе - горная цепь. Мстислав указывал им в этой цепи на острые зубцы, уверяя, что это вершины Ай-Петри и Аю-Дага.
  Внизу, под ними был крутой каменистый обрыв, куда, по преданию, с Девичьей башни бросались дочери царей, которых разлучали с их любимыми. Сначала одна, потом - другая. Невеселая участь быть дочерями великих мира сего.
  Полдня они лазили по развалинам крепости, обошли все ее строения и закоулки, любуясь открывавшимися отовсюду прекрасными видами.
  Из крепости короткой дорогой спустились к морю и краем берега пошли вдоль нависших над водой скал. Мстислав был в ударе, рассказывал о том, что 8 - 7 веков до новой эры Крым населяли племена киммерийцев, скифов и тавров. От имени последних происходит древнее название полуострова -Таврика, Таврия, Таврида, а поэт Максимилиан Волошин, подробно изу-чивший историю восточной части Крыма, называл эту землю Киммерией.
  Волошин был влюблен в Крым и поселок "Коктебель", где у него был дом на самом берегу моря, а Мстислав - в Волошина и его поэзию. Он прочитал его большое стихотворение:
  
  Время свергается в вечном паденьи,
  С временем падаю в пропасти я.
  Сорваны цепи, оборваны звенья -
  Смерть и рожденье - вся нить бытия...
  
   Анна смотрела на него с восхищением.
  
  - Теперь ты, Аня, почитай что-нибудь, - сказал Мстислав, поймав ее взгляд.
  
  - Я Волошина плохо знаю.
  
  - Давай, по очереди, я - Волошина, а ты - еще кого-нибудь.
  - Хорошо. Бальмонт, только старое стихотворение:
  
  Я мечтою ловил уходящие тени
  Уходящие тени погасшего дня,
  Я на башню всходил, и дрожали ступени,
   И дрожали ступени под ногой у меня...
  
  - Теперь ты.
  
   - Я, как договорились, Волошина:
  
  Спустилась ночь. Погасли краски.
  Сияет мысль. В душе светло.
  С какою силой ожило.
  Все обаянье детской ласки...
  
   Лиза отстала от них и медленно шла, думая о том, что пора намекнуть маме о возвращении в Ялту. С каждым днем ее все больше охватывало нетерпение увидеть Николая. До боли в груди хотелось услышать его голос, заглянуть ему в глаза, ощутить на своих губах его нетерпиливые сильные губы. Коля приедет, и они откроются маме. Это будет своего рода помолвка, которая навсегда свяжет их вместе.
  
  Неожиданно налетел такой сильный ветер, что ее шелковое платье взлетело высоко вверх, а шляпа сорвалась и покатилась по песку. Лиза побежала ее догонять. Вокруг все мгновенно изменилось. Волны только что, спокойно плескавшиеся около их ног, с силой разбивались о берег, бросая в лицо соленую пену. Одна сторона неба была еще светлая, другая потем-нела, и оттуда быстро наползали тяжелые, черные тучи. "Как у Айвазовского", - вспомнила Лиза одну из картин художника, висевшую у них в столовой.
  
  - Смотрите, что это? - испуганно воскликнула Анна.
  
  В том месте, где были тучи, появился огненный столб. Вращаясь вокруг своей оси, как веретено, он двигался в сторону берега.
  
  - Похоже на смерч, - сказал Мстислав, стараясь сохранять самообладание. - Надо куда-нибудь спрятаться.
  
  Они побежали вперед и увидели большой грот, но не успели добежать несколько метров, как на них обрушился град величиной с грецкий орех. Ветер был такой силы, что не давал идти. Вокруг все сверкало и гремело, как будто, над морем и землей разверзлись врата ада.
  
  Мстислав схватил сестер за руки и потащил к гроту, из которого вытекал небольшой ручей. Внутри было сыро и мрачно. При свете вспыхивающих молний открывался широкий коридор с нависшими каменными сводами, а в конце его - что-то плоское и темное.
  
  - Озеро, - сказал Мстислав.
  
  Он предложил сестрам раздеться и выжить одежду, но они, испуганные, сидели, тесно прижавшись друг к другу.
  
  - Вода, - вдруг закричала Лиза, - грот заливает вода,
  
  И они с ужасом увидели, что вместе с потоком воды прямо на них несутся камни и обломки деревьев. Мстислав вскочил, оглядел помещение и увидел нависавший над ними выступ.
  
  - Быстро туда, - крикнул он и стал подсаживать их кверху.
  
  Лиза первая туда влезла и протянула руку Анне, которая, мало того, что была полной и неловкой, от страха потеряла последние силы. Они еле-еле
  с Мстиславом подняли ее туда. Плечи ее вздрагивали, по лицу текли слезы. "Мама, что будет с мамой", - без конца повторяла она. Лиза обняла ее и ласково гладила по спине.
  
  Вода остановилась на одном уровне: не прибавлялась, но и не убывала. В гроте стало совсем темно. Мстислав достал из кармана брюк спички, чудом не промокшие, нашел сухую ветку и зажег ее. Слабый свет осветил испуганные лица сестер и серые стены подземелья. Вдали отчетливо было видно озеро. Оно шумно вздыхало, как человек. Выступ, на который они взобрались, оказался частью террасы, тянувшейся вдоль стены.
  
   - А здесь даже очень романтично, - попытался развеселить их Мстислав. - Будет, что рассказать товарищам в университете.
  
   Стараясь поддержать в сестрах боевой дух, он рассказывал смешные истории из своей студенческой жизни и усердно втягивал в разговор Анну, которая, казалось, была близка к обмороку: лицо и губы ее побелели, руки были холодные, как лед. "Аннушка, - ласково успокаивала ее Лиза. - Все будет хорошо, поверь мне". Сама она была уверена, что им отсюда никогда не выбраться. Площадка, на которой они сидели, была еще более-менее широкой, а дальше, в обе стороны от него, терраса резко сужалась. Внизу вода, наверху - узкий проход.
  
   - Кажется, смерч прошел, - сказал Мстислав, -попробую измерить глубину воды.
  
  Он осторожно наклонился вниз, подтащил две большие ветки дерева, обломал на них сучья, связал носовым платком и стал измерять глубину воды.
  
  - Полтора - два метра, - произнес он вслух, а про себя подумал: раз вода стоит, и в гроте стало темно, вход в него завалило камнями. Возможно, был обвал, но они не услышали его из-за общего шума снаружи.
  
  - Я пойду, посмотрю, можно ли пробраться к выходу.
  
  - Не уходи далеко, - сказала Анна, - мне страшно.
  
  - Только до поворота.
  
  Он прижался животом к стене и стал осторожно двигаться в сторону выхода. Через несколько метров терраса чуть-чуть расширялась. Потихоньку, боком или ползком по ней можно добраться до выхода, который виднелся впереди узкой полоской света.
  Он вернулся к сестрам.
  
  - Выход недалеко, - сказал он бодрым голосом, - будем двигаться, не спеша, прижавшись животом к стене и делая мелкие шажки. Метра через три терраса чуть-чуть расширяется и там будет легче. Лиза, ты пойдешь первой, за тобой - Анна, я - за вами. Думайте о чем-нибудь хорошем.
  
  Лиза шла одна, а Анна держалась за Мстислава, ее рука сильно дрожала. Не успели они сделать несколько шагов, как Анна оступилась и полетела вниз, увлекая за собой Мстислава. Анна дико закричала и вцепилась ему в плечо. Дна под ними не было.
  
  Мстислав, придерживая ее одной рукой, другой отыскал в воде толстую палку и подал ее наверх Лизе, которая сама еле держалась от страха. Один Мстислав не терял присутствия духа.
  
  - Лиза, - приказал он твердым голосом, - давай попробуем вместе. Ты, Аня, держись за палку, а я тебя буду подталкивать снизу.
  
  Но у них ничего не вышло: Лиза не могла приложить силы, так как у нее не было упора.
  
  - Снимай платье, рви его на куски и свяжи их в один жгут. Видишь, прямо над тобой сталактит. Один конец жгута обвяжи как можно крепче вокруг сталактита и своей руки, второй - бросишь нам.
  - Аня, ты что засыпаешь? - перепугался он, увидев, что та закрыла глаза.
  - У меня нет больше сил. Я тону.
  - Давай, Лиза, быстрей, и внимательно проверь затяжки.
  Лиза вспомнила, как совсем недавно она рвала свое платье в лесу в Чечелевке. Тогда платье было шерстяное, и она еле-еле оторвала от него кусок, а это было и того хуже, из шелка. Она вцепилась в материю зубами и с остервенением стала рвать ее в том месте, где заканчивалась молния. Больно заныли зубы. Наконец, она нарвала несколько длинных кусков, связала их в один жгут, обвязала его вокруг сталактита и своей правой руки и сбросила вниз второй конец. Теперь у нее появился упор, и была возможность обмотать за поясницу сестру, которая окончательно обессилела. Наконец, они ее вытащили. Потом Лиза помогла вылезти Мстиславу. Когда они развязали жгут, на ее запястье оказалась кровавая рана.
  - Что по этому поводу скажет мама? - грустно улыбнулась Лиза.
  - Давайте, девочки, не расслабляйтесь.
  
  Мстислав отвязал жгут от сталактита, и они, также прижимаясь к стене, стали передвигаться дальше. К выходу терраса расширилась, и можно было идти свободно. Еще издали они увидели, что выход пере-горожен стеной из камней и деревьев - вот почему вода стояла в пещере и не уходила обратно. Только на самом верху был небольшой просвет, откуда свет и проникал в грот. Мстислав приказал им оставаться на месте, подошел к завалу и стал осматривать его. Камни лежали в несколько рядов.
  Мстислав вернулся обратно. Мысли его работали четко.
  - Лиза, придется тебе лезть наверх. Теперь ты, Аня, снимай платье и рви его на куски, а я - свою рубашку.
  Он в три раза увеличил жгут, дал его Лизе и стал подсаживать ее наверх.
  Лиза полезла по перегородке, цепляясь руками за камни и ветки деревьев. Стоявший внизу Мстислав подбадривал ее, все время повторяя: "Еще немножко, совсем немножко!" Наконец, она добралась до просвета. С той стороны лежало спокойное море и ярко светило солнце. Ничто не напоминало о недавней чудовищной стихии.
  
  - Здесь светит солнце, и нет ни одного облака, - крикнула она Анне и Мстиславу.
  - Перелезь на ту сторону, закрепи жгут так, чтобы он не был связан с перегородкой, - диктовал ей Мстислав, опасаясь, что под их тяжестью камни рассыпятся и погребут их под собой.
  Лиза все сделала, как он велел и, перевесившись через загородку, стала тащить Анну сначала за жгут, а потом за руку. Вниз, на землю, Анна смогла уже спрыгнуть сама.
  У Лизы не было сил. Она рухнула рядом с Анной и с ужасом смотрела на свои руки: в синяках и кровавых ранах.
  - Лиза, давай быстрей, - крикнул из грота Мстислав. Перегородка начала медленно оседать в воду, грозя его придавить.
  Лиза снова перевесилась через перегородку, протянула ему жгут, и он сам ловко по нему подтянулся наверх.
  Они сидели на земле. Внизу мирно плескались волны, солнце по-прежнему освещало своим золотым сиянием маленькие бухточки и зеленые лагуны. Трудно было представить, что только что здесь промчался смерч, и они пережили в гроте такие треволнения.
  Вдруг сестры посмотрели друга на друга, спохватились, что они в одном нижнем белье, приказали Мстиславу немедленно отвернуться и стали дико хохотать. Началась самая настоящая истерика. Чтобы прекратить эту сцену, Мстислав, сказал, что пойдет в татарскую деревню - тут совсем рядом и попросит для них одежду.
  - Мы одни не останемся, - капризно протянула Анна.
  - Я быстро, - сказал Мстислав и, больше не слушая их, побежал к дороге, с тревогой думая о том, что сейчас творится у Герман.
  Деревня сильно пострадала от стихии. Ураган сорвал со всех домов кровли, поломал деревья и виноградники. Среди жителей были убитые. Не-сколько человек лежали посреди улицы в окружении плачущих женщин. Ря-дом, подняв головы к небу, выли собаки. Со стороны мечети доносился голос муллы, совершавшего вечерний намаз и громко взывавшего к аллаху. Мужчины стояли на коленях с опущенными головами, повернувшись в ту сторону, откуда доносился голос муллы.
   Мстислав подошел к группе женщин. На него смотрели, как на человека с того света, никто не верил, что они смогли уцелеть в такой смерч на берегу. Он попросил дать ему женскую одежду. Одна из женщин скрылась в доме и вынесла оттуда шаровары и татарские платья. Вместе с ней вышел старый татарин в таком грязном халате, что трудно было определить какого он цвета.
  Мстислав взял только платья, обещав завтра же их вернуть. Старик молча смотрел на него маленькими, колючими глазами. Мстиславу стало не по себе. Он пошарил в кармане брюк и нашел немного мелочи. Старик жадно скреб их в черную, высохшую ладонь, продолжая сверлить его колючим взглядом. Наконец, он пошевелил губами и как будто проскрипел: "Кровлю снэсло, стэна трэснул, давай ыщэ дэнег и бэри ышак".
  Мстислав вспомнил, что в заднем кармане брюк должен лежать рубль, на который он собирался после прогулки сводить сестер в единственное в поселке заведение, где предпримчивый хозяин-турок готовил настоящий турецкий кофе и подавал к нему очень вкусные восточные сладости. Бумажка оказалась на месте, но сильно намокла от воды. Старик с жадностью схватил ее, сунул в карман халата и пошел за угол дома.
  - Ничего нам не возвращайте, - смущенно сказала татарка. - А ишак сам найдет дорогу. Он - привычный. Только дайте ему хлеба.
  Сестры уже успокоились, а когда увидели ишака и надели на себя пестрые татарские платья, совсем повеселели. Ишак, вопреки сложившемуся мнению об упрямстве себе подобных, оказался покладистый и трудолюбивый. Он покорно останавливался и терпеливо ждал, когда одна сестра слезет с его спины, а другая займет ее место, и сам, без всякого понукания отправлялся дальше. Мстислав на всякий случай нашел по дороге хворостинку и, разрезая ею воздух, громко кричал: "Цоб хобе, цоб хобе!", как обычно в украинских селах подгоняют волов.
  Так они и подъехали к дому Герман. Там уже был переполох. Около во-рот стояла большая группа людей: сами Герман, их гости, слуги, соседи, плачущая Сарра Львовна и жители поселка, собравшиеся идти искать их в скалах. Лиза увидела впереди всех Жулиану и Филиппа. Старая француженка бросилась к ней навстречу и крепко обняла ее: "О мой Шер, Бог услышал наши молитвы".
  Сарра Львовна, как всегда в таких случаях поступал отец, не проронила ни слова и сразу ушла в свою комнату. Сестры, договорившись с Мстиславом, ничего не рассказывать о гроте, пошли переодеваться и вышли к столу, немного повеселевшие. Все разговоры были только о смерче.
  - А вы-то где были в этот момент? - тихо спросила Анастасия у Мстислава.
  - В аду, но там оказался ангел-хранитель.
  Мама не вышла к ужину. Сестры Герман сказали, что все это время она была ни в себе; они просто не знали, что делать. Лиза пошла к матери, легла рядом с ней на кровать, гладила и целовала ее мокрое от слез лицо.
  - Мамочка, ну что ты плачешь, ведь ничего не случилось, мы живы и невредимы, с нами же был Мстислав.
  - Какой там Мстислав, - всхлипнула Сарра Львовна, - когда тут, в по-селке творилось, Бог знает что. Я была уверена, что вас унесло в море или вы провалились в пещеру.
  - Пожалуйста, успокойся. Мы тут, и больше от тебя не отступим ни на шаг. Даю честное слово. Пойдем в гостиную. Я поиграю и спою все, что ты захочешь
  Сарра Львовна крепко прижала ее к себе
  - Вот будешь матерью, тогда поймешь, каково это переживать за своих детей. Ты думаешь, почему отец на тебя так сердится? Оттого, что любит. Вы для нас все. Ничего не нужно: ни денег, ни богатства, только вы, наши дорогие.
  - Мамочка, нельзя все так воспринимать остро, в жизни всякое бывает.
  - Особенно у тебя, то ночные митинги, то еще что-нибудь.
  - Мамочка, я же обещала: теперь от тебя ни на шаг. Куда ниточка, туда и иголочка
  После ужина Лиза села играть по просьбе сестер "Лунную сонату" - Герман готовы были слушать ее без конца. Затем, под влиянием музыки, Анастасия прочитала свои последние стихи. Анна робко попросила ее почитать нравившееся ей стихотворение: "Приду в далекое селение".
  
  - Я почитаю, - неожиданно вскочила Екатерина, - а вы, Лиза, очень тихо мне что-нибудь подберите.
  
  Она сложила на животе руки, подождала, пока Лиза сделает музыкальное вступление и стала читать не громко, но очень выразительно.
  
   Приду в далекое селение
  К святому старцу отдохнуть,
  Скажу: открой мне, в чем спасенье,
  Забыла я свой строгий путь.
  Забыла ближнее и дальнее,
  Все нити выпали из рук, -
  И вот я стала бесстрадальная
  Среди страдающих подруг.
  
  Всем так понравилось чтение стихов под музыку, что Екатерина прочитала еще несколько стихотворений сестры и их хорошего друга Максимилиана Волошина. Воспользовавшись тем, что Сарре Львовне понравились стихи Волошина, впервые ею услышанные, Мстислав стал уговаривать ее съездить в Коктебель, хотя бы на неделю. Оттуда близко до Феодосии, а в Ялту можно доехать на дилижансе. Но Сарра Львовна стремилась как можно скорей вернуться не только в Ялту, но и домой, в Екатеринослав,
  
  - Неужели вы нас скоро покинете? - огорчилась Анастасия.
  
  - Нам уже пора возвращаться, - вдруг сказала Лиза. - Папа, наверное, за нас беспокоится.
  
  Причем тут папа, не поняла даже Сарра Львовна, но была благодарна дочери, что та ее поддержала.
  
  
  Тем же пароходом они возвращались в Ялту. Был конец июля. Лиза боялась, что Николай мог уже приехать. Так и вышло. Николай сначала хо-теть поехать в Петербург, к брату, но ему нестерпимо захотелось увидеть Лизу, и, отложив все дела, он отправился в Крым, рассчитывая провести с ней целых десять дней. Однако Фальков не оказалось в городе, и, сняв комнату на окраине города, он целыми днями купался и загорал, изнемогая от скуки.
  
  Два раза он приходил в порт встречать пароходы из Судака, приходив-шие по расписанию два раза в неделю. Фальки не спешили в Ялту. Он уже решил, что им с Лизой не суждено увидеться, как в последний день перед своим отъездом, он без всякой надежды отправился к очередному судакскому пароходу и увидел их спускающимися с трапа. Он медленно пошел им навстречу.
  
  Лиза его не узнала, прошла мимо с Анной и каким-то молодым челове-ком. Он окликнул ее: "Лиза!" Она повернулась, недоуменно посмотрела на него - так он изменился от загара, потом узнала и радостно бросилась к нему на шею.
  
  Увидев эту сцену, Сарра Львовна пришла в шок: как может Лиза так не-пристойно при всех себя вести? А этот учитель? Верно, она тогда зимой предположила, что дочь влюблена в него. И так себя ведет, как будто он давно член их семьи: ей улыбается и кланяется, а Анне жмет по-свойски руку.
  
  - Только не говорите, что вы тут случайно, - пробормотала она сквозь зубы и в ту же минуту решила немедленно возвращаться в Екатеринослав.
  
  Николай сказал расстроенной Лизе, что приехал в Ялту 20 июля и уже сегодня ночью уезжает обратно.
  
  - Может быть, мама отпустит тебя со мной погулять по набережной?
  - Вряд ли, с нами такое произошло в Судаке: попали на берегу в смерч и чудом уцелели. Я обещала не отходить от нее ни на шаг. А знаешь, что? Поедем сейчас к нам обедать, потом посидим в саду. У нас чудесный сад с видом на море.
  - Сарра Львовна, по-моему, недовольна моим появлением, но это даже хорошо, я сегодня ей все расскажу.
  - Только перед твоим уходом, а то весь вечер будет испорчен.
  Сарре Львовне ничего не оставалось делать, как подчиниться ходу событий, и они вчетвером сели в один экипаж. Мстислав взял другого извозчика и ехал за ними следом. На Лизу невозможно было смотреть: она вся светилась от радости и не сводила с учителя глаз, который учтиво поддерживал с Саррой Львовной разговор об их поездке в Судак и трудностях путешествия по морю. Особенно ее возмущало, что в Судаке пароходы останавливаются далеко в море, и пассажиров оттуда забирают на лодках турки. На обратном пути из-за сильной волны турки поднимали их на пароход на руках.
  
  - Ну, и страху мы натерпелись. У того, что меня нес, вид настоящего разбойника, одного глаза нет, а второй горит, как уголь. Ему ничего не стоит тебя зарезать или сбросить в воду.
  
  - А мой турок предложил мне бежать с ним в Константинополь, - улыб-нулась Лиза. - Сказал, что озолотит меня с ног до головы. Явный контрабандист. На шеи у него висело шесть золотых цепочек, и он предложил мне их все купить за 200 рублей. Я сказала, что у меня нет денег, и думала, что он подарит мне хотя бы одну на память, раз я ему так понравилась. Он тут же потерял ко мне интерес, и на палубе стал искать покупателей среди пассажиров. В шлюпку спускался уже без цепочек.
  
  - Сюжет для рассказа, - заметила Анна.
  
  - Больше мы туда никогда не поедем. Мстислав должен был нас об этом предупредить.
  
  - Мстислав же тебе предлагал вернуться в Ялту на дилижансе через Феодосию.
  
  - Ехать целый день по горам, где за каждым деревом прячутся те же турки или татары? Нет, уж, дорогие мои, извольте.
  
  Дома при виде своей верной Зинаиды Сарра Львовна немного успокоилась и уже не обращала внимания на молодежь, которая после обеда разошлась по беседкам в саду.
  
  - Маленькие дети - одни заботы, большие дети - другие заботы, - ворчливо говорила она Зинаиде, выглядывавшей из окна в сад и следившей за тем, чтобы барышни не исчезли из дома.
  
  Но им и тут было хорошо. Лиза и Николай сидели в беседке, увитой виноградом. Она ему рассказывала со всеми подробностями о приключении в Судаке, он через каждые три слова прерывал ее поцелуем и так долго и сильно, что ее губы вскоре распухли до неприличия.
  На беседку и сад незаметно опустились сумерки, только на море еще было светло, и в том месте, где вода сходилась с небом, узкой розовой полоской догорал закат.
  - Ты едешь в Петербург и мне обидно, - сказала Лиза и отстранилась от него.
  - Почему?
  - Я везде хочу быть с тобой. Мы могли бы вместе гулять по Петербургу, сходить в Мариинку. И здесь, в Ялте все было бы по-другому, если бы мы были вместе. Даже эту беседку я теперь буду больше любить, потому что ты тут был, и этот кусочек моря, которой отсюда виден. Сколько мы зря с тобой теряем времени
  - У нас с тобой все еще впереди: и Петербург, и Ялта, и, может быть, даже Париж с Римом.
  
  Он снова привлек ее к себе. Ему надо было срочно уходить, а они все не могли расстаться. Под конец у обоих голова пошла кругом. Лиза вытащила у него сзади из-под ремня рубашку, обняла горячими руками его голую спину, стала целовать в шею и открытую из-под воротника часть груди. Через тонкое платье он чувствовал ее трепещущее тело. Кровь ударила ему в голову, сердце бешено застучало.
  - Лиза, что ты со мной делаешь? - пробормотал он, задыхаясь, и сдавил ее с такой силой, что она вскрикнула.
  
  Это отрезвило его, он быстро встал и вышел из беседки. И вовремя: на дороге появилась Зинаида с приглашением от Сарры Львовны идти пить чай в столовую.
  
  - Мы сейчас придем, - сказал Николай.
  
  Зинаида ушла, вдавливая туфлями гравий на дорожке. Николай повер-нулся к Лизе:
  
  - Лизонька, мне пора. Пойду, попрощаюсь с Саррой Львовной и все ей объясню.
  
  Они медленно пошли к дому. Их окружала теплая, звездная ночь. В саду, в густых зарослях травы, как один слаженный хор, трещали неугомонные цикады. Резко пахло ночными фиалками, душистым табаком и резедой. Задевая Лизины пышные волосы, кружилась назойливая мошкара.
  
  Лиза остановилась.
  
  - Слышишь, где- то далеко, в конце улицы, играет скрипка?
  
  - Слышу.
  
  - Всегда одна и та же грустная мелодия Грига.
  
  Сарра Львовна стояла на крыльце и всматривалась в лицо дочери. Хорошо, что было уже темно, а слабый фонарь, висевший над дверью, бросал на дорогу и все предметы тусклый свет.
  
  Николай сказал Сарре Львовне, что сегодня уезжает в Петербург, и вынужден их покинуть. Сверху, из окна выглянула Анна, пожелала ему счастливого пути. Сарра Львовна и Зинаида смотрели на него, как две застывшие мумии.
  
  - Сарра Львовна, - сказал Николай решительно, - вы, наверное, удивлены моим появлением здесь. Мы с Лизой любим друг друга, я готов, хоть сейчас, просить у вас с Григорием Ароновичем ее руки, но мне нужно прежде окончить училище.
  
  - Помилуйте, Николай Ильич, - изумленно воскликнула та, - о какой женитьбе вы говорите, ведь Лиза еще ребенок, ей самой надо учиться и поступать в консерваторию...
  
  - Я это знаю. И все же сейчас, здесь, я вам официально объявляю, что намерен после окончания училища жениться на Лизе, если на то будет ее согласие, а пока, - он сделал паузу, решая, как точней сформулировать свою мысль, - пока... в Екатеринославе я буду приглашать Лизу по выходным в театр или кино. Надеюсь, вы с Григорием Ароновичем нас поймете.
  
  Сарра Львовна молчала. Николай поклонился и быстро пошел по до-рожке к выходу. Лиза пошла за ним.
  
  - Почему ты сказал, "если на то будет ее согласие", ты сомневаешься в моей любви?
  
  - Так принято говорить в подобных случаях.
  
  - Ты очень хорошо сказал, но моих родителей ничем не прошибешь.
  
  - Зато они теперь все знают. Подожди.
  
  Он остановился около кустов белой розы, росших вдоль дорожки, осторожно сорвал два крупных цветка, обломал шипы и воткнул с разных сторон в ее волосы.
  
  - Вот теперь ты настоящая невеста.
  
  Лиза обняла его за шею.
  
  - Я не хочу, чтобы ты уезжал, не пущу и все тут.
  
  Он приподнял ее кверху, удивившись, что она такая легкая, несмотря на свой высокий рост, и так пошел с ней к воротам,
  
  - Я к тебе перееду осенью жить, - сказала Лиза, когда он опустил ее на землю.
  
  - Это невозможно. Мы договорились окончить учебу.
  
  - Как хочешь, я своих решений не меняю, - упрямо сказала Лиза и, даже не поцеловав его на прощанье, пошла к дому.
  
  - Уехал? - спросила Сарра Львовна.
  
  - Уехал, - со вздохом ответила Лиза и направилась в свою комнату, чтобы мать не мучила ее вопросами, но Сарра Львовна ее остановила.
  
  - И давно у вас с ним роман?
  
  -- Роман? - невольно переспросила Лиза, заметив вдруг, как пошло и отвратительно звучит это слово. То, что происходит с ней и Николаем, не может быть никаким романом.
  
  - Я его знала еще до того, как он начал заниматься с Аней.
  
  - Вы встречались втайне?
  
  - С вами встретишься? Вы меня, как собачонку, держите на привязи.
  
  - Тебя удержишь, ты уже столько дел натворила и испортила нам крови. А теперь, пожалуйте, у нее роман ... Папе это не понравится, ты еще мала для этого.
  
  Лиза пожала плечами и, не слушая больше мать, ушла к себе. Этот разговор лишний раз убедил ее, что нет никакой надежды на то, что они смогут с Николаем открыто встречаться в Екатеринославе. Папа и мама бросятся на амбразуру, чтобы оградить ее от этого "романа". 18 сентября она уйдет из дома, пусть хоть весь мир перевернется. Коле это тоже не понравится: он все демонстрирует свою силу волю и готовность ждать сколько угодно, но уже сегодня, если бы она очень захотела, они стали мужем и женой. Она вспомнила ту минуту, когда их обоих пронзило словно током. Вот, значит, какие в жизни любящих людей бывают мгновения, что забываешь обо всем на свете и летишь с головой в пропасть.
  
  Сарра Львовна так встревожилась этим новым безрассудством дочери, что приказала Зинаиде пойти к хозяину и заказать билеты на Екатеринослав на самое ближайшее число.
  
  - Ты раньше видела их вместе: Лизу с этим учителем? - спросила она Зинаиду, когда та вернулась в гостиную, - у них, видите ли, любовь.
  
  - Ну, уж, как же, что-то не припомню, - беспомощно пролепетала Зинаида, не желая выдавать свою любимицу.
  
  - Помнишь, как она на него смотрела на нашем благотворительном вечере, и ведь специально посадила напротив рояля рядом с Семеном Абрамовичем. Как это я не придала тогда этому значения? А студент, с которым она сбежала от мадам Дебуа весной? Это был он. Нет, скорей домой, пусть Гриша с ней как следует поговорит.
  
  - Не наломать бы дров.
  
  - Что ты имеешь в виду?
  
  - Сделаете еще хуже.
  
  - Ты считаешь, что Грише не надо ничего говорить?
  
  - Григорию Ароновичу сказать можно, это ваше дело, только вот с Лизой ему разговаривать не надо.
  
  - Посмотрим, что он сам скажет. Вот и отдохнули, весь отдых насмарку.
  
  
   ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
  
  
  ГЛАВА 1
  
  Вернувшись в Екатеринослав, Лиза несколько раз ходила к Николаю, подсовывала ему под дверь записки, но его, видимо, не было в городе. Она кружила вокруг дома, смотрела на окно его квартиры, где ей скоро предстояло жить. А он даже не подозревает, какой она ему приготовила сюрприз.
  
  Он дал о себе знать в последний день августа, передав через Степана письмо, в котором сообщал, что нашел все ее записки, безумно ее любит, каждый день вспоминает их свидание в ялтинской беседке и предлагает в очередное воскресенье погулять в Городском саду. В Петербурге он все время думал о ней, и, когда они туда приедут вместе, будет водить ее по своим любимым местам, и она увидит этот замечательный европейский город его глазами. Хорошо бы им вообще устроиться в этом городе, а ей - учиться в Петербургской консерватории. Милый! Он уже думал об их со-вместной жизни.
  
  День для свидания оказался неудачный во всех отношениях. Мало того, что с утра зарядил порядочный дождь, мать заставила их с Анной поехать вместе с ней в Чечелевку по благотворительным делам: в начале каждого учебного года ее фонд делал еврейским детям-сиротам подарки. Сарра Львовна специально выбрала это воскресенье, так как в следующий выходной день был ее юбилей, и Лизе отказать ей было неудобно.
  Не зная, как предупредить об этом Николая, она обратилась за помощью к Зинаиде. Велела ей пойти в Городской сад, найти у входа Николая Ильича и сказать ему, что она не сможет прийти по уважительной причине. Добрая женщина для вида поворчала, но обещала все выполнить - она уже знала о разговоре Сарры Львовны с мужем, но не могла не выполнить просьбу своей любимицы.
  
  В назначенный час она пришла в Городской сад, чем страшно удивила Николая: ни одно их свидание не обходилось без Зинаиды. Николай вручил ей букет белых роз, купленных для Лизы, поцеловал ей руку и сказал, что любит ее за хорошее отношение к ним с Лизой. Зинаида расплылась в улыбке и, как попугай, повторяла: "Ну что уж, ну как же вот!"
  
  - Передайте Лизе, что я буду ждать ее здесь в следующее воскресенье в это же время.
  
  - Не знаю уж, как уж, - растерялась Зинаида, - у Сарры Львовны будет юбилей, полгорода назвали.
  
  - А-а, тогда в другой раз.
  
  В руках у него была еще сумка с подарками для сестер: две толстые книги с прекрасными иллюстрациями Петербурга и репродукциями картин из Эрмитажа и три поэтических сборника для Анны. Сумка была тяжелая, и он проводил Зинаиду до самого дома, чем окончательно покорил ее сердце, хотя она страшно боялась, что Григорий Аронович их случайно увидит.
  
  Лиза ничуть не расстроилась, что не сможет пойти на свидание к Николаю и в следующее воскресенье: она уже жила в своем будущем. До намеченного срока оставалось две недели. И с каждым днем ее все больше охватывало волнение. Щеки ее все время горели, и вся она была как на шарнирах, что вызывало немалую тревогу у матери, невольно наблюдавшей за ней.
  
  Другие члены семьи считали, что на Лизу так действует общая обста-новка в доме: ожидали большой съезд гостей, и ей предстояло много петь и играть на фортепьяно. По просьбе мамы она подготовила ее любимые романсы и арии, а также несколько еврейских песен для гостей и полюбившуюся всем "Молитву" Россини.
  
  Сарра Львовна предложила ей для выступления сшить у своей портнихи новое платье, и та подобрала ей очень красивый фасон из французского журнала новых мод.
  
  Накануне торжества из Киева приехал Артем, один, хотя все уже знали, что у него есть девушка, на которой он намерен жениться после окончания университета. Григорий Аронович и Сарра Львовна были довольны, что девушка из богатой еврейской семьи, и Артем пришелся ее родителям по душе.
  
  Сестры и брат так давно не виделись, что почти всю ночь проговорили в гостиной, рассматривая фотографии невесты и восторгаясь ее хорошеньким личиком.
  
  Артем тоже неплохо пел и выразил желание спеть с Лизой шуточную еврейскую песню про пьяного раввина, которую они в детстве часто исполняли на домашних праздниках.
  
  А вот Иннокентий на тетушкин юбилей не приехал. Он успешно поступил в университет и не хотел пропускать первые дни занятий, так как на первом курсе строго следят за посещаемостью студентов.
  
   Суета в этот день началась с самого утра, когда из ресторана стали пребывать продукты, напитки, посуда, и, наконец, появились сами повара: трое мужчин в белых фартуках и огромных колпаках. Они оккупировали кухню, вытеснив оттуда Зинаиду, хотевшую все взять под свой контроль. Вскоре оттуда по всему дому поползли ароматные запахи специй. Повара были из русского ресторана, но мама заказала много еврейских блюд, так как в основном должны были быть их еврейские родные и друзья.
  
  Незадолго до прихода гостей посыльный принес огромный букет из крупных красных роз от папы - 50 штук. Все домашние вышли на него посмотреть и вдохнуть чудесный нежный аромат. Сарра Львовна приказала поставить на столике около рояля, чтобы цветы и Лиза стали притяжением всего праздника.
  
  Лиза уже была в своем новом серебристо-сером платье с открытыми плечами и широким поясом на талии, который выгодно подчеркивал ее тонкую, изящную фигуру. Они с Артемом репетировали свою шуточную песенку. Лизе не нравилось, как он поет, и она мучила его, заставляя по нескольку раз повторять один и тот же куплет.
  
  Ровно в четыре дня появились первые гости, и за ними колокольчик в коридоре звонил не переставая. Зинаида и Анна забирали у мамы подарки и относили их в кабинет отца. Коробками и пакетами были заставлены все подоконники, письменный стол и диван. Цветов было так много, что уже не хватало ваз. Зинаида вытащила из кладовки три ведра, отнесла их в кабинет отца, и они ставили цветы в воду, не развязывая веревок и мешая одни сорта с другими. Туда же, в кабинет, потом стали относить шляпы и сумки гостей. Хорошо еще, что на улице было тепло, иначе бы для одежды в доме не хватило свободных стульев.
  
  Сарра Львовна была в синем бархатном платье - любимый цвет отца, с неглубоким вырезом, к которому была прикреплена брошь из сапфира в виде цветка. Такой же сапфир был в перстне на ее безымянном пальце. Женщины делали ей комплименты, говоря, что она прекрасно выглядит и нарочно прибавляет себе годы.
  
  Действительно, ей нельзя было дать 50 лет. Ее гладкой, без единой морщины коже и матовому цвету лица позавидовала бы любая девушка. Прекрасны были черные, блестящие волосы без единого намека на седину. Все это было в основном от природы. Единственное, что она себе позволяла - обращаться к парикмахеру. По ее мнению, не так важно, как человек одет, а как выглядят его волосы и руки. Родные всегда видели ее с аккуратной головой и ухоженными ногтями. К новому платью ее личный парикмахер сделал ей новую прическу, которая еще больше омолодила ее.
  
  Есть женщины, которые занимаются собой только, когда выходят в общество. Такой была сестра Сарры Львовны - Лия Львовна. Та могла дома целый день ходить в простом домашнем платье и с неприбранными волосами. Она была красивой женщиной и, возможно, считала, что совсем не обязательно дома наряжаться для своих мужчин. Так было и до измены Семена Борисовича с их прислугой. Сарра Львовна, наоборот, дома выглядела так же безукоризненно, как в гостях, и Лиза замечала, что, когда мама появлялась к завтраку сияющая чистотой и свежестью, у папы в глазах появлялся какой-то особенный блеск, который приводил маму в смущение.
  
  ... Гостей было много: знакомые, родные (их одних было человек 30 - двоюродные и троюродные братья Григория Ароновича, их жены, дети, пре-старелые дядюшки и тетушки, одной из которых было за 90), дамы из маминого благотворительного общества, кое-кто из папиных коллег с женами.
  
  Все разговаривали в основном на русском, кроме престарелых тетушек, которые между собой и мамой общались на идиш. Идиш знали все Фальки, но в доме всегда звучал только русский язык, кроме, конечно, молитв. В детстве одна тетушка, которой давно не было в живых, научила Лизу старинным еврейским песням на идиш. Они ей очень нравились своей мелодичностью и необыкновенной жизнерадостностью. Под них так и хотелось идти танцевать. Эти песни она всегда исполняла на сборах родственников.
  
  И сейчас Лиза села за рояль и заиграла одну из таких зажигательных мелодий. Все гости потянулись в гостиную, шумно рассаживаясь в креслах, на стульях и банкетках. Лиза сказала, что посвящает весь концерт маме и специально составила программу из ее любимых произведений. Ее глаза сеяли, она была в каком-то неестественно возбужденном состоянии.
  
  Сарра Львовна сидела впереди всех в глубоком кресле, наполовину повернутом к публике. Когда Лиза стала второй раз, по просьбе гостей петь "Молитву", она заметила, что сидящие в конце зала ее сестра Лия и матери погибших племянников прикладывают к глазам носовые платки. Сарра Львовна по себе знала, что музыка часто вызывает у людей тревожное состояние.
  
  Она тихо встала, подошла к своим родным и увела их из гостиной. Григорий Аронович тут же вышел за ней и предложил им пройти в столовую, где стол был уже накрыт. Сарра Львовна старалась отвлечь родных от грустных мыслей. Лия без конца твердила, что после отъезда Иннокентия в Киев она осталась одна и никому теперь не нужна. Ее беда не шла ни в какое сравнение с горем матерей, потерявших сыновей, и Сарра Львовна злилась на сестру, что она так бестактна и думает только о себе. Она приказала Григорию Ароновичу отвести ее в их спальню и дать успокоительных капель.
  
  В гостиной запели Лиза и Артем. Сарра Львовна извинилась перед родными и поспешила в зал. Лиза сидела за фортепьяно, Артем стоял рядом: высокий, красивый, совсем уже взрослый мужчина. Окончив петь, он подошел к матери и поцеловал ей руку. Все дружно зааплодировали. Кто-то шепнул на ухо Сарре Львовне: "Какие у вас замечательные дети!" Она счастливо улыбнулась.
  
  Дуэт был последним номером в концерте, и гости из гостиной стали дружно переходить в столовую. Лиза села по левую сторону от матери и чувствовала, что у нее горят щеки. Она даже не стала пить шампанское, чтобы не раскраснеться еще больше. Только пригубила его и, посидев минут десять для приличия, незаметно встала из-за стола и пошла в кабинет отца.
  
  Комната настолько была загромождена подарками, цветами и сумками, что напоминала промтоварную лавку. Обычно после всех дней рождений они любили всей семьей разворачивать все эти пакеты и коробки и смотреть, что там лежит. Сейчас этого занятия хватит на целую неделю, как раз до заветного дня. "Может быть, передвинуть его подальше, - подумала Лиза и решительно тряхнула головой. - Нет, иначе обязательно что-нибудь помешает".
  
  Все оставшиеся до ухода к Николаю восемь дней Лизу мучил вопрос: надо ли объясниться с мамой или ограничиться одной запиской? Не сказать - жестоко с ее стороны, сказать - мама может поднять тревогу. И все-таки вечером, перед самым уходом, она пришла к ней в комнату, и та уже по лицу дочери, не слыша еще от нее ни одного слова, поняла, что должно произойти что-то ужасное. Когда же Лиза сообщила о своем решении пере-ехать жить к Николаю Ильичу, Сарра Львовна чуть не потеряла дар речи и тяжело опустилась на диван.
  
  - Ты в своем уме, - наконец, вымолвила она, - что ты говоришь: уйти к мужчине. Ты что, девица легкого поведения или дочь нашей прачки, которая сбежала из дома с каким-то проходимцем, и он ее тут же бросил.
  
  Лиза упрямо молчала.
  
  - Я понимаю, ты в него влюбилась. В твоем возрасте все влюбляются, страдают, но, поверь мне, первая любовь часто бывает обманчивой и быстро проходит. Ты поломаешь всю свою жизнь, карьеру певицы...
  
  - У нас все ни так.
  
  - Всем так сначала кажется, потом быстро наступает разочарование. Я поговорю еще раз с папой, чтобы он разрешил вам встречаться, конечно, в рамках приличия...
  
  - Мама, ну что ты говоришь... Николай Ильич серьезный, порядочный человек и тоже говорит мне, что надо подождать, пока мы оба кончим учиться, но я не хочу больше ждать.
  
  - Я позвоню папе и запру тебя в комнате.
  
  - Звони. Вы меня все равно не удержите, даже если посадите в железную клетку. Для вас важно общественное мнение, что скажут твои знакомые и папины коллеги, а то, что я страдаю, вам все равно.
  
  - Тебя выгонят из гимназии...
  
  - Не выгонят, кто еще, кроме папы, дает директрисе столько денег, а выгонят - закончу экстерном или совсем не закончу.
  
  Лиза решительно встала. Сарра Львовна заплакала. Лиза снова села рядом с ней, обняла ее за ее плечи.
  
  - А музыка, пение? - спросила сквозь слезы мать. - Неужели все коту под хвост?
  
  - Буду приходить сюда на занятия с учителями, если папа меня не проклянет.
  
  - Как же проклянет, если он в тебе души не чает?
  
  - Поэтому и проклянет, что разрушаю все его надежды.
  
  В коридор вышли Анна и Зинаида, которые от изумления не знали, что сказать, и, молча, наблюдали, как она, сидя на банкетке, надевала туфли на высоком каблуке и от волнения никак не могла застегнуть одну пряжку. Сарра Львовна стояла тут же с красными глазами.
  
  - Лиза, - еле выдавила она из себя, - уже темно, пусть Зинаида тебя проводит.
  
  - Не надо, - испугалась Лиза, предвидя, что Николай может растеряться и чего доброго отправит ее обратно с Зинаидой. - Я сама. В четверг, как мы, мама, договорились, я приду на занятия с Лазарем Соломо-новичем. Ну, все, - радостно выдохнула она, - я пошла.
  
  - Ты видела, - сказала Сарра Львовне Зинаиде, - я тебя послушалась, Гриша не стал с ней разговаривать, и вот что получилось.
  
  - Мама, - вмешалась Анна, - она давно это решила.
  
  - Ты знала, и нам с папой не сказала?
  
  - Я хранила ее секрет. Да вы сами знаете, если она что-то задумала, от своего не отступит.
  
  В этот день в Екатеринослав приехал брат Николая Илья. В Екатеринославе открывался чемпионат по выездке, и Илья собирался принять в нем участие на своем Солнышке. Он забежал к Николаю вечером, сообщив, что уже дважды днем заходил к нему и Володе, но никого из них не застал. Мама прислала две большие корзины с продуктами. Николай поделил все поровну с Володей и тут же принялся за свою часть: по времени он не успевал между училищем и своими учениками не только пообедать, но даже перекусить.
  
  Пока он ел, Ильюшка расхваливал своего Солнышко: это самая лучшая из заявленных на чемпионате лошадей, и она обязательно победит. Николай порадовался замечательному качеству брата - верить в свои силы. Ильюшка отказался у него ночевать, сказав, что за лошадью нужен глаз да глаз, мало ли что может случиться, и уехал на ипподром ночевать в конюшне.
  Время было 8 часов. Николай решил отнести Володе мамины гостинцы. Брат, тоже питавшийся кое-как, в основном пирожками медсестры Любы, обрадовался подаркам из Ромен. Мама положила даже хлеб, который сама пекла в печке. Володя поднес его к носу и долго вдыхал вкусный аромат, напоминавший о доме.
  - А знаешь, Миколка, давай-ка выпьем. У меня осталось еще мамино вино с того раза, как ты привез из Ромен. И повод есть. Я провел недавно очень сложную операцию. Девушка из глухой деревни, необыкновенная красавица в духе Васнецова: золотая коса, широкое русское лицо и голубые глаза, но слепая из-за опухоли на мозжечке. Я предложил вырезать опухоль. Никто меня не поддержал, главный врач сказал, что в случае неудачи родители девушки меня же и проклянут. Я списался с профессором Разумовским из Казани, он одобрил мое решение и прислал свои новые инструменты. Конечно, она обречена, но лет семь еще проживет.
  - Слепая, в глухой деревне, невеселая перспектива?
  - Обратись они на полгода раньше, все было бы намного лучше. Если бы ты видел, какой у нее замечательный отец! Простой крестьянин, такой невзрачный, щуплый, но с какой теплотой он о ней заботится. После операции она перестала ходить, обычное, временное явление. Он обнимает ее за плечи, как, наверное, делал в детстве, и учит делать первые шаги. Я пишу об этой операции статью. У меня много интересных мыслей. Разумовский зовет меня к себе в Казань, а Бехтерев - в свой институт, он там открыл отделение нейрохирургии. Я думаю, еще рано. Надо определиться, что для меня важнее: кардиология или нейрохирургия.
  Николай ушел от него поздно, шел по улице и вспоминал рассказ Володи о девушке и ее отце. Какой брат все-таки молодец, любит людей, готов всего себя отдать делу, и все у него получается.
  Подходя к своему дому, он заметил около старого вяза темную фигуру. "Шпик!" - удивился он. За ним давно уже не следили так открыто, видимо, после летних каникул полиция активизировала свою деятельность.
  Фигура шагнула к нему. Николай обомлел: Лиза! Она бросилась к нему, обняла его за шею.
  - Что ты тут делаешь в такое время? - растерялся Николай.
  - Я ушла из дома.
  - Напрасно ты это сделала. Я схожу за извозчиком, отвезу тебя обратно.
  - Коленька, милый мой, мы теперь всегда будем вместе. Мама обо всем знает, я ей сказала.
  - И что, она тебе разрешила?
  - Я ее поставила в известность, разве этого мало? Пойдем в дом. Я устала тебя тут ждать.
  Они вошли в подъезд, и тут она вспомнила о саквояже.
  - Я оставила саквояж с вещами около дерева. Сходи за ним.
  Он пошел за саквояжем, все еще не веря в свершившееся и понимая, что должен, во что бы то ни стало, уговорить ее вернуться обратно.
  В коридоре он опять попал в ее объятия. Он высвободился из ее рук, провел ее в комнату, посадил на диван, сам опустился в кресло напротив. Ее лицо выражало упрямство: говори, говори, только все это бесполезно.
  - Лиза, давай серьезно все обсудим.
  - Коленька, я все равно домой не вернусь, даже если ты выгонишь меня на улицу...
  - Ты меня ставишь в дурацкое положение... Я не имею права, понима-ешь, не имею права оставлять тебя здесь.
  - Ты хочешь, чтобы я вернулась домой и сказала маме, что ты меня выгнал?
  - Не выгнал, а что мы решили подождать до конца учебы, как договаривались раньше ...
  - Нет уж, такого позора я не перенесу. Дома все знают, что я тут, у тебя.
  - Представляю, завтра сюда приедет разгневанный Григорий Аронович.
  - Не приедет, а если и приедет, я уже стану твоей женой. Признайся, ты же сам этого хочешь?
  - Хочу, но не так, чтобы наша жизнь начиналась со скандала.
  Лиза между тем краем глаза осматривала комнату Николая, и ей положительно все здесь нравилось. Чистенькие кружевные занавески на окне, на подоконнике много цветов в горшках. На письменном столе все разложено в идеальном порядке: стопки книг, папки с бумагами, отточенные карандаши в стаканчике от мороженого "Фиеста", настольная лампа под красивым, стеклянным абажуром. Над столом - старинная картина в багете с незамысловатым пейзажем в виде леса и протекающего вдоль него ручейка (как она потом узнала, ее автором был художник-самоучка, дальний родственник Коли, князь Шаповалов). Две этажерки тесно набиты книгами, из которых значительная часть на французском языке.
  
  Взгляд ее остановился на кровати, покрытой белым кисейным покрывалом. Она представила себя на этой кровати, и ее бросило в жар, на щеках предательски выступил румянец.
  
  Николай проследил за ее взглядом, понял, о чем она сейчас подумала, и нахмурился. Он все еще был тверд в намерении отвезти ее домой.
  
  Лиза больше не слушала его, встала и направилась в кухню. Здесь царили те же чистота и порядок. Мебели было немного: небольшой круглый стол, покрытой цветной клеенкой, и старинный резной буфет, наподобие того, что стоял у них дома в столовой, только значительно меньших размеров.
  
  Она уже почувствовала себя в этой квартире хозяйкой. Прикидывала, что сюда можно привезти из дома, а что купить в магазине. К Колиной идеальной чистоте требовалось добавить немного тепла и уюта.
  - У тебя найдется что-нибудь поесть? - крикнула она ему в комнату.
  Николай покорно пошел за ней в кухню. Лиза стояла около буфета и доставала с верхней полки посуду. Широкие рукава ее платья сдвинулись вниз, обнажив красивые изящные руки, которые медленно двигались к столу и обратно, и вслед за ними поднимались и опускались вниз округлости грудей. Она почувствовала, что он смотрит на нее, и украдкой взглянула в его сторону.
  
  У него был странный, туманный взгляд, от которого по всему ее телу пробежала дрожь и закружилась голова.
  
  - Поставь чайник, - приказала она.
  
  - Сейчас, - ответил он глухим голосом, чувствуя, что уже не может совладеть с собой, раз так все получилось. Подошел к ней, и стал всю ее целовать через платье, лихорадочно ища на спине застежки. Нащупал наверху целый ряд мелких крючков, с силой рванул их, платье медленно поползло вниз, упало на пол. Следом за ним полетели корсаж, чулки и нижнее белье. Лиза переступила через них, как через ненужные тряпки, и прижалась к нему всем телом. Он поднял ее на руки и понес в комнату.
  
  От настольной лампы во все стороны расползались причудливые тени. На потолке появились еще две тени. Они то сливались в одну, то удалялись друг от друга и снова сходились вместе.
  Лиза забыла вытащить из косы заколку, и она впилась ей в спину. В этом месте оказалась небольшая ранка.
  
  - Что же ты раньше молчала, - упрекнул ее Николай и пошел в кухню за зеленкой.
  
  Коса без заколки расплелась, густые вьющиеся волосы упали ей на плечи и грудь.
  
  - Как ты хороша! - воскликнул он и спрятал лицо в ее волосы.
  
  Через несколько минут он встал с кровати:
  
  Лизонька. Я перелягу на диван, нам надо хоть немного выспаться.
  
   - Никуда ты не пойдешь, - сказала она, обхватив руками его шею, и он покорно лег обратно. - Теперь я не отпущу тебя ни на шаг. Ты - мой и только мой.
  
  - С тобой невозможно рядом находиться, ты сводишь с ума, - зашептал он ей в самое ухо, - так всегда бывает с мужчиной, когда он очень любит женщину.
  
  - И когда женщина очень любит мужчину, - ответила ему Лиза также на ухо, обдавая своим горячим дыханием.
  
  Узнав об уходе дочери, Григорий Аронович опять схватился за сердце: острая боль в груди теперь появлялась каждый раз, стоило ему хоть немного поволноваться. Сарра Львовна побежала в спальню за таблетками.
  
  - Сарра, - повторял он со слезами в голосе, - кого мы с тобой воспитали: блудницу; в 17 лет сбежать к мужчине. А сколько ему лет, не помнишь?
  
  - Посмотри в своих документах.
  
  Он залез в ящик стола, долго не мог найти от волнения нужную папку, наконец, нашел, вытащил бумагу со сведениями об учителе.
  
  - 1886 года рождения, значит, сейчас 20. Без своего жилья, без постоянных средств к существованию, да еще под следствием, - вспомнил он слова Богдановича и, как раненый зверь, застонал от бессилья. - Опозорила на весь свет. Он тоже, вроде умный человек, не уговорил ее вернуться домой.
  
  - Ты же знаешь ее характер, ее трудно переубедить. А ее анархистские дела, кружок, тот митинг? Чем она вообще втайне от нас занималась? Может быть, этот Даниленко научит ее уму разуму. Аннушка его очень уважает.
  
  - Чему может научить человек, находящийся под следствием?
  
  - Гриша, мы сами во многом виноваты. Запретили им встречаться. Ог-раничивали ее в свободе, и вот во что это вылилось...
  
  - А если бы не ограничивали, она давно оказалась со своими друзьями-анархистами на виселице. Почитай в сегодняшней газете - опять в Одессе казнили девять анархистов. Надо поговорить с Даниленко. Пошли к нему завтра Степана, пусть вечером придет ко мне.
  
  На следующий день Сарра Львовна собрала узел с постельным бельем и Лизиной одеждой и днем поехала к дочери. Лиза обрадовалась ей.
  
  - Мамочка, - шептала она, крепко обнимая ее, - ну, что делать, если я его люблю и не могу без него.
  
  - А он?
  
  - И он тоже. Помнишь, ты нам читала сказку в детстве: все совершается, помимо нас, там, на небесах.
  
  - Ты же в Бога теперь не веришь?
  
  - А в предназначения верю.
  
  - Ах, Лиза-Лиза! Отец просил Николая Ильича придти к нему вечером для разговора.
  
  - Зачем? Все уже решено.
  
  - Все-таки передай. Пусть он придет часов в девять.
  
  - Он в девять только вернется с работы.
  
  - Тогда пусть зайдет, когда сможет.
  
  Сарра Львовна увидела на столе Афродиту.
  
  - Это ты для него тогда купила?
  
  Лиза молча кивнула.
  
  - Красивая! А знаешь, доченька, как торжественно проходят еврейские свадьбы? Жених, надевая невесте кольцо на палец, говорит: "Вот ты посвящена мне этим кольцом по закону Моисея. Я буду работать для тебя и почитать тебя, и обеспечивать тебя пропитанием и всем необходимым". В нашем роду всегда выходили только за евреев.
  
  - Сейчас, мамочка, другие времена. Да и есть не очень удачный пример с дядей Семеном. Он тоже произносил все эти высокие слова, однако предал тетю Лию. Мне абсолютно все равно, какой национальности человек, которого я люблю. Надеюсь, вы с папой не обсуждали этот вопрос?
  
  - Обсуждали. Но папа деликатный человек, никогда не упрекнет в том, что тебя может обидеть. В душе же для него это двойной удар. И потом ваши отношения с Николаем Ильичом должны быть узаконены.
  
  Лиза пропустила последние слова мимо ушей и задумалась.
  
  - Если вы обсуждали, то Колины родители тоже могут обсуждать. Им может не понравиться, что я - еврейка.
  
  - А кто они такие? Ты знаешь о них что-нибудь?
  
  - Отец - бухгалтер, мать - из бедных дворян. Живут в большом доме в Ромнах. У них восемь детей. Один брат, врач, работает в Екатеринославе в городской больнице, другой - присяжный поверенный в Киеве. У него хорошая семья, и у нас с ним все будет хорошо. Вот увидишь, мамочка, он очень умный и тоже, как папа, сможет многого добиться.
  
  Николай, узнав, что приходила Сарра Львовна и его хочет видеть "для разговора" Григорий Аронович, не стал раздеваться и решил сразу ехать к Фалькам. Лиза пыталась его убедить, что это совсем необязательно делать, но он сказал ей, что с родителями нельзя обострять отношения и что он теперь - ее муж и несет за нее полную ответственность.
  Николаю показалось, что Григорий Аронович сильно изменился с тех пор, как видел его последний раз. Лицо его осунулось, под глазами появились темные круги, он тяжело дышал, сутулился. Встретив Николая в своем кабинете, руки не протянул, кивнул головой, указывая на кресло.
  
  Фальк заранее приготовил текст, который намеревался с возмущением выложить этому человеку, укравшему у него дочь, но, вспомнив, что совсем недавно в этом же кабинете благодарил его за успехи Анны и всем видом высказывал свою благосклонность, только тяжело вздохнул.
  - Николай Ильич, что же это получается? Мы вам доверяли, а вы, оказывается, за нашей спиной завели с моей дочерью шашни.
  При слове "шашни" Николай поморщился.
  - Григорий Аронович, - сказал он, с трудом сдерживая себя. - Я не заводил с Лизой шашней и ничего не делал за вашей спиной. И сейчас уже бессмысленно говорить о том, что произошло. Лиза сама приняла решение, я ее ни к чему не принуждал. Я сделаю все, чтобы она была счастлива.
  - Надеюсь, - пробормотал Фальк, понимая всю несуразность этого разговора. Оставалось только утешиться, что избранником Лизы оказался человек, который раньше был ему симпатичен и которого очень уважает Аннушка.
  
  - Возьмите у меня деньги, вам сейчас надо купить какую-то мебель, вещи, посуду, в конце концов.
  
  - Спасибо. Я в силах обеспечить нашу жизнь, достаточно зарабатываю и могу работать еще больше...
  
  Николай посмотрел на Фалька, лицо того несколько смягчилось.
  
  - Григорий Аронович, раз все так получилось, я не хотел бы, чтобы у нас с вами и Саррой Львовной были натянутые отношения. Поверьте мне: Лиза вас очень любит и сильно переживает. Отталкивать ее от себя было бы жестоко.
  
  Фальк хотел измерить его презрительным взглядом, сказать в ответ, что-нибудь неприятное, но, взглянув на умное, открытое лицо бывшего учителя, отметил про себя, что Николай Ильич, несмотря ни на что, опять вызывает у него симпатию.
  
  - Вы правы, - сказал он, протягивая ему на прощанье руку. - Я уверен, мы с вами близко сойдемся, но не забывайте, что у Лизы - непростой характер.
  
  
   ГЛАВА 2
  
  Еще в сентябре Иннокентий прислал Лизе из Киева письмо, в котором в завуалированном виде сообщал, что группа за лето понесла большие потери и чтобы она ни к кому не ходила. Ребята ее найдут, когда будет нужно. Сам же он намерен помогать местной группе анархистов-коммунистов и уже тесно сошелся с одним товарищем, которого давно знает через Мишеля.
  Несмотря на его предостережения ни с кем не общаться, Лиза все-таки сходила к Пизовым. Евгения Соломоновна была дома одна. Она усадила Лизу пить чай и стала жаловаться на Софью, которая целый месяц гостила в Одессе у Леона Тарло, и тот обещал отомстить генерал-губернатору Сухомлинову* и барону Каульбарсу за смерть Ивана.
  
  - Ваню все равно не вернуть, - сокрушалась Евгения Соломоновна, - а Сонюшка нравится Сереже Войцеховскому. Симпатичный, молодой человек, хотя и простой рабочий. Вежливый, культурный. С ним приятно поговорить. Да Соня на него ноль внимания.
  
  - Соне он тоже нравится.
  
  - Ты думаешь?
  
  - Мне так кажется!
  
  Лиза спросила ее, что она знает о разгроме группы. Евгения Соломоновна рассказала, что летом группа действовала очень активно, но полиция совсем озверела: были большие облавы на митингах и аресты на квартирах, кто-то их выдавал.
  
  Лиза ушла от нее расстроенная. И вскоре подкараулила около работы Сережу Войцеховского. Сережа обрадовался, увидев ее, пригласил зайти в ближайшее кафе. Они сели за столик в самом дальнем углу и заказали мороженое. Лиза все время оглядывалась по сторонам.
  
  - Успокойся, - сказал Сережа и положил ей на руку свою большую, жи-листую ладонь. - Здесь никого нет.
  
  Он более подробно рассказал ей о всех провалах группы за лето.
  
  В то время, когда она отдыхала в Ялте, Григорий Холопцев и Владимир Ушаков ограбили там какую-то дачу, нашли чек на 500 рублей и тут же отправились в банк. Их там уже ждали. Кто-то из них проговорился о "Гидре". Когда пришли в грот с обыском, там находились Саша Мудров, Тит Липовский и Петр Фомин. Их арестовали. В гроте было много отпечатанной литературы и первый номер журнала "Бунтарь".
  
  - Кто же, по-твоему, предатель?
  
  - Я плохо знаю и того, и другого. Иннокентий с ними больше общался. Ушаков к нам бежал полгода назад из Петербурга, когда арестовали там группу "Безначалие"
  
  - А Кешу кто заменил?
  
  - Окунь и Марголин. Так Андрея уже тоже нет.
  
  - Как и Андрей попался? Мне Евгения Соломоновна про него не говорила.
  
  - Она не знает, Соня оберегает ее от лишних волнений. Андрей, Трубицын и еще несколько человек решили по наводке ограбить в Каховке местное отделение Петербургского международного банка. Сработали хорошо, взяли 11 тысяч, да за ними погналась полиция и всех поймала. В перестрелке погибли четыре жандармов. Сухомлинов приказал их немедленно расстрелять. Расстреливали как собак, за городом, в открытом поле, и народ согнали, чтобы другим было неповадно. Муня туда ездил, видел всю эту сцену. Солдаты отказались стрелять, опустили винтовки вниз. Привели другую команду. Только и утешение, что солдаты в своей массе понимают, что к чему.
  
  Сережа замолчал.
  
  - Сашу Бейлина помнишь?
  
  - Еще бы не помнить? Метал у Пизовых нож.
  
  - Сашка молодец! Узнав о казни Андрея, примчался в Киев из Женевы, чтобы устроить покушение на Сухомлинова. Но у них в гостинице взорвалась бомба, там было четыре человека и жена Саши, Полина. Всех ранило. Сашка чудом их оттуда вывел.
  
  - А как Марголин?
  
  - Он без Андрея совсем скис, о митингах, конечно, никто не думает, пропагандистов нет. Те, кто еще остался, потихоньку занимаются "эксами" и терактами.
  
  - Кеше мне писал о провокаторе.
  
  - Он мне тоже говорил. Вертятся около нас несколько новых людей, так, поди, узнай, кто из них. Осторожность, во всяком случае, не помешает. Ты меня здесь больше не подкарауливай, если будет нужно, я или Софья дадим тебе знать.
  
  - Я теперь живу у мужа.
  
  - Вот это новость! Ты же еще учишься в гимназии?
  
  - Ну и что? - нахмурилась Лиза.
  
  - Кто он, анархист? - поспешил сгладить свою бестактность Сергей.
  
  - Большевик, Николай Даниленко, ты его должен знать, он часто выступает на митингах.
  
  - Конечно, знаю. Его бы к нам.
  
  - На это не надейся. Я особенно тоже развернуться не смогу, Николай против моего участия в группе. А вот деньгами всегда помогу.
  
  - Лады. Там видно будет.
  
  
   ГЛАВА 3
  
  В начале октября стояла прекрасная теплая погода, и Лиза предложила Николаю покататься на пароходе по Днепру. Для компании решили пригласить Лялю и окончательно заработавшегося Володю. Володя долго сопротивлялся уговорам брата и Лизы, особенно, когда узнал, что будет еще ее подруга, но Лиза не принимала никаких отговорок, и он сдался: "Что с вами поделаешь, поеду".
  
  В этот день солнце грело совсем по-летнему. Они стояли на верхней палубе небольшого пассажирского парохода "Пират", курсирующего по местной линии, и любовались природой. По обеим сторонам реки тянулись леса, одетые в желто-красное убранство. Когда пароход приближался к пристани и делал крутой разворот, деревья оказывались к солнцу под другим углом, и листья на них вспыхивали золотом, вызывая у Лизы и Ляли неописуемый восторг.
  
  Николай в свою очередь любовался Лизой, которая выглядела сегодня особенно прелестно. Ей очень шла розовая блузка, поверх которой была накинута черная шерстяная кофта. Широкая шляпа с перьями и цветами чудом держалась на ее голове. Волосы, обычно заплетенные в толстую косу, были разделены на две части, схвачены вверху заколками и перекинуты с двух сторон на грудь. От ветра и солнца щеки ее разрумянились, темные глаза восторженно блестели.
  
  Лиза чувствовала, что он на нее смотрит, и, время от времени, поворачивалась к нему и посылала ему свою очаровательную улыбку. Одновременно Николай потихоньку наблюдал за Володей. Брат стоял рядом с Лялей и смотрел ни столько на берег, сколько на Лялю, заставляя ее краснеть под таким пристальным взглядом.
   Ляля первый раз оказалась в обществе молодых людей, стеснялась и не знала, о чем с ними говорить. За время дружбы с Лизой, которая, по ее мнению, была необыкновенной красавицей, у нее развился комплекс неполноценности: она считала себя некрасивой и самой несчастной на свете, поэтому была такой робкой и неуверенной в себе. Главным предметом ее переживаний были ее медно-каштановые волосы, за которые девочки в младших классах дразнили ее "рыжей". Однако при этих волосах были еще зеленые миндалевидные глаза и тонкие, изогнутые брови, доставшиеся ей от матери-полячки. И сколько ее мать не убеждала ее, что она тоже по-своему красивая, Ляля оставалась при своем мнении.
  
  Володю поразили ее глаза и цвет волос, отливавших на солнце золотом, так что хотелось их погладить.
  
  Заметив, что Николай наблюдает за ним, он смутился и предложил всем спуститься в буфет. Была уважительная причина: он только что получил деньги из Петербурга за большую брошюру и решил угостить всех шампанским.
  
  Они заняли столик около окна, чтобы можно было продолжать любоваться природой. В это время пароход подошел к конечной остановке. Часть пассажиров сошла на берег, а на палубу поднялись новые люди. Пароход дал длинный гудок и, широко развернувшись, поплыл в обратном направлении.
  Официант принес в ведерке со льдом бутылку шампанского, ловко откупорил ее и разлил по бокалам. Николай, не вставая, произнес тост: "За вас, красавицы!", и они дружно чокнулись. Лиза, чуть пригубив шипучую жидкость, сказала: " Вкусно!", а Ляля от своей неловкости выпила весь бокал, сразу опьянела и стала говорить всякий вздор.
  
  - Ничего, сейчас пройдет, - сказал Володя. - Шампанское сразу ударяет в голову, зато быстро проходит. А вот водка поражает весь организм.
  - Вы это говорите, как кто? - спросила Ляля, глупо улыбаясь.
  - В частности и как доктор. Недаром на войне спирт и водка заменяют наркоз.
  - Как интересно! - пролепетала Ляля.
  - Я выведу ее наверх. - Володя взял девушку под руку и повел к лестнице
  - Она притворяется, - сказала Лиза. - Ей Володя понравился. И мне он нравится. Хорошие вы оба, - погладила она Николая по руке, - надежные,
  Лиза заметила, что кто-то наблюдает за ней из другого конца буфета. Она сделала вид, что поправляет прическу, слегка повернулась. За столом в углу сидели четверо ребят из их группы: Янек Гаинский, Яков Коноплев, Олек Чернецкий и Эдек Черепинский. Янек подмигнул ей. "Вот некстати", - подумала она. Но ребята вскоре ушли из буфета, и она успокоилась.
  Пароход приближался к Екатеринославу. Они поднялись на палубу и увидели стоящих близко друг к другу Володю и Лялю.
  - Ну, все, Володя, - сказала Лиза, - теперь тебе не вырваться из Лялиных рук.
  Володя смущенно улыбался, осторожно отстраняя от себя захмелевшую Лялю: ему было неудобно перед Николаем и почему-то особенно перед Лизой, как будто он был какой-то ловелас.
  - Ты их специально познакомила? - тихо спросил Николай, вспомнив про медсестру Любу.
  - Нет. Но, по-моему, они хорошо подходят друг другу.
  - А если он уже влюблен?
  - Лучше Ляли ему все равно не найти. Она - верный, преданный друг, как раз то, что надо ученому человеку.
  - Я вижу, ты за них уже все решила.
  - А почему бы и нет?
  Пароход подошел к пристани, матросы сбросили сходни. Лиза вздрогнула: внизу появилась группа жандармов, они стали внимательно осматривать спускающихся вниз пассажиров, у некоторых спрашивали документы.
  
  - Может быть, они за тобой? - с тревогой спросил Володя, отчего Ляля сразу пришла в себя и испуганно посмотрела на стоявших внизу блюстителей порядка.
  
  - А вас-то за что, Николай? - прошептала она невнятно, прячась за спину Володи.
  
  - Пойдемте, - сказала Лиза, которая сразу сообразила, в чем дело, и решительно направилась к сходням.
  
  Жандармы остановили Николая и Володю, похлопали руками по их карманам, ощупали глазами девушек. Один из них подмигнул Лизе. Она смерила его презрительным взглядом, отчего тот весело рассмеялся, показывая гнилые желтые зубы.
  Ляля заплакала от пережитого страха и унижения. Володя стал трогательно ее утешать, гладя по голове.
  
  Лиза оглянулась назад. С трапа спустились четверо друзей, поравнялись с жандармами, и тут же раздались выстрелы. Трое жандармов, среди которых был и тот наглец с гнилыми зубами, упали, остальные на какое-то время растерялись. Ребята бросились врассыпную, перестав стрелять, так как кругом были люди, или у них кончились патроны.
  
  К пароходу с разных сторон спешили городовые. Олек пробежал мимо Лизы и бросился в воду. Жандармы стали в него стрелять. Остальных троих схватили, повалили на землю, стали избивать ногами и скручивать руки. Затем жандармы заставили толпу раздвинуться и через узкий проход повели арестованных.
  
  Выйдя на площадь из здания речного вокзала, Лиза увидела в конце улицы удалявшуюся полицейскую пролетку. Позже она узнала, что в этот день ребята убили где-то четырех жандармов. Судьба Олека оставалось неизвестной: то ли он утонул, то ли жандармы его выловили из воды и тоже отправили в тюрьму. Газеты по этому поводу почему-то молчали.
  
  
   ГЛАВА 4
  
  
  Гром не грянет - мужик не перекреститься. До чего же всегда точно подметит русский человек! Два месяца назад, 12 августа, террористы бросили бомбу в дачу нового премьер-министра России Столыпина.
  День для этого был выбран самый подходящий - в субботу, в приемный день Петра Аркадьевича, когда каждый, имеющий к нему дело, мог к нему явиться и лично передать свою просьбу. На эти приемы обычно собиралось много людей самых разных сословий, положений и состояний. Так было и на этот раз. В саду перед домом бегали дети, приехавшие со своими родителями. Одна из посетительниц держала на руках грудного ребенка.
  В два часа дня к дому подъехало ландо с двумя жандармами. Они сразу возбудили подозрение старика-швейцара и состоявшего при Столыпине генерала Замятина тем, что на них был старый головной убор, а не новый, введенный две недели назад. Кроме того, оба держали в руках портфели, что не полагалось иметь представляющимся премьер-министру. Швейцар решительно направился им навстречу. Замятин, наблюдавший за ландо из окна второго этажа, бросился к лестнице.
  
  Видя, что на них обратили внимание, приехавшие оттолкнули швейцара, вбежали в переднюю и тут лицом к лицу столкнулись с Замятиным. Глаза их забегали. Они переглянулись и бросили портфели на пол. Раздался оглушительный взрыв. Большая часть здания взлетела на воздух. Послышались душераздирающие крики раненых и стоны умирающих. Пронзительно кричали лошади, только что доставившие к дому ландо с преступниками.
  
  Сами террористы, Замятин и старик-швейцар были разорваны в клочья. Погибли дети, игравшие в саду, и женщина с грудным ребенком. Тяжело были ранены сын и дочь Столыпина, особенно десятилетняя Наташа, у которой оказались раздроблены обе ноги. Прибывшие через некоторое время солдаты повсюду находили раненых и трупы с оторванны-ми частями тел.
  
  Во всем доме уцелела только одна комната - кабинет Столыпина. В момент взрыва он сидел за письменным столом. От сильного толчка большая бронзовая чернильница на нем подскочила вверх и перелетала через голову премьер-министра, залив его чернилами.
  
  Всего на месте трагедии погибло более 30 человек, не считая тех, кто умер в дальнейшем от тяжелых ран.
  
  Террористами оказались эсеры.
  
  Столыпин по горячим следам ввел жесточайшие меры наказания, получившие в народе название "столыпинский террор". Все особо тяжкие преступления: грабежи, связанные с убийством, убийства и нападения на власть, полицию и мирных граждан, теперь должны были рассматривать в самый кратчайший срок военно-полевые суды и выносить только один приговор, смертную казнь. Два-три дня - и на виселицу или к стенке.
  По этому указу на четвертый день после ареста были расстреляны Андрей Окунь, Семен Трубицын и остальные участники ограбления банка в Каховке. Такая же судьба ждала Янека Гаинского, Якова Коноплева, Олека Чернецкого (его жандармы все-таки поймали) и Эдека Черепинского. Дело рассматривал Одесский военно-полевой суд. Прошло две недели, и появилась маленькая надежда, что суровая кара минует ребят, но 11 ноября их казнили в одесской тюрьме.
  
   Эти осенние дни вообще стали мрачными в жизни российских анархи-стов. 13 ноября в той же, одесской тюрьме, казнили трех террористов рабочих, бросивших в декабре прошлого года бомбу в кафе Либмана: Моисея Меца, Иосифа Брунштейна и Берту Шершевскую. Первому был 21 год, второму -18, девушке - 22. Двум другим участникам террора - 35-летней Ольге Таратуте и Станиславу Шашеку дали по 15 лет каторги. Еще одному участнику, Константину Эрделевскому, удалось симулировать сумасшествие и бежать из больницы.
  
  Описывая подробно заседание суда, анархисткий журнал "Буревестник" сообщал, что Моисей Мец отказался признать за собой уголовную вину, хотя не отрицал своего поступка. В своем заключительном слове он яростно доказывал судьям и немногочисленной публике, что, только уничтожив буржуазию и их верных слуг - власть и полицию, можно изменить существующее социальное неравенство, покончить с рабством и эксплуатацией человека человеком.
  
