Она сидела, закинув одну худую, как жердь, ногу на другую. Выставленные вперёд острые коленки надёжно защищали её от любого, кто попытался бы приблизиться к ней. Поза её напоминала ту, в которой застыл роденовский "Мыслитель". Острый локоток, упиравшийся в каменный столик напротив, казалось, готов был пробуравить его насквозь. Сухое, словно принадлежавшее мумии, тело с маленькими, похожими на сучье вымя грудями, грузно наваливалось на тонкую хрупкую руку с длинными костлявыми пальцами. Выгнутая дугой спина с острыми лопатками и колючими бугорками позвонков слегка терялась в тени гладких серпообразных крыльев. Они нужны были только для того, чтобы придать статуе устойчивость: плохо знакомый со строением птиц, мастер присоединил их так, что при всём желании она не смогла бы полететь.
Колючая, угловатая, ощетинившаяся рёбрами жёстких крыльев, она уже была нереальна и почти прекрасна в своём безобразии. Но мастер неизвестно зачем наделил её ещё и трёхпалыми звериными лапами на ногах, коровьим хвостом и острыми козьими рожками.
Под стать телу было и её лицо, застывшее в маске скорби мудреца, видящего суету сует мира сего. Крючковатый нос, острый подбородок и торчащие скулы сочетались с мягко спускающимися на впалые щёки прядями волнистых волос и огромными, наивно распахнутыми глазами. Мастер изваял глазные яблоки почти плоскими, отчего взгляд каменного урода приобрёл странную мягкость, даже мечтательность.
Несмотря на свою видимую хрупкость, Химера была высечена из очень прочного камня. За семь веков её существования солнце, ветра, войны, даже мерзкие кислотные дожди, изводившие всё каменное население собора, лишь слегка сгладили острые черты её лица и резкие грани серпообразных крыльев.
Она взирала на мир, вернее, на площадь перед западным порталом собора, украшавшим один из старинных университетских городков Западной Европы. Химера являлась частью божественной красоты наравне с кружевными розами, взметнувшимися вверх арками, одухотворенными статуями Христа и святых и не менее безобразными, чем она, аллегориями пороков. Это оправдывало её существование. И временами она даже гордилась своим уродством, позволявшим мастеру раскрыть общий замысел. Ей было приятно, когда праздные студенты или любопытные туристы, запрокинув головы, разглядывали её, гадая, что же может символизировать сия фигура.
Экскурсоводы и искусствоведы называли её уникальной (впрочем, как и весь собор и многие другие статуи). Но соседи по порталу не завидовали Химере. Молчаливая и застенчивая, она ни с кем не была особо близка, но и врагов не имела. Химера не могла вспомнить, чтобы за всю её долгую жизнь она с кем-нибудь серьёзно поссорилась. Даже аллегории Гордыни и Стяжательства, её ближайшие соседи, стычки с которыми были значительно чаще, чем с остальными обитателями этого мира, относились к ней мягко и терпимо, как к странному, но безвредному существу. Со своей стороны, она довольно быстро поняла, что им вовсе не обязательно знать, что про них думает одна из Химер, и просто не заговаривала с ними о чём-либо таком, что могло задеть её или их.
Ей, несомненно, повезло в жизни. Находясь во втором ярусе, Химера была доступна для обозрения и при этом сидела слишком высоко, чтобы кто-то мог увековечить своё имя на её девственно гладком теле или обломить хрупкие части изваяния. Правда, она чувствовала себя виноватой перед скульптурами первого яруса, которым вечно доставалось и от богомольцев, и от обкурившихся придурков, и от прикосновений тысяч ладоней, постепенно стиравших их в Небытие. Но когда Химера высказалась об этом вслух, её даже не захотели дослушать. В общем-то, соседи снизу были правы: зачем искать себе лишней боли? И хватило бы у неё самой храбрости добровольно переселиться вниз? Больше Химера об этом не заговаривала, даже когда в монолитной каменной груди начинало что-то болеть и ныть.
