Серое небо источало не по-зимнему теплый воздух, легкий ветер небрежно трепал стройные голые деревья. Тот снег, что украшал их ветви несколько дней назад, растаял вчера вечером, когда отметка термометра подло и незаметно переползла через нулевую отметку. Редкие небольшие снежинки всё же продолжали падать, как бы извиняясь за прошедшую оттепель. В небольшом пролеске, коричневым пятном торчавшем посреди луга невдалеке от деревни, орали воробьи и снегири, ожившие после долгих холодов и теперь активно дерущиеся друг с другом за каждую ягоду рябины или шиповника. Ягод становилось всё меньше, а зима ещё не достигла своего апогея. Через несколько дней поверх тонкого наста выпадет снег, и тогда птицы не смогут собирать даже то, что нападало на землю осенью. Часть из них погибнет от голода, а те что выживут - подохнут от февральских морозов. Так было каждую зиму уже много-много лет, но не было ни одной весны, когда бы сюда не прилетали новые птицы из других мест, затем только, чтобы, отжив счастливое лето, сгинуть здесь в ту же зиму. Снег продолжал падать, и едва начало смеркаться, как вместе с вечерним холодом пришла и пурга. Не то чтобы особо сильная, но этого было достаточно, чтобы уничтожить последнее беспокойство фермеров о том, что рискуют вымерзнуть озимые культуры, и что следующий год может не ограничиться голодными смертями одних только худых и продрогших воробьёв. Птицы беззаботно скакали по веткам, устав от сытного дня, и теперь меланхолично разглядывали мягко парящие в свете фонарей невесомые снежинки. Ру́де долго наблюдал за ними, сидя на санках и прислонившись спиной к высокой старой сосне. Делать было нечего, и он уже было собирался отправиться домой, как вдруг сзади, из леса, послышался знакомый топот ботинок. Руде обернулся - бежал Микка, его сосед и приятель. Он запыхался после долгого бега, но тот даже не дал другу отдышаться:
- Ты где пропадал? Я тебя жду тут уже полчаса! - Он выразительно потыкал пальцем на запястье левой руки, туда, где у его отца всегда были часы. - Слава богу что пока ещё тепло, не замерз!
- Зря ждал, дурень, не пойду я сегодня кататься. Видишь, как снега мало, растаял весь! - Микка ткнул носком ботинка санки, на которых сидел его друг. Санки сдвинулись, издав отвратный, режущий уши скрип камня по металлу полозьев. - Меня мама твоя послала, чтобы ты домой шел, говорит, поздно уже!
Руде посмотрел на небо. Оно было всё такое же серое, как и час тому назад, но из-за включившихся фонарей, освещавших дорожку ярким желтым светом, создавалось впечатление, что и в самом деле уже вечер. Домой идти не хотелось.
- Не пойду я никуда! - Надувшись ответил он. - Пошли хоть по парку пройдем, что ли... Хотя, стой, у меня идея есть! - восторженно воскликнул мальчик, подняв указательный палец к небу и таинственно озираясь. - Пойдем туда! - он ткнул левой рукой вглубь леса, к подножию горы, куда таинственно уводила теряющаяся между деревьями тропинка.
- Туда!? Нет, нет, я туда не пойду. - Микка был растерян, но поскольку признаваться в своей трусости не хотелось, решил запугать товарища, - Да не пойду я туда! Тебя же мать выдерет, если узнает, что ты там был!
- А вот и не выдерет! Твоя бы выдрала, а моя нет. Моя - добрая! - горделиво ответил Руде. - Да пойдем, не бойся ты, мы же только на минутку, туда и обратно...!
Микка знал, какой именно промежуток времени обозначает эта "минутка", но всё же, согласился. Он никогда не понимал, почему его друга так тянет к этому месту, в то время как его самого оно жутко пугало. Но боязнь прослыть трусом пугала ещё сильнее, тем более что здесь, в глубине леса, невдалеке от деревни и под ярким фонарным светом, было абсолютно не страшно. Мальчики тронулись в путь. Сначала они шли по асфальтовой дорожке, покрытой тонким слоем нападавшего снега, легонько поскрипывающего у них под ногами. Микка все ещё боялся, Руде же был взволнован грядущим приключением. Отсчитав десять столбов от того места, где они встретились, друзья, предварительно оглядевшись, свернули направо, в глубь леса. Сумерки сгущались все быстрее, свет ставших далекими фонарей уже не пробивал серый мрак чащобы. Мальчики то и дело запинались о корни, проваливались в ямы и небольшие канавы, нарытые барсуками; палки и прутья, валявшиеся на их пути, путались между ногами, расплетали шнурки и залезали в штанины. Санки, которые Руде тащил за собой на поводке, беспрестанно прыгали, переворачивались и, как могли, старались затруднить его передвижение. Два раза ребятам приходилось опускаться в довольно глубокие овраги, по дну одного из которых тек покрывшийся толстым льдом ручей. Однако, преградой являлась не столько его скользкая поверхность, сколько противоположный берег, на который им теперь предстояло взобраться. Плотная промерзшая глина, образовывавшая отвесный склон, скользила и осыпалась у них под ногами. Выбившись из сил, мальчики сели на землю, чтобы передохнуть и обдумать дальнейшие действия. Нахмурив лоб, Руде озирался по сторонам, упорно выискивая что-то во мраке леса.
- Микка, - шепотом позвал он друга, - Здесь ведь лесенка должна быть... Я помню, я сам её ещё летом приставил сюда. - Мальчик был не столько растерян, сколько взволнован. - Послушай, давай вниз по течению пройдём, она там наверное... Мы заблудились похоже.
- Руд, ну пойдем лучше домой! - Умоляюще попросил Микка, уже не стесняясь никаких упрёков в трусости, лишь бы оказаться там, где светло и тепло. Сумерки накрыли все фиолетовой пеленой, смешанной с густыми хлопьями снега. Далеко наверху скрипели, шатались и утробно выли истязаемые налетевшим ветром мощные деревья, посыпая детей сухими ветками, корой и старой хвоей. - Ну, пожалуйста, чего тебе вдруг в голову взбрело в такую хмарь ещё идти куда-то... Пойдем, вернемся!
- Нет, надо сначала найти лестницу. Я ведь точно помню, что она должна быть где-то здесь. - Руде настойчиво расталкивал друга, заставляя его подняться и идти. - Ну давай, давай!..
Они снова двинулись вниз по течению, вглядываясь в густой мрак и пряча лицо от острого, колючего снега. Быстро холодало. Санки то и дело догоняли ноги мальчика и били его по пяткам, сбивая шаг и мешая ему. Время от времени, кто-нибудь из них поскальзывался на маленьких, замерзших в глине русла гладких лужах, прикрытых ровным слоем свежей пороши. Неширокий овраг, в котором тек ручей, то и дело петлял из стороны в сторону, постепенно сужаясь и периодически обнажая глубокие глиняные рытвины, черными провалами зиявшими на пути детей. Руде неожиданно остановился, резко настолько, что Микка, следовавший сразу же за ним, налетел на друга, поскользнулся и растянулся на льду, жалобным воем оглашая окрестности. Он обхватил руками коленку, на которую, по-видимому, пришелся весь удар, и катался по земле, хныкая и постанывая не столько от боли, сколько от страха и беспомощности. Руде извинился, помог ему встать, и они начали аккуратно подниматься вверх по узкой веревочной лестнице, приделанной к невысокому корявому дереву на вершине обрывистого левого берега. Подбодрившись теми фактами, что лестница на месте и с направления они не сбились, мальчишки продолжили путь. Теперь они легким бегом двигались вперед, уворачиваясь от веток, хлеставших по лицу, щурясь от громадных снежных хлопьев, норовивших попасть в глаза, и пряча лица от противного ледяного ветра. Свои санки Руде оставил возле лестницы, рассчитывая забрать их на обратном пути, бежать было легко, упругая почва, устланная толстым слоем хвои и припорошенная снегом, легкими приятными толчками отдавалась в коленках от каждого шага. Оба они понимали, что сегодня им здорово достанется от родителей, и вместе с тем, даже Микка ощущал теперь, что отступать поздно и нужно все-таки добраться до поставленной цели.