  Этот простой рабочий, столяр, говорил с таким пафосом, что весь зал замер, а автор статьи не отказал себе в удовольствии привести полностью его последние слова: "Буржуазия, без сомнения, будет танцевать на моей могиле, но "безмотивники" станут только первым глотком весеннего воздуха. Будут и другие, которые отбросят ваши привилегии и вашу ленивую праздность, вашу роскошь и вашу власть. Смерть и разрушение всему буржуазному порядку! Да здравствует революционная классовая борьба угнетенных! Да здравствуют анархизм и коммунизм!"
  В те часы, когда в Одессе совершилось возмездие над тремя молодыми "безмотивниками", в Петербурге начался военно-окружной суд над членами анархистской группы "Безначалие". Самому старшему из них Бидбею было 30 , самому младшему Борису Сперанскому - 19. От одесситов они значительно отличались своим классовым происхождением. Сам Бидбей родился в семье богатого помещика. Его настоящие имя и фамилия были Степан Романов, и под своими статьями он любил подписываться псевдонимом "Николай Романов". В группе был также сын правительственного чиновника из Саратовской губернии Толстой-Ростовцев (он же Николай Дивногорский); сын земского начальника в Санкт-Петербургской губернии Владимир Ушаков; женщина доктор; сын священника из Тамбовской губернии Александр Колосов (Соколов), успешно поступивший в Духовную академию и прервавший церковное образование из-за увлечения революционными идеями; несколько бывших студентов университета, гимназистов, жена Ростовцева - Маруся и т. д.
  
  Их выдал шпик Дмитрий Боголюбов в тот самый момент, когда группа планировала крупную "экспроприацию". Полиция ворвалась в их штаб-квартиру, захватила всех заговорщиков, печатный станок, большое количество оружия. Только Ушакову удалось сбежать и скрыться во Львове. И почему-то провокатор пожалел женщин группы. Все они остались на свободе.
  
  На этом суде, под страхом быть узнанным и схваченным полицией, присутствовал Сергей Борисов, который только что бежал из Иркутской губернии. Узнав, что в Питере должен состояться суд над "безначальцами", он отклонился от намеченного маршрута - родного Екатеринослава и направился в столицу, чтобы посмотреть на Бидбея и его соратников, о которых много говорили в ссылке.
  
  Подсудимые вели себя с достоинством. Александр Колосов заявил, что поскольку суд уже заранее вынес свое решение, то нет смысла проводить это заседание: пусть им объявят приговор, после чего им останется лишь поблагодарить судей и спокойно удалиться.
  
  Бидбей отказался встать, когда судья назвал его фамилию, объяснив свой поступок тем, что никогда не разговаривает с теми, "с кем он лично не знаком". После этого все обвиняемые были удалены из зала суда.
  
  Всех осужденных, за исключением двух несовершеннолетних, Марголина и Сперанского, приговорили к 15 годам каторги. Рафаил и Борис получили такое же наказание на пять лет меньше.
  
  Борисов был удовлетворен поведением "безначальцев" и, покидая здание суда, поклялся, как можно быстрее отомстить за своих братьев-единомышленников.
  
  В Екатеринославе его ждало разочарование: пока он сидел в тюрьме и отбывал каторгу, состав анархистской группы почти полностью поменялся. Одни были убиты, другие сидели в тюрьме или отбывали каторгу, третьи бежали за границу. Об этом с грустью рассказывал ему Сергей Войцеховский.
  
  Они сидели на скамейке в глубине Потемкинского сада и тянули из бутылок холодное пиво Боде.
  
  - А Окунь? - осторожно спросил Борисов, надеясь, что хоть Андрей жив.
  
  - Андрея расстреляли в конце августа вместе с Семеном Трубицыным и еще пятью ребятами. Вася Доценко был задержан за теракт, к которому не имел отношения. Его случайно схватили в темноте и нашли в кармане браунинг. Повесили, чуть ли не на следующий день. Из тех, кого ты знал, остались Наум Марголин, мать и дочь Пизовы, Матвей Коган. Обидно, что некоторые товарищи уходят в другие группы. Федосей подался к синдикалистам. Влад Ряшин и Андрей Забудько вернулись к эсерам - тех кто-то хорошо снабжает оружием, они даже нам продают его за полцены.
  
  - А Саша Бейлин, Леон Тарло, Арон Могилевский? Они хоть у вас появляются?
  
  - Арон не был ни разу, а вот Саша Бейлин одно время тут развел бурную деятельность, выступал с лекциями на Трубном и пострелял, как следует. Леон появлялся всего один раз, в декабре - привез из Одессы оружие, которое там закупил Окунь. Дольше всех у нас жил Стрига со своим боевым отрядом, но его ребята занялись разбоем, и мы их быстро отюда спровадили. Теперь и Володи нет, подорвался в Париже на собственной бомбе. Хотел убить какого-то крупного промышленника.
  
  - А ведь у него была хорошая мысль - создать летучий отряд и начать в России широкий террор. Замахнуться на всю страну, конечно, не реально, а на Украине можно многое сделать. Как ты думаешь, ваши товарищи меня поддержат, если я организую такой же боевой отряд?
  
  - Поддержат, только дело это очень трудное. У Володи не получилось.
  
  - Не получилось, потому что он сделал все с бухты-барахты. Надо сна-чала подготовить хорошую базу, подобрать на местах людей, всех вооружить, а потом уже действовать.
  
  - Бейлин, когда приезжал из Женевы, говорил, что там собралось много наших анархистов. Собираются оживить работу в России.
  
  - Я тоже туда поеду, отсижусь, пока полиция не успокоится, и поговорю насчет отряда.
  
  Борисов поднял голову. Глаза его медленно скользили по деревьям, на которых кое-где еще висели сухие листья.
  
  - Как хорошо у нас тут! - с грустью сказал он, поднял с земли сморщенный лист клена и понюхал его. - Запах родной земли. В Иркутске сейчас зима, дуют злющие ветры и воют волки. Так-то вот.
  
  - Мне в России надо еще одно дело провернуть, - продолжал он, думая о чем-то своем. - Я на каторге поспорил с товарищами, что смогу освободить из Севастопольской тюрьмы потемкинских матросов.
  
  - Так их там 200 человек!
  
  - Десять человек освобожу и то хорошо. Помнишь, как весной прошлого года по дороге в тюрьму отбили у казаков 20 человек, наших анархистов и эсеров.
  
  - Тогда это здорово получилось. Этой весной мы тоже освободили из казарм 21 человека. А вот Пашку Гольмана упустили.
  
  - Зря он с собой покончил. Я вообще таких действий не одобряю. Погибнуть в бою или на эшафоте - это подвиг, а выстрелить себе в рот или висок на глазах у жандармов - позор для анархиста, проявление слабости и трусости. Революционер должен до последнего конца идти с поднятой головой.
  
  - Многие считают иначе.
  
  Сергей на это ничего не ответил.
  
  - Ты мне сегодня сможешь достать пару бомб?
  
  - Для "потемкинцев"?
  
  - Для "экса". Не могу же я ехать в Севастополь с пустыми руками.
  
  - Что ты надумал?
  
  - Есть один вариант. Встретимся здесь через три часа. Успеешь?
  
  - Постараюсь. Съезжу к Зубарю.
  
  Войцеховский достал бомбы у Федосея и вернулся в Потемкинский сад. Было уже 9 часов. На центральной аллее, ярко освещенной фонарями, гуляли редкие прохожие. Вдали маячили фигуры городовых. Из открытых окон дворца доносились звуки рояля, навевая мысли о бренности жизни и несбывшейся любви.
  
  Борисов сидел все на той же скамейке. Войцеховскому очень хотелось узнать, где Серега, больше года отсутствовавший в Екатеринославе, собирается совершить ограбление, но, видя его неприступный вид, не решился ему докучать. Борисов заглянул в сумку с бомбами, похвалил Сергея и стал с жадностью уплетать бутерброды, которые Войцеховский догадался ему захватить.
  
   - А Машеньку Завьялову ты хоть раз видел? - спросил он с особой теплотой в голосе.
  
  - Давно, еще той осенью, когда собирались в библиотеке на собрание. Кеша к ней обратился за помощью.
  
  - Редкой души человек. Зайди к ней как-нибудь, скажи, что я на свободе, помню ее и обязательно напишу из Швейцарии. Мне пора.
  
  Он встал и от души пожал Войцеховскому руку.
  
  - Ты тоже жди от меня весточку, а пока восстанавливайте здесь работу и подбирайте надежных людей. Успокаиваться рано.
  
  Войцеховский каждый день просматривал утренние газеты и, наконец, в "Приднепровском крае" увидел небольшую заметку под заголовком "Экспроприация" 75 000 рублей". "29 ноября, - сообщалось в ней, - около 4 часов утра поезд, шедший в Екатеринослав, остановился на станции "Пост-Амур". В это время неизвестный злоумышленник бросил под вагон второго класса, где сидел сборщик монополий, одну или две бомбы. Воспользовавшись суматохой, "экспроприатор" похитил у убитого взрывом сборщика 75 000 рублей. Взрывом, помимо сборщика, убит стражник и ра-нено 15 пассажиров. Никто не задержан".
  
  Войцеховский был уверен, что это дело рук Борисова и показал статью Софье. Та не могла поверить, что Борисов мог один на это пойти. Обычно в таких "эксах" участвовало несколько человек, и готовились к ним заранее.
  
  - Это, наверное, кто-нибудь из анархистов Амура или Нижнеднепровска, - предположила она.
  
  - Вспомни Бейлина. Этот тоже один совершал еще не такие ограбления.
  
  - Придется набраться терпения и ждать, когда он пришлет письмо из Женевы или сам объявится в Екатеринославе.
  
  Войцеховский верно угадал: это был Борисов. Сергей знал об этом ар-тельщике еще до своего ареста и решил применить свою новую тактику - бросить одну бомбу в вагон, а когда все пассажиры и жандармы разбегутся, вбежать в него, взять деньги и бросить на платформе вторую бомбу, чтобы под ее прикрытием незаметно скрыться. Все прошло намного проще. После первой бомбы пассажиры и охрана так далеко удалились от станции, что ему не пришлось бросать вторую бомбу. Он ее для смеха оставил на плат-форме.
  
  Этот же метод он решил использовать при освобождении "потемкинцев".
  
  Через два дня он уже был в Севастополе и сидел на окраине города в рыбацкой хибаре, ведя за бутылкой самогона "веселый" разговор с тремя местными анархистами. Они с восторгом приняли идею об освобождении из тюрьмы "потемкинцев". Хозяин лачуги Грицко Трошкин, немолодой уже рыбак, обещал сегодня же достать четыре адских машины и к вечеру незаметно исчез из-за стола. Двое других товарищей даже не заметили его отсутствия и продолжали горячо обсуждать, как и когда лучше совершить теракт.
  
  Сергей делал вид, что внимательно их слушает, изредка поддакивая в знак одобрения. На самом деле весь план у него был проработан от начала до конца, были бы только бомбы, поэтому он нетерпеливо прислушивался к шагам за дверью. Но дом стоял близко к морю, там бушевал шторм, и за стеной слышался только вой ветра и грохот волн, разбивающихся о берег.
  
  Скрипнула дверь, и появился Грицко с большой рыбацкой корзиной, наполненной доверху грецкими орехами.
  
  - Ты откуда? - удвились друзья.
  
  - Принес, что обещал.
  
  Грицко закрыл дверь, накинул на нее железный крючок и для пущей на-дежности придвинул свободный табурет. На окнах висели жалкое подобие занавесок, он их плотней сдвинул и заколол бельевыми прищепками. Еще раз внимательно оглядел "свою конспирацию", поставил корзину на стол, придвинул большой таз и стал неторопливо вынимать орехи и складывать их в таз. Все внимательно следили за его движениями. Наконец, показалась толстая мешковина, а под ней - четыре македонки.
  
  - А обещал достать шесть, - разочарованно протянул Борисов.
  
  - Не получилось. У энтих больше не было, а ехать в другое место с энтими штуками побоялся...
  
  - Ладно, - смирился Борисов. - Теперь слушайте меня внимательно. В 12 часов дня заключенных выводят гулять во внутренний двор, недалеко от входных ворот. Бросим в ворота две бомбы, ворвемся в образовавшийся проем на территорию, выведем заключенных и бросим оставшиеся бомбы в охрану. Пока она будет в панике барахтаться на земле, матросы разбегутся. Там все в основном севастопольские, сообразят куда бежать.
  
  - На словах-то ловко. Только бы бомбы сработали, - заметил один из анархистов.
  
  - Зря языком молотишь, товар проверенный, - недовольно прикрикнул на него Грицко. - Тянуть более нельзя: не сегодня-завтра их могут отправить в другие места, как энтих, "очаковских"...
  
  Борисов порылся в кармане, достал новенькую сотню, сунул ее рыбаку.
  
  - Ты с нами завтра не пойдешь, справимся втроем. Притащи сюда на всякий случай еще четыре штуки, я потом сюда вернусь. Нужно быть ко всему готовыми.
  
  Здание военно-морской тюрьмы, где томились арестованные "потемкинцы", находилось на берегу моря. Его белое здание было видно издалека. Днем здесь всегда толпились родственники, надеясь передать по-сылку или получить свидание.
  Борисов и его друзья встали в очередь и распространили слух, что передачи принимают в городской тюрьме. Народ поспешно бросился туда. Площадь перед тюрьмой опустела. Около высоких железных ворот неподвижно стояли четверо моряков с винтовками. Борисов приказал одному из своих помощников, Васе, изобразить пьяного и сделать вид, что хочет подойти к воротам.
  
  Вася надвинул на лоб фуражку и, напевая громко блатную песню: "Машка бестолковая, чего ты еще ждешь? Красивее фрайера в мире не найдешь...", направился к воротам, но, не дойдя до них нарочно споткнулся и растянулся на земле.
  
  Матросы с руганью бросились к нему. Один стал бить его сапогами, другие ухватили под мышки и пытались поднять. В этот момент мимо них пробежал Борисов, выстрелил в матросов и бросил бомбу в ворота. Тут же другой товарищ, следовавший за ним, бросил вторую бомбу.
  
  Железные ворота с грохотом упали. Борисов вбежал во двор. Группа заключенных, ничего не понимая, в растерянности смотрела на него: их накануне никто не предупредил о готовящемся побеге. Диким голосом Борисов закричал: "Тикайте! Путь открыт!" Люди сразу оживились и бросились к открытому проему. Борисов выскочил последним, насчитав 30 человек, выбежавших перед ним. Как потом он узнал из газет, "потемкинцев" среди них оказался только 21 человек. Остальные были эсеры и эсдеки.
  
  Все произошло так быстро, что дежурный караул не успел объявить тревогу. Уже поднимаясь вверх по улице, Борисов увидел направляющуюся бегом к тюрьме роту солдат.
  Покружив полдня по городу, он вернулся в рыбацкую хибару, и первым делом спросил у Грицко:
  
  - Достал, о чем договаривались?
  
  - Достал, только три.
  
  Борисов так устал за этот день, что ничего ему не сказал, лег на лавку и моментально заснул. Проснулся от того, что кто-то сильно тряс его за плечо. За окном лежала густая ночь, по-прежнему ревело и стонало море.
  
  - Сергей, солдаты, хибара окружена.
  
  - Где корзина с македонками?
  
  - Под столом.
  
  Сергей вытащил из корзины бомбу, открыл дверь хибары и бросил ее в темноту. Раздался оглушительный взрыв. Огонь осветил лежавшие на земле тела и серые фигуры солдат, метавшихся по берегу. Он оглянулся на рыбака. Тот стоял бледный, как полотно, и, судорожно сглатывая слюну, читал молитвы.
  
  - Грицко! Хватит заниматься ерундой. Бежим отсюда!
  
  Не оглядываясь больше на рыбака, Борисов с корзиной в руках выскочил из хибары и бросился к видневшимся вдалеке дачам. За ним вдогонку полетели на конях казаки. Он на ходу вытащил еще одну бомбу и метнул ее в преследователей. Казаки остановились. Этого было достаточно, чтобы добежать до дачного поселка и затеряться среди домов и садов. Еще до рассвета он добрался до Херсонеса, решив отсидеться несколько дней в его развалинах.
  
  На его счастье декабрь в этом году в Севастополе выдался удивительно теплым и солнечным. Земля была покрыта травой, на деревьях, перепутав времена года, набухли почки, в садах цвели розы и жимолость. Из своего укрытия ему было видно, как по берегу гуляли под зонтиками дамы, одетые совсем по-летнему. Но все равно к вечеру, когда заходило солнце, становилось холодно, особенно, когда с моря дул резкий ветер, пронизывающий до самых костей.
  
  Сергей был одет плохо. Свое пальто он оставил в хибаре, выскочив в одном пиджаке. Под ним была только верхняя косоворотка из бязи и нижнее белье. Огонь он боялся разводить, и, пока еще были папиросы, потихоньку их курил, согревая себя изнутри. Спал стоя, прислонившись к холодной стене древней постройки. Днем подставлял лицо под солнце и блаженно улыбался, смотря на синее, без единого облачка небо.
  
  Однажды ночью ему показалось, что недалеко от него кто-то есть. Он прислушался. Разговаривали двое. Один что-то увлеченно рассказывал, другой лишь изредка вставлял одно-два слова. У рассказчика был хриплый простуженный голос, временами он долго и тяжело кашлял.
  
  Сергей осторожно вышел из своего укрытия. При свете луны он разглядел на голове у простуженного бескозырку, на которой выделялись белые буквы названия корабля - "Князь Потемкинъ Таврический". На нем были бушлат и широкие матросские штаны. "Потемкинец!" - обрадовался Сергей. Его собеседник был одет в серое полупальто. На голове у него плотно сидел каракулевый пирожок, а на носу торчали разбитые очки в золотой оправе. "Что за птица? На матроса не похож: эсер или эсдек, сбежавший вместе с "потемкинцами". Сергей с минуту поколебался и шагнул к ним, придерживая на всякий случай рукой лежавший в кармане куртки браунинг.
  
  - Здорово, хлопцы! Не помешаю? Больно интересную вы тут ведете беседу. Мне тоже охота послушать.
  
  - Ты кто такой? - недовольно спросил матрос.
  
  - Да, как и вы, беглый, только не из тюрьмы, а прямым ходом из Сибири.
  
  - А почем ты знаешь, что мы беглые?
  
  - Так это я сегодня вас из тюрьмы и вызволил.
  - Брешешь. Это сделали большевики, товарищ Кацнельсон.
  
  - Никакого Кацнельсона я не знаю. А благодарите не большевиков, а анархистов. У большевиков для этого кишка тонка.
  
  - Я товарищ тоже большевик, и не позволю нас оскорблять, - возмутился очкастый.
  
  Сергей разозлился:
  
  - У меня, господа хорошие, нет времени вести с вами разговоры. Лучше скажите, что думаете делать дальше, пока нас здесь не застукали.
  
  - Ты, того, этого, - растерялся матрос. - Не сердись. Пожалуй, и вправду нас освободили анархисты. Большевики не умеют бросать бомбы. Деньги у тебя есть?
  
  - Допустим, найдутся.
  
  - Тут недалеко рыбацкий поселок. Есть один человек - Федор Омельченко, который на своей шаланде доставит нас куда угодно, только очень любит деньги, а в такую погоду запросит втридорога.
  
  - Иди, договорись с ним на завтра. Пусть нас отвезет в Качу или в Евпаторию, чтобы здесь больше не маячить.
  
  - Прямо сейчас и слетаю. И еду принесу. Мы трое суток без крошки во рту.
  Сергей вынул деньги.
  
  - Пока отдашь столько, остальные получит на месте.
  
  - Он любит все сразу. И потом ему одному не справиться, в такую погоду надо следить за парусом и перемещать балласт.
  
  - А мы на что?
  
  - Вы не привычны...
  
  Сергей достал из кармана свой крупнокалиберный браунинг и помахал им перед лицом матроса.
  
  - Это видел? Здесь восемь пуль и еще бомба лежит за углом. Так ему и передай. А за деньгами я не постою. Может быть, потом, когда стихнет буря, он и до Одессы нас довезет, договорись заодно.
  
  - В Одессу вряд ли, это несколько дней кряду.
  
  - Нам спешить некуда, зато безопасней.
  
  - Вы в Одессе собираетесь жить? - осторожно спросил большевик, когда матрос ушел.
  
  - Нет, только повидаю знакомых.
  
  - А дальше?
  
  - Еще кое-куда заеду и - в Женеву.
  
  - Возьмите меня с собой. У меня денег нет, но я вам потом полностью возмещу все расходы.
  
  - Слушай, товарищ хороший...
  
  - Евгений Маклаков.
  
  - А может быть, Евгений, ну ее, эту вашу большевистскую демагогию. Я ведь тоже побывал и в социал-демократах, и в эсерах. Разговоров наслушался вдоволь, а дело-то - ни с места. Вы проигнорировали два восстания на флоте, подставили Шмидта, струсили в декабре. Вы ни на что не способны.
  
  - А вы только и можете, что грабить и убивать...
  
  - Ладно, не гунди. Я ведь не просто так разговор завел. Задумал сейчас очень серьезное дело, и мне нужны толковые помощники. А ты, я вижу, человек неглупый.
  
  
  - Что за дело?
  
  - Позже расскажу. Пока у меня только задумка, надо сначала посоветоваться с нашими анархистами, найти у них поддержку, для этого я хочу сейчас проехать по некоторым городам. Но дело, повторяю, серьезное и очень опасное.
  
  - Представляю, опять убийства и теракты.
  
  Сергей на него так взглянул, что тот поспешил его успокоить:
  
  - Я подумаю
  
   - Думай. Только если решишь, то уже без отступа.
  
  
  На следующий день они вышли в море и взяли курс на Евпаторию. Только большие деньги могли заставить рыбака отправиться в путь в такой сильный шторм, а его пассажиров - опасность оказаться в руках полиции. Федор Омельченко до последней минуты требовал взять с собой двух помощников, но Борисов вытащил браунинг, и рыбак замолчал.
  Обязанности распределились сами собой. Омельченко сидел за рулем, Борисов и Маклаков - на веслах, а матрос, его звали Андреем, ловко ставил парус, не обращая внимание на крены, готовые каждую минуту перевернуть судно. Время от времени он срывался с места и бежал к баласту - мешку с песком, чтобы прижать его к борту шаладны.
  
  Увидев кипящее море и горы воды,нависавшие со всех сторон над их головами, Сергей понял, насколько неосмотрительно было выходить в открытое море без надежных помощников. Ладони у него и его напарника стерлись до мяса, спина от сильного напряжения так болела, что не было уже сил терпеть. Сергей с уважением смотрел на Маклакова, который за весь путь ни разу не пожаловался.
  
  Самое трудное было подойти к берегу. Андрей опустил парус и сменил на веслах Маклакова. Вот, кто привычен был к любой работе. Не спуская глаз с рулевого, он весело подавал Сергею команду - грести то медленней, то быстрей, чтобы уменьшить силу волны, а то и вовсе застыть с поднятыми веслами.
  
  Наконец, волна сама подтолкнула их к берегу. Андрей и Федор быстро выскочили из шаланды и потащили ее по песку, чтобы следующая волна не утащила ее снова в море.
  
  Догадался ли рыбак, кто были его пассажиры, но деньги сделали свое дело, и он дал им адрес своих знакомых в Евпатории, где они могли переждать шторм, а сам остался на берегу сторожить шаланду.
  
  Но они еще целый час провели на берегу, чтобы прийти в себя и обсу-шить на солнце одежду.
  
  Место оказалось удачным - маленькая бухточка, скрытая от города холмом. Федор разжег костер, достал еду, завернутую в непромокаемую робу, бутылку водки, и они отметили удачное окончание первой части своего пути.
  
  Водка развязала Омельченко язык, и он стал рассказывать о происшествии в одном из рыбацких поселков Севастополя перед самым их отъездом. Так Сергей узнал о подробностях той ночи, когда казаки напали на лачугу Грицко, и ему удалось сбежать, благодаря бомбам. Федор, конечно, сильно приукрасил всю историю, придумал для чего-то целую банду революционеров, прятавшихся у Грицко, но цифры пострадавших казаков - 11 убитых и 10 ранены, наверняка были верными. Сам Грицко в момент ареста оказался невменяемым и, когда его стали допрашивать, мычал, как немой.
  
  - И чего этим революционерам у нас надо? - расссуждал 30-летний малый, косо поглядывая на своих пассажиров. - Мы народ - тихий, мирный, живем, никого не трогая. Наш хозяин - море, хочет подарит много рыбы, а рассердится, так и на дно утащит. Жаль дядьку Грицко, хороший был человек... На старости лет такое учудить.
  
  - А ты, браток, не жалей его, - сказал Андрей. - Он же не просто так связался с революционерами, знал на что идет. Герой он, ваш Грицко, настоящий герой.
  
  - Герой, конечно, герой, - обрадовался рыбак, и оглянувшись по сторо-нам, зашептал, - говорят он перед этим освобождал из тюрьмы потемкинцев, не один, конечно, а с товарищами, а мы потемкинцев очень уважаем.
  
  Маклаков посмотрел на Сергея, но тот закрыл глаза, делая вид, что спит. Ему искренне было жаль Грицко, который в последнюю минуту растерялся и так нелепо попал в лапы полиции. Иначе он сейчас сидел бы не в тюрьме, а с ними у этого костра.
  
  В Одессу они смогли отправиться только через неделю. Море успокои-лось, и подгоняемая ветром шаланда весело шла под наполненным парусом. По просьбе Борисова Омельченко специально рассчитал время, чтобы к городу подойти в темноте, перед самым рассветом, в районе Большого Фонтана - там жил знакомый Сергея анархист Яков Кучура.
  
  На берегу Андрей тепло распрощался с новыми товарищами и исчез в темноте. Борисов и его спутник побрели по пустому дачному поселку, выбрали богатый дом, взломали дверь и весь день беспечно провалялись на роскошных диванах, благо у них было с собой достаточно припасенной в Евпатории еды.
  
  Маклаков был среднего роста, плотный, с абсолютно голой, блестящей, как начищенный самовар, головой. Сергей посмеивался над ним, что его лысина - хорошая примета для полиции. Евгений сердился и говорил, что на улице он всегда ходит в головном уборе и мало кто, даже из близких товарищей по партии, видел его без шляпы. Зато на ней хорошо сидит парик.
  
  О деле пока не говорили. Сергей хотел прежде узнать мнение об отряде своих старых товарищей, да и Маклакова как следует прощупать. Пока о нем складывалось хорошее впечатление.
  
  Вечером они пробрались к Якову. Тот радостно встретил Борисова и все никак не мог успокоиться, что Сергей, сбежав недавно из Сибири, уже успел взорвать в Севастополе военную тюрьму.
  
  - Вот тебе живой свидетель, - улыбался Борисов. - Да радоваться особенно нечему. Убежало только 30 человек, и еще неизвестно, кто из них смог скрыться, а кто попал в лапы полиции.
  
  Маклаков, посидев для приличия немного за столом, лег спать, завернувшись с головой в одеяло.
  
  Яков уменьшил огонь в керосиновой лампе, и они перешли на шепот.
  
  - Серега, я так рад, тебя видеть. Новомирский тоже недавно вернулся, организовал "Южно-русскую группу анархистов-синдикалистов". Все начинает сначала. Да я, пока его, не было примкнул к чернознаменцам.
  
  - Что так? Еще недавно ты только и говорил о синдикатах и Новомир-ском.
  
  - Я до сих пор в них верю и очень уважаю Кирилла, но не хочу бегать туда-сюда, а помогать ему, конечно, буду.
  
  - Рассказывай, какие у вас тут дела?
  
  - Работаем потихоньку: "эксы", теракты, взорвали городской банк и биржу. Гершкович сидит в тюрьме.
  
  - А Иуда Рощин?
  
  - Жил здесь несколько недель, он помог нам организовать взрыв биржи. А так ездит по городам с лекциями, организует группы чернознаменцев. По последним сведениям собирался ехать в Киев.
  
  - Жаль, что его здесь нет, мне он очень нужен. А Тарло?
  
  - Тарло неделю назад казнили.
  
  - Как же Леон попался, неужели не мог отбиться?
  
  - Выследили одного на улице и окружили целым отрядом. Каульбарс над ним всласть поиздевался, а после приговора велел тут же расстрелять, даже не стал ждать палача, чтобы повесить. Леон был настолько измучен, что к месту казни его несли на руках. Говорят, солдаты сначала стреляли в воздух, а офицер перед тем, как дать команду, спросил, что передать на волю. "Передайте, - прошептал он, - что на воле остались люди, браунинги и бомбы!"
  
  - Похоже на красивую легенду. Но все равно Леон был великим анархистом и умер, как подобает настоящему революционеру.
  
  - Один наш товарищ, болгарин Костя Тодоров, написал о нем стихи. Послушай: "Его несли сомкнутыми рядами. Солдаты шли за ним и впереди. А он лежал, влачимый палачами, Бессильно голову покоя на груди". Его мать совсем обезумила, требует, чтобы мы немедленно убили Каульбарса и начальника тюрьмы, готова дать для этого любые деньги, да к барону так просто не подступишь.
  
  - Подступишь, если очень захочется. Яша, я задумал создать боевой отряд, который расправиться с такой падалью, как Каульбарс и ему подобные. Сейчас поезжу еще по Украине, затем - в Женеву, но скоро вернусь. Мне нужны верные люди. На тебя я могу рассчитывать?
  
  - Можешь, подберу еще ребят.
  
  - Очень хорошо. И подумай, где можно будет для начала совершить крупный "экс".
  
  - В Одессе вряд ли получится. После взрыва биржи все банки и крупные учреждения усиленно охраняются.
  
  - И все-таки подумай. Что-нибудь да отыщется.
  
  - А этот товарищ откуда?
  
  - Бежал вместе с матросами из тюрьмы. Я ему тоже намекнул о своей задумке. Обещал обмозговать, да я его по дороге дожму.
  
  ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
  
  ГЛАВА 1
  
  Лиза и Николай не заметили, как быстро пролетели первые месяцы их совместной жизни. Все дни проходили в работе. Николай четыре раза в неделю после лекций в училище, а часто и в учебное время занимался с учениками, Лиза тоже четыре раза в неделю занималась со своими учителями в доме родителей. Из будних дней у них свободным оставался только вечер среды. В этот день они встречались где-нибудь в центре, обедали в столовой, а затем гуляли по городу или ходили в театр.
  
  В субботу Николай после занятий до позднего вечера сидел в библиотеке, подгонял все свои рефераты, курсовые, знакомился с новинками в отечественных и зарубежных журналах. По примеру Володи, он стал писать статьи в столичные технические журналы, правда, пока не получил из редакций ни одного ответа. Более охотно печатали его статьи на политические темы большевистские газеты, но на них теперь не оставалось времени. Все учебники и нужные по программе книги он читал в дороге или в перерывах между лекциями в училище. Голова у него была загружена целый день.
  
  В воскресенье перед театром они обязательно заходили на обед к Фалькам. Это Сарра Львовна установила такую традицию, по-умному рассудив, что надо всячески поддерживать отношения с Лизой и зятем, чтобы не потерять дочь. Лиза из-за занятий с учителями не могла вырваться из-под опеки домашних. Мама и Зинаида в их отсутствие приезжали к ним домой с продуктами или готовым обедом, забирали для стирки грязное белье, а Зинаида убирала квартиру и перемывала посуду, чистила кастрюли и сковородки, которые у Лизы постоянно подгорали. Все это делалось под предлогом, что Лизе надо беречь свои "музыкальные" руки.
  
  Николай ничего этого не замечал или делал вид, что не замечает, чтобы не заводить ненужных разговоров. По воскресеньям, как у него было заведено до прихода Лизы, он с утра вытирал пыль, мыл полы и возился с цветами, привезенными из Ромен. Он вообще очень любил порядок и был необыкновенный аккуратист: каждая вещь у него лежала на своем месте, чего нельзя было сказать о Лизе, которая разбрасывала свои вещи по всей квартире. И он, молча, ничего не говоря, собирал ее чулки, шарфы, заколки, расчески, относил их в ванную комнату или клал на ее полки в шкафу.
  
  Ее аккуратность проявлялась в другом: она часто гладила свои вещи, и ни за что не оденет платье или юбку, если на ней будет хоть одна складка. Также привередливо она следила за одеждой Николая, убеждавшего ее, что она делает совершенно лишнюю работу: он сам при всей своей аккуратности до нее гладил брюки не чаще двух раз в неделю, а рубашки после прачки вообще не нуждаются в утюге. Однако он старался ей ни в чем не перечить - она женщина и как женщина знает, что нужно делать. И многое другое, что появилось в его доме с ее приходом: пеньюар на спинке кровати, выстиранное кружевное белье на веревке, шкатулка с украшениями, коробки со шляпками и ботинками, тонкий запах духов - тоже вмещалось в это емкое слово женщина и еще более конкретное и прекрасное: Лиза
  
  После того, как Николай кончал уборку, Лиза занимала кухню и начинала свою глажку. В часов 12 они, наконец, садились завтракать, очень долго пили кофе, наслаждаясь тем, что никуда не надо спешить. Николай по привычке иногда брал в руки книгу или газету, Лиза тут же все у него отбирала и просила его хоть немного отдохнуть, потому что в два часа уже надо было собираться к родителям.
  Потом еще было 20 замечательных минут, когда, сидя в кресле, Николай наблюдал за тем, как она одевается: оденет одно платье, походит в нем перед зеркалом, снимет его, начнет выбирать другое. Перемерит целый гардероб, пока опять не вернется к первому, намеченному еще накануне вечером. И также с волосами. Соорудит то одну прическу, то дру-гую, надет шляпку - нет, все не то. Вспомнит про шляпу, которую велела две недели назад положить на антресоли, и ему приходилось терпеливо вставать на стул и доставать оттуда коробку с этой шляпой.
  
  Когда, наконец, с ее туалетом было закончено, она принималась за него, заставляя одеть то одну рубашку, то другую, сменит несколько галстуков и, в конце концов, остановится на том, который ей очень нравился: в синюю полоску, под цвет его глаз. "Какой ты красивый!" - довольно говорила она, и они шли в прихожую одевать пальто.
  Лиза прежде никогда не уделяла столько внимания своим нарядам, но теперь, бывая с Николаем на людях, она хотела, чтобы они выглядели самой красивой парой и на них обращали внимание. В последний раз в театре даже этот мерзавец, полковник Богданович, когда они проходили мимо него и его жены, толстой расфуфыренной "курицы", недавно вернувшейся из Парижа, остановился как вкопанный и смотрел на нее, не отрывая восхищенных глаз.
  
  Вообще ей нельзя было посещать с Николаем общественные места - так постановил попечительский совет гимназии, долго и нудно решавший вопрос о ее "неслыханном" поведении. Лиза была не первой, кто отважился на такой "дурной" поступок. Обычно таких учениц тут же исключали из гимназии. Но здесь был особый случай. Гимназия была частная и содержалась на деньги попечителей, а Григорий Аронович был не только членом попечительского совета, но давал директрисе мадам Левитиной крупные суммы денег. В начале года он внес почти пять тысяч на ремонт помещения и оборудование гимнастического зала и обещал в течение года сделать еще несколько таких вливаний. Так что директриса первая попросила сделать для Лизы исключение и оставить ее в гимназии, обязав ее не появляться с мужем в общественных местах, где могут быть другие ученицы: в кино, театрах, на концертах, катке, парках и вообще как можно меньше говорить о своем замужестве.
  
  Мадам Левитина выдала Сарре Львовне бумагу с этим постановлением-предписанием, которую Лиза тут же разорвала. И везде появлялась с Николаем, да еще в сопровождении своей младшей сестры Анны или школьной подруги Елены Зильберштейн. Мадам Левитина хотела переговорить с родителями Елены - ее отец тоже давал деньги на гимназию, правда, не так много и не так часто, как Фальк, но рассудила по-своему: пусть они сами решают, как поступать им со своей дочерью.
  
  Зильберштейн только усмехнулся, когда услышал о Лизином поступке. Взбалмошность и крутой характер этой 17-летней красавицы были в его вкусе, не то, что его субтильная жена и такая же тихоня-дочь. Фалька же он резко осудил, назвав его "слабохарактерной тряпкой". Он давно недолюбливал этого архитектора, который везде лез со своими благотворительными делами, вынуждая других тоже раскошеливаться. Реббе постоянно ставит его в пример другим, и вот к чему привели его порядочность и доброта - собственную дочь упустил.
  
  Однако в глубине души Наум Давыдович завидовал авторитету Фалька. Он был один из немногих членов общины, который удостоился чести бывать у раввина дома и близко сошелся с очень уважаемым среди екатеринославских евреев ученым рабби Леви-Ицхаком Шнеерсоном.
  
  ... За обедом у Фальков обычно говорили о литературе и искусстве, об-щей для всех интересной теме. Лиза и Сарра Львовна - о музыке, Григорий Аронович - о живописи, Анна и Николай - о поэзии. Эти двое могли долго спорить и цитировать огромное количество стихов. Лиза только удивлялась, когда Николай успевает всем этим интересоваться и читать другую, кроме учебников, литературу. Она даже немного завидовала сестре, брала у нее книги и журналы, но, так и не раскрыв их, возвращала обратно.
  
  Политику обходили стороной. Оба, и Фальк, и Николай, понимали, что любой разговор между людьми с разными точками зрения может привести к конфликту и обострению отношений. Так почти и случилось, когда однажды, после роспуска 2-й Государственной Думы, Григорий Аронович заговорил о несовершенстве выборной системы в России, из-за чего в депутаты проходят некомпетентные люди, принимающие в штыки каждое разумное предложение правительства. Он симпатизировал Столыпину, молодому, энергичному и очень решительному, на его взгляд, премьер-министру, который за короткий срок внес много важных предложений по подъему российской экономики.
  
  Особенно эти симпатии у него усилились, когда стало известно, что председатель правительства пытается провести Закон о равноправии евреев и снять с них значительную часть ограничений. Однако Николай П этот Закон отверг. И много другого прогрессивного, что предлагает Столыпин, государь и Дума отвергают без всяких на то оснований.
  
  Николай на это заметил, что Столыпин одной рукой раздает пряники, а другой -
  угрожает кнутом. При этом у Григория Ароновича от такого заявления полезли вверх брови.
  
  - Вы правы, - спокойно сказал Николай, стараясь не вызвать у Фалька раздражения, - премьер хотел улучшить положение евреев и других народностей. Отменил часть вероисповедных ограничений, уравнял в правах старообрядцев и сектантов, установил свободу религиозных общин и право на молитвенные здания. Вместе с тем своим постоянным подчеркиванием, что в русском государстве все нужно делать для русских, он развивает гнусную русофобию, которая обостряет шовинистические настроения в многонациональной России и вызывает новую волну недовольства. При его попустительстве активно действует реакционная организация "Союз русского народа", и хотя его председатель Дубровин лично не любит Столыпина, а тот в свою очередь не любит Дубровина, Петр Аркадьевич от имени правительства субсидирует его деньгами. Напрашивается вопрос: зачем он это делает? А потому что "Союз" опекает сам государь, и Столыпин не смеет его осуждать. О деятельности "Союза" вы, конечно, слышали. Он поставил цель бороться с революционерами. Об этом прямо говорится в его программе. То же самое можно сказать и о принятых Столыпиным репрессивных мерах против революционеров.
  
  - Вы все рассматриваете через свою призму. А я полностью согласен со Столыпином: если сейчас не принять самых крутых мер, то Россия развалится. Ее экономика страдает от постоянных забастовок и бойкотов.
  
  Николай специально не говорил о борьбе "Союза" с евреями. Но тут вмешалась Лиза.
  
  - Папа, - сказала она, - ты далек от политики и не представляешь, какую опасность для нас представляет СРН. Эти люди хотят добиться от власти, чтобы все проживающие в России евреи были немедленно признаны иностранцами, но без каких бы то ни было прав и привилегий, предоставляемых другим иностранцам. И еще они требуют ввести массу новых ограничений для евреев, которые окончательно сделают нашу жизнь в России не выносимой, и заставят нас бежать из России...
  
  Николай изо всех сил дергал Лизу за руку, чтобы она замолчала. Фальк побледнел. Его брови поползли к переносице, на скулах заходили желваки. Он хорошо знал, о чем говорила Лиза, читал программные документы "Союза" и с тревогой следил за его деятельностью. Его поразило другое, с какой горячностью говорила обо всем Лиза, усмотрев в этом явное влияние Николая. Была анархисткой, а теперь стала, как и он, большевичка. Он еле сдерживался, чтобы не отчитать ее за то, что она занимается не тем, чем следует. Однако он взял себя в руки и, улыбнувшись, сказал:
  
  - Для России такая "забота" о евреях не новость. Небезызвестный вам декабрист Пестель, председатель "Южного общества декабристов", когда представлял себя во главе Временного правительства и размышлял о будущем Российского государства, очень хотел, чтобы евреи, проживающие в России, по личному желанию, учредили свое собственное государство в Средней Азии, и все туда выехали. Он предполагал открыть для них "сборный пункт" и отправить с глаз долой в сопровождении войска. И "Союз русского народа" имел своего предшественника, "Тайную свя-щенную дружину", которая была создана для борьбы с революционерами за пределами Российской империи. Кто бы вы думали, из известных людей в ней состоял? - Сергей Юльевич Витте! Он был торжественно посвящен в ее члены и получил задание организовать в Париже покушение на революционера-народника Гартмана. Кажется, революционер был убит. Про остальные их дела я знаю плохо, но помню громкое дело в связи с убийством Александра П. Дружина вынесла смертный приговор трем человекам. Один из них был князь Кропоткин, его при дворе считали главным вдохновителем этого убийства. Но Кропоткина заблаговременно предупредил о покушении на него Салтыков-Щедрин, откуда-то прослышав-ший об этом. Кропоткин поместил в своей газете "Бунтовщик" заметку о том, что ему угрожают убийством, он знает его инициаторов, и, как только они осуществят свое черное дело, их имена будут преданы огласке. Чтобы избежать скандал в Европе, дружина пошла на попятную и вскоре была совсем ликвидирована.
  
  - Папочка, ты так много всего знаешь, - воскликнула Лиза и бросилась обнимать и целовать отца.
  
  - Твой отец - все-таки образованный человек и читает иногда книги и газеты. Но лучше бы я ничего этого не знал, спокойно жил и занимался своей работой.
  
  Николай был сердит на себя за то, что позволил вступить в спор с Фальком, который, как и следовало ожидать, вызвал у того негативную реак-цию. Он и с Лизой никогда не затевал подобных разговоров, зная, что при ее горячности можно договориться бог знает до чего. Но такой разговор с Фальком был всего один единственный раз. Другие их встречи за обедом проходили тихо и мирно.
  
  Николай часто ловил на себе изучающий взгляд Григория Ароновича. Тот, смирившись с мыслью о замужестве Лизы, не мог забыть слова Богдановича о том, что Николай находится под следствием. Трудно представить, что этот умный, серьезный и полный собственного достоинства человек, безумно влюбленный в его дочь, что видно невооруженным глазом, -революционер и находится под наблюдением полиции.
  
  В подтверждение этого он недавно нашел на работе в своем кабинете свежий выпуск нелегальной газеты большевиков с большой статьей, в которой капиталисты и буржуазная аристократия (а значит и он) обвинялись в ограблении и обнищании народа. Слово " буржуазная аристократия" было жирно подчеркнуто красным карандашом. Под статьей стояла подпись "Андрей", рядом с ней в скобках кривыми печатными буквами была выведена настоящая фамилия автора - Николай Даниленко.
  
  Откуда статья взялась в его кабинете, куда кроме уборщицы никто не входил, он не мог понять и даже не стал спрашивать у нее, знал: она к этому не причастна.
  "Доброжелателей" у него всегда хватало, а теперь, после истории с Лизой, их стало еще больше. Слух о ее поступке моментально разнесся по городу. Раввин тоже провел с ним беседу, сказав, что негоже, чтобы дочь такого уважаемого члена общины подавала дурной пример другим, сбежав из дома и живя без венчания и родительского благословения с человеком другой веры. Рабби посоветовал сделать все, чтобы Лиза вернулась домой. Он не сказал об этом неприятном разговоре даже жене, один неся на себе тяжелый груз. Да и что можно было сделать, если Сарра Львовна первая смирилась с положением дочери и сделала Николая членом их семьи.
  
  Теперь Григория Ароновича мучила мысль о том, что в любой момент может состояться суд над Николаем, тогда на них падет еще один позор: Лиза станет женой заключенного или каторжника, и это клеймо прилипнет ко всем ним. От этих мыслей настроение у Фалька к концу обеда портилось, и он, не дождавшись десерта, под разными предлогами уходил в кабинет и, расхаживая перед "Демоном поверженным ", говорил ему:
  - Вот такие, брат, дела. Думаешь, тебе одному плохо, и мне плохо, просто отвратительно.
  Лизу тоже мучили мысли о суде, только другого рода: что с ней будет, если Николаю придется бежать из Екатеринослава и скитаться, как его брату Сергею? Она этого не переживет.
  Эту тревогу усиливал Дмитрий Ковчан, который недавно вернулся в город, и сразу зачастил к Николаю. Его ничуть не смущало, что он теперь живет не один. Приходил он обычно по вечерам, они с Николаем удалялись в кухню, долго разговаривали, писали тексты листовок, а иногда уходили совсем поздно, в ночь - на митинг или собрание. Тогда Николай говорил ей: "Ложись одна, меня не жди!"
  
  Она, конечно, не могла заснуть, стояла у окна и ревела на всю квартиру, уверенная, что с ним что-нибудь случилось. И, когда Лиза его потом укоряла, что промучилась всю ночь, он обещал, что больше этого не повторится, но вскоре опять приходил Дима, и он исчезал с виноватым лицом до самого утра.
  Дело было в том, что по указанию Ленина в Екатеринослав для возоб-новления работы прибыло новое пополнение партийных работников. Надо было помочь им собрать старые партийные кадры и найти новых агитаторов и пропагандистов. Работа эта продвигалась крайне медленно, так как меньшевики тоже усилили свою деятельность и перетягивали людей к себе. Еще большую активность проявлял "Союз русского народа", который не давал рабочим вздохнуть. Из-за этих оголтелых "борцов с революционной крамолой" собрания приходилось устраивать далеко в степи или в Монастырском лесу. Поэтому Николай так поздно возвращался домой, не умея отказать Ковчану и желая всем сердцем помочь новым товарищам.
  Однажды Ковчан пришел к нему с необычной просьбой. Большую группу большевиков высылали в Сибирь, и комитету срочно нужны были деньги, чтобы выдать людям пособие на дорогу и оказать материальную помощь их семьям.
  
  - Коля, - жалобно сказал он, - на тебя вся надежда. Попроси Лизу, чтобы анархисты дали нам взаймы крупную сумму денег. Мы через три месяца вернем.
  
  Николай нахмурился.
  
  - Дима, я не буду Лизу ни о чем просить. И вообще не солидно обра-щаться к людям, которых мы постоянно осуждаем за "эксы".
  
  - Что же делать?
  
  - Если другого выхода нет, просите у анархистов, что хотите, только не через Лизу.
  Это неожиданная просьба вызвала у Николая тревогу и заставила задуматься о том, продолжает ли Лиза общаться со своими анархистами. Но спросить ее об этом прямо не решался. Лиза говорила, что целый день думает только о нем и не может дождаться той минуту, когда он, наконец, вернется домой. Наверное, так оно и было, потому что он тоже целый день о ней скучал и, возвращаясь со своих занятий, почти бежал от трамвайной остановки, чтобы скорей ее увидеть и сжать в своих объятьях.
  
  Ближе к лету они стали обсуждать, как провести каникулы. У Николая из-за занятий с учениками и кучи переводов оставался свободным только один август. И то ему нужно было выкроить хотя бы неделю, чтобы съездить в Петербург к Сергею, у которого начались серьезные проблемы со здоровьем. Сарра Львовна предложила Лизе поехать с ними, как обычно, в Ялту и потом туда приехать Николаю. Лиза же все настойчивее стала приставать к нему, почему он не знакомит ее со своими родителями. Ей очень хотелось побывать в Ромнах и познакомиться с Еленой Ивановной и Ильей Кузьмичом.
  Николай устал ей объяснять, что дал отцу слово не жениться до окончания училища.
  
  - Потерпи немного, - умолял он, - ты знакома с Володей, это тоже моя семья.
  
  - Ты не хочешь с ними знакомить по другой причине, - упрямо твердила она, не понятно, на что намекая.
  
  - По какой еще причине, - сердился Николай. - Пойми, я и так доставил им массу неприятностей со своим арестом и не хочу их опять огорчать.
  
  - А я, значит, своих родителей могу огорчать?
  
  - Лизонька, не переворачивай все с ног на голову. Не будем из-за этого ссориться.
  
  У него вообще было удивительное умение сглаживать все углы в их жизни, во многом ей уступать или говорить таким тоном - спокойным, но не терпящим возражения, что ей поневоле приходилось соглашаться.
  Однако после отъезда Фальков в Крым она так замучила его разговорами о родителях и Ромнах, что он сократил свои занятия с учениками, и в середине июля они поехали в Петербург.
  
  Лиза была в восторге от города. Они остановились у знакомых Николая на Литейном проспекте. Хозяева дали им запасные ключи, и они целыми днями бродили по улицам, возвращаясь домой далеко за полночь, а иногда, пользуясь тем, что еще продолжались белые ночи, гуляли до самого рассвета. Один раз Николай нанял на два часа лодку. Веселый капитан, сыпавший без конца прибаутками, провез их по каналам, сделал большой круг по Неве и остановился недалеко от Николаевского моста, чтобы они посмотрели, как под его разведенными половинами проходят морские суда.
  
  - Барышня, прикажите своему мужу добавить еще пару целковых, и я вас прокачу до самого Кроншдтадта.
  
  - А разве туда можно подъезжать? - удивился Николай.
  
  - Кому нельзя, а кому можно, - засмеялся лодочник.
  
  Николай дал ему два целковых, и тот, как опытный экскурсовод, предложил им сначала высадиться на Стрелке и посмотреть оттуда на Неву и Зимний дворец - начинался восход солнца. Лиза, явно, ему понра-вилась, и он не знал, как ей угодить.
  
  К Ростральным колоннам они приходили несколько раз днем любоваться отсюда широкими просторами Невы, Петропавловской крепостью и Зимним Дворцом. Сейчас река и город были покрыты легкой розовой дымкой, сквозь которую настойчиво пробивались лучи солнца. Неожиданно шпиль на Петропавловском соборе засиял, и все окна крепости и мачты стоящих под ее высокими стенами судов вспыхнули золотисто-багровым пламенем.
  
  - Голландия или Гамбург, - с восторгом воскликнула Лиза. - Не надо ехать за границу.
  
  - Подожди, мы еще никак не дойдем до Крюкова канала, вот, где настоящий уголок Голландии.
  
  - Здесь так прекрасно, что хочется много музыки.
  
  - Может быть, у тебя еще скрывается и композиторский талант?
  
  - Нет уж. Сочинять я не способна. Но музыка всегда со мной. Когда я смотрю на зимний лес, во мне звучит Чайковский или Григ, а сейчас я слышу Итальянскую симфонию Мендельсона. Знаешь, такую?
  
  - Нет.
  
  - Та-та-та, - пропела она. - Там музыка парит над каналами Венеции, а здесь - над Невой. Очень красивая симфония. Удивительно, как человеку удается создавать такие чудесные вещи.
  
  Лодочник был доволен, что доставил своим пассажирам удовольствие, и, пока они плыли к Кроншдтадту, без умолка рассказывал о Петербурге и его окрестностях. До крепости они не доехали. Навстречу им попалась другая лодка, и ее хозяин сообщил, что в Свеаборге начались беспорядки моряков, и в крепости объявлено военное положение. Пришлось повернуть обратно. Но они и так получили достаточно впечатлений.
  
  На следующий день они пешком пошли от Исаакиевского собора к Крюкову каналу, обошли весь этот район, а оттуда на извозчике поехали к Алек-сандро-Невской лавре и Смольному монастырю. В Смольном соборе служка предлагал за деньги подняться на колокольню и посмотреть на город с высоты птичьего полета.
  
  - Долго туда идти? - спросила Лиза, уже уставшая от долгой ходьбы.
  
  - Минут 10.
  
  Желающих нашлось всего пять человек. Лиза быстро выдохлась, но Николай упорно тащил ее дальше за руку. Оставалось преодолеть всего одну узкую винтовую лестницу, которая висела над глубоким проемом. Лиза поднялась на две ступеньки, и у нее закружилась голова.
  
  - Не смотри вниз, - приказал Николай и обнял ее за плечи.
  
  - Мне страшно, я подожду тебя здесь, - сказала Лиза и еле живая спустилась на площадку перед винтовой лестницей, где тоже было окно, и открывался не менее широкий обзор на Петербург и Неву. Всю обратную дорогу он подшучивал над ней, что она оказалась такой трусихой.
  
  - Ну, как тебе Питер? - спрашивал он каждый раз, когда они чуть живые добирались до своей комнаты, и не было сил пойти на кухню, где заботливые хозяева оставляли для них ужин.
  
  - Город потрясающий, но я вряд ли поступлю тут в консерваторию. Здесь совсем другие люди и во всем чувствуется очень высокий уровень.
  
  - Особого уровня я не вижу. Возможности другие - это да, и много гонора. Так и у нас, провинциалов, есть свое достоинство.
  
  В это время в Петербурге гастролировала оперная трупа Зимина, на которую они не смогли попасть год назад в Екатеринославе. Они побывали на всех ее спектаклях. Театр поставил даже "Лакме" Делиба. Николай первый раз слушал эту оперу, и музыка с самого начала захватила его. Он украдкой смотрел на Лизу - у нее глаза сияли от восторга.
  
  - Петрова пела партию Лакме превосходно, - сказал Николай, когда они вышли из театра, - особенно во втором действии. Но и у тебя голос не хуже. Ты вполне справилась бы с этой ролью.
  
  - Помнишь, в прошлом году на катке я тебе рассказывала, что мы с Семеном Абрамовичем разучиваем новую трудную арию. Это и есть та ария, которая тебе понравилась. Верхние "до" брать очень сложно, и Петрова несколько раз сфальшивила. Ты, конечно, этого не заметил. У меня на занятиях получалось хорошо, а вот на сцене или на экзамене в консерватории могу сорваться.
  
  - Ты себе это внушила. Я уверен, что у тебя все получится.
  
  На последнем спектакле Лизу в вестибюле остановила молодая дама.
  
  - Лиза, - воскликнула она, - вот так встреча. Я - Татьяна Полякова, подруга Екатерины Герман. Помнишь, вы вместе гостили у них в Судаке?
  
  - Татьяна, милая, - Лиза расплылась в улыбке, - конечно, помню.
  
  - Познакомь меня со своим спутником.
  
  - Мой муж, Николай.
  
  - О-о-о! - удивленно воскликнула та, - я думала, ты еще учишься в гимназии.
  
  "Далась им эта гимназия", - возмутилась про себя Лиза. Почему-то все, узнав о ее замужестве, сразу произносят эту фразу.
  
  Татьяна повела их знакомить со своими спутниками, стоявшими в сто-роне и с любопытством смотревшими на эту привлекательную пару.
  
  - Художник Кротов, поэт Кречетов, ты должна его помнить: он тоже гостил в Судаке в то лето, - и шепотом добавила, - был безумно влюблен в Анастасию, а сейчас увлечен балериной Шацкой... Поэт Горскин и его муза Аделаида, известный философ Трунов ...
  
  Дамы приветливо улыбались, мужчины целовали Лизе руку и кивали головой Николаю, приподнимая шелковые цилиндры.
  
  - Мы сейчас едем в литературное кафе на Невском. Там будут Блок и все поэты. Приглашаю к нам присоединиться.
  
  Николай и Лиза переглянулись. Они настолько за эти дни привыкли быть вдвоем, что растерялись от шумного общества. Однако Лизе захотелось побывать в литературном кафе и собственными глазами увидеть и услышать Блока. И они согласились.
  
  Там же около театра взяли извозчиков. Лиза оказалась в одном экипаже с Татьяной и каким-то модным поэтом, фамилию которого она, к своему стыду, услышала первый раз и тут же забыла. Николай попал в другую компанию. Лиза нахмурилась: ей не понравился такой расклад в обществе незнакомых людей. Поэт смотрел на Лизу томными, блестящими глазами и тут же в коляске сочинил в ее честь стихи, назвав ее божественной Эвридикой.
  В кафе немолодая, сильно накрашенная дама из той же кампании вцепилась в Николая и потащила его куда-то за собой. Лиза взяла его за руку и сделала ему втык за то, что он оставил ее в экипаже с незнакомыми людьми и здесь тоже пытается от нее ускользнуть.
  - Ну, их всех к шуту, - возмутился Николай, - они мне даром не нужны, это твои знакомые, и ты сама захотела с ними ехать.
  - Захотела, чтобы послушать Блока.
  - Тогда давай сядем от них подальше.
  Он поискал глазами свободный стол, нашел в другом конце зала и быстро повел ее туда, чтобы кто-нибудь не успел их опередить. Место оказалось удачное. Отсюда хорошо был виден весь зал и сцена. Публика оказалась разношерстной. Молодые женщины в широких шляпах со страусовыми перьями, выцветшие дамы неопределенного возраста с напудренными лицами и выщипанными бровями. Мужчины во фраках,с белыми бабочками, длинных сюртуках или пиджачных чесучовых костюмах. Между столиками ловко двигались официанты, неся на вытянутых руках подносы с бутылками и закуской.
  
  Народу становилось все больше. Сизый дым кругами вился под потол-ком и закрывал лица людей в другом конце зала. На сцене раздвинулся занавес. Где-то сбоку появились музыканты, и грянул канкан из оперетты Легара "Веселая вдова". На сцену выскочили полуголые девицы и стали выделывать такие штучки, что Лиза залилась краской.
  - Не смотри, - приказала она Николаю, - это притон, а не литературное кафе.
  Они спросили у официанта, когда начнется выступление Блока.
  - Раньше двенадцати господин поэт не приходят.
  - Придется просидеть здесь всю ночь, - вздохнула Лиза, - уже почти двенадцать.
  Официант подсадил к ним еще пару - поэта Горскина и его музу Аделаиду, которая при более близком знакомстве оказалось Евдокией. Горскин заказал на весь стол две бутылки шампанского, просил быть без церемоний и называть его Константином. Им пришлось из вежливости пить шампанское и слушать его стихи, которые, однако, оказались вполне приличными.
  
  - Твои стихи лучше Блока, - промурлыкала "муза" и поцеловала его в щеку.
  
  - У нас все привыкают к авторитетам, - сказал польщенный поэт, достал из портфеля две тоненькие книжки - свои сборники трехлетней давности, спросил имена Лизы и Николая, написал что-то на обложках и торжественно им вручил, поцеловав Лизе руку.
  Наконец, музыка смолкла, кордебалет исчез, и на сцене появился хозяин кафе, известный во всем Петербурге знаток поэзии и покровитель молодых талантов Яков Хавронский. Он осенил всех лучезарной улыбкой, притопнул, как в мазурке, правой ногой и торжественно объявил: "Александр Блок".
  
  Зал взорвался аплодисментами. Вышел Блок, такой, каким его Лиза представляла по фотографиям: высокий, с пышной гривой каштановых волос, бледным лицом и античным профилем.
  
  Он слегка кивнул публике и начал читать, смотря в одну сторону, где сидела красивая дама в окружении молодых мужчин.
  
  - Это его жена, Любовь Менделеева, дочь известного ученого, - сказала соседка. - Все стихи он посвящает ей.
  
  Лизе опять не понравились эти стихи Блока, потому что в них, как в Анином сборнике, было много тоски, безнадежности, потусторонних голосов. А Николай был от них в восторге и даже один раз от удовольствия крякнул. Он вслушивался не столько в их содержание, сколько в музыкальный ритм, и все время повторял:
  
  - Это просто замечательно!
  
  - Лиза, - сказал он, видя, что та сидит с постным лицом, - постарайся вслушаться в каждое слово.
  
  - Слишком часто он упоминает слово "смерть".
  
  - Это художественный прием. Поэт переживает внутреннюю трагедию, раздвоение личности и пытается найти покинувшую его душу.
  
  Блок ушел. Его сменил Бальмонт. Затем один за другим стали выходить Сологуб, Георгий Иванов, Кузмин, Фофанов, Дмитрий Цензор, много других, неизвестных Лизе имен, но хорошо знакомых Николаю. Ка-залось, поток этот будет нескончаемый.
  
  Лиза не представляла, что в Петербурге так много поэтов. Некоторые уже пошли по второму разу. Вскоре порядок вечера был окончательно нару-шен. Поэты и не поэты выскакивали прямо из зала, с надрывом, чуть не плача, читали стихи, пьяно улыбались и раскланивались. Вышел тот поэт, что ехал с Лизой в одной коляске. Сейчас он показался Лизе просто отвратительным: рыжий, в потертом сюртуке, с облезлыми кудрями и жидкой бородкой. Он увидел Лизу и стал, глядя на нее, нараспев декламиривать:
  
   Мы - два грозой зажженные ствола,
   Два пламени полуночного бора;
   Мы - два в ночи летящих метеора,
   Одной судьбы двужалая стрела!
  
  - В него влюблена Екатерина Герман, - сказала "муза". - Она живет у него в доме, и там же живет его жена.
  
  Лиза недоверчиво посмотрела на нее: в ее голове не укладывалось, как можно жить в одной квартире с женой любимого человека. Положительно в своем Екатеринославе они отстали от жизни.
  
  - Костя, - обратилась Аделаида к своему поэту, - теперь иди ты почитай.
  
  - Я после Городецкого. Пусть тот отбарабанит свои вирши, - сказал он с явным пренебрежением к своему коллеге.
  
  Вышел Городецкий, тоже какой-то чудной - без подбородка, с огромным носом и прямыми прядями длинных волос, в длиннополом сюртуке. Читал он весело и немного шепелявя. Однако его стихи понрави-лись и Николаю, и Лизе, и Николай прямо сказал об этом Горскину. Но тот уже не слушал его. Он готовился к сцене и выскочил туда, как весенний кузнечик, тряхнул длинными, давно нечесанными волосами и стал читать завывающим голосом стихотворение о ночном Петербурге.
  
  Опять появился Блок и прочитал одно из последних своих стихотворений "Над озером". Его долго не отпускали, и он прочитал еще несколько стихотворений - новых и старых. Одно из них было без названия:
  
  Предчувствую Тебя. Года проходят мимо -
  Все в облике одном предчувствую Тебя.
  Весь горизонт в огне - и ясен нестерпимо,
  И молча жду, - тоскуя и любя.
  Весь горизонт в огне, и близко появленье,
  Но страшно мне: изменишь облик Ты,
  И дерзкое возбудишь подозренье,
  Сменив в конце привычные черты.
  О, как паду - и горестно, и низко,
  Не одолев смертельные мечты!
  Как ясен горизонт! И лучезарность близко.
  Но страшно мне: изменишь облик Ты.
  
  Зал притих. Блок читал без всякой декламации, без поэтического над-рыва, как другие. Каждое слово, каждый звук окрашивались глубокими переживаниями, которые он ощущал внутри себя. Даже Аделоида рас-терялась и не знала, что сказать своему Косте, который почему-то вдруг разволновался и задергал правой щекой.
  
  - Это просто замечательное стихотворение, - сказала Лиза Николаю, стараясь не смотреть в сторону Горскина, - но страшное своим предсказанием, даже мурашки побежали по коже.
  
  - Что ты хочешь, все поэты - пророки, недаром кто-то из них сказал: о себе не пишу, так как все сбывается.
  
  За Блоком по второму кругу пошли другие. У Лизы создалось впечатление, что все они завидовали Блоку и хотели доказать публике, что их стихи, если не лучшего его, то во всяком случае ни хуже, и действительно, некоторые из них тоже трогали до глубины души. Но Блок уже одной своей одухотворенностью и величественной манерой держаться на сцене был выше всех на целую голову.
  
  парил где-то в небесах, в своем особом, никому неведомом мире и, спускаясь вниз, с удивлением рассматривал зал и аплодирующую публику.
  
  Они ушли из кафе в шесть часов, когда литературные страсти там еще вовсю кипели. Аделоида под конец их удивила еще одной сплетней - что в жену Блока Любовь Дмитриевну Менделееву влюблен Андрей Белый и тоже посвящает ей стихи.
  
  - Лучше ничего не знать об этой стороне жизни великих сего мира, - сделала вывод Лиза.
  
  - Для них это, наверное, необходимо. Споры, крики, красивые женщины подпитывают их, - он искоса посмотрел на нее. - Так живут не только они, все творческие люди, и артисты в том числе.
  
  - Ты на что-то намекаешь?
  
  - Абсолютно нет. Кстати, давай посмотрим, что написал нам в своих книгах Горскин. Это тебе: "Божественной и несравненной Елизавете". "О, дева, чудная моя! Как юный цвет в начале мая. Навек сразила ты меня и скрылась сердце, надрывая". Ну, а мне: "Завидую вам белой завистью". Мне это не нравится, - и он бросил книгу в мусырный ящик.
  
  - И мою брось туда же, - сказала, зевая Лиза. - Ну и куда теперь: домой, спать или будем гулять по городу?
  
  - Пойдем лучше в консерваторию, а то мы здесь уже две недели, а до нее никак не доберемся.
  
  Проходными дворами они вышли к Мойке. Николай остановился у высокого желтого дома.
  
  - В этом месте особое акустическое пространство. Крикнешь - и сразу по всей набережной полетит эхо. Возьми какую-нибудь высокую ноту, она будет звучать очень долго.
  
  - Не хочется. Я совсем уже сплю.
  
  - Побывать в таком месте и не спеть, непростительно.
  
  Лиза сделала кислую улыбку и взяла несколько очень высоких нот из "Соловья" Алябьева.
  
  Эхо ударило в желтый дом и понеслось вверх и вниз по реке, как будто в большом хоре певицы по очереди пробовали свои голоса.
  
  Из всех окон стали высовываться недовольные лица.
  
  - Пойдем скорей отсюда, - засмеялся Николай, и они быстро пошли в сторону центра. Вдруг они услышали за собой шаги и чей-то задыхающийся голос прокричал: "Барышня! Барышня!" Они обернулись. К ним подбежал пожилой мужчина в ливрее слуги и остановился, держась за сердце.
  
  - Вы меня? - удивленно спросила Лиза.
  
  - Это вы сейчас пели из "Соловья"?
  
  - Я.
  
  - Мой хозяин, профессор Рудберг просит вас обязательно сегодня прийти к нему в консерваторию в 12 часов. Вот здесь записан кабинет и фамилия профессора.
  
  Они проводили старого слугу к дому, подержали ему тяжелую дубовую дверь подъезда и, оставшись одни, недоуменно переглянулись.
  
  - Ты уверен, что меня приглашает профессор, а не какой-нибудь аферист?
  
  - Мы ничего не потеряем, если сходим туда. До 12 еще целых пять часов. Сейчас начнут ходить трамваи. Доедем до Театральной площади и там посидим в скверике.
  
  Они сели в трамвай, но Лиза так хотела спать, что, увидев из окна какой-то садик, они сошли на остановке, сели на скамейку, и Лиза тут же заснула на плече у Николая. Он еще мужественно продержался некоторое время и тоже заснул, прислонив голову к ее голове. Разбудил их дворник, стуча по скамейке метлой. Николай взглянул на часы - половина 12.
  
  - Придется бегом через дворы, - сказал Николай, и, подхватив Лизу под руку, потащил ее к явному недоумению оторопевшего дворника в противоположный конец сада.
  
  Ровно в двенадцать они влетели в вестибюль консерватории и еще де-сять минут плутали по коридорам в поисках кабинета.
  - Я так запыхалась, - сказала Лиза, - что не смогу петь. В горле пересохло и в груди стоит кол. Глотнуть бы воды.
  - Пококетничай с профессором и потяни время, а я сбегаю за водой в буфет. Здесь же должен быть буфет. Иди, не дрейфь.
  Лиза постучала в дверь. Солидный мужской голос крикнул: "Войдите!", и Николай силой втолкнул ее в кабинет. Дверь захлопнулась. Он пошел спрашивать у сновавших по коридору молодых людей, где находится буфет. Буфет, конечно, оказался закрыт, и он ни с чем вернулся обратно.
  За дверью Лиза пела арию Аиды. После Аиды пошли арии Маргариты, Джульеты, Манон Леско, Джильды, каватина Леоноры, Хабанера из Кармен, две разных арии из "Нормы" - Нормы и Адальжизы, Любаши из "Царской невесты", Ольги из "Евгения Онегина", "Соловей" Алябьева, романсы. Иногда ее прерывали, и она снова повторяла одну и ту же вещь по два или три раза.
  
  Испытание длилось больше двух часов. "Что он ее так долго мучает, - возмущался Николай, - и так видно, что у человека божий дар".
  Лиза тоже злилась на профессора, который замучил ее своими замечаниями и недовольным видом. Чем больше она пела, тем суровее становилось его лицо и поднимались вверх густые черные брови. Почему-то у всех профессоров обязательно бывают такие лохматые брови! Сердце у нее ушло в пятки. Она не сомневалась в своем полном провале.
  - Вы с Украины? - наконец, спросил он, резко прервав ее на середине романса, в который она из последних сил старалась вложить всю душу.
  - Из Екатеринослава.
  - Окончили музыкальную школу?
  - Занимаюсь дома с преподавателями, еще и по классу фортепьяно.
  - А в Петербурге, где собираетесь жить?
  - Пока не знаю, - растерялась Лиза. - Там за дверью мой муж.
  - Так вы и замуж успели выйти? Ну-ка, ну-ка, позовите сюда вашего му-жа.
  - Коля, - Лиза выглянула в коридор и сделала круглые глаза, что означало "очень плохо", - зайди, пожалуйста.
  Николай протянул профессору руку. Тот по-доброму сжал ее:
  - У вашей жены есть определенные способности, но скажем так: я бы перевел ее меццо-сопрано в лирическое сопрано. Эти арии у нее получаются лучше. Я зачисляю вашу жену в свой класс без экзаменов.
  - Как, уже с этого года, - испуганно воскликнула Лиза, - но мне надо окончить гимназию?
  - Сколько же вам лет?
  - Семнадцать.
  - Ничего не понимаю: учитесь в гимназии и уже замужем. Ну, и нравы в нашей провинции. Впрочем, если вы сейчас оставите гимназию, то проучитесь потом лишний год в консерватории.
  - Профессор, - удрученно сказал Николай. - А на будущий год ей можно будет к вам поступить? Я тоже должен окончить в Екатеринославе училище.
  - Все можно, молодой человек. Только, когда профессор Рудберг предлагает без экзаменов зачислить в свой класс, никто не отказывается. Уверяю вас, за этот год ваши учителя вам окончательно испортят голос. До свидания, молодые люди.
  Лиза и Николай вышли от него в полной растерянности. Николай был уверен, что профессор нарочно говорил плохо о Лизиных учителях, чтобы повлиять на ее решение.
  - Столичные светила, - возмущался он, - всегда считают, что на пери-ферии нет хороших специалистов, тем не менее провинция всегда славилась своими талантами, и оттуда выходили лучшие умы. Выпускники их Горного училища преподают и в петербургском, и в московском горных институтах и двигают вперед науку.
  - Что ты так завелся? Я сама еще не знаю, хочу ли я поступать в консерваторию, а если и решу, то надо определиться в какой класс: вокала или фортепьяно. Представляешь, что такое петь на сцене, - адский труд, строгий режим дня, забота о горле, опасность располнеть. Музицировать мне нравится гораздо больше, только я не хочу быть педагогом, а вот какая из меня выйдет пианистка, надо спросить еще у какого-нибудь профессора или Ванды Ландовской*, - рассмеялась она и повеселела. - Идем домой отсыпаться.
  - Подожди. Надо послать телеграмму твоим роди
  * Известная в те годы пианистка и клавесинистка
  
  телям.
  - Это еще зачем? Причем тут родители. Да и что они изменит? Я без тебя все равно не останусь.
  - Ну и напрасно. Один год можно потерпеть, я бы к тебе приехал зимой на каникулы, а на следующее лето мы снова были бы вместе. А как Григорий Аронович и Сарра Львовна вообще представляли твою дальней-шую учебу, с кем бы ты жила, если поступила в консерваторию?
  - С кем? Конечно, с Зинаидой. Мама никогда не оставит папу, а я тебя. А вот ты готов от меня избавиться.
  - Сейчас ты сказала непростительную глупость. Надо думать, прежде чем говорить.
  - Прости меня, пожалуйста, я сама не знаю, как у меня вырвалось, - смутилась Лиза. - Только ты никак не хочешь понять, что я без тебя не собираюсь жить одна целый год.
  - Хорошо, забудем о профессоре и его предложении.
  Поднявшееся, было, настроение опять испортилось. Николай почему-то болезненно воспринял колкость Лизы, хотя очевидно было, что она сказала ее без всякого умысла. Она же со своей стороны тоже обиделась на него, почувствовав в его замечании наставление взрослого мужчины маленькой девочке. Вот так из ничего могла возникнуть неприятная ссора.
  Николай увидел ее кислое лицо и надутые губы, надвинул ей на глаза шляпу, оба дружно рассмеялись и направились в кондитерскую "Модернъ" пить кофе и пробовать знаменитые петербургские пирожные.
  
  Через каждые три дня они ездили в Павловск к Сергею. Сергей всю зиму ютился по разным углам. В мае по просьбе одного из друзей Николая, отбывавшего когда-то ссылку в Ромнах, его приютила за чисто символическую плату мать этого товарища. Дом находился на самой окраине Павловска, в деревне Глазево, недалеко от знаменитого парка. В маленькой, уютной комнате было тепло и сухо, и брат немного стал приходить в себя от постоянных простудных заболеваний.
  Лизе он сначала показался чуть ли не стариком: с длинными волосами, с синим, давно небритым лицом и растрепанной бородой (такую внешность он себе придумал для конспирации). Сергей стеснялся Лизы, был неразговорчив и, посидев у него часа четыре, они уезжали обратно.
  Николай, любивший во всем порядок и аккуратность, не выдержал, за-ставил Сергея побриться, и сам коротко подстриг ему волосы и бороду. После чего он предстал перед Лизой в совершенно ином облике и таким же симпатичным, как Коля и Володя, но изможденным от болезней и неустроенности быта.
  Убедившись, что здоровью Сергея уже ничто не угрожает, они стали собираться домой. Николай приказал брату ничего не писать родителям о Лизе, обещал по-прежнему высылать столько же денег, сколько присылал раньше, и оставил хозяйке порядочную сумму за заботу о нем.
  В Екатеринослав они вернулись одновременно с Фальками, и Лизе была доложена новость - Мстислав два месяца был в Ялте, не отходил от Анны, и они оба влюблены друг в друга по уши.
  - Бедная моя, - сказала Лиза, - ты тоже будешь страдать оттого, что не сможешь с ним видеться. Даже хуже, я хоть знала, что Николай где-то здесь рядом, а вы так далеко друг от друга.
  - Мы будем часто писать письма, и Мстислав обещал сюда приехать на зимние каникулы.
  