Несмотря на свою долгую жизнь, Химера не страдала от скуки. С самого рождения она слышала умные диспуты и учёнейшие беседы, её окружали замечательные книги. Знания прочно оседали в её каменной голове, словно вырезались алмазом на стали. Впрочем, Химера относилась к ним далеко не одинаково. Сведения из серии "о природе вещей" почти не занимали её. Но в путанице гуманитарных наук она нашла источник неисчерпаемого наслаждения. Это была не сумма знаний -- но её жизнь. Куда более богатая и разнообразная, чем даже у статуй первого яруса. Собственно говоря, ни ужасный Аттила, ни добродетельный Катон уже никак не могли повлиять на её существование. Но часто она рассказывала о них так, словно это были её соседи по порталу. И искренне удивлялась, когда слышала вопросы о том, как она может любить или не любить того или иного давно умершего человека, которого она никогда не видела.
А время шло. Блаженного Августина сменил серафический доктор Фома Аквинский. Она имела возможность досконально изучить аргументы сторонников Абеляра и Бернарда Клервосского. Учёнейших монахов сменили босоногие проповедники, зачастую не умевшие читать. Времена шли, и прежде незыблемые истины становились всё более текучими и непостоянными. Сначала это пугало её. Но в один прекрасный день она поняла, что так было всегда. И эта неустойчивость истины приятно кружила ей голову. Постепенно её знания сложились в голове в причудливую мозаику, где Абеляр сошёлся во мнении с Бернардом, Фома Аквинский -- с Дидро и Ницше, Вольтер -- с Руссо, а средневековые моралисты примирились с учением доктора Фрейда. Кажется, это уже называлось собственным мнением. Но в последнее время её не оставляла горькая мысль, что внутри она является тем же, чем и снаружи: химерой, составленной из обломков живых существ.
Может быть, ей мешало наслаждаться своим просветлённым бытием то, что мастер подарил ей огромные глаза и развернул лицом к площади? Она любила людей и немного завидовала им, уверенная, что за их короткую жизнь они узнают значительно больше, чем она за свои семь столетий. Сколько этих хрупких смертных существ сменилось перед её глазами! Она от всей души любила скрытных, сдержанных монахов, одним из которых был и её создатель. Её раздражали эти шумные шалопаи, потеснившие первоначальных обитателей монастыря. Двойственные чувства вызывали у неё безбожники в завитых париках и без них. Они были чересчур уверены в силе своего разума, чтобы Химера могла их полюбить, и слишком наивно верили в его силу, чтобы не почувствовать к ним расположения. К тому времени, когда на площади появились патлатые хиппи с их призывами заняться любовью вместо войны, Химера была уже достаточно мудра, чтобы выслушать их, допустить возможность их правоты и даже найти в их восторженной ахинее сходство со взглядами горячо любимого ею Эриха Фромма. Ибо в чём же ещё мог быть смысл человеческого бытия, как не в любви? Кстати, признание правоты "детей цветов" не мешало ей вести всё тот же размеренный монашеский образ жизни.
Спокойная, просветлённая, без бед -- такова была эта жизнь. К своим сомнениям Химера привыкла. Разве не были они предопределены ей судьбой? Она приняла свои сомнения, мечтания и чувство вины как неизбежность. Ведь сказано же в Писании: кто умножает познания, умножает скорбь. А мечтания и фантазии, если верить доктору Фрейду, происходят от подавляемых сексуальных и агрессивных импульсов (и того, и другого в её жизни было предостаточно). Ей было особенно приятно думать, что она может столько лет сублимировать их, занимаясь наукой. Вот только как быть со смыслом бытия? Впрочем, какая могла быть любовь у неё, Химеры? Но, наверно, ещё задолго до того случая она уже определила свой выбор. И уж конечно знала о последствиях.
* * *
Была дождливая купальская ночь 19... года. Весь день накануне на небе собирались серые противные тучи, становилось холодно и сыро, как осенью. У Химеры перед глазами, как обычно к перемене погоды, висела омерзительная пелена, когда даже линии здания библиотеки напротив различаются с трудом. Сгущались сумерки. И настроение Химеры становилось всё тоскливее и тоскливее. Тщательно сдерживаемая агрессия, кажется, готова была вырваться из-под контроля. И как только стемнело, Химера поспешила притвориться спящей. Глупо разговаривать с соседями, когда только и ищешь повода, чтобы на кого-нибудь наорать или отколотить. В конце концов, завтра самой же будет стыдно, и окружающие не виноваты, что у Её Каменного Высочества сегодня хандра. Да, сегодня дождь, и ей холодно и одиноко, и любое высказывание из книг Фромма звучит как обвинительный приговор. Но завтра будет солнечно, и всё станет на свои места. Интересно, наступит когда-нибудь это завтра?!!