Они бежали минут пять, пока в серо-синем мраке неба не затемнела ярко черная громада горы. Отвесная скала, почти без единого уступа, казалось, высилась до самого неба, до самых звёзд. У основания, подножие горы было более-менее пологим, и даже ребёнок мог забраться на двадцать-тридцать метров по серому холодному монолиту. Но чем выше, тем круче становился утёс, тем более гладкими, местами как будто бы даже скользкими, становились его стены, порою принимая отрицательный уклон. Подножие горы было засыпано землей, и в свое время обильно поросло кустарниками, задерживавшими сейчас снег. Примерно в километре справа, гора немного закруглялась, меняя высоту и образуя своеобразный уступ, свободно вместивший бы большую деревню на высоте полусотни метров от уровня земли. В этом уступе располагалась старая заброшенная каменоломня - ещё один источник для загадочных сплетен и слухов, в огромном количестве витавших среди всего юного населения деревни. Техника - всевозможные бульдозеры, экскаваторы и комбайны, проржавели в течение десятилетий, краска их рассохлась и облупилась под летним солнцем, стекло и резина растрескались от зимних морозов. С единственной доступной стороны каменоломня была огорожена высоким забором с колючей проволокой, а все ключи от огромных ворот хранились у Джонсона Скрэба - шестидесятилетнего геолога, наводившего на мальчишек не меньший ужас, чем сам карьер. Далее, за уступом, серая громада хребта вновь взвивалась ввысь, уходя далеко-далеко как вправо, так и влево.
На гору еще никто никогда не забирался, даже вертолеты не могли преодолеть порог в два километра высоты - там постоянно дули ураганные ветра, ломавшие пропеллеры как спички, и разбивавшие железные корпуса в лепёшку о холодную немую стену. Сразу за скалой, по другую её сторону, начиналась бесконечная череда коричневых хребтов и черных пропастей между ними, тянущаяся далеко на восток на протяжении тысяч километров. Руде помнил, как долго они летели из города на самолете над бесчисленными однообразными хребтами. Горы были высокие, и лететь приходилось ещё выше, там, где воздуха уже почти нет. Самолет был не самолет, а так называемая "атмосферная ракета", несущаяся в пространстве со скоростью примерно в 8000 километров в час. Но даже на таких скоростях полет занимал несколько часов. Горы эти были необитаемы и нелюдимы настолько, что мороз пробегал по коже каждый раз, когда мальчик видел их в иллюминаторе. Они могли напугать кого угодно даже тем фактом, что туда никогда не ступала нога ни одного живого существа. Да и летать над ними научились всего три года назад, до этого, если бы Руде понадобилось добираться из города в деревню, к родителям, то ему пришлось бы либо неделю ехать в объезд на поезде, либо в объезд же сутки лететь на простом самолёте...
Оба мальчика ещё ни разу не были у подножья ночью, причем не просто у подножья, а у того самого заветного места, бывшего, пожалуй, одной из самых ярких загадок гор. Ветра здесь почти не было, снег же наоборот, валил с двойной силой, тихо и спокойно колеблясь в почти недвижимом воздухе. Прямо перед ребятами, метрах в двадцати впереди, зияла черная дыра портала. Портал был выложен крупным, идеально обтесанным камнем, не встречавшимся нигде в здешних местах, но при этом в изобилии устилавшем внутренние стены тоннеля. В разрезе, он имел форму яйца с обрезанным тупым концом. Камни кладки, представлявшие собой до блеска гладкие, красновато-коричневые кирпичи, длиной в два метра и шириной в метр, были испещрены маленькими, толщиной всего в несколько миллиметров белыми жилками, пронизывавшими насквозь всю структуру глыбы. Руде вспомнил, что подобным камнем облицован холл городской мэрии, но только там порода не имеет жилок и блестит намного сильнее. На вершине портала висела лампа, мощная, ярко сжигающая первобытный мрак подходившего вплотную леса. Она сама собою зажигалась с первыми признаками вечерней темноты, и сама собою гасла, едва лишь забрезжит рассвет. "А быть может и не сама собою..." - сразу же подумал Руде, и мороз пробежал у него по коже. Он оглянулся на Микку - тот стоял в двух шагах сзади, бледный как смерть, в этом мрачном желтом сиянии над всасывающей чернотой аккуратной дыры в скале. Всех пугала эта лампа, точнее не столько сама лампа, сколько свет, исходивший из неё. Толстое стекло фонаря невозможно было разбить ни камнем, ни выстрелом в упор из крупнокалиберной винтовки. Сразу над порталом нависал пласт горной породы, так что невозможно было залезть и узнать сверху, есть ли там провода, а если и есть, то откуда они идут. По рассказам отца, лет двадцать назад, один полоумный дед смастерил специальную деревянную лестницу, высотой в двенадцать метров, чтобы с её помощью залезть на макушку портала и тщательно раскурочить лампу. Но едва он поднялся на три-четыре метра, как бывшие некогда прочными сухие деревянные доски разлетелись в труху, и лестница, с грохотом рассыпаясь в щепки, рухнула на землю. Испуганный дед вскочил и с ужасными воплями опрометью бежал до самой деревни, думая, что кто-то напал на него из тоннеля. С тех пор, попытки исследовать лампу и найти источник её энергии прекратились.
Руде стоял и смотрел вперед, стараясь побороть подступающий изнутри неприятный холодный животный страх. Микка молча хватал воздух ртом, но ничего сказать так и не смог, легкие и горло не слушались его, он дышал прерывисто и нервно. Метрах в десяти, справа от портала, пологое подножие горы было заметено толстым слоем снега, мягко синевшим в свете лампы. Снежный занос был достаточно далеко от тоннеля, но при этом и не был поглощен черной темнотой леса, освещения вполне хватало, чтобы безбоязненно лазать и кувыркаться в этом снегу хоть до самого утра. Насладившись встречей и придя в себя, Руде опомнился. Ему стало жалко друга, дрожавшего как осиновый лист от каждого шороха в лесу, и он предложил ему нечто более веселое и интересное.
- Смотри! - Руде показал пальцем на снежный склон, - Ты погляди сколько снега, пойдём, покатаемся!
Микка был рад уйти от тоннеля, но расстояние показалось ему всё же слишком малым.
- Ты санки у ручья оставил. - Только и проговорил он мрачно, делая вид, что отходит неохотно. - Слушай, пошли домой, а? Я устал уже...
Его друг уже карабкался наверх по сыпучей мягкой поверхности.
- Да чего ты, давай так покатаемся! Ууух ты!.. - Он с весёлым криком полетел на попе вниз, подскакивая и подпрыгивая на маленьких кочках. Краснощекий, замерзший и развеселившийся, он начал подталкивать друга, и звал его снова лезть на склон. Тот поддался уговорам, но скатившись, только было начал смеяться, как вдруг зачем-то оглянулся назад, посмотрел несколько секунд на холодный свет лампы, и улыбка мгновенно сбежала с губ мальчика. Руде скатился следом, сбил друга с ног и, громко смеясь, принялся закидывать его снегом. Микка только молча отмахивался одной рукой, сидя на земле и по-прежнему, не отрываясь, глядел на лампу. Он что-то почувствовал.