  
   ГЛАВА 2
  
  В августе 1907 года Екатеринослав во второй раз посетил председатель "Союза русского народа" господин Дубровин. Главной целью его приезда был опостылевший ему доктор Караваев, с которым пора было покончить раз и навсегда.
  С тех пор, как Александр Иванович впервые услышал фамилию доктора, он внимательно следил за ним. Караваев ничуть не испугался угроз в свой адрес и, хотя в ноябре 1905 года уехал из Екатеринослава, стал вести еще более насыщенную общественную жизнь, связав теперь свою деятельность со Всероссийским крестьянским союзом. Сначала он жил в Харькове и там организовал местное бюро содействия этому Союзу, затем переехал в Петербург и выступил с инициативой преобразовать Крестьянский Союз в политическую партию. Во время работы 1-й Государственной Думы он помог крестьянским депутатом объединиться во фракцию трудовиков, стал ее неофициальным лидером и работал в ряде ее комиссий. Присутствуя на заседаниях Думы, он был в курсе всех обсуждаемых на ней вопросов и выступал в петербургских и екате-ринославских газетах с критикой правительства.
  Откуда в этом докторе была такая неумная энергия? Дубровин не сомневался, что Караваев - еврей, хотя внешность у него была чисто славянская, и дал указание своим помощникам основательно покопаться в его родословной и биографии. Еврейских корней не нашлось, но выяснилось, что со студенческой скамьи, а учился он в той же Петербургской медико-хирургической академии, что и сам Дубровин (он был по профессии детский врач), доктор возлюбил простой народ, студентом выезжал в каникулы работать в самые глухие уезды и везде наводил порядок, не давая покоя местному начальству.
  В Департаменте полиции на него хранилась масса доносов и жалоб. Два раза его арестовывали за революционную деятельность, но за недоказанностью вины отпускали. Революционером он не был, но он был гораздо опаснее целого отряда бунтовщиков, поскольку своим мирным культуртрегерством вел такую же разрушительную работу в обществе. Дубровин про себя называл его еврействующим русским.
  После разгона 1-й Государственной Думы не было сомнения, что Караваев будет баллотироваться во 2-ю Думу, и Дубровин приказал новому председателю екатеринослаского отделения "Союза" Ковалевскому не допустить, чтобы доктор стал депутатом, вплоть до его убийства. Однако они не смогли даже расстроить его избирательную кампанию и на выборах за него подали больше всего голосов: 47 человек из 78 присутствовавших выборщиков.
  Город ликовал. В день отъезда доктора в Петербург на площади перед вокзалом была устроена грандиозная манифестация. Видя такой поворот событий, трое членов "Союза": Шкляров, Шелестов и Гринев взялись убить доктора по дороге в Петербург. Однако, как доложил потом Дубровину Ковалевский, Шкляров опоздал на поезд, а Шелестов и Гринев не решились действовать вдвоем, так как к Караваеву была приставлена большая охрана из рабочих. "Струсили, - сделал вывод Дубровин. - Трудно представить, чтобы заведующий сыскным отделом мог так оплошать при выполнении ответственного задания".
  В статусе депутата Караваев еще более рьяно взялся за дело. В новой Думе он стал председателям фракции трудовиков, постоянно выступал против решений правительства и критиковал Столыпина, которого Дубровин, с одной стороны, недолюбливал за прогрессивные нововведения, наносившие удар патриархальным устоям России, с другой, - уважал за преданность Николаю П и стремление премьера поддерживать и укреплять самодержавие. Но больше всего Дубровина возмущала деятельность Караваева по его избирательному округу, где он принялся активно помогать людям, осужденным за участие в революционных беспорядках. В марте он сумел добиться отмены смертной казни восьми железнодорожникам, обвинявшимся в захвате станции Александровская в декабре 1905 года, и буквально вытащил из петли 11 других бунтовщиков, приговоренных к казне через повешение. В апреле по его настойчивой просьбе громадное дело о железнодорожниках по тем же событиям 1905 года было передано из военного суда в общегражданский, и всем его участникам смертный приговор заменили на пожизненную каторгу.
  Весной 1907 года террористы убили на Брянском заводе начальника одного из цехов Мылова. Возмущенная дирекция в целях наказания остановила производство, оставив 5000 рабочих без зарплаты. Караваев и здесь добился, чтобы завод не только открыли, но и выплатили рабочим неустойку за все время вынужденного простоя.
  В центре его правозащитных дел все время были революционеры и евреи. Судьба последних явно не давала ему покоя. Будучи еще одновременно членом комиссии по свободе совести, он постоянно выступал за отмену законодательных ограничений для них, а также для поляков и армян, которые, по мнению председателя СРН, в большинстве своем тоже были евреи.
  Последней точкой терпения Дубровина стало выступление Караваева по поводу речи Столыпина в Думе 16 марта 1907 года. На этом заседании премьер-министр представил большую правительственную декларацию. В ней он подробно изложил все последние мероприятия правительства и программу, намеченную на ближайшее будущее. Дума внимательно его выслушала, без тех оскорбительных выкриков, которыми обычно сопровождалось каждое его выступление в 1-й Думе, и в конце разразилась громкими аплодисментами. Столыпин выглядел удовлетворенным.
  Но не успел он сойти с трибуны, как его место занял социал-демократ Церетели и набросился на правительство с резкой критикой. Вслед за ним и другие представители левых партий, включая кадетов, обрушили на самого Столыпина и правительство потоки грязи. Когда же правые пытались сказать слово, левые отвечали им криком и шумом. Столыпин решил пре-кратить эту вакханалию. Он вышел на трибуну и заговорил таким властным, железным голосом, что весь огромный, только что гудевший и стонавший от криков зал в один миг стих. Последовала достойная отповедь депутатам, которую они потом долго не могли ему простить.
  - Все ваши нападки, - сказал Петр Аркадьевич в заключение, - рассчи-таны на то, чтобы вызвать у власти, у правительства паралич воли и мысли; все они сводятся к двум словам: "Руки вверх!" На эти слова правительство с полным спокойствием, с сознанием своей правоты, может ответить тоже только двумя словами: "Не запугаете!"
  Левые партии набросились на него и правительство с новой силой. В их числе был и Караваев. Он отчитал премьера, как мальчишку, произнеся чуть ли не революционную речь:
  - Мы возвратимся к правительственным пугалам, - говорил он возму-щенно. - Как видите, это только пугала, и ими правительство стремится запугать страну, и, быть может, Европу. На это правительство - мы в ответ, - я употребляю тоже не совсем парламентское выражение, которое употребил председатель Совета министров: "Не запугаете!" За вами, мол, сила, войска, армия. А за нами - правда, справедливость, народ.
  Можно ли было дальше терпеть в обществе такого человека?
  Дубровин опять отправился в Екатеринослав. На этот раз, чтобы не привлекать к себе особого внимания, он приехал всего на несколько часов и без свиты, в сопровождении одного охранника. "Частное" совещание провели в отдельном кабинете вокзального ресторана. Присутствовало на нем считанное количество членов Совета местного отдела "Союза": Ковалевский, Шелестов, Оливей, протоиерей Балабанов, Гололобов, Образцов, прокурор Халецкий.
  Гололобов и Образцов решили выдвинуть свои кандидатуры в 3-ю Го-сударственную Думу и ни сколько не сомневались в своей победе, имея за собой поддержку "Союза русского народа", а Гололобов еще и - партии "Союза 17 Октября", с которой слилась вскоре после образования екатеринославская партия "Народная партия "17 Октября", созданная им и Родзянко в ноябре 1905 года.
  Перед тем, как перейти к основному вопросу - убийству Караваева, Дубровин покритиковал собравшихся за то, что их отделение работает крайне плохо. Он достал из портфеля лист бумаги и зачитал сведения об убийствах в Екатеринославе должностных лиц и полицейских чинов за полтора года. Присутствующие хмуро выслушали его, они и сами прекрасно об этом знали. Дубровин посоветовал им брать пример с других городов, где члены "Союза" сами ведут поиск бомбистов и "экспроприаторов" и наказывают их по своему усмотрению. Причем наказания заслуживают не только преступники, но и полицейские.
  - А полицейские-то за что, им и так больше всего достается?
  - Неужели не ясно, - раздражено сказал Дубровин, - за трусость и нерешительность, которые и привели у вас к такому разгулу террора. Я не припомню такого случая, чтобы за одну неделю убили сразу семь членов "Союза", как у вас произошло год назад. Все это дело рук евреев. Еврей эсер Раппопорт убил вице-губернатора Жолтановского, анархист Меженнов, тоже без сомнения еврей, убил начальника цеха на Брянском заводе и сделал это на территории завода в присутствии рабочих.При этом еще был ранен помощник директора Свицын. Спрашивается, где были в это время члены "Союза", которых, по вашим словам, сейчас много на заводе. Больше терпеть этого нельзя. За одного убитого русского надо убивать двух жидов, за двух - трех или четырех и так далее, в возрастающей пропорции. Тогда в следующий раз прежде, чем уби-вать, они задумаются, чем их поступок будет чреват для них самих и их соседей по дому. Жаль нельзя проводить погромы.
  Александр Иванович задумался и неторопливо погладил свою густую бороду.
  - Погромы - великая вещь, но они вызывают возмущение в Европе, и она отказывает нам в кредитах. Американско-русский банкир, еврей Шифф во время русско-японской войны из-за этого отказал нам в финансовой поддержке, а японцам дал займ в 200 миллионов долларов и призвал другие банки последовать его примеру. Да и наши депутаты используют погромы для завоевания своего авторитета. И больше всех старается ваш Караваев. Я никогда не прощу вам, что вы позволили ему стать депутатом и не смогли тогда его ликвидировать.
  Ковалевский поспешил заверить Дубровина, что теперь они непременно это сделают. Шкляров обещал сам взяться за убийство. Дубровин смерил его презрительным взглядом. Шкляров смутился: признал свою прошлую оплошность с опозданием на поезд.
  На деталях операции останавливаться не стали, решили заняться этим потом, когда Дубровин уедет. Александр Иванович посоветовал исключить исполнителей убийства из членов СРН, чтобы в случае чего не пала тень на всю организацию, как это произошло с убийством депутатов Герценштейна и Иолиса, вокруг которых пресса и общественность подняли грандиозный скандал.
  Имея больших покровителей, Дубровин никого не боялся и уже тем более не испытывал угрызение совести, но ему не нравилось, что некоторые либеральные писаки сравнивали действия СРН с терактами эсеров и анархистов и называли "союзников" уголовниками и бандитами. За убийство Караваева он обещал выдать исполнителям денежное вознаграждение в 3 тысячи рублей. Халецкий успокоил его, что даже если преступление раскроется и станут известны имена убийц, он сумеет обеспечить им безнаказанность и скрыть их причастность к "Союзу".
  Попутно Оливей пожаловался Дубровину на городского голову Эзау, выгнавшего местное отделение "Союза" из помещения управы. Александр Иванович с ходу предложил прилюдно выпороть его. В угоду столичному начальнику все одобрительно закивали головами, нашелся даже исполнитель - Шелестов. При этом все удивительным образом забыли, что Иван Яковлевич Эзау не только председатель Городской Думы, но и крупный предприниматель, основавший в свое время завод, который, несмотря на нового хозяина - Бельгийское акционерное общество, до сих пор называют его именем. Конечно, никто не собирался подвергать Ивана Яковлевича экзекуции, но сам факт, что все согласились с возмутительным предложением Дубровина и никто не посмел ему возразить, говорил о том, какое сильное влияние он оказывал на екатеринославских деятелей.
  - Вы должны завоевать в городе безусловный авторитет, - наставлял их Дубровин. - В Киеве общее собрание губернского отдела "Союза" потребовало от Столыпина очистить Киевский политехникум от "засилия" евреев. Петр Аркадьевич приказал исключить 100 евреев, выдержавших конкурсные экзамены, а на их места принять русских, получивших меньше баллов. Вы бы у себя тоже посмотрели, сколько в Горном училище учится евреев.
  - У нас тут несколько сложней, - робко заметил Ковалевский. - Открытию училища способствовали видные евреи-горнопромышленники, и в его попечительский совет входят евреи, которые вкладывают в него много денег. Все наши богатые евреи дают деньги на развитие города, образование и медицину.
  - Я вижу у вас тут не евреи, а одни благодетели, которым нужно с утра до ночи петь аллилуйю. Я вами очень недоволен, и если не выполните данное вам задание, будем разговаривать по-другому. А вас, Яков Георгиевич и Василий Афиногенович, - обратился он Гололобову и Образцову, - если вы станете депутатами 3-й Думы, в Петербурге мы обязательно вызовем на Правление "Союза". Участие в Думе не освободит вас от работы "Союза" в Екатеринославе.
  Через месяц все те же люди собрались в гостинице "Дальний восток", имевшей в городе дурную славу и считавшейся чуть ли не притоном, - Кова-левский и Шкляров соблюдали осторожность. Были приглашены и добровольные исполнители: чертежник Брянского завода Шальдо, член совета "Союза", и муж его сестры, безработный Щеканенко - деньги все-таки были предложены немалые. Шкляров еще раз повторил, что сам берется за организацию убийства и отвечает за него головой. Такая постановка вопроса очень устраивала Ковалевского. Они быстро обсудили другие текущие дела.
  Ковалевский напомнил о предложении Дубровина убивать евреев за каждого русского и зачитал составленный им заранее текст такого письма. Его единогласно одобрили и решили разослать всем, кто подозревается в неблагонадежности, - такой список давно был в совете "Союза".
  Шкляров взялся и за это дело: напечатать письма в типографии и организовать их почтовую доставку.
  - Эзау не забудьте, - напомнил ему Балабанов.
  - Это уж слишком, - возразил Ковалевский, - администрацию трогать не стоит.
  - А я бы и Богдановичу послал, - сказал Машевский.
  - Зачем?
  - За то, что отказывается вступать в "Союз".
  - Прошу вас, господа, - взмолился Ковалевский, - Ивана Петровича оставьте в покое. Я его очень уважаю.
  Вскоре многие жители города, среди которых были учителя гимназий и училищ, преподаватели Горного училища, лекторы научного общества, техническая интеллигенция, служащие разных учреждений, редактора газет, а также целый ряд полицейских чинов получили очень странные письма, подписанные "Группой активной борьбы с крамолой". "Отныне, - говорилось в них, - каждый человек в Екатеринославе, который занимается террором или оскорблением государственных лиц, будет иметь дело с русскими людьми, призванными самим Отечеством навести в городе порядок. За убийство одного городового будут убиты два жида, за пристава - 5, за губернатора - 12 жидов.
  Расправа ждет редакторов газет и чинов полиции, "боящихся крамольников", а также всех, кто сочувствует им и потакает своим молчани-ем.
  В ближайшее время вы получите возможность убедиться в серьезности наших намерений".
  Глава городской думы Иван Яковлевич Эзау, получив такое письмо, сразу поехал к губернатору. Тот уже знал о них от председателя научного общества Харитонова. Сам Харитонов и его коллеги были возмущены не только угрозами, но и их ярой антисемитской направленностью. Тон письма прямо указывал на его авторов - "Союз русского народа".
  Клингенбергер, полностью освоившийся с политической и криминальной обстановкой в Екатеринославе, был недоволен деятельностью этой организации. В этом они сошлись с Богдановичем, который считал, что своими действиями "Союз" вносит только сумятицу в работу полиции и увеличивает в городе преступность. С появлением отдела СРН в городе стали постоянно совершаться нападения на евреев и их избиение, и если в их число попадали люди, близкие к анархистам и эсерам, то в ответ незамедлительно следовали громкие теракты.
  - Как вы думаете отреагировать на эти письма? - спросил Александр Михайлович полковника, срочно вызванного к нему "на ковер".
  - Я бы немедленно запретил деятельность "Союза", но не могу этого сделать по известным вам причинам. Надеюсь, что авторы письма не осме-лятся осуществить свои угрозы, а к Вам лично, Иван Яковлевич, мы приставим на всякий случай охрану.
  - Вы говорите не осмелятся осуществить свои угрозы, а их избиение на днях посетителей лавки Спивака на Меткой улице, а нападение на ателье Рискина, а бомба в магазине Рабиновича?
  - Бомбу подложили анархисты. Они перед этим потребовали у Рабиновича выдать им крупную сумму денег, он не выдал, они ему отомстили. Там погиб городовой, который хотел вынести бомбу из магазина на улицу...
  - Все один черт. В данном случае не вижу никакой разности между действиями этих людей.
  - Городская Дума сама может принять соответствующие меры: закрыть их газету "Русское дело", запретить занятия боевиков в Потемкинском саду, да и сам боевой отряд распустить.
  - Однако, Иван Петрович, вы не можете отрицать, что революционеры за последнее время поутихли, и в этом немалая заслуга "Союза". Они помогают разгонять митинги и сами разбираются с зачинщиками. И купцы просят их охранять базары и пристани, опасаясь взрывов, как это недавно произошло в Одессе на океанском лайнере "Гергий Мерк".
  - Полиция в их помощи не нуждается, а анархисты, которые взорвали "Гергий Мерк", нашли способ обойти их боевиков, проникнуть на лайнер и совершить свой теракт. На Брянском заводе сейчас 4000 боевиков, и, несмотря на это, анархисты убили там Мылова. Вы думаете: за счет чего выросла численность "союзников" на этом заводе? Очень просто: боевики стали занимать повсюду самые лучшие места, выживая с завода профессиональных рабочих, и тем ничего не остается делать, как вступать в их ряды, чтобы не потерять работу и заработок.
  - Вы нас совсем запутали, Иван Петрович. Кто же опасней: анархисты или "союзники"?
  - Для меня они все одинаковы.
  Богданович по-прежнему многое скрывал от губернатора, который очень болезненно воспринимал все, что происходило в городе. Последнее время в управление стали поступать жалобы от населения на пропажу ценных вещей во время обысков. Он приказал произвести расследование. Оказалось, что это Шкляров, пользуясь своим положением, выдавал членам боевой дружины удостоверения на право производства обысков. С этими удостоверениями дружинники приходили в участки, брали с собой чинов наружной полиции и вместе с ними производили нужные им обыски, во время которых и происходила пропажа ценных вещей. Узнав об этом, Богданович категорически запретил Шклярову вторгаться в компетенцию полиции. Кроме того, он дал задание проверить, что за народ входит в боевую дружину "Союза". Как он и предполагал, это были люди с уго-ловным прошлым.
  Иван Петрович знал о тайном приезде в Екатеринослав Дубровина и связал появление писем с его приездом: "жиды" и "крамола" - любимые слова председателя "Союза", и они фигурируют в письме несколько раз. Но с какой целью приезжал сюда Дубровин, пока неизвестно...
  - И все-таки я не стал бы сравнивать "союзников" с анархистами, - вывел полковника из задумчивости голос Эзау. - Первые как-никак защищают самодержавие, вторые - его разрушают.
  - Я говорю только о преступниках, - сказал полковник, недовольный тем, что властям города приходится разъяснять такие очевидные вещи. - Если удастся поймать боевиков, которые избивали в лавке Спивака евреев, и анархистов, подложивших бомбу в магазин Рабиновича, то и тех и других будут судить как людей, совершивших тяжкие деяния, а ни как членов какой-то организации. Они представляют для общества одинаковую угрозу.
  
  
  ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
  
  ГЛАВА 1
  
  
  В дверь постучали. Карл Иванович Иоста приподнял с подушки голову:
  - Кто там?
  Вежливый голос молоденькой служанки Розы прозвенел, как коло-кольчик:
  - Мсье. Мадам спрашивает, будете ли вы завтракать?
  Карл Иванович быстро вскочил с кровати, накинул халат и пошел к двери, чтобы поцеловать ручку хорошенькой девушке, которая ему очень нравилась. И если бы не предупреждение мадам о том, чтобы не заводить с прислугой никаких отношений, он непременно затащил бы ее в свою по-стель.
  До чего же хороши эти швейцарки: раскрепощенные, доступные, все время улыбаются и делают книксен.
  Он открыл дверь, взял Розу за руку и потянул в комнату. Ручка у нее была пухленькая, мягкая, с толстыми пальчиками. Он стал по очереди целовать эти чудные пальчики. Роза покраснела.
  - Мсье знает, что мадам этого не любит?
  - Знает, знает, - он крепко обнял ее и поцеловал в щеку. - Так бы и съел тебя всю, мой розанчик. Что там на завтрак? Опять бекон с глазуньей?
  - Мадам тратит столько денег, сколько мсье дает. На сегодняшний обед уже ничего не осталось. Мадам спрашивает...
  - Скажи мадам, что мсье сегодня дома обедать не будет, и позавтракаю тоже в другом месте.
  Он еще раз чмокнул Розу в раскрасневшуюся щечку и закрыл за ней дверь.
  Умывшись и надев сюртук, он долго рассматривал себя в зеркало: со-лидный господин с интеллигентным лицом и безупречными тонкими манерами. Он улыбнулся и наклонился вперед, как полагалось делать при встрече со знатными дамами. Правая рука согнулась в локте и подхватила под руку невидимую спутницу, левая оперлась на изящную тонкую трость. Да, еще не забыть положить в верхний карман накрахмаленный платок и прицепить к галстуку золотую булавку. Всему этому его научил в Департаменте полиции Сергей Вонифатьевич Кирьянов, готовивший его к работе агентом за границей.
  Карл Иванович еще раз внимательно оглядел себя в зеркало, чуть-чуть сбрызнул волосы туалетной водой из красивого флакона и, подхватив в углу уже не мнимую, а настоящую трость, направился к двери.
  Перед выходом он что-то вспомнил, вернулся к столу и вытащил из ящика конверт с деньгами, которые ему вчера вручил его теперешний начальник - заведующий заграничной агентурой Аркадий Михайлович Гартинг.
  Канцелярия Гартинга находилась в Париже, но он часто приезжал в Женеву для встреч со своими швейцарскими агентами, благо езды сюда было всего три часа. Карл Иванович обычно с ним встречался по четвергам в одном из павильонов Английского сада. Сам он жил недалеко от вокзала и очень любил эту часть города, так как дорога от его дома вела прямо к Женевскому озеру и широкой реке Роне. В свободное время он любил гулять по набережной Mont-Blanc, длинному мосту с таким же названием или перебираться на лодке на остров Жан Жака Руссо, вокруг которого плавали изумительные белые лебеди. В Париже было красиво, но и в Женеве есть, на что посмотреть и где погулять вдали от людской суеты.
  Он вышел из дома и пешком для променада - так он делал каждое утро, направился в кафе "Оливковая роща", где обычно после 12 часов собирались русские анархисты. Шагая не спеша по многолюдной улице Mont-Blanc, Карл Иванович иногда останавливался около зеркальных витрин магазинов и с гордостью разглядывал свое отражение, к которому до сих пор не мог привыкнуть.
  Подумать только, всего лишь два года назад он был простым переписчиком нот в музыкальном издательстве Леонида Захаровича Цесаркина. Жил скучно, не имел ни знакомых, ни товарищей среди сослуживцев. Опять же от скуки стал посещать в Народном доме графини Паниной кружок рабочих поэтов, где близко сошелся со студентом Лесотехнического института Иваном Анисимовым, скромным молодым человеком, писавшим декадентские стихи, подражая Бальманту и Северянину. Чтобы не выделяться из общей пролетарской массы, Иван вставлял в каждом абзаце слова "буря", "гром", "шторм", "гроза", символизирующие приближение революции.
  Иногда на обратном пути они заходили в пивную и, потягивая какую-нибудь дешевую дрянь, рассуждали о поэзии. Вернее больше говорил студент, а Карл Иванович только слушал и согласно поддакивал. Сама по-эзия Иосту не интересовала, но в кружке занималось много хорошеньких девушек, и он рассчитывал рано или поздно с кем-нибудь из них близко познакомиться. Он даже присмотрел одну курсистку с большими серыми глазами, но неожиданно последовали события 9 января. Занятия в кружке прекратились. Студент исчез.
  Карл Иванович опять впал в уныние от своей однообразной жизни, но как-то встретил около издательства Анисимова. Ему даже показалось, что тот специально поджидал его, сделал вид, что обрадовался этой встрече, и по старой памяти пригласил Иосту посидеть в пивной. За разговором он доверительно признался ему, что служит в охранном отделении Департамента полиции и предложил Карлу Ивановичу тоже туда поступить.
  - Работа не пыльная, - говорил он, с наслаждением поедая жирных раков. - Войдешь в какую-нибудь партийную группу, будешь ходить на ее собрания и докладывать обо всем начальству. За это еще и деньги платят приличные. Ты сколько сейчас получаешь?
  - Восемнадцать рублей в месяц.
  - А там будешь получать все 100, а то и 120. Я, кстати, тебя уже реко-мендовал своему начальству и представил, как человека грамотного и политически зрелого. Языки знаешь?
  - Только немецкий, с французским у меня не важно.
  - Ничего, подучишь. За границей приходилось бывать?
  - Нет. - Карл Иванович даже взмок от такого неожиданного разговора.
  - А то и там побываешь. В заграничную агентуру как раз сейчас людей набирают.
  Это последнее обстоятельство, ну и, конечно, соблазн получать за "непыльную" работу большие деньги и привели Иосту в охранное отделение Департамента полиции. Дальше все пошло, как маслу. Он изучал французский, совершенствовал немецкий, штудировал политическую литературу - его определили пока работать среди социалистов-демократов. Одговременно приходилось осваивать и тонкости поведения человека из высшего круга, так как за границей, оказывается, все русские эмигранты резко меняются, даже простые рабочие: в этом он сам потом убедился, посетив несколько занятий в политической школе Ульянова.
  
  Летом 1905 года он выехал в Женеву, и, как большинство русских социалистов, поселился на тихой провинциальной окраине города, Каруж. Но этот уголок казался тихим только для тех, кто был далек от политики. Здесь находились генеральные штабы двух партий - социал-революционеров и РСДРП и выходили их журналы - "Революционная Россия" и "Искра". Казалось, обе они делали одно и то же дело: боролись с самодержавием, но между ними шла непримиримая идейная борьба. Такие же страсти раздирали людей внутри одной, социал-демократической партии - меньшевиков и большевиков.
  Карл Иванович еще в Петербурге знал об этой внутренней борьбе и был хорошо подготовлен в этом плане, но никогда не думал, что культурные, образованные люди в своих личных амбициях могут доходить до грубых оскорблений и чуть ли не до драк.
  Ленин и Зиновьев - с одной стороны, Плеханов и Мартов - с другой спорили обо всем: партийной дисциплине, аграрном вопросе, терроризме. Все вместе они яро нападали на анархистов, которых в Женеве, наверное, было больше, чем во всей России. Их собрания, которые они устраивали в своих кафе, часто заканчивались драками (главным образом с социал-демократами, которых они люто ненавидели за их стремление установить после революции диктатуру пролетариату), битьем посуды и стрельбой из пистолетов. Некоторые хозяева им стали отказывать в помещениях.
  Анисимов глубоко ошибался, говоря, что работа осведомителя - непыльная. Мало того, что Карлу Ивановичу надо было как следует разбираться во всех внутренних противоречиях партии, он должен был иметь свое собственное мнение по каждому вопросу и доказывать его на собраниях, чтобы стать среди этих людей своим человеком. А соображал он, к сожалению, туговато. Однажды сам Ленин обратился к нему с каким-то вопросом. Иоста от неожиданности растерялся, и Владимир Ильич предложил ему поехать в Лонжюмо - место под Парижем, где находилась партийная школа большевиков, и повысить там свое образование. Гартинг дал на это "добро".
  Занятия в школе были полезны со всех сторон. Во-первых, иногда лекции читал сам Ленин, а он, как правило, любил четко определять планы и за-дачи РСДРП на ближайшее время. Во-вторых, - в Лонжюмо приезжали партийные работники из России и эмигранты, которые брались Иостой и Гартингом на заметку и по возвращении на родину становились объектами для дальнейшего наблюдения за ними Департаментом полиции.
  Однако его образование там быстро кончилось, так как из Петербурга пришло распоряжение срочно внедрить его в среду анархистов. И Карлу Ивановичу пришлось на ходу переключиться на парижских анархистов-эмигрантов, усиленно распространяя среди них слух, что разочаровался в большевиках.
  В начале августа 1907 года он выехал в Амстердам на Международный конгресс анархистов как независимый делегат, желающий поближе узнать их учение и сблизиться с русскими товарищами. Русских делегатов на конгрессе оказалось всего пять человек. Он быстро сошелся с тремя из них: Николаем Рогдаевым, Иваном Книжником-Ветровым и Владимиром Забрежневым, усиленно ругал при них эсдеков и сокрушался, что столько времени потерял зря, общаясь с ними. Очень хвалил выступление Рогдаева, сделавшего на конгрессе солидный обзор анархистского движения в России. И никак не мог понять, чью занять сторону в споре испанского анархиста-коммуниста Энрико Малатеста с молодым французским преверженцем революционного синдикализма Пьером Монатте о соотношении анархизма и синдикализма.
  Пьер Монатте доказывал, что синдикализм революционен и создает условия для социальной революции. Малатеста ему возражал, что синдикализм сам по себе мало на что способен и может играть реформистскую, а то и консервативную роль, и ссылался на США, где профсоюзы высококвалифицированных рабочих, защищая свои личные интересы, нередко выступают против менее квалифицированных.
  Съезд старался примерить противников, а в отношении русских товарищей принял специальную резолюцию, призвавшую анархистов всех направлений тесно сотрудничать с синдикалистами.
  Иоста прикинулся, что плохо разбирается в этом вопросе и попросил Николая Рогдаева быть его наставником. И когда наступило время возвращаться в Женеву, Николай предложил ему ехать с ним (с чем Гартинг согласился), и он прибыл туда убежденным анархистом-коммунистом и близким другом Рогдаева.
  Вскоре Карл Иванович стал в анархистских кругах Женевы своим человеком и по просьбе редактора журнала "Буревестник" Менделя Эммануиловича Дайнова написал туда две статьи о своих взглядях на социальную революцию, над которыми ему, правда, пришлось основательно попотеть и воспользоваться мыслями из чужих статей и книг. Знакомясь с этой литературой, он с ужасом увидел, что в анархистской среде все не так просто, как казалось ему на первый взгляд. Так же, как у социалистов, у них существуют разные группы, которые выпускают собственные газеты и журналы и ведут между собой бесконечные дискуссии.
  
  Больше всего они спорили о терроризме: надо или надо им заниматься. Только в России мало, кто прислушивался к этим спорам. "Буревестник" в каждом номере сообщал, где и кого анархисты убили, сколько совершено ими экспроприаций, кто из них на этом попался или сумел убежать, а кто не захотел сдаваться в руки полиции и выстрелил себе в висок. И обязательно было 2 - 3 некролога об ушедших из жизни боевых товарищах.
  Удивительно, что в Женеве девять лет назад итальянский анархист Луиджи Лукени зарезал последнюю императрицу Австро-Венгрии Елизавету, когда она всходила на трап отплывающего парохода. Своей необычайной жестокостью поступок поверг в шок всю мировую общественность, но это не мешает швейцарскому правительству разрешать анархистам жить у них в стране, издавать литературу и открыто дискутировать о терроризме.
  Вскоре после Амстердамского конгресса Гартинг дал Карлу Ивановичу задание: следить за анархистами, придерживающимися террористических взглядов, и быть в курсе их дел. Две такие группы ему были хорошо известны "Бунтарь" и "Буревестник", которые, как будто специально, чтобы облегчить ему задачу, объединились в группу "Интернационал", и теперь постоянно говорили о возобновлении в России террактов. Больше всех об этом мечтала Ольга Таратута, 38-летняя дама, которая год назад бежала с помощью своего мужа из одесской тюрьмы. Этой "Бабушке" - ее кличка в охранном отделении полиции, давно пора было успокоиться, а она все рвалась в бой и будоражила других.
  
  Ее горячо поддерживал Константин Эрделевский, метавший вместе с Таратутой бомбу в кафе Либмана и бывший руководитель группы "Бунтарь". К ним примыкали Наум Тыш, Генрих Сандомирский, Александр Гроссман, Исаак Дубинский и еще целый ряд людей. Карл Иванович доложил об этом Гартингу, и тот приказал ему полностью переключиться на эту группу.
  Теперь Карл Иванович регулярно заходил в "Оливковую рощу", где по-следнее время обычно собирались "интернационалисты", выпивал со своими новыми друзьями по нескольку литров пива и уходил далеко за полночь с разбитой головой. Дальше разговоров дело пока не двигалось.
  
  "Оливковая роща" находилась в старой части города на самой шумной и оживленной здесь Place du Bourg-de-Four. На площади было много разных кафе и пивных, но "Оливковая роща" пользовалась у русских эмигрантов особой популярностью за свободную атмосферу и сравнительно низкие цены на пиво и кофе. Ее хозяин, маленький толстый грек, правильно рассудил, что низкие цены привлекут больше людей, и терпеливо относился к своим посетителям: много говорят и шумно спорят, зато пьют и едят тоже много, и приносят заведению солидный доход. Скандалов и драк он недопускал, и, чтобы общаться с ними напрямую, выучил русский язык и нанимал в официанты только русских, ставая им условие: не заниматься политикой.
  
  ... С Mont-Blanc Карл Иванович повернул на мост через Рону и вскоре уже шагал по улицам старого города, направляясь к Place du Bourg-de-Four. Войдя в "Оливковую рощу", он растерялся: из его обычных знакомых за столиками никого не было. Он подсел к бывшему эсеру Васе Белых.
  Вася, по слухам, принимал участие в убийстве Великого князя Сергея Александровича, с тех пор безвыездно жил в Женеве и ни в какой партии больше не состоял. Еще Белых славился тем, что сильно разбавлял пиво водкой, мог выпить с десяток кружок такого гремучего коктейля и не пьянел.
  Однажды несколько человек подбили его на спор, что после 10-й кружки он окажется под столом. Белых вытащил из карамана 200 рублей. Спорщики смущенно переглянулись, но, порывшись в своих карманах, положили рядом такие же деньги. Бывший террорист одолел 17 кружек - больше в него просто не влезало, но оставался трезвый, как стеклышко.
  - Своих ищешь? - дружелюбно спросил Вася. - Они сидят в углу кафе.
  - Да, нет, - сказал Иоста, - я забежал на несколько минут.
  Вася ушел в туалет. Карл Иванович пересел на его место, оказавшись лицом к анархистам. Вся компания сидела в дальнем углу кафе за сдвинутыми столами и что-то оживленно обсуждала. К своему удивлению, он увидел там Николая Рогдаева, который редко появлялся в этом кафе. Рядом с ним сидели редактор "Буревестника" Дайнов и троих незнакомых Иосте людей. Заметив его, Рогдаев кивнул ему головой, но к столу не пригласил.
  Прошло 15 минут. Компания по-прежнему бурно беседовала. Слышно было, как "Бабушка" кого-то возмущенно назвала ренегатом и предателем революции. Карл Иванович надеялся, что Рогдаев вот-вот подзовет его к себе, но его явно игнорировали. Интуиция же подсказывала, что самому подходить к ним не следует.
  
  Вернулся Белых, заказал еще пять кружок пива и две бутылки водки и предложил Карлу Ивановичу выпить с ним. Иоста для приличия выпил одну разбавленную кружку, отчего у него тут же закружилась голова, зато выведал у Васи, что три новых товарища, сидевшие рядом с Рогдаевым, - только что бежавшие из Росии Сергей Борисов, Андрей Штокман и Евгений Маклаков. Последнего он не знает, а два первых - крутые товарищи.
  
  - Борисов что-то затевает, - охотно рассказывал Вася, потягивая свою гремучую смесь и грызя длинные соленые сухарики. - Они и меня к себе звали, только мне этого не надо: я в Россию больше не вернусь.
  Иосте не понравилось, что Рогдаев не пригласил его к столу и в тактических соображениях два дня не появлялся в кафе. На третий, придя в свое обычное время, увидел, что все товарищи-"интернационалисты", за которыми ему следовало особо наблюдать, отсутствовали. Не появились они и на следующий день. Словоохотливый Белых сообщил, что теперь они собираются на бульваре Pоnt de Arve в художественной мастерской Маруси Нефедовой, бывшей анархистски из Одессы
  Карл Иванович был знаком с Марусей еще по Парижу через одного знакомого художника-социалиста и бывал в ее мастерской на Монмартре. Маруся ему нравилась. Ее взлет наверх - девушки из семьи бедного одесского портного, напоминал ему его собственную судьбу.
  Три года назад Маруся сбежала из Сибири и вышла в Париже замуж за крупного фабриканта. Тот был в довольно преклонном возрасте и вскоре ушел в мир иной, оставив ей приличное состояние.
  Анархистскими делами молодая вдова больше не интересовалась, занялась скульптурой, посещала курсы ваяния в Парижской академии живописи и брала частные уроки рисования у французских знаменитостей. Жила на широкую ногу, сумев привлечь в свою мастерскую весь парижский бомонт. Там можно было встретить даже Пикассо, Родена и Мадильяни. Не без их помощи ее работы выставлялись на престижных французских выставках, и критики в один голос отмечали ее большой и разносторонний талант.
  Бывшие единомышленники иногда обращались к Марусе за помощью. Она помогала им деньгами и влюбилась в одного из них - поляка Бжокача. Поляк вел себя в Париже слишком воинственно, и французские власти попросили его покинуть страну. Он переехал в Женеву, и Маруся последовала за ним. В прошлом году поляк неожиданно уехал в Македонию поддержать там национально-освободительное восстание, забрал у нее почти все деньги, и постоянно просил высылать их еще и еще, так что ей пришлось продать в Париже свой шикарный дом и окончательно поселиться в Женеве.
  Пользуясь своим знакомством с Марусей, Карл Иванович, мог бы без приглашения пойти в ее мастерскую, но интуиция опять подсказывала ему, что пока этого делать не надо. Распрощавшись со словоохотливым Васей, он вышел из кафе и направился к бульвару Pоnt de Arve, где в доме Љ 19 находилась мастерская Маруси.
  Ждать пришлось долго. Наконец, в 5 часов из шикарного подъезда дома Љ 19 вышли Борисов, Рогдаев, Таратута и вся остальная их постоянная теперь компания. Белых правильно сказал: что-то они затева-ли.
  Карл Иванович в очередной четверг доложил об этом Гартингу, тот не одобрил его интуитивный подход и приказал немедленно войти в группу, а пока вести за ней постоянное наблюдение. Это было куда менее приятное занятие, чем проводить время в кафе за пустыми разговорами, но Карл Иванович был к этому готов. Теперь он каждый день приходил на бульвар Pоnt de Arve и, прогуливаясь в соседнем сквере или по набережной Arve, откуда хорошо был виден нужный ему дом, видел, как группа приходила туда к 2 часам и в 5 - 6 уходила.
  
  ГЛАВА 2
  
  Марусю Нефедову нельзя было назвать красавицей, но было что-то волнующее в ее скуластом цыганском лице, очень живых, выразительных глазах и белозубой, обжигающей улыбке. Это улыбка, или Марусины деньги, притягивали ее многочисленных поклонников, особенно бедных швейцарских художников. Они роем велись вокруг богатой вдовы, наперебой расхваливая ее работы и талант. Маруся устраивала для своих гостей вечерние приемы с обильным количеством вина и еды. Ей нравилась такая веселая, богемная жизнь.
  Ее бывшие друзья-анархисты приходили к ней днем.
  - Я в ваши игры больше не играю, - сказала она Рогдаеву, попросившего разрешения у нее собираться, - а мастерская - в вашем распоряжении, и деньги буду давать, но немного (поляк по-прежнему вытягивал из нее крупные суммы).
   За это Маруся их мучила, заставляя подолгу сидеть на одном месте, пока лепила из гипса их бюсты. Эту пытку выдерживали немногие. Борисов и Таратута сразу отказались позировать. А вот Сандомирский и Гроссман уже отсидели положенное время, и их гипсовые головы стояли на широкой полке рядом с другими работами Маруси, вызывая восхищение своим сходством. Бывшая анархистка, действительно, оказалась талантливым скульптором.
  На этот раз позировать пришлось редактору "Буревестника" Дайнову. Он неподвижно сидел около окна в мягком кресле, прислушиваясь к беседе за столом. Речь шла все о том же: предложении Борисова создать боевой отряд для террористической деятельности в России.
  Сергей жил в Женеве уже больше месяца и никак не мог получить окончательного согласия товарищей на претворение своей идеи. Все вроде бы мечтали о терактах в России, но как только речь заходила о создании отряда и конкретных планах его деятельности, начинались разногласия. У него создалось впечатление, что товарищи в Женеве обленились от спокойной, вольготной жизни и боялись сдвинуться с места. Поддерживали его только старые, испытанные еще по Екатеринаславу и Одессе друзья, остальные колебались или категорически выступали против.
  Терпение Сергея лопнуло. Сегодня он был намерен окончательно поставить точку в своем вопросе и, в случае отказа, ехать в Россию с теми немногими людьми, в которых он нашел единомышленников. Лицо его было злым, в голосе звучали стальные нотки. Его возмущало и то, что некоторые товарищи, на которых он возлагал надежды, перестали приходить на эти встречи.
  - Мне непонятно ваше упорство, - сказал он, обводя всех недовольным взглядом. - В России анархистская работа почти прекратилась, оставшиеся там товарищи ждут от нас помощи. Я предлагаю конкретный план, как возродить наше движение и идти дальше. Повторяю еще раз: задачи отряда следует рассматривать шире, чем обычные террористические действия. На первом этапе мы подготовим людей и хорошую материальную базу в Одессе, Екатеринославе, Харькове, Киеве, Николаеве. Затем в назначенный день поднимем там вооруженное восстание, парализуем администрацию, полицию и правительственные войска. Тюрьмы везде переполнены. Если освободить заключенных и дать им оружие, они станут нашей основной силой. Таким образом, можно полностью захватить власть на Украине и дальше уже поднять массы по всей России.
  - Я уже высказал свое мнение, - сказал Феликс Гордон, - затевать такое серьезное дело - полный абсурд. В России сейчас нет ни одной группы, которая могла бы нас поддержать, а без помощи на местах мы ничего не сможем сделать.
  - И без денег. Денег нет даже на очередной номер журнала, - подал голос Дайнов, и тут же получил от Маруси замечание: сидеть и не шевелиться.
  - Дайнов - вы ненасытная акула, - уколола его Таратута, - вам всегда всего мало.
  - Олечка, не забывайте, что я дал уже достаточно денег на покушение Каульбарса и Фредерикса, а они все еще живы.
  - Можно пойти по другому пути, - снова пустился в рассуждения Феликс, - провести анархический съезд в России, хотя бы на Украине, собрать людей из действующих групп, обменяться опытом работы, активизировать их деятельность, а потом приниматься и за более серьезные дела.
  - В Амстердаме только что прошел съезд, - сказала Таратута, - а что толку? В его резолюциях нет ни одной стоящей мысли, во всяком случае для нас. Борисов же предлагает живое дело. Надо только начать, и вся Россия поднимется. Я в это верю и полностью поддерживаю Сергея.
  Ее тоже раздражало упорство товарищей. Наконец-то нашелся человек, который хочет того же, что и она. Она готова была хоть сейчас выехать в Россию и бросить куда угодно и в кого угодно бомбу.
  - Чтобы поднять вооруженное восстание, - сказал Виталий Самойло-вич, - понадобятся годы. Даже у большевиков это не получилось в 905-м, а при нынешнем положении революционного спада в России и Столыпинской реакции это вообще невозможно.
  - Однако большевики не спят, - взорвался Борисов, - постоянно проводят свои съезды и конференции, выступают в Думе, шлют в Россию новые кадры. У них и там и тут идет активная работа. А мы из-за своей нерешительности теряем в России лучших людей, которые действуют в одиночку на свой страх и риск. Погиб наш самый близкий товарищ из Екатеринослава, для меня так родной брат - Федосей Зубарев.
  Он вынул из кармана сложенный вдвое журнал "Буревестник":
  - Коля, это ты так хорошо написал о нем некролог?
  Рогдаев кивнул головой.
  Борисов открыл страницу, где была вложена закладка, и, громко сглотнув слюну, стал читать: "В конце июня 1907-го года Федосей и другие товарищи узнают о побеге товарищей из Севастопольской тюрьмы. Нужна денежная помощь бежавшим, а денег нет. Не откладывая дела в долгий ящик, Федосей и другие товарищи делают вооруженное нападение на три экономии подряд, но на обратном пути у них происходит перестрелка с урядником и стражниками, которые преследуют их на протяжении сорока верст. Урядник убит, несколько стражников ранено. Преследуемые товари-щи,отстреливаясь, приблизились к станции Сухачевка, где вновь произошла схватка с бывшими на станции жандармами. Во время этой схватки один товарищ погиб, другой был ранен. Завладев станцией, кладут его на паровоз и уезжают. Но спасенья нет. Навстречу едет воинский поезд, сзади - паровоз со стражниками и жандармерией... Их окружают... происходит ожесточенное сопротивление... Двое товарищей были схвачены живыми. Федосей же, не отходя от раненого товарища, попеременно стреляет из маузера и двух браунингов. Его осыпают целым роем пуль. Лицо его залито кровью от полученных ран... Наконец, истекая кровью (он был ранен несколькими пулями), заложив последний заряд в револьвер, Федосей остановился. Окинув взором окружающую его густую щетину штыков и бросив последний взгляд на умирающего товарища, он решил не сдаваться живым в руки палачей.
  Крепко сжав в руках маузер, он с криком: "Да здравствует анархия!" приложил его к виску... Но приставное ложе мешает ему спустить курок. Федосей опускает руку, откидывает в сторону ложе, вновь прикладывает пулю к виску и нажимает собачку... Раздался сухой короткий выстрел, прекративший жизнь незаменимого борца за рабочее дело".
  Борисов закрыл журнал.
  - Один такой человек стоит целого десятка. А вы говорите в России нет людей. Они есть и обязательно пойдут за нами. Я уверен, что, если бы Зубарь не погиб, он стал бы в первых рядах нашего отряда.
  - Я тоже не сомневаюсь, что люди - найдутся, - сказал Эрделевский. - В этом же номере журнала помещена статья о Севастопольской революционной дружине "Свобода внутри нас". Я о ней раньше не слышал. Мощная группа, которая ведет работу среди крестьян и солдат, в ней - наш потенциальный резерв.
  - Все эти группы недолговечны, - сказал Дима Шорин, - и распадаются, как спичечные коробки. Сколько в этом году было создано Федераций анархистов-коммунистов, в том же Екатеринославе. Их уже нет. Феликс прав: в России нам не на кого опереться.
  Борисов встал, резко отодвинув стул.
  - Хватит толочь воду в ступе. Давайте сегодня окончательно решим этот вопрос. Больше сюда я приходить не буду. Коля, - обратился Борисов к Рогдаеву, - ты что скажешь?
  - Можно попробовать.
  - Скажи прямо: ты готов войти в отряд?
  - Готов!
  - Феликс?
  - Я категорически против.
  - Виталий?
  - Тоже против.
  - Дима?
  - Нет!
  - Ольга?
  - Двумя руками "за" и присоединяю еще руки отсутствующего здесь из-за болезни Саши Гроссмана.
  Сандомирский, Штокман и Эрделевский, не дожидаясь пока Борисов к ним обратится, кивнули в знак согласия головами.
  - Отлично. Всеволод Потажевич и Исаак Дубинский уже раньше дали согласие. Я разговаривал с другими товарищами в Париже и здесь: Наумом Тышом, Дмитрием Бабаком, Сергеем Кирсом, Славой Кротовым, Федором Цюпка. Они готовы войти в отряд. Теперь насчет денег. Андрей предлагает провести ограбление на станции Верхнеднепровск под Екатеринославом. Туда в определенные дни местная казна доставляет почту с деньгами для отправки в Екатеринослав. Станция находится далеко от поселка, посреди степи. Охрана всегда небольшая. Так, Андрей?
  - Так, - с азартом в глазах ответил Кардаш, - 3 - 4 человека вполне справятся с этим делом, конечно, не без помощи бомб. Я готов принять уча-стие.
  - Хорошо. Я уже говорил: бомбы должны стать нашим основным оружием во всех экспроприациях и терактах. Это проверено. -
  Он помолчал и обвел всех испытующим взглядом. - Мне наша идея с созданием отряда кажется вполне реальной, но денег потребуется много и одним ограблением не обойтись. Деньги нужны будут постоянно. Эту задачу я беру на себя. Все остальные члены отряда в ближайшее время выезжают в Россию, налаживают связь с местными группами в городах, которые я называл. Основной базой отряда станет Екатеринослав. Там создадим лабораторию, устроим склады с оружием, откроем типографию. Туда поедешь ты, Николай.
  - Может быть, мне лучше заняться доставкой в Россию оружия и литературы?
  - Нет, этим займется Тыш, я с ним уже об этом договорился. Все участки работы отряда одинаково ответственны, но от Екатеринослава будет зависеть очень многое, и ты нужен именно там.
  - Распределение обязанностей можно провести в рабочем порядке, - недовольно сказала Ольга, не любившая долгих разговоров.
  - Итак, - подвел итоги Борисов, - всех, кто здесь дал согласие, я записываю в актив отряда. Мендель Эммануилович, а вы?
  - Нет-нет. Куда мне со своей подагрой? Но я полностью поддерживаю вашу идею и буду ждать денег для журнала.
  - Прохвост, - тихо сказала Таратута, ни к кому не обращаясь. - Надо с него потребовать отчет, куда он вообще тратит деньги. Он и его жена.
  - Это не наше дело, - ответил сидевший рядом с ней Сандоморский. - Пусть спрашивают те, кто их дает, - ЦК.
  - И последний вопрос, - сказал Борисов, - о руководителе отряда. Ваши предложения?
  Однако вопрос был излишним, всем и так было ясно: руководителем должен стать сам инициатор идеи - Борисов.
  - А вы, Марусенька, не хотите войти в отряд? - шепнул Дайнов художнице, которая, наконец, освободила его от долгого сидения и пригласила посмотреть, что у нее получилось.
  - Нет, Мендель Эммануилович, я уже достаточно настрелялась. Ну, как вам первый набросок?
  - Замечательно. Лучше, чем натура, засмеялся довольный Дайнов и поцеловал ей руку.
  Маруся подошла к столу, поздравила всех с принятым важным решением и ушла в другую половину своей огромной мастерской распорядиться насчет закусок.
  Борисов и Рогдаев пересели от стола на большой кожаный диван. Рогдаев вытащил папиросницу и звонко щелкнул крышкой.
  - Будешь?
  - С удовольствием. Спасибо, Коля, что ты меня поддержал. Как ты думаешь, сможем мы сдвинуть с места застоявшуюся анархистскую массу? Не вижу в глазах людей азарта, а ведь дело мы затеяли нешуточное.
  - Ничего, народ расшевелится. В России найдем больше единомышленников, ты же сам говорил, что побывал в разных городах и беседовал с людьми, а здесь неплохо было бы заручиться поддержкой других наших товарищей.
  
  - Я предпочитаю надеяться только на себя.
  
  - Тоже верно. Однако у них налажен путь доставки в Россию грузов. Они помогут нам с этим делом и покупкой оружия. Здесь также придется первое время печатать всю литературу, пока не создадим там свои типографии. Всегда надо иметь надежный тыл.
  
  Многие женевские анархисты поддержали идею о боевом отряде, но предложили сначала провести в России объединительный съезд анархистов, создать Федерацию анархистских групп и только после этого послушать мнение русских товарищей об отряде.
  Борисову идея со съездом не понравилась, она требовала большой подготовительной работы и отвлекала от основной задачи отряда. Он решил организовать по этому вопросу дискуссию в "Буревестнике" и, недолго думая, написал "Заявление" от имени отряда, которому дал название "Боевой интернациональный отряд анархистов-коммунистов".
  В "Заявлении" говорилось: "Мы вполне разделяем мысль о желаемости съезда для обмена мыслей между товарищами и для объединения на почве практической работы. Но, принимая во внимание кризис, переживаемый в настоящий момент анархистским движением в России, повсеместные провалы групп, сильно развернувшиеся за последнее время провокации, мы считаем необходимым прежде всего заняться усиленной работой на местах для возрождения анархистских групп и очищения их от нежелательных и подозрительных элементов. Только тогда, когда эта трудная задача будет выполнена, мы сможем приступить к организации съезда и к основанию Федерации анархистских групп. До тех же пор всякая попытка организовать съезд, на наш взгляд, преждевременна и даже более того, может оказаться чрезвычайно опасной для переживших период разгрома групп. Просим все группы, разделяющие наше отношение к организации съезда в настоящий момент присоединиться к этому заявлению".
  Теперь надо было уговорить Дайнова не только опубликовать "Заявле-ние", но и поставить под ним для большей весомости подпись редакции. Мендель Эммануилович был хороший редактор, но находился под пятой у своей жены, которая помогала ему вести журнал. Эта особа была очень высокого о себе мнения, считая, что они с мужем делают самое важное среди всех анархистов дело и без них движение в России давно бы погибло. При этом она ссылалась на Кропоткина.
  Петр Алексевич давно осознал, что анархистам нужна партия, а для ее создания (по опыту большевиков) - печатный орган, который будет объеди-нять вокруг себя людей и направлять их работу. При этом он имел в виду свое собственное издание "Листки "Хлеб и воля", но "Буревестник" тоже решил взять эту миссию на себя. Редакция имела постоянную связь с Россией, получала оттуда свежие новости и вела интересные дискуссии, которые привлекали людей. Возможно, многие анархисты, на родине и за границей, и считали его своим органом, но не более. Никакой партии и тем более тактики и стратегии у анархистов до сих пор не было и не могло быть по сути их идейных убеждений и прежде всего - отрицания всякой власти.
  Сергей же видел в деятельности своего отряда и тактику, и стратегию, определяющие борьбу анархистов на многие годы вперед. По его мнению,в любом движении, даже беспартийном, должны быть лидеры, которые могут вести за собой людей к конечной цели, а эта цель у анархистов неизменна - социальная революция и создание анархических коммун и федераций. И новый отряд собирался идти к этой цели, недаром он назывался боевым отрядом анархистов-коммунистов. Кропоткина же и "хлебовольцев" он считал, не способными ни к одному серьезному делу. Они только тем и занимались, что писали теоретические статьи, далекие от российской действительности.
  Сергей не стал заходить в редакцию, чтобы не встречаться там с женой Дайнова, подкараулил его около дома и повел в ближайшее кафе, где целый час уговаривал опубликовать в журнале "Заявление" от имени редакции и отряда. Дайнов просил отложить разговор до заседания редколлегии. Ему не нравилось в этой затее все: и намерение Борисова развернуть дискуссию о съезде, и его просьба поставить под "Заявлением" подпись редакции, и то, что Сергей употребляет аббревиатуру отряда, которая вызовет ненужный интерес у российской полиции, и та быстро докопается до сути дела и усилит свое внимание к анархистам в России и за границей.
  - Мендель Эммануилович, если хотите получать от нас деньги, то делайте то, что вас просят, - разозлился Сергей, окончательно потеряв терпение. - Иначе я не дам вам ни копейки, а "Заявление" опубликую в дру-гом месте.
  - Я тоже могу найти деньги в другом месте, - убитым голосом проговорил Дайнов, хорошо зная, что денег ему никто не даст, и они с женой давно вынуждены выпускать сдвоенные номера журнала один раз в несколько месяцев.
  Борисов резко вскочил, намереваясь немедленно уйти. Дайнов быстро схватил его за руку.
  - Хорошо, я сделаю все, что вы просите. Ах, Сережа, Сережа! Вы режете меня без ножа.
  
  "Заявление" было опубликовано, когда Борисов уже выехал в Россию, и все недовольство со стороны ЦК пришлось на долю Менделя Эммануиловича. Тем не менее съезд все-таки решено было провести, и для его организации в конце августа в Киев отбыли Сандомирский, Тыш и Дубинский. Но сначала они должны были там восстановить группу, которая за лето полностью развалилась.
  
  Иоста заметил исчезновение из Женевы сначала самого Борисова, потом Сандомирского, Тыша, Рогдаева, Кардаша и Дубинского. Все остальные товарищи из окружения "Черного" - кличка Борисова среди анархистов, оставались на местах и вели прежний образ жизни, опять собираясь в "Оливковой роще". Однако держали себя осторожно, и Карл Иванович, вернувшись в их общество, пока не мог узнать ничего нового, кроме того, что анархисты решили провести в Киеве свой Всероссийский съезд. Эту информацию вскоре подтвердили все анархистские издания.
   В середине сентября в Женеву приехала Розалия Тарло - мать Леона Тарло, расстрелянного год назад в Одессе. Она постоянно наезжала заграницу, чтобы уговорить кого-нибудь из бывших друзей Леона убить Ка-ульбарса и директора тюрьмы, издевавшихся над ее сыном. Вторая задача усложнялась тем, что этого начальника недавно перевели в Москву. С Розалией Иоста познакомился по совету Гартинга еще в Париже - именно такие эмоциональные натуры выбалтывают вместе со своими проблемами самые интересные сведения.
  Как-то вечером Карл Иванович подкараулил Розалию около дома, где она обычно останавливалась в каком-то пансионе, сделал вид, что очень обрадовался этой случайной встрече и, узнав, что она направляется к Нефедовой, напросился пойти вместе с ней, намекнув, что Марусенька давно приглашала его к себе в качестве натуры, а ему все было недосуг.
  
  Нефедова встретила Иосту своей обжигающей улыбкой, пожурила, что он совсем ее забыл и куда-то исчез, усадила на стул перед своим станком и стала мять пальцами гипс, как мягкий хлеб. Розалия села рядом с Марусей и завела речь об обещании Борисова расправиться с Каульбарсом. Маруся сказала, что осталось потерпеть совсем немного: скоро об анархистах услышит вся Россия, а Каульбарсу и ему подобным осталось недолго жить. Иоста сидел с каменным лицом, выражавшим полное равнодушие к тому, о чем говорили дамы.
  - Значит, Борисов поехал в Одессу? - задумчиво повторила Розалия.
  - В Одессу, Екатеринослав и Кишинев, собирать новые силы.
  Маруся все-таки была осторожна и, хотя знала, что Иоста - свой человек, не решилась рассказывать об отряде, а о террорах и терактах среди анархистов в Женеве не говорил только ленивый.
  - Жаль, мы с Сергеем разминулись, я бы дала ему денег.
  - Дайте лучше Дайнову на журнал, а то он мне надоел своим попрошайничеством.
  - Ни за что. Я их коплю для Каульбарса.
  Иоста доложил об этом разговоре Гартингу, и тот посоветовал ему распространить о себе мнение, как о специалисте по изготовлению бомб.
  
  - Аркадий Михайлович, я же об этом не имею ни малейшего представления.
  
  - Ничего страшного. Я достану нужную литературу и чертежи. Изучите их, а там будет видно. Надо войти в полное доверие к Борисову и узнать, что он там затевает. Мы и так из-за вашей медлительности потеряли много времени. Слова Нефедовой о том, что он выехал в Россию собирать новые силы, и что скоро об анархистах услышит вся Россия, а Каульбарсу и ему подобным осталось недолго жить, заставляют насторожиться. Кстати, вчера из Петербурга пришло сообщение, что на станции Верхнеднепровск, недалеко от Екатеринослава, произошло крупное ограбление. Возможно это дело рук Борисова, тогда это будет большим минусом в нашей работе.
  Долго мучиться Гартингу и Карлу Ивановичу не пришлось. Борисов вернулся в Женеву и подготовил для публикации в "Буревестнике" и распространении в России листовку, в которой открыто говорил о создании своего отряда и ограблении почты на станции Верхнеднепровск. Листовка называлась: "Заявление и отчет "Боевой интернациональной группы анархистов-коммунистов" и больше походила на бухгалтерский отчет.
  "Боевая интернациональная группа анархистов-коммунистов, - говорилось в ней, - ставит себе целью:
  1) Организацию экономических, политических и террористических актов.
  2) Организацию крупных экспроприаций для снабжения русских и заграничных групп деньгами и оружием.
  3) Помощь людьми группам при всяких местных боевых делах.
  Б.И.Г.А.-К. - внефракционна.
  Она оказывает помощь всякой идейной и способной к практической работе группе Анархистов-Коммунистов.
  Первым делом Б.И.Г.А.-К. была экспроприация почты на станции Верх-неднепровск Екатеринославской губернии в сентябре сего года.
  Взято 60 000 рублей. Помещаем пока главные расходы...
  Более подробный отчет дадим в скором времени".
   И далее уточнялось, кому (с указанием первых букв), в какие группы и го-рода были выделены средства.
  Первый успех вселил в Борисова уверенность, и он стал активно при-влекать анархистов в отряд. Карл Иванович не только пожелал в него войти, но и предложил свои услуги техника по изготовлению бомб.
  Сергей, слышавший от Рогдаева и других товарищей хорошие отзывы об Иосте, поручил Карлу Ивановичу проработать вопрос о создании лаборатории в Екатеринославе. Теперь Иоста постоянно встречался с Гартингом и получал от него рекомендации каких-то крупных специалистов, как организовать эту работу.
  Иоста с тоской думал о том, что приходит конец его беспечной жизни за границей, и скоро придется ехать в Екатеринослав, где он будет находиться на нелегальном положении. Обидно было и то, что оставшиеся последние дни он не мог использовать для полноценного отдыха и посещать полюбившееся ему увеселительное заведение мадам Жюли, а вместо этого все вечера проводил за штудированием технической литературы, к чему он был не очень способен.
  
  ГЛАВА 3
  
  Городские газеты по требованию Богдановича скупо сообщили об ограблении почтовых перевозок на станции Верхнеднепровск. На самом деле это было неслыханное по своей наглости нападение, заставившее губернатора Клингенбергера еще раз убедиться в беспечности и ротозействе полиции. Он выразил желание присутствовать на допросе одного из этих ротозеев, который, заикаясь от страха, представил ему и Богдановичу всю картину происшедшего.
  24 сентября почтальоны в сопровождении охраны доставили на станцию Верхнеднепровск сумки с 60 тысячами рублей. Так как станция находилась далеко от города, в пустынном месте, а в сумках лежала крупная сумма, наряд стражи был усилен вдвое - всего 12 человек. До прихода поезда оставалось еще два часа, время близилось к ночи, охрана и почтальоны сидели на сумках и тихо переговаривались. Вдруг через окно в комнату влетело несколько бомб, разорвавшихся с оглушительным треском. Все кинулись на пол. С потолка посыпалась штукатурка. Помещение заволокло дымом и пылью. Толком никто не видел, как в него ворвались люди и похитили сумки с деньгами. За входной дверью грабители взорвали еще две бомбы и скрылись.
  - Сколько же, по-твоему, их было? - спросил Богданович.
  - Трудно сказать, за дымом было плохо видно - человек 5-6.
  - А может быть всего двое?
  - Не могу знать точно, ваше превосходительство, по причине сильного задымления.
  - Так как же ты раньше утверждал, что они были в черных масках, если ты их толком не рассмотрел?
  - Это с перепугу-с. Сам не понимал, что говорю. Жив, жив остался, а думал все - отдал богу душу.
  - С перепугу или со сна? Признайся, что вы все там спали или дремали.
  - Не помню, ничего не помню. Может быть, кто-нибудь и дремал.
  - А ты?
  - Как можно-с.
  На свидетеля невозможно было смотреть: у него тряслась голова, дергались веки и дрожали руки - то ли от пережитого волнения, то ли от страха перед высоким начальством. Богданович приказал его увести и посмотрел на Клингенбергера. Тот был в не меньшем волнении, чем несчастный почтальон, - двигал бровями и с силой теребил свой правый ус.
  - Иван Петрович, - наконец, выдавил он из себя, еле сдерживаясь, чтобы не нагрубить полковнику - как так могло получиться, что на пустынной станции, с таким ответственным грузом охрана не выставила у входа в здание караул? Где был урядник, где был старший почтальон... Я уверен, среди охраны у грабителей оказался свой человек...
  - Вполне возможно. Следствие это выяснит. Но здесь, Александр Михайлович, неожиданно образовалась другая картина. Я вам уже докладывал, что Департаменту полиции удалось заслать в Женеву агента, который удачно внедрился в одну из групп русских анархистов. Эти группы находятся в бесконечном движении, две из них "Бунтарь" и "Буревестник" недавно объединились в "Интернационал" и создали при нем "Боевую интернациональную группу анархистов-коммуќнисќтов" для террористических акций в России и главным образом на Украине.
  - Час от часу не легче, но какое это имеет отношение к ограблению в Верхнеднепровске?
  - Самое прямое. Ограбление совершили боевики этого отряда, о чем уже широко известили в своей листовке. Сегодня я получил ее от Гартинга. Вот, ознакомьтесь.
  Богданович вытащил из ящика листок с "Заявлением" отряда и подал его губернатору. Тот еще больше нахмурился, так, что его лохматые брови сошлись над переносицей скворечником, и стал внимательно читать. Иван Петрович видел, как по мере чтения бледнело его лицо, и вздувались на шее синие жилы.
  - Ничего не боятся, - сказал он, возвращая полковнику документ. - Как вы думаете, Иван Петрович, можно расшифровать указанные буквы и выйти на конкретных людей?
  - Этим уже занимаются. Кроме того, что здесь написано, у отряда есть более глубокие планы: организовать вооруженное выступление пролетариата в ряде городов Украины и юга России, устранить в них администрацию и создать на этой территории свои анархические общины, что-то вроде Парижской коммуны. Затем поднять на борьбу с режимом остальные губернии России. Поэтому теракты в первую очередь будут направлены на губернаторов, командующих военными округами и военных формирований, полицию, гласных, крупных предпринимателей и банкиров. В актив, то есть руководящее звено, входит восемь человек и некоторые из них нам хорошо известны: Рогдаев, Тыш, Таратута, Абрам Гроссман, у него есть еще брат - Иуда Гроссман, опасный человек, но в списке его нет, Сандомирский, Эрделевский, Дубинский и Борисов. Борисов является руководителем отряда. На всех в Департаменте есть подробные сведения. Хотите с ними ознакомиться? Как говорил Суворов, врага надо знать в лицо.
  Он посмотрел на губернатора. Тот кивнул головой.
  - Постараюсь как можно короче. Гроссман Абрам Соломонович. Отсидел два года в Петропавловской крепости, после чего выехал в Женеву. Ярый сторонник террора и экспроприаций. Сандомирский Герман Борисович. Департамент его характеризует "выдающимся по своей преступной деятельности и в то же время интеллигентным анархо-коммунистом". 3 мая 1906 года прибыл в Одессу, чтобы помочь местным анархистам убить прокурора Волкова. Был арестован и отправлен на три года под гласный надзор в село Колпашево Нарымского края. Через полгода бежал, жил во Франции, затем переехал в Финляндию и организовал издание журнала "Анархист". С августа нынешнего года живет в Киеве и, по сведениям одного из агентов Кулябко, получил задание восстановить работу группы и провести в Киеве съезд анархистов. Вместе с ним в Киеве работает Тыш Наум Яковлевич, бывший когда-то членом белостокской группы анархистов. Арестовывался, содержался в гродненской тюрьме и почему-то был отпущен. Николай Игнатович Рогдаев. Три месяца отбывал в Рязанской тюрьме. Два года назад вел у нас тут недолго пропагандистскую работу, был выслежен, но успел сбежать в Женеву. Сейчас опять вернулся и, видимо, занимается формированием местного боевого отряда. Об Ольге Таратуте читать не буду, личность слишком популярная. О Дубинском и Эрделевском Департамент сведений не дает, но последний - хорошо известная личность по многочисленным преступлениям, в частности по теракту в кафе Либмана. Во время теракта был арестован, притворился сумасшедшим и сбежал из больницы. И, наконец, руководитель отряда Борисов Сергей Макарович. Работал когда-то токарем на Брянском заводе. При сопротивлении полиции тяжело ранил околоточного. Тот остался жив. Из-за разлившегося тогда революционного движения и мягкотелости Святополка-Мирского его дело не попало в военный суд. Получил 4 года каторги, откуда сбежал. Вот краткие портреты наших героев. Все они связаны друг с другом не только общностью своих безумных идей, но и узами тесной личной дружбы. Так что пойдут в своем деле до конца.
  
  - Все та же картина: арестовали, судили, бежали. Теперь эти бандиты оказались на свободе, набрались сил и приготовили новый удар. О чем только думают Столыпин и Трусевич?
  
  Он встал и заходил по кабинету.
  - Никак не пойму этих людей. Ушли от виселицы, сбежали с каторги - уймитесь, наконец, займитесь полезным делом, женитесь, обзаведитесь детьми.
  - В том-то и дело, Александр Михайлович, что они не умеют и не хотят работать. Жить на награбленные деньги или благотворительность, как живет со своей супругой вождь большевиков Ульянов, куда проще. Потом есть натуры, которые склонны к экстремизму. Их хлебом не корми, только дай походить по острию ножа, поиграть со смертью.
  - Тогда как вы объясните, что они стреляют себе в голову, когда их окружает полиция?
  - Обычное состояние аффекта: загнанный в угол человек уже ничего не соображает.
  - А они возводят это в ранг геройства.
  Богданович подошел к окну, открыл форточку и задымил сигарой. Губернатор тоже вытащил папиросницу, раскрыл ее, но, вспомнив предупреждение домашнего врача о "дурном действии" никотина на сердце и желудок, с треском захлопнул крышку.
  - Теперь, Александр Михайлович, самое главное, - Богданович погасил сигару и вернулся к столу. - Боевики решили создать в Екатеринославе свою основную базу: организовать здесь склады оружия, типографию и лабораторию для производства бомб.
  - Поздравляю вас с такой радостной новостью.
  - За Борисовым и всеми членами группы в Женеве, - продолжал Богданович, не обращая внимания на губернаторский сарказм, - установлено тщательное наружное наблюдение, отслеживается каждый шаг их передвижения, то же самое мы будем осуществлять по их прибытии в Россию. Задача облегчается тем, что в отряд и все анархистские группы внедрены и будут внедряться еще осведомители. Департамент не спешит с арестами. Трусевич хочет узнать все замыслы боевиков и их связи с другими городами, чтобы одним ударом ликвидировать анархистское движение по всей Украине и югу России.
  - Картина вроде бы радужная, все меры продуманы, однако ограбление в Верхнеднепровске предупредить не смогли. Мне кажется, Трусевич не до конца оценивает силы отряда. Нужно в два-три раза увеличить штат людей, занимающихся этим вопросом, и нам здесь необходимо срочно собраться и подумать об усилении охраны всех административных учреждений и полицейских частей.
  - Я уже отдал соответствующее распоряжение.
  Клингенбергер задумчиво покачал головой и погладил подбородок. Неужели удастся разгромить это осиное гнездо? Даже не верится. Одних повесишь, и вот уже налетает целый рой других. А еще эсеры, максималисты, социал-демократы, польские социалисты... Трещит наша матушка-Россия по швам, трещит.
  