Налетел резкий порыв ветра, мокрого и холодного, от которого каменные зубы Химеры стали выбивать дробь. И хлынул собиравшийся весь день дождь. Струи зажурчали у самых её лап, отчего лапы окончательно закоченели. Химера поджала ноги под себя и печально вздохнула. Ощущение бессмысленности своего существования, несоответствия занимаемому месту и мысли о своей глупости донимали её сильнее холода и сырости.
Внезапно мимо пронеслась маленькая яркая точка -- нет, комочек пламени размером с воробья, -- и огненное существо юркнуло под карниз собора.
-- Осторожно, ты же спалишь нас! -- отлично слышным "театральным" шёпотом зашипела Химера.
Она протянула длиннющую худую руку и, даже не приподнимаясь с сидения, вытащила из под стрехи Саламандру: маленькую огненную плясунью в вечно трепещущей оранжевой юбочке.
-- Только не под дождь! -- отчаянно завизжала Саламандра и уцепилась за палец Химеры, бывший толщиной как раз с неё. Статуя поразилась хрупкости этого воздушного существа: сожми она кулак, эта жизнь загасла бы, как фитилек свечи. Химере стало жаль Саламандру, и она пристроила её на каменные песочные часы, стоявшие перед ней на столе.
-- Только сиди молча, -- просительно прохрипела она, -- Я спать хочу.
Плясунья сидела тихо минут пятнадцать, не больше. Потом завозилась и, как показалось Химере, насмешливо спросила:
-- Отчего тебя всю трясёт?
-- Холодно, -- не без жалостливой нотки в голосе отозвалась Химера.
-- Это у тебя внутренний холод выходит, -- не удержалась от комментариев Саламандра. -- Ты же каменная, холодная, всех отталкиваешь от себя. Вот и мёрзнешь.
Вроде бы она ни к кому не обращалась, просто чирикала сама с собой, болтая ножками. Но для Химеры, главным достоинством которой считался мягкий покладистый характер, это был последний пункт приговора. Её передёрнуло. Она зло покосилась на Саламандру. Та искренне удивилась:
-- Почему ты такая острая, колючая? Даже мне холодно с тобой! А друзьям каково?
Химере захотелось сжать щебетунью каменными пальцами и раздавить. Но ведь Саламандра не виновата в её плохом настроении! И куда она полетит в такой дождь? В каменном носу статуи защипало, и она едва успела смахнуть наворачивающуюся на глаза слезинку. Попыталась отшутиться, скривив губы в кислую улыбку:
-- Это часть моей экзистенции. Ради чего я должна её менять?
Кукольно-розовое личико Саламандры полыхнуло внутренним огнём. Она заговорщицки подмигнула статуе:
-- А хочешь узнать? Не увидеть -- узнать? Узнать жизнь! Она ведь не кончается этим каменным гробом!
-- Собором! -- взорвалась Химера, -- Уникальным памятником! И заткнись, пока я не вышвырнула тебя под дождь!
Саламандра не то удивленно, не то иронически округлила глаза, а может быть, немного испугалась. Химере стало неловко:
-- Прости...
-- Делай что хочешь -- только не извиняйся! -- невозмутимо-иронично продолжила Саламандра, -- Это игра...
-- Да читала я твоего долбаного Берна, -- хмуро перебила её Химера и добавила совсем извиняющимся тоном: -- Я не в настроении сегодня...
Саламандра, кажется, не собиралась отступать:
-- Так ты хочешь узнать? Или ты боишься?
Трудно сказать, попала ли она в цель случайно, или была слишком хорошим знатоком чужих душ. Но Химера болезненно воспринимала обвинения в трусости. Она решительно встала:
-- Нет! Я хочу... Узнать.
Хихикая и дурачась, Саламандра прочитала какое-то заклинание, рассыпавшееся в воздухе красновато-золотистыми искорками, Химеру сорвало с места и она почувствовала себя так, словно её затолкали в стоящие перед ней песочные часы и под сильным давлением пропустили из верхнего отделения в нижнее. Потом поток воздуха подхватил её и понёс. Инстинктивно она раскинула крылья, пытаясь хоть как-то контролировать происходящее с ней. На мгновение ей показалось, что отшлифованные каменные пластины держат её в воздухе. Но вскоре она распрощалась с этой иллюзией. Её несло, и изменить что-либо она не могла.