- Тихо! - сдавленно и хрипло прошептал он, замерев окончательно и не моргая всматриваясь расширенными зрачками куда-то вперед. Руде затих, и спустя пару секунд почувствовал тоже. Рука его лежала под снегом, на камне, явственно и четко передававшем сквозь толстую рукавицу достаточно сильную вибрацию. Трясся не один только камень. Тряслась вся гора. Снег мягко и бесшумно скатывался с её склона, образуя миниатюрную лавину и по пояс засыпая замерших мальчишек. Спустя полминуты раздался негромкий гул, постепенно нарастающий, приближающийся и становящийся всё отчетливее, до тех пор, пока его источник не застыл на одном месте, приводя всё окружающее в страшную нервную дрожь. Оба ребёнка тряслись тоже, но не от того, что вибрировало всё под ними и вокруг них, а от страха и мороза, ставшего для них сейчас совсем неважным. Первым опомнился Микка.
- Бежим!!! - все тем же сдавленным сухим голосом прошипел он, схватил друга за руку, поднялся на дрожащих ногах и опрометью рванул в лес. Они бежали как сумасшедшие, сквозь кусты, сквозь упругие ветки молодых деревьев, сквозь тяжелый колючий лапник елей, запинаясь, падая, вскакивая снова, до тех пор, пока Руде, бежавший первым, не успел затормозить на краю обрывистого берега ручья, абсолютно невидимого в полной темноте. Он сорвался и с разбегу упал в пятиметровый овраг, на твёрдый плотный лед, упал плашмя, на руки и на ноги одновременно. Упал, но не поднялся. Микка схватил санки, оказавшиеся рядом, под кустами, и, судорожно всхлипывая, пополз с ними вниз по шаткой лестнице. Руде уже сидел на льду, живой и целый, почесывая огромный кровоподтёк на лбу. Радостный Микка подлетел к нему, не веря своим глазам, и, тяжело дыша, принялся ощупывать и осматривать друга.
- Всё в порядке, всё в порядке... - Только и отмахивался от него тот, по-прежнему сидя на месте и постепенно приходя в себя.
- Вот и всыплет же тебе мать! И за то, что ночью гуляешь, и ещё, отдельно, за ссадину! - торжественно улыбаясь, чуть ли не смеясь, произнёс Микка.
- Моя не всыплет. Моя добрая! - ответил Руде, тоже улыбаясь, садясь на свои санки и оглядываясь по сторонам. Гула здесь слышно не было, не было и страшной лампы с её желтым мертвенным свечением, а черный лес, сгибающийся под гнётом ураганного ветра и швыряющийся в детей комьями снега, уже не казался им теперь таким страшным. Температура опустилась до тридцати градусов мороза, дети молча встали и торопливым шагом направились домой.
Дома их обоих ждали взволнованные родители. Отец Руде был мрачен как никогда, и чуть ли не с порога принялся рассказывать ему очередные новости из газет, в которых неизменно глупые непослушные дети по своей вине становились жертвами несчастных случаев, маньяков или садистов, или же всего этого вместе взятого. Однако мать, раздев сына до трусов и не слушая наставлений мужа, увела его в ванную, где мигом принялась обрабатывать сыну рану. Ссадина оказалась довольно глубокой, но Руде терпел как мог, так и не проронив ни единого слова, хотя боль была страшная. Потом его заставили отмокать в горячей ванной до тех пор, пока кожа из бледной не превратиться в румяно-красную, чему, впрочем, он уже никак и не сопротивлялся. В доме было как обычно тепло, даже немного жарко. С кухни сочно пахло жареным мясом, родители, удостоверившись, что с их чадом всё в порядке, окончательно успокоились и перешли на обычный веселый тон разговора.
Мать его работала врачом в местной поликлинике, отец, имевший три высших образования, в области литературы и языковедения, сейчас весьма неплохо работал агентом города по высотной застройке поселка. Здесь они жили шестнадцать лет, ещё задолго до женитьбы облюбили это место, а вскоре, из-за войны, были и вынуждены осесть здесь. У них был собственный двухэтажный дом, просторный, относительно новый и весьма красивый снаружи, обсаженный по краям елями и пихтами, периодически подмерзающими и имеющими довольно нелепый вид на фоне монументального здания. Отец их не срубал, поскольку по его утверждениям, любое растение есть совершенство, каким бы оно ни было внешне, ведь, в конце концов, те же ели не виноваты, что температура зимой здесь нередко опускается ниже шестидесяти градусов по Цельсию, а полутораметровый слой выпавшего снега не способен защитить молодые хвойные макушки от таких морозов. Сейчас же снега было вообще от силы по щиколотку, а градусник уже показывал -34. "Как бы совсем не промерзли" - подумал Дэвид Шеннен, отец Руде, "Хотя, вряд ли, до утра их наверняка успеет замести снегом хотя бы на пару футов. Главное чтобы корни остались целы...". Ветер трепал деревья в близком лесу; каменная брусчатка, которой была вымощена дорожка в саду, покрылась слоем голубоватой пороши. За невысоким декоративным забором виднелась улица, пустынная и холодная, скупо освещённая неярким светом редких фонарей. Через улицу виднелся огромный автомобиль Хойвоненов, старательно припаркованный возле длинной живой изгороди, окаймлявшей их уютный дом. Ветер бесчинствовал, по асфальту волочились сломанные ветки деревьев, а иногда даже и целые кусты, выдранные с корнем, похожие на каких-то огромных черных пауков. Дэвид с тоской вспомнил свое родовое поместье на берегу теплого моря, далеко, на противоположном конце страны. И в который раз ему захотелось уехать прочь из этого жестокого неприспособленного края, увезти с собой жену и сына. "Вот его точно нужно увезти отсюда. И чем скорее, тем лучше. Эти места не для детей. Сегодня вот опять ошивался возле этого тоннеля, балбес. Зря я ему все-таки задницу не надрал, для наглядности. Да, впрочем, это не его вина, детей всегда тянет к чему-то непонятному. Он ведь не знает, насколько это опасно и страшно. Да и не он один, никто не знает. Даже не представляет, насколько. Только вот, рожалуй, я один и знаю, и представляю. И что хуже всего, я ещё и помню это... Ведь я там был. Господи, потому-то я и не могу уехать отсюда вот уже восемь лет, потому лишь только, что меня угораздило там побывать. А как хорошо было бы сейчас дома, на море, в тепле и покое. И дернуло меня тогда... Надо будет все таки как-нибудь рассказать Марии о том, что я был в тоннеле. Я ведь никому кроме Скрэба так ничего и не говорил...". Он оборвал свои мысли, вздрогнул, поморщился, и уже собирался было зашторить окно и идти доделывать работу, как вдруг по ту сторону окна, под дальним фонарем, у перекрестка, замаячила чья-то одинокая фигура, сморщенная и скукоженная, овеваемая колючим снегом, и еле держащаяся на ногах под ударами штормового ветра. Фигура по диагонали перешла улицу и торопливым неровным шагом направилась к их дому. Едва она поравнялась с калиткой, как Дэвид невольно охнул и сразу же негромко, чтобы не разбудить сына, крикнул на кухню:
- Мари, открывай дверь, к нам Джонсон идет!