  
  ГЛАВА 4
  
  В сентябре по Екатеринославу поползли слухи о новых крупных "эксах" и терактах. Всеведущий Ковчан сообщил Николаю, что в городе опять появились анархисты: старые и новые, приехавшие из-за границы. Николай с подозрением смотрел на Лизу, связана она или нет со своими бывшими друзьями. Вместе с тем они настолько привыкли доверять друг другу, что трудно было представить, чтобы она втайне от него чем-то занималась. Сам он еще раз попросил Диму отстранить его от всякой партийной работы, так как у него предстоял трудный учебный год с преддипломной практикой и государственными экзаменами. "Пойми, я ни от чего не отказываюсь, - говорил он обескураженному другу, - прошу только временный перерыв".
  Единственное, что он продолжал еще делать, - редактировать газету для солдат "Жизнь солдата" - орган военной организации при Екатеринославском комитете РСДРП. Первый ее номер вышел в феврале прошлого года, когда Николай жил еще один, затем был длительный перерыв в полгода между 8 и 9 номерами. Сейчас комитет решил возобновить выпуск, и он, скрывая это от Лизы, ездил в свободные часы на Гимназическую улицу, где в съемной квартире стоял станок и лежали солдатские заметки, написанные детскими каракулями. Они были такого низкого уровня, что ему приходилось заново их переписывать, а из отдельных информаций делать заметки и расширенные корреспонденции. Набирали и печатали их двое рабочих с завода Заславского. В октябре вышел очередной номер газеты, и комитет решил на этом завершить ее выпуск.
  Дима все-таки пришел к ним однажды с виноватым лицом, и Лиза, улучив момент, сказала ему, чтобы он оставил Николая в покое:
  - Ты не понимаешь, что он целый день работает и еще учится, хочешь, чтобы он совсем загнулся?
  - Хорошо, - покорно согласился Дима. - Вот решим только один вопрос, и я больше не буду ни о чем его просить, даю слово.
  - А мне ты можешь сказать, что за дело?
  - Могу. Возмутительный факт - Философов (министр образования) допустил к выпускным экзаменам Тарасова, исключенного полтора года назад по требованию студентов и преподавателей из училища за участие в еврейском погроме. Все это время Тарасов добивался в высших инстанциях "справедливости" и добился своего.
  - Быстро же в Петербурге забыли о погромах. Будет митинг?
  - Общее собрание. Ребята примут коллективное обращение к ректору, Макаровуи Философову.
  - Вы не дадите Коле окончить училище. Что-нибудь обязательно произойдет.
  - Уверяю тебя, Лиза, будет обычное студенческое собрание. Я хочу, чтобы Коля сейчас быстро набросал текст обращения и зачитал его на собрании.
  - Тебе надо срочно искать ему замену, мы все равно скоро уедем в Петербург, я там буду учиться в консерватории.
  Сама она всячески помогала Николаю, ходила в городскую библиотеку, делала выписки из книг и журналов, даже взялась со словарем переводить с английского две нужные ему статьи. "Ты мой ангел-спаситель, - говорил ей Николай, - не представляешь, как меня выручила". Среда теперь у него тоже была занята - в этот день он ездил на Брянский завод собирать материал для дипломной работы.
  Григорий Аронович через Лизу настаивал, чтобы он оставил свое учительство и брал у него деньги.
  - Мы теперь одна семья, - говорил он дочери, - какие могут быть между нами церемонии.
  Николай не хотел об этом слышать.
  - Ну, и глупо, - возмущалась Лиза, - папа тебя уважает и предлагает свою помощь от чистого сердца. Возьми деньги хотя бы для своих родителей и Сергея.
  - Я не собираюсь ни от кого зависеть, а от твоих родителей тем более, хотя я очень ценю их отношение к нам. Пойми, Григорий Аронович меня уважает потому, что я много работаю и тем самым похож на него, а если бы я филонил и мы с тобой сели к нему на шею, он бы первый меня осудил.
  - Папа тебя жалеет, ты учишься, тебе тяжело.
  - Лиза, мы с тобой никогда ни от кого не должны зависеть, пойми это, наконец, и больше не будем говорить на эту тему.
  - А я бы от твоих родителей взяла деньги. Почему не взять, если они нас любят и делают это от чистого сердца? - упрямо повторила она с высоты своей женской логики. И вдруг опять завелась, почему он не знакомит ее с ними, может быть, стесняется чего-то.
  - Лизонька, не тереби душу. Мы уже год вытерпели, осталось совсем немного.
  - Прости меня, но я не понимала и не понимаю причин, почему ты нас не знакомишь. Твои доводы об обязательствах перед отцом мне кажутся неубедительными.
  Лицо ее стало чужим, глаза гневно засверкали, губы скривились. Он не собирался с ней ссориться, нет. Перед уходом из дома, как ни в чем не бывало, поцеловал ее и сказал, что будет очень скучать. Зато она весь день на него дулась, ближе к 10 ча-сам разогрела ему ужин - голубцы от "Зинаиды и Ко", завернула сковородку в газеты, чтобы они не остыли, и легла спать, не дожидаясь, пока он вернется из своей Чечелевки. А он пришел очень поздно: кукушки в кухне вскоре прокричали двенадцать раз.
  Она слышала, как он тихо разделся в прихожей, вошел в комнату, поставил на стол банку с большим букетом цветов - он всегда из поселка привозил то гладиолусы, то георгины, то астры, подошел к письменному столу, взял книги и ушел на кухню заниматься. Ей стало его жаль. Она накинула пеньюар, тихо подошла к нему сзади, обняла его за плечи. Он посадил ее на колени и стал по очереди целовать ее глаза и губы - так, по его словам, у него проходила усталость.
  - Ты почему не ешь? Ужин еще горячий.
  - Без тебя не хочется, а если посидишь со мной, то поем.
  Она развернула газеты, опять разогрела голубцы и села рядом с ним, прижавшись к его плечу.
  - Неужели ты еще будешь заниматься?
  - Немного. Завтра надо показать моему научному руководителю план дипломной работы. У меня в голове все готово, быстро напишу, а ты иди, спи.
  - Может быть, утром встанешь пораньше?
  - Утром я и так хотел встать в 5 часов, надо еще срочно сдать курсовую. - Он посмотрел на ее поскучневшее лицо. - Ну, ладно уговорила, идем спать. Ты видела, какой я тебе букет купил? Завтра годовщина нашей совместной жизни.
  - Как же я могла забыть? - сказала Лиза упавшим голосом. - Какой ты молодец, что вспомнил!
  - Я все помню, как будто это было вчера. Иди сюда.
  Он снова посадил ее на колени и потянул на пеньюаре пояс. Тот, как змея, медленно заскользил вниз и послушно улегся на полу, за ним туда же упали пеньюар и ночная сорочка. Лиза обняла его за шею. Он поднял ее на руки и понес в комнату. Все было, как год назад: горела настольная лампа, метались на потолке две тени. Только не было тогда на кухне веселых кукушек, которые то и дело выскакивали из своего домика, и, знай себе, беззаботно отбивали на всю квартиру час за часом.
  - Прощай моя курсовая и встреча с руководителем, - протянул Николай, когда кукушки прокричали семь раз.
  - Давай я тебе чем-нибудь помогу.
  - Нет, здесь я только сам. А знаешь что? Отменю-ка я последние два часа занятий с учениками, и мы с тобой сходим в ресторан. Согласна?
  - Еще бы!
  - Тогда жди меня в полседьмого около "Пальмиры", я там буду недалеко. Можешь пригласить Володю с Лялей.
  - Нет, только вдвоем. С ними можно еще раз отметить дома в воскресенье.
  - А родители?
  - Вряд ли они вспомнят, папа сейчас очень занят. Если что, забежим к ним завтра.
  - Видишь, сколько у нас праздников впереди!
  Через полчаса он ушел, а Лиза стала рассматривать принесенные им вчера розы нежного кремового цвета, такие крупные и свежие, как будто их только что срезали с куста. Надо же было ей за своими обидами забыть про их годовщину совместной жизни! Она решила в гимназию сегодня не идти и, чтобы загладить свою забывчивость, купить Николаю какой-нибудь хороший подарок. В одном из самых дорогих магазинов готового платья Шульмана ей приглянулся темно-синий костюм. Она бы никогда не решилась покупать без примерки мужскую одежду, но Коля же сумел ко дню ее рождения купить ей точно по фигуре очень красивое вечернее платье из тяжелого черного шелка. А чем она хуже?
  В ее отсутствие приезжали Сарра Львовна с Зинаидой, привезли корзину цветов, подарки в двух больших коробках и всякие вкусности. На столе лежала открытка, где Анна в стихах написала поздравление от всей семьи. В коробках оказались два комплекта постельного белья, две вышитые скатерти, шторы для окон, две шелковые сорочки для нее и две рубашки для Николая из тонкого батиста разных цветов с подобранными к ним галстуками, дорогой булавкой и запонками, увидев которые Николай, конечно, нахмурит лоб. Можно себе представить, сколько мама с Зинаидой или Анной объездили магазинов, чтобы купить все такое нужное для них. Под открыткой Лиза обнаружила конверт с деньгами, и, как всегда втайне делала от Николая, разделила их на две части и подложила одну - в их личный бюджет, вторую - в копилку для его родителей и Сергея. Она решила перед рестораном забежать к маме, поблагодарить их за подарки, а так как до вечера еще было далеко, забралась под одеяло и тут же уснула.
  
  
  ГЛАВА 5
  
  Прошло больше месяца после того, как Николай и Лиза отметили годовщину своей совместной жизни, в день которой, однако, произошел неприятный разговор о Колиных родителях. И вдруг он получил из Ромен письмо, в котором отец и мать осуждали его за связь с Лизой. Непонятно было только, откуда они об этом узнали: братья не могли этого сделать, он взял с них слово молчать. Значит, Лиза сама проявила инициативу и написала им письмо. В результате получилось то, что и должно было получиться - ненужный конфликт с родителями. Письмо было резкое. Отец упрекал его в том, что он не держит свое слово, что от них с Сергеем одни неприятности, и, как маленькому мальчику, приказывал немедленно расстаться с Лизой. Мама тоже сделала, видимо, под его давлением нелицеприятную приписку о девушках, предпочитающих свободную любовь и развращающих молодые чистые души, упомянула зачем-то Ганку. Николай еще мог понять отца, но мама - добрая, чуткая, все понимающая, как она могла такое написать о Лизе, не зная ее.
  Впопыхах он засунул письмо в какой-то свой учебник. Лиза его нашла, так как постоянно теряла свои книги и тетради и рыскала в их поиске по всем ящикам, и прочитала. Ее разозлило упоминание о какой-то Ганке, видимо, старой зазнобы Николая, на которую Колины родители имели виды. Однако это еще можно было бы пережить, но сам резкий тон всего письма навел ее на мысль, что Даниленко были недовольны тем, что их сын связался с еврейкой. Эта старая надменная дворянка Елена Ивановна - Лиза так и видела ее сморщенное лицо с очками на кончике носа, конечно, прямо написать об этом не посмела, а решила ее выставить чуть ли не женщиной легкого поведения, развращающей их сына.
  Обида настолько захлестнула Лизу, что она со злостью бросила письмо на пол, написала Николаю на первом же попавшемся клочке бумаги короткую записку: "Что ты написал своим родителям, что они так меня возненавидели? Не ищи меня", и, не взяв из одежды ни одной вещи, пулей вылетела из квартиры.
  К родителям ей было стыдно ехать, и она решила пожить пока у Лии Львовны. Тетушка приняла в ее горе самое горячее участие, сказав, что все мужчины одинаковые, даже такие порядочные, как Николай Ильич. Лиза была уверена, что Николай, узнав через Лялю, где она находится, тут же приедет за ней, будет извиняться за письмо родителей и умолять ее вернуться домой. А она прежде, чем согласиться, еще его помучает. Однако время шло, а Николай не приходил. Прошел один день, наступил следующий, за ним еще один... Неделю назад невозможно было представить, что они могут хоть один день прожить друг без друга, а ему, оказывается, абсолютно наплевать на ее отсутствие. Равнодушный, черствый и жестокий человек!
  Она вспоминала все их незначительные ссоры, казавшиеся сейчас ей крупными и обидными: как он вел себя в том момент, что говорил, как смотрел на нее. Последняя ссора из-за родителей, которую она сама затеяла в день годовщины их совместной жизни, теперь представлялась ей прелюдией их нынешнего разлада. Он специально не знакомил ее со своими родителями, чтобы с их помощью, когда она ему надоест, от нее избавиться. Он разлюбил ее - сделала она грустный вывод, и ей стало не по себе.
  Володя по просьбе Николая связался по телефону с Лялей. Та сообщила, что Лиза живет у своих родственников тети Лии и дяди Семена, в гимназию не ходит.
  - Что она там мудрит? - возмутился Николай, когда брат выложил ему эту новость.
  - Говорит, что ты написал что-то обидное про нее родителям. Плачет.
  - Ерунда! Она сама им написала. Откуда еще они могли узнать о ней: ты же им ничего не сообщал и Сергея я предупреждал, и Михеевых, у которых мы жили в Петербурге?
  - Может быть, все-таки Серега проболтался или кто-нибудь из роменских друзей, кто вас видел в Петербурге, - предположил Володя и на всякий случай послал в Петербург письмо.
  - Даже если кто-то что-то написал или сказал, почему надо обязательно уходить из дома, что за дурость такая? - опять вспылил Николай.
  Он решил не предпринимать никаких действий: пусть все будет, как есть, ни в коем случае не идти у нее на поводу, иначе подобные выходки будут повторяться.
  
  Неожиданно на третий день пребывания Лизы у тетушки из Киева приехал Иннокентий с двумя товарищами. Один из них оказался тем самым Ароном Могилевским, о котором ей брат много рассказывал. Иннокентий объяснил матери свой приезд тем, что очень соскучился по ней и решил ее проведать. Они побудут в Екатеринославе неделю, а потом на несколько дней съездят к одному своему другу в Женеву.
  - А как же учеба в университете? - удивилась тетушка.
  - На лекциях нас будут отмечать товарищи, так все делают. Зато я целую неделю побуду с тобой и Лизой.
  Тетя Лия так обрадовалась приезду сына, что повеселела и целыми днями пропадала на кухне, готовя с кухаркой любимые блюда Кешеньки. Лизе же под строгим секретом брат сообщил, что они приехали сюда для "экса" - ограбить помещика Дуплянского в селе Хворобы, а поездка в Женеву придумана для отвода глаз, если с ними что-нибудь случится. Он рассказал, что старый член их екатеринославской группы Борисов организовал "Боевой интернациональный отряд", они ему помогают, и деньги от "экса" пойдут на нужды отряда.
  - Один такой отряд, Стриги, уже был и провалился, - сказала Лиза, - а Борисов что затеял?
  - У него очень серьезные цели, и за дело он взялся с полной ответственностью, не то, что Володя. Если удастся их осуществить, то здесь, на Украине произойдут серьезные перемены.
  - А про Дуплянского откуда известно?
  - Верные Борисову люди сообщили, что он собирается купить несколько породистых лошадей, взял в банке крупную сумму денег и держит их дома.
  - Ты уверен, что дом не охраняется?
  - Это мы выясним. У нас будет достаточно времени.
  В деле еще принимал участие Наум Марголин. Он один занимал большую двухкомнатную квартиру, которую Борисов некоторое время назад снял для устройства лаборатории. Могилевский собирался эти дни жить у Наума, но, увидев в доме Иннокентия красавицу Лизу, передумал. Арон был от нее без ума и, когда она по их просьбе пела или играла на рояле, не сводил с нее восхищенных глаз. Иннокентий это заметил и весело подшучивал над другом. Впрочем, и второй студент, Слава Шелест был не лучше, объявив Иннокентию, что готов жениться на Лизе, хоть сейчас.
  - У нее есть муж, - засмеялся Иннокентий.
  - Так она от него сбежала.
  - Это ничего не значит. Сильно любит, поэтому и сбежала.
  По вечерам Арон и Иннокентий ездили к имению Дуплянского на разведку. Помещик жил с семьей в большом двухэтажном доме. Во дворе еще находились скотный двор, конюшня и круг для тренировки лошадей. Все это огромное хозяйство было обнесено высоким глухим забором. К вечеру все работники из поместья уходили, кроме скотника и конюха. Дуплянский сам запирал на воротах засов и спускал с цепей трех здоровых кобелей. Чтобы собаки были злее, он их плохо кормил, поэтому друзьям не стоило труда их приучить к себе, кидая каждый раз через забор добротные куски мяса.
  Для обзора двора Арон присмотрел вблизи усадьбы высокую березу, и, просиживая на ней по нескольку часов с биноклем, они изучили в доме все комнаты. В основном их интересовал кабинет хозяина, который, к счастью, находился как раз напротив их пункта наблюдения. Судя по тому, что Дуплянский чаще всего подходил к картине, висевшей над письменным столом, и что-то туда клал - что именно, трудно было рассмотреть на большом расстоянии, за картиной, в стене, находился сейф.
  
  Арон считал дело пустяковым и уже на шестой день их приезда в Екатеринослав предложил приступить к его осуществлению. Кеша сказал матери, что, к сожалению, они должны ехать в Женеву - их друг прислал им телеграмму. Для отвода глаз они представили ей билеты на берлинский поезд.
  Расстроенная тетушка заказала кухарке прощальный обед. На него пришел и Семен Борисович. Мужчины выпили по две рюмке хорошего французского коньяка. Семен Борисович под предлогом, что его ждут неотложные дела, извинился перед всей честной компанией, крепко расцеловал на прощанье сына и быстро ушел. Чемоданы были уложены накануне (их еще предстояло отвезти на квартиру к Науму). В них почти ничего не было, кроме смены нижнего белья, положенного на случай, если чемоданы попадут в руки полиции.
  До отъезда оставалось полтора часа, и Арон попросил Лизу поиграть что-нибудь на прощанье. Лиза с большой неохотой пошла в гостиную: ей не нравилось, что Арон, когда она садилась за рояль, не сводил с нее острых, пронзительных глаз, вызывавших в Лизе непонятную тревогу. Вообще он оказался далеко не симпатичным человеком, как представлял его Иннокентий, - циничным, с ядовито-насмешливой улыбкой, наглым и самоуверенным. Даже тетя Лия это заметила и сказала Лизе: "Какой неприятный тип, и как только Кеша с ним дружит?" "Наверное, он надежный товарищ", - не нашла ничего лучше, что сказать Лиза, и не могла дождаться, когда он навсегда исчезнет из тетушкиного дома и ее жизни.
  - Сыграйте что-нибудь Брамса.
  - Я Брамса без нот не играю, - недовольно буркнула Лиза, так как ей пришлось признаться в том, что она что-то не умеет, но тетя Лия тут же поспешила к книжному шкафу и вытащила оттуда целую кипу нот:
  - У нас Брамса много, - радостно сказала она, - я тоже его люблю, что вам подобрать?
  - Давайте сверху, самую первую тетрадь, - сказал Арон.
  Лиза взглянула на Кешу и Славу - милого, интеллигентного мальчика. Оба нервничали, она поняла это по старой привычке брата обкусывать губы. Слава сидел на диване, глупо улыбаясь и притоптывая об пол ногой - такого она раньше за ним не замечала. Глаза его лихорадочно блестели.
  Лиза полистала предложенную ей тетрадь с нотами, увидела, что это слишком тяжелая для настроения вещь, и заиграла вальсы Шопена. Арон как будто не обратил на это внимание, подошел к роялю и по своему обычаю в упор на нее уставился, сверля ее своим мерзким взглядом. Однако она заметила, что он тоже был не такой как всегда: в его фигуре и лице чувствовалось напряжение. "Как натянутая струна, - отметила она со злорадством, - такой же слабак, как и все".
  Лиза кончила играть. Арон взял обе ее руки, поднес к губам и стал их по очереди жадно целовать. При виде этого бедная тетушка задохнулась и громко закашлялась. Лиза вырвала руки и красная от возмущения выбежала в коридор. Но особенно злиться уже было не резон - до отъезда друзей оставались считанные минуты. Наконец, Арон сказал: "Пора!"
  Все вышли в прихожую, стали шумно одеваться и успокаивать Лию Львовну, залившуюся слезами. Как водится перед дорогой, присели на чемоданы. Лиза быстро поцеловала на прощанье Кешу, всем пожелала "Счастливого пути!" и скорей побежала в свою комнату, чтобы Арон не выкинул еще какую-нибудь штуку.
  Тетя Лия хотела проводить их до извозчика, но Кеша ласково обнял ее и сказал, что это лишняя для нее забота - она и так достаточно переволновалась. Он несколько раз повторил ей, что из Женевы писать не будет, а, как только они вернутся в Киев, сразу пришлет телеграмму. "И жди меня на зимние каникулы", - сказал он, нежно целуя ее в обе щеки. "Только приезжай, пожалуйста, один, без Арона", - успела шепнуть ему мать, на что Иннокентий громко расхохотался.
  Извозчика они не стали брать, проходными дворами дошли до дома, где жил Наум, и по одному поднялись в его квартиру. Потом также по одному поехали на вокзал и в восемь часов вечера уже стояли около знакомой березы.
  Все шло по плану. К девяти часам работники Дуплянского разошлись. Он закрыл ворота, спустил с цепи псов и ушел в дом.
  Арон свистнул собакам и, как обычно, кинул им через забор большие куски мяса, на сей раз отравленные ядом. Выждав минут двадцать, он приказал Славе остаться около ворот, остальные перелезли через забор и, прячась за деревьями, стали потихоньку продвигаться к дому.
  Но в доме оказались комнатные собачонки, которых они почему-то раньше не слышали и не видели в бинокль (в этот день к жене Дуплянского приехала из Полтавы погостить ее сестра со своими шпицами и мопсами). Почуяв во дворе чужих людей, они подняли своими отвратительными писклявыми голосами дружный лай.
  Дуплянский вышел на крыльцо, увидел метнувшиеся в темноте фигуры, быстро вернулся обратно и бросился к шкафу, где у него хранился целый арсенал охотничьих ружей и револьверов. Ему уже не раз приходилось отбиваться от разбойников, которых видимо-невидимо развелось в их округе.
  Дуплянский приказал семье подняться на второй этаж, а сам стал перебегать от окна к окну и стрелять в незваных гостей. Те тоже достали револьверы. Завязалась перестрелка. Услышав пальбу, на помощь прибежал Слава. К такому отпору Арон и его товарищи не были готовы. Стоило им приблизиться к какому-нибудь окну, как оттуда раздавались ружейные выстрелы. Арон приказал кидать в окна зажженные пакли, но Дуплянский быстро их тушил. Тогда они сообразили отодрать дранку на входной двери и сунули туда большой горящий факел. Помещение быстро заполнилось дымом. Дуплянский затих. Друзья взломали дверь и ощупью через дымовую завесу стали пробираться по коридору.
  Арон приказал Марголину посмотреть, где находится Дуплянский. Наум вскоре вернулся, сообщив, что хозяина нигде нет, и кругом все горит. На первом этаже они одни, а наверху находится семья Дуплянского: женщины и дети, они страшно кричат и зовут на помощь.
  - Всех к черту, - со злостью прорычал Арон, - быстро идем в кабинет.
  Они нашли картину, которую высмотрели со своего наблюдательного пункта, а за ней, как и предполагалось, - сейф. Но здесь произошла осечка: - дверца сейфа, несмотря на всех их отчаянные усилия, не хотела открываться. Арон израсходовал все патроны из своего браунинга, расстреливая замок, и ругал себя за то, что не сообразил для такого случая взять немного пироксилина. Пока они возились с дверцей, из дыма, как привидение, возник Дуплянский с ружьем и открыл пальбу. Наум и Слава сразу упали замертво. Арон и Иннокентий бросились на пол. Дуплянский еще раз выстрелил и попал Иннокентию в грудь, но, видимо, задел не сильно, так как тот достал из кармана револьвер и пытался отстреливаться.
  Безоружному Арону оставалось только следить за хозяином дома, который еле-еле держался на ногах. Руки у него тряслись, ружье прыгало и, наконец, вывалилось из рук. Арон незаметно поднялся, взял со стола бронзовый подсвечник и ударил помещика по голове. Тот упал. Арон схватил с пола ружье и для верности два раза выстрелил ему в голову.
  В доме уже все полыхало, в соседних комнатах с уханьем и треском падали потолочные балки, дым разъедал глаза и носоглотку. Почти теряя сознание, Арон с остервенением стал палить теперь уже из ружья в замок сейфа. Наконец, он сломался. Денег было много. Арон сунул их в специальный холщовый мешок, висевший у него на поясе под пальто, подхватил Иннокентия и потащил его к окну. У того еще были силы: он сам перелез через подоконник и спустился вниз на землю.
  Во дворе собралась большая толпа крестьян. Семья Дуплянского тоже была уже здесь. Его жена металась от одного человека к другому, умоляя вытащить из горящего дома ее мужа, но никто не двигался с места. Так же молча люди смотрели на выпрыгнувших из окна грабителей. Пламя ярко освещало все фигуры и лица в толпе. Арон успел заметить в первом ряду урядника и околоточного и почему-то вспомнил последнюю сцену из "Ревизора" Гоголя: "Все безмолвствуют!"
  Они добежали до конюшни, приказали перепуганному на смерть конюху седлать коней и поскакали к видневшемуся невдалеке лесу. Погони не было. У них еще было достаточно времени, чтобы успеть на ближайшую станцию к поезду и добраться до станции, где их ждал связной Борисова. В дороге Иннокентию стало плохо. Осмотрев его, Арон обнаружил на его груди сильно кровоточащую рану. И вместо того, чтобы ехать на станцию, они повернули лошадей к Екатеринославу. В этом городе Арон никого не знал, кроме погибшего Наума и семьи Кеши. Мелькнула мысль о Лизе. Придется ехать к ней.
  На дворе была глубокая ночь, когда они доехали до поселка Новые Кайдаки. Улицы были пустынны. Дул отвратительный, резкий ветер. Мокрый снег ложился на плечи и непокрытые головы, превращаясь в ледяную корку. Иннокентий был в полусознательном состоянии. Арон посадил его на скамейку у дома с резными наличниками на окнах, отпустил на все четыре стороны коней и пошел искать сани.
  Договорившись, наконец, с одним крестьянином, он, к своему ужасу, никак не мог найти то место, где оставил Иннокентия. Дом с резными наличниками провалился, как сквозь землю. Положение становилось драматическим. Арон уже не знал, что делать, как в темноте раздалось ржание брошенных коней. Умные животные не собирались никуда уходить и терпеливо переминались с ноги на ногу около Иннокентия. У извозчика загорелись глаза.
  - Чьи это красавцы? - спросил он, подходя к длинноногому рыжему жеребцу.
  - Были наши, а теперь ничьи.
  - Да нечто такому добру можно пропадать?
  - А ты на чужой каравай рот не разевай, а то можно с ним кое-куда и загреметь.
  - Краденые! - ахнул тот.
  - Считай, что ты ничего тут не видел, и про адрес, куда нас отвезешь, забудь, а то у нас просто: был человек - и нету.
  Не доезжая до дома Рывкиндов, Арон приказал извозчику остановиться и ждать его возвращения. В рваную перчатку мужика переползли еще две серебряные монеты.
  В дом идти было нельзя. Комната Лизы находилась с противоположной стороны особняка и выходила в небольшой сад. Арон перелез через решетку и, вычислив, где может находиться ее окно, кинул комок снега. Лиза не спала и, уткнувшись лицом в подушку, думала о своем безвыходном положении.
  Вздрогнув от неожиданного удара в стекло, она быстро вскочила, уверенная, что это Коля пришел за ней. Она подбежала, как была в ночной рубашке, к окну, прижалась к стеклу носом и стала вглядываться в темную фигуру. К ее разочарованию, это оказался не Коля, а ненавистный Арон. Он делал ей усиленные знаки спуститься вниз. У нее внутри похолодело: раз он сюда вернулся, случилось что-то серьезное, быстро оделась и тихо спустилась по лестнице.
  В кабинете Семена Борисовича горел свет, слышно было, как он тяжелыми шагами мерил из угла в угол комнату. Все в этом доме мучились и страдали, и тетя Лия сейчас не спит и проливает в спальне слезы о своей несчастной судьбе и уехавшем сыне.
  Арон перелез обратно через решетку и ждал ее у подъезда. Шляпы на нем не было. Длинные, мокрые волосы беспорядочно лежали на спине, от пальто сильно пахло дымом. "Что случилось?" - с тревогой спросила Лиза, стараясь не смотреть ему в лицо. Арон глухим голосом сообщил ей, что Наум и Слава убиты, а Кеша ранен и лежит в санях за углом. Он привез его сюда, так как никого в городе не знает, и ему не к кому больше обратиться. Кеше срочно нужен врач.
  - Что же мы стоим? - воскликнула Лиза, сразу подумав о Володе, - едемте скорей ко мне домой, у моего мужа брат - самый лучший врач.
  
  
  ГЛАВА 6
  
  Всю последнюю неделю Николай жил, как в тумане. День и ночь слились в одно целое. Он машинально занимался с учениками, машинально ходил на лекции. Пора было вплотную засесть за дипломную работу, но голова, совсем недавно наполненная множеством мыслей, теперь была совершенно пустой. Он еще сдуру, до Лизиного ухода, попросил преподавателей принять у него досрочно два экзамена, чтобы перед Рождеством выгадать несколько свободных дней и побыть подольше вместе. Срок экзаменов подошел, а он к ним не был готов. Он злился на себя, злился на Лизу и ее невыносимый характер, вспоминал выражение ее лица, когда она упрекнула его в том, что он не знакомит ее со своими родителями, - уничтожающий взгляд, презрительная улыбка, и его все больше охватывали тоска и безысходность. Жизнь без нее потеряла всякий смысл. Это состояние усугубили два печальных события, произошедших в эти дни одно за другим.
  9 ноября комитет решил провести большую массовку в Аптекарской балке. Затеял ее Григорий Иванович Петровский, вернувшийся недавно в Екатеринослав и сразу взявшийся за дело. Сам он хотел рассказать о состоянии рабочего движения в России после поражения революции и новых статьях и работах Ленина. Рабочие пожаловались ему, что из-за отсутствия пропагандистской работы многие ничего не знают о состоявшемся еще весной 5-м съезде РСДРП и хотели бы о нем послушать. Петровский через Ковчана предложил принять участие в массовке Николаю и Мише Колесникову. Те обрадовались, что Григорий Иванович вернулся, и не могли ему отказать. Договорились, что Николай коротко осветит выработанную на съезде политику партии ко всем буржуазным партиям и Государственной Думе. После этого Миша подробно остановится на отношении к меньшевикам и их поведении в Екатеринославе.
  Николай выступил и спустился с трибуны вниз. К нему подошли Кузьмич и двое рабочих из его бывшего кружка, и, чтобы не мешать слушать следующего оратора - Мишу Колесникова, они отошли в сторону.
  Кузьмич сокрушался, что занятия в кружке прекратились, нет ни листовок, ни партийной литературы. Новую ленинскую газету "Пролетариат" они в глаза не видели. "О чем думают комитетчики, - говорил он с возмущением, - люди становятся пассивными, еле-еле собрали народ на сегодняшний митинг". Николай объяснил ему, что партийный актив постоянно меняется и, чтобы восстановить прежнюю работу на заводах, потребуется много времени. Но теперь, с возвращением Петровского, все изменится. Он пообещал Кузьмичу приходить к нему домой один раз в две недели и беседовать с людьми о текущих событиях.
  - Чаще не могу. Я сейчас готовлюсь к выпускным экзаменам и диплому.
  - Да хотя бы услышать разумный голос, и то хорошо, - обрадовался Кузьмич. - Еще ты нам подробно растолкуй о земельных реформах Столыпина и его выступлениях в Думе - хорошо или плохо, что он задумал распустить общины. Правительство всегда так ловко повернет, что вроде бы оно старается для народа, а на самом деле народу от этого только хуже.
  Николай сказал, что обязательно об этом расскажет, порадовавшись в душе, что сам Кузьмич в курсе всех событий и без сомнения толкует об этом с рабочими. Он хотел что-то еще ему сказать, но толпа неожиданно всколыхнулась и бросилась врассыпную.
  - Жандармы! - крикнул кто-то истеричным голосом, и тут же один за другим воздух прорезали выстрелы.
  Николай повернулся к трибуне и увидел стоявшего на коленях Мишу. Он держался за голову и вытирал рукавом шинели стекавшую по лицу кровь. Николай бросился к трибуне. Кто-то протянул уже снизу руки, Мишу подхватили и унесли. Николай заметил серый сюртук Димы Ковчана и побежал их догонять, ориентируясь на этот сюртук.
  Мишу положили на чье-то пальто и осторожно несли: каждый шаг у него вызывал нестерпимую боль в голове. Он, не переставая, стонал, но был в сознании. Правая рука его беспомощно свисала вниз и моталась, как маятник. Николай взял его за руку. Миша открыл глаза.
  - Коля, это ты? Маме только не говорите, придумайте какую-нибудь отговорку, и не оставляйте ее одну. У нее никого больше нет.
  - Миша, продержись немного. Врачи тебя спасут.
  С трудом они нашли извозчика и повезли его в самую ближайшую больницу - частную еврейскую клинику Натана Израилевича Рогачевского. Большая парадная дверь была закрыта. На звонок вышла сестра в безукоризненном белом халате и белом накрахмаленном колпаке ("Не то, что у Володи в его городской больнице", - успел подумать Николай), громко вскрикнула и убежала в глубь коридора. Оттуда прибежали санитары, положили Мишу на носилки и унесли через стеклянные двери, закрашенные белой масляной краской.
  В дверь опять позвонили и долго держали кнопку. В коридор выбежала уже другая сестра, такая же чистенькая и аккуратная, как и предыдущая, и испуганно посмотрела на людей, принесших раненого. Кроме Николая и Ковчана, здесь были еще трое студентов с их курса.
  - Это, наверное, полиция. В конце коридора есть запасной выход на соседнюю улицу, - быстро проговорила она и, выждав некоторое время, бросилась к входной двери.
  
  Что там произошло дальше, неизвестно: они могли только издали наблюдать за стоявшим у входа экипажем полицмейстера и группой городовых. Через час из дверей вышел Машевский. Вид у него был недовольный. Он отчитал городовых и что-то грубо сказал кучеру. Тот, не дожидаясь, пока начальник поднимется по ступенькам, в сердцах хлестнул лошадей. Лошади дернули, полицмейстер упал на сиденье, сильно ударившись головой о косяк двери. Дикий вопль огласил улицу, и по спине кучера запрыгали кулаки. Оставшиеся на месте городовые еле сдерживали улыбки. Они продолжали стоять около больницы и переговариваться между собой. Николай решил, что их оставили охранять Мишу, но те тянули время в своих интересах, и, выкурив еще по две папиросе, не спеша поплелись в участок.
  Стоять на улице не имело смысла. Николай предложил ребятам разойтись по домам, а сам вернулся в больницу. Дверь открыла первая сестра. "Ваш товарищ скончался", - сказала она тихим голосом, смотря мимо него в сторону. Николай почувствовал, как у него внутри похолодело, и по лицу поползли слезы.
  Сестра рассказала, что Машевский устроил скандал из-за того, что главврач не вызвал полицию. Миша к этому моменту уже умер, и Натан Израилевич еле убедил полицмейстера, что просто не успел этого сделать. Машевский пожелал лично убедиться в смерти раненого, поднялся в операционную и вышел оттуда мрачный.
  - Вы не подумайте, - смутилась женщина под пристальным взглядом Николая, - мы бы его не выдали и сделали все, что нужно. У нас главврач очень хороший.
  Николай с благодарностью поцеловал ей руку.
  - Я могу увидеть Мишу?
  - Подождите. Пойду, узнаю.
  Через десять минут она вернулась, дала ему накрахмаленный халат и колпак и повела по лестнице на второй этаж. Николай смотрел по сторонам, удивляясь безукоризненной чистоте помещений - полы выскоблены, как в собственной квартире, коридоры просторные, ничем не заставлены, а в палате, куда он заглянул ради интереса, стояло всего четыре кровати. В свое время Рогачевский предлагал Володе здесь работать, и даже обещал ему должность ведущего хирурга (это при его-то молодости), но брат предпочел городскую больницу, считая, что там больше возможностей для врачебной практики. Кто знает, будь он здесь, может быть, спас Мишу!
  В операционной было прохладно и сильно пахло хлороформом. Большая круглая лампа в центре потолка ярко освещала операционный стол и лежавшего на нем Мишу. Пожилая санитарка макала ватный тампон в лоток с водой и вытирала с его лица кровь.
  - Совсем еще молоденький, и такой красивый, - сказала она с жалостью. - Погиб ни за что ни про что.
  - Мария Ильинична, - прикрикнула на нее сопровождавшая Николая сестра. - Это не наше с вами дело.
  - Было бы не наше, так сюда бы не привезли. Матери-то что скажете? - спросила она Николая с непонятной злостью.
  - Спасибо вам за то, что вы его пожалели, - сказал Николай и поцеловал ей руку.
  Женщина заплакала и быстро вышла из операционной.
  - Не обижайтесь на нее, - сказала сестра. - У нее сын погиб в японскую, такой же молоденький, вот она и расчувствовалась... У нас очень хорошие врачи, - опять повторила она виновато, как будто Николай ее в чем-то упрекал, - у вашего товарища была смертельная рана.
  Николай смотрел на неподвижное лицо друга и не мог представить, что его больше нет. С Мишей его связывали не только учеба и партийная работа. Он был очень интересный человек, многое знал от своей мамы - учительницы истории, интересовался, кроме всего прочего, историей Древнего Египта, мечтал поехать туда с археологической экспедицией и участвовать в раскопках египетских пирамид, хранящих внутри себя много тайн. Тонкая, возвышенная душа! "Зачем же ты поступил в Горное училище?" - спрашивали его однокурсники, когда в перерывах между лекциями он рассказывал про жрецов пирамиды, которые умели предсказывать по звездам будущее и вступать в контакт с космическими силами. Миша всегда уклончиво что-то отвечал. На самом деле он не хотел оставлять в Екатеринославе одну свою маму (отец его давно умер) и так ее берег, что она даже не подозревала о его партийной работе.
  Он был живой, энергичный. Одно время, еще до революции 1905 года, комитет решил проводить на Брянской площади "летучки" - короткие собрания во время обеденного перерыва. Для многих агитаторов приезжать туда днем всего на 15 минут было трудно. Миша взял на себя эту обязанность, незаметно исчезая с какой-нибудь лекции, так что никто из студентов даже не замечал его отсутствия. Во время следующей перемены около него по-прежнему толпился народ, желающий послушать его рассказ о строительстве Великой пирамиды, архитектором которой, по мнению ученых, был не египтянин, а израильтянин, возможно даже сам Ной.
  Николай поблагодарил медперсонал больницы и договорился, что до похорон тело Миши останется у них. Он вышел на улицу и, свернув за угол, увидел Диму и ребят, которые стояли на том же месте и терпеливо его ждали. По его лицу они поняли, что произошло самое ужасное.
  - Миша просил ничего не говорить его матери, - удрученно сказал Николай. - Но как мы скроем, если завтра о его гибели узнает весь город. Дима, возьми эту обязанность на себя, сходи к ней домой, а похороны мы устроим сами.
  - У нас нет денег.
  - Соберем в училище, - сказал Давид Матевосян. - Беру это на себя. И организацию манифестации. В день похорон надо отменить занятия на всех курсах.
  - Хорошо бы еще выпустить листовку, - добавил Николай.
  - На что? - с досадой воскликнул Дима, замученный все последнее время поисками денег.
  - Попробую через рабочих яковлевской типографии. Помнишь, как они нам хорошо помогали выпускать "Бюллетень"? Ради такого случая не откажут.
  - Из прежних людей там никого не осталось.
  - Ничего, найдем, - сказал Николай, с трудом преодолевая подкативший к горлу комок. - Почему так получилось, что охрана проворонила жандармов? Кто за нее отвечал?
  - Я отвечал, - сказал молчавший до этого Семен Астахов.
  - Значит, с тебя спросим со всей строгостью.
  - Жандармы подошли со стороны Ульяновской улицы, там стояли ребята из коммерческого училища.
  - Симанович?
  - Он самый.
  - Этого товарища нельзя допускать ни к одному нашему мероприятию. Он погубил детей на Кудашевке, и теперь из-за него погиб Миша. Предлагаю немедленно не только исключить его из партии, но выгнать с величайшим позором.
  - Не пори горячку, Коля. Надо прежде во всем разобраться, - урезонил его Ковчан. - Могли быть провокаторы, да и "союзники" не дремлют.
  - Меня в данный момент интересует охрана.
  - Мы сразу ушли с митинга, а там могли быть еще убитые и раненые, - подбавил пороху Давид.
  - Если это так, - опять завелся Николай, - надо созвать товарищеский суд, и пусть он решит, что с этим Симановичем делать.
  
  Похороны Миши решили устроить в воскресенье, чтобы в них могли принять участие и рабочие. Узнав, что нужны деньги, кроме студентов училища, к их сбору подключились сотни людей. Группа студентов, занимавшаяся всеми организационными вопросами,
  заказала дорогой гроб, катафалк, массу цветов и венков.
  Мать Миши настояла, чтобы обязательно прошло отпевание, и рано утром в день похорон гроб был выставлен в Успенском соборе, куда постепенно стекались участники манифестации.
  Погода в этот день выдалась хуже некуда: мрачная, с мокрым снегом и сильным ветром. В какой-то момент выглянуло солнце, и появилась надежда, что тучи разойдутся, но солнце исчезло, и тучи сдвинулись еще плотней. Ветер трепал одежду, бросал в лица колючий снег, но никто не уходил. Наконец, батюшка прочитал последние слова заупокойной молитвы, гроб вынесли и поставили на катафалк.
  Николай увидел в толпе Богдановича и сказал об этом Ковчану.
  - Знаю. Говорят, по всей Ульяновской улице стоят солдаты и казаки, но они не посмеют ничего сделать. Видел, сколько народу пришло? Брось спичку, и порох вспыхнет в один миг.
  Процессия медленно двинулась в сторону городского кладбища. В ней было не менее 70 тысяч человек. Сразу за катафалком шла мать Миши, еще довольно молодая красивая женщина, одетая во все черное, с опущенной черной вуалью. Она напоминала Николаю его маму, Елену Ивановну, и он всем сердцем чувствовал, что переживает сейчас эта женщина и что бы испытывала Елена Ивановна, случись такое с ним или с кем-нибудь из его братьев. А Лиза? Эта дуреха сидит у своей тетушки, злится на него неизвестно за что и даже не догадывается, как ему сейчас плохо.
  По плану митинг должен был открыть Николай, но его опередил рабочий с Эзау. Он вышел вперед и стал говорить о том, что на их заводе нет такого человека, который не знал бы Мишу. Люди ему верили, и его смерть для них - большая потеря. За ним стали выходить один за другим рабочие других заводов. Николай опять радовался в душе, что рабочие, вопреки утверждению Кузьмича, не впали в апатию, а сохранили боевой настрой и горят желанием продолжать революционную борьбу.
  Слушая их выступления, Мишина мама, ничего не знавшая об этой стороне жизни сына, рыдала навзрыд. Несколько приставленных к ней студентов поддерживали ее под руки и подносили пузырек с нашатырем.
  Из студентов пока еще никто не выступил. Николай видел, что все время порывается сказать Маковский, но не успевал - его опережали другие. Неожиданно над кладбищем нависла черная туча. Все вокруг потемнело, и повалил густой, мокрый снег. Ковчан шепнул ему:
  - Придется заканчивать. Давай последнее слово.
  Николай вышел вперед, оглядел огромную, молчаливую толпу, и в горле его застрял ком. Чтобы не повторяться, он стал говорить о том, что Миша очень любил жизнь, всем интересовался, прекрасно знал древнюю историю и литературу, но главным для себя считал - борьбу за освобождение народа от гнета самодержавия. И судя по тому, что сегодня здесь о нем говорили, его смерть не напрасна - она снова объединила всех екатеринославцев. Наступит день, когда рабочие поднимут головы и доведут до конца то, что не сумели сделать в 1905 году.
  - Это был удивительный человек, - сказал Николай, и голос его задрожал, - трудно представить, что его больше нет.
  На поминки он не пошел: не мог смотреть в глаза Мишиной мамы, невольно чувствуя себя виновным в смерти ее сына, и с кладбища сразу поехал к Караваеву. Доктор давно, еще до Лизиного бегства, прислал записку, чтобы он срочно к нему зашел.
  После роспуска 2-й Государственной Думы Александр Львович снова вернулся в родной город. Хотел работать в чечелевской больнице, но власти, опасаясь, что он будет вести там агитационно-просветительскую деятельность, воспротивились этому, и он занялся частной практикой. Но разве можно было остановить кипучую натуру доктора? Он вступил в Екатеринославское научное общество, вскоре стал его председателем, и всю его работу направил на просвещение народных масс. Сам он постоянно читал рабочим научно-популярные лекции по анатомии и физиологии человека, медицине, рассказывал о технике безопасности и гигиене труда, и не просто рассказывал, а призывал слушателей, чтобы они требовали от администрации создавать нормальные условия для их работы.
  На вопрос некоторых своих коллег: "Что рабочие могут понимать в науке?", он, усмехаясь, отвечал, что они понимают лучшего кого бы то ни было и расспрашивают обо всем с превеликим любопытством. С прежней настойчивостью он добивался от Городской Думы открытия Народного Дома, и дело вот-вот должно было сдвинуться с места.
  Однако Союз русского народа не оставлял его в покое. Первый тревожный сигнал после его возвращения в Екатеринослав прозвучал в конце сентября. Он возвращался домой поздним вечером. Почти у самого подъезда его дома на него напали три человека, связали ему руки, вставили в рот кляп и оставили лежать на холодной земле в палисаднике. Его обнаружили люди, привезшие к нему в 5 часов утра на прием мальчика с запущенным дифтеритом. У Александра Львовича хватило мужества, чтобы осмотреть ребенка, сделать все, что положено в таких случаях, оставить его у себя на двое суток и просидеть все это время около его постели. На третий день он разрешил родителям забрать ребенка домой, а сам свалился с тяжелой пневмонией.
  После этого случая Караваеву постоянно стали приходить анонимные письма с требованием, чтобы он прекратил свои жидо-массонские лекции и убирался из города.
  Угрозы Караваеву, особенно ночное нападение, вызвали у его друзей серьезные опасения за его жизнь. Николай предложил ему выделить для его охраны студентов. Александр Львович с возмущением отверг эту затею: "Что я за важная птица, чтобы меня охранять? Пусть видят, что я их не боюсь".
  Рабочие Амура сами решили организовать около его дома дежурство, но сделали это так неумело, что вызвали переполох у прислуги, обратившей внимание доктора, что по вечерам кто-то прячется в кустах палисадника. Александр Львович вышел на крыльцо и потребовал, чтобы человек, сидящий в кустах, немедленно вышел оттуда. Рабочему ничего не оставалось делать, как подойти к доктору и все ему объяснить. Караваев повел его пить чай и взял с него слово, что впредь никаких дежурств у его дома не будет.
  Как Николай и предполагал, Александр Львович попросил его прийти по поводу новой анонимки. На сей раз вместо текста с угрозами он нашел в конверте лист бумаги, на котором стояла черная печать с черепом и костями. Под ней крупными буквами от руки было написано: "Час настал!"
  Караваев нервно ходил по кабинету, обычная выдержка изменила ему.
  - Я принял некоторые меры предосторожности, отправил детей к родственникам жены. Она не захотела меня оставлять, и ее мать тут.
  - Вам всем надо срочно отсюда уехать. Похоже, это письмо их последнее предупреждение.
  - Как же я уеду? Дума вот-вот даст добро на открытие Народного Дома, предстоит столько дел. И научное общество расширяет работу. Мы решили возродить в селах библиотеки-читальни и выезжать туда каждое воскресенье с лекциями.
  - Я вам предлагал выделить охрану или хотя бы временно ограничить свою деятельность.
  - Они все равно не уймутся. У них, как у эсеров, если попал в их список, твоя судьба предрешена, только в отличие от них, они публично не признают своих терактов.
  - Вы так спокойно об этом говорите.
  Караваев усмехнулся.
  - А что прикажете делать, если "Союз" находится под крылом самого государя-императора, и он постоянно интересуется его деятельностью. У меня к вам, Николай Ильич, большая просьба: если со мной что-нибудь случится, не оставить без внимания это дело. Все для видимости начнут шевелиться, а вы, пожалуйста, опубликуйте мои статьи в России и за рубежом, в любом месте. Пусть все знают, кто меня убил, и кто за этим стоит. Тогда не будет больше сомнений, кто расправился с Герценштейном и Иоллосом.
  Он вынул из ящика письменного стола толстый пакет и отдал его Николаю.
  Николай ушел от него с тяжелым сердцем, сознавая полное бессилье помочь ему.
  На улице было пустынно. Резкий ветер перехватывал дыхание, слепил снегом глаза. Из-за угла показались сани. Он остановил извозчика, и, не торгуясь, влез на скамейку, прикрыв ноги задубевшей полостью.
  Этот тяжелый день для него еще не кончился. Несмотря на поздний час, он уселся за учебники и стал их усиленно штудировать: через неделю предстояли те два экзамена, которые он напросился досрочно сдать. Временами он поднимал голову и прислушивался к звукам на улице: ему казалось, что подъезжали сани. Он вскакивал и бежал к окну, но там было пусто. Уличный фонарь слабо освещал часть их дома и старый вяз, около которого Лиза ждала его в тот вечер, когда ушла от родителей. Снег завалил всю улицу и повис толстым слоем на проводах, грозя вот-вот их оборвать. Тоска на улице, тоска в душе.
  На кухне каждые полчаса отсчитывали время часы "Кукушки". Эта была Лизина идея их купить, хотя назойливые крики заводных птиц не давали спать, и на ночь приходилось плотно прикрывать все двери. Зато в другое время дня Лиза не могла нарадоваться на своих "кукушечек". Сейчас они ему мешали сосредоточиться. Он остановил маятник, и в квартире наступила непривычная тишина. Глаза сразу стали слипаться, и, набегавшись за целый день, он заснул, опустив голову на книгу.
  Ему приснился роменский дом. На крыльце стояла мать и, подняв руку к глазам, чтобы не слепило солнце, всматривалась в глубину сада. Там по узкой дорожке, раздвигая ветки цветущих яблонь и вишен, в белом платья шла Лиза. Она шла к дому и улыбалась. Мать тоже заулыбалась и пошла к ней навстречу. Вдруг из-за деревьев выскочили люди с длинными волосами и в черных пальто, схватили Лизу и куда-то потащили. Николай бросился за ними. Сад кончился и перешел в густой лес. Белое Лизино платье удалялось все дальше и дальше.
  Николай перелезал через поваленные стволы, раздвигал колючие заросли, перепрыгивал через канавы с водой. Одна канава оказалась слишком широкой, и, не рассчитав силы, он провалился в холодную мутную воду и пошел ко дну. Пытаясь выплыть наверх, он усиленно колотил руками и ногами по воде, но она поднималась все выше и выше, затягивая его в свою глубину. Ему не хватало воздуха, он задыхался... И тут он проснулся. Кто-то с силой дергал и рвал входную дверь, так что накинутый на скобу железный крючок дребезжал на всю квартиру. Полиция!
  Николай на цыпочках прокрался в прихожую и прислушался. На лестнице говорили двое: мужчина и женщина, ему показалось - Лизин голос. Он сбросил крючок и открыл дверь. Вошла Лиза и нерешительно остановилась у входа.
  - Коля, здравствуй, мне срочно нужна твоя помощь.
  - Кто с тобой? - недовольно спросил он и оторопел: в прихожую вошли двое мужчин с длинными волосами и в черных пальто, как две капли воды, похожие на похитителей из его сна. Присмотревшись внимательней, в одном из них он узнал Иннокентия, двоюродного брата Лизы.
  - Это Арон, а это - Иннокентий, ты его знаешь. Я у него жила эти дни. Он ранен в грудь. Сходи, пожалуйста, за Володей.
  - Володя сейчас на дежурстве. Он не сможет прийти.
  - Тогда я пойду сама, - решительно сказала она и повернулась к двери.
  - Я с вами, - тут же отозвался Арон.
  - Хорошо, - согласился Николай, недовольный прыткостью Арона, - я схожу, но не уверен, что Володя придет.
  Николай помог уложить Иннокентия на кровать и, надев шинель, вышел из дома.
  Идти было далеко. Разбитый после тяжелого сна, он быстро шагал по пустынным улицам, с удовольствием вдыхая свежий воздух. Заметно потеплело. Снег прекратился, только ветер с силой раскачивал деревья, и оттуда падали за воротник тяжелые снежные комья.
  На вахте у главного входа больницы дежурила незнакомая нянечка. Она наотрез отказалась вызвать доктора Даниленко - проси об этом хоть брат, хоть сват или самый важный генерал.
  - У него только что была трудная операция, - упрямо повторяла она. - Ему надо отдохнуть.
  - Скажите ему, что его ждет брат Николай, он мне очень нужен. Если не позовете, я применю силу.
  - А у меня есть свисток, - сказала нянечка, вынула из-за пазухи свисток на веревке и поднесла его к губам.
  - Милая женщина, - взмолился Николай. - Вы разбудите всю больницу. Позовите, хотя бы его медсестру Любу.
  Имя Любы больше подействовало на этого цербера. Она вызвала кого-то из коридора и попросила позвать Любу. Пришла Люба, с любопытством посмотрела на него и пошла за Володей. Володя вышел не сразу, через долгих 20 минут, показавшихся Николаю вечностью.
  - Что случилось? - спросил он, увидев встревоженное лицо брата. - С Лизой что-нибудь?
  Николай отвел его к двери.
  - Срочно нужна твоя помощь. Лиза вернулась, с ней ее друзья-анархисты. Один - ее брат. Он серьезно ранен.
  - Я так и знал, что этим кончится. Ну, Лиза! Втянет она тебя в какую-нибудь историю.
  - Пожалуйста, Володя, не трави душу. Этот человек бредит, я думаю, у него началось заражение.
  - У меня тяжелый больной после операции, я не могу его оставить.
  - Идем, а то этот брат умрет на нашей постели.
  Володя тяжело вздохнул.
  - Э-э-х! Ну что с тобой делать? Подожди, только схожу за инструментами.
  
  Братья быстро шли по улице. Когда от их дома оставалось недалеко, Николаю показалось, что за ними кто-то идет. Он остановился закурить, незаметно посмотрел назад. Человек продолжал идти и, пройдя мимо них, свернул в ближайшие ворота. Николай с облегчением вздохнул. Прохожий! Но его не покидало беспокойство: Лиза со своими друзьями могли привести хвост. Около их дома никого не было. Они еще несколько минут постояли на улице. Николай выкурил вторую папиросу, и, убедившись, что за ними никто не следит, они вошли в подъезд.
  В коридоре на стуле сидел Арон и, прислонив к стене голову, крепко спал. При стуке двери он вскочил, радостно бросился к Володе:
  - Спасибо, доктор, что пришли.
  Иннокентий был без сознания и бредил... Лиза сидела рядом на стуле, вытирая мокрым полотенцем его воспаленное лицо.
  Володя осмотрел рану, осторожно повернул Иннокентия на бок.
  - Какие у вас дальнейшие планы? - спросил он Арона.
  - Хорошо бы уйти до рассвета.
  Володя сразу стал серьезным:
  - Все выходят, а ты, Лиза, приготовь как можно больше чистых тряпок и будешь мне помогать
  Николай повел Арона на кухню. На примусе закипал чайник. Лиза успела сварить картошку и нарезать все его запасы колбасы. Николаю не хотелось ни есть, ни разговаривать. Он тяжело опустился на стул. Арон же с удовольствием уплетал картошку с колбасой. Они сидели друг против друга, и Николай мог как следует рассмотреть его крупное, немного вытянутое лицо, холодные глаза с надменным взглядом, усы над губой и аккуратную бородку. Одет, как будто собрался в театр: накрахмаленная белая рубашка, высокий стоячий воротник.
  Заметив пристальный взгляд Николая, Арон нахмурился:
  - Простите, что вас побеспокоили. Это Лиза предложила ехать к вам... Я растерялся, город знаю плохо.
  
  - Значит, Лиза была с вами?
  
  - Нет, нет. Ее с нами не было, - и осекся.
  
  - Опять кого-нибудь убили? - в голосе Николая прозвучало нескрываемое презрение.
  
  - Вы не имеете права так со мной разговаривать.
  
  - Имею. Вы пришли ко мне в дом, а не я к вам.
  
  Арон усмехнулся:
  
  - Имя Дуплянского вам о чем-нибудь говорит?
  
  - Говорит. Бывший земской начальник и крупный помещик.
  
  - Вот-вот... Человек, который всю жизнь издевался над крестьянами, недаром они прозвали его "кровопийцей". Впрочем, убивать мы его не собирались, это вышло случайно.
  
  - А жена, дети?
  
  - Семью мы не тронули.
  
  - Вы, анархисты, все время идете по крови.
  
  - А Вам жаль этого кровопийцу? Не мы, так крестьяне сами рано или поздно его убили бы.
  
  Арон потушил папиросу и тут же закурил новую. Лицо его перекосилось от злобы, серые глаза налились кровью.
  
  - Да будет вам известно, - хрипло сказал он, - Дуплянский был самый ярый зачинщик всех еврейских погромов. Вы не знаете, что это такое, а я знаю. Слишком хорошо знаю.
  
  - Кровь за кровь - это не способ борьбы. Вы или кто-то другой убили трех министров, с десяток, а то и больше губернаторов, бросаете бомбы в дома и людей. Ну и что этим добились?
  
  - Народ знает, что есть люди, которые могут за него заступиться, отомстить тем, кто над ним издевается. Мы даем ему надежду на справедливость, только мы - не вы, социал-демократы, ведь вы, кажется, соратник Ленина, не религия и ее Бог, у которого все ищут утешение и защиту...
  
  - И при этом гибнут невинные люди. Кажется, ваш Кропоткин говорил: "Не делай другому того, чего не хочешь, чтобы делали тебе". Ваши убийства и грабежи - самый обычный бандитизм, прикрывающийся высокими идеями.
  
  - А вы хотите без насилия уничтожить зло? Раз вы тут вспомнили Кропоткина, то и я сошлюсь на него, хотя для меня он не является авторитетом. "Конечно, плохо, говорит Петр Алексеевич, бороться со злом путем зла. Но и не бороться против большого зла меньшим является в свою очередь еще большим злом". Пройдет время, и вы поймете, что мы были правы.
  Арон с презрением посмотрел на Николая: гнилой интеллигент. Как все эти умники, умеет красиво рассуждать, а сам наверняка ни на что не способен! И что только Лиза нашла в нем?
  Он вытащил из кармана жилета часы на серебряной цепочке:
  
  - Что-то они долго? Нам пора уходить.
  
  - Куда же вы дальше?
  
  - На вокзал, а там - к границе.
  
  В коридоре послышались голоса. В кухню вошла Лиза и направилась к умывальнику. Лицо ее было бледное, на лбу дрожали капельки пота.
  - Ну, что, как? - бросился к ней Арон.
  - Володя вытащил пулю. Сейчас придет и все расскажет.
  
  Вскоре появился Володя. Лицо его было уставшее, губы слегка дрожали. Вымыв руки, он сел за стол, попросил папиросу и с удовольствием затянулся. Николай удивился:
  - Ты же не куришь?
  - В исключительных случаях можно. Считайте, что ваш друг родился в счастливой рубашке. Пуля прошла на сантиметр от сердца и застряла в лопатке.
  - А почему он без сознания? - спросил Арон.
  - Болевой синдром и крови много потерял. Сейчас он отходит от наркоза, я ему ввел хлороформ. Дело еще в том, что при падении ваш товарищ сломал справа три ребра, и любой острый конец может проткнуть плевру, если уже не проткнул. Мне не нравятся его хрипы. Кроме того, на голове у него глубокая рана, тоже, видимо, полученная при падении, внутри черепа могла образоваться гематома. Ему нужен рентген и постоянное наблюдение врача. Почему бы вам не отвезти его домой, к родителям?
  - В таком состоянии домой? - растерянно протянула Лиза. - У тети больное сердце, она не выдержит, и потом ей было сказано, что Кеша с друзьями уехал в Швейцарию... К другим родственникам? - Лиза задумалась. - Нет, не к кому, и к нам нельзя, отец вообще стал какой-то нервный за последнее время.
  - В Екатеринославе сейчас во всех больницах начнут искать раненых и опрашивать частных врачей, - сказал Володя, - Я предлагаю вам такой вариант: отвезти его в Полтаву. Там в городской больнице работает мой хороший друг хирург Сергей Петрович Боков, кстати, социалист. Я напишу ему записку.
  - Так все серьезно, ведь вы сказали: ему повезло...
  - С пулей да, а со сломанными ребрами и легкими - нет... Ему сейчас нужен абсолютный покой. Я не уверен, что он самостоятельно сможет дойти до вагона, да и до Полтавы ехать порядочно. Решайте, мне пора уходить.
  - Арон, ты отвезешь Иннокентия в Полтаву, - твердо сказала Лиза и посмотрела на Николая, - а мы его попозже навестим.
  - Хорошо, - согласился Арон, прикинув, что у него еще останется время, чтобы встретиться со связным Борисова.
  Николай пошел проводить брата и заодно поймать извозчика.
  - Не торгуйтесь, - напутствовал его Арон, - соглашайтесь на любую цену и обязательно закрытый экипаж.
  Уже наступило серое, тусклое утро. Сверху опять заморосило, и на город медленно наплывала молочная пелена. Они молча дошли до трамвайной остановки. Николай крепко обнял брата:
  - Спасибо, тебе, Володька.
  - Спасибо, спасибо! Ты представляешь, в какое они тебя дело втянули: огнестрельное ранение в грудь. А если бы Иннокентий умер? Заставь Лизу завязывать с этими бандитами. Наверняка они кого-нибудь убили, и их уже ищут по всему Екатеринославу. А вообще Лиза - молодец. Другие при виде крови падают в обморок, а она даже ни разу не ойкнула. Дурная голова не дает дивчине покою.
  - Хорошо, не ворчи, пойду искать извозчика.
  - Вечером я к вам зайду.
  Они еще раз обнялись, и Николай быстро пошел в сторону центра. На улице появились прохожие и шли под зонтами, натыкаясь друг на друга в наплывающем тумане. Извозчики, как сквозь землю, провались. Наконец, на Симферопольской площади он увидел то, что просил Арон, - пароконный экипаж, и сразу предложил кучеру приличную сумму. Тот для фасона поупрямился, ссылаясь на плохую погоду. Николай прибавил еще.
  Пока он отсутствовал, Лиза коротко подстригла обоих друзей. Арон сбрил бороду и усы. Николай достал из шкафа парадные шинели его и Сергея и предложил Арону оставить у них свое черное пальто. Вдвоем с Лизой они одели Иннокентия. С красивыми эполетами Горного училища оба анархиста выглядели вполне прилично.
  Николай и Арон вывели на улицу Иннокентия, и, сказав кучеру, что их друг сильно пьян, стали его подсаживать в экипаж. Николай предложил проводить их до вокзала, но Арон сказал, что они сами прекрасно доберутся. Иннокентий в подтверждение кивнул головой. Лиза сбегала домой за пледом, заботливо укутала брата со всех сторон, подложила под голову маленькую подушку-думку. По лицу ее текли слезы. Она без конца гладила Иннокентия по щеке и щупала его горячий лоб. Не в силах смотреть на эту сцену, Николай отошел в сторону. Воспользовавшись этим, Арон взял Лизины руки и долго их удерживал. Лиза боялась, что он, как в прошлый раз у тети Лии, начнет их неистово целовать.
  - Лиза... Мы расстаемся и, может быть, надолго... - он стянул с ее правой руки перчатку, прильнул щекой к теплой ладони. - Милая, чудная ...
  - Арон, я, кажется, не давала вам повод...
  - Не давали. Но вы кого угодно сведете с ума...
  Лиза недовольно выдернула руку, отступила назад:
  - Как вы можете, когда такое произошло с ребятами и... Кеша... Вы за него отвечаете. Если с ним что-нибудь случится, я вам никогда этого не прощу.
  - Вы не справедливы ко мне, - упрямо сказал Арон, снова взял ее руку и поцеловал несколько раз выше запястья. - Я вам дам телеграмму, когда все устроится. Трогай! - крикнул он кучеру и вскочил на ступеньки.
  - Прощайте, - крикнула вдогонку Лиза и, обернувшись, увидела Николая, который стоял поодаль и с интересом наблюдал всю эту сцену.
  Они молча дошли до подъезда. Только дома Николай почувствовал, как устал за все это время. Взглянув на Лизу, он увидел на ее лице смущение - она ждала вопросов и упреков. Больше всего на свете ему сейчас не хотелось выяснять отношений. Им овладела полная апатия. Он только спросил, насовсем она вернулась или завтра опять уйдет. Она промолчала. Он взял со стола учебники и пошел на кухню.
  - Коля! - остановила она его в дверях, и в голосе ее послышались слезы. - Нам надо поговорить, ведь ты не знаешь, почему я ушла...
  - Слишком просто у тебя все получается, - сказал он с горечью, - ушла, пришла, привезла сюда грабителей. Ты себя любишь, Лиза, себя, до других тебе дела нет. Ложись спать, мне надо заниматься, у меня через неделю два трудных экзамена.
  - Посидишь со мной немного?
  - Хорошо.
  Он помог ей сменить после Иннокентия постельное белье, подождал, пока она разденется и ляжет под одеяло, сел рядом на стул. Она взяла его руку, положила под щеку, удобно устроилась на ней и тут же заснула. Смотря на ее красивое, родное лицо, разметанные по подушке волосы, Николай задавал себе все тот же мучительный вопрос: как, как она могла с ним так поступить?
  Потушив свет, он прошел в кухню, открыл учебник, но глаза слипались. Через полчаса он уже крепко спал, уронив голову на раскрытые страницы.
  
  
  ГЛАВА 7
  
  Не доезжая до вокзала, Арон остановил кучера и послал его разузнать обстановку на вокзале.
  - Э-э... барин, - заупрямился тот, - мы так не договаривались.
  - Иди, иди, получишь сверху целковый.
  Недовольный кучер ушел, но быстро вернулся, доложив, что на привокзальной площади и в самом здании полно жандармов, кого-то ищут. Арон приказал ему быстро сворачивать на мост и ехать в Новомосковск.
  - Гони так, чтобы поспеть к поезду. Он там будет через два часа.
  - Да какая, барин, сейчас быстрая езда, - опять заупрямился кучер, - смотрите, какой туман, да и лошади с вечера не кормлены.
  - Гони, если не хочешь получить пулю в лоб, - Арон угрожающе ткнул ему в спину револьвером.
  Тот испуганно прикрикнул на лошадей, и, экипаж, развернувшись, покатил к мосту. Они уже порядочно отъехали от города, как туман стал таким плотным, что впереди не было видно дороги. Лошади стали. Арон с тоской думал о том, что они уже не доберутся до Новомосковска, а следующий поезд в сторону Полтавы будет только завтра. Иннокентий то ли дремал, то ли опять впал в забытье, что-то бессмысленно бормоча.
  Неожиданно туман стал редеть. Свинцовые тучи расступились, появилось солнце, осветило дорогу и синевший вдалеке лес. Трудно было представить, что еще минуту назад их окружал сплошной туман. Кучер повеселел, прикрикнул на лошадей, и те весело побежали вперед, уминая ногами мокрый снег.
  Арон закрыл глаза. Хотелось ни о чем не думать, ехать и ехать по этой бескрайней, залитой солнцем степи. Но воспоминания о недавних событиях не давали ему покоя. Перебирая детали ограбления, он видел, что был прокол и прокол явный: он не заставил Наума отыскать Дуплянского, живого или мертвого, и не поставил никого у дверей кабинета. Задыхаясь от дыма, они уже ничего не соображали и только продолжали долбить проклятущий замок сейфа. Арон вновь ощутил в носу едкий тошнотворный запах гари и свое тогдашнее полуобморочное состояние.
  Его размышления прервал извозчик:
  - Барин, впереди, кажись, казаки. Повернули к нам.
  - Скажи, что мы едем домой проведать больных родителей. Назови какое-нибудь село. Ты тут все должен знать. Мол, пьяные со вчерашнего дня, в дороге еще пили.
  Арон вытащил на всякий случай из кармана пенсне в золотой оправе и водрузил их на нос.
  Подъехало человек 10 казаков, усталых и злых от непогоды и пустых поисков. Их лошади нервно перебирали ногами и косились на привязанные к седлам торбы с овсом. От их боков валил горячий пар. Вперед выехал подъесаул, не стал слушать объяснения кучера, открыл дверь экипажа и приказал пассажирам вылезти на дорогу.
  Арон послушно спрыгнул вниз и заплетающимся языком стал рассказывать о студенческой вечеринке и что они с другом перебрали немного лишнего.
  - А этот что, спит? Разбуди его, - приказал подъесаул стоявшему рядом с ним казаку.
  - Не трогайте его, - умоляюще попросил Арон, - он только что утихомирился, как выпьет, становится сам не свой, замучил нас с кучером.
  - Так оно и есть, ваше благородие, - поддакнул кучер, у которого от страха тряслись руки и заплетался язык.
  - Ладно, не буди, - нехотя согласился подъесаул, решив, что такие аккуратные, интеллигентного вида молодые люди мало похожи на разбойников. - В такую погоду только спать.
  Казаки поехали в сторону Екатеринослава, а кучер, перекрестившись на радостях, стал усиленно погонять уставших лошадей. Погода снова переменилась. Солнце исчезло за налившейся синевой тучей, и опять пошел мокрый снег. С крыши экипажа прямо за шиворот Арону протекла вода. Он вытащил платок и с остервенением стал тереть шею. Все раздражало и злило его.
  Снег уже не шел, а валил такой плотной стеной, что впереди ничего не было видно. Лошади еле тащились, готовые вот-вот остановиться. Без всякого рвения кучер продолжал на них покрикивать и размахивать кнутом. Вдруг перед ними, как приведенье, возник огромный человек. На голове и плечах его лежали сугробы снега.
  - Батюшки ты мои, пресвятая богородица, - завопил вдруг от радости кучер, - отец Александр! Али беда, какая приключилась? Да т-пр-пр-у, вы окаянные, - закричал он, еле сдерживая лошадей, которые вдруг со всей силой рванули вперед.
  Он соскочил с козел и бросился к человеку, в котором признал священника из Степелевки. Арон тоже вышел из экипажа, вежливо поклонился батюшке.
  
  - А, Григорий, это ты, - сказал отец Александр кучеру, как старому знакомому. - Сани свалились в канаву.
  Только теперь Арон увидел сбоку от дороги лежавшего коня и перевернутые сани. Они подошли ближе. Задние ноги животного были придавлены полозьями саней и свалившимися с них досками. Втроем они пытались приподнять сани, но это оказалось непосильным делом. Конь хрипел и смотрел на них страдальческими глазами, по его храпу текли слезы. Отец Александр не выдержал и закрыл лицо руками.
  
  - Надо его пристрелить, чтоб не мучился, - сказал Григорий. - Барин, у вас есть оружие?
  
  - Сейчас посмотрю у товарища, - сказал Арон и пошел к Иннокентию, у которого должны были остаться в маузере патроны.
  Иннокентий по-прежнему то ли спал, то ли находился без сознания. Арон потрогал его лоб: явно, температура за сорок. Он вытащил у него из кармана шинели маузер, нашел в нем два патрона. Но кто будет стрелять в несчастное животное? Он лично не собирается. Арон спустился в канаву, держа оружие в руках. Отец Александр посмотрел на него и, не проронив ни слова, полез вверх к дороге.
  
  - Давай ты, - приказал Арон Григорию.
  
  - Эх, вы, господа, нежные какие, а нам что, нам не привыкать облегчать страдания своих кормильцев.
  
  Арон поспешил выбраться на дорогу вслед за батюшкой и слышал, как за его спиной один за другим прозвучали два выстрела, эхом разнесшиеся по окрестности.
  
  - Ваш товарищ болен? - спросил отец Александр, вглядываясь в пылающее лицо Иннокентия, - он кажется без сознания, не тиф ли?
  
  - Нет, не тиф.
  
  - А куда вы направляетесь, позвольте полюбопытствовать?
  
  - В Новомосковск, а оттуда в Полтаву.
  
  - Сейчас туда вы не доберетесь, да и казаки кругом рыщут, кого-то ищут. Не вас ли?
  
  - Ты, барин, того, не бойся, - засуетился подошедший Григорий, - говори все, как есть. Отец Александр поможет.
  
  - Не знаю, кого они ищут, - недовольно буркнул Арон, - но товарищу моему хорошо бы сейчас в тепло.
  
  - Тогда пожалуйте к нам, тут недалеко. Только, сын мой, должен предупредить вас: у меня долго оставаться нельзя, ко мне урядник любит наведываться. Ночью отдохнете. Лошади отдохнут, да и погода, глядишь, наладится. А утром Григорий отвезет вас прямо в Полтаву. В Новомосковск ехать опасно.
  
  Батюшка легко вскочил на козлы, уселся рядом с Григорием, и оба вскоре покрылись сугробами снега. Арон слышал, как они опять стали говорить о его коне Красавчике, о том, что не было особой надобности ехать в город за досками, а он поехал, да кто знал, что начнется такой снегопад.
  
  Вскоре они въехали в большое село. Дорога все время шла вверх, и, наконец, в конце улицы показалась церковь и рядом с ней добротный, деревянный дом, откуда тут же, как только экипаж остановился, выбежала матушка Ефросинья и бросилась к ним, проваливаясь в снег и запахивая на ходу овчинный полушубок.
  
  Отец Александр соскочил с козел и угрюмо смотрел на приближающуюся супругу.
  
  - А где Красавчик? - спросила она, с тревогой всматриваясь в лицо мужа и не отвечая на настойчивые поклоны Григория.
  
  Отец Александр стал ей что-то тихо говорить. Она повернулась к экипажу и внимательно посмотрела на Арона, кивнувшего ей головой.
  
  - Пожалуйте, люди добрые, в дом, - сказала она ласковым певучим голосом.
  
  Григорий и Арон перенесли Иннокентия в небольшую комнату, указанную матушкой, - всю в образах и цветах. Около каждой иконы теплились лампады.
  
  Матушка Ефросинья маленькая, худенькая, в белом платочке на голове, ловкими движениями стащила с больного одежду, размотала на груди бинт. Увидев разрез и свежие швы, ничего не сказала и так же ловко, как будто это делала каждый день, смазала рану своей мазью, наложила свежую повязку. Иннокентий в тепле пришел в себя, удивленно рассматривая незнакомую комнату и образа на стенах. Женщина ласково погладила его по голове и пошла в кухню заваривать для него лечебные травы. По всему дому сразу поплыл душистый запах мяты.
  
  Арон подсел к Иннокентию на кровать.
  
  - Тебе плохо? - участливо спросил он.
  
  - Сейчас лучше. Как мы сюда попали?
  
  - Случайно встретились с батюшкой на дороге. Ты был без сознания, и он предложил у него переночевать.
  
  - Я тебя подвел...
  
  - О чем ты говоришь? Все идет, как надо. Ты хоть помнишь, что мы были у Лизы, и брат ее мужа вытащил у тебя пулю...
  
  - Помню, но смутно. Значит, Лиза вернулась к мужу. Это хорошо.
  
  Арон недовольно поморщился. К этому мужу он не испытывал никаких симпатий, и был уверен, что раз она однажды от него ушла, то когда-нибудь сбежит окончательно.
  
  В комнату, мягко ступая в толстых, вязаных носках, вошла матушка и стала поить Иннокентия горячим отваром.
  
  - Ну вот, - сказала она, радостно улыбаясь, - глаза уже закрываются. Поспи, милый. Сон все вылечит.
  
  На минуту заглянул священник. Он был без рясы, в простой домашней одежде. Посмотрел на Иннокентия, покачал головой и пригласил Арона к столу. Тот отказался и от обеда, и от чая. "Ну, это, как вам будет угодно!" - батюшка недовольно сморщил лоб и приказал супруге подавать на стол. Та засуетилась, сняла со шкафа скатанную перину, разложила ее рядом с кроватью Иннокентия, застелила бельем и торопливо скрылась за дверью.
  
  Арон с удовольствием растянулся на мягком ложе. Совсем недавно ему хотелось спать, а сейчас не было ни в одном глазу. Поболтать бы с Кешей, да после матушкиных трав он быстро заснул, похрапывая и так иногда вскрикивая, что Арон вздрагивал от неожиданности.
  
  В соседней комнате батюшка что-то горячо разъяснял Григорию. До Арона доносились слова: наделы, хутора, отруби, наверное, обсуждали земельные указы Столыпина. Матушка шикала на мужа, что он разбудит гостей, но, увлекшись разговором, он снова переходил на повышенные тона, и супруга опять терпеливо делала ему замечания. Эта маленькая, худенькая женщина, видимо, имела на своего неугомонного мужа сильное влияние.
  
  "Что за странный этот священник, - размышлял Арон, - состоит под присмотром урядника. Наверное, заделался в социалисты и мутит с кафедры свою паству".
  
  Отец Александр, действительно, был незаурядной личностью. Ни к какой партии он не принадлежал, но находился в оппозиции ко всем местным организациям: Земскому совету, губернским властям, волостному правлению, даже уездному училищному совету, ведя с администрацией и чиновниками вечную войну за правду и справедливость. Был даже случай, когда он столкнулся с законоучителем своей дочери, недовольный тем, как тот преподает детям Закон Божий. Дело дошло до самого Архиерея, и отец Александр имел с ним бурное объяснение. В глазах же прихожан он был их единственным защитником от сильных мира сего. Особенно вырос его авторитет, когда он чуть ли не силой заставил общину отменить свое решение выслать в Сибирь 11 односельчан, провинившихся в ее глазах.
  
  - Мало вас полиция и власть донимают, - кричал он на всю площадь, - так вы сами друг друга готовы погубить. Бога побойтесь. Он вам этого греха никогда не простит.
  
  Вся округа ездила к нему со своими бедами. Прочитав какое-нибудь нелепое предписание крестьянину от волостного правления или другого местного органа, он разражался бранью и посылал от своего имени в высшие инстанции возмущенные письма. И они делали свое дело: многие решения пересматривались в пользу истцов. Для неграмотного крестьянина он был и защитником, и просто собеседником, который мог толково разъяснить любой вопрос и закон. Полиция его считала не только опасным "оппозиционером", но и бунтовщиком. Урядник Филин докладывал в губернское жандармское управление, что батюшке народ верит, как самому Господу Богу, и ему ничего не стоит настроить людей против власти.
  