* * *
Ураганный ветер стих так же внезапно, как и начался, и Химера плавно опустилась на лесную поляну. Минуту она стояла совершенно ошеломлённая, оглушённая и ослеплённая, полностью выбитая из колеи всем вновь увиденным, услышанным и осязаемым. Горожанка, никогда не отходившая от собора дальше, чем на один квартал, она впервые увидела сразу столько зелени, деревьев и травы! Оглушающее пение птиц лезло ей в уши. Шум ветра в верхушках огромных, как колонны храма, деревьев заставлял её сердце сжиматься и падать. Издалека доносились какие-то неясные и потому особо страшные звуки, словно трубы осипшего органа выдавали что-то в стиле "хеви металл". Запах горячей смолы, прелой хвои и ещё чего-то волнующе-тревожного заставил её задохнуться. Ноги Химеры подкосились, и она уселась на пружинящую опавшую хвою, рыжим ковром покрывавшую почву. Голова её кружилась, сердце бухало, как колокол главного собора, а в животе отвратительно сжималось и посасывало под ложечкой. Ей показалось, что этот огромный лес готов обрушиться на неё и придавить своей тяжестью. Но время шло -- и ничего не происходило. Тогда она заставила себя встать на ноги -- рывком, словно бросаясь в бой. Необходимо было освоить этот лес. Она подошла и коснулась пальцами ближайшего дерева с медно-рыжим шершавым стволом, покрытым алым, как свежая кровь, лишайником. Ствол был тёплый, дерево понравилось ей. Она погладила его и назвала по имени:
-- Pinus!
Эхо повторило её слова, разнеся звук голоса далеко-далеко. Она не смогла вспомнить, как называется этот кроваво-красный лишайник, но кустарник рядом она узнала и нежно коснулась его рукой:
-- Rosa cania!
Довольная, она пошла по лесу, называя по именам увиденных животных и птиц. Лес терял свою пугающую неизвестность, становясь объяснимым и приятным. Она даже догадалась, что за звуки доносил до неё ветер, и пропела, ловя их ритм и интонацию:
-- Mare... Mare.
Наверно, этот лес находился где-то на севере Европы: Прибалтика или даже Беломорье. Познания в географии у Химеры были далеко не блестящие. Впрочем, это ей было уже неважно, как и тот факт, что в этих местах был полдень, в то время как покидала она родной собор затемно. Она любовалась теперь этим лесом, чистым, ухоженным, с добротными деревьями, уверенно шагая по непотревоженному хвойному покрову. Казалось, что беспорядочное расположение деревьев подчиняется высшей гармонии, не менее строгой, чем та, которая определяла божественые пропорции её родного собора.
Так она шла довольно долго, пока не выбрела на поляну, по которой, искрясь на солнце, бежал ручей. Химера присела рядом с ним на поваленное дерево, подобрала под себя худые ноги и потянулась так, что хрустнули позвонки. И так и застыла с раскинутыми руками, почувствовав, что кто-то наблюдает за ней. Она резко обернулась, оскалившись не то в угрозе, не то в улыбке.
На краю поляны стоял ОН -- высокий, мощный, с кожей, напоминавшей сосновую кору. Лицо его, выглядывавшее из-под густой сизоватой гривы белого мха было совершенно бесстрастно. Чёрные глаза без белков глядели на неё в упор. Он стоял, широко расставив ноги и заложив расслабленные руки за спину, выпятив довольно объёмистый живот. Вряд ли кто мог усомниться в том, что он -- хозяин этого леса. "Это не человек, -- подумала Химера. -- Кажется, такие существа называются лешими. Интересно, как он отнесётся к моему вторжению? Впрочем, настроен он, по-видимому, вполне благодушно". Леший удивлённо разглядывал невиданное доселе существо. Она тоже была не в силах подавить своё любопытство. К тому же Леший был красив. Химере нравился этот мускулистый, кряжистый, атлетично сложенный мужчина. У него было приятное лицо с крупными чертами, мясистым носом, большим ртом и толстыми губами. Широченная грудь, массивный живот, узловатые руки и ноги его покрывал тот же красный лишайник, название которого Химера не могла вспомнить.