- Идёт??? - послышался изумленный многозначительный вопрос жены, торопливо направлявшейся к парадной двери. - О господи, боже, да он что, с ума сошел?
Дэвид уже доставал из серванта бутылку коньяка и стаканы, дабы как следует отогреть запоздавшего гостя. Скрэб ввалился в квартиру, окутанный паром, весь в снегу, с зеленовато-голубым от холода лицом. Он неловко улыбался, сам скинул с себя толстую куртку и принялся растирать руками щеки и нос. Мария вертелась вокруг него, помогая отряхнуться и раздеться, а потом заботливо проводила его в туалет, где тот долго и старательно умывался горячей водой. Шеннен разлил коньяк, налив себе и жене по чуть-чуть, а Джонсону - полную рюмку. Вскоре они расселись вокруг стола в гостиной и затянули привычный светский разговор о нелегкой и нескучной жизни...
Руде долго не мог уснуть. Едва он закрывал глаза, как перед ним тотчас всплывали очертания абсолютно черного портала, с сияющей звездой лампы на его верхнем треугольном камне. Тогда он поворачивался на другой бок и смотрел в окно, где ветер рвал и метал деревья в лесу. Постепенно наползала дремота, но едва веки его глаз смыкались, как он уже летел головой вниз с пятиметрового обрывистого берега ручья. Руде вздрогнул и потрогал пальцем рану на лбу. Лоб болел, его все ещё саднило и жгло невысохшим по краям раствором йода. Мальчик вздохнул и сел в кровати, свесив ноги на пол, в глубокий пушистый ковер длинного ворса. Он улыбался, ведь только сейчас понял, что сбылось-таки одно из его самых заветных желаний. На душе было несказанно приятно, от того, что не смотря ни на что, все рассказы про тоннель - это не какая-нибудь серая выдумка сплетников, а полная реальность, страшная, таинственная и загадочная, и то, что они слышали сегодня - это и есть одна из тех тайн, которыми были окутаны все горы и прилежащие к ним окрестности. Руде долго ждал этого дня, он хотел услышать, увидеть, почувствовать хоть что-то сам, но не из зависти к людям, уже это пережившим, а просто потому, что ему хотелось верить в то, что тоннель именно такой, каким он себе всегда его представлял. Но проходили годы, а мальчик, проводивший возле портала немало свободного времени, так ничего и не увидел. И в какой-то момент он разочаровался в нём. "Мало ли таких тоннелей, разбросанных по всему свету, и мало ли, что никто не знает, когда, кем и зачем построен этот, и куда он ведёт", - думалось ему. Обыкновенная крысиная нора, такая же, как и все прочие, просто овеянная и оскверненная невежественными россказнями невежественных людей. "Правда вот мистер Скрэб и папа..." - подумал он, - "Я ведь слышал, как однажды они шептались вдвоем на кухне, и, наверное, не просто так шептались, ибо дядя Джонсон - лучший знаток тоннеля и гор в окрестностях деревни. Но даже он побледнел после того, что ему так долго рассказывал отец, помню, как он схватился за бутылку, налил себе полный стакан водки и залпом выпил его. И ещё потом долго не мог прийти в себя, периодически что-то спрашивал у папы, что-то уточнял, а иногда даже с сомнением кивал головой. Ну да ладно, этих взрослых, мало ли о чем они могли говорить... Мне их не понять, а я ведь могу и сам разобраться". Но теперь-то Руде знал, что всё, бывшее для него раньше мифом, в один день обратилось в реальность, греющую ему душу скромной надеждой на возможность узнать и разведать в будущем нечто большее, то, о чем не знают другие.
Ему захотелось в туалет, он надел тапки, и, вяло шаркая ногами по полу и часто моргая слипающимися глазами, пошел из спальни к лестнице, ведущей на первый этаж. Едва он вышел из комнаты, как увидел луч света, падающий снизу, через лестничный пролёт, на потолок второго этажа. В гостиной горела лампа, потрескивал камин, и негромко смеялись знакомые голоса. Руде прислушался. "Ну вот, опять этот мистер Джонсон пришел... И чего он к нам таскается каждый день. Не пойму, за что его отец с матерью так любят. В деревне про него слухи ходят, что он сумасшедший, что он ни откуда никогда не приезжал, а просто давным-давно вылез из этого тоннеля, что он - его детище, посланное сюда подземными народами с целью разведать и завоевать наш мир..." Правда, говорил всё это один только Кристофер, а каждому дураку известно, что верить Кристоферу это всё равно что верить своему отражению в зеркале. "И опять этот тоннель..." - подумал Руде, вспомнив свои собственные мысли. Голоса внизу стали громче и отчетливее, мальчик прислушался вновь.
- Кстати, Дэйв, - Джонсон обратился к его отцу, очевидно, что-то вспомнив и желая открыть новую тему разговора. - Это твой сорванец сегодня ошивался у основания горы?
Руде замер в ожидании чего-то неприятного.
- Я его следы там видел. Его, и ещё чьи-то, небось, Хойвонена-младшего. Я сегодня с карьера возвращался, вдоль линии подножия, видел, какое они там черти что натворили. Столько снега понараскидали, уму непостижимо, такое ощущение, будто там не дети, а дьяволы бесились...
- Да, Руд бродил там сегодня вечером вместе с Микком. Не беспокойся, думаю, этого больше не повторится, я ему порядочный нагоняй устроил. Кстати, послушай, ты не мог бы меня в следующий раз сводить в карьер, мне там кое-что осмотреть надо, Город просил. Говорят, есть у них кое-какие планы насчет него. И вправду ведь жалко, что он пропадает почем зря, а ведь, сколько денег в него вложили в свое время...
- Отлично, в следующий раз сходим туда вместе. Я послезавтра, наверное, смогу. А сегодня, кстати, послушайте, какую удивительную вещь я там сотворил. Вернее сотворил то её не я, но все равно интересно. В общем, так, слушайте. Тридцать четыре года назад, когда производство на карьере было в пике своего успеха, когда ещё я там работал, привезли в котлован одну такую интересную штуковину, с помощью которой нам предстояло бы рыть там породу. Выглядит она как огромный навозный червь, длиною метров эдак в сто и диаметром метров, пожалуй, шесть. Привозили её по частям, из города, а новенькие, блестящие детали нам предстояло собирать в течение следующих четырех месяцев. Собрали мы этот механизм, посадили меня в кабину, нацелились было уже рыть, как прибегает вдруг прямо к нам один тип, в костюмчике, в туфлях, но уже весь пыльный и грязный, как последняя свинья. Машет он, значит, какими-то бумажками, и требует с нас сию же секунду остановить всяческие разработки тамошних мест. Завести этого червя мы так и не успели, нас отправили по домам. Сначала говорили - на месяц, потом на полгода, а потом сказали: делайте что хотите, работайте, кем хотите и где хотите, но разработка карьера заморожена, всю технику же со временем уничтожат. Так вот и накрыли наше производство...
Мистер Джонсон сладко зевнул, потянулся, налил себе ещё чуть-чуть коньяку и продолжил.