  Голоса в соседней комнате стихли. Матушка еще раз зашла в их комнату, склонилась над Кешей, пощупала его лоб и довольная, что жар спадает, перекрестилась перед висевшей над его кроватью иконой Богородицы, чем-то очень напоминающей Арону Лизу - вот до чего он дошел, что Лиза ему везде мерещится, даже в образе Матери Божьей. Затем матушка перекрестила Кешу и тихо зашептала над ним: "Царице моя преблагая, Надеждо моя, Богородице...".
  
  Арон закрыл глаза. Перед глазами выплыла картина из его далекого детства.
  
  ...Чудесное весеннее утро. За окном все белым-бело от цветущих яблонь. Он лежит с высокой температурой на кровати около окна и слышит, как в саду разговаривают мать с отцом. Отец собирается посадить новые саженцы слив, и мама дает ему советы. Арон приподнимается на подушке и видит их обоих - молодых и счастливых. Отец - высокий, плечистый, с большой копной черных кудрявых волос и такой же кудрявой бородой. В руках у него лопата и тяпка. Мама - стройная и красивая в легком сиреневом платье, озабоченно рассматривает ветки посаженной в прошлом году груши, которая не хочет почему-то цвести. Рядом с ней вертится его маленькая сестренка Лея. Лее строго-настрого запрещено заходить в комнату к брату, у которого страшная болезнь "скарлатина". Дав указания отцу, мама входит к нему в комнату, садится рядом на стуле и ласково гладит его по щеке. Арон до сих пор помнит, какая у нее была мягкая и нежная кожа на руке, пахнущая земляничным мылом.
  
  Вечером приходил отец, тоже садился рядом на стул и заставлял повторять за собой слова молитвы.
  
  - Фима, - волновалась мама, - у Арона температура, ему нужен абсолютный покой.
  
  - Покой дают только молитвы, - отвечал отец, который иногда бывал очень настойчивым.
  
  - Ты можешь почитать их один...
  
  - Ты тоже иди почитай их в своей комнате, - повышал голос отец, недовольный вмешательством мамы, - и да услышит Всевышний обращенные к нему наши общие молитвы.
  
  Арон тогда не знал, что его жизнь висела на волоске, и врач сказал родителям, что положение ребенка безнадежно. Он дал совет усиленно молиться Богу: "Молитесь, может быть, он смилуется над вашим сыном".
  
  Два раза к нему приходил сам раввин, тоже читал молитвы и гладил по голове.
  
  Через две недели болезнь отступила, и вскоре он со своими друзьями мог уже гонять мяч на пустыре и играть в чехарду. Отец все время повторял: "Благодари Бога". И он любил этого Бога, читая каждый вечер с отцом длинные молитвы. Однако ни Бог, ни молитвы не смогли спасти его семью от людей, которые однажды ночью ворвались в их дом, отца убили, а мать и маленькую сестренку вытащили на улицу и издевались над ними, пока те не замолкли. Он уцелел чудом, выпрыгнув из окна и спрятавшись в бочке, где отец мешал с землей навоз для удобрения сада. То же самое происходило у соседей. Все дома и лавки на их улице горели. Ему никогда не забыть вопли и крики обезумевших от страха людей. Напрасно просил он тогда у Бога помощи и вздевал руки к небу. Небеса молчали. С тех пор он возненавидел Бога, выбросил из головы все молитвы и забыл дорогу в синагогу. Остались одна злость и желание мстить, особенно власти, которая не может или не хочет защищать еврейский народ от насилия других граждан.
  
  У Арона выступили слезы. Он давно уже не плакал, никого не жалел и не любил, хотя в его жизни было немало увлечений и женщин, с которыми он заводил недолгие романы. Последней из них была Люся Янкелевич, сестра его университетского товарища Бориса Янкелевича. Хорошенькая, милая девушка, страстно в него влюбленная. Прогулки по Крещатику, поцелуи в последнем ряду кинотеатра, застывший в ее глазах немой вопрос: ты меня любишь?... Нет! Люсю он никогда не любил. Легкое увлечение, но не больше. Лиза - другое дело. Его буквально обожгла ее красота. И характер - дерзкий, упрямый, необузданный, такой же, как у него самого. Она - единственный человек в этом мире, которого он не хотел бы потерять. И обратившись к висевшей над кроватью Кеши иконе девы Марии, удивительно похожей на Лизу, он стал ее просить взять эту еврейскую девушку под свое покровительство и защитить от всех напастей и бед.
  
  
  ГЛАВА 8
  
  В Екатеринославском жандармском управлении о нападении на Дуплянского и его убийстве узнали только в 10 часов утра следующего дня. Дежурный вахмистр Тиняков принял рапорт урядника, отдал распоряжение немедленно направить по следу разбойников три взвода казаков и сам срочно выехал на место. Допрос свидетелей ничего не дал. Все крестьяне, словно сговорившись, в один голос повторяли, что прибежали на пожар, когда уже горел весь дом, а лиц грабителей в темноте не разглядели. Один только перепуганный насмерть конюх смог вспомнить, что люди, забравшие из конюшни лошадей, были в черных пальто и с длинными волосами.
  - Почему же вы не организовали погоню? - допытывался вахмистр у урядника и старосты, и те упрямо твердили, что за пожаром никого не видели.
  - А те двое, что выскочили из окна?
  - Так кто знал, что они побегут в конюшню и возьмут лошадей, - изворачивался урядник, - я, как их увидел, - сразу стрелять и погоню организовал, так они уже скрылись.
  - А ночные сторожа, - набросился вахмистр теперь уже на старосту, - те, где были, тоже ничего не видели и не слышали?
  - Не могу знать, ваше высокоблагородие, - дрожащим голосом отвечал староста, попавший в ужасное положение: накануне убийства, в пьяном виде, он говорил своим собутыльникам, что должен Дуплянскому огромную сумму денег, и этого кровопийцу давно пора прикончить.
  - Отдам всех под суд за пособничество грабителям, - пригрозил Тиняков старосте и уряднику и, так ничего от них не добившись, приказал их арестовать и отвезти в город, и вместе с ними отправить сторожей, дежуривших в ночь происшествия. Крестьянам же сказал, что завтра пришлет в село следственную комиссию.
  Молчаливый сговор крестьян напомнил ему давнее ограбление сторожа на лесопильном заводе Копылова. Сторож в сопровождении казака нес в портфеле деньги в контору. Во дворе завода было полно рабочих, но это не помешало террористам напасть на сторожа. Казак оказал нападавшим сопротивление, но был ранен. Ни один человек не сделал попытку помешать грабителям, а прибывшей полиции, так же как и в случае с Дуплянским, дружно отвечали, что лица и одежду преступников не разглядели.
  Богданович пришел в ярость, когда узнал, что в селе по горячему следу не было предпринято никаких мер. Пособничество крестьян бандитам привело к тому, что в лесах губернии развелась масса разбойничьих шаек, державших в страхе все население. Однако показания конюха о том, что нападавшие были в пальто и с длинными волосами, наводило на мысль, что это были не лесные разбойники, а революционеры и, скорее всего, анархисты, возможно, даже те, кто ограбил почту в Верхнеднепровске. Только здесь они изменили свою тактику - действовали без бомб, зато и потеряли двух людей.
  В 5 часов он поехал на прием к губернатору, доложил ему о случившемся и, заверив его, что приняты все необходимые меры для поиска грабителей, вернулся в управление. При его появлении поручик Нейман быстро вскочил. Богданович попросил его пройти в кабинет.
  - Новости есть?
  - Пока нет. Очень сильный снег. Казаки вернулись обратно. На вокзале и ближайших станциях установлено круглосуточное дежурство. Из-за снегопада поезда застряли в Новомосковске.
  - В Новомосковске бандиты и сели.
  - Вряд ли, там все дороги перекрыты...
  - Как вы думаете, поручик, кто напал на Дуплянского?
  - Трудно сказать, могут разбойники из банды Плетнева, те, что ограбили недавно соседнее с Дуплянским имение Федякиных, а могут и крестьяне. В Хворобах Караваев недавно открыл библиотеку-читальню, и туда зачастили агитаторы. Еще до убийства урядник сообщал о выступлении там людей, призывавших к вооруженному восстанию и свержению самодержавия. Повсюду распространяются листовки с советами, как устраивать поджоги имений.
  - Караваев обещал, что библиотеки открываются только в просветительских целях, никакой революционной пропаганды в них не будет.
  - На местах, видимо, думают по-другому, да и, кроме Караваева, много желающих сеять в селах смуту. Я приказал арестовать библиотекаря и доставить сюда.
  
  - А урядник? Почему он не задерживает смутьянов, выступающих с такими речами?
  - Говорит, что они каждый раз успевают скрыться.
  Полковник встал и заходил крупными шагами по кабинету.
  - Так вы считаете, что Дуплянского убили бандиты, а мне кажется - анархисты. Пальто, длинные волосы... После создания своего боевого отряда они усиленно ищут деньги. Жена Дуплянского заявила, что у него в сейфе лежала солидная сумма на покупку лошадей. Откуда анархисты узнали об этой покупке? Их осведомленности можно позавидовать. Впрочем, может быть, это и не они. Спасибо, поручик, вы свободны.
  Оставшись один, Богданович еще некоторое время походил по кабинету, постоял у окна, наблюдая, как дворники на проспекте усиленно скребут лопатами, очищая от снега мостовую и тротуар. Двое казаков, стоявших на карауле у ворот управления, покрылись снегом, и их высокие шапки качались, как верхушки елей.
  Иван Петрович опустился в кресло и достал из верхнего ящика стола папку с надписью "Анархисты. Љ 3". Папка пока была тонкой. В ней лежали донесения, собранные агентом под кличкой "Ленин". Кличка была не случайной. Агент - Бенцион Моисеев-Мошков Долин имел такую же большую, лысую голову, как большевистский вождь, отличался умом и изобретательностью и, что особенно ценно, имел повсюду своих личных осведомителей. Зато и зарплату получал в три раза больше, чем остальные. Ему уже удалось выяснить значительную часть екатеринославских анархистов, правда, пока не ясно было, кто из них входит в боевую группу Борисова.
  Богданович стал читать список: Лея Мовшева Иоффе и Дриня Мовшева Сизова, Марья Стефанова Дмитриева, Амосей Абрамов и его дочь Фейга Котляревские, Элька Сролева-Шевелева Горелик, Софья Гутнер, Бася Израилева Хазанова, Янкель Аронов Штейнер, Иван Фомин Посухов, Таня Бенциона Гинзбург, Вячеслава Константина Тищевская, Сарра Львова, Сергей Войцеховский, Давид Константиновский, Лея Борух-Гиршева Фальк...
  Полковник остановился: Лиза Фальк, дочь архитектора Фалька! Так и не угомонилась после его беседы с отцом, и стал читать дальше: Николай Ильин Даниленко...
  Здесь Иван Петрович опять остановился: этот-то как сюда попал, он же был социал-демократом и до сих пор числится таковым у них и в Полтавском губернском жандармском управлении, к которому относится по месту проживания в Ромнах. Неужели это Фальк перетащила его в свою группу? Возмутительно, что Харьковская судебная палата, куда было передано дело обоих братьев Даниленко о гектографировании подпольной литературы, до сих не рассмотрела его, а ведь с тех пор прошло больше двух лет. Вот почему эти преступники чувствуют себя безнаказанно, продолжают заниматься политическими делами и переходят из одной партии в другую.
  Богданович отложил в сторону список и взял другую бумагу, от Гартинга. Аркадий Михайлович сообщал, что Иосте удалось войти в тесный контакт с одним из связных Борисова и узнать путь транспортировки нелегального груза из-за границы в Россию.
  Богданович не поленился снова встать из-за стола, подошел к большой карте Украины и Западной Европы, висевшей на стене, и стал рассматривать жирные красные полосы, проведенные им собственноручно по сведениям, полученным от агентуры.
  Весь транспорт, то есть чемоданы с оружием и литературой, доставляются швейцарскими связными на поезде сначала в Вену, а затем - в Черновицы некоему Борису Соболю, проживающему на Русишгассе, 65. Одновременно этот адрес является явкой для анархистов, выезжающих в Россию и обратно.
  Два раза в неделю - по понедельникам и четвергам сюда приезжает старик извозчик Иосель Мейер, который забирает пассажиров и нелегальный груз и доставляет их в Мельницы на конспиративную квартиру Осипа Гринберга. После их отъезда Соболь тут же дает условную телеграмму людям Борисова в деревню Окопы, находящуюся на берегу пограничной реки Нестра, и оттуда в Мельницы выезжает другой извозчик - Нестер Филин. Нестер возвращается в Окопы и сдает груз Алексею Фесенко, местному шинкарю и контрабандисту.
  Шинкарь знает, когда и где можно переправиться на ту сторону, и подает условный сигнал своему напарнику на противоположной российской стороне, тоже контрабандисту - Мирону Остапчуку. Остапчук встречает шинкаря, перекладывает груз из лодки в повозку с сеном (зимой на сани) и везет в деревню "Подгородок" Бессарабской губернии, где его ждут связные Борисова. Жители этой деревни занимаются тем, что укрывают проходящих с обеих сторон "нелегалов" и их опасный транспорт, следят за границей и дают знать, когда через нее можно переходить.
  Дальше связные отправляются на железнодорожную станцию Ларга. Этот последний отрезок пути проходит через бессарабский город Хотин и, говорят, что проезд через него является самым опасным. Анархисты платят перевозчикам и крестьянам огромные деньги, причем и с той, и другой стороны крестьяне рады им помогать, так как живут очень бедно и ненавидят жандармов. Мало того, уверен Иоста, что жандармы тоже получают немалые деньги, потому что до сих пор на этом маршруте никто из анархистов не был задержан.
  Ответственным за транспортировку груза является Наум Тыш, проживающий сейчас в Киеве. Иногда Тыш или кто-нибудь из его связных сами проделывают весь путь с грузом от Вены до России, но это бывает крайне редко и только в том случае, если вместе с ними возвращаются в Россию не менее 4 человек из их команды. Груз укладывают в дорогие заграничные чемоданы и до Вены и по России их сопровождают хорошенькие, модно одетые девушки, которых трудно в чем-либо заподозрить.
  Тыш разработал маршруты доставки груза по городам Украины и юга России, и активно снабжает боевиков оружием и литературой. Эти сведения Богдановичу подтвердил начальник киевского охранного отделения Кулябко, получивший их в свою очередь от своего агента Дмитрия Богрова.
  Богров уже несколько лет состоял в киевской группе анархистов и снабжал полковника ценной информацией, позволявшей время от времени производить в группе основательные аресты - этим летом был арестован почти весь ее состав во главе со своим руководителем "Петром".
  Богров подтвердил информацию Иосты, что в начале сентября в Киев прибыло несколько боевиков во главе с Генрихом Сандомирским, которому поручено собрать новую группу, провести в Киеве Всероссийский съезд анархистов и завербовать людей в отряд Борисова.
  Однако ни Иоста, ни "Ленин", ни Богров до сих пор не продвинулись в поисках участников ограбления почты в Верхнеднепровске.
  ... В дверь постучали. Вошел поручик Найденов.
  - Господин полковник. Из Хворобов приехал пристав. Есть интересные новости. В кабинете Дуплянского обнаружены два трупа, они сильно обгорели, но по остаткам одежды и пуговицам - один из них является студентом Киевского технологического института.
  Иван Петрович так и подпрыгнул
  - Что я говорил, революционеры! Срочно послать депешу Кулябко, пусть выяснит, кто в этом институте пропал за эти дни, хотя форма может быть и чужая...
  Найденов в руках держал папку и протянул полковнику депешу из Петербурга от Трусевича.
  - Простите, что не дал сразу, но мне показалось сообщение пристава очень важным.
  - Правильно сделали.
  Богданович быстро пробежал телеграмму директора Департамента. Максимилиан Иванович сообщал, что в связи с усилением террористической активности анархистов на Украине в Екатеринослав командируется начальник Харьковского губернского жандармского управления подполковник Попов. Он будет координировать работу всех охранных отделений по боевому отряду Борисова. Ивана Петровича покоробило, что назначили не его, а Попова, с которым он лично был знаком еще по совместной учебе в Петербургском университете и ревниво следил за всеми его передвижениями по службе. До недавнего времени они шли нога в ногу, только Богданович в 1903 году его опередил, получив звание полковника за поимку крупной разбойничьей шайки в Павлоградском уезде.
  Трусевич предвидел такую реакцию Богдановича, поэтому подчеркнул в своем послании, что у Ивана Петровича самый тяжелый участок работы, и он, не сомневается, что они будут работать с Поповым в тесной взаимосвязи.
  - Что-нибудь серьезное? - спросил Найденов, видя, как полковник недовольно хмурился при чтении.
  - По делу боевого отряда анархистов-коммунистов назначен ответственным харьковский подполковник Попов. Видимо, на днях он уже сюда приедет. Свяжитесь, пожалуйста, с губернатором. Пусть ему подготовят номер в лучшей гостинице, и выделите ему человек пять в помощники, а там будет видно.
  - Слушаюсь.
  - Прикажите приставу, чтобы он еще раз вытряс всю душу из тех, кто видел грабителей Дуплянского, особенно его жену, конюха, тех, кто находился во дворе, когда преступники бежали к конюшне... Пусть также как следует допросят все его окружение: работников, слуг, почтальона, свяжитесь с банком, откуда он снимал деньги. Кто-то должен был навести бандитов на землевладельца. Вполне возможно, что это ограбление тоже связано с боевым отрядом анархистов.
  Он взял со стола список с фамилиями екатеринославских анархистов, повертел его в руках и отдал Найденову.
  - Проследите еще раз, чтобы за этими людьми было установлено тщательное наблюдение. Не сомневаюсь, что все уже и так сделано должным образом, но все-таки... Я знаю, какой дотошный во всем Попов.
  
  
  
  ГЛАВА 9
  
  В отношениях Николая и Лизы произошла трещина. Николай не мог ей простить ухода из дома, расценивая его как самое настоящее предательство. Уже больше недели они не разговаривали и врозь спали. По вечерам он нарочно долго сидел за учебниками в кухне, ждал, когда она заснет, и ложился на диване. Утром старался встать первым, готовил завтрак и уходил из дома, когда Лиза еще спала. Он видел, что она страдает, слышал, как она плачет по ночам, но не мог ей уступить: у нее характер, и у него тоже характер, он не позволит обращаться с собой, как с игрушкой, и вить из себя веревки. В любом другом случае он сам пошел бы на уступки, все простил бы, но не эту подлость.
  Лиза не выдержала первой.
  - Коля, - окликнула она его однажды, когда он на цыпочках пробирался к своему дивану, - хватит валять дурака, иди сюда. - Она взяла его за руку и потянула к себе. - Давай поговорим, так больше не может продолжаться. Я сознаю свою вину и сама себя уже достаточно наказала.
  Он присел на край кровати.
  - О чем нам с тобой говорить? Я был уверен, что у нас с тобой полное взаимопонимание, верил тебе, как самому себе. А ты, оказывается, пока я тебя здесь ласкал и целовал, думала о том, как от меня уйти и побольней наказать.
  - Плохо же ты меня знаешь: я на это не способна. Все произошло спонтанно, когда я прочитала письмо твоих родителей. Я была неправа, но и ты меня пойми: мне стало обидно, что они так ко мне отнеслись.
  - Не надо было им писать, я же тебя предупреждал...
  - Я им не писала.
  - Тогда откуда они о тебе узнали?
  - Не знаю...
  - Ты, правда, в Ромны не писала?
  - Нет. Мне, Коля, тогда пришла мысль, что ты им обо мне написал что-то очень плохое, и они так отреагировали...
  - Что ты говоришь? Лиза, - он взял в руки ее лицо, пытаясь рассмотреть в темноте ее глаза, - неужели ты всерьез могла так подумать?
  - Да! - она вырвалась из его рук и уткнулась в подушку.
  Он притянул ее к себе, лицо ее было мокрое от слез.
  - Все равно, ты не должна была так поступать, сказала бы мне, и мы с тобой спокойно все обсудили.
  - Коля, ты бы знал, как я сама мучилась и переживала все эти дни. Я ждала тебя...
  - А то, что я мучился, тебе было все равно?
  - Нет. Но я не могла переступить через свою обиду.
  - Значит, если бы не ранение Иннокентия, ты бы до сих пор там сидела?
  - Да, но умерла бы с горя...
  - Какой же ты еще ребенок, глупый, неразумный и ужасно упрямый.
  - Значит, мир? - обрадовалась Лиза. - Пойдем завтра к нашим, они очень переживают за нас.
  Николай хотел тут же серьезно поговорить с ней о том, чтобы она бросила, наконец, своих анархистов, но она была такая счастливая, что он оставил ее в покое, а вскоре она сама завела об этом речь.
  
  Долгое время Лиза ни с кем из группы не общалась и даже не знала, в курсе ли они, что произошло с Кешей и остальными товарищами, участвовавшими в ограблении Дуплянского. Однажды она забежала к Пизовым. Софья была в гимназии. Евгения Соломоновна сказала, что они все знают от Сережи Войцеховского, который поддерживает связь с Борисовым.
  - Здесь, Лиза, затеваются такие дела. Борисов организовал боевой отряд и ищет надежных людей. Из Женевы приехал Николай Рогдаев, опять восстанавливает группу. Я сама много не знаю. К тебе должна прийти домой Ита, она введет в курс дела.
  - Домой! Я бы этого не хотела, а у вас с ней нельзя встретиться?
  - Она к нам приходит редко. Борисов приказал строго придерживаться конспирации.
  - Кеша мне рассказал про отряд. Не знаю, смогу ли я Борисову чем-нибудь помочь. Для терактов я не гожусь. И вообще у меня с мужем недавно была крупная размолвка, только-только помирились.
  - Помнишь, я тебе как-то говорила, что мне страшно за всех вас, а сейчас я совсем потеряла покой. Сережа ходит у Борисова чуть ли не в главных помощниках. Ведь только подумать, Софьюшка, наконец, пришла в себя, у них что-то с Сережей выстроилось, и на тебе, они опять занялись опасными делами. То она за Иваном готова была идти хоть на край света, а теперь повторяется та же самая история с Сережей.
  Евгения Соломоновна так печально посмотрела на Лизу, что та не выдержала и обняла ее. Пизова шмыгнула носом и поспешно вытащила носовой платок.
  - У меня предчувствие, что вся эта затея с новым отрядом для всех нас плохо кончится.
  - Евгения Соломоновна, старайтесь ни о чем не думать.
  - Да вот еще что, Лиза, Сережа давно просил тебе передать, если ты зайдешь. Большевики заняли у нас крупную сумму денег, и все время переносят сроки возврата. Попроси через мужа, чтобы они срочно их вернули.
  - Хорошо, я передам Коле.
  Теперь она с тревогой прислушивалась к шагам на лестнице, ждала Иту, опасаясь, что она может прийти вечером, когда возвращается Николай. Так оно и случилось. Это было в одну из сред, когда Николай не поехал в Чечелевку, и они решили выбраться хоть раз в кино. Пошли на последний сеанс и вернулись домой около двенадцати. Только они сели ужинать, как раздался длинный звонок. Встревоженный Николай пошел открывать дверь и крикнул ей из коридора: "Лиза. Это к тебе!"
  Иту было не узнать: красивая, элегантная женщина, в длинной узкой юбке, меховой жакетке и черной шляпке под вуалью. Николай помог ей раздеться и пригласил поужинать вместе с ними, но Ита сказала, что ей надо сначала поговорить с Лизой. Они прошли в комнату. Ита спустила чулок, вытащила из самой глубины его сложенный листок и дала его Лизе прочитать, чтобы сразу ввести в курс дела. Это было "Заявление о создании "Боевой Интернациональной группы анархистов-коммунистов". Лиза быстро пробежала его.
  - Я уже об этом знаю. Но чем я смогу помочь?
  - Основная база отряда будет тут, в Екатеринославе. Борисову нужны связные. Войцеховский посоветовал обратиться к тебе. С тобой будем связываться или я, или Хана, есть такая девушка, которая выполняет поручения Сергея, когда он живет в Одессе.
  - А ты где сейчас живешь?
  - Везде, - ухмыльнулась Ита, и в глазах ее вспыхнули веселые искорки.
  Она огляделась по сторонам, подошла к окну, вытащила из-под ближайшего горшка блюдце и, разорвав листовку на мелкие части, подожгла их и выбросила пепел в форточку. Лизе это не понравилось: запах жженой бумаги пошел в кухню, и Николай, наверное, кипел там от возмущения.
  - Ну, как, - спросила Ита, вернувшись на место, - согласна?
  - Хорошо. Только я не хотела бы, чтобы эти встречи проходили у меня дома и об этом знал мой муж...
  Ита опять спустила чулок и вытащила из его глубины фотографию Ханы.
  - Запомнила? У нее на подбородке в самом центре крупная родинка, так что ни с кем ее не спутаешь. Она будет встречать тебя на улице. Борисов нам не разрешает заходить в дома, только в исключительных случаях. У меня сегодня так и произошло. Я ходила за тобой целый день. Ты ни на минуту не оставалась одна. Значит, я передам Борисову о твоем согласии?
  Лиза готова была на что угодно, лишь бы она поскорей ушла. А та без стеснения прошла в кухню, уселась пить чай и затеяла с Николаем нудный спор об эмансипации женщин - было бы о чем говорить, на ночь глядя. Николаю, в конце концов, это надоело, и он ушел в комнату.
  - Он у тебя всегда такой?
  - Какой такой?
  - Сердитый!
  - Человек устал после работы, а ты к нему пристала со своими глупостями.
  - Мне интересно было узнать мнение по этому вопросу большевика. Ты в курсе дела, что у вас тут недавно был Саша Бейлин?
  - Первый раз слышу. Я сейчас отошла от всех дел, поддерживаю связь только с Войцеховским и Пизовыми. Они мне ничего не говорили.
  - Он здесь был недолго, организовал Федерацию рабочих анархистов-коммунистов Трубного завода, но его вскоре арестовали. Сейчас сидит в Киевской крепости.
  Лиза на нее страшно была сердита и за разговор об эмансипации, и за большевика, но не подала вида. Она боялась, что Ита останется у них ночевать. Однако у той уже был куплен билет на трехчасовой поезд, и в половине второго она ушла.
  Лиза на цыпочках подошла к кровати. Николай спал или делал вид, что спит. Она обняла его, прижалась головой к его широкой спине, думая о том, что завтра опять предстоит неприятный разговор. Утром он не стал ей ничего говорить, а предпринял свою тактику молчания, что для нее было просто невыносимо, особенно, когда он проходил мимо нее, как неживого предмета - так обычно делал Григорий Аронович.
  - Коля, - не вытерпела Лиза. - Ты говорил, что мы должны доверять друг другу, и все спокойно обсуждать.
  Он хмыкнул и удивленно посмотрел на нее.
  - Я хочу с тобой поговорить о своих товарищах. Только, пожалуйста, не перебивай меня. Ты всегда требовал, чтобы я с ними порвала. Я не могу этого сделать, я с ними связана давно, это близкие мне люди, в конце концов, это мой выбор. Ты выбрал марксизм, я - анархизм. Я же от тебя не требую, чтобы ты бросил своих друзей и перестал общаться с Димой Ковчаном. Твоя работа, выступления на митингах так же опасны, как дела моей анархистской группы.
  - Ты не права, мы - не террористы, анархистов же чуть ли не каждый день казнят пачками.
  - А сколько ваших отправили после декабря 905-го на каторгу, да и вы с Сергеем находитесь под следствием. А Миша Колесников? Вы рядом стояли на трибуне, и могли убить тебя, а не его. Коленька, я не хочу тебя ни в чем обманывать, даю тебе слово, что не буду ходить на митинги и собрания, но я хочу оставаться в группе и обещала выполнять разные поручения.
  - Что значит разные?
  - Пока не знаю, но не опасные.
  - Не опасные. Таких в нашем деле не бывает. Любое, даже мелкое поручение может оказаться опаснее самого крупного. Теперь я хорошо понимаю твоих родителей, почему они так о тебе беспокоились. Я бы сейчас сам приставил к тебе Зинаиду.
  - Потому что вы все смотрите на меня как на свою собственность, а я личность...
  - Ты - женщина, хрупкая, беззащитная, тебя каждый может обидеть. Мне за тебя страшно.
  - А мне страшно за тебя, когда вы куда-то с Димой уходите. Я тебе уже говорила, что никогда не сплю, когда ты исчезаешь по ночам, все время подхожу к окну, плачу.
  - Делай, что хочешь, - сказал Николай, сраженный такой убедительной аргументацией и не желая с ней больше конфликтовать, - только выполняй, что обещала.
  - Коля... Ваши товарищи брали у нас деньги взаймы, срок их возвращения давно истек. Ты можешь поговорить с комитетом?
  - Нет, уж, Лизонька, - он столько вкладывал в это слово нежности, что у нее каждый раз сладко замирало сердце, - в этом меня уволь. Я отказал Ковчану, когда он через тебя хотел занять эти деньги, и сейчас ничего делать не буду. Решайте все сами, без посредников.
  ... Вечером перед тем, как ложиться спать, Лиза достала из шкафа бархатный футляр, вытащила оттуда золотой медальон на цепочке, раскрыла его и показала Николаю вложенную туда свою фотографию.
  - Я купила два одинаковых. Себе с твоей фотографией я уже повесила, - она расстегнула на блузке пуговицы и вытащила оттуда такой же медальон, - теперь ты надень с моей фотографией. Это наши талисманы: пока они есть у нас, мы всегда будем вместе.
  
  
  ГЛАВА 10
  
  Вскоре на улице к ней неожиданно подошла Хана - маленькая, худенькая, совсем еще подросток, и уже молодая мама: где-то в Переяславе у родителей жила ее двухлетняя дочь. Хана сказала, что должна ей передать поручение Борисова. Лиза сразу разволновалась. Хана заметила это и ласково положила ладонь на ее руку.
  Гибель Наума Марголина нарушила план Борисова оборудовать в его квартире лабораторию для производства бомб. Похоже, что сыщикам пока не удалось выйти на след Наума - он перед ограблением сообщил соседям, что уезжает к жене в Америку, которая там жила лет пять с их маленьким сыном. Борисов просит Лизу проследить за домом и квартирой, не вертятся ли там вокруг шпики.
  - Особенно не трудись, иногда прогуливайся по этой улице и замечай все, что там происходит.
  Хана сказала, что она уже два дня в Екатеринославе и занималась тем, что изучала маршруты Лизы от дома к гимназии и родителям.
  - Муж у тебя симпатичный, - сказала она с какой-то грустью.
  - А твой где?
  - Отец Машеньки? Погиб в Сибири, еще до ее рождения. Мы с ним бежали из ссылки, он в дороге заболел и умер.
  - А Борисова когда-нибудь можно будет увидеть? - спросила Лиза, чтобы переменить грустную тему.
  - Подожди немного, - улыбнулась Хана. - Сергей скоро приедет в Екатеринослав и соберет весь актив, а если не весь, то тебя обязательно пригласит, он же должен знать в лицо человека, кому передает свои ответственные поручения.
  Через неделю Хана встретила ее по дороге в гимназию и сделала незаметный знак рукой, чтобы Лиза следовала за ней. Они дошли до городской библиотеки, где когда-то перед анархистами выступал Мишель Штейнер. Хана быстро юркнула в подъезд. Лиза перешла на противоположную сторону и стала рассматривать в витрине обувного магазина выставленные там модели, незаметно оглядываясь по сторонам. В это время народу на улице было мало, изредка проезжали сани или экипаж. Выждав минут пять, она перешла дорогу напротив библиотеки и открыла тяжелую дубовую дверь.
  В вестибюле стояла Мария Завьялова. Увидев Лизу, она, как и в прошлый раз, сделала удивленное лицо и недовольно нахмурила брови. Лиза обратила внимание, что у нее очень красивые серые глаза и пышные светлые волосы, уложенные в большой узел на затылке. Часть волос выбилась из прически и падала непослушными прядями на плечи. Лиза поздоровалась с ней и стала расстегивать свою шубку.
  - Идемте наверх, - сказала Мария, - там разденетесь.
  Она повела Лизу на второй этаж. Не доходя до читального зала, они свернули в комнату, где до самого потолка тянулись полки с книгами. Между ними оказалась дверь в другую комнату с такими же бесконечными стеллажами. Неприятно пахло сыростью.
  - У нас недавно крыша провалилась, - объяснила Мария, - замочила верхние полки, поэтому здесь такой запах.
  Еще один узкий коридор, и они оказались в небольшой комнате. За круглым столом с зеленой бархатной скатертью сидели Коля Рогдаев, Сережа Войцеховский, Соня Пизова, Хана, еще человек пять из их группы и незнакомый молодой человек с такими умными и живыми глазами, что Лиза сразу поняла: это и есть Борисов.
  Сергей тут же вскочил, назвал свое имя и протянул Лизе руку. Лиза пожала ее, почувствовав крепкую мужскую ладонь. И вообще от всей его фигуры, гордо посаженной головы, высокого лба и резко выдающегося волевого подбородка так и веяло силой и решимостью.
  Завьялова сразу ушла. Борисов без лишних слов поднялся со своего места, обвел всех внимательным взглядом и стал говорить о том, что дела в отряде продвигаются крайне медленно. В Екатеринославе они потеряли конспиративную квартиру, где собирались оборудовать лабораторию для производства бомб. Сейчас с этой целью арендован дом на окраине города в поселке Шляховка. Кроме лаборатории, там будут находиться склад для бомб и типография. Лабораторией он занимается сам лично, а вот с типографией надо вопрос решать быстрей.
  Он спросил, у кого по этому поводу есть соображения. Войцеховский предложил сделать налет на яковлевскую типографию, взять там ручной станок "бостонка". Он сам берется за это дело. Борисов одобрительно кивнул головой. Рогдаев обещал написать тексты, заняться их печатанием и распространением по другим городам. На самом деле они с Войцеховским давно, еще до Борисова обсудили вопрос с "эксом" типографии, но руки до нее пока не дошли.
  - Люди для этого есть?
  - Найдутся, - холодно сказал Рогдаев. Он был недоволен тем, что Борисов, не посоветовавшись с ним, поручил ограбление Дуплянского Могилевскому, и все деньги ушли в копилку отряда, а у них, в Екатеринославе не было ни копейки. Несколько предпринятых им небольших "эксов" окончились неудачей и арестом людей. Борисову, да и ему самому хотелось, чтобы все задуманные ими дела осуществлялись быстро, однако на практике выходило совсем по-другому. Полиция не давала шагу ступить.
  Борисов обсудил еще ряд вопросов, сказал, что сейчас уезжает в Киев, оттуда - в Одессу. В Екатеринослав вернется через месяц, и они снова соберутся, чтобы обсудить дела. На прощанье он обошел весь стол и каждому пожал руку. Взглянув ему в лицо, Лиза увидела отсутствующий взгляд: он думал уже о чем-то другом.
  Мария встретила Борисова в коридоре и повела его к запасному выходу. Перед дверью из последней комнаты с подшивками газет и журналов, они остановились, и Мария вопросительно посмотрела на него.
  - Машенька, - ласково сказал Сергей, беря ее за руку. - Спасибо за то, что откликнулись на мою просьбу и приютили здесь.
  - Вы же знаете, я для вас готова на все.
  
  - Это напрасная жертва...
  
  - Сережа, вы меня больше не любите?
  
  - Люблю, очень люблю, но вы видите, какие мы здесь затеваем дела. Вы теперь далеки от политики, осуждаете анархизм, к чему подвергать себя опасности.
  
  - Мне плохо без вас.
  
  - Сейчас не время для этого, Машенька, милая моя. Вы меня только мучаете этим.
  
  Он взял обе ее руки, прильнул к ним губами и, больше ничего не сказав, вышел, тихо прикрыв за собой дверь.
  
  Мария уткнулась головой в стену и заплакала, но быстро взяла себя в руки и пошла в комнату к оставшимся товарищам, чтобы проводить их к выходу. Лиза заметила ее красные глаза, увидели это и все остальные. Когда они стали спускаться по лестнице, Хана шепнула ей, что Мария - старая знакомая Сергея.
  
  - Она его любит?
  Хана пожала плечами:
  
  - Говорят, у него есть двое детей.
  
  - Двое детей! - ахнула Лиза. - Он женат?
  
  - Я точно не знаю, это только слухи. Ну, все, подруга, прощай, - сказала Хана и первой выпорхнула за дверь.
  
  Лиза, оставшись одна, подошла к Марии и, чтобы как-то ее утешить, сказала, что она когда-то пела здесь на литературном вечере и с удовольствием выступит еще, если ее пригласят.
  
  - Я вас помню, помню и на встрече с Мишелем Штейнером. Зачем вам это надо?
  
  Лиза нахмурилась, ее доброжелательность мигом улетучилась. Однако Мария поспешила сгладить свою бестактность:
  
  - Спасибо за предложение. Мы обязательно пригласим вас на какой-нибудь вечер.
  
  "Да, уж, пригласите, - хмыкала про себя Лиза, бегом направляясь в гимназию, чтобы успеть к третьему уроку, - так вам и нужны на просветительском вечере анархисты".
  
  Борисов в это время спешил к вокзалу: в 13 часов отходил поезд на Киев, где сегодня вечером открывалась конференция анархистов-коммунистов. Настроение у него было паршивое. Были три обстоятельства, которые его сильно беспокоили. Первое - это отношения с Марией, которые тянутся уже восемь лет. Она его осуждает за то, что он стал анархистом, но продолжает по-прежнему любить. Видеть ее глаза, наполненные слезами, просто невыносимо. Он надеялся, что после нынешнего объяснения она, наконец, поймет, что ему сейчас не до нее: он занят новым, очень опасным делом.
  
  Второе обстоятельство связано с конференцией и Сандомирским. Всероссийский съезд провести не удалось из-за малочисленности анархистских групп в России, поэтому решили ограничиться конференцией. Женевские товарищи по-прежнему требовали обсудить на ней вопрос о "Боевом интернациональном отряде" и спросить мнение русских анархистов. Это была совершенно лишняя работа, так как он сам уже объездил все нужные города и везде нашел поддержку. Для того чтобы не обострять отношений с заграницей, он согласился выступить на конференции, но в Киев ехал в основном из-за Сандомирского.
  
  Герман - надо отдать ему должное, сумел с помощью Дубинского, Тыша и старых товарищей собрать новую группу, однако вместо того, чтобы настроить ее на серьезную террористическую работу, занялся непонятной глупостью: рассылает всем высоким чинам города за вымышленными подписями письма с требованием прекратить преступную деятельность служения государству. Неужели он не понимает, что этим только озлобляет полицию и вынуждает ее ужесточать репрессивные меры?
  Тыш давно ему говорил, что в группе завелся провокатор: время от времени идут аресты людей, а один из самых близких друзей Сандомирского Дима Богров замучил их расспросами, куда исчезли Могилевский, Рывкинд и Шелест. Когда ему сказали, что они выехали в Швейцарию по срочному делу, потребовал дать их женевский адрес, они ему зачем-то очень понадобились. Кто этот Богров, сыночек самого богатого человека в Киеве, неизвестно зачем затесавшийся в их ряды?
  Люди, люди, люди! Их везде не хватает. Тышом он доволен. Оружие в группах есть и будет еще. Осталось наладить массовое производство бомб, и это уже вполне реальное дело. Из Рославля в Екатеринослав, по протекции Евгения Маклакова, приехали два специалиста: Алексей Коновалов ("Дядя") и Михаил Минц.
  
  Тыш, Гроссман, Рогдаев, Войцеховский, Ольга Таратута, Костя Эрделевский, Андрей Штокман, Дубинский, Могилевский, Яков Кучура в Одессе, Михаил Мирзоев и Сергей Евстратов в Харькове, Степан Гильченко в Калуге - старые, испытанные товарищи, на которых можно полностью положиться. Хорошо успел себя проявить Евгений Маклаков (бывшего эсдека покорила кипучая натура Борисова). К любому вопросу он подходил обстоятельно и готов был выехать для работы в Россию, но Сергей просил его пока оставаться в Женеве. Там ему нужны были люди для выполнения его поручений. В Париже с такой же целью находился Андрей Штокман.
  Из головы не выходили слова Тыша о провокаторе в Киевской группе. У анархистов не было такого правила, как у социал-демократов и эсеров, долго присматриваться к людям, проверять их на деле, наоборот, они радовались каждому новому человеку, перешедшему на их сторону и поверившему в их идеалы. С таким человеком, Леонидом Тетельманом, готовым выполнить любое боевое задание, Борисов перед отъездом в Россию познакомился в Париже. Нашел его, конечно, не на улице, а порекомендовал его кто-то из друзей-анархистов, представив, как человека, совершившего в России много "эксов" и давно мечтающего вступить в такой отряд, как организовал Борисов. Но что-то в нем вскоре стало смущать Сергея. И это было третье обстоятельство, которое сейчас его беспокоило.
  
  Тетельман сразу потребовал выдать ему 2 000 рублей за будущую работу. Сергей сказал, что даст ему деньги, когда тот приедет в Одессу и выберет себе задание: убийство барона Каульбарса или председателя одесского военно-окружного суда. Леонид согласился с этим условием, но не успел Борисов приехать в Одессу, как тот прислал ему на конспиративный адрес письмо с прежним требованием получить деньги в Париже, только после этого он поедет в Россию.
  
  Этот Тетельман или аферист, или набивает себе цену. Борисов велел Андрею Штокману выдать Тетельману и его жене Слувис, с которой тот не хотел расставаться (еще у них был маленький ребенок), 200 рублей на дорогу, и на днях они должны прибыть в Одессу. Он теперь жалел, что в начале знакомства был с этим человеком предельно откровенен, раскрыл ему всю программу действий отряда, рассказал во всех подробностях, как они вчетвером ограбили почту на станции Верхнеднепровск, назвал ее участников. "Посмотрим, что будет дальше", - успокоил себя Сергей, и стал думать о том, что скажет делегатам конференции.
  
  На конференцию приехало всего 16 человек, по 1-2 представителя от разных городов. Выступление Борисова слушали с большим интересом, идею о создании боевого отряда поддержали и одобрили все намеченные мероприятия.
  
  Тут неожиданно взял слово Богров и стал доказывать, что анархизм, хотя и не имеет ничего общего с парламентаризмом и демократией, должен возглавить политическую борьбу с самодержавием.
  
  - Что ты имеешь в виду? - спросил Борисов.
  
  - Уничтожать крупных политических деятелей, а не мелких сошек. Ценность любого террористического акта определяется не тем, что убит тот или иной временщик, а тем, что этот факт становится известен широким массам. Чем крупней будет сам акт, тем шире круг людей, на которых этот акт произведет нужное впечатление.
  
  - Сухомлинов и Каульбарс - далеко не мелкие сошки.
  
  - Это все не то. Убили Чухнина, и на его место поставили нового адмирала. И для Каульбарса найдется такая же замена. В России много генералов, адмиралов, полицмейстеров, начальников жандармских управлений и тюрем.
  
  - Ты на Николая II замахнулся, так и ему найдется замена.
  
  - Зато вся Россия всколыхнется.
  
  Какой-то товарищ крикнул Богрову, чтобы он со своими мыслями отправлялся к социал-революционерам, они как раз недавно убили Максимовского (начальник Главного тюремного управления).
  
  В зале началась перепалка. Не дослушав эти разговоры, Борисов незаметно кивнул Тышу, и они вышли на улицу.
  
  - Как это понимать, - кипел от возмущения Борисов, - что член боевого отряда вместо того, чтобы всесторонне обсудить нашу работу, произносит эсеровские речи? А Сандомирский? Рассылает администрации письма с требованием, чтобы они отказались от своих полномочий. Дом сумасшедших!
  - Сам, Серега, не пойму в чем дело. Герман связался с этим Богровым, у того полно денег, развлекается по клубам и ресторанам. Однако согласись: конференцию они организовали хорошо, обсудили много важных вопросов. Теперь надо провести другую, с большим количеством людей, пригласить товарищей из Москвы и Петербурга.
  
  - А о нашем деле кто будет думать? Ольга сидит в Женеве надутая, злится, что я не даю ей поручений, а как я могу ее сюда вызвать, если здесь ничего не готово. Пока я не вижу людей, которые будут организовывать в городе теракты.
  
  - Вызови сюда Кротова. Пусть он этим займется.
  
  - С кем вообще, кроме Богрова, работает Сандомирский?
  
  - Есть много хороших ребят. Некоторые по моей просьбе ездят за транспортом в Подгородок и доставляют его дальше, по назначению, а есть одна замечательная девушка - Люся Янкелевич, ездит даже в Черновицы и Швейцарию. - Тыш замолчал. - Ребят наших жалко. Кеша нам хорошо помогал. А вот с Богровым он почему-то не сошелся.
  
  - Тогда зачем он требует их адрес в Женеве?
  
  - Говорит, что личный интерес. Не знаю, как от него отделаться.
  
  - А про твои отлучки из Киева он знает?
  
  - Знает. И зачем езжу, и куда. Герман держит его в курсе всех дел.
  
  - Пусть Герман про себя рассказывает, сколько хочет, а про Кешу, Арона и дело с Дуплянским ни один человек не должен знать, иначе за ними потянется целый хвост, а у меня в этом "хвосте" много хороших людей. И про дела отряда ни он, ни ты больше посторонним не рассказывайте, только тем, кому полностью доверяете, и кто намерен работать в отряде. С Германом я больше не хочу иметь никаких дел. Ты прав: я пришлю сюда Кротова, но Герман об этом не должен знать. Слава будет заниматься только отрядом.
  
  - Ты сейчас куда?
  
  - В Одессу, туда должен приехать человек, который вызвался нам помогать.
  
  - Кто такой?
  
  - Леонид Тетельман, нас свели в Париже. Думаю, где-нибудь в январе-феврале все вместе соберемся в Екатеринославе, обсудим наши дела и начнем потихоньку действовать. А с Люсей Янкелевич меня обязательно познакомь, мне такие люди нужны лично, пусть свяжется со мной, когда будет в Одессе. Связь все та же - через Эсфирь Розенбаум.
  
  - Хорошо, я Люсе скажу.
  
  
  ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ
  
  
  ГЛАВА 1
  
  Утром матушка Ефросинья накормила Иннокентия и Арона завтраком. Пришедший немного в себя Иннокентий выпил легкий куриный бульон с сухариками. Арон после вчерашнего голодания с удовольствием съел целую тарелку очень вкусной тушеной рыбы с отварным картофелем.
  Арон видел через окно, как Григорий чистил щеткой своих лошадей и с любовью расчесывал гребнем их шелковистые гривы. Отца Александра нигде не было видно.
  
  День выдался светлый, солнечный, ничто не напоминало о вчерашнем ненастье. Ярко блестели золотые купола храма и кресты, густо облепленные воронами.
  
  В комнату вошел дьякон, поклонился матушке и Арону и густым басом сообщил, что он будет сопровождать больного до Полтавы.
  
  - Отец Александр сказал, что если у вас нет надобности ехать в Полтаву, он даст вам лошадь и сопровождающего до станции Вольное, там вы сядете на любой поезд.
  
  - Хорошо, - обрадовался Арон. - Передайте батюшке мою благодарность.
  
  Он еще с утра вытащил из своей холщовой сумки две сотни и стал их совать в руки матушке и дьякону. Матушка рассердилась и вышла из комнаты. Дьякон отвел его руку и сказал в назидание, что обидел самого Бога, предлагая им за благое дело деньги.
  
  Арон смутился: никогда еще он не попадал в такое щекотливое положение.
  
  Вошла матушка, принесла другую одежду для Иннокентия. Вместе с дьяконом они одели его и, не обращая внимания на Арона, повели его к выходу.
  
  Арон с грустью посмотрел на икону Матери Божьей, которая при дневном освещении еще больше напомнила ему Лизу, особенно ее большие глаза с каким-то удивительно спокойным и сияющим взглядом, постоял несколько минут и пошел в сени одеваться. Вместо своей шинели он нашел поношенный крестьянский тулуп.
  
  Из храма вышел батюшка, молча кивнул головой Арону и стал давать наставления Григорию и дьякону. Арон в последний момент вспомнил о письме Даниленко и отдал его дьякону.
  
  - Передайте это письмо доктору Сергею Петровичу Бокову, там все сказано.
  
  Григорий легко влез на козлы, взмахнул вожжами и отдохнувшие, сытые лошади резво рванули вперед.
  
  - Э-э-э, Григорий, - закричал ему вдогонку отец Александр, - не забывай, что у тебя в экипаже больной.
  
  - Не сомневайтесь, батюшка, довезем до места в полном здравии.
  
  Откуда-то сбоку выехали сани с молодым, бойким парнем, который весело посматривал на батюшку и Арона.
  
  - А эти сани для вас, - сказал отец Александр. - Погода-то нынче - благодать, как по заказу. Антон вас быстро довезет до Вольного.
  
  Он посмотрел на Арона долгим, испытующим взглядом.
  
  - Не хочу, сын мой, влезать в ваши дела, но бросьте свое занятие, до хорошего оно вас не доведет.
  
  Он перекрестил Арона и еще раз назидательно сказал:
  
  - Остановитесь!
  
  Арон вспыхнул, но сдержался и как можно мягче сказал:
  
  - Спасибо вам и матушке за все.
  
  Встреча с отцом Александром оказалась для Арона и Иннокентия божьим провидением. Антон привез Арона в Вольное прямо к поезду, и вскоре тот был уже в Хотине, где на конспиративной квартире встретился со связным Борисова. Тот уже не на шутку начал нервничать из-за его долгого отсутствия. Получив от связного паспорт на имя купца Семена Аркадиевича Гиндина, Арон купил билет на Берлин и спокойно пересек границу.
  
  Так же удачно Григорий доставил Иннокентия в Полтавскую больницу, за всю дорогу тот ни разу не потерял сознание. Дьякон разыскал доктора Бокова и вручил ему письмо от Володи. Просьба Володи озадачила Сергея Петровича: мало того, что опасно было принимать человека с огнестрельным ранением, в их больницу неделю назад из Полтавской тюрьмы привезли с язвой желудка большевика Ляховича, осужденного Харьковской судебной палатой к ссылке на поселение. Его положили в общую палату на 16 человек и круглосуточно по сменам охраняли два младших надзирателя из тюрьмы. Еще два жандарма сидели у входа в коридор.
  
  Сергей Петрович вызвал двух медсестер, которым полностью доверял, и приказал отвезти больного в операционную. Там он внимательно осмотрел Иннокентия. В легких у него, действительно, прослушивались сильные хрипы, но, судя по их характеру, это был плеврит. Боков приказал поставить Иннокентию банки и долго раздумывал, куда его положить, наконец, сам отвез его в инфекционный блок.
  
  Вскоре после того, как Николай и Лиза помирились, они отправились в Полтаву. Доктор Боков устроил им в отдельной комнате встречу с Иннокентием. Иннокентий был очень слаб, целыми днями лежал в постели, плохо ел. Сергей Петрович объяснил это сильным психологическим стрессом.
  
  Лиза заставила брата под диктовку написать письмо родителям, что он с друзьями задерживается в Швейцарии, и оттуда они сразу поедут в Киев. Буквы на бумаге прыгали и корячились в разные стороны.
  
  - Ничего страшного, - успокоила его Лиза - Так обычно все пишут в поезде, когда вагон сильно трясет.
  
  Кеша все время молчал и только один раз спросил Лизу, сообщили ли родителям Славы Шелеста о его гибели. Лиза кивнула головой. Кеша закрыл глаза, по его щекам потекли слезы. Лиза погладила его по голове, поцеловала в лоб. Ей было очень жаль брата, который так сильно изменился.
  
  Боков опасался у него душевного расстройства, однако молодой организм брал свое. Через две недели Иннокентий стал вставать с постели, у него появился аппетит, улучшилось настроение. Видя, что дело идет на поправку, Сергей Петрович просил как можно скорей забрать его из больницы. Лиза и Николай обещали устроить это в ближайшее воскресенье и стали подыскивать для Кеши квартиру недалеко от своего дома. Но случилось непредвиденное: в четверг из больницы сбежал Ляхович.
  
  Побег был организован очень ловко. Вечером, как обычно, медсестра положила Ляховичу на грудь пузырь с солодом. Воспользовавшись этим, дежурный надзиратель вышел из палаты по нужде. Вернувшись через десять минут, он увидел, что арестованного на кровати нет. Все больные в один голос заявили, что спали и ничего не видели. В таком же неведении находился весь медперсонал. Надзиратель бросился искать его по всему этажу. В ванной комнате он увидел распахнутое окно и больничный халат на полу.
  
  Тут он вспомнил, что днем, после обеда Ляховича навещали молодой человек и две дамы, принесшие ему большую сумку с продуктами. Одна из них была пожилая сестра арестованного Имшенецкая, вторая - дочь писателя Короленко, Софья. У Короленко Ляхович жил до ареста, скрываясь от полиции. Нетрудно было догадаться, что в сумках они принесли ему одежду.
  
  В больницу съехалось все полтавское начальство, и стало дотошно опрашивать персонал и больных. Начальник Полтавского жандармского управления полковник Зейдлиц сам ходил с главным врачом по палатам, интересуясь, кто с чем лежит. Зашли в инфекционный блок, куда главный врач никогда не заглядывал, со всеми поговорили и подошли к Иннокентию. Тот охотно назвал свое имя и фамилию лечащего врача, оказавшегося почему-то хирургом. Вызвали Бокова.
  
  Зейдлицу показалось подозрительным, что хирург курирует инфекционного больного, и приказал Иннокентию раздеться. Тот испугался и бросился к окну. Его поймали, сняли халат, и изумленная комиссия увидела на его груди еще не заживший шрам от пулевого ранения.
  Боков был готов к такому повороту событий, начал уверенно излагать придуманную им еще в первый день историю с этим больным, делая основной упор на его психическое состояние. Полковник терпеливо его выслушал, не поверил ни одному слову, приказал составить протокол и обоих отправить в тюрьму.
  
  Первым об аресте узнал Володя. Его на следующий день приехал предупредить один из близких друзей Бокова фельдшер Беляев, знавший всю эту историю. Володя не сомневался: теперь их всех троих - его, Николая и Лизу - не сегодня-завтра арестуют. Время было еще 6 часов, и, проводив Беляева на вокзал, он отправился к Николаю. Оба, на его счастье, оказались дома.
  
  Лиза, услышав новость, испугалась, что полиция начнет "трясти" тетю Лию и дядю Семена. Все эти дни, пока Иннокентий находился в больнице, она передавала им от него записки сначала из Женевы, потом - из Киева, и те недоумевали, почему сын им сам ничего не пишет.
  Николай сказал, что надо немедленно поставить обо всем в известность Григория Ароновича и вместе с ним решить, что делать дальше, так как теперь это стала общая для всех них проблема.
  
  Лиза на скорую руку накормила братьев ужином и ушла к Фалькам. Николай сказал, что попозже зайдет за ней. Оставшись одни, Володя и Николай долго молчали. Николай лихорадочно прокручивал в голове всю цепочку связей Бокова и Иннокентия. Кроме медперсонала, в нее попадали священник и дьякон из Степелевки, кучер Григорий - за то, что знал о ранении того, кого вез, и не сообщил в полицию, Володя, они с Лизой. Могилевского он в расчет не брал - тот сразу исчез в неизвестном направлении. Слишком много людей. И если Иннокентий расскажет о том, где получил свое ранение, что не исключено при его неустойчивой психике, то ниточка потянется к убийству Дуплянского, и тогда им всем светит в лучшем случае тюрьма, в худшем - каторга.
  
  - Николай, - громко сказал Володя, - ты меня слышишь? Я тебя второй раз спрашиваю, ты хорошо знаешь Иннокентия?
  
  - Помнишь, два года назад меня избили "союзники" в Потемкинском саду. Это он и его брат Эрик спасли меня, застрелив этих бандитов. Сейчас он еще болен, и физически, и душевно, но Лиза в нем уверена, - прибавил Николай, чтобы успокоить Володю, который в первую очередь переживал за Бокова.
  
  - Если Иннокентий в депрессии, надо добиться, чтобы его отправили на экспертизу и признали душевнобольным. В крайнем случае, из лазарета всегда можно сбежать.
  
  - Родители на это не пойдут.
  
  - Пойдут, если сыну будет грозить виселица.
  
  - Я скажу об этом Григорию Ароновичу...
  
  - А Боков... кто им займется?
  
  - Надо сегодня же известить комитет. Ты сможешь зайти к Ковчану?
  
  - Нет уж, уволь. Дмитрий после того, как я отошел от всех ваших дел, перестал со мной даже здороваться.
  
  - Он на всех зол. Работать некому, половина в ссылках, другие боятся полиции и "союзников". Последние совсем озверели, не дают людям житья. Караваева опять начали травить... Хорошо, я сам зайду к Диме. - Он помолчал. - А каковы Короленко! Не сомневаюсь, что побег прошел не без участия Владимира Галактионовича. Вот старик, вот молодец! Я однажды, будучи в Полтаве, заходил в городскую библиотеку, и он там, в подвале, торговал запрещенной литературой. Мы с ним долго беседовали на политические темы. Я ему говорю: "Владимир Галактионович, вы меня не знаете, а так откровенно обо всем говорите", а он мне: " Молодой человек, я прожил на свете 50 с лишним лет, мне нечего бояться".
  
  - Все наши писатели: он, Толстой, Вересаев, Лесков, Пришвин так хорошо понимают русский народ и его душу. Я недавно прочитал рассказы Лескова. Просто потрясён его умением заглянуть в душу человека. Ведь я тоже так чувствую, но не умею это выразить.
  
  - Володька, ты стал сентиментален, не потому ли, что влюблен?
  
  - Скажешь тоже. Откуда во мне сентиментальность? Я умею только резать и зашивать.
  
  - Что же у тебя все-таки с Лялей?
  
  - Ляля мне очень нравится. Только тут такое дело... Бехтерев теперь в каждом письме настоятельно предлагает мне переезжать в Петербург и занять там пост заместителя начальника отдела в его клинике. Я дал согласие и обещал приехать в марте.
  
  - Здорово! Вот родители обрадуются. Кстати, мама прислала Лизе хорошее, теплое письмо, приглашает нас приехать на Рождество. Может быть, поедем туда все вместе, хоть на пару дней.
  
  - Посмотрим, как будут складываться дела с Боковым и Иннокентием.
  
  Лиза не сразу пошла к своим, а сделала большой круг по центру. Ей нужно было обдумать, что рассказать отцу об Иннокентии, особенно не вдаваясь в подробности. Кроме того, выполняя просьбу Борисова, она почти каждый день дефилировала мимо дома, где раньше жил Наум Марголин. Прошел месяц со дня его гибели, но ничего подозрительного около дома Лиза не замечала.
  
  Неожиданно Лиза услышала за собой шаги. Она остановилась и стала рыться в муфте. Кто-то налетел на нее сзади и сжал в своих объятьях.
  
  - Хана? - удивилась Лиза. - Ты что здесь делаешь?
  
  - Иду за тобой от самого твоего дома.
  
  - Хорошо, что мы встретились. Мне нужен Борисов. Он сейчас в России?
  
  - В России. Я как раз с заданием от него.
  
  - У нас большая неприятность. В больнице арестованы Кеша и врач, который ему помогал. Я за Кешу боюсь: он очень слаб, только начал выходить из депрессии.
  
  - Я сегодня вернусь в Одессу, передам Сергею. А задание такое, - Хана незаметно оглянулась по сторонам, - ему нужно в конце января провести в Екатеринославе встречу. К Завьяловой он не хочет больше обращаться и просит, чтобы ты подыскала помещение человек на двенадцать.
  
  - Может быть, у Пизовых или в квартире Марголина?
  
  Хана покачала головой.
  
  - Сергей считает, что с этой квартирой надо распрощаться, так что можешь сюда больше не ходить. И у Пизовых он не хочет. Об этом совещании должен знать узкий круг людей. Время еще достаточно, можно подумать.
  
  - Есть прекрасный вариант - у моей подруги по гимназии Лены Зильберштейн. Ей 27 января исполняется 18 лет, родители затевают большое торжество и попросили меня устроить концерт. Народ будет знатный. Ее отец - крупный промышленник. Можно пройти в дом под видом гостей и, пока я буду петь, где-нибудь уединиться.
  
  - Это же рискованно!
  
  - Наоборот, учитывая, что будет много народу, можно легко раствориться среди гостей. Дом огромный. Я там все знаю. Лучше всего подойдет Лялина спальня. Я в ней буду готовиться к выступлению и заранее возьму ключ.
  
  - Хорошо. Я передам Сергею. Через три недели снова свяжемся. И еще. - Хана оглянулась по сторонам. - Пойдем немного пройдемся.
  
  Они дошли до конца улицы, свернули в переулок, круто сбегавший к Днепру. Отсюда открывалась чудесная панорама на реку и противоположный берег с маленькими домиками и садами. Пейзаж портило только хорошо видное с этого места багровое зарево над Брянским заводом и черные клубы дыма, которые вместе с ветром медленно двигались в сторону домиков и садов.
  
  - Лиза. Борисов поручил тебе вести денежные дела отряда...
  
  - Все деньги. Там же огромные суммы?
  
  - Не такие уж огромные, только на покупку взрывчатых веществ и текущие расходы. К тебе будут обращаться разные люди, ты с ними будешь встречаться в определенных местах. Сейчас я тебе назову только один адрес в Шляховке: улица Штольная, дом 11. На извозчике это не так далеко. Там ты будешь отдавать их два раза в месяц хозяину, Макару Самодурову, бородатому, заросшему мужику. Постучишь и скажешь ему: "Кажется, я ошиблась улицей". Он ответит: "Говорите громче, я плохо слышу". Запомнила?
  
  - Запомнила.
  
  - Отдашь ему 400 рублей. Остальные адреса сообщу в следующий раз. Сейчас я тебе даю пять тысяч. Найдется, где спрятать?
  
  - У нас есть старинный сейф, со специальным шифром и вторым дном.
  
  - Вот и отлично. - Хана сунула в Лизину сумочку конверт с деньгами. - Ну, все, я побежала. Через 40 минут мой поезд.
  
  Тяжело вздохнув, Лиза повернула назад, еще раз прошла мимо дома Наума, села в трамвай и поехала к отцу.
  
  Николай давно уже был у Фальков. До этого он успел зайти к Дмитрию Ковчану. Тот остался недоволен просьбой помочь анархисту, да еще совершившему преступление с ограблением и убийством.
  
  - Боков - другое дело. Здесь святая обязанность полтавских товарищей вытащить его из тюрьмы, да и наша, раз мы втянули его в это дело, а вот как быть с твоим анархистом, ума не приложу?
  
  - А как у анархистов деньги занимать?
  
  - Лучше не напоминай. Они мне все мозги проели с этим долгом. - Он задумался. - Есть у меня один родственник, когда-то работал надзирателем в полтавской тюрьме, знает там все ходы и выходы, но сразу предупреждаю: жук еще тот, запросит много денег. Впрочем, родители вашего Иннокентия найдут любую сумму, чтобы организовать его побег, или пусть анархисты пошевелятся. Кто у них сейчас там главный: Рогдаев, Гроссман или сам Борисов? И на Бокова тоже дадут. Пусть Лиза так перед ними и поставит вопрос: достать деньги для ее брата и Бокова. Можем пойти к нему прямо сейчас.
  
  Родственник, действительно, оказался тем еще жуком. Внимательно выслушал суть дела и тут же назвал сумму в 65 тысяч рублей, недвусмысленно намекнув, что придется делиться со многими людьми.
  
  - Хорошо! - сказал Николай. - Я постараюсь дать ответ как можно скорей. Как будем связываться?
  
  - Приходите прямо сюда.
  
  - Ты уверен, что ему можно доверять, - спросил Николай Ковчана, когда они вышли на улицу.
  
  - Можно. До сих пор не обманывал.
  
  Николай был доволен, что появился хоть какой-то обнадеживающий вариант. Он хотел забежать к Володе, но, увидев, что время поджимает, поспешил к Фалькам и был очень озадачен, что Лизы там нет.
  Григорий Аронович еще не вернулся с работы. Удивленная его неожиданным приходом, Сарра Львовна почувствовала что-то неприятное. Николай старательно занимал ее пустым разговором, боясь, что она начнет его расспрашивать.
  
  Наконец пришла Лиза. Увидев недовольное лицо Николая, тут же постаралась сгладить ситуацию, расцеловала его и мать и побежала на кухню ставить чайник.
  
  - Зачем же чайник, - закричала ей вслед Сарра Львовна, - папа придет, будем ужинать.
  
  Лиза вернулась в гостиную и шепнула Николаю, что случайно встретила на улице связную Борисова, и та уже сегодня все ему передаст.
  
  - Так что, пожалуйста, на меня не дуйся.
  
  - Я не дуюсь, а тревожусь за тебя. Мало ли что может случиться? Не исключено, что за нами ходят филеры. Я зашел к Диме и разговаривал с человеком, который может устроить побег, но нужны очень большие деньги. Дома все обсудим. Ты обязательно должна сказать Григорию Ароновичу о депрессии Иннокентия, это реальный шанс затянуть следствие и спасти его от виселицы.
  
  - Только не сейчас, у меня не хватит духу.
  
  - Надо сказать, на этом настаивает Володя.
  
  В гостиную вошла Анна. Увидев Лизу, обрадовалась ей и потащила ее наверх, в свою комнату. Следуя по лестнице за сестрой, Лиза с удивлением заметила, что Анна за последнее время вытянулась и похорошела. Исчезли детская угловатость и полнота,
  
  Войдя в комнату, Анна, еле сдерживаясь от мучившей ее тайны, выпалила:
  
  - Лизка! Я ездила на несколько дней к Мстиславу в Харьков!
  
  - Надеюсь, вы вели себя разумно?
  
  - Что ты имеешь в виду, мы с Мстиславом, как брат и сестра.
  
  - И даже не целовались?
  
  - Целовались. Он меня познакомил со своими родителями. Очень интеллигентные люди, а его дядя играет на виолончели в оркестре харьковской филармонии, и я подумала, что он мог бы тебе помочь...
  
  - А вот думать за меня не надо, я сама знаю, что мне надо и что не надо, - рассердилась Лиза, но, увидев, что сестра обиделась, обняла ее и поцеловала в щеку. - Я за тебя очень рада. Как же тебя родители отпустили?
  
  - Туда ездила с отцом моя классная подруга Света Щевелева. Мама с ним переговорила, и он согласился меня взять. Мы жили в гостинице. Отец с утра уходил по своим делам, а мы со Светой ехали к Мстиславу и втроем проводили время. А вы что пришли? - оборвала свой рассказ Анна, увидев скептическую улыбку Лизы по поводу прогулки втроем, - что-нибудь случилось?
  
  - Да так, надо с папой поговорить.
  
  Григорий Аронович пришел позже, чем обычно, очень удивился присутствию дочери и Николая. Лиза сказала, что ей нужно срочно с ним поговорить.
  
  - Может быть, сначала поужинаем? - предложил он, видя, что Сарра Львовна и Зинаида накрывают на стол.
  
  - Нет. Пойдем к тебе в кабинет.
  
  Она долго собиралась с духом, наконец, попросила отца не перебивать ее и в двух словах изложила ему, что они с Кешей состоят в группе анархистов-коммунистов, и брат участвовал в крупном ограблении....
  
  - Он убит? - в ужасе вскричал Григорий Аронович.
  
  - Нет, арестован, и сейчас находится в Полтавской тюрьме.
  
  - Бедная Лия. Она и Семен знают?
  
  - Нет, поэтому я и пришла к тебе.
  
  - А почему бы тебе самой не пойти к ним и все не рассказать? - рассердился Григорий Аронович. - Мужества не хватает... Ты уже замужняя женщина, чем ты занимаешься? Вы оба, ты и Иннокентий, подумали о нас, своих родителях?
  - Папа, мы уже взрослые и можем заниматься тем, что считаем нужным.
  - Взрослые! А что вытворяете? Попасть в тюрьму... Это же... это же, - Григорий Аронович никак не мог подобрать нужного слова, - немыслимое дело. Ладно, с тобой говорить бесполезно. Идем ужинать.
  За столом все молчали. Григорий Аронович не поднимал глаз от тарелки, лицо его было мрачное, брови сдвинулись к самой переносице. Не дожидаясь чая, он поднялся из-за стола и попросил Николая пройти с ним в кабинет.
  Опять, как когда-то в свою первую беседу после Лизиного ухода к нему, они долго молчали. Николаю хотелось сказать Григорию Ароновичу что-то доброе, утешительное, но, видя, в каком он находится раздражении, опасался вызвать вспышку гнева.
  - Хотите курить? - спросил Фальк и протянул Николаю коробку с сигарами.
  Николай, редко куривший сигары, взял одну, отломил конец, чиркнул спичкой и без всякого удовольствия глубоко затянулся. Григорий Аронович долго возился с мундштуком и сигарой, наконец, отбросил все в сторону, вскочил и забегал по кабинету.
  - Николай Ильич, я надеялся, что Лиза давно кончила игры с анархистами. А она продолжает общаться с этими бандитами, и там же оказался Иннокентий...
  - К сожалению, это так. Только вы ошибаетесь, уже тогда, когда к вам домой приходил Богданович, это были далеко не игры, и Лизу в это дело втянул Иннокентий. Единственный выход, который я для нее вижу, - уехать из Екатеринослава. И мы немедленно это сделаем, как только я окончу училище.
  Григорий Аронович подошел к креслу, тяжело опустился в него и весь как-то обмяк.
  - Вам плохо? - встревожился Николай.
  - Нет-нет. Простите меня. Все произошло так неожиданно.
  - Есть еще одно обстоятельство, о котором вам Лиза, наверное, не сказала, - совсем тихо произнес Николай. Фальк с испугом посмотрел на него. - Иннокентий серьезно болен, у него неустойчивое психическое состояние, которое в тюрьме может обостриться. Но это имеет и положительную сторону. Надо добиться, чтобы его направили на психиатрическое обследование, и, если диагноз подтвердится, его могут выпустить под залог. Есть и крайний случай, побег, но для этого потребуются большие деньги.
  - Побег, деньги, экспертиза! - с ужасом воскликнул Григорий Аронович и снова забегал по кабинету. На минуту он остановился перед картиной Врубеля "Демон поверженный". Сколько раз в тяжелые минуты он рассматривал эту картину, удивляясь, как точно художник отразил трагическое состояние Демона, а сейчас с тоской подумал, что Демон - это он, и вот так же, как сломаны крылья Демона, теперь разбита его собственная жизнь.
  - Николай Ильич! - Фальк отошел от картины и вернулся к столу. - У меня самого возникла серьезная проблема, о которой знает только Семен Борисович. Мне все время приходят письма с угрозами выдать деньги, иначе всей моей семье придется плохо.
  - Вы давали?
  - Да, три раза. Суммы с каждым разом увеличиваются. Вот последнее, пришло 1 декабря. Посмотрите.
  Николай вынул из конверта записку, написанную крупными печатными буквами:
  
  "1 декабря 1907 г.
  Г-н Фальк!
  Группа "Черная пантера" поручает своему уполномоченному получить от вас две тысячи руб. (2 тыс. руб.), которые Вы должны принести ему упакованными в газету в пятницу 7 декабря к 8 часам вечера к магазину "Мясо" на Гимназической улице. Вы должны прийти только один. К вам подойдет человек и спросит: "Это единственный магазин в этом квартале?", и вы ему отдадите пакет.
  В случае ареста уполномоченного, засады или отказа передать деньги Вам и всей вашей семье грозит смерть и полное разрушение вашей собственности.
  Группа "Черная пантера".
  
  - Говорят, так действуют анархисты. Неужели это Лизины друзья?
  - Не думаю. Какие-то вымогатели. В полицию вы обращались?
  - Говорил Богдановичу, мы с ним в хороших отношениях. Он мне честно признался, что такими письмами завалено полгорода, и они с Машевским бессильны что-либо сделать. Мало того, прежний начальник сыскного отдела сам организовал в городе подобную шайку вымогателей и руководил ею целый год, пока его не разоблачили. Сейчас он находится в тюрьме. Богданович сказал, что деньги носить не надо, так как вымогатели рассчитывают на страх и ничего не сделают. Если бы так! К одному моему знакомому такие угрозы приходили целый год, и он покорно выполнял их просьбы. Потом все-таки сообщил в участок. Полиция, конечно, никого не нашла и развела руками, когда он спросил, как ему жить дальше. Он решил денег больше не давать, и вымогатели бросили в его квартиру бомбу, убили жену и малолетнего сына. Сейчас он в Америке. Честно скажу, мне страшно: за жену, Анну и вас с Лизой.
  Он встал из-за стола, снова подошел к картине Врубеля "Демон поверженный", долго на нее смотрел.
  - Странное явление жизнь, - наконец, с горечью произнес он. - По сути дела Иннокентий и его сообщники занимаются тем же, чем эта "Черная пантера". Они ограбили и убили Дуплянского, могли, если понадобилось, погубить его жену с детьми, а эти грабят меня и готовы жестоко расправиться с моей семьей. Я не вижу между ними никакой разницы. Молчите, - резко прервал он Николая, пытавшегося что-то сказать, но, конечно, не в защиту анархистов. - Вы мне сейчас будете говорить о высоких целях, о борьбе с самодержавием, к которому вы так горячо призываете в своих статьях... Да, да я читал ваши статьи, мне их усердно кто-то подкидывает в мой кабинет в мастерской. Только и я - тоже часть того самодержавия, с которым боретесь вы и анархисты. Однако я никак не пойму, чем лично я - не какой-то там эфемерный капиталист и буржуа, а я, Григорий Аронович Фальк, заработавший трудом свое благосостояние, не угодил борцам за справедливость? Ведь вы так хорошо обличаете нас в своих статьях, а я - не другой, я такой же буржуа, как они. И что нужно было Иннокентию, когда он связался с этими бандитами, что ему не хватало: денег или славы? И Лизе? Ей-то зачем все это надо?
  - Дело не в вас, Григорий Аронович, как в отдельной личности, а в устройстве общества, в законах, которые работают в интересах узкого круга людей, а другая, большая часть населения, вынуждена страдать от нищеты и бесправия...
  - Да вы прирожденный оратор!
  - Григорий Аронович, я хорошо понимаю ваше состояние, но сейчас не время для диспутов. Я готов вам во всем помочь: в беду попал и товарищ моего брата, доктор Боков. Боков по записке Володи устроил Иннокентия в больницу и арестован вместе с ним. Так что мы все замешаны в этой истории. Что вы намерены делать дальше?
  - Сообщить Семену. Поеду к нему прямо сейчас, а завтра хорошо бы первым поездом выехать в Полтаву, поговорить со следователем. Вы сможете поехать с нами?
  - Разумеется.
  - И надо найти хорошего защитника, - Фальк задумался, перебирая в уме своих знакомых, - ну, это мы решим.
  Григорий Аронович остался в кабинете, а Николай вернулся в столовую. Сарра Львовна предложила ему чай, но он показал на часы: пора уходить. У Лизы по-прежнему был неприступный вид, из чего он понял, что она ничего не сказала матери и сестре, сгорающим от любопытства.
  - Лиза, что же все-таки случилось? - сделала последнюю попытку Сарра Львовна, целуя дочь на прощанье.
  - Скажу, только, пожалуйста, без слез, - неохотно буркнула Лиза, которая теперь, после разговора с отцом и в присутствии Николая, была рада переложить часть груза и на мать с сестрой. - Кешу арестовали, он - в полтавской тюрьме.
  - Кешу! Арестовали! - Сарра Львовна так и села на банкетку. - То-то Лия все удивляется, что он сам не пишет, а передает через тебя записки. Что же вы с нами делаете, дети?
  - Мама! Прошу тебя, успокойся и папу успокой. Пока еще нет ничего страшного, его скоро выпустят. Анна, - приказала она сестре, тоже застывшей от изумления, - уведи маму в спальню и дай ей капель.
  - Николай, вы-то хоть можете сказать, что с Кешей будет? - в отчаянье воскликнула Сарра Львовна, утирая хлынувшие слезы.
  - Сарра Львовна, - Николай по-сыновнему обнял и поцеловал плачущую женщину. - Завтра мы с Григорием Ароновичем поедем в Полтаву и все выясним. Потерпите немного.
  Николай и Лиза вышли на улицу. Лиза прижала к лицу муфту, по лицу ее текли слезы. Она полезла в муфту за платком, наткнулась на конверт, переданный Ханой, и быстро отстранила руку, как будто он обжог ее.
  - Что с тобой? - спросил Николай.
  - Обо что-то укололась, - сказала Лиза и, взяв его под руку, крепко к нему прижалась.
  