Химера смущённо улыбнулась, извиняясь за своё вторжение:
-- Salve... -- произнесла она, радуясь, что голос её звучит мягко и тихо для каменной статуи.
Леший удивительно неслышно для такой громады приблизился к ней и протянул руку. Лапища его была шириной, наверно, раза в два больше, чем ладошка Химеры в длину, а её длинные пальцы по сравнению с его сучковатыми перстами казались совсем детскими.
Она, совершенно растерянная и смущённая, безвольно протянула ему руку и назвалась чуть слышно:
-- Ego Hymera sum...
Губы его слегка раздвинулись: наверно, это означало приветливую улыбку. Он потянул её за собой. Она подчинилась, но сочла должным спросить:
-- Quo vadimus?..
Леший недоумевающе усмехнулся, пожал широченными плечами и Химера окончательно умолкла: действительно, зачем? Страха она не испытывала ни малейшего.
Он шагал размеренными широкими шагами, не торопясь, враскачку. Привычная к более быстрому шагу Химера то и дело запиналась, тем более, что Леший постоянно притормаживал, чтобы обломить сухой сучок или снять с дерева незаметного для его гостьи вредителя. Наконец они пришли на заросшую земляникой поляну. Леший, нагнувшись, сорвал пару кустиков и молча протянул Химере. Она, стушевавшись, отчаянно затрясла головой. Леший решительным, не терпящим возражений жестом поднёс угощение к самому её рту, и ей ничего не осталось, как сорвать дрожащими губами ягоды с веточек. Может быть, это был всего лишь жест приличия: если он русский, у них принято обязательно угощать гостя. Но Химера непроизвольно поправила каменные волосы и, поймав его взгляд, прикрыла руками острые ключицы и сухую плоскую грудь.
Леший, усмехнувшись, подхватил её на руки и закружил по поляне. От неожиданности она завизжала, а увидев понёсшиеся в бешеном хороводе верхушки деревьев и ярко-голубое небо, судорожно вцепилась в его могучие шершавые плечи. И вдруг ей стало легко и весело. Она запрокинула голову и захохотала хриплым грудным смехом, словно камни покатились под откос. Леший улыбнулся ей и закружил быстрее и быстрее -- до тех пор, пока она не задохнулась от собственного смеха и не уткнулась лицом в его прогретую солнцем шершавую грудь. Он легко и бережно опустил её на землю.
Небо и деревья ещё продолжали свою бешеную пляску в её глазах. Она пошатнулась и схватилась за плечо Лешего, чтобы не упасть. Вековое дерево даже не подалось от её судорожного пожатия. Леший поддержал её за ребристые бока. Лес потихоньку останавливался, и она убрала руку сразу, как только почувствовала, что может стоять самостоятельно. Он всё продолжал поддерживать её бесконечно бережно и нежно, оберегая от бог весть какой напасти.
От одной мысли, что кто-то может считать маленьким и слабым каменное чудище, выдержавшее семь веков, у Химеры опять запершило в горле. Она тоненько всхлипнула. Леший недоумённо вскинул брови, словно спрашивая: "Что-то не так?" Она затрясла отрицательно головой и расплакалась. Её глуховатые рыдания напоминали удары лома по щебёнке. Она не знала, почему плачет. Но Леший и не спрашивал её. Он властно отвёл её руки от лица и стал утирать кончиками узловатых пальцев слёзы с её впалых щек. Потом притянул её к себе. От него пахло прогретой сосновой смолой и мхом, а тело излучало тепло и надёжность. На его фоне Химера действительно казалась маленькой и хрупкой. Его руки гладили её по голове. Каменная женщина, сама пугаясь собственной смелости, приподнялась на цыпочки, обхватила неловкими угловатыми руками его могучую шею и припала губами к его губам. Он ответил поцелуем. И тут Химера невесть зачем укусила его. Под зубами спружинило твердое дерево, рот заполнил горьковатый вкус сосновой смолы, запах живицы, чистого белого мха. Леший не отпрянул, не рассердился, а наоборот сильнее прижал её к себе, обвил лапищами, стиснул её тело. Наверно, такие объятия ломали медвежьи хребты. Но каменная женщина не чувствовала боли: только радость и наслаждение. Его язык нежно раздвинул её стиснутые зубы и встретился с её языком.