- Технику так никто и не уничтожил, денег на это у правительства не хватило. Ума у них оказалось немногим больше, и они обнесли карьер колючей проволокой, затем, выстроили нас, рабочих ребят, рядком и ткнули пальцем наугад. Попали в меня. Сунули в руки связку ключей и сказали: "Ты, мол, будешь теперь эти ключи хранить, ходить в котлован каждый месяц, проверять, всё ли на месте и всё ли в порядке. Трогать ничего нельзя, можно только ходить и смотреть, а в случае чего звонить в такое-то растакое-то министерство". Первые несколько лет приезжало начальство, ходило, кивало головами с умными лицами, о чем-то перешептывалось и перемигивалось. Потом даже они ездить перестали. И тридцать лет стояли все эти бондуры никому не нужные. Стояли, ржавели, гнили, протекали, трескались. А сегодня... - Руде сжался в комок и напрягся ещё сильнее, стараясь не дышать. Джонсон сделал выразительную паузу, и, понизив тон, продолжил, - Сегодня, представьте себе, я эту самую металлическую стотонную глистоножку запустил! Просто, от нечего делать, зашел в кабину, погреться, да и решил память проверить - не забыл ли за тридцать пять лет, какие рычажки куда воткнуть нужно, каким тумблером это чудо оживляется. Помнить-то я всё помнил, но вот только, естественно, не рассчитывал, что она заработает. Ведь мы её и тогда не запускали, так что даже сборка могла бы вполне оказаться неверной. Но эта махина все-таки завелась. Да и как завелась! Я чуть не оглох от шума. И ладно бы она просто завелась, так ведь, тварь, еще и ехать начала, в стену вгрызлась, и давай её глодать своими алмазными челюстями. Шум ужасный - такой, знаете, вроде бы и ровный, на высоких частотах, однотонный, но громкости невероятной. Да ротор этот, как заработал, мне показалось, что аж вся гора трясется. И как назло, перепугался я, старик, не на шутку, да из головы моей вон вылетело, как кишку эту выключать. Долго я вспоминал, минут двадцать, наверное, а потом раздумал, да и дернул аварийную ручку. Как затихло железо это, вывалился я из него без чувств, думал, слух навеки потерял. Ни ног, ни рук от тряски не чувствовал, да и мороз на улице такой был, что я аж молиться начал... И прокопала машина эта за мои двадцать минут, метров наверное пятьдесят в горной породе повышенной плотности. Я её так и оставил, она и сейчас там торчит, как пиявка, из скалы...
Джонсон продолжал рассказывать ещё долго, время от времени посмеиваясь, расспрашивая о чем-то своих собеседников. Но Руде его уже не слушал. Он никого уже не слушал и не слышал, даже самого себя. Он сполз по стенке на пол, лег там, уткнулся головой в руки и тихо заплакал... "Металлическая стотонная глистоножка..." - прошептал он, - "Железная машина. Машина, а не тоннель. Тоннель мёртв. И горы мертвы...".
Ракета летела, мягко покачиваясь и время от времени вжимая перегрузками тело Шеннена в глубокое тёплое кресло. Он сидел у иллюминатора. Облаков на такой высоте не было, и вся картина была как на ладони. Сухие, холодные, одноцветные мрачные хребты, без снега, без растений и воды во впадинах между ними. Монолитные каменные пики, по десять, двадцать, пятьдесят километров высотой. И точно так же, как и пятнадцать лет назад, мурашки пробегали по коже от того ощущения, что до сих пор никто в этих горах так и не побывал. И, как и тогда, он ясно представил себе, каково это будет - оказаться вот там, внизу, допустим, вон в той ложбине, одному, пускай даже с палаткой, провизией и топливом. Кислорода там должно хватать, ибо некоторые впадины вообще расположены километрами ниже уровня моря. Ему стало неприятно, он зябко поежился в кресле, отвернулся и принялся читать журнал. Читать не хотелось. В голове вертелись мысли, мысли нерадостные и тошнотворные. Умер отец. Вчера вечером. Вчера вечером, ему позвонила мать из деревни и сказала, что умер его отец. Это было просто очень неприятно и тоскливо осознавать, что умер кто-то, сильно дороживший тобою. Но, по крайней мере, это укладывалось в сознании любого человека. А вот новости, принесенные Большой Экспедицией месяц назад, выворачивали наизнанку не только мозги, но и желудки; они начисто отбивали сон и уверенность в себе...
...Большая Экспедиция стартовала три года назад, сначала обогнув по периметру все горы. Это были десятки тысяч километров, но группа обладала первоклассной техникой и лучшими умами страны, благодаря которым время исследований сокращалось по минимуму, а эффективность же, наоборот, была необычайно высока. Подножия гор были везде одинаковы. Нигде не удалось найти ни малейшей трещины в десятикилометровой отвесной скале, нигде не было ни одной расщелины, и, тем более, никаких тоннелей. Следовательно, приходила в голову мысль о том, что тоннель возле деревни, открытый сто пятьдесят лет назад случайным гулякой, был либо не достроен до конца, либо же вел в какое-нибудь из многочисленных внутренних ущелий, и обрывался там. Обрадованная таким выводом и окрыленная надеждой пробраться-таки внутрь гор, Экспедиция, замкнув двухлетний круг периметра, мигом направилась внутрь, по тоннелю. Вот тогда-то все и началось...
Сначала, тоннель шел идеально прямо, лишь незначительно загибаясь вниз, повторяя тем самым сферическую форму поверхности планеты. Не было ни ответвлений, ни каких-нибудь лазеек по бокам или вниз, при этом не изменялись и внутренние габариты тоннеля - диаметр и расстояние между основаниями были везде одинаковы. Почти в первый же день похода, экспедиция открыла одну маленькую загадку - загадку так называемого "красного слоистого гранита", которым были облицованы внутренние стенки шахты. Геологи каждые пять километров брали пробы пород, и сразу же выяснили, что из этого самого гранита состоит данный слой породы горы. Очевидно, те кто копали штольню, вытесывали камни для облицовки прямо из того материала, который получали при бурении вперед. Через сто двадцать километров окраска камней сменилась с красновато-коричневой на ярко-желтую. Пробы и тут показали, что цвет стен меняется одновременно (впрочем, не настолько уж и одновременно, как оказалось впоследствии) с цветом образующего слоя горных пород. Но тут же было выявлено и нечто, показавшееся всем сначала необычайно интересным, а впоследствии поставившее вверх дном весь смысл похода. Между резкой сменой цвета породы и сменой цвета блоков, которыми были выложены стены прохода, существовала маленькая на первый взгляд разница - 350-400 метров. Сдвиг был направлен против движения группы, то есть как бы из тоннеля. Пробы всё ещё показывали красный цвет материала горы на глубине, в то время, когда стены тоннеля были выложены уже ярко-желтым камнем. Очевидно, кучи вывороченных камней, которые оставляли за собою те, кто непосредственно бурил породу, доставались тем, кто обрабатывал камни и выкладывал из них стены тоннеля. Весьма закономерно, что они шли с некоторым запозданием относительно материала, поэтому, в то время, как одни уже вовсю бурили красный гранит, другие все ещё выстилали стены желтым камнем поверх бордовой породы гор. Чуть меньше, чем через полкилометра, всё вновь приходило в соответствие, но ученые уже успели понять, и более того, теперь они были на сто процентов уверенны, что строители рыли изнутри - не оттуда, откуда шла Экспедиция, а с другого конца тоннеля, им навстречу.