  
  ГЛАВА 2
  
  Григорий Аронович еще с полчаса посидел в кабинете, не было сил идти к своим самым близким людям с таким тяжелым известием. Написал две записки: одну в мастерскую, что его не будет в городе несколько дней, вторую - рабби Леви-Ицхаку, где коротко изложил историю со своим племянником и просил срочно прислать в Полтаву хорошего адвоката.
  Часы по всему дому отбили одиннадцать. Он поднялся из-за стола, прошел в столовую и, увидев заплаканное лицо жены, был рад, что она уже все знает: не надо выдумывать причину своего ночного ухода.
  - Ты к нашим? - спросила она.
  Григорий Аронович ласково обнял ее за плечи.
  - Ну, ну, не расстраивайся, все будет хорошо. Я останусь у них ночевать, а завтра мы с Семеном и Николаем Ильичом поедем в Полтаву к следователю. Может быть, задержимся там на несколько дней. На письменном столе лежат две записки. Пусть Степан с утра отнесет одну в мастерскую, другую - рабби Леви-Ицхаку.
  - Сменное белье возьмешь?
  - Положи на всякий случай пару рубашек, носков, ну, и остальное, что сочтешь нужным. И попроси Степана подогнать извозчика.
  Пришел Степан, доложил, что экипаж ждет у крыльца. Фальк поцеловал жену и вышел из дома.
  Ночь была промозглая. Ветер проникал в щели экипажа и холодил лицо и шею. Григорий Аронович поднял воротник шубы и стал смотреть в окно. Мелькали светящиеся названия крупных магазинов и ресторанов, иллюминированная реклама. Проплыли зеркальные двери отеля "Франция" с выстроившимися перед ними экипажами.
  Несмотря на поздний час, на Екатерининском проспекте было полно людей. Он редко бывал на улицах в такое время суток и с любопытством смотрел на ночной город. За 30 лет жизни здесь он всем сердцем полюбил Екатеринослав с его широким проспектом и бульваром, красивой архитектурой домов, придававшей ему облик европейского города. Было несколько зданий: Городской думы, Английского клуба, мужской гимназии на Соборной площади, Окружного суда, Дома губернатора, которые его самого восхищали как архитектора, и он мог подолгу стоять около них, разглядывая отдельные интерьеры и оригинальные фрагменты украшений.
  Он и сам здесь построил кое-что стоящее. Вот только что они проехали мимо четырехэтажного дома на углу проспекта и Казанской улицы. Даже извозчик причмокнул от удовольствия языком и обернулся к нему, чтобы он обратил внимание на этот дом и оценил его красоту. Это был "его" дом, построенный несколько лет назад для купца Касьянова. Вся плоскость фасада здания от второго до четвертого этажа была покрыта стилизованным лепным орнаментом: сказочными грифонами, фантастическими оленями с огромными, как деревья, рогами, совами, лебедями. А если бы
  извозчик попал в его внутренние помещения, то увидел бы там поистине царскую роскошь. Именно так, на самую широкую ногу, не хуже, чем цари и их вельможи, хотели жить нынешние купцы и промышленники, не жалея денег на дорогие драпировки тканей, расписные плафоны и стенное панно, мозаику, внутренние дворики с фонтанами и китайскими чайными уголками.
  Похожий заказ он сейчас получил от предпринимателя Власа Петровича Шаровского, который хотел, чтобы его дом стал самым красивым во всей губернии. Человек без образования, с трудом выражает свои мысли, зато имеет заводы, рудники, пароходы, баржи, пристани в разных городах и Бог знает что еще. Выполнять такие заказы для архитектора одно удовольствие, так как не надо экономить на более дешевых материалах и отечественном мраморе. Шаровский пожелал все внутренние лестницы отделать оригинальным интерьером, и Григорий Аронович предложил ему кованые ограждения, перевитые фантастическими растениями, в которых запутались сказочные птицы. Купец пришел от них в восторг, попросил Фалька оставить у себя графический рисунок с изображением фрагмента этого ограждения, заказал для него рамку и повесил в столовой как картину.
  ... В окнах Рывкиндов было темно. Боясь разбудить Лию, он слегка нажал на кнопку звонка. Дверь открыла заспанная кухарка и, удивившись позднему приходу гостя, пошла будить хозяина. Семен вышел в халате и с сеткой на голове.
  - Гриша, так поздно! Что случилось, опять бандитские угрозы?
  - Еще хуже. Лия спит?
  - Спит.
  Они прошли в кабинет Семена, сели в кресла, и Григорий Аронович, даже не вытащив свои любимые сигары, сразу перешел к делу, передав ему слово в слово рассказ Лизы.
  Семен сжал руками виски.
  - Никогда не поверю, что Кеша - грабитель и убийца. Кто угодно, только не он. Помню этих двух, которые жили у нас, Славу и Арона. Слава больше молчал, из дома не выходил. Арон же все время где-то пропадал. Этот способен на что угодно, грубый, самоуверенный, наглый тип. Тогда еще Лиза сбежала к нам от Николая, и они оба увивались около нее. Так говоришь, все они анархисты, и Лиза твоя анархистка? Когда же они успели с ними связаться?
  - Давно, еще до Лизиного замужества, они собирались у нас дома: дети Соломона и Ефима, их гимназические друзья, да и Кеша часто бывал. Я тебе не говорил тогда, ко мне приходил Богданович, хотел произвести чуть ли не обыск. Я надеялся, что Лиза успокоится, займется мужем, учебой. Видно, крепко в них эта чума сидит.
  - Что же делать, к кому обращаться? - в отчаянье воскликнул Семен Борисович. - Ты меня, как обухом по голове. И еще депрессия. Неужели он серьезно болен?
  - Завтра мы договорились с Николаем Ильичом ехать в Полтаву, и ты с нами должен ехать. Надо добиться, чтобы Кешу до суда выпустили под залог, - уверенно говорил Григорий Аронович, стараясь успокоить друга, как совсем недавно его самого успокаивал Николай.
  - Лия этого не выдержит.
  - Пока ничего ей не говори. Ты и так ее довел своими выходками, - он сердито посмотрел на друга. - Может быть, хоть теперь возьмешься за ум.
  - Не могу, Гриша, это выше моих сил. Да и с Лией мы теперь совсем чужие, прежнего не восстановить.
  - Я специально попросил Николая Ильича поехать с нами, он человек толковый, а я что-то совсем перестал соображать со всеми этими делами. И сердце не отпускает, так и кажется, что сейчас лопнет... Да, дожили мы с тобой до веселых дней. Ты приготовь запасное белье, может быть, придется задержаться на несколько дней. Лии оставь записку, чтобы срочно пошла к Сарре, та ей все расскажет, и пусть пока поживет у нас, вместе им будет легче пережить эту трагедию, и полиция у нас не потревожит, ведь вас сейчас начнут допрашивать.
  Семен принес Фальку постельное белье и ушел, ошарашенный случившимся.
  Григорий Аронович лег на диван, сон не шел. Он включил настольную лампу. В отличие от него Семен увлекался мебелью и книгами. Из Киева, Петербурга и даже кое-что из Парижа он выписывал шкафы, гарнитуры, антикварные кресла, старинные зеркала, механические "штучки" с секретами. Одна такая "штучка" стояла в углу кабинета в виде маленькой тумбочки. Стоило в ней нажать специальную кнопку, как вверх и в стороны начинали выдвигаться разные конструкции, и вскоре перед вами появлялся секретер с многочисленными отделениями и ящиками. В некоторых даже были вставлены замки с ключами. Это чудо было сделано по специальному заказу в Германии.
  В кабинете вдоль трех стен стояли книжные шкафы. Только одна стена была свободна, и на ней между двумя большими окнами висела единственная картина - портрет Лии. Когда-то давным-давно Семен заказал Золотареву, тогда еще начинающему художнику, портрет жены, и тот очень точно угадал в ее красоте независимый и своенравный характер, покоривший в свое время в Нежине двух друзей-реалистов. Когда Лиза подросла, она стала точной копией этой молодой Лии. Видимо, они обе пошли в какую-то их общую прабабку. И характеры у них схожи. Семен все терпел, пока была любовь, а когда чувства прошли, стал уставать от капризов жены и искать утешение на стороне. "Как бы не произошло то же самое у Николая с Лизой?" - подумал Григорий Аронович, и быстро отогнал эту мысль, так как за грудиной тут же появилась знакомая боль.
  Он укрылся одеялом, но заснуть не смог и всю ночь ворочался с боку на бок, иногда проваливаясь в какую-то пустоту. Очнувшись, смотрел на часы, боясь, что проспит нужное время.
  
  Дело Иннокентия и Бокова вел молодой и слишком дотошный следователь Лобоцкий. Встретиться с ним оказалось не так просто. Первые три дня им говорили, что он болен, потом он вообще уехал куда-то из Полтавы. Из Екатеринослава, наконец, прибыл от рабби адвокат - Исаак Маркович Лакерник. Он уже на следующий день сумел встретиться со следователем и добился свидания родных с сыном.
  Положение Иннокентия было серьезным. Он признался, что является анархистом-коммунистом, и заявил, что убивал и будет убивать таких негодяев, как следователь Лобоцкий и его начальники Каульбарас и Столыпин. Лобоцкий был настроен к нему крайне недоброжелательно и игнорировал просьбу адвоката освидетельствовать Иннокентия на предмет психического состояния.
  На встрече с родными Иннокентий сказал, что за ним все время кто-то следит, и ночью около кровати стоит жандарм с винтовкой. Из-за этого он не спит, ожидая с его стороны нападения. Любому непосвященному человеку было ясно, что Иннокентий - тяжело болен. Однако следователь утверждал, и Лакерник с ним вынужден был согласиться, что подсудимый может симулировать болезнь - обычное явление в тюрьме. Сам Иннокентий в присутствии адвоката заявил следователю, что здоров и готов отвечать за свои поступки.
  Лакерник принимал родственников в своем номере полтавской гостиницы. Вид у него был озабоченный. Он слышал от рабби Леви-Ицхака много хорошего о Фальке и недоумевал, как племянник такого уважаемого человека мог оказаться замешан в преступном деле, если вообще не был убийцей, о чем свидетельствовало психическое состояние подсудимого, явно вызванное сильным потрясением. На него ничего не стоит надавить и заставить рассказать всю правду или наговорить на себя лишнее, и Лобоцкий обязательно воспользуется этим. Он уже сейчас, после первых допросов Иннокентия и его угроз в адрес Каульбарса и Столыпина, намерен передать дело в военно-полевой суд. И только настойчивое требование Лакерника соблюдать все пункты процессуального кодекса вынуждают следователя откладывать свое решение. Таким образом, Исаак Маркович не мог сообщить родственникам Иннокентия ничего утешительного и весьма неохотно отвечал на их вопросы.
  - Разве несвязная речь Иннокентия и мучающие его галлюцинации не свидетельствуют о его тяжелом умственном состоянии? - настойчиво спрашивал адвоката Николай. - Его надо немедленно направить на обследование.
  - Повторяю вам, молодой человек, подсудимый может симулировать свое поведение и тщательно продумать, что ему говорить в одном случае, что - в другом... Иннокентий мог заранее спланировать свое поведение. Далеко ходить не будем. Год назад по просьбе одного известного в Одессе адвоката вот также был переведен из камеры в лазарет симулировавший сумасшествие Константин Эрделевский, анархист, арестованный в числе шести человек, бросивших в декабре 905-го года бомбу в кафе Либмана. Дело это тогда было очень шумное, вы о нем должны знать. Через два дня Эрделевский из лазарета успешно сбежал в Женеву, а вскоре вернулся в Одессу и принялся за прежние дела.
  - Здесь совсем другой случай, - возмутился Фальк. - Иннокентий откровенно о себе все рассказывает и сам себя подводит к виселице. Его надо срочно отстранить от допросов. Исаак Маркович! Мы за деньгами не постоим, найдите путь к Лобоцкому и его начальству.
  - Пока Иннокентия не поместили в больницу, это исключено. Пулевое ранение у него получено недавно, и Лобоцкий добивается, чтобы он признался, когда и где его получил. Если он симулянт, то сочинит ложную историю; если же, действительно, болен - рано или поздно выложит все подробности. Поэтому Лобоцкий не торопится отправлять его на экспертизу, но я буду настойчиво ее добиваться.
  Николая интересовала судьба Бокова. Он не стал спрашивать о нем в присутствии Григория Ароновича и Семена Борисовича и, проводив их в свои номера, снова постучал к Лакернику. Исаак Маркович был недоволен его появлением, решив, что он опять пришел к нему докучать насчет Иннокентия, этот молодой человек казался ему слишком самоуверенным.
  - Исаак Маркович, - сказал Николай, увидев недовольное лицо адвоката и подталкивая его от дверей обратно к столу, - меня волнует судьба второго вашего подсудимого, Сергея Петровича Бокова? Как его дела?
  - А-а! Вы правильно сделали, что не стали о нем спрашивать при всех. Его могут выпустить до суда под залог, хоть сейчас.
  - Значит, если завтра мы внесем 400 рублей, его выпустят.
  - Несомненно. Только не 400, а 600.
  Николай решил обратиться за помощью к своему старому другу, тоже большевику, Мише Левченко, жившему когда-то в Ромнах и перебравшемуся недавно в Полтаву. Тот радостно встретил его. Немного поговорили о делах. Миша сетовал, что социал-демократы после революции ослабили свои позиции, нет активных людей и хороших пропагандистов.
  - Главное нет денег, - грустно добавил он. - Некоторые наши принялись за "эксы", нападают на лавки, грабят прохожих, никакой партийной дисциплины.
  - А я к тебе как раз пришел за деньгами, мне надо срочно всего на несколько дней 600 рублей, под залог для доктора Бокова, члена вашей организации. Завтра его уже могут выпустить из тюрьмы.
  - Знаю о нем. Но такие деньги?
  - Только взаймы. Через два-три дня я тебе их верну. Даю слово.
  - Хорошо, постараюсь достать. Приходи завтра вечером, часов в десять.
  Но Левченко не смог найти такую сумму. Фальк сказал Семену Борисовичу, чтобы он оставался в Полтаве и поддерживал связь с адвокатом, и они с Николаем вернулись обратно в Екатеринослав.
  Григорий Аронович сам видел, что бесполезно надеяться на действия адвоката и надо срочно, пока есть такое предложение, устроить Кеше и доктору Бокову побег из тюрьмы. Он сказал Николаю, что постарается найти деньги у своих бывших заказчиков, в крайнем случае, возьмет кредит в банке.
  - Это рискованно, - заметил Николай, - а кредит в банке может вызвать подозрение у полиции, она сейчас за всеми нами следит.
  - Что же тогда делать?
  - Занимать деньги у близких людей. Семен Борисович может продать часть акций своему дяде.
  - Он обязан об этом поставить в известность правление.
  - Это можно будет сделать потом, когда Иннокентий окажется за границей.
  - Хорошо. Я с ним поговорю. Значит, и свои акции я не смогу продать?
  - Надо все-таки подождать известий от адвоката, а потом уже думать, как действовать.
  
  Лия Львовна теперь постоянно жила у Фальков, и однажды завела с сестрой разговор о том, что ей тоже придется одновременно с сыном уехать за границу, ведь при его состоянии здоровья он не сможет один находиться в чужой стране.
  - Только на Семена рассчитывать не приходится, - заплакала она, - и мы там пропадем.
  - Я поеду с вами, - не раздумывая, сказала Сарра Львовна.
  - Ты оставишь здесь одного Гришу и детей?
  - Гриша сможет изредка к нам приезжать, а здесь останется Зинаида. Лиза замужем, Артем через два года окончит университет и тоже женится, да и у Анны есть молодой человек. Не надо воспринимать все так трагически, перестань плакать и береги себя для сына. Мы найдем за границей самых лучших врачей и поставим его на ноги. А когда в России все утихомирится, вернемся обратно в Екатеринослав. Настраивайся только на положительные эмоции. И будь спокойна, я вас с Кешенькой никогда не оставлю.
  В этот же день она заговорила об этом с мужем.
  - Если Кеша окажется за границей, то мы с Лией тоже поедем туда. Я должна во всем ее поддерживать.
  - Она будет не одна, с ними поедет Семен.
  - Ты еще не в курсе: его новая жена ждет второго ребенка. Не сомневаюсь, он их тоже вывезет с собой. Каково все это будет видеть бедной Лии? Ты посмотри на нее? Еще месяц назад она была до неприличия полной, а сейчас остались одни кости и кожа. Она ничего не ест и целыми днями плачет. И Кешенька в своем ужасном состоянии. Ему будут нужны улыбка и ласка близких людей, а не слезы и причитания больной матери, которая сама скоро сойдет с ума.
  Григорий Аронович, приготовившийся уже ко сну и принявший две таблетки снотворного, вскочил с кресла и по своей обычной привычке стал быстро ходить по спальне.
  - В какую же страну вы намерены ехать?
  - В Америку, там много евреев, они помогут нам устроиться и найти хорошую клинику.
  - Не понимаю, почему ты так настроена против Семена, он никогда их не бросит и все готов сделать для Кеши и Лии...
  - Я должна поехать с ними. Если увижу, что Семен ведет себя нормально, тут же вернусь домой. Здесь без меня Зинаида прекрасно со всем справится. Ведь это всего на несколько месяцев.
  - Я все думал, в кого пошла наша Лиза. Теперь вижу: в тебя. Вы все три - взбалмошные и сумасшедшие женщины. Только неужели ты думаешь, что я позволю вам ехать одним? Мы поедем все вместе, с детьми и надолго.
  - Гришенька, я знала, что ты так решишь. - Она подошла к мужу и обняла руками его голову. - Прости, что я прежде не посоветовалась с тобой. Это такой рискованный шаг. Нам придется все бросить и начинать с нуля.
  - Архитекторы везде нужны, и в Америке тоже. А мастерскую можно открыть где угодно. Главное, что мы будем все вместе. Сейчас надо срочно найти деньги для побега. Я хотел взять кредит в банке, но Николай Ильич говорит, что это может вызвать подозрение у полиции, и в тюрьме усилят охрану Кеши. Он советует Семену тайно продать свои акции дяде.
  - Знаю я этого дядю. Завтра же об аресте заговорит весь Екатеринослав. Кредит все равно теперь брать нельзя, раз мы решили отсюда уезжать. Надо срочно выставить на продажу наши дома, и продать все драгоценности. Сейчас многие уезжают в Америку, почему бы и нам тоже не уехать...
  - Не забывай, что полиция за нами следит...
  - Ну, знаешь ли, человек, который берется за побег Кеши, запросил такие деньги, что обойдет любую охрану. Дождемся возвращения Семена из Полтавы, и если там все остается на месте, надо начинать действовать.
  - Ты мыслишь, как Николай Ильич. Он мне сказал то же самое.
  - Он же мой любимый зять.
  - Даже так, я этого не знал. Впрочем, и я рад Лизиному выбору.
  - Гриша, ты сказал, что за нами следит полиция. Неужели Богданович пойдет на это?
  - Он выполняет свою работу, и за это его нельзя осуждать. Пока я за собой ничего не замечал.
  Он подошел к окну и задумчиво забарабанил по подоконнику.
  - Америка! - произнес он вслух, всматриваясь в свое отражение на стекле. - Это даже хорошо, разом решится и другая проблема.
  - Какая проблема, ты мне ничего не говорил?
  - Да это я так, вспомнил одного купца, - спохватился Григорий Аронович.
  Сарра Львовна, никогда не занимавшаяся никакими делами, кроме своего Благотворительного фонда, неожиданно развернула такую бурную деятельность, что Фальк только поражался, насколько она могла быть решительной и предприимчивой в ответственный момент. По разным каналам она выяснила, сколько могут стоить их оба дома, и где можно выгодно продать картины, антиквариат и драгоценности - не все, конечно, а только то, что они отберут для продажи.
  Из Полтавы наконец приехал Семен Борисович с известием, что Кешу положили на обследование в тюремный лазарет, которое продлится не меньше месяца, учитывая, что приближается Рождество. Лакерник остался в Полтаве и будет поддерживать с ними связь телеграфом. Он не доверяет Лобоцкому и говорит, что от него можно ожидать любого подвоха. Семен Борисович заплатил ему очередной гонорар в 600 рублей.
  Фальк сказал Семену о решении им всем вместе ехать в Америку. Семен покорно с этим согласился, обещал немедленно заняться продажей акций и выяснить все деловые отношения с дядей. Григорий Аронович посоветовал ему оставить в России всю его пивную торговлю и найти вместо себя человека, который под пристальным оком дяди будет управлять их общим бизнесом.
  - Дядя сам уже давно ничем не занимается, все передал мне.
  - Теперь пусть он поработает за вас двоих, или наймите управляющего. Так все делают. Зато у тебя останется постоянный доход. Время от времени ты сможешь приезжать в Екатеринослав и наводить ревизию.
  Семен и с этим покорно согласился. Вид сына в тюремной рубашке и с больным взглядом не выходил у него из головы. В душе он желал, чтобы Кеша оказался симулянтом, в противном случае жизнь для его мальчика теряла всякий смысл. Он вспомнил своего другого сына, полугодовалого малыша, пухленького и хорошенького, как его мать. Он его усыновил и дал ему свое отчество и фамилию - Сергей Семенович Рывкинд. Вскоре появится еще такой красавец и еще... Но не один из них не заменит для него Кешу, так же как новая женщина не заменит Лию, которую он любил и любит до сих пор, но она сама оттолкнула его от себя и сделала их семейную жизнь невыносимой.
  Семен Борисович хотел сказать Фальку, что ему придется вести в Америку и свою новую семью, но язык не повернулся говорить об этом в данной ситуации, и он решил подождать, пока окончательно все не прояснится.
  За два дня до Рождества обе семьи выставили на продажу свои дома и срочно опубликовали во всех газетах рекламные объявления о продаже ценных картин, антиквариата (у Фальков) и старинной мебели (у Рывкиндов). Так им посоветовал сделать Золотарев с учетом приближающихся праздников и обещал найти покупателей. Григорий Аронович также занялся поиском людей, которые смогли бы в короткий срок приобрести его мастерскую.
  На второй день каникул приехал из Киева Артем, срочно вызванный отцом в Екатеринослав. Артем теперь предпочитал каникулы проводить в Киеве со своей невестой и был недоволен, что ему пришлось ехать домой. Григорий Аронович сообщил ему об истории с Иннокентием и их намерении с Семеном Борисовичем уехать в Америку.
  - А моя женитьба? Я хочу остаться в России.
  Григорий Аронович на него так посмотрел, что Артем съежился и опустил голову.
  - Хорошо, оставайся, но после нашего отъезда будешь сам себя обеспечивать и платить за учебу и жилье. Наберешь учеников, как Николай Ильич. Что скажет в таком случае твоя невеста?
  Артем удрученно молчал. Наконец, он поднял голову, посмотрел отцу в глаза и обнял его.
  - Ты прав, папа, сейчас мы должны быть все вместе.
  До отъезда Фальк еще должен был закончить проект дома для Шаровского и найти подрядчика для строительства. В конце концов он понял, что без него никто этот проект не осуществит, и вернул расстроенному предпринимателю весь аванс, хотя работал над этим проектом с большим интересом и считал его почти завершенным.
  Они еще не сдвинулись с места, а деньги растекались как вода: на телеграммы адвокату, его гонорары, рекламные объявления, участие в торгах и на комиссионные различным посредникам - отдельным лицам и конторам, занимающимся продажей их недвижимости и вещей.
  Семен Борисович предложил Лии Львовне вернуться домой и отобрать вещи, которые она возьмет с собой. При виде комнаты сына и его фотографий Лия Львовна начала так рыдать, что с ней случился сердечный приступ, и пришлось срочно вызывать их общего с Фальками доктора Земскова. На следующий день ей стало лучше, и Семен Борисович отвез ее обратно к Фалькам. После этого Григорий Аронович окончательно убедился, что они с Саррой приняли правильное решение - ехать за границу всем вместе.
  
  
  ГЛАВА 3
  
  Наступило Рождество, и оставались считанные дни до Нового года. Елена Ивановна прислала еще два письма с настойчивым приглашением Лизе и Николаю приехать к ним на праздники. Лизе хотелось как можно скорей поехать в Ромны, но неудобно было оставлять в такую трудную минуту родных, поэтому они решили Новый год встретить в Екатеринославе, а затем поехать в Ромны.
  Это был самый грустный в семье Фальков Новый год. Артем уехал на несколько дней в Киев к своей невесте. Хотя о свадьбе уже не могло быть речи, он хотел объясниться с ней и ее родителями и уговорить ее потом приехать в Америку. Вид у него был несчастный, как у всякого влюбленного, вынужденного расстаться со своей невестой. Все его жалели и уверяли, что он там найдет еще лучшую партию. Одна только Анна молчала, так как она тоже оставляла в России свою любовь и никто другой, кроме Мстислава, ей там, в чужой Америке, был не нужен.
  Хуже всех приходилось Зинаиде. Она наотрез отказалась ехать в Америку. Григорий Аронович устроил ее в другую семью, но каково ей было после стольких лет жизни у Фальков привыкать к чужим людям? Все праздничные блюда и традиционные пироги с капустой и яблоками были смочены ее горькими слезами. Одно утешение, что здесь оставались Лиза и Николай, и они договорились с Лизой, что она будет навещать их каждое воскресенье.
  Степана Григорий Аронович тоже устроил в другой дом, но старший сын, узнав об отъезде Фальков, уговаривал отца оставить работу и переехать к нему.
  Праздничный стол, как всегда, был обильный и с шампанским. Тостов не произносили, желали одного: чтобы успешно решился вопрос с побегом Иннокентия и скорей его увидеть. Григорий Аронович посидел немного за столом и позвал Семена в кабинет играть в шахматы, откуда сразу по всему дому пошел запах крепких сигар.
  Сарра Львовна недовольно покачала головой: с его больным сердцем это категорически было противопоказано. Однако пусть они лучше находятся в кабинете, чем в пустой столовой, где, кроме стола и стульев, уже все было вывезено. Остальным она предложила перейти в гостиную. Там оставались кое-какие картины и папины любимые антикварные вещи. Елка на этот раз была непривычно маленькой и сиротливо пряталась в углу, вызывая своим видом еще большую грусть. Зато на рояле стояли зажженный подсвечник и ваза с белыми розами - Сарра Львовна не отступила от своих правил.
  - Лиза, поиграй что-нибудь, - предложила мать. - Помнишь, ты как-то играла чудесную музыку, я тебя еще просила повторить, не вспомнишь, какую?
  Лиза улыбнулась. Еще бы не помнить! Она тогда прибежала сюда взволнованная от стихотворения Тютчева, которое Николай написал для нее в книге Блока, и пальцы сами заиграли то, что потребовала в тот момент ее душа - концерт-фантазию Бетховена.
  - Мамочка, это был Бетховен.
  Лиза села за рояль. Пальцы, как и в прошлый раз, сами побежали по клавишам, и опять по всему дому полилась волшебная музыка. Однако радости в этот раз никто не испытывал. Тетя Лия и Зинаида начали вытирать слезы. Анна сидела мрачная и думала о Мстиславе. Сарра Львовна вся была в мыслях об отъезде и здоровье мужа, которое ее очень тревожило: он все время держался за сердце. Один только Николай не мог налюбоваться на свою Лизоньку. На ней было розовое платье, то самое, в котором она два года назад выступала на мамином благотворительном вечере. Щеки ее раскраснелись от выпитого шампанского, и это ей очень шло. Она играла, искоса посматривая на него, и многозначительно улыбалась, видя, что он не сводит с нее восхищенных глаз. Сколько времени они уже вместе, а сумасшедшие волны так и бегают между ними, вызывая желание сорваться с места и броситься в объятья друг другу. И еще эта музыка, которая будоражит душу и уносит в неведомую даль.
  В два часа ночи Сарра Львовна и тетушка собрались ложиться спать, Анна и Зинаида последовали за ними. Лиза подошла к кабинету отца, там было темно и тихо. Они с Николаем оделись и вышли, тихо прикрыв за собой входную дверь. Николай тут же обнял ее, и они стали целоваться, не замечая прохожих, которых в эту новогоднюю ночь было на улице полным полно. Кто-то созорничал и запустил в них снежком, и тут же раздался дружный хохот.
  - Я не дождусь, когда мы поедем в Ромны, - сказала Лиза, когда он выпустил ее из объятий. - Теперь у меня остаешься только ты и твоя семья. Вдруг я им не понравлюсь?
  - Такая красавица не может не понравиться, а уж братья все, как один, влюбятся. Я сам как будто только что тебя увидел и влюбился, вот что ты со мной делаешь. Ты - колдунья или великий маг?
  - Я твоя жена, и ты сам меня еще больше околдовал.
  Они вышли на Екатерининский проспект. Там все сияло от ярких гирлянд на домах и в витринах магазинов. Около гостиницы "Франция" электрическими кружевами были опутаны все деревья. На каждом углу веселые продавцы предлагали канитель, свистульки, леденцы на палочках и надувные шары. На бульваре мальчишки зажигали бенгальские огни и пускали из ракет фейерверки. В небе тут и там расцветали огромные букеты сверкающих звезд. Они долго горели и шипели, пока не растворялись в воздухе.
  Около входа в Городской сад была построена высокая горка с ледяной дорожкой. Взрослые и дети со смехом и визгом скатывались с нее на ногах, образуя внизу кучу малу.
  - Поедем? - предложил Николай.
  - Страшно, - поежилась Лиза, но покорно пошла за ним наверх.
  Они подождали, пока перед ними тронется с места парочка, и Николай, крепко прижав к себе Лизу, двинулся за ними. Лиза замерла, подчиняясь его крепким рукам. В самом низу парочка неожиданно упала. Николай ловко перепрыгнул через них, и, сделав еще несколько шагов, остановился, все также крепко держа Лизу в своих руках.
  - Ну и ну! - воскликнула она. - Как это тебе удалось устоять, я думала, мы сейчас упадем и переломаем все кости.
  - Разве мог я уронить такую драгоценность, - засмеялся довольный Николай. - Сам не знаю, как получилось. Знал, что нельзя упасть, и не упал. А теперь идем на Днепр. Там народ катается с обрыва на санках и картонках.
  - Нет, уж. Я достаточно натерпелась страху.
  - Не знал, что ты такая трусишка. Попросим у кого-нибудь санки. Ты не представляешь, как это здорово - кататься с горы в новогоднюю ночь.
  - Ну что с тобой делать, идем. Только на ногах я больше не поеду.
  - Поедешь, куда ты денешься.
  
  Второго января они выехали в Ромны. Задолго до этого, решив уже ехать к родителям, Лиза и Николай несколько дней ходили по магазинам, выбирая подарки. Лизе хотелось всем приобрести что-нибудь особенное, в результате она накупила столько коробок с одеждой, детскими играми, куклами, посудой, конфетами и пирожными, что их багаж составил 6 чемоданов. Кроме того, Григорий Аронович настоял, чтобы они перевезли в Ромны несколько картин и антикварных вещей, которые он не хотел продавать, а отправлять в Америку уже было невозможно: у них и так набиралось слишком много вещей. В это число попали почти все антикварные часы, скульптуры, статуэтки, настольные лампы, старинная серебряная посуда, принадлежавшая чуть ли не самому грузинскому царю Георгию XII. Все это было Зинаидой под руководством отца аккуратно упаковано в коробки из-под шляп и уложено в сундуки. До вокзала их везли три извозчика, и они боялись, что их заставят сдать такую массу вещей в багажный вагон. Но Фальк сам поехал с ними на вокзал и все уладил с проводником, который устроил Лизу и Николая в отдельное купе.
  В Ромнах было намного теплей, чем в Екатеринославе. Ночью прошел мокрый снег. Утром ударил небольшой морозец и опушил все деревья и кусты белым кружевом. Пока они ехали на извозчике (сзади ехали еще две подводы) к своей Новолозовской улице, Лиза извертелась по сторонам, любуясь фантазией природы. У нее было прекрасное настроение, и ей сразу понравился этот маленький провинциальный город с аккуратными белыми хатами, садами и скверами.
  - Посмотри, - восхищенно говорила она Николаю, когда они проезжали мимо какого-нибудь сквера, - какая красота, - и напевала из "Зимних грез" Чайковского.
  Как Николай и надеялся, Лиза понравилась Елене Ивановне: его любимая женушка умела показать себя с самой лучшей стороны. По вечерам они вместе музицировали, и Лиза с удовольствием пела мамины любимые арии и романсы. Лиза и для него предстала здесь совсем другой: веселой и раскрепощенной. Она возилась с маленькой Олеськой. Как девчонка, бегала наперегонки с его младшим братом Ваней и его друзьями, вела с мамой "светские" разговоры о музыке и искусстве и высказывала искренний интерес к увлечениям братьев: цветами и лошадьми.
  Гриша и Илья в ее присутствии краснели и теряли дар речи. Гриша принес ей из оранжереи огромный букет белых лилий. Лиза в благодарность поцеловала его в щеку, отчего бедный малый зарделся и выскочил из комнаты, как ошпаренный. Николай от души посмеивался над братьями. Он отдыхал в этой домашней обстановке, забыв обо всех невзгодах, обрушившихся на них в последнее время. Жаль, что не было отца. Илья Кузьмич не смог на эти дни вырваться из Минска, хотя ему тоже теперь не терпелось познакомиться с Лизой, о чем он написал им сюда, в Ромны, письмо. Николай был рад, что отец смирился с его женитьбой, и у них наладились прежние отношения.
  Праздники праздниками, но в доме как обычно было много дел, и каждый занимался своими обязанностями. Мама возилась в хлеву с животными и курами, Илья с утра до вечера пропадал в конюшне, там теперь из конюхов остался один Терентий, со вторым, Потапом, пришлось расстаться из-за отсутствия средств. Гриша расчищал в саду дорожки и укрывал еловыми лапами стволы саженцев от зайцев, повадившихся из сабуровского леса грызть по ночам кору.
  Николай колол дрова и относил их в дом и в летнюю кухню, куда мать поместила новорожденного теленка, подтапливая там по ночам печь. Работал он с удовольствием, так что вскоре вспотел и сбросил с себя овчинный полушубок.
  Лиза взялась ему помогать таскать дрова, но она только мешала своей суетливостью, и он отправил ее гулять с Олесей и Ваней на горку за их садом. К обеду он сел передохнуть на лавочку перед летней кухней, раскинул на спинке руки и долго смотрел в чистое безоблачное небо, наслаждаясь тишиной, изредка нарушаемой легким поскрипыванием снега под ногами мамы. Вот шаги удалились к сараю, вот снова повернули к летней кухне, вот заскрипели по дорожке к дому, хлопнула дверь. Снова хлопнула дверь, но шагов не слышно.
  Николай повернул голову и увидел на крыльце маму. Она улыбалась и, подняв к глазам руку от солнца, смотрела в сад. Там, по дорожке, в белой шубке и белом шерстяном платке, отодвигая ветви деревьев, шла Лиза и улыбалась ей в ответ. Николай вздрогнул, вспомнив свой не такой уж давний сон. На другой руке Лизы повисла уставшая Олеся. Он подошел к ним, взял Олесю на руки, довел их до дома.
  - Ваня там остался? - спросила Елена Ивановна, все так же улыбаясь и любуясь Лизой: уж больно хороша она была, раскрасневшись от прогулки и игры с детьми.
  - Он с горки катается.
  - Пора бы и обедать, - сказала Елена Ивановна.
  - Пойду, скажу за ним, - предложил Николай и, одержимый видениями из своего сна, поспешил в сад, который с детства знал наизусть: каждое дерево, каждый кустик, каждую грядку. Вначале шли черешни, вишни, яблони, груши, сливы; за ними - кизил, фундук, кусты смородины, малины, крыжовника, садовой ежевики. В конце сада Гриша вместо забора высадил кусты маклюры. Они разрослись и теперь плотной колючей стеной отгораживают сад от небольшой березовой рощи. За рощей идет проезжая дорога, а за ней - глубокий овраг, в котором зимой детвора устраивает катание на санках и лыжах. Это и называлось у них горкой.
  Николай открыл незаметную для постороннего глаза калитку, вошел в рощу, наполненную в этот час солнцем и щебетаньем птиц. Кругом - покой и умиротворенье, никакого намека на поваленные деревья и бурелом. Откуда они взялись в его сне?
  Он подошел к оврагу, усыпанному детворой: кто катался на санках, кто - на лыжах по отливающей серебром лыжне. Были здесь и крутые ледяные дорожки с колдобинами по всему пути, которые нужно перепрыгнуть и суметь устоять на ногах. На это был способен не каждый. В детстве они любили с братьями хвастаться друг перед другом и постоянно приходили домой с разбитыми носами.
  Николай посмотрел на самую длинную дорожку, обрывающуюся внизу крутым трамплином. "Эх, была, не была!" - стукнул он себя задорно по бедру и бросился вниз по дорожке, перепрыгивая через колдобины, сгибая, когда надо, колени и пружиня ноги. Вот и трамплин! Он подпрыгнул высоко вверх и опустился в глубокий снег, однако устоял на ногах. Он посмотрел назад.
  Вслед за ним по дорожке ехал Ваня, широко расставив руки и наклонившись вперед всем корпусом. "Сейчас упадет", - подумал Николай, и точно, на очередной колдобине брат споткнулся, упал лицом и рыбкой заскользил вниз. Николай бросился наверх, поймал его перед самым трамплином и крепко к себе прижал. Лицо у брата было ободрано в кровь, нос распух и стал фиолетового цвета, из глаз градом катились слезы.
  Николай набрал снегу и приложил к его носу.
  - Что же, Ванюша, мы скажем маме?
  - Пусти меня, я не маленький.
  Ваня вырвался у него из рук и отскочил в сторону. Николай снова взял его на руки и стал взбираться наверх.
  - Я умею, Миколка, честное слово умею, это я случайно упал, - шептал он ему горячо в ухо.
  - Конечно, случайно, и я так много раз падал.
  Наверху появились Гриша с Олесей и стали их звать на обед.
  - Миколка, - важно говорила маленькая сестренка, подражая Елене Ивановне, - что же вы не идете, мама и тетя Лиза вас ждут?
  Николай посадил Ваню на одно плечо, попросил Гришу подсадить Олесю на другое и, пошатываясь от тяжести, пошел к дому. Через несколько шагов он остановился.
  - Ну-ка, друзья, признавайтесь, тетя Лиза вам понравилась?
  - Понравилась, - дружно протянули Олеся и Ваня.
  - Она очень красивая, - смущенно добавил Гриша. - Я таких видел только на картинках.
  - Вот и славно. Значит, будете ее любить?
  - Бу-де-м!
  
  
  
  
  ГЛАВА 4
  
  Начальник Харьковского жандармского управления Попов не сразу приехал в Екатеринослав. Он решил сначала побывать в
  городах, где были крупные анархистские группы, и до Рождества посетил Курск, Кишинев, Белосток, Николаев и Одессу. Везде за анархистами было установлено тщательное наблюдение. Так как Виссарионов приказал всем начальникам охранных отделений пока никого не арестовывать, кроме, конечно, участников тяжелых преступлений и крупных "эксов", то анархисты чувствовали себя вольготно, устраивали митинги и собрания, распространяли листовки со своими заявлениями и экстремистскими призывами.
  В Одессе Попова ждала любопытная информация. В середине декабря сюда из Парижа приехала супружеская пара - Лемче Гринберг и Перли Нейдорф (впоследствии выяснилось, что это вымышленные имена Лемче (Леонида) Тетельмана и Элины Слувис). Они поселились в гостинице "Новая Италия", и вскоре их там навестил Борисов. После этого визита его след был утерян, а в самой гостинице больше из анархистов никто не появлялся. Попов велел тщательно вести за супружеской парой наблюдение и продолжать держать в поле зрения конспиративную квартиру, где Борисов обычно проживал в Одессе.
  После Рождества Попов отправился в Киев. Здесь начальник охранного отделения полковник Николай Николаевич Кулябко давно держал всю группу под контролем, получая исчерпывающую информацию от своего осведомителя Дмитрия Богрова. Богров был особенно ценен тем, что занимал в группе ведущую роль и находился в приятельских отношениях с самим руководителем Сандомирским. Попова удивило, что агент происходит из богатой еврейской семьи, жил в роскошном отцовском доме и почему-то сам вызвался сотрудничать с охранкой.
  Попов пожелал с ним встретиться лично. Агент произвел на него двоякое впечатление: с одной стороны, как будто охотно обо всем рассказывает, с другой - держится свысока и даже надменно. Взгляд у него был тяжелый, и, когда говорил, смотрел не на собеседника, а мимо него. Довольно презрительно отзывался о своих товарищах, возмущался, что, устраивая "эксы", большинство из них делят деньги между собой, а в группу отдают крохи. "Они мне все надоели, - говорил он скучным голосом, - я бы с удовольствием ушел от них, но не могу этого сделать, так как нужен Кулябко". Сам он тоже участвовал во многих "эксах", а в группе являлся казначеем, распределяя общественные деньги на покупку оружия и взрывчатые вещества.
  Кулябко не знал, что в киевской группе работает еще один осведомитель - Шубин, который связывается напрямую только с Поповым. Беседуя с Богровым, Петр Ксенофонтович понял, что тот много утаивает от своего начальника. Так, он скрыл от него, что в декабре в Киеве прошла конференция анархистов-коммуќнистов, которая приняла Резолюцию об объединении всех анархистских сил России и проведении в будущем такого же Всероссийского съезда. Делегаты поддержали идею Борисова о создании отряда и террористических действиях, а сам Богров высказал довольно странные мысли о необходимости обратить усилия террористов на крупных политических деятелей России. Борисов остался недоволен его выступлением, и, видимо, ему не доверяет.
  У Попова сложилось впечатление, что агент Кулябко мало что знает о боевом отряде и посвящен только в дела Тыша и Сандомирского. О Тыше Дмитрий отзывался как об очень энергичном и предприимчивом человеке, преданном Борисову.
  - Вы знаете, где сейчас находится Тыш? - небрежно спросил Петр Ксенофонтович, всем видом показывая, что сам это знает, но ему интересно выяснить осведомленность Дмитрия.
  Богров принял его игру и уверенно сказал:
  - В конце декабря выехал в Женеву, не сегодня-завтра должен возвратиться в Россию. На станции Казатин он прямо в поезде передает груз связным, сам выходит и оттуда на перекладных возвращается в Киев.
  Попов его сухо поблагодарил за информацию, вытащил из кармана 150 рублей и с удовлетворением отметил, что этот "барчук" охотно взял деньги и довольный вышел из кабинета. "Вот и пойми этих людей", - усмехнулся Попов. Он всегда пытался понять психологию человека, ставшего осведомителем. Одно дело, когда его вербует охранка или заставляет нужда, другое - когда добровольно приходит такой обеспеченный тип, как Богров.
  Иногда попадались просто удивительные люди: то ли авантюристы от природы, то ли любители необычных приключений, то ли всерьез увлекающиеся профессией сыщика. Таким был хорошо известный всем начальникам охранных отделений Украины Бенцион Моисеев-Мошков Долин, он же "Ленин, он же "Александров" и "Шарль". Этот человек всегда заранее чувствовал, когда могла наступить опасность его разоблачения и сам себя "сажал" на длительные сроки в тюрьму или мог напроситься в камеру на 1,5-2 месяца, чтобы выяснить у заключенных необходимые ему сведения. У него везде были свои люди, которые представляли ему за деньги любую информацию. Зато и гонорар он требовал в несколько раз больше, чем получали его коллеги. Аленский не годился ему даже в подметки.
  Что-то в Богрове ему не нравилось, и он посоветовал Кулябко быть с ним предельно осторожным.
  - Да я его, Петр Ксенофонтович, знаю уже несколько лет, - убеждал его Кулябко. - Игрок, любит шикарную жизнь, но это не мешает ему сотрудничать с нами. Мы много раз проверяли его информацию по другим каналам, все сходилось.
  - В таком случае, Николай Николаевич, вы лично несете ответственность за его информацию. По нашим сведениям, в Киев скоро прибудут Таратута и Абрам Гроссман. Вот когда от вас потребуется четкость действий, чтобы проследить, с кем они тут будут связаны, и вовремя всех арестовать. А Тыша нужно срочно брать. Богров сообщил, что он не сегодня-завтра встречается со связными в Казатине. Я пошлю туда телеграмму, чтобы его там задержали. Если не получится, придется вам его брать в Киеве.
  - Хорошо, постараемся.
  - А Дубинский как себя ведет?
  - В справке департамента он считается членом отряда Борисова и, по сведениям Богрова, должен вместе с местными анархистами подготовить почву для приезда Таратуты и Гроссмана. Он часто отсутствует в городе, возможно, выполняет задания Борисова.
  - Он человек опасный, ограбил в прошлом году завод Бродского и принимал участие в ограблении почты в Верхнеднепровске, есть похожее описание свидетелем его внешности. Давайте-ка одновременно с Тышем арестуем Дубинского и Сандомирского. Посмотрим, что предпримет Борисов. Кого он еще бросит на этот участок? Да, так и решим. Арестуйте этих двоих сегодня же в ночь. Буду ждать от вас сообщений.
  На следующий день он отбыл в Екатеринослав. Клингенбергер устроил в его честь в розовом зале Дворянского собрания обед с приглашением узкого круга людей. Александр Михайлович много говорил о Столыпине и Государственной Думе. Все хвалили Родзянко, который занял по отношению к правительству лояльную позицию и поддерживает премьер-министра.
  - Как ни говорите, - рассуждал губернатор, - а Столыпин все-таки сумел подавить революционное движение. Надеемся, 905-й год никогда не повторится.
  Слушая его речи, Богданович только усмехался про себя, вспоминая, как несколько дней назад Клингенбергер критиковал Столыпина и самого Богдановича за бездействие и несовершенство судебной системы.
  Но Попов был не из тех, кто поддавался лести и мог расслабиться от уделяемого ему внимания. За весь обед он ни разу не улыбнулся. Держался со всеми сухо, был немногословен и только под конец, поблагодарив за оказанный прием, сказал, что перед ними всеми стоит очень важная задача, возложенная премьер-министром, а в его лице государем, - ликвидировать обширную сеть террористов, и он рассчитывает на помощь всех тут присутствующих.
  Богданович пошел проводить его вниз, и Попов попросил его зайти к нему вечером в гостиницу с докладом.
  Попову выделили самый лучший номер в гостинице "Франция": с четырьмя комнатами, двумя ванными и туалетами, совершенная лишняя для него роскошь. Но он не стал заострять на этом внимание, выбрал для себя две комнаты: спальню и кабинет, а в остальные закрыл двери.
  К приходу Богдановича он заказал в ресторане легкий ужин и вино. Встретились, как старые друзья, однокурсники и коллеги, вспомнили университет, петербургскую жизнь, поговорили о детях. Попов сказал, что у него трое сыновей и пять внуков, но один сын еще не женат. Пошутили, что могли бы и породниться. Но, увы, дочь Ивана Петровича уже вышла замуж и живет в Париже.
  От разговора о детях незаметно перешли к делу, и Богданович обстоятельно доложил о положении дел с анархистами в Екатеринославе. Для наглядности он передал Попову список с фамилиями и адресами людей, входящих в группу наблюдения, и записи агентов в виде "Дневников": кто, где бывает, и кто, к кому ходит, на что Попов заметил, что надо и в других городах рекомендовать такие дневники. Однако Богданович пока затрудняется сказать, кто из этих людей непосредственно входит в боевой отряд, настолько они себя ведут осторожно. Даже "Ленин" пока не смог выяснить, кто в Екатеринославе является связным Борисова.
  - А сам "Ленин" не захотел войти в местную группу?
  - Нет. Сказал, что в ней есть люди, которые его знают и могут подозрительно отнестись к его появлению в городе.
  - Ему видней.
  Так как Богданович теперь был как бы его правой рукой, они обсудили общую картину по всем городам. Иван Петрович одобрил решение Попова арестовать Тыша. Таким образом, перекрывалась одна из главных жизненных артерий отряда - снабжение оружием. Куда трудней будет перекрыть другую артерию - финансовую, вынуждающую боевиков постоянно проводить крупные экспроприации. В связи с этим Богданович рассказал о недавнем крупном ограблении и убийстве землевладельца Дуплянского, которые тоже могут быть связаны с отрядом Борисова. По предварительной версии убийц было четверо. На месте обнаружено два трупа, и один из них, судя по оставшимся после пожара эмблемам на пуговицах и погонах шинели, - студент Киевского технологического института. Сделали запрос в Киев, но от Кулябко пока не пришел ответ.
  - Жаль, я об этом не знал, когда с ним встречался. Он слишком доверяет одному своему агенту и расслабился. Сыскной отдел у него работает плохо. Пошли завтра с утра ему телеграмму от моего имени, чтобы к вечеру был ответ по этому студенту, одновременно такую же телеграмму направь ректору института, - Петр Ксенофонтович задумался. - В других местах губернии были сообщения о раненых в день этого убийства?
  - Каждый день таких случаев бывает много. Но недавно, три недели спустя после ограбления, в полтавской больнице случайно выявили с огнестрельным ранением жителя Екатеринослава Иннокентия Рывкинда, ныне обучающегося в Киевском университете. Его лечил хирург Боков. Хирург утверждает, что пулю вынимал не он, а держал его в больнице, причем в инфекционном отделении, как психического больного. Вся история поступления туда Рывкинда выглядит весьма запутанной.
  - Рывкинд! Эта фамилия есть в списке киевской группы, однако ни Кулябко, ни его агент не сообщили мне о его длительном отсутствии в городе. Ты, несомненно, прав, он тоже связан с убийством Дуплянского. Его надо срочно доставить в Екатеринослав.
  - Его родные пригласили в Полтаву лучшего у нас адвоката Лакерника, и тот добился, чтобы ему провели психиатрическую экспертизу. Обе семьи почему-то срочно решили уехать в Америку и выставили дома на продажу.
  - Рассчитывают на его побег. Надо усилить охрану арестованного. Срочно сообщите об этом в полтавское управление и начальнику тюрьмы.
  - Кухарка Рывкиндов показала, что в начале ноября Иннокентий приезжал к родителям с двумя друзьями, прожили там недолго и уехали за границу. О друзьях его ничего не могла сказать, так как никого из них в лицо не запомнила и в студенческих эмблемах не разбирается. По времени их проживание там совпадает с ограблением.
  - Иосте сообщали?
  - Да. В Женеве появился анархист Арон Могилевский, тоже студент Киевского университета, только курсами старше, чем Рывкинд, очень необщительный.
  - Вот вам и четвертый участник убийства. Кулябко все проспал. Три или четыре человека исчезли из анархистской группы, а он об этом ничего не знает или не придал этому значения. Странно! Кто же был четвертый? А у вас анархисты исчезали?
  - Трудно сказать. Они же не сидят на месте. Самый активный из них - Наум Марголин, недавно уехал к семье в Америку.
  - Надо срочно узнать если не адрес, то хотя бы в каком городе в Америке живет его жена. Попробуем там его поискать. Но это отнимет слишком много времени.
  - Я уже отдал такое распоряжение, - сказал Иван Петрович, внешне оставаясь спокойным, но внутри страшно уязвленный тем, что Попов дает ему указания, которые он сам давно отдал своим подчиненным.
  Попов поднялся, давая понять, что разговор окончен.
  - Ты сейчас домой?
  - Домой. Уже одиннадцать.
  - А я пройдусь в управление, может быть, пришло сообщение о Тыше.
  - С завтрашнего дня к тебе будут приставлены пять человек.
  - Хорошо. А мы с тобой давай каждый день здесь собираться в это же время.
  Иван Петрович ушел. Попов посидел еще некоторое время за столом, раздумывая над тем, почему Кулябко не в курсе таких важных событий, как исчезновение из города трех или четырех анархистов, и что все-таки за гусь этот его агент Аленский. Он решил тут же, не откладывая в долгий ящик, написать запросы Кулябко, ректору технологического института, своему агенту Шубину и заведующему заграничной агентурой Гартингу, чтобы тот проверил по своим каналам Могилевского и Марголина, и только после этого отправился в управление. Туда уже успел заехать Богданович и предупредить всех дежуривших в эту ночь сотрудников о
  визите Попова. Когда подполковник приехал, все были на своих местах и держали наготове документы, которые ему могли понадобиться.
  Петр Ксенофонтович отдал письма для срочной передачи в Киев и Париж и взял телефонограммы из Киева и Казатина. Кулябко сообщал, что Сандомирского и Дубинского арестовали в съемных квартирах и препроводили в Лукьяновскую тюрьму. При обыске ни у того, ни у другого ничего не нашли. Оба были удивлены появлением полиции и держались вызывающе. На допросе заявили, что не знают никакого Борисова и первый раз слышат о боевом интернациональном отряде. Дубинскому пришлось подсунуть в карман пиджака листовку с Заявлением об образовании отряда и ограблении почты на станции Верхнеднепровск. Он впал в истерику, кричал, что его спровоцировали, и обещал дойти с жалобой на Кулябко до самого Николая II. "Сработали топорно, - усмехнулся Попов, - но зато у Кулябко теперь есть неопровержимые улики".
  Попов развернул вторую телеграмму. Начальник железнодорожного жандармского управления сообщал, что Тыша успешно взяли на станции Казатин вместе с двумя связными. Все трое этим же поездом отправлены в Киев.
  Арестовать Тыша оказалось несложно. Агенты встретили его на вокзале в Кишиневе, как указал Аленский, и расположились в соседнем купе. Не доезжая Казатина, он с частью груза прошел в соседний вагон. Там в тамбуре его ждали мужчина и женщина, они сели в поезд на предыдущей остановке. Наум отдал им два чемодана и вернулся обратно в свое купе. В Казатине поезд стоял 10 минут. Он видел из окна, как связные спокойно прошли по перрону и скрылись в здании вокзала. Раздался звонок об отправлении поезда, он подхватил оставшиеся два чемодана и быстро пошел к выходу. Из соседнего купе тут же выскочили два человека и последовали за ним. Наум понял: это ловушка. Он оставил чемоданы в тамбуре, быстро соскочил вниз и, расталкивая толпившихся около вагона людей, побежал в конец платформы. Навстречу ему бежали жандармы, схватили его и связали руки.
  В полицейском участке он увидел своих связных. Мужчина и женщина сидели в разных концах комнаты и, когда его ввели, посмотрели на него с полным равнодушием. Маленький, усатый фельдфебель быстро составил протокол ареста всех троих, и их отвели в тот же поезд, задержанный на 15 минут. И тут же полетела в Екатеринослав телеграмма об успешно проведенной операции.
  Это был первый удар по отряду Борисова. Сам Сергей с некоторых пор стал замечать, что за ним следят, поэтому постоянно менял адреса, о которых знали только Хана и Ита, а они в свою очередь получали их от третьей связной в Одессе: Эсфири Розенбаум, студентки Высших женских курсов. Лично с ней они не встречались, а находили записки в условленном месте в Александровском парке, недалеко от Александровской колонны.
  Вместо Тыша за доставку оружия стала отвечать Люся Янкелевич, девушка, которую порекомендовал Сергею сам Наум. В помощники ей он выделил еще пять человек. Они встречали ее в условленных местах и развозили груз по городам. Весь маршрут транспорта пришлось поменять. О нем знали только Борисов, Штокман и Люсины помощники. Сама Люся была связана с узким кругом людей из группы Рогдаева. В Киеве она теперь бывала редко, а в Екатеринославе всегда останавливалась у Пизовых.
  Тем временем в Екатеринославе полным ходом заработала лаборатория по производству бомб, и Ита теперь часто отвозила бомбы в Киев, где напрямую связывалась только с Андреем Кротовым. Кротов приехал сюда вместо Дубинского и Сандомирского подготовить базу для предстоящих здесь терактов. Намечалось многое: убить киевского генерал-губернатора Сухомлинова и начальника охранного отделения Кулябко, взорвать киевское охранное отделение, напасть на Лукьяновскую тюрьму и освободить Тыша, Сандомирского, Дубинского и других заключенных.
  Об Андрее никто из местных анархистов не знал, поэтому о поездках Иты не были в курсе ни Аленский, ни осведомитель Попова Шубин.
  
  Вскоре на помощь "Дяде" и Михаилу Минцу Борисов вызвал из Женевы в Екатеринослав Иосту. Здесь его как старого друга встретил Николай Рогдаев и поселил в двухкомнатной квартире на Грековской улице в доме Љ 8 Бруни, где Карлу Ивановичу и предстояло делать бомбы.
  С тоской смотрел он из своих окон на серые доходные дома Екатеринослава и вспоминал прогулки по набережной Женевского озера, Английский сад, мост через Рону, остров Руссо с застывшим навеки в кресле великим французским мыслителем и белых лебедей с изящными шеями.
  "Непыльная" работа кончилась раз и навсегда. Как предупредил его перед отъездом Гартинг, после раскрытия всей сети анархистов он будет арестован вместе со всеми и пробудет в тюрьме три месяца, чтобы не вызвать подозрений у своих бывших товарищей. После этого под видом перевода в другую тюрьму его освободят и отправят в Женеву или Париж, куда он пожелает. Там он распространит легенду о побеге из тюрьмы, отдохнет и снова вернется к своей работе.
  Однажды к нему пришла девушка, представившаяся Евой - молодая, очень симпатичная, интеллигентного типа барышня, из уст которой странно было слышать слова о бомбах и взрывчатых веществах. Она мило улыбалась, долго поправляла перед зеркалом пышные каштановые волосы и пудрила щеки, раскрасневшиеся от сильного ветра, как будто пришла на свидание к молодому человеку.
  По квартире поплыл тонкий запах духов, который Карл Иванович уже стал забывать, - так давно он не был с женщиной. Ева достала из сумки записную книжку, карандаш и, также мило улыбаясь, стала подробно расспрашивать его, что ему необходимо для оборудования лаборатории, причем видно было, что она сама во всем прекрасно разбирается. После разговора Карл Иванович предложил ей чай. Ева вежливо отказалась, взяла подмышку свою сумочку и, мило улыбнувшись на прощанье, обещала доставить все предметы по списку через неделю.
  В указанный срок два здоровых мужика втащили в его квартиру буфет, который он якобы заказывал в мастерской краснодеревщика Жилинского. В нем оказались коробки с пробирками, колбами, двумя примусами и пироксилином. Вечером пришла Ева, спросила, все ли ему привезли, что он просил, и обещала через четыре дня, в пятницу, зайти за готовыми бомбами.
  При одной мысли, что он должен будет без всякой практики, на основе только теоретических знаний производить опыты с пироксилином, Карлу Ивановичу становилось плохо. Он вытащил из чемодана схемы, которые штудировал в Женеве, и целый день снова их разбирал и производил в уме весь технологический процесс.
  На следующий день с утра взялся за дело, и к обеду готовая бомба лежала на столе. Вечером он поехал испытывать ее на городское кладбище. Зайдя в самую его глубину и трясясь от страха, так что готов был вот-вот потерять сознание и упасть на соседнюю могилу, он вытащил из корзины свое изделие и со всего размаха бросил его в маячивший впереди высокий памятник. Последовал оглушительный взрыв, и к небу взметнулись красные языки пламени. Где-то вдалеке, около ворот раздались свистки и крики сторожей кладбища.
  Иоста подождал еще несколько минут и стал осторожно пробираться к кустам, которые привели его к Ульяновской улице.
  Дальше дело пошло веселей, и в пятницу к приходу Евы были готовы четыре бомбы. Ева осталась довольна Карлом Ивановичем, поцеловала его в щеку и быстро ушла, попрощавшись до следующей пятницы. Так как она была в дорожном костюме, и бомбы укладывала в чемодан, Иоста решил, что она отправилась на вокзал и, борясь с нахлынувшими на него нежными чувствами к этому очаровательному созданию, доложил об этом Попову.
  Попов приставил к дому Карла Ивановича агента, но Ева больше у него не появлялась, а Рогдаев приказал ему самому отвозить бомбы к нему на квартиру. Иногда за ними приходили Софья Гутнер, Амсей Котляревский или его 17-летняя дочь Фейга. Эти трое, Рогдаев, его заместитель Войцеховский и были основным окружением Карла Ивановича - Сергей считал его нужным для отряда человеком и оберегал от чужих глаз. Однако Иосте вполне хватало общения с этими людьми, чтобы получать важную информацию и передавать ее Попову.
  Через некоторое время он стал отвозить свои бомбы в Шляховку, хозяину дома на Штольной 11 Самодурову. Так стало известно, где находится основная лаборатория отряда по производству бомб, их склад и типография. Карл Иванович считался человеком Борисова, поэтому при нем открыто говорили обо всех делах. Вскоре Карл Иванович представил Попову полный список всех анархистов Екатеринослава, отдельно выделив из него тех, кто входил в боевой отряд. Постепенно ему удалось узнать руководителей анархистских групп других городов и имя новой связной, которая занималась вместо Тыша транспортировкой оружия, - студентки из Киева Люси Янкелевич.
  Эти сведения подтвердили начальники охранных отделений из других городов. Попов был доволен. Информация поступала к нему непрерывным потоком.
  Начальнику одесского охранного отделения пришла "мудрая" мысль - открыть на Торговой улице кафе, владельцами которого были его осведомители братья Гринберг. Кафе стало центром для всех анархистов города и местом конспиративных явок. Ничего не подозревающие анархисты обсуждали вслух свои дела и передавали через братьев записки нужным людям. Этим же вечером все это становилось известно полиции. В поле ее зрения попали не только боевики во главе с Яковом Кучурой, но анархисты, входящие в группы, которые еще недавно возглавляли Кирилл Новомирский, Иуда Гроссман и Лазарь Гершуни.
  Гроссман и Гершуни сидели в тюрьме, а Кирилл Новомирский неожиданно прибыл в Одессу из-за границы и стал частым гостем в кафе. У него была благородная цель: объединить всех местных анархистов и отделить их от разного рода налетчиков и воров, прикрывающих свои деяния именем анархистов. Ему удалось провести общее собрание всех анархистских групп города и изложить выработанную еще в Женеве программу совместных действий против самодержавия, которая, естественно, была далека от террористических планов Борисова. Кирилл призвал всех товарищей отказаться не только от крупных терактов, но и от практики "мандатных писем" и мелких "эксов".
  На следующий день после собрания Новомирский вместе с группой наиболее активных анархистов оказались в тюрьме. Одесский военно-окружной суд осудил его на 8 лет каторги за "старые" грехи - принадлежность к "Южно-русской группе анархистов-синдикалистов" и отправил в Иркутск.
  Таким образом, по Киеву, Одессе и Екатеринославу у Попова была уже достаточно ясная картина. Меньше сведений было по Кишиневу, Калуге, Николаеву, Симферополю и Севастополю, но и они постепенно расширялись, благодаря агентам и... Эрделевскому. Константин, по поручению Борисова, проводил в этих городах организационную работу и, переезжая с места на место, встречался с руководителями групп, передавал им оружие и литературу, проводил беседы с людьми. И повсюду за ним неотступно следовали десятки филеров, раскрывая адреса анархистов и их конспиративные связи. Однако наружное наблюдение не давало таких зримых результатов, как внутреннее, а вводить в эти группы осведомителей уже не имело смысла: огромная работа приближалась к концу.
  Удалось раскрыть и Еву. Ею оказалась Эсфирь Финкельштейн - опытная революционерка, которая у агентов проходила под кличкой "Стуня". Ева вела себя крайне осторожно: дважды агенты ехали с ней из Екатеринослава до Одессы, но оба раза на привокзальной площади Ева бесследно исчезала.
  Такими же неуловимыми пока оставались Люся Янкелевич и все связные Борисова, а через них Попов надеялся выявить еще людей из отряда, особенно помощников Янкелевич за границей и в России. Люся оказалась не менее опытной подпольщицей, чем "Стуня". Временами Петру Ксенофонтовичу даже казалось, что это одно и то же лицо.
  
  Люся же в это время уехала за очередной партией транспорта и ... пропала. Борисов с нетерпением ждал ее возвращения,так как вместе с грузом Штокман обещал прислать крупную сумму денег. Эти деньги и оружие пойдут на теракты, намеченные на конец марта. Об этом пойдет речь на тайном совещании, которое состоится 27 января в Екатеринославе. Но без оружия и денег разговор пройдет впустую.
  Борисов нервничал, усиленно отгоняя мысль, что Люсю могли арестовать. Он послал Андрею в Париж две тревожные телеграммы, и оба раза пришел один и тот же ответ: "Роды скоро состоятся", что можно было расценивать двояко: то ли оружие еще не закуплено, то ли его только собираются отправить.
  Быстрый на принятие решений, Борисов, пока не появилась Люся, решил поехать в Севастополь и освободить из тюрьмы рыбака Грицко Трошкина, сидевшего там уже два с половиной года после устроенного ими побега "потемкинцев". В Севастополе его ждало печальное известие - месяц назад Грицко, не выдержав издевательств надзирателей, облил себя керосином и умер от ожогов. Когда надзиратели ворвались в камеру, он был мертв. Накануне он передал друзьям записку для Борисова: "Не думай обо мне плохо. Я верю в наше дело и буду всегда с вами".
  Ночь Борисов провел в мазанке Станислава Троепольского, руководителя местной анархистской группы. До самого утра они проговорили о делах отряда. Троепольский предлагал ограбить в Севастополе крупный коммерческий банк и скрыться из города на яхте. Сергей внимательно слушал его и изредка давал советы. Теперь он старался не подключать членов отряда к таким делам, полностью полагаясь на силы местных анархистов. "Если возьмете много денег, отдайте половину луганской группе и симферопольцам. У меня до них руки не доходят. И еще. Если яхту не достанете, разыщите в рыбацком поселке около Херсонеса Федора Омельченко, скажите, что от меня, и денег не пожалейте. Он вас отвезет куда угодно, даже в самый сильный шторм".
  Поспать ему так и не удалось. Незаметно наступил тихий, ясный рассвет. Из окна дома Троепольского хорошо было видно море и белое здание военно-морской тюрьмы, откуда им с Грицко и его товарищами удалось организовать побег "потемкинцев". Никто не верил в возможность такого дерзкого плана, а он осуществил его, потому что у него всегда получалось то, за что он брался. Только, похоже, последнее время удача перестала ему сопутствовать.
  В Одессу он вернулся на поезде, а оттуда кружным путем - где на дилижансе, а где на крестьянских санях добрался до Екатеринослава. Люся по-прежнему не появлялась, но на телеграфе его ждала телеграмма из Парижа: "Родился мальчик. Роды были трудные", из чего он сделал вывод, что Андрей не смог сразу отправить затребованный Борисовым груз и деньги, и теперь дело, наконец, сдвинулось с места.
  
  
  ГЛАВА 5
  
  Заграничные агенты усиленно искали Люсю в Вене, Черновицах, Мельницах и Подгородке. Однако Люся застряла в бессарабской деревне Окницы и тоже не могла понять, почему так долго нет груза. Если это провал, рассуждала она, то ей обязательно сообщили бы об этом, если есть другая причина, то тоже могли бы ее известить, а не заставлять томиться в неизвестности. Жила она в молдаванском доме без всяких удобств, по нужде ходила в ведро, которое сама выносила по вечерам, когда темнело, и можно было выйти погулять в сад.
  Хозяева с ней обращались бесцеремонно, хотя она платила большие деньги. Хозяин в отсутствие жены начинал к ней приставать, грозя выдать жандармам. Люся не могла понять: то ли он действительно ее домогается, то ли вытягивает деньги - каждый раз она давала ему красненькую, которую он вроде бы нехотя брал, но на следующий день опять принимался за свое. По ночам хозяева громко занимались любовью. Люсе казалось, что он нарочно, для нее, заставляет жену кричать и стонать на весь дом.
  Люсе было 20 лет. Для того чтобы выглядеть более солидно, она одевалась во все черное, связывала свои красивые каштановые волосы в тугой пучок на затылке, а голову повязывала цветастым платком, прикрывая им, как местные женщины, лоб и часть лица. Но даже в таком одеянии она оставалась привлекательной. Хозяйка ревновала к ней мужа, бесцеремонно заглядывала в ее комнату, отгороженную от залы занавеской, и тоже под разными предлогами вытягивала деньги. Кошелек Люси худел, а товара все не было.
  Несколько дней прошли спокойно: у соседей была свадьба, и хозяева целыми днями там пропадали, возвращаясь под утро. Выглядывая из-за занавески на улицу, Люся видела, как в первый день жених подъехал к воротам и выкупал невесту у родителей. Около дома собралось вся деревня. Хозяева выкатили на улицу жбаны с вином и с поклоном обносили каждого гостя черпаками. Жених, высокий, ладный парень в распахнутом настежь тулупе сбрасывал с телеги на расстеленное полотно подарки и деньги, а подружки невесты дружно кричали: "Мало! Мало!". Невесту Люся раньше видела в саду. Тоже высокая, красивая, девушка, под стать жениху. Наконец, невесту вывели из дома, жених усадил ее в сани, и они поехали в церковь.
  К вечеру вся деревня гудела: кто пел, кто отплясывал прямо на улице. Люся поздно вечером вышла в сад. Небо было чистое, все усыпано крупными, светящимися звездами. С непривычки из тепла легкий морозный воздух перехватил ей дыхание. Она немного подождала и снова так глубоко вздохнула, что озноб побежал по всему телу. Хорошо!
  Еще утром хозяйка рассказывала ей, что по традиции девушки обвязывают тряпочками дерево у дома невесты - глядишь, кому-то тоже повезет стать невестой. Выглянув из-за калитки, она увидела это дерево. Одна ветка касалась их забора. Люся вытащила свой носовой платок, оторвала большой кусок, чтобы счастья было больше, и привязала к ветке. Конечно, она не могла мечтать ни о каком замужестве, но ей очень хотелось, чтобы с ней рядом был Арон Могилевский, человек, которого она давно любила и, как ей казалось раньше, он тоже ее любил, но почему-то в последнее время сильно изменился.
  Люся вернулась в хату, легла на кровать и стала думать об Ароне. Арон был товарищем ее брата Якова по университету. Одно время он бывал у них дома - высокий, красивый, загадочный, в него нельзя было не влюбиться. Люся ему тоже нравилась. Они ходили с ним в кино и на каток, и каждая такая встреча кончалась долгими прогулками по улицам и поцелуями. На втором курсе Яков вошел в группу анархистов-коммунистов и сказал, что Арон тоже анархист, и это он посоветовал ему туда войти. Люся стала посещать с братом собрания и митинги группы. Арон туда не ходил, но
  одобрил ее решение, сказав, что там очень не хватает таких честных и порядочных людей, как Люся.
  Люся с интересом слушала споры товарищей о бесклассовом обществе и уничтожении государства. Арон на эти темы разговаривать не хотел, и однажды, разозлившись на ее настырность и невинный вопрос: "Разве это возможно?", указал пальцем на городового, спокойно прохаживающего по улице:
  - Конечно, возможно, надо только уничтожить всю эту тварь, вот этих полицейских, всех господ и аристократов, которые имеют все, а народ - ничего.
  Он сказал это с такой злостью и ненавистью, что на минуту ей показалось: перед ней стоит совсем чужой ей человек.
  Скоро Яков перешел к социал-революционерам. Теперь он подсмеивался над идеями анархистов и советовал Люсе последовать его примеру. Люся перестала рассказывать ему о группе. Да и в самой группе анархистов как-то меньше стали говорить на идейные темы, а больше - о терроре и "эксах". Арон часто где-то пропадал. Встречались они теперь редко. Он больше молчал, все время о чем-то думал и на ее предложения сходить в кино или на каток (снять запятую) всегда находил отговорки.
  Люся была уверена, что он участвует во всех ограблениях, о которых постоянно писали городские газеты. Сама группа анархистов собиралась редко. Вскоре в ней появились другие люди, которые стали говорить о больших серьезных делах и создании боевого отряда, в который, как она случайно узнала, Арон тоже входил. И когда однажды новый симпатичный товарищ, приехавший недавно из Женевы, Наум Тыш предложил помочь ему съездить в Бессарабию за чемоданами с листовками, она охотно согласилась. Затем она стала по его поручениям ездить за границу, а оттуда с грузом - по всем города Украины и юга России, была даже в Петербурге и Москве.
  Нынешняя поездка была по счету чуть ли не 30-й, и, если поначалу она чувствовала себя неуверенно, боялась слежки, провала, ареста, порой просто умирала от страха, то теперь в этом деле она была самым опытным связным, как часто хвалил ее Тыш. Она радовалась, что нужна отряду, Борисову, Тышу и занимается одной, общей с Ароном работой. Даже арест Наума ее не испугал.
  С Ароном они не виделась почти полгода. Месяц назад случайно встретились на улице в Женеве. Он привел ее к себе в гостиницу, предложил кофе и сендвичи, открыл бутылку вина. Ей хотелось ласки, близости, пожить у него несколько дней, но он сказал, что ночью уезжает из Женевы. Куда, зачем? На все вопросы отвечал уклончиво, говорили о каких-то пустяках, в основном она, а он только поддакивал, потягивал вино и скупо улыбался. Из гостиницы они вышли вместе. На прощанье она крепко прижалась к нему:
  - Арон, я тебя люблю. Поцелуй меня, как тогда, помнишь в Киеве?
  - Люсенька, это было так давно. Время сейчас не то, и мы - не те.
  - Почему же не те? Я любила тебя и люблю. А наши встречи тогда, обман?
  - Постарайся обо всем забыть.
  И ушел чужой, холодный, и даже не обернулся.
  Для собственного успокоения Люся объясняла его поведение возможным ответственным заданием, простила ему холод и отчужденность и помнила только ласковое "Люсенька", оставлявшее ей хоть какую-то каплю надежды.
  ... Ее воспоминания прервал хозяин, который откуда-то пришел и сразу направился к ней, даже не постучавшись.
  - Ну, гостьюшка, пора и честь знать, - весело сказал он, из чего Люся поняла, что пришел груз.
  - Изя приехал?
  - Приехал. Только вот жандармы тоже объявились, черт их побери, ходят по всем домам. Груз мы спрятали, а ты иди в хлев или полезай в подпол, туда они не сунутся.
  Это был не первый случай, когда прибывал груз, и в деревне сразу же появлялись жандармы. То ли у них хорошо работала своя агентура, то ли кто-то выдавал из своих анархистов или крестьян. Однажды Люся просидела два дня в хлеву, где хозяева специально держали ведра с гнилыми отходами, чтобы их запахом отпугивать жандармов. В подполе тоже сидеть было мало удовольствия, в углах шуршали мыши, и было очень холодно: впопыхах она не успела надеть теплую кофту.
  Ночью хозяева ее выпустили. Люся почувствовала, что заболевает: першило в горле и носу, поднялась температура, но она не показывала виду. Пришел извозчик, старый еврей Изя, который обычно перевозил груз и людей на последнем пути от границы до Окницы. Дальше, до станции Ларга ее повезет сам хозяин.
  - Изя! - бросилась Люся к старику, как к своему самому близкому человеку.
  - Заждалась дочка. Ну, ну, - извозчик ласково обнял девушку, увидев, что она вся дрожит и чуть не плачет. - Все будет хорошо.
  - Может быть, поедем сейчас? - спросил хозяин, которому не терпелось избавиться от опасной гостьи и ее груза.
  - Давайте, - кивнула головой Люся. Ей самой хотелось как можно скорей бежать из этого дома. Хозяин ушел готовить лошадей, сказав жене, чтобы они приходили через полчаса в условленное место.
  Люся надела шубу, валенки, повязала голову теплым шерстяным платком, так как дорога предстояла дальняя, и стоял небольшой мороз. С собой у нее всегда был саквояж со сменным бельем и обувью. Хозяйка на радостях принесла полную корзину еды.
  - Вроде бы все, - сказала Люся и обняла на прощанье Изю.
  - И чего заставляют девок заниматься таким делом? - проворчал старик, смахивая со щеки слезу. - Мужиков, что ли, не хватает?
  Хозяйка задами провела Люсю на окраину деревни. Там уже стояли сани с копной сена, в которой были спрятаны чемоданы. Две лошади нетерпеливо пряли ушами. Хозяин помог Люсе залезть в сани, прикрыл ее тулупом. Она нащупала рукой чемоданы, прислонилась к ним спиной и успокоилась. От радости у нее потекли слезы. Она быстро вытерла их уголком платка.
  Хозяин взмахнул хлыстом. Лошади фыркнули и рванули вперед, обдав хозяйку комьями грязного снега. Она быстро отскочила в сторону, а хозяин громко рассмеялся. Грубое животное! Слава богу, в дороге можно притвориться, что спишь, и не разговаривать с ним. Люся дремала, слушая, как он цокает языком и весело покрикивает на лошадей. Ночь и тишина. Изредка она открывала глаза и видела над собой звезды и бегущую сбоку луну. Временами луна скрывалась за вершинами деревьев, и тогда через ветки пробивался мягкий лимонно-зеленый свет, вызывающий в душе невыносимую тоску и отчаянье. Как избавиться от мучившего ее чувства к Арону?
  