В теле Химеры никогда не было ни капли крови. Но сейчас что-то запульсировало в висках, толчками отдаваясь внизу живота. Заболели груди, наливаясь непривычной тяжестью под его грубыми руками. Ноги обмякли, а крылья -- лезвия двух смертоносных кос, мешавшие ей сидеть, легко и плавно распластались в воздухе. И она мягко опрокинулась на спину, на прогретые земляничные листья.
* * *
Она очнулась спустя какое-то время. Уже вечерело. Длинные предзакатные тени перерезали наискось поляну. Каменная голова Химеры ещё кружилась от волнующего запаха смолы, давленой земляники и ощущения безусловного счастья. Такого, которое она испытывала при чтении любимых книг и звуках органа её собора. Это было лучше карнавала! Она хотела смеяться и петь. Леший лежал рядом, разбросав огромные лапищи и придавив ей крыло. И во сне он был прекрасен. В нем появилось что-то трогательное, беззащитное, отчего у Химеры тепло разливалось по телу. И этот лес -- разве не был он сейчас, на закате, так же прекрасен, как днём? Но... что она делала здесь?
Химера села, высвобождая крыло из-под тела Лешего. Он, пробормотав что-то во сне, откатился в сторону. Химера огляделась по сторонам. Да, ей не было места в этой гармонии. Неподалёку в воздухе парила Саламандра. Химера обрадовалась ей несказанно.
-- Который час? -- спросила она её по-латыни.
-- Там? -- хихикнула плясунья. -- Скоро рассвет. И тебе ещё хочется вернуться в твой вонючий каменный мешок?
-- Да! -- твёрдо ответила Химера.
-- Но сегодня ты можешь всё изменить в своей жизни! -- воскликнула Саламандра. -- И это может больше не повториться. Ты уверена, что не пожалеешь?
-- Чего мне тут жалеть? -- спросила Химера.
-- А он? -- Саламандра указала на лесного самодержца, раскинувшегося рядом.
Химера в отчаянии стиснула руки, а потом начала расталкивать своего любовника. Тот вскочил, ошарашено озираясь спросонья, потом сообразил, где и с кем находится. Увидел расстроенное, испуганное лицо Химеры и опять тревожно поднял брови: "Что не так?"
-- Я ухожу, -- от волнения переходя на варварскую латынь, пробормотала Химера.
Он не понимал её.
-- Там моё место. Моя работа. Там моё существование имеет смысл!!! Я ухожу... -- заплакав, пробормотала она и показала пальцами, как уходит и куда. Он понял и то, что его бросают, и то, что ей больно. Она не хотела уходить. Леший властно притянул её к себе. Она упёрлась руками в его грудь:
-- Нет! Так будет лучше!
Он властно, без тени мольбы, указал ей на себя и так стиснул её руку, что она непроизвольно полоснула его крылом, оставив на его бицепсе засочившуюся смолой белую полосу. Выдернула запястье. Скользкий от вечерней росы камень предательски легко вывернулся из деревянной ладони. И, боясь взглянуть на Лешего, как можно тверже Химера отрезала:
-- Я переживу. Ты тоже. Прости.
Она взмахнула крыльями, облепленными давленой земляникой и опавшей хвоей и сорвалась с места раньше, чем Саламандра успела дочитать своё заклинание. Она неслась по направлению к собору на страшной скорости. Её трясло от невероятного холода.
* * *
С того дня прошло несколько лет. Химера жила по-прежнему. Что стало с Лешим, она не знала. Что произошло с ней -- не рассказывала. Соседи, скорее всего, догадывались, но молчали. Кому какое дело до её жизни? Только однажды к ней подошла одна из Благоразумных Дев и сказала:
-- Милочка, последнее время ты как-то странно ходишь. Что с тобой?
-- Ничего! -- отрезала Химера и инстинктивно прикрылась руками. Благоразумная Дева настойчиво отвела их в сторону и увидела небольшой сосновый росток: маленький, хилый, но уверенно цепляющийся корнями за тело Химеры.
-- Надо выдернуть, -- благоразумно предупредила аллегория. Химера настолько зло оскалилась, закрывая руками деревце, что её собеседница невольно отскочила в сторону. Но наставительно продолжила:
-- Обязательно надо выдернуть! Это страшнее, чем жить на первом ярусе. Ты треснешь. Если ещё не треснула.
-- Я знаю, -- отчаянно затрясла головой Химера, -- Но я этого не сделаю. Деревце-то живое!