Народ приободрился - теперь у них была стопроцентная гарантия того, что шахта не тупиковая, и что она точно выведет их в одно из ущелий системы гор. Более того, там, по ту сторону тоннеля, должны были быть люди, или, как минимум, останки цивилизации, обладавшей достаточными техническими и научными мощностями, чтобы выкопать такое колоссальное сооружение. Но вставали и другие вопросы, бывшие теперь уже не такими интересными, но всё же, остававшиеся немаловажными по своему практическому значению. "Куда и как вывозили эти гениальные строители набуренную породу?" - вот теперь над чем ломали голову ученые. Группа прошла уже порядка трехсот километров, и было абсолютно неизвестно, сколько осталось ещё. Сколько же усилий, сколько труда нужно было приложить строителям, чтобы вывозить тяжелый гранит на столь огромные расстояния? Второй вопрос казался более загадочным, и, одновременно, технически более сложным: Как могли эти кроты, рывшие изнутри вслепую, столь аккуратно подогнать основание портала вровень с уровнем земли? Вопросы эти так и не получили ответов. Впрочем, вскоре о них позабыли вообще.
После четырехсотого километра, к командиру группы подошел старший геодезист, с просьбой уделить ему несколько минут внимания. Он показал таблицу расстояний от данных точек тоннеля до поверхности земли снаружи по уровню моря. Расстояния эти промерялись ежедневно, причем мерили их поочередно несколько человек, так что ошибки были не допустимы. Аппаратура тоже была в идеальном состоянии, но её всё равно перепроверили на несколько раз. Всё было идеально. Однако, измерения показывали, что тоннель постепенно загибался, но загибался не в право, не в лево, и уж тем более не вверх, а вниз, к центру планеты. Сейчас группа находилась на глубине трёх километров ниже уровня моря, в то время, как портал тоннеля располагался на шестьсот метров выше отметки уреза воды мирового океана. При этом при всём, на протяжении первых двухсот пятидесяти километров, тоннель шел почти идеально вровень с поверхностью земли снаружи горы. Перепад высот на таком расстоянии составил всего лишь три метра вниз. Но далее, с каждым днём, люди все больше и больше углублялись в недра планеты, причем, чем дальше, тем сильнее. На последние тридцать километров, пройденных Экспедицией по горизонтали, приходилось 1860 метров вертикального перепада. Тот факт, что группа давно уже идёт под горку знали все, но никто не знал, насколько круто они спускаются в неизвестность. Прогноз на будущее оказывался ещё более худшим - за один только завтрашний день (примерно 35 километров пути), они спустятся ещё примерно на 6870 метров. А дальше - десятками километров в день, вниз, к самому центру...
Начальник группы был немало озадачен, но всё же, решил продолжить путь. Никто не понимал, зачем строителям нужно было делать подобный "крюк" вниз, какой смысл углубляться так сильно? Спустя некоторое время, стало вдобавок и непонятно, какую аппаратуру они использовали для бурения и рытья: уклон поверхности составлял порядка сорока градусов, но на плотной и гладкой слежавшейся породе, не осталось никаких следов от протекторов или кошек, при помощи которых тяжелая техника должна была не только оставаться на месте, но и двигаться вперёд. В противном случае, машины начали бы скользить и скатываться вниз.
Через два дня идти стало опасно. Уклон был настолько крутым, что, в конце концов, во время стоянки один из геологов, бывший немного впереди всех остальных, нечаянно поскользнулся и упал, при этом покатившись вниз. Он был без снаряжения, в обычной одежде, даже без ножа в кармане, которым можно было бы попробовать хоть как-то зацепиться за породу. Помощь опоздала, так как сначала, в полной темноте, никто не понял, что произошло, а всего через несколько секунд было уже поздно. Несколько минут гулкими отголосками были слышны его крики, сначала отчетливые, потом ставшие нечеткими и неразборчивыми на фоне эха предыдущих, но по-прежнему громкие и казавшиеся неприятно близкими. Почему человек затих потом, было неизвестно, но командир мгновенно приказал всем забраться на вездеходы, прочно державшиеся на скользкой поверхности, и снарядил группу из трех альпинистов, с приказом в течение следующих шести часов спуститься по шахте как можно дальше вниз. От результатов их похода зависели дальнейшие действия Экспедиции. Однако, ничего обнадеживающего они не сообщили. Тоннель параболически загибался вниз, и всего через несколько сот метров принимал абсолютно вертикальный уклон. Светом фонарей было невозможно пробить глубокий мрак штольни, но один из альпинистов кинул вниз большой металлический болт, случайно оказавшийся у него в кармане. Звук падения так и не был услышан. Ультразвуковой измеритель неожиданно начал зашкаливать, показывая астрономические цифры, хотя в любом другом направлении, он работал исправно. Геодезисты замерили глубину тоннеля в точке их последней стоянки - приборы показывали тридцать шесть километров ниже уровня моря. Определенные помехи вносила и масса пятидесятикилометровой горы над ними, состоявшей сплошь из тяжелого плотного гранита, но все же ученые определили точными именно эти цифры. Капитан группы, будучи человеком весьма грузным, и при этом старающимся заботиться о своей внешности, всюду таскал с собою маленькие напольные весы. При его взвешивании, цифры оказались весьма интересными - вместо положенных 116 килограмм, здесь он весил всего 87. Но ему было не до смеха. Люди были подавлены. Сначала тяжелым гнётом на их сердца давили факты страшной гибели сотоварища и безысходного окончания экспедиции. Но потом, люди поняли то, чего они должны были бояться на самом деле...
Кто, когда и каким образом мог рыть тоннель из центра планеты? Как возможно вести раскопки оттуда, куда невозможно попасть? Кто их вел? Зачем? Куда девались мириады тонн горной породы, вырытые этими кем-то? Ведь снаружи нигде не было никаких отвалов, нигде не наблюдалось даже хоть сколько-нибудь древних искусственных нагромождений горной породы. Более того, этот красный гранит, наряду с желтым, не встречался больше нигде на всей планете, кроме как внутри самой горы, так что такие отвалы не смогли бы оказаться незамеченными, где бы они ни находились. Но самым страшным всё же оставался вопрос о происхождении создателей этого ужасного чудовища. Кто Они? Нелюди? Пришельцы? Боги? Да пускай они будут кем угодно, но невозможно рыть землю из центра планеты, точно так же как невозможно туда попасть без постройки другой шахты. А другой такой шахты не было нигде...
Экспедиция провалилась полностью. Четверо ученых сошли с ума на следующий же день, остальные пребывали в состоянии тяжелой психической депрессии вплоть до самого выезда из портала. Часть исследователей, спустя малое время, покончили жизнь самоубийством. Не только научная, но и стратегическая сторона путешествия, ни в коей мере не оправдала возложенных на себя надежд. Если эти боги смогли вырыть нечто из неоткуда, то почему бы им одним лишь легким движением руки не смести с планеты всё живое?
Оказавшись на поверхности земли, в деревне, члены Экспедиции успели рассказать о своих ужасных открытиях нескольким жителям, прежде чем прибывшая из города правительственная делегация успела сообщить о том, что все открытое ими является государственной тайной и за разглашение несется уголовная ответственность. Официальной версией была признана своеобразная сказка, согласно которой тоннель был не докопан, а его строителями являлась древняя цивилизация, погибшая несколько тысяч лет назад от глобальной катастрофы. Впрочем, отец Руде успел сообщить сыну истинный ход вещей, помня его детское увлечение тоннелем. Руде был потрясен, но первое время никак не мог выделить временя слетать в деревню к родителям. Туристы, узнав, что тоннель - это обыкновенный тупик, перестали им интересоваться, и государство, дабы не подогревать их интерес, не стало даже огораживать портал забором, а просто оставило всё как есть. Блеф удался, и ни одному дураку по-прежнему ещё не пришло в голову зайти вглубь шахты дальше чем на двадцать метров - на оптимальное расстояние для хорошей фотографии, поскольку "дальше становилось уже слишком холодно..."