  Не доезжая до Ларги, хозяин остановил лошадей, сбросил сено, снял с Люси тулуп и прикрыл им чемоданы. Начинало светать. Народу на привокзальной площади было мало. В дверях вокзала стоял знакомый жандарм, который регулярно получал от них постоянное жалованье. К саням подошел пожилой мужчина, всегда передававший ей билеты на поезд. Люся не знала даже его имени. На этот раз он вручил ей еще дамскую сумочку и шепнул на ухо: "Деньги". Через секунду он исчез.
  
  Хозяин взял чемоданы и понес их к поезду. Люся сунула ему на прощанье еще две сотни - сверх того, что уплатила перед отъездом в деревне, мало ли, может быть, скоро опять придется отсиживаться у него, и вошла в вагон. В купе, кроме нее, ехала молодая семья с двумя маленькими детьми. Люсе не понравилось, что занавеска на окне была сдвинута, и все купе хорошо просматривается снаружи, но дети намертво прилипли носами к стеклу.
  Раздался последний удар в колокол, поезд потихоньку тронулся.
  - Смотрите! Смотрите! - громко закричал один малыш, указывая пальцем в окно, - дядя опоздал.
  Люся невольно посмотрела в окно и увидела Арона, который специально выскочил на платформу в последний момент, и теперь, помогая себе руками, мчался к поезду. Со стороны это выглядело довольно смешно. Первым ее порывом было выйти в коридор и побежать в последний вагон, куда успел вскочить Арон. Она поднялась и тут же опустилась обратно: в целях конспирации ей нельзя было выходить даже в туалет, а о других вагонах и говорить нечего. Так она его больше и не видела. В дороге ее начало лихорадить, поднялся сильный жар - результат долгого сидения в холодном подполе.
  По дороге на разных станциях три чемодана забрали связные, и в Екатеринослав она приехала только с одним. На привокзальной площади взяла извозчика и вскоре уже поднималась по лестнице к Пизовым. В квартире было тепло и уютно. Софья и Евгения Соломоновна сразу стали хлопать около нее, уложили в кровать, и она тут же провалилась в глубокий сон.
  На следующий день днем в квартире появился Арон, взял чемодан, привезенный Люсей, и быстро ушел. Придя в себя через два дня и, узнав от Пизовых, что, пока она валялась в жару, к ним приходил Арон, она громко расплакалась.
  - Ты что, влюблена в него? - удивилась Софья. - Он твердый, как кремень, его ничем не прошибешь.
  - Он не такой, вы не знаете его, - всхлипывала Люся, как маленькая, - он, он...
  - Милая, - ласково обняла ее Евгения Соломоновна, - успокойся. Увидишь ты еще своего Арона, ведь он не зря приехал в Россию, что-то тут готовят с Борисовым. Спи, ты еще больна.
  Они подождали, пока Люся заснет, и вышли на кухню.
  - Кто бы мог подумать, - не могла успокоиться Софья, - что наша Люся влюблена и в кого, в Арона? Знаю ее уже год и хоть бы слово.
  - Да время вам уже всем подошло влюбляться и замуж выходить: и Люсе, и Хане, и Ольге, да и тебе, Софьюшка, - тяжело вздохнула Евгения Соломоновна. - Хана везде мотается, ребенок растет без нее, а Оля? С Сашей разошлась, заработала 17 лет каторги, ребенок тоже живет без отца и матери. Только Лиза одна оказалась умней вас всех, нашла мужа, да еще такого хорошего.
  - Мама, опять ты за свое!
  - Да страшно мне, дочка, страшно! Посмотри на Ольгу, никогда не улыбнется. Тень, а не человек.
  - Ничего подобного, просто она всегда в мыслях, думает.
  Софья строго посмотрела на мать.
  - Мама, ты что, уже идешь на попятный, а говорила, что согласна нам помогать?
  - Да разве я отказываюсь, только я беспокоюсь за вас, молодых, о себе-то я меньше всего думаю...
  В коридоре раздались четыре громких удара в дверь, затем еще два и спустя некоторое время еще три - условный знак для своих.
  - Я открою, - сказала Софья и поспешила в коридор.
  На пороге стояла Хана.
  - Соня, кто там? - крикнула из кухни Евгения Соломоновна. - Проходите в кухню.
  - Это Хана.
  - Будешь раздеваться?
  - Нет. Люся еще у вас?
  - У нее высокая температура, наверное, круп. Мама ее лечит.
  - Когда она поправится, передай ей приказ Борисова, срочно куда-нибудь скрыться и ни с кем из наших не общаться. В Киеве к ее матери приходила полиция, ее везде разыскивают. Недели через три пусть пришлет телеграмму в Одессу на адрес Эсфирь. И еще просьба к тебе. Внизу стоит Алеша Дашкевич. Борисов просил собрать в Шляховке все оружие, разбросанное по квартирам. Надо забрать у Петрушевского бомбы. Я не могу, мне еще надо выполнить несколько Сережиных поручений. Ты не сможешь пойти с Алешей?
  - Конечно, пойду. А далеко?
  - На Аптекарскую балку.
  - Мама, я ухожу, - крикнула Софья и стала быстро одеваться.
  - Куда ты на ночь глядя?
  - Скоро вернусь, сходим с Ханой в одно место. Люсе передай, что Борисов приказал ей срочно скрыться и ни с кем из наших не общаться, но сначала пусть выздоровеет.
  Хана проводила Дашкевича и Соню до трамвая, а сама пошла к гостинице "Франция", где на бульваре ее должна была ждать Лиза Фальк. Подруга уже была там. Лиза, только что бывшая на последней репетиции у Зильберштейнов, доложила, что все идет по плану, ключ от спальной комнаты у нее и будет лежать в соседнем холле под часами. Хана ее крепко расцеловала.
  - Ты сказала Борисову о Кеше?
  - Сказала. Завтра они все решат. Я пока буду в Екатеринославе, так что еще увидимся.
  Хана чмокнула ее в щеку и побежала к проезжавшему мимо извозчику.
  
  Соня и Алексей быстро доехали до Аптекарской балки. Петрушевского не было дома, его мать сказала, что он еще не приходил с работы. Им пришлось два часа гулять по улицам. Володя пришел только в 11, усталый, неразговорчивый. Две бомбы хранились в квартире. Еще две лежали в сарае, во дворе. Володя велел им подождать, взял большую сумку и спустился в сарай. Его мать, маленькая, сухонькая старушка с бледным лицом и потускневшими глазами, стала накрывать на стол. Алексей развлекал ее разговорами.
  Вдруг во дворе раздался сильный взрыв. Мать в испуге перекрестилась. Соня и Алексей быстро спустились вниз, осторожно приоткрыли входную дверь и увидели страшную картину: посредине двора корчился от боли Володя. Одна рука у него была оторвана и лежала в стороне. Из подъездов выскакивали люди. Соня и Алексей вышли во двор и быстро направились в сторону трамвая. Мимо них пробежали пристав и группа жандармов.
  Во дворе собралась толпа жильцов. Привели Володину мать. Увидев, что произошло с сыном, она разрыдалась и сообщила приставу, что только что к ее сыну приходили молодая женщина и мужчина. Жандармы побежали в квартиру. В ней никого не было. На вешалке осталась только фетровая шляпа, забытая впопыхах гостем. Пристав велел обыскать весь квартал, но время уже было упущено. В квартире нашли еще две бомбы, гектографические листовки по приготовлению бомб и чертежи к ним.
  Володю под охраной жандармов отправили в больницу.
  - Что будем делать? - спросила Соня, когда они, порядочно покружив по городу, убедились, что слежки нет, и поехали на извозчике к ее дому. - Надо известить Рогдаева.
  Алексей взглянул на часы:
  - Знаешь, сколько сейчас времени? Два часа ночи. Завтра он сам все узнает из газет.
  - Тебе далеко до дома. Может быть, переночуешь у нас, - предложила Соня.
  - Не беспокойся, договорюсь с этим извозчиком или найду другого.
  Извозчик отказался ехать, сославшись на то, что лошадь с утра не кормлена. Алексей проводил Софью до подъезда:
  - Жаль, что так получилось. Надо будет матери Петрушевского помочь деньгами, у нее, по-моему, никого нет, кроме Володи.
  - Хорошо, что ты подумал об этом. Только как это сделать? Там теперь жандармы будут караулить день и ночь.
  - Сделаем через товарищей по работе. Иди домой и ни о чем не думай.
  Алексей быстро зашагал в сторону Фабрики, где он жил в старой мазанке с матерью и тремя младшими сестрами. Он знал, что мама не ложится спать и ждет его возвращения. Соня тоже вспомнила о матери и пулей взлетела на свой четвертый этаж. Евгения Соломоновна тут же открыла дверь: она сидела в коридоре и прислушивалась к каждому звуку в подъезде.
  - Мама, почему ты не спишь? - ласково сказала Софья и крепко обняла ее. - Со мной ничего не может случиться.
  - Вы же с Ханой сказали, что скоро вернетесь, а сейчас уже глубокая ночь...
  - Прости, что заставила тебя волноваться, все в порядке, ложись спать.
  - А Люся-то ушла.
  - Как ушла? Куда? С температурой?
  - Я ей сказала о приказе Борисова, ну и она сразу заторопилась, сказала, что поедет к каким-то родным. Пожалела, что не видела Хану, ей надо было что-то передать Борисову.
  - Ах, Люсенька, Люсенька! Побоялась нас подвести, настоящий товарищ. Ты, мама, завтра, когда пойдешь на базар, купи пару каких-нибудь городских газет.
  - А что там?
  - Нужно мне.
  - Значит, опять, что-нибудь случилось. Вот после этого и не волнуйся...
  
  
  ГЛАВА 6
  
  Лиза сама не знала, зачем она уступила Лялиным родителям и согласилась петь на дне рождения подруги. Лялин отец, обучавшийся в детстве музыке, взялся сам ей аккомпанировать и попросил ее исполнить хотя бы десять еврейских песен из тех, что она знает. Два раза в неделю она ходила к нему на репетиции. Сейчас, в связи с предстоящим отъездом родителей, она кое-как занималась пением и музыкой, и ей казалось, что у нее получается очень плохо. Она злилась. Наум Давыдович ее успокаивал. Ляля и ее мама Ядвига Болеславовна, еще молодая и красивая женщина, совершенно забитая грубостью и деспотизмом своего мужа, восторженно хлопали в ладоши. Но после разговора с Ханой Лиза уже волновалась не столько о концерте, сколько о тайном совещании в доме промышленника.
  Пока все складывалось удачно. Ляля охотно дала ей 15 приглашений.
  - Володя знает о моем дне рождении?
  - Знает! Обещал прийти, - заверила Лиза подругу.
  Ее раздражало, что Ляля и Володя ведут себя непонятно как. Оба влюблены друг в друга, но встречаются редко и общаются в основном по телефону. Лиза наставляла подругу, чтобы она сама проявляла больше инициативы: приглашала Володю в кино или театр, встречала его у больницы, звонила в ординаторскую.
  Их общение в основном проходило по телефону и то под нажимом Лизы: сама бы Ляля на это никогда не отважилась. У нее был другой характер, и Володе это золотисто-рыжая девочка тем и нравилась, что была по-детски застенчива, бесхитростна и смотрела на мир восторженными глазами. Она представлялась ему нежным, хрупким цветком, впитывающим из окружающей среды все доброе и светлое, и нельзя было ее ни обидеть, ни причинить боль. В этом-то и была причина, почему Володя так странно себя вел. Он уже настроился окончательно в марте уехать в Петербург и, не имея ничего определенного в своем будущем, знал, что им придется скоро расстаться. Он сам страдал, но еще мучительней было сознавать, что из-за него страдает Ляля. И на ее 18-летие он согласился пойти только потому, что не хотел ей портить праздник.
  Ляля так доверяла подруге, что даже не задумалась, зачем ей понадобилось столько приглашений. Для большей надежности Лиза заранее взяла у нее ключ от спальни, а в качестве тайника присмотрела старинные часы в соседнем холле. Обо всем этом она и доложила Хане.
  Как назло, именно в эти дни у нее случилось неприятное событие: за всеми этими делами она не обратила внимания, что у нее уже значительно задерживались менструации. Стала считать, - примерно на неделю. У нее и раньше бывали задержки, но она сразу начинала делать горячие ванные, и все обходилось. "Я беременна", - с ужасом подумала она.
  На следующий день она проснулась раньше Николая. Он еще спал, положив руку на ее грудь. Она взяла эту руку и переместила на живот. От этого движения Николай проснулся и тут же все смекнул: "Ты беременна?" Он хотел ребенка и считал, что в последнем классе она вполне может родить, сдав экзамены экстерном, а летом поступить в консерваторию. У мужчин выходило все так просто, а каково ей появляться в гимназии с огромным животом. К этому она была еще не готова.
  - Да нет, - со вздохом сказала Лиза и повернулась к нему спиной. - Давай еще полчаса поспим.
  Он опять заснул, не убирая руки с ее живота.
  Она еле дождалась, когда он ушел, притащила в кухню большой таз, в котором обычно стирала свое нижнее белье, нагрела полное ведро горячей воды и налила ее в таз. Сидеть в нем было страшно неудобно, но она мужественно терпела, подливая все новые порции кипятка. Все ее тело в воде стало багровым. Однако в организме ничего не происходило. Она заплакала: до того все было мерзко, унизительно и больно. Нагрела второе ведро. Голова кружилась, сердце колотилось то ли от страха, что она с собой делает (она знала, что от этого бывают сильные кровотечения, и женщины иногда умирают), то ли от горячей воды. Она сделала небольшой перерыв и снова занялась этой изнурительной процедурой. За окном стемнело, а результатов никаких. Она сидела еще в тазу, когда Николай стал открывать ключом дверь. Она быстро вскочила, накинула пеньюар, но воду уже не успевала вылить и бросила туда кухонное полотенце.
  - Ты что, стираешь? - заглянул Николай в кухню.
  - Замачиваю белье на завтра.
  Он увидел ее мокрое от пота лицо, с тревогой прикоснулся губами ко лбу:
  - Ты не простудилась?
  - Это от горячей воды.
  Она схватила ведро с оставшейся водой и вдруг почувствовала резкую боль внизу живота.
  - Что с тобой? - испугался Николай, увидев, как она сморщилась от боли.
  Лиза ничего не ответила и бросилась в туалет. Боль была нестерпимой, она закусила губы и стала со всей силой тужиться: что-то происходило внутри нее. На минуту боль стихла, и Лиза почувствовала, что из нее хлынула кровь. Начались месячные. Она крикнула Николаю, чтобы он принес чистое полотенце.
  - Что случилось?
  - Женские дела, - сказала она, чтобы он знал причину ее недомогания. - Пойду, лягу.
  Он проводил ее до кровати, накрыл двумя одеялами, так как у нее был сильный озноб и, подождав, пока она уснет, пошел на кухню заниматься. Несколько раз он заходил в комнату, прислушивался к ее дыханию и трогал лоб - он был холодный, и успокоенный возвращался на кухню.
  На следующий день Лиза чувствовала себя лучше, только болело обожженное тело. В некоторых местах даже появились пузыри, и малейшее прикосновение к ним вызывало резкую боль. Когда Николай ушел, она сбегала в аптеку, купила мазь от ожогов и как следует ею намазалась. Менструации были обильные. Так у нее всегда бывало в первые два-три дня, а два остальных - только "мазалось".
  До Лялиного дня рождения оставались считанные дни. Вечером она пошла к Зильберштейнам. Они прогнали с Наумом Давыдовичем почти всю программу концерта. Зильберштейн был всем доволен, особенно, как она исполняла еврейские песни, и в знак благодарности поцеловал ей руку.
  Ляля пошла проводить ее до входной двери.
  - Ты Володе отдала приглашение? - спросила она
  - Конечно. Он сказал, что обязательно будет.
  - Приходите все пораньше.
  Володя в этот день с утра съездил в оранжерею Школы садоводства, купил два букета крупных алых роз и пришел к брату, чтобы идти всем вместе. Николай был на кухне. Лиза в комнате примеряла свои наряды, не зная на чем остановиться. Наконец, она решила надеть вечернее черное платье, которое Николай давно купил ей, но она еще ни разу его не надевала, предпочитая яркие цвета. Братья застыли от восторга, когда она вышла к ним в этом платье, с широким поясом на талии, с открытыми плечами и грудью и распущенными волосами.
  - А украшения? - еле выдохнул Николай.
  - Посмотрю на месте.
  Николай пошел в комнату, принес брошь-стрекозу известного московского мастера Сергея Агафонова, приобретенную им по случаю, и стал прикладывать ее к разным местам.
  - По-моему, хорошо и на вырезе, и с левой стороны, - он взглянул на Володю, ища у него поддержки, а тот, улыбаясь, смотрел на них, таких взволнованных и счастливых.
  Лиза увидела цветы:
  - Розы! Одни, как я понимаю, Ляле, другие - мне. Такие свежие, а аромат? - она засунула нос в самую гущу букета, - нежный-нежный.
  - Постой, - сказал Николай, - а что если перед началом концерта самую крупную розу вставить в волосы?
  - Неплохая идея, только не в волосы, а вместо броши на платье. Ну, не идет сюда эта брошь, не идет. - Лиза виновато посмотрела на расстроенное лицо Николая. - Ладно, возьму ее с собой и шкатулку с бижутерией, там будет видно. Пора ехать.
  Дом Зильберштейнов, один из самых богатых в Екатеринославе, сегодня выглядел особенно празднично. Во всех комнатах и на широкой лестнице, ведущей на второй этаж, ярко горели люстры. Повсюду стояли и висели цветы: на столах, в китайских напольных вазах и декоративных корзинах. На антресолях в столовой негромко играл оркестр.
  Лиза и ее спутники приехали раньше назначенного времени, но Ляля уже с нетерпением ждала их в вестибюле. В белом платье, расшитом на груди и юбке коричневым шелком и золотом, с бриллиантовым колье на шее (точно такое же лежало у Лизы в шкатулке), взрослой прической - она было необыкновенная хороша, и вся засветилась от счастья, когда увидела Володю.
  Она набросилась на Лизу, расцеловала ее и Николая, и в смущении остановилась перед Володей. На него смотрели восторженные и влюбленные глаза. Володя вручил ей цветы и поцеловал в щеку, отчего она стала такой же пунцовой, как розы. Лиза шепнула ей: "Возьми Володю под руку". Ляля осмелела, взяла его под руку, почувствовала его крепкое, сильное тело и невольно прижалась к нему.
  Музыканты в столовой заиграли громче. На площадке перед парадной лестницей появились Лялины родители. Ляля подвела к ним своих гостей. Наум Давыдович с любопытством рассматривал Николая, мужа красавицы Лизы. Парень симпатичный, но молодой и, как все студенты, бедный, ухмыльнулся он про себя. Если бы эта красавица не была близкой подругой Ляли и дочерью из богатой семьи, он положил бы к ее ногам весь мир.
  Наум Давыдович так размечтался, что не обратил внимания, как его собственная дочь повисла на руке другого Даниленко. Заметившая это жена, толкнула его в бок. Наум Давыдович ничего не понял, еще раз пожал молодым людям руки и поспешил навстречу другим гостям.
  Ляля повела их в гостиную. Большой зал утопал в цветах. Рояль, обычно стоявший у стены, был сдвинут в простенок между двумя большими окнами, и от него шли ряды с креслами и стульями. Лиза шепнула Ляле, чтобы она занялась братьями, взяла у Николая саквояж и направилась в Лялину спальню.
  До концерта оставался почти час. Она расчесала свои вьющиеся волосы, положила их на голые плечи. "Приколоть розу к платью или волосам - вульгарно, а брошь совсем не подходит". Она снова стала прикладывать злополучную брошь то туда, то сюда, и все-таки отложила ее в сторону. Лучше всего подходило папино колье с бриллиантами, но у Ляли на шее было точно такое же, а быть с кем-нибудь, даже лучшей подругой, в одинаковых вещах - совсем никуда не годилось.
  В шкатулке лежали длинные бусы из жемчуга, такой же широкий "ошейник" и браслет, которые неплохо подходят к черной одежде. И тут ей вспомнился висевший у них когда-то в столовой портрет (увы! уже проданный) девушки с жемчужным украшением на лбу. Лиза заплела косу, пропустила через нее жемчужную нить по все длине, ошейник уложила на лбу, закрепив его шпильками в волосах. Получилось очень оригинально: вид княжны или сказочной царевны.
  В комнате было мало стульев, но зато была широкая кровать. Лиза представила Борисова и его друзей, сидящих на атласном, розовом покрывале, и улыбнулась. Она закрыла дверь, прошла в соседний холл - там было пусто, и положила ключ в условленное место.
  В гостиной уже собралось много народу. Лизино появление вызвало шумное оживление: ее знали по выступлениям на городских благотворительных вечерах. Лиза заметно нервничала: и из-за концерта - она не ожидала, что будет столько народу, и из-за Борисова. Николай, Володя и Ляля сидели в середине зала. Ляля помахала ей рукой, Володя высоко поднял букет, мол, мы тут, с тобой. Николай выставил большой палец в знак одобрения ее украшений на лбу. Она им благодарно улыбнулась.
  Пришел слуга и доложил, что Наум Давыдович придет через 15 минут. Воспользовавшись этим, Лиза вышла из зала, прошла в холл и заглянула под часы - ключа не было. Это ее успокоило. Она вернулась в гостиную, села за рояль и заиграла "Элегию" Грига. Услышав звуки рояля, находившиеся в других местах гости поспешили в зал. Уже не было ни одного свободного места, и слуги приносили стулья из других комнат. Наконец пришел Зильберштейн, сказал ей, что она выглядит выше всяких похвал, и Лиза совсем повеселела.
  Концерт был большой. Сначала она исполнила арии из опер и популярные романсы, затем Наум Давыдович сыграл отрывок из увертюры к опере "Жидовка", и, наконец, дошла очередь до еврейских песен. Песни на идиш привели слушателей в неописуемый восторг: они громко хлопали, подпевали и требовали каждую повторить по два раза. Лиза устала и начала злиться. Николай и Володя это заметили, и Володя стал пробираться к ней с букетом роз. Это послужило сигналом для слуг, они понесли к ней заготовленные букеты и огромную корзину с цветами. Лиза вежливо кланялась. Наум Давыдович довольно улыбался, подозвал Лялю, расцеловал их обеих и пригласил всех в столовую.
  
  
  ГЛАВА 7
  
  Борисов узнал об аресте Петрушевского еще до совещания. Прямо с поезда он отправился на конспиративную квартиру, где его ждал Рогдаев, и тот показал ему сегодняшний выпуск "Приднепровского края" с подробным описанием взрыва в Аптекарской балке.
  - Вот досада, - поморщился Сергей, - и так людей не хватает. А если Володя в беспамятстве заговорит, нашему делу конец.
  - Не должен. Он крепкий орешек.
  - Как это могло произойти?
  - Да как угодно: споткнулся, или бомба сама взорвалась в сумке, она хранилась у него еще со времен Зубаря, это его детище. Тогда, если помнишь, бомбы часто взрывались в руках. Наша лаборатория работает по новой, немецкой технологии.
  - Людей для лаборатории нашли?
  - Вместе с "Дядей" и Мишей Минцом сейчас там трудятся 15 человек, плюс бомбы Иосты. К Карлу Ивановичу я приставил несколько толковых ребят для обучения и думаю отдать им эту квартиру, где мы с тобой сейчас находимся. Здесь же Иоста будет жить.
  - Все равно дело продвигается не так быстро, как хотелось бы. В будущем надо открыть такие лаборатории в Одессе, Харькове и Курске, чтобы отсюда не возить опасный груз и не подвергать опасности связных. Эсфирь (заменить) уверяет, что за ней постоянно следят филеры, и ей с каждым разом все трудней от них скрываться. Хана и Ита тоже говорят, что за ними все время кто-то ходит. Ита в Киеве как-то четыре раза пересаживалась на разных извозчиков, и за ней следовали то одна, то другая пролетка. Мне это не нравится. Я беспокоюсь за квартиру на Военной улице и Фальк. О ней знает считанное число людей. Если ее раскроют, считай провалено все дело.
  - Сережа, ты преувеличиваешь. На тебя подействовала история с Петрушевским, но в ней виноват только он сам.
  Борисов задумчиво покачал головой.
  - Нет, Коля. И ты будь осторожней. Провокаторов следовало ожидать в отряде, но не до такой степени, чтобы все связные попали под наблюдение... И с деньгами плохо. Нужны новые и новые "эксы", но не сейчас. Сначала осуществим то, что наметили на март.
  - У нас, считай, все готово. С Петрушевским, конечно, вышла досадная история, но это не отразится на всем остальном.
  - В Одессе меня беспокоит Тетельман. Все время твердит, что подобраться к Каульбарсу невозможно. Я хочу подключить к нему Могилевского, хотя у Арона и без того много дел. Будем сегодня об этом говорить. Там еще проявляет самодеятельность Розалия Тарло, хотела снять подвал во дворце барона и вела об этом с кем-то переговоры. У нее нервы на пределе, как бы сама не попыталась его застрелить, тогда сорвет все наши планы. А как дела с типографией?
  - Полный порядок. Войцеховский с ребятами взяли в яковлевской типографии "бостонку", шрифты, краски и бумагу. Толя Фомин и Лева Шкарин каждый день печатают по несколько сот прокламаций, а Элька Горелик и Бася Хозанова - знаешь их, две такие веселые подружки, разносят их по городу и предприятиям. Митинги сейчас не проводим, но ребята бывают на заводах, беседуют с людьми и тоже оставляют там листовки. Сочувствующих нам много. Войцеховский привлек в отряд еще 18 человек. Народ в основном тянется к нам и эсерам, все устали от разногласий у социал-демократов, хотят конкретных дел. Наши теракты будут весьма своевременны, и люди нас поддержат... Переодеваться будешь? Я достал тебе фрак и все остальное.
  Борисов прошел в ванную, побрился, надел белую накрахмаленную рубашку со стоячим воротником, белый жилет и белую бабочку. Из зеркала на него смотрел незнакомый человек: нарядный и представительный, из тех, кто сегодня будет в гостях у Зильберштейна - екатеринославского Рокфеллера. Сергей считал очень рискованным проводить тайное совещание в его доме, но Фальк заверила Хану, что все будет в порядке, она за это лично ручается.
  Все участники совещания были в таких же соответствующих случаю фраках и смокингах, приобрести которые Рогдаеву стоило немало денег. К дому они подъезжали в экипажах и спокойно проходили в него по приглашениям, переданным Лизой. Народу было так много, что здесь мог затесаться кто угодно. Борисов и Рогдаев даже подошли представиться Зильберштейну и его жене, выдав себя за петербургских журналистов, приехавших в Екатеринослав на передвижную выставку художников. Рогдаев - это была его затея, ради шутки, задал ему вопрос о его взглядах на современное искусство. Зильберштейн смутился от такого сложного вопроса, что-то невнятно пробормотал, но был польщен вниманием к нему столичной прессы.
  Лиза так хорошо описала весь дом, что они без труда нашли Лялину спальню, холл и каминные часы. Ключ лежал в условленном месте. Они оглянулись по сторонам и быстро вошли в комнату. Вскоре по одному стали подтягиваться и остальные: Таратута (в нарядном платье, с большим веером, которым она прикрывала свое лицо), Гроссман, Эрделевский, Гильченко, Войцеховский, Могилевский, Кротов, Троепольский, Кучура и Мирзоев.
  Обсуждение прошло быстро, так как план действий обсуждали по группам уже много раз. Оставалось уточнить последние детали. Арон согласился с предложением Борисова заняться вместе с Тетельманом подготовкой покушения на Каульбарса. Кроме того, одесские боевики должны организовать убийство начальника тюрьмы, начальника одесского охранного отделения, взорвать здание одесского суда во время заседания, когда там будут присутствовать все члены военно-полевого суда во главе с главным судьей, взорвать здание тюрьмы, освободить всех заключенных и обеспечить их оружием и бомбами. О степени готовности ко всем этим действиям доложил Яков Кучура. Он сказал, что крупное заседание в суде состоится 20 марта, и он предлагает начать все действия отряда в этот день.
  Приблизительно те же самые теракты с небольшими нюансами будут осуществлены в других городах. О подготовке к ним доложили Рогдаев - по Екатеринославу, Гильченко - по Калуге, Мирзоев - по Харькову, Троепольский - по Севастополю, Эрделевский - по остальным городам, добавив, что там предстоит еще много работы. Кротов тоже сказал, что в Киеве еще много дел, но они постараются успеть к указанному сроку, тем более, что туда приехали Таратута и Гроссман. Названное число - 20 марта всех устраивало.
  Что будет дальше, когда в руках большой массы людей окажется оружие, Борисов сказать не мог, да и не хотел заглядывать вперед. Сейчас было важно главное: осуществить первую часть плана. От нее будет зависеть и все остальное.
  Он раздал всем по крупной сумме денег и заверил, что до начала терактов из Женевы поступит еще оружие, а екатеринославская лаборатория за два оставшихся месяца обеспечит все группы нужным количеством бомб. Он еще раз напомнил о строгой конспирации и осторожности и посоветовал на данном этапе не вводить в отряд новых людей - ему везде мерещились провокаторы.
  На этом повестка совещания была исчерпана. Но тут Войцеховский, по просьбе Лизы, поднял вопрос об освобождении из полтавской тюрьмы Иннокентия и его лечащего врача. Борисов нахмурился: денег у него на это нет, да и лишний шум сейчас поднимать ни к чему.
  - Придется подождать, пока мы не проведем намеченные мероприятия, тогда сразу ими займемся.
  - Я попробую достать деньги, - предложил Арон.
  - Никакой самодеятельности, - сурово взглянул на него Борисов. - Полиция и так сейчас после истории с Петрушевским поднялась на уши. Даю слово, что в апреле мы Кешу освободим.
  - Он серьезно болен, - сказал Войцеховский. - Трошкин сжег себя, как бы Кеша не пошел по его пути.
  Упоминание о Грицко больно резануло Борисова, он это принял на свой счет, вскипел, но вовремя сдержался и проговорил твердым голосом:
  - Мне больше добавить нечего. Еще раз прошу тебя, Арон, никаких глупостей. А теперь потихоньку расходимся.
  Арон специально вышел из комнаты последним, положил ключ под часы и направился не к выходу, а в ту сторону, откуда доносились звуки рояля и Лизин голос, который он узнал бы из тысячи оперных голосов. В дверях гостиной плотной толпой стояли люди. Арон решительно продвинулся вперед и увидел у рояля Лизу - в черном платье, с глубоким, открытым вырезом и жемчужными нитями на лбу и в косе. Она пела еврейские песни, прижимая к груди обе руки. Свет от хрустальных люстр отражался в ее глазах и жемчуге, и от всего ее лица и фигуры исходило какое-то неземное сияние. Арон вспомнил икону в доме отца Александра: богиня, царица, женщина, из-за которой можно лишиться рассудка. Он и лишился его. Пора было уходить, но он не мог сдвинуться с места. Концерт окончился. Из середины зала к Лизе пробирался брат ее мужа с огромным букетом роз. Зильберштейн целовал ей руки. Этот музицирующий миллионер его возмутил: вздумал развлекать людей еврейскими песнями, а сам далек от своего народа и не знает, как живут и страдают его сородичи.
  Гости потянулись в столовую. Там уже в полную силу играл оркестр. Дальше оставаться было рискованно. Арон вышел в коридор, постоял в раздумье около лестницы и вместо того, чтобы спуститься вниз, повернул к холлу с часами и стал из-за угла выглядывать Лизу. Она появилась через 20 минут, взяла под часами ключ и прошла в спальню. Разум подсказывал ему, что лучше уйти, не видеть ее холодного равнодушия, но ничего с собой не мог поделать. Он толкнул дверь и вошел в комнату.
  
  Лиза еле дождалась окончания концерта и, сказав своим, что ей надо привести себя в порядок, поспешила к Лялиной спальне. Ключ уже лежал на месте. Лиза с облегчением вздохнула, быстро открыла дверь и внимательно осмотрела комнату: не было никаких следов пребывания в ней людей, только легкий запах папирос напоминал о том, что здесь находились мужчины. Она открыла форточку, прошла в туалетную комнату и села перед зеркалом, рассматривая свое уставшее лицо. Слишком много волнений пришлось на один день.
  В спальне хлопнула дверь, послышались шаги. Она решила, что это Ляля или Николай. Дверь в туалетную комнату резко отворилась, и она увидела в зеркале Арона - во фраке и белой бабочке. Лиза вскочила.
  - Арон! Я не знала, что вы в Екатеринославе. Вы были на совещании?
  - Я здесь уже три дня, видел, как вы ходили в этот дом на репетиции, а сегодня слушал ваше выступление... Вы очень хорошо пели... Помните, как тогда у Иннокентия?
  - Прошу вас, не надо. Лучше скажите, что решили об освобождении Кеши. Войцеховский поднимал об этом вопрос?
  - Поднимал, но у Борисова сейчас нет ни денег, ни других возможностей.
  - Значит, вам всем безразлично, что его ждет виселица.
  - А родные?
  - Коля нашел человека, который берется его освободить, но он запросил очень большие деньги. У нас таких пока нет.
  - Сколько?
  - 65 тысяч.
  - Что-то слишком много...
  - Это за двоих. Там же еще доктор Боков, который спрятал его в больнице, помните, брат моего мужа, Володя, написал ему записку.
  - Тогда я все сделал, как вам обещал. Моя совесть чиста.
  - Я вам благодарна.
  - Лиза! Лиза! - Арон взял обе ее руки и стал их по очереди жадно целовать. - Если бы Вы знали, как я вас люблю, постоянно думаю о вас. Не смотрите на меня таким уничтожающим взглядом, гнев делает вас еще прекрасней. - Он опустил ее руки и уверенно сказал. - Я достану деньги для Кеши, только Борисову и другим ничего не говорите. Получите их у Пизовых. А теперь позвольте на прощанье, хоть раз вас как следует поцеловать.
  Он на несколько секунд припал к ее губам, поцеловал ее глаза и волосы, еще раз с силой поцеловал в губы, больно прикусив верхнюю губу, и вышел из комнаты.
  Лиза тут же тщательно вымыла губы и лицо водой и побежала в спальню к окну. Лялина комната выходила в сад, но часть улицы, как раз с той самой стороны, где находился парадный вход и стояли экипажи гостей, хорошо просматривалась, и она видела, как Арон вышел из подъезда. К нему сразу подскочил швейцар. Арон дал ему денег, но не стал заказывать извозчика, пошел на бульвар и вскоре скрылся за деревьями.
  Лиза вернулась к зеркалу. "Неужели Арон сможет достать такую крупную сумму денег? - размышляла она, рассматривая предательски распухшую губу и накладывая на нее толстый слой пудры. - Нападет на кого-нибудь и ограбит. Для него это - пустяк".
  Она еще раз внимательно осмотрела себя в зеркале, свое красивое черное платье, так удачно купленное Николаем. С нежностью подумала о нем, и, чтобы сделать ему приятное, вытащила из шкатулки брошь и приколола ее на левую сторону.
  Дома Николай вдруг спросил Лизу:
  - А что Арон делал у Ляли, я его видел среди гостей?
  - Не спрашивай меня ни о чем. Он обещал достать денег для Кеши.
  - Я бы предпочел обойтись без него.
  - Как? Папа и дядя Семен не могут достать такую сумму. У папы еще какие-то денежные неприятности.
  - А что же твой Борисов?
  - У него сейчас нет денег. Ты о Петрушевском слышал?
  - Да, кто-то за обедом рассказывал. Жаль парня, я его знаю по нашей организации. Там были еще двое сообщников: мужчина и женщина.
  - Что ты на меня так смотришь? Я вчера целый день была у Ляли, мы с ее отцом прогоняли весь концерт.
  - Арон так быстро юркнул в сторону от меня, как будто испугался.
  Николай посмотрел на ее распухшую губу, но ничего не сказал. Как он в этом был похож на папу - все понять и промолчать. Лиза подошла к нему и с благодарностью поцеловала его.
  - Арон обещал быстро достать деньги, и это главное. Других вариантов у нас все равно нет.
  
  Выйдя из дома Зильберштейнов в сильном душевном волнении, Арон направился к бульвару и быстро зашагал по аллее, никого и ничего вокруг не замечая. Он злился на Лизу, злился на себя, что, поддавшись своему чувству, унизился перед ней и, что уж совсем не надо было делать, - обещал ей достать денег. Теперь она их будет ждать, ходить к Пизовым, волноваться.
  Около центральной клумбы он постоял в раздумье и свернул в городской парк. Здесь было много народу, на скамейках сидели влюбленные парочки, гуляли няни с детьми. Он углубился в боковую аллею, сел на скамейку и закурил. Быстрая ходьба и свежий воздух успокоили его. К нему вернулось привычное самообладание. Конечно, Борисов прав, не следует рисковать перед проведением намеченных терактов. С другой стороны, мало ли в Екатеринославе и его окрестностях каждый день происходит убийств и ограблений, которые совершают кто угодно: эсеры, эсдеки (эти теперь тоже поумнели и проводят "эксы"), просто бандиты. Деньги всем нужны. Но что можно предпринять за считанные дни? Он решил поехать к Войцеховскому.
  С тех пор, как он стал работать с Борисовом, ему приходилось часто бывать в Екатеринославе, и теперь он знал здесь многие адреса и улицы. Сергей удивился его приходу. Арон, не вдаваясь в подробности, сказал, что приехал к нему за советом, где можно без всякой подготовки срочно достать крупную сумму денег.
  Войцеховский задумался.
  - Осенью мы с Рогдаевым прорабатывали один вариант с артельщиком из Бердянска. Второго числа каждого месяца он приезжает в Екатеринослав сдавать в Международный банк крупные суммы денег. Мы его уже грабили два года назад. Думаю, самый подходящий объект.
  - А осенью почему не ограбили?
  - Тогда наши ребята подорвали на переезде около Синельникова почтовый вагон, взяли 105 тысяч рублей, а артельщика оставили на другой раз. Сейчас его охраняют четыре человека. Вот скажи мне, Арон, о чем думает полиция? Сколько этих артельщиков и грабили, и убивали, а полиция никак не может понять, что дело не в количестве охранников, а в самой элементарной веще: артельщик должен выходить из вагона не первым, когда на платформе полно народу, а последним. И сами вагоны надо каждый раз менять. Казалось, чего проще! Нет, они по-прежнему предпочитают ездить в головном вагоне и выходить вместе с толпой, где охранники не могут воспользоваться оружием.
  - Если бы полиция была такой умной, мы бы с тобой сейчас не рассуждали, где достать деньги.
  - Серьезно, Арон. Я бы еще на их месте направлял к вагону дополнительную группу людей.
  - Не морочь мне голову. Дело опасное, и может сложиться непредвиденная ситуация. Вон как с Дуплянским получилось.
  - А Борисов? Он же ясно сказал, никаких сейчас "эксов".
  - Сказал, но, пойми, это очень важно для меня и одного человека. До 2 февраля еще пять дней. В какое время приходит поезд из Бердянска?
  - В 11 часов.
  - Расписание не могло поменяться?
  - Нет. Оно меняется к лету. Время еще есть, я съезжу на вокзал, проверю.
  - Тогда решено: артельщик. Я в эти дни буду неотлучно находиться в конспиративной квартире на Юрьевской, если что-то изменится, дашь мне знать, а так, встречаемся 2-го в половине одиннадцатого около касс.
  Арон еле дождался этого дня и приехал на вокзал намного раньше условленного времени. Сергей уже стоял около касс и держал в руках большой саквояж. Договорились, как действовать, и разошлись. Арон прошел в зал ожидания третьего класса, сел на лавку около окна и уткнулся в газету, наблюдая краем глаза, что происходит на перроне. Народу там пока было немного. Встречающие, мужчины и женщины, стояли группами и поодиночке. Выстроились в длинный ряд носильщики. Два раза туда и обратно прошли трое жандармов, рассеянно смотря по сторонам.
  Он перевел взгляд на сидящую в зале публику, не было ли тут филеров, которых он давно научился различать по одежде и особому выражению шныряющих повсюду глаз. Два типа показались ему подозрительными. Они также держали в руках газеты и, похоже, изучали из-за них публику. Он встал, подошел к буфету и заказал рюмку коньяка. Типы никак на это не отреагировали.
  Раздалось несколько коротких гудков, известивших о том, что ожидаемый поезд вышел с соседней станции. Филеры встали. "А вдруг они здесь, чтобы охранять артельщика? - подумал Арон. - Войцеховский накаркал".
  Появился Сергей и направился к перрону. Арон пошел следом за ним и тут к своему ужасу увидел знакомого анархиста из Киева Сашу Шубина. Тот тоже заметил Арона, радостно заулыбался и подошел поздороваться. Оказалось, что он приехал в Екатеринослав на свадьбу сестры (убрать запятую) и встречал из Бердянска другую сестру, ехавшую сюда по тому же торжественному случаю.
  Шубин не обманывал. Он, действительно, приехал на свадьбу сестры и сейчас серьезно призадумался, что тут на вокзале делает исчезнувший из Киева три месяца назад Могилевский и как об этом срочно сообщить Попову.
  Пыхтя и пуская пар и черные клубы дыма, подошел поезд. Шубин поспешил к своему вагону, а Арон и Сергей остановились недалеко от выхода из головного вагона. Первыми из него вышли два жандарма и заняли позицию около ступенек. Следом за ними, внимательно глядя себе под ноги, спускался артельщик с черным надутым портфелем, два других жандарма маячили в тамбуре.
  Сергей кивнул Арону, вынул из кармана браунинг и направил его на одного из жандармов. В ту же секунду Арон схватил стоявшую рядом с ним женщину и, прикрываясь ею, как щитом, выхватил у артельщика портфель и быстро скрылся в толпе прибывших пассажиров. Сергей был уже там, схватил портфель, сунул его в саквояж и направился не к вокзалу, откуда бежали на свисток жандармы, а в обратную сторону, вскочил в первый попавшийся вагон, вылез с другой стороны на соседний путь и побежал к стоявшим невдалеке каменным зданиям. Через некоторое время он уже ехал на извозчике к Пизовым.
  Арон, увидев, что Сергей повернул в обратную от здания вокзала сторону, сделал то же самое. В одном из вагонов носильщики еще продолжали выгружать вещи. Он вошел вместе с ними в вагон, быстро прошел в другой конец коридора и дернул ручку туалета. Дверь оказалась открытой. За свою жизнь ему не раз приходилось вылезать из окна туалета, но здесь окно выходило на сторону перрона. Придется ждать, когда поезд отправится в тупик. Он закрыл дверь на защелку, опустился на грязный пол и согнулся, чтобы его не было видно снаружи.
  На перроне слышался топот ног и громкие голоса. Один раз кто-то сильно дернул ручку туалета, постоял в раздумье, снова дернул и, судя по шагам, пошел в соседний вагон. Время тянулось бесконечно медленно. Голоса затихли, даже проводники куда-то исчезли. Наконец, раздался свисток дежурного по станции, и поезд двинулся с места. Арон поднял голову. За окном поплыло красивое здание вокзала, железнодорожные мастерские и бесконечные ряды пакгаузов.
  Не доезжая станции "Пост-Амур", поезд остановился. Арон осторожно вышел из своего убежища, прошел в тамбур и открыл дверь. Впереди стрелочница с силой тащила на себя переводной башмак. Арон спрыгнул на землю, пролез под вагоном на другую сторону и стал спускаться вниз к жидкой полосе деревьев.
  В девять часов вечера он был у Войцеховского. Тот уже решил, что Арона схватили жандармы. Сергей бросился его обнимать.
  - Ты есть будешь? - спросил он, не зная от радости, как ему угодить.
  - Только что-нибудь на скорую руку. Мне надо опять на вокзал. Сколько же там было денег?
  - 80 тысяч. Вот это улов.
  - Пизовы удивились?
  - Еще бы! Соня расстроена историей с Петрушевским. Она была у него дома вместе с Дашкевичем и видела Володю после взрыва.
  - Неужели, кроме этой учительницы, некого было больше к нему послать?
  - Ты напрасно так о Соне, она берется за любую работу, но согласись, видеть, как твоему близкому товарищу оторвало руку, не очень приятно.
  - Извини, я не хотел ее обидеть.
  - Люся Янкелевич тоже хрупкое существо, а выполняет самую трудную работу. Сейчас тоже у Пизовых, свалилась с высокой температурой.
  - Люся в Екатеринославе и у Пизовых? - переспросил Арон, не слушая его, и в глазах его вспыхнул огонек. - Не знал... Я там был на днях. Впрочем, сейчас не до этого. У тебя найдется что-нибудь из маскировки?
  - Есть, конечно, есть, - обрадовался Сергей, что может хоть что-то полезное сделать для Арона.
  Он отодвинул кровать, приподнял половицу и вытащил коробку с целым набором усов, бород разных размеров и цветов и париками. Арон подобрал под цвет своих волос усы, короткую бородку и, выпив на ходу чай с бутербродами, занялся своим лицом. Свое шикарное заграничное пальто и шляпу он оставил у Сергея, взяв взамен его старое пальто и котелок.
  - Вот еще что, Сергей. Тебе придется сходить на Юрьевскую к Перепелицыной. Там остался чемодан с оружием, который я должен отвезти в Одессу. Предупреди хозяйку, что я вернусь за ним через две недели. Если почувствует опасность, пусть от него избавится.
  - Борисов будет недоволен.
  - Я сам собой, Серега, недоволен. Но бывают такие обстоятельства, что не поддаются никакому разуму.
  В здании вокзала его привлекла вывеска "Почта". Мелькнула мысль: послать Лизе телеграмму. Он вошел в пустое помещение, взял в окошке бланк и долго раздумывал, что написать, чтобы не вызвать подозрений у полиции, которая наверняка просматривает всю их корреспонденцию, раз Николай состоит под надзором. Хотелось досадить и Николаю, и не только за то что, что он был мужем Лизы. Арон до сих пор помнил унизительный разговор с ним в ту ночь, когда был тяжело ранен Иннокентий.
  В голову шли одни тривиальные фразы: "Я вас люблю" или "Я без вас не могу". Наконец, он аккуратно вывел: "Я у ваших ног" и отдал бланк в окно. Сидевшая там пожилая женщина пробежала текст.
  - А подпись?
  - Подписи не надо, - сказал Арон, и женщина понимающе улыбнулась.
  
  
  ГЛАВА 8
  
  В тот момент, когда Арон и Сергей успели сообразить и повернуть в другую сторону платформы, жандармы остановили толпу пассажиров и внимательно осматривали каждого человека. Находившийся недалеко от места происшествия Шубин сразу понял, в чем дело, подбежал к высокому, худому, как жердь, поручику и стал ему торопливо объяснять, что видел грабителей в лицо и одного из них лично знает. Поручик принял его за сообщника бандитов, решившего отвлечь их внимание, и приказал Шубина арестовать. Вместе с ним в участок доставили еще 20 подозрительных людей. Половину из них к вечеру отпустили, а остальных, в том числе Шубина, отправили в тюрьму. Боясь себя раскрыть, он больше не настаивал на том, что знает одного из грабителей, назвал для протокола другую фамилию и ждал случая, чтобы передать шифрованное письмо Попову.
  Богданович внимательно ознакомился со списком подозреваемых в ограблении, не нашел в нем ни одной знакомой фамилии, но доложил подробно обо всем Попову. Тот на всякий случай приказал разослать копии списка по другим городам.
  В настоящий момент их обоих больше интересовала информация, полученная с большим опозданием от Иосты, что на днях, в доме крупного промышленника Зильберштейна во время торжеств, связанных с 18-летием его дочери, состоялась встреча анархистов, среди которых были Борисов, Таратута, Гроссман, Рогдаев и другие известные лица. А когда они узнали, что там, на концерте выступала подруга Ляли анархистка Лиза Фальк, они уже не сомневались, откуда тянулись ниточки. Решено было, что Богданович съездит туда один переговорить с промышленником.
  Зильберштейн был не менее уважаемым в городе человеком, чем Фальк, поэтому Богданович тоже приехал к нему с неофициальным визитом и, отказавшись от кофе и коньяка, сказал, что у него есть к нему очень важное дело. Тот провел его в свой кабинет и смотрел на главного жандарма с явным интересом, ожидая услышать что-нибудь полезное для себя. Однако, узнав в чем дело, он побагровел от злости.
  - Этого не может быть, - воскликнул он и ударил кулаком по столу, - самая настоящая клевета и прошу вас, полковник, немедленно отдать под суд всех, кто распространяет такие нелепые слухи.
  - Я уверяю вас, Наум Давыдович, что у нас точные сведения, тем более известная вам Елизавета Фальк давно состоит под наблюдением полиции и встречается с людьми, сбежавшими из тюрем и каторги.
  - Никогда в это не поверю. Я знаю Лизу с детских лет, они с Лялей неразлучны. Так что, прикажете, и мою дочь считать анархисткой?
  Богдановичу надоел этот бесцельный разговор.
  - Мое дело вас предупредить. В следующий раз мы вынуждены будем в вашем доме произвести обыск и допросить всех ваших домочадцев, они-то знают, как преступники оказались в числе приглашенных гостей.
  Зильберштейн громко засопел, раздувая ноздри, и чуть не запустил в полковника мраморной пепельницей, но вовремя сдержался. Богданович встал. Наум Давыдович вызвал слугу и попросил проводить полковника в прихожую, даже не пожав ему на прощанье руку. Только закрылась за ним парадная дверь, как на весь дом раздался грозный рык: "Ляля, ко мне!"
  Ляля и жена Зильберштейна выскочили из своих комнат на втором этаже и, спускаясь по лестнице, увидели бегающего перед своим кабинетом Зильберштейна.
  - Кого ты назвала к себе в гости, - набросился отец на ничего не понимающую дочь, - каких-то преступников и грабителей?
  - Папа, да что случилось, кто у тебя был? - растерялась Ляля: она никогда не видела отца в таком возбужденном состоянии, хотя он часто бывал не в духе, и тогда все в доме старались от него держаться подальше. В гневе он был похож на разъяренного быка.
  - Кто, кто у тебя был на дне рождения из твоих друзей, вспоминай? - тряс он ее за плечи.
  - Лиза, ее муж Николай, брат Николая доктор Даниленко и девочки из класса, вот и все, остальные - наши родственники и ваши с мамой знакомые.
  - Блюстители порядка, до чего дошли, в каждом теперь готовы видеть бандитов, - уже несколько смягчившись, пробормотал Зильберштейн. - Что вы обе застыли? У меня был полковник Богданович и сказал, что среди наших гостей были какие-то анархисты.
  - Действительно, - пробормотала Ляля, - совсем спятили.
  - Ты что, Лялька, влюблена в этого доктора? - вдруг грубо спросил отец.
  Ляля покраснела.
  - Влюблена. Вижу по глазам. С этого дня прекрати с ним общаться. Он тебе не пара, и нечего на него время тратить. Узнаю, что с ним встречаешься, не буду либеральничать, как Фальк, плохо будет и тебе, и ему. Сдашь экзамены и сразу замуж, все глупости мигом вылетят из головы.
  - Я хочу учиться дальше, поступить на медицинский факультет...
  - Это твой врач тебя надоумил? Смотреть на голых мужиков и баб... Я тебе уже нашел хорошую партию, сына Исаака Мартьяновича Хазина, Артура. Он как раз оканчивает свою учебу в Дерпте и возвращается в Екатеринослав помогать отцу. Тогда мы сможем объединить наши предприятия в одно общество - "Зильберштейн и Хазин". Свадьбу устроим в конце лета.
  - Но я люблю Володю, и он меня любит. И потом я уже взрослая, папа, и могу сама принимать решения.
  - Я все сказал, и Лизу больше к нам не приглашай.
  Он немного успокоился и, когда жена с дочерью, вышли из кабинета, даже улыбнулся: "Ну и Лиза! Анархистка! Чтобы с такой красотой и талантом связаться со всяким сбродом? Никогда не поверю. И все-таки зря Богданович сюда бы не приехал".
  
  
  ГЛАВА 9
  
  Николай повертел в руках телеграмму: адрес их, а кому, не указано. Лизы дома не было, и он вскрыл ее. "Я у ваших ног" - прочитал он и понял: шифровка для Лизы. Это его встревожило. Ему казалось, что последнее время Лиза перестала общаться со своими товарищами по группе, аккуратно ходила в гимназию, а после занятий спешила к родителям.
  Николай собрался идти к Фалькам, но только он надел шинель, как пришла Лиза. От родителей она всегда приносила кастрюли с полным обедом, который они в шутку называли "Обед от Зинаиды Ивановны и компании". Лиза прочитала телеграмму и радостно расцеловала Николая:
  - Это от Арона. Он достал деньги. Я же тебе говорила, что он обещал. Давай быстро пообедаем и едем к Пизовым. Деньги должны быть у них.
  - Кто эти Пизовы?
  - Мои хорошие знакомые.
  У дома Пизовых Лиза внимательно огляделась по сторонам.
  - Это конспиративная квартира? - спросил Николай, страшно недовольный всей этой историей.
  - Нет, - сама не зная зачем, обманула Лиза.
  - Тогда почему ты оглядываешься?
  - Так, на всякий случай.
  Дверь открыла Евгения Соломоновна и радостно заулыбалась, увидев Николая.
  - Как я рада вас видеть, Лиза столько о вас рассказывала. Сейчас я вас напою чаем, - захлопотала она, - у меня много разного варенья, мягкие булочки, вареники.
  - Евгения Соломоновна, не томите, - спросила Лиза. - Арон приходил? Что-нибудь передавал для меня?
  - Не Арон, а Сережа Войцеховский, передал деньги.
  - Сколько?
  - Целый портфель. Они с Софьей считали, считали, по-моему, тысяч 80. Сережа сказал, чтобы оставшиеся деньги ты положила в общую кассу.
  Лиза стала незаметно для Николая показывать Пизовой знаки рукой, чтобы она замолчала, но Евгения Соломоновна их не видела и продолжала рассуждать об опасности держать дома большие деньги.
  Николай насторожился: "Какие деньги?"
  Только тут, увидев расширенные глаза Лизы, Евгения Соломоновна поняла, что наговорила лишнего, и стала на ходу выкручиваться: "Ну, вот эти 80 тысяч, как вы повезете их в трамвае?"
  - А мы возьмем только на Кешу, остальные пусть лежат у вас, - сказала Лиза и, когда они направились из прихожей в комнату, попридержала старую даму за локоть, - Евгения Соломоновна, что вы делаете? Лучше помолчите.
  Николай напомнил Лизе, что еще нужна солидная сумма на заграничные паспорта и тем людям, которые будут в Петербурге встречать беглецов и переправлять их за границу.
  - Так что забирай все деньги, а уж что останется - в общую кассу, - он с усмешкой посмотрел на Лизу, сделавшую в ответ на его колкость непроницаемое лицо.
  От Пизовых они на извозчике поехали к Фалькам. Лиза украдкой посматривала на Николая. Он был мрачен. Лиза решила, что он расстроен из-за этого дурацкого разговора об общей кассе. На самом деле он теперь все время думал о вымогательстве денег у Фалька какими-то бандитами и их угрозе мстить членам его семьи. С их отъездом в Америку эти угрозы могли перейти на Лизу.
  Дома у Фальков все было перевернуто вверх дном. На полу стояли раскрытые чемоданы, коробки, тюки с вещами. Хотя решено было взять только самое необходимое, Григорий Аронович не мог расстаться с любимыми картинами и некоторым антиквариатом. Он полностью забирал все литографии Врубеля, отдельные картины Нестерова и Айвазовского. Сарра Львовна готова была оставить свои роскошные шубы и платья, но обязательно взять столовое серебро, саксонский чайный сервиз и обеденный сервиз из богемского фарфора на 24 персоны.
  Артем и Анна брали с собой только книги и одежду.
  Фальк предложил Николаю снять где-нибудь в центре двухкомнатную квартиру, перевезти туда часть мебели и рояль, чтобы Лиза продолжала свои занятия с учителями. Однако они сказали, что уже решили в июне ехать в Петербург и не стоит менять адрес ради четырех месяцев.
  Лиза уже точно решила поступать в петербургскую консерваторию по классу вокала. Григорий Аронович договорился с ее домашними учителями, что теперь они будут заниматься с Лизой в музыкальном училище, и заплатил им вперед за 6 месяцев. Он все время думал о будущем дочери и Николая, открыл на ее имя счет в Санкт-Петербургском международном коммерческом банке и положил деньги на их обустройство в столице. Там же хранились на ее имя акции крупных российских предприятий, которые они всегда могут продать в трудную минуту. Знал бы об этом Артем! Но с ним Григорий Аронович поступил так сурово, понимая, что при нынешнем состоянии своего здоровья ему трудно будет в чужой стране подняться на ноги без помощи сына...
  Вся непроданная мебель и большая часть одежды были перевезены в еврейские богадельни. Антикварные вещи, не вызвавшие интерес у покупателей, решили раздать на память родственникам и знакомым. То же самое сейчас происходило в доме Рывкиндов. Они очень спешили: настырный следователь, не дожидаясь конца экспертизы, передал дело Иннокентия в Одесский военно-полевой суд, и со дня на день его могли приговорить к смертной казни. В общей сумме от продажи домов и имущества они рассчитывали получить 100 тысяч. Однако покупатели пока на оба дома не находились, и было решено, что Семен Борисович расскажет о Кеше дяде и предложит ему выкупить все его акции и его долю в их совместном деле.
  Григорий Аронович был все время в таком взвинченном состоянии, что не сразу понял, когда Лиза сообщила ему, что они достали для побега деньги. Они втроем прошли в его кабинет, и он тяжело опустился в кресло. Лиза подошла к нему сзади и обняла его за плечи - до того ей стало жаль отца.
  - Как вы собираетесь договариваться с этим человеком? - спросил он Николая, решившего немедленно отправиться к "родственничку".
  - Сейчас в качестве аванса отдам половину, остальные - после освобождения.
  
  - Николай Ильич, послушайтесь опытного человека: возьмите с собой все деньги, на месте всегда возникают непредвиденные обстоятельства.
  
  - Папуля, ты у меня молодец, - Лиза еще крепче обняла отца и поцеловала его в щеку.
  
  - А если этот человек обманет?
  
  - Будь спокоен, папа, у друзей Сергея Борисова и Арона Могилевского никто не украдет ни копейки.
  
  - Это что, бандиты, разбойники, о ком ты говоришь, Лиза?
  - Очень достойные люди, поверь мне, папа.
  Григорий Аронович вопросительно посмотрел на Николая, тот пожал плечами.
  - А что будет дальше, после их освобождения, ведь у доктора Бокова, кажется, есть семья, ребенок? Как все будет на практике?
  - О семье Бокова мы позаботимся, - сказал Николай. - Для Иннокентия и Сергея Петровича уже готовы заграничные паспорта. "Родственничек" передаст их нашим беглецам вместе с билетами до Петербурга. В Петербурге по указанному адресу они найдут людей, которые помогут им уехать в Финляндию. Там вы все и встретитесь. Остальное решите на месте. Ну, а сейчас я поехал отдавать деньги.
  - Я прикажу Степану подогнать извозчика.
  - Не надо. Я сам возьму.
  Еще через час он был на месте, приказав извозчику подождать его около дома. "Родственничек"так быстро открыл дверь, как будто знал, что Николай придет в данную минуту.
  - Достали?
  - Да.
  - Сколько?
  - Как договаривались. Сейчас получите в качестве аванса половину суммы. Остальное потом. Вы мне можете рассказать, как все будет происходить?
  - Во-первых, никаких авансов, давайте сразу все деньги, во-вторых, - если добавите еще 4 тысячи, мы их сразу доставим в Вену.
  - А паспорта?
  - Об этом не беспокойтесь.
  Николай подумал, что это еще лучший вариант, чем беглецам добираться с пересадкой до Петербурга, а оттуда в Финляндию. Да и в Вене всем родным будет удобнее встретиться.
  Он отдал 69 тысяч, вспомнив при этом добрым словом Григория Ароновича.
  - Через три дня, максимум пять они будут в Вене. Встречайте их по адресу, - "родственничек" вытащил из кармана листок с адресом на немецком языке.
  
  Извозчик сидел на козлах и сладко дремал. Николай тронул его за плечо и попросил гнать, как можно быстрей, обещав дать сверху рубль.
  Лиза первая увидела его из окна прихожей и бросилась к дверям. За ней выскочили в коридор все Фальки, тетя Лия и Зинаида.
  
  - Ну что? - набросилась на него Лиза, помогая снять шинель.
  Николай подробно изложил все, что ему сказал бывший надзиратель, поблагодарив Григория Ароновича за совет взять все деньги.
  
  - Вы уверены, что все будет в порядке, все получается слишком просто?
  
  - Не забывайте, что у этих людей все отработано и их ждут большие, слишком большие деньги.
  
  - Да уж, - усмехнулся Фальк, - такие суммы перечисляют солидным компаниям.
  
  - Три дня - это совсем скоро, - забеспокоилась Сарра Львовна. - Дома не проданы. Кто же встретит их в Вене?
  
  - Я думаю, мы решим этот вопрос, - сказал Григорий Аронович, - в Вену поедут Семен с Лией и ты, Артем, чтобы им помочь, а я закончу продажу домов и мастерской, и недели через две мы тоже будем в Вене.
  
  - Гриша, - сказала Сарра Львовна, - ты слишком много берешь на себя и все время держишься за сердце. Я боюсь за тебя.
  - Все, Саррушка, устроится, не волнуйся, - улыбнулся на радостях Фальк. - А Николай Ильич обещал мне прислать своего брата.
  - В любой день, как только скажете, - поддержал его Николай.
  Но Григорий Аронович не собирался встречаться с Володей, он уже сам побывал у доктора Земскова, и тот посоветовал ему немедленно лечь в частную клинику Рогачевского или пройти серьезный курс лечения дома, а это при данных обстоятельствах было совершенно невозможно.
  Дома Николай сказал Лизе, что ему придется на два дня съездить к жене Бокова в Полтаву, решить вопрос с ней и ее сыном: им тоже придется уезжать за границу. И надо устроить, чтобы они ехали вместе с Фальками.
  
  - Я поеду с тобой.
  - Нет. Пожалуйста, не пропускай занятий с учителями, ты и так последнее время мало занимаешься.
  
  Николай съездил в Полтаву, встретился с женой Бокова, которая не была готова к такому повороту событий и решила пока оставаться в России. Они договорились подождать, пока Сергей Петрович найдет за границей работу и жилье.
  От жены Бокова он поехал в гостиницу к адвокату Лакернику. Тот ничего определенного сказать не мог, и Николай еще раз убедился, что они идут по правильному пути - каждый день промедления может выйти им боком. Он вернулся в Екатеринослав, когда Рывкинды и Артем уже отбыли в Вену. Через два дня к одним из их знакомых - так посоветовал сделать Николай, оттуда пришла шифрованная телеграмма, что "дом купили, осталось только приобрести мебель", то есть все в порядке, беглецы на месте, ждут Фальков.
  Пока Николай ездил в Полтаву, Лиза жила у родных и все время плакала. Она не представляла, что так трудно будет с ними расставаться, особенно ей жаль было отца, который ее ни разу ни в чем не упрекнул и беспокоился о них с Николаем.
  - Вы к нам обязательно приедете летом, - без конца повторяла Сарра Львовна. - Мы вышлем вам денег на дорогу.
  - Мама, я так за вас переживаю, как вы там устроитесь?
  - У нас достаточно денег, да и у папы в Нью-Йорке есть друзья, которые давно там живут. Главное, что Кеша на свободе и не будет этих страшных угроз.
  - Каких угроз? - спросила Лиза, ничего не знавшая о бандитских письмах.
  - Да это я так, - спохватилась Сарра Львовна.
  Григорий Аронович только недавно рассказал ей о шантажистах и просил не говорить Лизе, так как был уверен, что это дело рук анархистов, пусть не ее друзей, но из ее окружения. И жене он рассказал только для того, чтобы она в эти дни была настороже, никуда одна из дома не выходила и не отпускала Анну.
  
  Наконец, на последних торгах дома были проданы, вещи уложены и куплены билеты на 15 февраля.
  Всю последнюю ночь перед отъездом Григорий Аронович простоял около окна в своем кабинете, прислушиваясь к каждому шороху на улице. Он был уверен, что бандиты обязательно бросят бомбу, как это они сделали, отомстив его другу. "И будет жизнь висеть перед тобою, и будешь бояться ночью и днем, и не будешь уверен в жизни твоей", - сказано во Второзаконии.
  Теперь многие изречения оттуда подходили к его нынешнему положению, как будто специально были написаны для него: "Утром скажешь: о, если бы пришел вечер! А вечером скажешь: о, если бы наступило утро!"
  И вот оно наступило это утро, последнее их утро в Екатеринославе, - тихое и ясное. Над крышами домов с той стороны Екатерининского проспекта взошло солнце, брызнуло золотом в немытые окна, пробежало по пустым стенам кабинета и остановилось на том месте, где еще недавно висел врубелевский "Демон поверженный". Картины не было, но он отчетливо видел перед собой страдальческие глаза Демона. Он вспомнил стихи Лермонтова "Мой демон" - такое у него сейчас было состояние, чтобы вспоминать и размышлять.
  
  И гордый демон не отстанет,
  Пока живу я, от меня.
  И ум мой озарять он станет
  Лучом чудесного огня;
  Покажет образ совершенства
  И вдруг отнимет навсегда
  И, дав предчувствия блаженства,
  Не даст мне счастья никогда.
  
  И вдруг эти стихи, как громом, поразили его своим пророчеством: недаром он всегда отождествлял творчество Врубеля с поэзией Лермонтова, хотя о Демоне писали многие поэты. Лермонтов прав: Демон - мрачная тень тех, кто соприкасается с ним.
  
  ... Хлопнула входная дверь. В коридоре послышались голоса Лизы и Николая, обещавших прийти как можно раньше. Лиза вошла в его кабинет, кинулась к нему с объятьями на шею. Он тряхнул головой, выбрасывая пришедшие на ум мрачные мысли.
  
  Вскоре звонок уже, не переставая, разливался по пустому дому, и Зинаида распахнула настежь входные двери. Они не представляли, что так много народу придет их провожать: родственники, мамины знакомые и коллеги по Благотворительному фонду, который с их отъездом прекратил свое существование, папины друзья - архитекторы, художники, чертежники, его бывшие заказчики и целая группа пожилых евреев из приютов. Эти несчастные теперь остались без его поддержки, но он обещал их начальству возобновить свою помощь, как только встанет в Америке на ноги.
  Пришли раввины из "Золотой Розы" и рабби Леви-Ицхак Шнеерсон. Григорий Аронович попрощался с ними накануне, однако они посчитали нужным прийти и еще раз поблагодарить его за все, что он делал для екатеринославской еврейской общины.
  Присутствие родных и знакомых, их теплые слова придавали отцу и матери бодрость, в то время как Зинаида, Анна и Лиза обливались слезами. Мстислав обещал Анне приехать в Екатеринослав попрощаться, но так и не приехал, и даже не прислал телеграмму. Лиза утешала сестру, обещая сразу же после их отъезда списаться с ним.
  
  У подъезда стояли шесть экипажей и четыре извозчика. Степан выносил чемоданы и коробки, которые они везли с собой. Другая, основная часть вещей давно была отправлена в багажном вагоне до Вены, откуда ее предстояло переадресовать в Нью-Йорк. Руки у Степана дрожали. Обычно степенный и обстоятельный, он суетился около извозчиков и только мешал им.
  
  - Что, старик, жалко, небось, господ, - спросил его малый в длинном тулупе, который раньше часто приезжал к Фалькам по вызову.
  
  - Не то слово, самых близких людей теряю, - сказал Степан и заплакал.
  
  - Никогда не видел, чтобы так по господам убивались. Они же евреи, богачи. Награбили деньги и удирают в Америку. Всю Россию продали.
  
  - Что ты несешь, кого ограбили, какую Россию?
  
  - Люди сказывают...
  
  - Люди... Вам головы морочат, а вы уши развесили... Вот таких, как ты, и толкают на погромы.
  
  - Ты чего, Степан, разошелся. Я ж тебя пожалеть хотел.
  
  - Видали мы таких жалельщиков. Вавилонский ты кухарь, македонский колесник, александрийский козолуп. Тьфу, - выругался он в сердцах. - Всю душу растравил.
  
  На вокзал поехали только самые близкие люди. Раздался последний удар в колокол. Кондуктор закричал, чтобы все выходили из вагона. Николай и Лиза еще раз крепко обнялись с родными. "Николай Ильич, - шепнула на прощанье Сарра Львовна. - Берегите Лизочку и не обращайте внимания на ее характер, она вас так любит. Честно говоря, я очень боюсь...". Она хотела еще что-то добавить, но Лиза взяла Николая за руку, и они быстро пошли к выходу, чтобы успеть подойти к окну.
  
  Поезд тронулся. Сарра Львовна и Анна с мокрыми лицами прильнули к стеклу. Григорий Аронович, совершенно обессиленный, сидел на нижней полке и не мог ни говорить, ни махать рукой. В голове вертелась только одна мысль: что с ними будет?
  
  На следующее утро пришла телеграмма об их благополучном прибытии в Вену, и чуть позже - подробное письмо от Сарры Львовны. В нем она сообщала, что Кеша вполне здоров, однако в его поведении появилось что-то новое, что именно, она не может еще понять. В Ровно была неожиданная радость - на станции их ждал Мстислав. Анна была на небесах от счастья, хотя лицо у нее распухло от слез, и выглядела она не лучшим образом. Он привез кольца, они ими обменялись и решили через два года пожениться. После окончания учебы он собирается учительствовать в гимназии в Харькове, а Анна по приезде в Россию поступит там же в университет на филологический факультет. Туда надо сдавать древнегреческий язык, и она накупила книг, чтобы его учить. "Может быть, у них все получится так, как они задумали, - заканчивала письмо Сарра Львовна. - Тогда я за нее буду спокойна. О крещении речь не шла. Но Анна, по-моему, готова на все, и я ее не осуждаю (в этом месте Лиза, читавшая вслух письмо, украдкой посмотрела на Николая - они с ним этот вопрос не обсуждали, но у Николая было непроницаемое лицо). Надеюсь, что у вас все хорошо, и вы прилежно готовитесь к экзаменам. Так скучаю о вас, что нет сил. Папа тоже страдает, но держит все в себе. Целую вас, мои дорогие".
  Внизу стояла приписка от Анны: "На два дня мы с Артемом ездили в Париж и случайно попали на улицу, где казнили тамплиера Жака де Моле и его соратников. Лиза, помнишь таких? Там висит об этом памятная доска. Жуткое место!"
  
  - Что за тамплиеры?
  
  - Был такой орден. О нем случайно зашел разговор у сестер Герман в Судаке. Этого самого Жака, их главного магистра, казнили в Париже. Аннушка, молодец, вспомнила о нем. Я так рада, что у них все в порядке. И Мстислав приехал, значит, любит ее.
  
  
  ГЛАВА 10
  
  После этого письма прошло десять дней. По всем расчетам Фальки давно должны были отплыть в Нью-Йорк. Лиза каждый день, чуть встав с постели, бежала к почтовому ящику. Николай ее успокаивал:
  
  - Ты что думаешь, так легко отплыть в Америку? Сейчас зима, в океане штормы. Раньше апреля они все равно не отплывут.
  