Аэродром остался точно таким же, за исключением нескольких новых взлетных полос и маленького здания диспетчерской, сверкавшего черным стеклом под нещадным жарящим солнцем. Едва Руде вышел из ракеты, как на него пахнуло сухим горячим воздухом, пропитанным выхлопами автомобилей и запахом расплавленного битума. Легкая летняя шляпа не спасала его голову от тяжелого зноя, белая хлопковая рубашка и брюки были неспособны защитить изнеженную городскую кожу. Уже через полчаса пути, Руде почувствовал себя дурно, и, не удержавшись, взял такси, хотя надеялся все-таки дойти до дома пешком. "Деревня" порядочно разрослась, уже нигде не было видно вековых кирпичных развалин, дома почти везде были весьма опрятны и сверкали чистыми стеклами. Но зелени стало куда меньше, от пыльных улиц и тротуаров поднималось тяжкое душное марево. Парк возле центральной площади вырубили вообще, его место заняла многоэтажная автомобильная парковка. Рядом, на остановке, стоял пустой автобус, точно такой же, как и пятнадцать лет назад - с деревянным щитком вместо заднего стекла, с выбитой правой фарой...
Родительский дом он увидел не сразу. Волей неволей, но первые взгляды абсолютно всех приезжих бросались на роскошные хоромы Хойвоненов напротив - гигантский достроенный коттедж из красивого красного кирпича, бывший теперь уже четырехэтажным. Но вот попытки хозяев возделать во дворе приличный сад не увенчались успехом - все деревья вымерзали в первую же зиму, а низкие кусты, защищенные от холодов снегом, сгорали летом от жары. Ели и пихты во дворе у Шенненов так и не выросли ни на метр, они только стали раза в два шире, залезая своими корявыми лапами на мощеную каменной брусчаткой дорожку. Руде заплатил таксисту и зашел в дом. Дверь была открыта, в гостиной, в приятном после слепящего света полумраке, сидела его мать и читала книгу. Она была в легком черном платье, делавшем её чуть старше, стройнее и суше, чем она была на самом деле. Лицо у неё было не то чтобы особо заплаканное, но какое-то не по годам страдальческое и строгое, со слегка угловатыми чертами и впалыми от бессонной ночи глазами.
Они обнялись, и после короткого разговора, мать проводила Руде проститься с отцом. Тот лежал в лакированном гробу, все такой же строгий, в своем аккуратном пенсне, с таким же выражением лица, как и давным-давно...
- От чего он умер? - спросил Руде каким-то сухим, не своим голосом.
- Врачи до сих пор не определились, говорят только, что у него было больное сердце. Он много курил последние годы. - Пояснила мать.
- Курил!? - изумленно спросил Руде, помнивший, с каким отвращением всегда относился его отец к курящим и алкоголикам. Выпить он, конечно, любил, но и пил всегда в меру.
- Да, восемь лет назад он начал курить. Начал, но так и не бросил...
Некоторое время они стояли молча. На улице было тихо, не было слышно ни шелеста листьев на деревьях в лесу, ни звуков автомобилей. Лишь только изредка слабо пищали где-то обессилевшие от жары птицы. Какой-то густой тяжелый ком подкатил к горлу Руде, и его начало нестерпимо тошнить. Он хотел уже было выйти из помещения, но тошнота прекратилась столь же неожиданно, как и началась.
- Он ничего не говорил перед смертью? - Спросил он, сглатывая и стараясь дышать глубже.
- Нет, он не успел. Я была на кухне, готовила ужин, когда услышала, как что-то упало наверху, в спальне. Я окрикнула его, все ли в порядке, и, не дождавшись ответа, побежала в комнату. А там уже лежал он, еле живой. Из всех слов, что он успел произнести, я смогла только разобрать фразу "Не того мы, дураки, хотели..." - На её глазах, минуту назад бывших сухими и спокойными, навернулись слёзы, но она сдержалась. - Ты, всё-таки, уходишь завтра?
- Да. - Твердо ответил Руде, поцеловал отца в холодный, как будто резиновый лоб, и вышел.
Через два часа температура слегка спала, и хотя солнце было всё ещё высоко и светило по-дневному, на улице уже можно было находиться без особого вреда. Шеннен зашел к Микке Хойвонену, другу его детства, переехавшему жить сюда два года назад, сразу после окончания института. Тот был дома, они поприветствовали друг друга и пошли прогуляться в парк. В тени деревьев зноя уже не чувствовалось вообще, дышать здесь было более-менее легко, и густой туман жара, застилавший с непривычки глаза Руде, спал. Он окончательно пришел в себя. Через полчаса неспешного шага по широкой асфальтированной тропе, они вышли к подножию горы. Та дышала прохладой, серая, шершавая порода источала манящую свежесть и наполняла лесной воздух приятным запахом сырости и влаги. Невдалеке виднелся портал, все так же разевающий свою черную пасть, ничуть не изменившийся за эти годы. Микка остановился и замер, засунув руки в карманы и устало разглядывая его издали.
- И ты все-таки пойдешь туда завтра? - Спросил он друга, показав глазами в сторону тоннеля.
- Да, пойду. Мать, правда, мне жалко. Она и так одна осталась, без отца. Но, думаю, ей-то как раз, волноваться за меня стоит меньше всего.
- Не знаю, не знаю... - Лениво протянул Микка, усаживаясь на траву и с интересом ощупывая серый камень горы. - В этом плане, Руд, я тебя никогда не понимал. Я не жалуюсь, я просто констатирую факт. Мне непонятны все эти твои таинственные желания, намерения, цели... Что по моему, так нам уже за глаза хватило Большой Экспедиции. Хватило по горло дерьмовых новостей и сумасшествий. Единственное, чем лично я могу объяснить для себя твое стремление сходить туда, так это твое непонимание. Ты просто ещё окончательно не понял, что именно произошло тогда и там, далеко внутри. Или ты просто не веришь ученым, или не хочешь верить - уж я не знаю... Просто вдолбил себе что-то в голову, вот тебя и тянет самому всё увидеть, прочувствовать и удостовериться. А потом, возможно, ещё и самому с ума сойти и окончить это дело суицидом... - Мрачно добавил он. - Мать мне твою жалко, вот это точно. Она хороший человек, но, похоже, вырастила черт знает кого - кого-то, без элементарного чувства сострадания и уважения к старшим. Ты ей сейчас помогать должен, как можешь, из шкуры вон лезть, а не шляться, бог весть знает куда...
Руде ответил долгим молчанием. Он лежал на прохладной траве в тени горы и, не двигаясь, смотрел наверх. Они оба молчали ещё несколько минут, прежде чем Шеннен заговорил.
- Мик, посмотри на небо.
Сидевший на земле Хойвонен задрал голову кверху. Пару секунд он молча всматривался в голубую даль, а потом всё так же лениво протянул:
- Небо, как небо, и что с того?
Руде усмехнулся краешками губ и повернул голову к собеседнику.
- Кретин ты, вот что... Твоя беда в том, что ты не умеешь мыслить. Ты не видишь ничего, кроме того, что видят твои глаза. Ты видишь только оболочку от всего, на что посмотришь, а саму суть, зарытую внутри, даже не затрагиваешь взглядом. Ты либо не способен, либо просто не хочешь видеть то, чего не видят другие.
Микка флегматично и презрительно фыркнул.
- Бред ты несешь, друг мой. Бред, да и только...