  - Почему тогда они не пишут из Вены и не отвечают на телеграммы? Все это выглядит довольно странно. Вот и Мстислав беспокоится, прислал мне две телеграммы с таким же вопросом.
  
  - С ними ничего не может случиться, их семь человек, и у них достаточно денег, - возражал Николай, который сам уже, не показывая виду, начал не на шутку тревожиться.
  Несмотря на все сумасшедшие последние дни, 24 февраля Николай сумел защитить на "отлично" дипломную работу и получил приглашение от своего руководителя остаться на его кафедре. Это было очень приятное событие, хотя и ненужное, раз они уезжали в Петербург.
  Лиза, под строгим оком Николая, теперь много занималась и в музыкальном училище, и в гимназии, и даже подтягивала Лялю, которая после разговора с отцом о Володе так была расстроена, что не могла ничего делать. Ей было искренне жаль подругу, попавшую в сложную ситуацию. С одной стороны - угрозы отца, с другой - решенный уже скоро отъезд Володи в Петербург, о котором Ляля еще не знала, и ни у кого из них не поворачивался язык сказать ей об этом.
  
  Академик Бехтеров давно звал его в Петербург, в отделение хирургической невропатологии при своей клинике, а сейчас предложил стать зам. начальника этого отделения, самого приват-доцента Пуссепа, который по каждой статье Володи высказывал положительные отзывы. Пуссеп строил большие научно-экспери-ментальные планы и хотел видеть Владимира Ильича в числе своих соратников.
  
  - Ты Володе рассказала о разговоре с отцом? - поинтересовалась Лиза у подруги.
  
  - Рассказала. Он не поверил, что папа может так поступить... Я бы тоже к нему ушла, как ты к Николаю.
  
  - Так уйди.
  
  - Как же я уйду, если папа выставил ему угрозы. Он ни перед чем не остановится, раздавит его, как червяка.
  
  - У Володи большое будущее. Покажи отцу его статьи в журналах, отклики видных ученых. Наум Давыдович любит именитых людей. А деньги? Деньги потом придут. Ты, Ляля, сама будь активней. Маму подключи.
  
  - Маму! Отец ее ни во что не ставит. Для него закон - только он сам.
  
  Больше тянуть было нельзя. Володя решил перед отъездом пригласить их всех и еще несколько коллег из больницы в ресторан на прощальный ужин. Он позвонил Ляле домой и, набравшись духу, сообщил ей о своем переезде в Петербург. Она расплакалась и, не дослушав его до конца, повесила трубку. Он перезвонил еще раз и попросил, чтобы она обязательно пришла 2 марта в ресторан, потом он пойдет ее провожать, и они все обсудят.
  У Ляли было отвратительное настроение, и она пришла в ресторан в скромном сером платье, без единого украшения. Лиза, наоборот, надела ставшее теперь ее любимым черное платье, мамино колье с бриллиантами и в комплекте с ним такие же очень красивые серьги и перстень. Чтобы серьги и колье были хорошо видны, она подняла волосы к затылку и уложила их в модную японскую прическу. Однако, увидев расстроенное лицо подруги и ее скромный наряд, Лизе стало стыдно за свой роскошный туалет. Она незаметно сняла все украшения и спрятала их в сумку.
  
  - Зачем ты это сделала? - удивился Николай. - Ты выглядишь ослепительно.
  
  - Посмотри на Лялю. Ей плохо.
  
  Володя заказал отдельный кабинет и, когда все собрались и прошли туда, стол уже был накрыт. Из женщин, кроме Лизы и Ляли, оказались еще три медсестры, в том числе влюбленная в Володю Люба. Увидев ее, Николай возмутился, что брат пригласил ее, не подумав о Ляле, - нельзя же быть таким отрешенным от действительности, чтобы не понимать самых элементарных вещей. Люба тут же села рядом с Володей, вид у нее был не менее расстроенный, чем у Ляли. Лиза не знала о чувствах этой Любы, но ей достаточно было взглянуть на ее лицо, чтобы все понять и броситься на спасение подруги.
  Она подозвала Володю, посадила его на свое место рядом с Лялей, а сама пересела к Любе и стала усиленно отвлекать ее разговорами. От этой перестановки особой пользы не получилось, так как вскоре подошли еще четверо опоздавших, всем пришлось сдвинуться в сторону, и Люба оказалась напротив Володи и не сводила с него страдальческих глаз.
  Володя попросил официанта разлить шампанское, поднял бокал и произнес тост за своих коллег. Затем он стал говорить теплые слова о каждом враче и медсестре, вспоминал эпизоды из их врачебной жизни, рассказал, как Люба подкармливала его каждый день своими пирожками и домашними обедами. Услышав о пирожках, Николай остолбенел, но Ляля не придала этому значения и с уважением посмотрела на эту необыкновенную сестру, которая так искренне заботилась о ее Володе.
  Тост следовал за тостом. Доктор Волков, с которым Володя занимался научными исследованиями в области опухолей, чуть не плакал, говоря о том, какого они теряют замечательного хирурга. И все из-за денег. Если бы начальство создало ему здесь необходимые условия, он остался в Екатеринославе и прославил город и больницу своими операциями. Волков разошелся и стал со всеми подробностями рассказывать о больном, которого Владимир Ильич целый месяц вытаскивал с того света и все-таки вытащил.
  Володя тоже вспомнил этого больного. Его доставили в больницу с тяжелым гнойным перитонитом. Они с Волковым удалили ему часть толстой кишки с лопнувшей ангиомой и тщательно промыли весь желудочно-кишечный тракт. Через час после операции опять появился гной. Больного положили на операционный стол, еще раз промыли, а к вечеру все повторилось сначала. Так продолжалось целую неделю. По всем законам медицины он давно должен был умереть, но он жил. Только справились с перитонитом, началось воспаление легких, а когда и его удалось побороть, ослабленный организм подхватил вирусную инфекцию. От большого крупного мужчины остался один скелет - высохший лягушонок, как называли его между собой медсестры. Однако у него была сильная воля к жизни, а у Володи - желание сделать все возможное и невозможное, чтобы поддержать эту волю. Он возился с ним, как с ребенком, сам выполняя вместо сестер далеко неприятные процедуры. Весь персонал, придя утром на работу, первым делом спрашивал друг у друга: "Жив!" - и радостно улыбались, когда получали утвердительный ответ. А главный врач Иван Пантелеймонович Селиверстов назвал этого человека "легендой больницы". "Такого еще в нашей практике не было, - сказал он жене больного, когда того, наконец, решили выписать домой. - Будет жить долго".
  
  После выпитого уже достаточного количества водки и вина, коллеги вскакивали с мест и подходили к Володе целоваться. Он сидел красный и смущенный, с умилением смотря на своих товарищей.
  
  - Друзья мои, - сказал он, сдерживая подкативший к горлу комок, - не надо приписывать мне заслуг, которые принадлежат вам всем. Без меня вы будете работать также успешно и сделаете не меньше полезного. А вот мне никогда больше не встретить таких людей, как вы.
  Всех этих врачей и сестер ему явно в Петербурге будет не хватать, но и здесь оставаться уже не имеет смысла. Он уже достаточно набрался опыта и выбрал область медицины, в которой ему хотелось бы работать. Но для операций на головном мозге нужны совершенное оборудование, инструменты, научно-исследо-вательская лаборатория, опыты на животных. Еще надо обязательно защитить диссертацию на степень доктора медицины, которая у него давно готова. Клиника Бехтерева открывает огромные перспективы, и он готов с головой окунуться в самую трудную работу. Одно только огорчает его - отношения с Лялей. Если бы не сложности с ее отцом, он представил бы ее сейчас всем, как свою невесту, и был бы самый счастливый человек на свете.
  Он то и дело брал ее за руку, гладил ее пальцы и упрашивал, как ребенка: "Лялечка, улыбнитесь, ну, хотя бы ради меня".
  Люба, кажется, догадалась, в чем дело, и собралась уходить. Вслед за ней поднялись другие медсестры. Володя вскочил, чтобы их проводить. Николай силой посадил его на место и сам повел девушек в раздевалку. Люба чуть не плакала от досады.
  - Николай Ильич, - сказала она, когда он помогал ей надевать пальто. - Вы же знаете, что я давно люблю вашего брата и готова ради него на все. Почему он так со мной поступает?
  Николай сам, еще год назад был уверен, что у Володи роман с этой медсестрой и подшучивал над ним насчет ее пирожков. Володя покорно соглашался с ним, что Люба - замечательный человек и самая подходящая кандидатура для семейной жизни. Наверно, так оно и было бы, но тут Лиза познакомила его с Лялей, и, к удивлению Николая, брат влюбился в эту тихую, скромную девочку.
  - Люба, - ласково сказал он. - Вы очень хорошая, и Владимир Ильич вас искренне ценит.
  - Это все ваша жена,- неожиданно грубо сказала девушка. - Помогла своей подруге отбить его у меня.
  Николай растерялся.
  - Насильно любить нельзя заставить.
  - Так он ее и не любит. Он не способен любить.
  - А вы, оказывается, злая. Я от вас этого не ожидал.
  Люба всхлипнула и в отчаянье закрыла лицо руками.
  Николай попросил швейцара подогнать к ресторану извозчика. Подруги, слышавшие их разговор, поспешили выйти на улицу. Николай вышел за ними, помог девушкам сесть в экипаж и смущенный вернулся назад.
  Время уже приближалось к 10. Лиза поняла, что мужчины готовы просидеть тут до самого утра, подошла к Володе и сказала ему, чтобы он проводил Лялю домой. Тот послушно встал и, поручив Николаю довести ужин до конца, взял Лялю за руку. Никто не обратил на это внимания, только Волков проводил их любопытным взглядом и пробормотал себе под нос: "Дело Любы швах!"
  От ресторана до Лялиного дома идти полчаса. Вечер был теплый. Падал легкий снег. Тихо шуршали шины проезжавших мимо экипажей. Не доходя до подъезда особняка Зильберштейнов, Володя и Ляля остановились, и Ляля, не в силах больше сдерживать своего горя, стала говорить ему о своей любви.
  Володя обнял ее и впервые за все время их знакомства поцеловал.
  - Лялечка, я вас тоже очень люблю. Я виноват перед вами, мучил вас, избегал с вами встречаться, редко звонил. Все оттого, что я не устроен и не мог вам ничего предложить. Теперь у меня все прояснилось. Летом я должен защитить диссертацию. Мне обещали дать квартиру и приличное жалованье. Тогда я приеду к вашему отцу с официальным предложением. Подождите еще немного - год, а может быть, и меньше.
  - Год, - протянула жалобно Ляля. - Папа мне уже приготовил жениха. Я окончу гимназию, и он меня сразу выдаст замуж.
  - Нет-нет, вы меня обязательно дождитесь
  - Милый мой доктор. Меня даже спрашивать никто не будет, выдадут и все тут. - Ляля нервно рассмеялась.
  - Тогда я немедленно поговорю с вашим отцом, он не посмеет мне отказать.
  - Вы не знаете его. Он вас оскорбит и сделает больно.
  - Боли я не боюсь. И вас не позволю обидеть.
  Он взял в свои руки ее ладони и стал их по очереди целовать.
  - Мне пора идти, - сказала Ляля. - Помните, что я вас очень люблю.
  - И я вас, Лялечка.
  Ляля махнула ему рукой и, обливаясь слезами, направилась к своему роскошному особняку. Дверь открыл представительный швейцар, удивленно посмотрел на ее мокрое лицо, покачал головой и бесшумно исчез вслед за Лялей.
  
  Николай и Лиза после ресторана тоже пошли домой пешком. По дороге весело смеялись, толкали друг друга в бок, кидались снежками. В подъезде она первым делом кинулась к почтовому ящику и радостно закричала:
  - Ура! Два письма: от Анны и адвоката Кеши, - и стала нетерпеливо рвать конверт с иностранным штемпелем.
  - Подожди, я открою дверь, здесь темно.
  Но Лиза уже вытащила небольшой лист бумаги, пробежала первую строчку и вскрикнула.
  - Что случилось? - бросился к ней Николай.
  - Папа умер, на пароходе!
  Она прислонилась к стене и стала читать вслух: "Папе стало плохо утром 23 февраля. Мы проходили мимо какого-то острова, стояли на верхней палубе и любовались его живописными горами. До этого три дня был сильный шторм, папа уже тогда себя неважно чувствовал, но отделывался шутками и не хотел показаться пароходному врачу. Еще у него был неприятный разговор с дядей Семой. Оказывается, его пассия с ребенком тоже едут на пароходе (хотя, что тут удивительного!), только в другом классе, и тетя Лия их увидела вместе. Я смотрела в подзорную трубу на остров и вдруг слышу крик мамы: "Гриша!" Папа упал и сразу умер, врач сказал: от разрыва сердца. Матросы отнесли его в трюм, обложили льдом. До Нью-Йорка еще пять дней. На пароходе все продолжают веселиться, по вечерам в ресторане гремит музыка, а мы сидим в своей каюте и плачем.
  Мама сразу постарела. Что теперь будет с нами без папы? Одна надежда на Артемку.
  Кеша все время молчит и временами сам с собой разговаривает. Смерть папы на него плохо подействовала. Я за него боюсь.
  Я вас обоих очень люблю, мне так вас не хватает.
  Анна".
  
  Лиза с трудом дочитала письмо, слезы непрерывным потоком лились из ее глаз:
  - Бедный папа, я столько доставила ему неприятностей, а ведь я очень, очень любила его.
  Николай отвел ее в комнату, посадил в кресло.
  - Успокойся: Григорий Аронович любил тебя такою, как ты есть.
  - Я не оправдала его надежд. Я тебе никогда не рассказывала. В нашей семье по мужской линии до папы все были музыканты: и дед, и прадед, и, наверное, прапрадед. Все играли на скрипке - кто в похоронном оркестре, кто в ресторанах. Думаю, все они были очень талантливые, но не могли выбиться в люди из своего Нежина. Папа нарушил эту традицию, и дедушка ничего ему не сказал, когда он стал поступать в институт, понял, что надо добиваться положения другим путем. А дедушка был настоящий виртуоз. Когда папа купил в Екатеринославе дом, дедушка жил у нас. Как он играл! Смычок летал по струнам, выворачивая душу. Мы с мамой плакали. Я никогда не слышала на концертах, чтобы так играли. Папа хотел, чтобы я продолжила династию музыкантов, а я, видишь, какая оказалась непутевая.
  - У тебя все еще впереди.
  Николай взял второе письмо. Адвокат Лакерник возмущался, что его не поставили в известность о побеге клиентов, и он выглядел довольно глупо, когда пришел в тюрьму на встречу со следователем, а тот ему со злостью сообщил, что его подзащитные накануне исчезли. Он вернулся в Екатеринослав и доложил обо всем рабби Леви-Ицкаху. Рабби тоже недоволен, что Фальк так непорядочно поступил с уважаемым адвокатом. Для улаживания ситуации Лакерник просил доплатить ему еще 3000 рублей.
  - Вот наглость, - возмутилась Лиза, - он уже получил столько денег и ничего толком не добился.
  - Он прав. Мы должны были его поставить в известность, хотя бы постфактум, но в этой суматохе забыли о нем. Деньги ему надо отдать. Мало ли что в жизни может случиться: хорошие адвокаты на улице не валяются. Кстати, я совсем забыл о жене Бокова, она мне так и не написала о своем решении. Надо завтра зайти к Ковчану, может быть, он что-нибудь знает.
  Дмитрий Ковчан был полезен тем, что всегда все знал. Он сказал Николаю, что Боков осел в Швейцарии, в Женеве, связался там с каким-то русским врачом-эмигрантом, и тот помог ему устроиться в военный госпиталь хирургом с приличным окладом - редкая удача для эмигранта любой национальности. Жена его отказалась ехать за границу. Сергей Петрович очень расстроен.
  В Женеве обосновался и "родственничек" Димы, который уехал из России сразу после побега Иннокентия. Ему дали столько денег, что он собирается купить дом на берегу Женевского озера и открыть там какое-нибудь дело.
  - Он, конечно, запросил с вас слишком большую сумму, но, видишь, вы смогли достать. Это его родители дали?
  - Нет, анархисты кого-то ограбили.
  - Ты в курсе, что сейчас по всей Украине идут аресты анархистов? Как бы твоей Лизе тоже не загреметь?
  Дома Николай спросил Лизу об арестах среди анархистов. Она сказала, что это коснулось только отдельных людей. В Екатеринославе все спокойно. И это было правдой. Она по-прежнему в определенные дни ездила на Военную улицу и выдавала людям, приходившим от Борисова, деньги.
  Жизнь организации била ключом: кто-то доставал сырье для бомб, кто-то заказывал для них оболочки, кто-то привозил оружие и литературу из Швейцарии, печатал листовки и распространял их. Другие люди развозили все это по другим городам.
  Лиза еще в декабре прошлого года спросила Борисова, нужно ли везти учет выдаваемых денег. Он удивился: "Зачем? Это опасно!" Потом подумал и предложил вести записи с указанием дат и сумм, чтобы знать расходы и рассчитывать их на будущее.
  Николай внимательно присматривался к Лизе. В ее поведении он не видел никаких изменений, кроме появившейся после смерти отца серьезности - она стала реже улыбаться. Никто из ее друзей дома у них не бывал, во всяком случае при нем. В ее отсутствие он тщательно просмотрел все книги и тетради, перебрал каждую вещь в шкафу и сундуке, прощупал матрас, подушки, простучал стены и пол, - и не нашел ничего компрометирующего. Свою политическую литературу он дома никогда не держал, рукописи и вырезки из газет со своими статьями давно выбросил, а конверт, переданный ему доктором Караваевым, отдал на хранение Зинаиде.
  
  
  ГЛАВА 11
  
  Борисов побоялся приглашать Тетельмана на совещание в Екатеринославе. Его по-прежнему что-то в нем настораживало. Однако он продолжал общаться с супругами и вскоре предложил жене Леонида - Элине Слувис срочно съездить в Париж за крупной суммой денег, которую Штокман нашел для отряда дополнительно к той сумме, которую привезла Люся Янкелевич. Тетельман стал категорически возражать, чтобы жена ехала одна, без него за границу.
  Между ним и Сергеем произошел крупный разговор, но Леонид поспешил сгладить ситуацию, объяснив свое нежелание
  отпускать жену тем, что они вместе ведут наблюдение за Каульбарсом, и, если она уедет, придется начинать все сначала. В результате он выпросил у Борисова еще деньги на расходы: гостиницу, одежду, которую надо часто менять из-за тактических соображений, транспортные поездки и т.д., а в Париж вместо Слувис поехала Мария Завьялова.
  Милая Машенька! Он был вынужден теперь обращаться к ней со своими поручениями, и она беспрекословно их выполняла. Для нее это было, как пропасть, в которую она бросилась с головой, зная, что он сам летит туда, и она хотела быть с ним рядом до самого конца.
  После возвращения из-за границы Мария вернулась в Одессу и жила несколько дней в гостинице у Тетельманов, пока не появился Борисов. Сергей отдал Леониду очередную сумму денег, сказал, что ему в помощь назначен Арон Могилевский и назвал точное число начала задуманных терактов. При этих словах Слувис испуганно посмотрела на мужа.
  - Как вам Тетельманы? - спросил Сергей Марию, когда они вечером встретились на другой квартире.
  - Милые люди, - уклончиво ответила Мария. - Очень любят друг друга. Оказывается, она здесь, в Одессе была замужем за казенным раввином, встретила Леонида, у них родилась дочь, и они уехали в Париж в поисках лучшей жизни. Только девочка у них серьезно больна, что-то с сердцем. Жаль малышку. Сережа! Это не мое дело. Но мне кажется, они живут не по средствам и слишком много денег тратят на врачей и лекарства. Откуда они у них, если они оба не работают?
  - Вы думаете, они тратят наши деньги?
  - Наверное. И еще я обратила внимание, что Леонид, за все время, пока я у них жила, выходил из гостиницы только за продуктами и в аптеку, а она вообще от ребенка не отходит ни на шаг, так что, когда они успевают следить за Каульбарсом, не понятно...
  - Это уже серьезно. Но ничего. В Одессу приехал Могилевский. Он с ними быстро разберется.
  - Сережа, мне кажется, вы спешите и делаете много необдуманных поступков. Тыша и других товарищей не зря арестовали. Кто-то выдал время и место его прибытия в Казатин.
  Она смотрела на него с нескрываемой любовью, ее лицо светилось от счастья.
  - Поэтому, Машенька, мы и спешим, что провокаторы еще не все узнали. - Он привлек ее к себе и крепко поцеловал. - Я так рад, что сейчас вас вижу. Даже если наше дело провалится и меня арестуют, я счастлив, что вы мне помогали, и мы с вами смогли побыть вместе, хоть несколько часов.
  Сообщение Борисова о Могилевском и точной дате убийства Каульбарса до смерти напугало Тетельмана и его жену. Мария верно подметила, что супруги живут не посредствам и редко выходят из гостиницы. Большие суммы, которые каждый раз передавал им Борисов, одурманили Леонида. Значительную часть их них он сразу потратил на покупку векселей, двух выигрышных билетов 2-го займа и пять билетов Бессарабско-Таврического земельного банка, некоторые суммы положил на два разных счета - свой и жены. Все остальные тратил на больную девочку и проживание в гостинице.
  Когда он в Париже сошелся с Борисовым и тот предложил ему участвовать в терактах, то был готов пойти на что угодно, лишь бы получить деньги и спасти дочь. Потом он увидел, что его особенно никто не контролирует. Борисов принимает на веру все его доклады о наблюдениях за Каульбарсом и дает все новые и новые деньги. Он был уверен, что так будет длиться до бесконечности и до конкретных действий не дойдет. Но вот, оказывается, у них все готово и назначено число для начала терактов. О Могилевском Леонид был достаточно наслышан и не сомневался, что тот быстро раскусит Леонида, и тогда наступит конец не только их беспечной жизни, но и им самим.
  Он стоял в дверях спальни и смотрел, как жена кормит дочку крупным черным виноградом. Врач советовал давать обязательно этот сорт виноградадля укрепления сердечной мышцы, а он на рынке стоит очень дорого. И сам врач был очень дорогой, лучший в Одессе, и лекарства выписывал ребенку самые лучшие, а значит самые дорогие.
  
  - Элина, - он подошел к жене и обнял ее худенькие плечи. - У меня созрел план.
  
  Она удивленно посмотрела на него печальными глазами.
  
  - Не сегодня-завтра откроется, что мы растранжирили все деньги Борисова. Поэтому надо срочно предупредить полицию о готовящихся преступлениях. Борисов и его компания окажутся в тюрьме и попадут на виселицу. Отсюда эти письма отправлять опасно, а я теперь буду связан с Могилевским. Придется тебе одной отвезти их в Киев.
  
  - Леня, ведь и нас арестуют.
  
  - Тогда я предъявлю полиции копии этих писем. Анархисты никогда не узнают о нашем поступке, а если и узнают, мы будем отсюда далеко, уедем в Америку или Аргентину. За эти дни надо срочно забрать из банка все наши деньги и продать векселя.
  
  - На время моего отсутствия позови мою сестру. И вообще скажи ей, что если с нами что-то случится, так на всякий случай, - прибавила она, увидев, что Леонид при этих словах помрачнел, - пусть она заберет малышку к себе.
  
  - Элина, верь мне. Все будет хорошо. И, пожалуйста, веди себя в дороге осторожно. Я буду очень беспокоиться.
  
  В середине февраля в Екатеринославском жандармском управлении произошли изменения: Богдановича перевели в Петербург, а на его место назначили ротмистра из Кременчуга Прутенского - молодого, энергичного человека, который быстро включился в дело боевого отряда. Для Попова это уже не имело значения: в его руках находились все необходимые сведения об отряде Борисова и анархистских группах, насчитывающих в целом 200-300 человек. Однако он не спешил их арестовывать, так как каждый день открывались новые обстоятельства и новые имена, и до сих пор себя никак не проявили появившиеся в Киеве Ольга Таратута и Александр Гроссман. Об их приезде сообщил Иоста, но Кулябко не мог выяснить их место нахождения. Также до сих пор нигде не было видно "Стуни" и Янкелевич. Создавалось впечатление, что они временно где-то отсиживаются.
  Попов надеялся на своего личного осведомителя Шубина. Однако Шубин неожиданно исчез: уехал на несколько дней по личным делам в Екатеринослав и как в воду канул, а без него оборвалась связь с боевиками и группой анархистов. Богрову-Аленскому Попов по-прежнему не доверял.
  
  Исчезновение агента показалось Попову подозрительным, и он принял решение: немедленно арестовать в Киеве всех известных им боевиков и анархистов. В ночь на 25 февраля в Лукьяновской тюрьме оказалось свыше 30 человек. Сбежать удалось только Гроссману и Таратуте. Богров, естественно, остался на свободе и немедленно уехал в Баку.
  
  О том, что Попов принял правильное решение о начале арестов, подтвердили три анонимных письма, полученные почти одновременно в Киеве Сухомлиновым и Кулябко и в Екатеринославе - Прутенским. Неизвестный "доброжелатель" полностью раскрывал все планы "Боевого интернационального отряда", называл точную дату начала терактов и указывал гостиницу в Одессе, где можно застать самого Борисова. Ждать дальше оставалось опасно, и Попов с одобрения Трусевича приказал начать аресты анархистов по всей Украине и югу России.
  Борисов в эти дни ездил по всем городам, раздавая последние указания и проверяя боевую готовность. 26 февраля он приехал из Николаева в Одессу и, ничего не зная об арестах в Киеве, с вокзала направился в гостиницу "Новая Италия" к Тетельманам. Оглядываясь по сторонам и не видя за собой "хвоста", он поднялся на третий этаж, повернул с лестничной площадки в коридор и споткнулся о чью-то выставленную ногу. От неожиданности он упал, на него тут же навалилось четверо жандармов и связали его веревками. Когда он лежал на полу, ему показалось, что из номера Тетельмана выглянула Слувис и тут же исчезла. "Предатели! - пронеслось в его голове. - Сообщили о моем приходе полиции".
  В этот же вечер большая группа анархистов - 15 человек собрались у Розалии Тарло на дружескую вечеринку. Тарло часто приглашала к себе друзей сына, искренне любивших и помнивших ее Леона. Были здесь и супруги Тетельман. Их лично пригласила Тарло, и они не могли не пойти, чтобы не вызвать подозрение у остальных товарищей.
  У Розалии было хорошее настроение: она знала, что Борисов в ближайшее время готовится организовать покушение на Каульбарса. Собравшиеся в гостиной молодые люди и девушки вспоминали Леона и его лихие подвиги, державшие в напряжении всю полицию Одессы. Ведь ему тогда было всего 16 лет.
  Рядом с Тарло сидел тот славный мальчик, болгарин Георгий, который написал стихотворение в память о ее сыне. Чтобы не расстраивать лишний раз Розалию, он прочитал из этого стихотворения только последний куплет и познакомил всех со своими последними стихами о свободе. Одно из них так всем понравилось, что Георгий прочитал его два раза, а одна из девушек, Татьяна Марченко, подошла к роялю и стала подбирать к нему музыку.
  - Это стихотворение может стать нашим "Гимном свободы", - сказала она и спела под эту музыку запомнившиеся ей слова.
  Был тут и Яков Кучура. Он решил всех рассмешить стихами о Каульбарсе, которые сам недавно сочинил.
  - Только прошу вас: не судите меня строго, - предупредил он, - это написано по настроению.
  
  Жил в лесу свирепый барс,
  А в Одессе - Каульбарс.
  Дикий барс зверей съедал,
  Каульбарс в людей стрелял!
  Барс лишь сытым быть хотел,
  Каульбарс людей не ел.
  Барсу пуля суждена,
  Каульбарсу - ордена!
  Почему же участь барса
  Хуже доли Каульбарса?
  Или орден дайте барсу,
  Или пулю Каульбарсу!
  
  Все громко захлопали и предложили выпить за прекрасное стихотворение и "пулю Каульбарсу". Атмосфера была такой уютной, что никто не спешил расходиться. Даже нервничавшие с самого начала Тетельманы под конец успокоились.
  В 12 часов ночи кто-то стал сильно звонить в дверь. Собравшиеся насторожились. Рафаил Хусевич достал браунинг. Розалия вышла в коридор, спокойным голосом спросила: "Кто там?"
  - Полиция. Открывайте, - и с той стороны стали нетерпеливо выбивать дверь.
  
  В квартиру ввалилась группа жандармов. Офицер приказал всем повернуться лицом к стене и положить руки за голову.
  Розалия заплакала. Офицер разрешил ей сесть на стул и зло сказал:
  - Что же вы, мамаша, в таком возрасте и туда же лезете?
  - Какая она вам мамаша? - истерично выкрикнул Хусевич и выстрелил в офицера. Тот упал. Розалия закричала. Другие анархисты тоже вытащили оружие. Завязалась перестрелка.
  Рафаил и еще четверо анархистов были убиты. Со стороны жандармов тоже было пять убитых и трое раненых. Трем человекам: Тетельману, Якову Кучуре и Стефану Ципко удалось скрыться. Слувис, увидев, что Леонид убежал без нее, начала истерично рыдать, так что Таня Марченко не выдержала и прикрикнула на нее: "Прекрати реветь. Это просто невыносимо".
  
  Снизу прибежали еще жандармы, унесли раненых и убитых, надели на всех оставшихся наручники и стали проводить обыск, не приглашая понятых. Одного из жандармов поручик отправил в участок за подкреплением.
  Розалия по-прежнему сидела на стуле. Сзади нее стоял болгарин.
  
  - Как ты думаешь, - шепнула она ему. - Где сейчас Борисов?
  
  - Надеюсь, на свободе.
  
  Тем временем из участка прибыли еще 10 жандармов. Офицер вытащил трубку, набил ее табаком и стал нещадно дымить, отчего Розалия тут же с надрывом закашляла, - у нее были астматические явления. Офицер недовольно на нее посмотрел и вышел на балкон.
  Обыск ничего не дал. Тарло давно избавилась от листовок и анархистской литературы, но не осмотрительно держала в сумочке два своих паспорта на другие имена. Ей тут же, единственной из всех, предъявили обвинение в хранении фальшивых паспортов и в том, что у нее в доме находились государственные преступники. Розалия смерила поручика взглядом, полным презрения, и отвернулась.
  
  Поручик переписал фамилии всех находившихся в комнате и попытался выяснить имена убитых и сбежавших анархистов. Все только пожимали плечами. Розалия сказала, что здесь собрались друзья Леона, из которых она сама многих не знает.
  
  - А вы, мадам, - обратился он к Слувис, - почему так рыдали? Среди убитых есть близкий вам человек?
  Слувис от страха была близка к обмороку, но вдруг встрепенулась и упала перед ним на колени:
  
  - Ради бога, отпустите меня домой, у меня больной ребенок. Я тут оказалась случайно. Вы сами скоро в этом убедитесь.
  
  - Кто же вас сюда привел? - усмехнулся поручик.
  
  - Никто, - Элина поняла, что совершила оплошность и чуть не выдала себя.
  
  - Тогда где ваш муж?
  
  - У меня нет мужа. Я разведена.
  
  - Хорошо, мадам. Мы должны это проверить.
  
  Вошел еще один жандарм и доложил поручику, что прибыли пролетки из участка. Их выстроили в пары и повели вниз.
  
  Попов ожидал, что к намеченному сроку действий отряда из Женевы и Парижа начнут съезжаться остальные боевики, наводнил все заграничные станции филерами, снабдив их описаниями примет этих людей и фотографиями из архивов. Так в поездах были взяты Андрей Штокман, Ефрем Кардаш, Евгений Маклаков и еще 13 человек, которые не были в списке Попова, но оказались известны самим филерам по прежним слежкам.
  
  
  ГЛАВА 12
  
  Гроссман и Таратута решили каждый самостоятельно выбираться из Киева. Александр еще несколько дней отсиделся в городе у одной знакомой и рискнул выехать ночным поездом в Кишинев. Он вошел в вагон второго класса и в коридоре сразу столкнулся с двумя жандармами, которые его опознали и бросились к нему. Он оглянулся назад, увидел дверь, соединяющую вагон с каким-то помещением, и резко рванул ее: там оказалось узкое помещение топки паровоза. Двое черных от копоти машинистов с ужасом смотрели на него. Он выхватил из кармана револьвер и выстрелил себе в висок.
  Ольга Таратута, переодевшись крестьянкой (эта одежда всегда лежала у нее в чемодане), сумела договориться на Подольской ярмарке с ремесленниками из Чаплино и на подводе выехала из города. Дальше, где на перекладных, а где пешком, она добралась до Переяслава. Подходя к дому, где была известная ей конспиративная квартира, она заметила стоявшего у дерева человека. Благо на улице шел мокрый снег с дождем, и она, прикрываясь широким черным зонтом, неторопливо прошла мимо него и скрылась в соседнем переулке. Через полчаса она опять подошла к этому переулку и осторожно выглянула из-за угла: неподвижная фигура стояла на том же месте. Шпик!
  
  Ольга взяла извозчика и поехала к родителям Ханы. Не доезжая двух улиц, отпустила извозчика и, оглядываясь по сторонам, пошла в сторону нужного ей адреса. Около дома Ханы никого не было, но какие-то люди стояли под крышей соседнего дома и грызли семечки. Местные жители или филеры? Скорее всего, филеры. Зачем местному человеку стоять под дождем на улице и грызть семечки? В такую погоду все нормальные люди сидят дома. На всякий случай она еще покружила по улицам и вернулась туда через час. Люди продолжали стоять под крышей, но уже не грызли семечки, а с тоской смотрели на редких прохожих. Сомнений не было: в Переяславе ждали Хану и других возможных беглецов.
  
  У нее уже не было сил. Болели ноги, целый день месившие грязь, дико раскалывалась голова. Небольшой саквояж оттягивал руки. Как ни верти, а возраст давал о себе знать. Сорок лет это не двадцать, и даже не 35, когда ее бывший муж Саша Таратута освободил ее из тюрьмы, и они пробирались из Петербурга в Финляндию через леса и непроходимые болота. Сейчас бы она ни за что не отважилась на такой путь.
  
  Как загнанная лошадь, бродила она с улицы на улицу этого небольшого провинциального городка. Уже в полной темноте она вышла на самую окраину и стала проситься на ночлег. Это оказалось не так просто. В трех местах ее не пустили. Она прошла мимо ворот еще нескольких домов, пытаясь угадать, где могут жить евреи. Один из домов ее привлек. Она постучала в окно. Дверь открыл пожилой еврей, выслушал ее сбивчивый рассказ о том, что она отстала от поезда, и ей нужно переночевать, но все-таки впустил.
  В большой, плохо освещенной комнате сидели за круглым столом его жена и взрослая дочь. Женщины оказались более приветливы, предложили ей поужинать. С трудом, чтобы не обидеть хозяев, она проглотила два голубца. Чай пили из красивого старинного фарфора, вприкуску с кусочками мелко наколотого сахара. Хозяин подозрительно смотрел на нее из-под спущенных на нос очков. Хозяйка спросила на идиш:
  - За вами гонится полиция?
  Ольга также на идиш ответила:
  - Почему вы так решили?
  Женщина пожала плечами:
  - Просто так. Кто еще ночью может оказаться на нашей окраине?
  Она замолчала и посмотрела в сторону. Ольга проследила за ее взглядом. На комоде стояла фотография симпатичного молодого человека в черной рамочке. Рядом в высокой вазе стояли засохшие розы. У хозяйки по щекам поползли слезы:
  - Здесь осенью были погромы. Наш сын состоял в отряде самообороны. Его убили. И нас же, евреев во всем обвинили. У нас был магазин на соседней улице, его сожгли, а мужа арестовали и три месяца без всяких объяснений продержали в тюрьме.
  - Фира! - недовольно прикрикнул на нее муж.
  Женщина засуетилась:
  - Что же это я? Вы совсем спите. Переночуйте у нас, но здесь тоже небезопасно. Полиция не дает покоя. Все время кого-то ищут.
  Она попросила дочь проводить Ольгу в свою комнату.
  - Я вас знаю, - неожиданно сказала девушка, когда они остались одни. - Вы - Ольга Таратута. Я вас однажды видела у Ханы Шлимович. Мы с ней дружим. Она давно здесь не появлялась, наверное, ее арестовали.
  В комнате стояли две узкие кровати. Между ними было окно, уставленное горшками с цветущей геранью. Повсюду, где только можно, - над дверью, окном, на подушках, старинном трюмо и большом комоде висели и лежали вышитые рушники и кружевные салфетки, делавшие эту девичью комнату веселой и уютной.
  - Ложитесь на кровать моей сестры, она вышла замуж и живет в другом месте.
  Ольга еле-еле стянула с опухших ног ботинки, устало вытянулась на кровати. Взгляд ее упал на приклеенную над соседней кроватью вырезку с портретом Льва Толстого.
  - Вы исповедуете Толстого? - спросила она девушку.
  - Да, - ответила та с гордостью и даже несколько вызывающе.
  - Вашего брата убили, отец просидел три месяца ни за что ни про что в тюрьме, а вы верите в любовь к ближнему?
  - Я, как и Лев Николаевич, уверена, что общество изменится, когда человек перестанет быть жестоким и унижать себе подобных.
  Ольга хотела прочитать ей отповедь, но вовремя спохватилась: девушка с ней была так приветлива.
  - Мои родители после смерти брата не читают газет и не знают, что в Переяславе только что прошли аресты анархистов, и полиция везде ищет тех, кому удалось скрыться. Вам нужно до рассвета уйти. На вокзале показываться нельзя, я попрошу одного моего знакомого довести вас до станции Вязовка. В пять утра там останавливается поезд на Екатеринослав.
  - Спасибо, милая.
  Ольга закрыла глаза и тут же провалилась в темноту. Она уже не слышала, как заботливые руки поправили под ее головой подушку и накрыли сверху теплым одеялом. Те же ласковые руки вскоре погладили ее по щеке, призывая проснуться.
  - Ольга, - сказала девушка, подавая ей пальто и шляпу. - Пора идти.
  Ольга быстро вскочила и неожиданно охнула: сильная боль вступила в поясницу и отдалась в ноге.
  
  - Старость - не радость, - улыбнулась она своей спасительнице, которая с сочувствием смотрела на нее.
  
  Они осторожно стали пробираться к выходу. В темноте Ольга больно стукнулась обо что-то острое и вскрикнула.
  
  - Осторожно, здесь сундук.
  
  - Лея, это - ты? - послышался из комнаты сонный голос матери.
  
  - Я, мама, мне захотелось пить.
  
  На улице было пустынно. Дождь перестал, но дул сильный, пробирающий до самых костей ветер.
  
  - Это хорошо, - сказала девушка, - дорога подсохнет, и вы быстро доедете.
  
  Прямо над ними дрожало несколько звездочек, и вдали угадывался рассвет, смутно освещавший край неба над крышами спящих домов. Где-то весело прокричал петух, и ему сразу ответили голоса с разных сторон.
  У крайнего дома их ждал молодой парень с повозкой. Парень крепко пожал Ольге руку и сказал, что на дне лежат сено и тулуп, и она вполне выспится за долгую дорогу.
  
  Ольга обняла девушку, поцеловала ее с благодарностью в щеку - редкая ласка, которую она когда-либо себе позволяла. Девушка помогла ей влезть в высокую повозку, накрыла тулупом и положила рядом кулек с едой.
  
  Вот так же на повозке, под тулупами, они с Сашей добирались из маленького поселка до финского городка с таким трудным названием, что она уже забыла его, но тогда была зима, стоял мороз за 30 градусов, и даже тулупы не спасали. Они оба получили воспаление легких и с высокой температурой свалились в избушке лесника. И его молодая жена, финка, такая же симпатичная и приветливая, как эта девушка, терпеливо за ними ухаживала, пока они не поправились и не отправились дальше в такой же мороз.
  
  А Саша? Какой он был тогда близкий и родной, как в первые годы их совместной жизни, но это был обман. В Женеве его ждала другая женщина и двое детей, а их общий ребенок жил в Новомиргороде у его родителей и с детских лет не знал ни матери, ни отца, который сейчас опять сидел в тюрьме. Простит ли сын когда-нибудь ее и поймет ли, что она предала его ради правого дела?
  
  Парень вскочил на козлы. Повозка резко качнулась.
  
  - Когда вернешься, зайди к нам, - сказала девушка, и послышался звук поцелуя.
  
  Когда они приехали в Вязовку, уже рассвело. Небо порозовело и, хотя солнце еще не взошло, стало намного теплей.
  
  На полустанке она оказалась единственным пассажиром. Станционный жандарм равнодушно посмотрел на парня, ведшего под руку полусогнутую старуху.
  
  Парень купил ей билет в общий вагон и дождался, когда подойдет поезд. Проводник забрал у нее билет (а вместе с ним и серебряный рубль) и приказал идти за собой, отыскивая на лавках свободное место. В самом конце вагона, дальше уже некуда было идти, он потеснил двух толстых теток с корзинами на коленях и показал Ольге на узкий проем около окна - то, что ей было нужно.
  
  Пассажиры спали: кто, уронив голову на грудь, кто, прислонившись к плечу соседа, но ей было не до сна. Она внимательно прислушивалась к тому, что происходит в вагоне, и на каждой остановке осторожно выглядывала в окно, нет ли там полицейских.
  
  Вышла она в Нижнеднепровске вместе со своими соседками, спешившими на базар. В Екатеринославе она знала два адреса: Пизовых и конспиративную квартиру, где останавливалась, когда приезжала на совещание с Борисовым. Она решила ехать на эту квартиру. Как обычно, остановила извозчика за несколько кварталов, внимательно осмотрела улицу и нужный ей дом и, не обнаружив ничего подозрительного, поднялась на четвертый этаж. Увидев ее, пожилая хозяйка Хайя Левинская страшно перепугалась.
  
  - Зачем вы приехали, в городе идут массовые аресты. Бегите!
  
  - Куда? - устало спросила Ольга. - Мне надо хоть немного отдохнуть.
  Она прошла в маленькую комнату для гостей и, как была в пальто и шапке, легла на кровать и моментально заснула.
  
  ... Жандармский ротмистр Прутенский быстро вошел в высший круг екатеринославского общества и каждый вечер проводил в Дворянском клубе, играя до полуночи в бильярд с двумя постоянными партнерами: помещиком Решетниковым и прокурором Халецким. Играли только на деньги, и Прутенский редко когда проигрывал. Однако, будучи человеком широкой натуры, он тут же приглашал своих партнеров в буфет и заказывал шампанское, коньяк и закуску к ним.
  
  Спал он обычно мало. В 7 часов уже был на ногах и в 8 появлялся в управлении. Однако в этот день он немного перебрал лишнего и приехал домой с сильной головной болью. Висок и вся левая часть лба раскалывались на части. Жена и дети спали. Боясь разбудить жену, он прошел в кабинет и попросил кухарку Авдотью заварить крепкого чая. Чай и четыре таблетки аспирина, принятые с небольшим интервалом, притупили боль. Он лег на диван, не забыв натянуть на голову сетку, чтобы пышная шевелюра сохранила свою форму, и быстро заснул.
  
  Разбудил его резкий звонок во входную дверь. В коридоре торопливо зашлепали босые ноги Авдотьи. Через минуту просунулась ее голова в белом чепчике:
  
  - К вам человек, говорит по срочному делу.
  
  Прутенский сделал недовольное лицо: сколько раз он предупреждал всех сотрудников, чтобы к нему домой не приходили ни под каким видом.
  
  - Имя назвал?
  
  - Нет. Сказал, что очень срочно.
  
  - Можно подумать, что бывает что-нибудь не срочно. Ну, чего стоишь? Зови его сюда.
  
  Прутенский не спеша натянул халат, снял с головы сетку и почувствовал, что в виске опять появилась боль. "Не буду больше пить шампанского, - в который раз дал он себе зарок, - это от него и французского коньяка".
  
  Лицо его еще больше нахмурилось, когда в кабинет вошел агент "Ленин". Этот человек был, несомненно, выдающийся сыщик, но его вымогательства денег переходили все границы. Даже Трусевичу надоели его просьбы. И когда последний раз Попов послал в Петербург адреса и список анархистов, которых можно арестовать в Париже, заведующий особым отделом Департамента Климович прислал ответ, чтобы "Ленин" по вопросам, связанным с заграницей, обращался в Париж к Гартингу. Попову это не понравилось: такие агенты на дороге не валяются, и он выплатил ему деньги из собственного кармана.
  
  - Господин ротмистр, простите, что я вас побеспокоил в такое время, - смущенно сказал "Ленин", которому кухарка, без сомнения, сделала выговор. - Попов в отъезде, а я выследил, где сейчас находится Таратута.
  - Очень хорошо. Через час я буду в управлении и свяжусь с участком.
  - Вы, кажется, меня не поняли. Это Ольга Таратута. Та-ра-ту-та!
  - Сколько ж вы хотите за эту информацию? - недовольно спросил Прутенский, прекрасно понимая, чего так упорно добивается агент.
  - 500 рублей.
  
  "Черт бы тебя вымогателя побрал, - выругался про себя ротмистр, - месячный оклад губернатора". У него таких казенных денег не было, а на новое денежное прошение неизвестно, как еще отреагирует департамент, но упускать такой случай нельзя. Тот же Трусевич, если узнает, что Таратута была у них в руках и ускользнула, устроит ему головоломку, как было недавно с Кулябко, допустившим в поезде самоубийство Гроссмана.
  
  - Хорошо. Вы их получите. А сейчас сами поезжайте в участок и возьмите людей, сколько считаете нужным. Я предупрежу пристава по телефону.
  Через полчаса около дома Љ8 на Греческой улице (там, где когда-то жил Иоста) остановились три полицейских пролетки. Жандармы во главе с приставом поднялись на четвертый этаж. Ольга так крепко спала, что не слышала звонка и испуганного вскрика хозяйки. Онемев от страха, та молча махнула рукой в сторону Ольгиной комнаты. Жандармы бесцеремонно подняли ее с кровати, связали руки и повели вниз - в расстегнутом пальто и без шляпы, оставшейся на подушке.
  
  Жандармы быстро произвели обыск, но ничего не нашли.
  
  - И вы тоже собирайтесь, - приказал пристав хозяйке. - Расскажите, как у вас тут оказалась опасная преступница.
  
  Этот день явно для ротмистра начался неудачно. Не успел "Ленин" уйти, как из управления позвонил дежурный вахмистр и, сбиваясь от волнения, доложил, что вчера вечером на своей квартире был убит доктор Караваев. Об этом уже знают в Петербурге, и оттуда одна за другой поступают телеграммы от депутатов Государственной думы и известных людей с требованием срочно поймать убийц.
  
  - Что же вы вчера об этом не доложили? - взорвался Прутенский, возмущенный тем, что, когда надо, ему сообщают в последнюю очередь.
  Вахмистр замялся. Что он мог сделать, если начальник политического розыска Шкляров строго-настрого приказал ему не беспокоить ротмистра до утра.
  
  Прямо из дома Прутенский поехал на Топоровскую улицу, где жил Караваев. Он хорошо знал этого дотошного доктора. Караваев сам приходил к нему несколько раз в управление с просьбой поддержать его идею об открытии в Екатеринославе Народного дома, доказывая, что надо занимать досуг простых людей, особенно подростков, и тогда резко сократится среди них преступность. Караваев был прав: пьянство и драки в рабочих поселках принимали чудовищные размеры, но его репутация настолько была подмочена политической неблагонадежностью, что губернатор и Городская Дума старательно игнорировали все его просьбы.
  И насколько уже Прутенский мог понять за время своего недолго пребывания в городе, Караваев восстановил против себя всех деятелей "Союза русского народа", в который входили многие известные люди, в том числе сами депутаты, полицмейстер и служащие его собственного управления. Сколько людей его боготворили, столько и ненавидели, недаром на него было несколько покушений, и постоянно приходили письма с угрозами. Жена Караваева втайне от мужа приносила Прутенскому эти письма и просила защитить мужа. Около дома доктора было организовано круглосуточное дежурство жандармов, но Шкляров сумел убедить его, что в этом нет никакой необходимости, и охрана была снята.
  
  Двери дома доктора были распахнуты настежь. Люди группами входили и выходили, растерянно переглядываясь друг с другом. Тело доктора отвезли в мертвецкую городской больницы, поэтому было удивительно, что уже с самого утра народ шел сюда непрерывным потоком. В углу на журнальном столике в черной рамке стояла фотография Караваева, и вокруг столика возвышалась гора цветов. На стене кнопками была приколота телеграмма из Государственной Думы, что ее утреннее заседание начнется с почтения памяти Александра Львовича вставанием.
  
  Весть об убийстве бывшего депутата, лидера трудовиков произвела в думских кругах гнетущее впечатление.
  Жена доктора неподвижно сидела в кресле около окна, растерянно смотря на людей, высказывавших ей соболезнования. Прямо перед Прутенским к ней подошли Машевский, Шкляров и Халецкий. Они по очереди заверили ее, что предпримут все меры, чтобы поймать убийцу. Халецкий взял обе ее руки в черных перчатках и приложился к ним щекой. Встретившись глазами с ротмистром, они сделали скорбные лица и быстро направились к выходу. Прутенский тоже сказал жене доктора несколько полагающихся в таком случае слов. Женщина подняла на него красные глаза и, с трудом сдерживая слезы, укоряющее произнесла: "Я же вас просила".
  
  Прутенский смущенно поклонился и отошел в сторону. К нему тут же подошел следователь Потапов и повел в кабинет доктора.
  
  - Что-нибудь удалось выяснить? - спросил ротмистр, разглядывая кабинет, весь заставленный шкафами с книгами. В одном из простенков висели такие же, как в его служебном кабинете, карты Екатеринослава и губернии.
  
  - Пока только со слов домочадцев, - сказал Потапов и представил ему картину происшедшего, не оставлявшую сомнения, что убийство было заранее хорошо спланировано.
  
  Двери квартиры Караваева были всегда открыты для всех, кто нуждался в его помощи. Поэтому никто из родных не придал значения, что в течение дня в отсутствие доктора к нему несколько раз приходили двое молодых людей, чтобы отвезти его к тяжело больному отцу. Только потом все вспомнили, что эти люди вели себя как-то странно и были недовольны, что Караваев так долго не приходит.
  
  Мать жены Караваева посоветовала им обратиться к другому доктору или отвезти больного в больницу, но они настаивали, что им нужен только Александр Львович. Не успел Караваев прийти, а он был не один, с пожилой женщиной - акушеркой Рахиль Ботвинник, как они тут же появились снова. Доктор вышел к ним в приемную, выслушал их просьбу и просил подождать, пока он примет пришедшую к нему срочно на прием пациентку. Один из них остался в приемной, другой - вернулся в прихожую.
  
  Время шло, больная все не выходила. Прошедшая в кабинет и обратно служанка обратила внимание, что посетитель в приемной нервно ходит из угла в угол и курит папиросы. Стоявшая там специально для этого на журнальном столике пепельница была переполнена. Служанка подошла к окну и стала открывать форточку. В это время посетитель ворвался в кабинет доктора и почти в упор выстрелил в грудь Караваева. Рахиль Ботвинник закричала, убийца выстрелил и в нее, но пуля пролетела мимо и врезалась в пол. Убийца побежал в прихожую, где его ждал сообщник.
  
  Выскочив на улицу, они заложили дверную ручку палкой, видимо, приготовленной заранее. В это время служанка, спрятавшись за шторы, продолжала стоять у окна и видела при свете фонаря, как к убийцам подбежал их сообщник. Ей показалось, что этот человек был в жандармской форме, но точно утверждать она не может, так как было темно.
  
  Потапов протянул ротмистру конверт.
  - Вот посмотрите, сегодня утром прислуга обнаружила его под дверью. Без марки и адреса.
  Прутенский вытащил из конверта лист бумаги. На нем во всю ширину крупными печатными буквами было написано - "уездный боевой летучий отряд". Так называли себя члены "Союза русского народа". "Шкляров", - мелькнуло в голове Прутенского, но он тут же отбросил эту мысль. Не мог же он бросить тень на собственное управление.
  Когда жена Караваева прибежала в комнату, где он принимал пациентов, муж был еще жив. Его уложили там же на кушетку.
  - Пошли прислугу домой к доктору Даниленко, - прошептал он ей посиневшими губами, - адрес в записной книжке.
  - Может быть, лучше вызвать врачей из больницы или отвезти тебя туда на извозчике, ты весь в крови.
  - Прошу тебя, пошли скорей к доктору Даниленко.
  
  Володя уже несколько дней, как уволился из больницы, и готовился к отъезду в Петербург. Одежды у него было немного, но он хотел забрать с собой все книги, а их было немало вместе с его университетскими учебниками, медицинскими и иностранными словарями. Кроме того, еще были журналы, брошюры, рукописи и папки с выписками из историй болезней и его наблюдениями за прооперированными больными, которые занимали в шкафу несколько полок. Большая часть их уже была отправлена в Петербург багажом, остальную, очень ценную для него часть - толстые папки с записями, он собирался везти с собой, так как боялся, что они могут в дороге затеряться.
  
  По вечерам к нему приходили помогать Николай и Лиза. Лиза ловко подбирала книги одинакового размера, складывала их в стопки, а Володя и Николай упаковывали их в бумагу и перевязывали бечевкой.
  
  - Отошли все багажом, - говорила Лиза, - никогда не слышала, чтобы на почте что-то пропадало.
  
  - Пойми, это труд всей моей жизни!
  
  - В Петербурге ты снова все наработаешь.
  
  - Сразу видно, что ты далека от науки. Ни один ученый так рассуждать не будет.
  
  - Ученый человек, ты бы все-таки собрал все свои статьи и пошел к Лялиному отцу. Хочешь, я пойду с тобой?
  
  - Тебе туда идти нельзя.
  
  - Это почему же?
  
  - Ляля тебе не говорила: у них был Богданович и расспрашивал о совещании анархистов в их доме во время ее дня рождения.
  
  - Ну-ка, ну-ка, - тут же насторожился Николай. - Не зря я там встретил Могилевского. Что еще говорил Богданович?
  
  - Не знаю. Только Зильберштейн приказал Ляле, чтобы Лиза к ним больше не приходила.
  
  - Ляля мне ничего сказала, - задумчиво протянула Лиза, и лицо ее помрачнело. - Но все равно, - спохватилась она, заметив, что Николай не сводит с нее пристального взгляда, - ты должен пойти к Зильберштейну, пусть даже он откажет. За свою любовь надо бороться.
  
  - Ты права. Но доказывать и показывать ему я ничего (исправить) не буду.
  
  - Вы оба упрямые и несносные. И за что мы только вас с Лялей любим?
  В тот вечер, когда убили Караваева, Володя и Николай были одни. Лиза готовилась к концерту в училище и задерживалась на репетиции.
  
  - Осталось два дня, - сказал Володя. - Завтра пойду к Зильберштейну. Чувствую, что это бесполезно, но надо сделать ради Ляли, чтобы она знала: я сделал все, что нужно. Надо же, чтобы она оказалась из такой семьи. Фальки совсем другие.
  
  - Мне, думаешь, было легко, когда я первый раз разговаривал с Григорием Ароновичем? Он готов был меня уничтожить своим взглядом. Главное, держись с достоинством.
  
  - Не понимаю, что ты имеешь в виду. Я такой, как есть, другим никогда не был и не буду. И от Зильберштейна мне ничего не надо, ни одной его копейки. Ты это прекрасно знаешь.
  
  - Вдруг он уступит и будет твоим тестем?
  
  - Пусть будет хоть самим дьяволом, лишь бы согласился на нашу свадьбу, а в Петербурге мы о нем забудем, я во всяком случае.
  
  Раздался звонок в дверь.
  
  - Лиза! - радостно воскликнул Николай и бросился к двери.
  На пороге стоял взволнованный человек, с трудом переводя дыхание.
  - Вы доктор Даниленко?
  - Нет. Володя, это к тебе.
  Володя не спеша вышел в коридор.
  - Доктор! Только что стреляли в Караваева. Он послал за вами. Внизу ждет извозчик.
  - Куда стреляли? И почему сразу не отправили в больницу?
  - Стреляли в грудь. Он приказал привезти вас.
  Володя бросился в комнату, пытаясь вспоминать, где мог лежать уже упакованный сундучок с медицинскими инструментами.
  - Доктор, пожалуйста, быстрей. Он умирает.
  - Поезжай так, - сказал Николай. - У него там есть свои инструменты.
  - Где я там буду их искать?
  - Жена подскажет. Жаль, я с тобой не могу ехать. Надо дождаться Лизы.
  - Подождите, я сейчас, - сказал Володя, вспомнивший, где лежал сундучок, бросился в комнату и точно нашел его в самом углу за пачками с книгами.
  Когда они вошли в кабинет Караваева, он казался бодрым и даже разговаривал с окружающими.
  - Владимир Ильич, - обрадовался Александр Львович и сказал слабым голосом. - Прикажите всем выйти и моей жене тоже.
  Когда они остались одни, он взял Володю за руку.
  - Владимир Ильич, я умираю. Сделать уже ничего нельзя. Прошу вас: мой труп отправьте в мертвецкую и побудьте с женой, у нее недавно был обширный инфаркт, я боюсь за нее. - Он закрыл глаза. - Передайте вашему брату, чтобы он выполнил мою просьбу. Они взяли верх.
  - Кто они? - не понял Володя.
  Но доктор потерял сознание, и началась агония. Его хриплое и тяжелое дыхание раздавалось по всему дому.
  Вбежала жена, взяла его за руку и стала громко повторять, что она тут, рядом с ним.
  - Прошу вас, - остановил ее Володя, - ничего ему не говорите. Вы этим его мучаете и мешаете умереть.
  Женщина отняла руку и упала без чувств на кровать.
  Володе пришлось отложить свой отъезд. У Зильберштейна он еще не был, и все эти дни находился около жены Караваева, у которой сердечные приступы следовали один за другим.
  
  
  ГЛАВА 13
  
  В Шляховке, у Самодурова, Лиза была только один раз. По просьбе Борисова для таких встреч Рогдаев снял конспиративную квартиру на Военной улице, и Лиза теперь два раза в месяц - 9 и 23 числа приходила туда в четыре часа дня. Деньги она сразу брала с собой из дома, складывая их трубочкой в пенал, и ехала туда после занятий в гимназии.
  Первыми обычно приходили "Дядя" или Миша Минц, затем с перерывами в 15 минут появлялись товарищи из Харькова, Николаева, Симферополя, Курска, Севастополя и других городов, которых она знала только по кличкам. Последним прямо с поезда являлся самый старый по возрасту анархист "Кудлатый" - с пейсами, седой бородой и спутанными длинными волосами, торчащими из-под черной шляпы.
  Лиза ему однажды сказала, что у него очень приметная внешность, и он может обратить на себя внимание полиции. "Кудлатый" засмеялся, ушел в кухню и через пять минут из нее вышел молодой человек, держа в руке парик и отклеенные пейсы.
  - Ну, что, Лиза, - довольно улыбался он, - я разочаровал вас или, наоборот, понравился. Мне сюда приезжать и встречаться с вами - одно удовольствие.
  - Нет, уж, пожалуйста, оставайтесь прежним. У меня очень ревнивый муж.
  Теперь она всем при каждом удобном случае говорила, что она замужем. С одной стороны, ей это было приятно, с другой, - чтобы к ней не приставали с ухаживаниями.
  В шесть часов она уже была свободна, и возвращалась, как ни в чем не бывало, домой, или, если выпадало свободное время, они встречалась с Николаем в центре и шли в кино или театр.
  В марте на 9 число у них давно были куплены билеты в Зимний театр на премьеру Горького "Мещане". Но сколько раз приходилось убеждаться, что заранее нельзя ничего загадывать. Убили Караваева, и его похороны назначили как раз на 9 марта. Николай сказал, что театр отменяется, или пусть они идут туда с Лялей, а он их встретит после спектакля.
  Лиза всегда нервничала, когда у нее лежала крупная сумма денег, и с ними надо было сначала ехать в гимназию, а потом - на конспиративную квартиру. К этому, наверное, невозможно привыкнуть. Вот и сейчас она всю дорогу от самого дома крепко прижимала к бедру свой набитый учебниками и тетрадями ранец, нащупывая с правой стороны круглый пенал.
  От остановки трамвая до гимназии были две короткие улицы. Она собиралась повернуть за угол, как вдруг услышала сзади торопливые шаги и громкий шепот: "Не оборачивайся!" Кто-то коснулся ее свободной руки и вложил туда записку. Лиза еще крепче прижала к себе ранец, не решаясь смотреть по сторонам. Впереди промелькнула фигура в коричневом широком пальто и шляпе. Рогдаев? Его-то здесь можно было ожидать меньше всего. Записка жгла руку. Лиза вошла в здание гимназии и, поднявшись на свой этаж, поспешила в туалет. В записке было всего четыре слова: "Все арестованы. Немедленно беги".
  
  Лизу бросила записку в унитаз и спустила воду. "А вдруг эта провокация или кто-то решил меня разыграть?" Теперь она точно не была уверена, что фигура в пальто принадлежала Рогдаеву. Однако, кто-то, зная, что она должна сегодня ехать на конспиративную квартиру, предупредил ее? От волнения она вся взмокла, пальцы рук дрожали и не слушались ее. Она с трудом расстегнула ранец, вытащила пенал. Толстая пачка денег никак не хотела проходить в сливную трубу.
  
  В дверь уже стучала мадам Дебуа, поторапливая учениц на урок.
  - У меня болит живот, - громко крикнула Лиза, - я сейчас, - и стала рукой проталкивать в трубе деньги, которые закупорили проход, и унитаз доверху наполнился водой. Рукав и кружевной манжет на руке намокли. Вода хлюпнула и с шумом побежала в освободившееся пространство.
  
  - Фальк, это вы там? - спросила мадам, узнав Лизу по голосу.
  
  - Все в порядке. Я сейчас выйду.
  
  Лиза быстро завернула оба рукава и, улыбаясь, вышла из кабинки.
  - Можете уже не спешить, урок начался. И что у вас за вид? Идемте за мной.
  Дебуа провела ее по коридору, приоткрыла дверь класса и подозвала учительницу: шел урок английского языка. Этот язык был не обязательный для учениц, но по решению Григория Ароновича обе дочери его изучали. Ляля тоже была в Лизиной группе.
  - Ничего страшного, - сказала молодая англичанка миссис Адам, которую все гимназистки любили за доброту, - мы начали с повторения. Идите Фальк к доске и расскажите о том, как образуются глаголы будущего и прошедшего времени.
  Лиза поставила к стене ранец и стала уверенно рассказывать правила, которые хорошо знала.
  Учительница заметила ее взволнованное лицо и дрожащие кончики пальцев, которые она усиленно прятала под фартук.
  - Что с вами Фальк, вы не здоровы?
  - Со мной все в порядке, - бодро сказала Лиза, боясь, что учительница и дальше будет ее мучить вопросами. Можно сесть?
  - Садитесь.
  Лиза села за свою парту. К ней тут же пришла записка от Ляли: "Что случилось?" Лиза повернулась к ней и весело улыбнулась, а у самой в голове бешено носились мысли: что делать? как предупредить Колю и куда бежать? Ей вспомнился их недавний разговор, когда она сказала ему, что обещала товарищам по группе выполнять разные поручения. "Что значит разные?" - спросил он. "Пока не знаю, но не опасные", - поспешила успокоить его Лиза, чтобы только поскорей закрыть эту тему. "Не опасные, - усмехнулся он, - таких в нашем деле не бывает. Любое, даже мелкое, поручение может оказаться опаснее самого крупного". Он всегда во всем прав. Он умный, он сумеет найти выход из любой ситуации. Вечером после театра они встретятся, проводят Лялю, и по дороге домой она ему все расскажет.
  После занятий они с Лялей пошли в кофейню Менца и просидели там целых три часа, вдоволь наевшись пирожков и пирожных. Разговор был только о Володе. Лиза успокоила ее, что Володя обещал перед отъездом поговорить с Наумом Давыдовичем и обязательно это сделает после похорон Караваева. И Володя, и Николай были расстроены гибелью доктора, как будто потеряли самого близкого человека.
  - Он мне вчера звонил, - грустно улыбнулась Ляля, - сказал, что несколько дней ему придется побыть с женой доктора. У нее что-то с сердцем.
  - Неисправимый человек. Ему надо уезжать в Петербург, а он будет до последней минуты сидеть у постели больного.
  - Я пыталась еще раз поговорить с отцом. Он на меня накричал, маму довел до истерики и пригрозил нас обеих отправить к своему брату в Николаев. И отправит, с него хватит.
  - А ты почему мне не сказала о визите к вам Богдановича?
  - Это же абсурд, что в нашем доме собирались анархисты, и папа в это не поверил.
  - Не поверил, а к вам запретил приходить. Спасибо, еще разрешает нам общаться.
  
  - Я папу не пойму. Он меня очень любит, и так мучает.
  
  - Любит, но личные интересы для него дороже.
  
  В театре Лиза немного успокоилась, а когда вечером за ними пришел Николай, и она увидела его расстроенное лицо, решила пока ему ничего не рассказывать, а вдруг пронесет. В группе и раньше шли массовые аресты, но ее это никогда не касалось: она не делала бомб, не носила их в корзинах и не участвовала в "эксах" и терактах, а о конспиративной квартире на Военной улице знал ограниченный круг людей.
  Дома Лиза сразу пошла ставить утюг, чтобы погладить свое гимназическое платье и рубашки Николая. Николай готовил ужин и, как обычно, посмеивался над ней. Охота была ей заниматься лишней работой, под сюртуком все равно складки на рубашке не видны. Лиза упрямо гладила, напевая негромко арию Джильды из "Риголетто".
  
  - У тебя получается лучше, чем у Приваловой. Она старовата для этой роли, к тому же невысокого роста и полная.
  
  - Ты не прав. Мне до нее далеко.
  
  - Думаешь, тебе консерватория что-нибудь даст. В консерватории поставят голос, а остальное все равно будет зависеть от тебя. Знаешь, как говорит нам профессор Протодьяконов: "Придете на производство и забудьте все, чему вас здесь учили". Конечно, он несколько утрирует, но я с ним согласен: училище - это школа знаний, а завод - школа жизни. На Брянке я знаю все оборудование и всех людей, половину мастеров и инженеров немедленно бы уволил из-за низкой квалификации и отношения к работе. А дирекция завода? Вместо того чтобы развивать производство и внедрять новое оборудование, сохраняет ручной труд и платит людям копейки. Там, где сейчас 100 человек, могли бы работать 20, и зарплата у них увеличилась бы в несколько раз.
  - А остальным куда деваться, обратно в деревню?
  - Для остальных надо открывать новые участки и цеха. Так делают в Германии. Немцы заботятся и о количестве, и о качестве своих изделий, а заодно улучшают условия труда. И американцы от них не отстают - на Мариупольском заводе поставили доменные печи, на которых многие процессы механизированы, а забивку чугунной летки производят пушки.
  - За границей рабочие тоже бастуют...
  - Бастуют. Но их требования не сравнить с требованиями наших рабочих. Я как-то был на кондитерской фабрике Лурье. Женщины возят на тележках огромные бидоны с повидлом и сиропом. Я взялся одной помочь, и еле сдвинул тележку с места. Все это можно механизировать. Поставить конвейер, который соединит между собой разные циклы производства... Ну, ладно. Все готово. Садись за стол.
  Только он снял сковородку с плиты и стал раскладывать по тарелкам котлеты, как раздался сильный стук в дверь и кто-то громко закричал: "Полиция! Открывайте!"
  Лиза вздрогнула и посмотрела на Николая. Он увидел на ее лице неописуемый ужас.
  - У нас ничего нет, успокойся, - Николай поцеловал ее в щеку и пошел открывать дверь.
  В коридор ввалились пятеро жандармов во главе с толстым усатым ефрейтором и двое понятых - пожилые супруги из соседней квартиры. Ефрейтор прямо в лицо сунул ему ордер на обыск.
  - Ищите, - спокойно сказал Николай и повел их в комнату.
  У Лизы лицо было белое, как полотно, она была близка к обмороку. Он хотел выйти в кухню за водой, но ефрейтор крикнул во всю мощь своей луженой глотки: "По-прошу никуда не выходить!"
  Искать особенно было негде: в комнате стояли диван, кровать, шкаф с одеждой, письменный стол, две этажерки с книгами и сундук, привезенный из дома Фальков после их отъезда. На кухне и того меньше: обеденный стол, табуретки и буфет с посудой. Двое жандармов прошли на кухню, один полез на антресоли, еще двое принялись за комнату.
  Николай уже пережил два обыска в этой квартире. Это было отвратительное зрелище: все было перевернуто вверх дном. И сейчас жандармы бесцеремонно высыпали на пол содержимое ящиков из шкафа и письменного стола, перетряхивали каждую книгу, каждый лист тетрадей, одежду и белье, топча грязными сапогами белые простыни и кружевное белье Лизы.
  Один с силой рванул занавески на окнах. Они с грохотом рухнули вниз вместе с карнизом, увлекая за собой горшки с цветами. Жандарм пошевелил сапогом разбитые осколки и землю. Затем стал вытаскивать из уцелевших горшков растения с корнем и встряхивать их - вот что никогда не пришло бы Николаю в голову. И он вздохнул с облегчением, когда там ничего не оказалось.
  
  Они сидели с Лизой на сундуке. Лиза вся дрожала. Он обнял ее и крепко прижал к себе.
  
  - Встаньте, - приказал один из жандармов, попробовал приподнять крышку сундука, но он оказался заперт.
  
  - Т-а-к, - протянул с издевкой ефрейтор. - Давайте ключ.
  
  Николай никак не мог вспомнить, где находился ключ, - там лежали в основном вещи, оставленные Саррой Львовной. Он сам туда заглядывал всего один раз, когда вроде этих жандармов искал анархистскую литературу.
  
  - Ты не помнишь, где ключ? - спросил он Лизу. Та пожала плечами
  
  - Вскрывай, - приказал усатый жандарму.
  
  Тот просунул в узкую щель кинжал, с силой на него нажал, и крышка неожиданно быстро открылась. Сыщики выгребли на пол все содержимое: шубы и пальто Сарры Львовны, отрезы тканей, шелковые платки и шали. На самом дне стоял небольшой старинный сейф Фалька с особым шифром для замка. Сейф когда-то понравился Николаю, и Григорий Аронович ему тут же его подарил.
  - Как я понимаю, от сейфа ключа тоже нет, а шифр вы забыли, - усмехнулся усатый. - Давай вскрывай, - опять приказал он жандарму. - Я знаю эти сейфы, они с потайным дном.
  
  Жандарм вертел его в разные стороны, вонзал кинжал в замок и под крышку - все безуспешно. Тогда усатый поднес к замку револьвер и выстрелил. Замок разлетелся в разные стороны. В сейфе лежали дорогие украшения, оставленные Лизе перед отъездом матерью. Свою бижутерию она держала в шкатулке на окне.
  Жандарм сантиметр за сантиметром ощупывал пальцами стенки сейфа. Прошло больше часа, кукушки выскочили в очередной раз и прокричали половину третьего. Понятые устало переминались с ноги на ногу.
  - Ваше благородие, - обрадовано воскликнул жандарм, - нашел кнопку от второго дна, она - с головку булавки.
  - Возьми что-нибудь острое и нажми. Да вот хоть заколку из волос мадемуазели.
  Жандарм протянул руку к Лизиной голове. Та увернулась и сама вытащила из косы заколку.
  Дно в сейфе приподнялось, под ним оказалось еще одно, узкое пространство, где лежали крупные деньги и какие-то листки бумаг. Для Николая это была новость: он понятия не имел о втором дне. Лиза вздрогнула, по ее бледному лицу пошли красные пятна.
  
  Усатый подозвал понятых, вытащил все на стол и приказал одному из жандармов составлять протокол.
  - Это ваши деньги? - обратился он к Николаю.
  - Мои, - опередила его Лиза, - мне их оставили родители, когда уезжали в Америку.
  - Это так? - спросил он Николая
  - Так, - кивнул головой Николай.
  - Тогда сколько здесь, вы знаете?
  - Десять тысяч, - опять опередила его Лиза.
  Усатый ничего не сказал и стал рассматривать листки бумаг.
  - А это что за записи?
  - Люди, которым я давала деньги в долг.
  - Выдано 9 - 2000 рублей, 23 ноября - 2500, 9 декабря - 3000, 23 декабря - 3500. - Он полез в карман и вытащил блокнот. - Посмотрим, в какие дни вы и ваши сообщники, по наблюдениям наших агентов, посещали конспиративную квартиру на Военной улице. Все числа совпадают... 9 и 23 числа каждого месяца. Т-а-а-к, - протянул он и откинулся на спинку стула с такой силой, что тот затрещал, готовый развалиться на части. Потом подскочил, как резиновый мяч, и подошел вплотную к Лизе, сверля ее острыми глазами. В нос ей ударил резкий запах сапожного дегтя и махорки.
  - Это еще не все. Вы на улице часто встречались с государственными преступниками: Итой Либерман, Ханой Шлимович и другими людьми Борисова, которые передавали вам от него задания и эти деньги. ("Какой ужас, - пронеслось в голове у Лизы, - они все знают. Кто же нас выдал?") Некоќторые из них бывали у вас дома. Елизавета Григорьевна и Николай Ильич! Вы арестованы за связь с "Боевым интернациональным отрядом анархистов-коммунистов". Доказательства вам будут предъявлены в ходе следствия.
  Усатый снова засунул руку в карман и вытащил два ордера на арест.
  - Николай Ильич к этим деньгам и записям не имеет никакого отношения, - сказала Лиза. - Это мои личные записи.
  - А это, мадемуазель, выяснит следствие, - усмехнулся усатый. - Кстати, вы законная жена арестованного или его сожительница? Как нам записать в протоколе?
  Лиза выплеснула на него поток ненависти. Ошеломленный всем увиденным и услышанным, Николай, наконец, пришел в себя и стал собирать необходимые вещи. Лиза ничего не могла делать. Николай надел на нее теплую кофту и пальто, сверху накинул большой шерстяной платок и дал ей в руку саквояж с нижним бельем. Затем он приготовил вещи для себя.
  На улице собрались любопытные. Впереди всех стоял недовольный хозяин дома. Николай сказал, что завтра же пришлет к нему брата, чтобы он заплатил за квартиру вперед.
  - Это недоразумение, - сказал он, - нас скоро отпустят.
  Их повезли в разных пролетках. Прощаясь, Лиза прижалась к нему мокрой щекой и повторяла, как заведенная:
  - Прости меня, Коля, прости. Я не хотела тебя подводить!
  Он шепнул ей, чтобы она твердо стояла на том, что эти деньги ей оставил отец, и он будет говорить то же самое.
  - Володя завтра же вызовет из Киева Мишу. Он нас вызволит.
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"