- Вот, допустим, ты посмотрел на небо, - Продолжал Руде, не слушая его, - И что ты увидел? Просто, кусок синего пространства, огороженный по краям деревьями и скалой. И то же самое увидят другие, и тысячи других людей с тобой согласятся. И только десять из этой тысячи, увидят нечто большее, молча выслушают и смогут понять меня. А если, это бред, то тогда почему тебе, чтобы хорошенько понять и узнать человека, необходимо общаться с ним несколько месяцев, в то время как мне, сполна хватит и минуты? И в этом нет ничего необыкновенного, просто я уже с первых же секунд разговора вижу собеседника насквозь, и, иногда, даже могу предугадать то, что он скажет. И говорю все это я вот к чему: лишь около двадцати человек, не считая правительство, знают, чем обернулось путешествие Экспедиции и что Там, внутри. Но, похоже лишь только я единственный понял, какое происхождение имеет сам тоннель. Его никто никогда не рыл. Он просто здесь был. Всегда. Не человек и не пришелец иных цивилизаций есть автор этого шедевра.
- А кто же? - с наигранным удивлением спросил Микка.
- То, на чем ты сидишь. То, где ты родился, живешь, и где ты помрешь. Тоннель породила сама Планета. Он возник вместе с ней безо всяких посторонних вмешательств.
- Ах, да, ты мне это уже говорил. По телефону. - с сонным пренебрежением ответил Хойвонен, - То же самое, но только в несколько другой интерпретации. Но я тебя все равно ничерта не понял. И никто тебя не поймёт, даже если ты будешь столь упорно продолжать упрекать весь мир в тупости. Ты говоришь о планете, как о чем-то живом, позабыв напрочь даже уроки физики пятого класса... Да и в конце концов, послушай, я тебя и не упрекаю в стремлении сходить в туннель. Я просто говорю то, что думаю по этому поводу, и всё, ибо не мне тебя судить. Как там: "Судить человека имеют право лишь двое: тот, кто его воспитал и тот, кто его любит, в случае, если любовь не безответна" Твои ведь слова?
- Да, мои. Но к чему ты их произнёс?
- Да так, на языке что-то вдруг завертелись. Я про мать тебе стараюсь напомнить. На тебя, возможно, мне было бы и начхать, если бы ты не был моим другом, но вот мать должна бы заставить тебя задуматься, ибо по твоим же словам, она имеет на это право.
- Меня воспитал отец, а не мать. Отец мёртв. А Катрин два месяца назад погибла в автокатастрофе. - Руде вздохнул и сразу помрачнел, - Так что, извини, судить меня теперь больше некому...
- По-моему, в каждой порядочной семье ребёнка воспитывают оба родителя, - Осторожно заметил Микка.
- Это только кажется, что оба. На самом деле, кто-то из них все равно уделяет ребенку несколько больше времени. Кто-то ещё в детстве влияет на жизнь будущего человека сильнее, нежели второй родитель.
- И почему ты считаешь, что тебя воспитал именно отец, а не мать? - поинтересовался Мик.
Руде усмехнулся, повернулся к нему и ответил, улыбаясь.
- Если бы меня воспитала мать, а не отец, я бы не захотел идти в тоннель...
Через пятьдесят метров стало и вправду довольно холодно. Даже не верилось, что всего лишь десяток-другой шагов отделяли его от сорокаградусного зноя снаружи. Руде поежился и надел куртку. Температура внутри тоннеля по отчетам Экспедиции колебалась в пределах от плюс пяти до плюс семи градусов по Цельсию; и теперь, Шеннен в полной мере ощущал на себе какой-то неприятный пещерный холод. Через двести метров тоннель поворачивал, дважды - первый раз на девяносто градусов вправо и, спустя полкилометра, ещё раз, на столько же градусов влево. Это были единственные два поворота тоннеля в горизонтальной плоскости. Дойдя до второго, Руде оглянулся. Света, проникающего снаружи, уже не было видно, вечный мрак окутывал всё своей зловещей пеленой. "Как будто специально сделано" - недобро подумал про себя Руде и отвернулся, - "Чтобы здесь было темно уже с самого начала..." Он включил фонарь и пошел вперед - теперь уже твердо, уверенно, никуда больше не оглядываясь.
Через два километра начались сюрпризы. Сначала появились рельсы. Обыкновенные, железнодорожные рельсы, с бетонными шпалами и высоковольтными проводами, прикрепленными к ним, - точно, как на путях городского метро. Пути начинались, вернее, обрывались, в одной точке, словно их просто не успели проложить дальше. Срез рельсов был гладкий и ровный, блестящий под светом фонаря ещё не заржавевшей сталью. Экспедиция ни про какие рельсы не упоминала вообще - по её словам, пол абсолютно везде состоял из тех же плит, что и стены, только что был немного присыпан землей. Поверх него, по утверждениям исследователей, ничего не было и не должно было быть. Однако, Руде нисколько не удивился.
Шеннен поправил рюкзак и пошел дальше. Дальше, всё было однообразно и монотонно: бесконечно длинный черный тоннель, уходящий вперед, рельсы с проводами, и стены... Температура держалась около пяти градусов, воздух был сухим и чистым, только иногда дули в лицо лёгкие порывы теплого ветра, приносившие с собою запах застоявшейся сырости, как в погребе. Луч беловато-желтого света, исходивший из ручного фонаря, неустанно скакал вправо и влево, но ничего нового, необычного, нигде не было видно. Ничего нового не было и спустя час, и спустя шесть часов. Одинаковые стены, одинаковый пол и рельсы, словно он не шел вперед, а топтался на одном месте...
Он шел так ещё два дня, и на утро третьего, картина начала меняться. Сначала начали пропадать рельсы. С нескольких перегонов их как будто сняли вообще - шпалы были на месте, костыли же, сложенные аккуратной стопкой, лежали около стены. Пустые перегоны чередовались - на одном не было правого рельса, на следующем - левого. Прошло немного времени, и Руде уже снова привык к новому пейзажу. Однако, к вечеру стало интереснее. Железнодорожные пролеты снова стали полноценными, в два рельса, но ненадолго. В один прекрасный момент, пути оборвались. И оборвались не просто. Шпалы от последнего пролета были оторваны и валялись по сторонам, разбросанные неведомой силой как хлебные крошки; раздробленный в порошок бетон оголял ржавую стальную арматуру обрешетки. Огромные металлические рельсы, толщиной в ногу, были круто загнуты вверх, до самого потолка, словно тонкая алюминиевая проволока. Дальше путей не было. Руде остановился, рассматривая страшную картину. Его нервно передернуло, как от удара электрическим током. Легкий разрастающийся холодок появился под желудком, лихорадочная дрожь пробила его тело, заставляя трястись руки и ноги. Стоило ему только вообразить источник подобной страшной силы, как в горле пересыхало и начинало тошнить. Шеннен снял рюкзак, сел на землю и посветил вперед - там, скрываясь в торжественном немом полумраке, виднелись уродливые фигуры раскуроченных рельсов.
Придя в себя и немного отдохнув, Руде пошел дальше, стараясь ступать как можно аккуратнее, чтобы не напороться на загнанные ударами в гранит острые металлические штыри арматуры. Рельсы и шпалы валялись повсюду, вдоль и поперек шахты тоннеля, некоторые были воткнуты в твердую горную породу, как копья в рыхлую землю. Через километр, свалка прекратилась, оставив памяти Шеннена на прощание два своих шедевра: рельс, затянутый узлом, и ещё один, завязанный в изящный бант с двумя петлями. Тут нервы человека не выдержали, и его стошнило прямо на землю. Слабость в ногах не позволяла ему стоять, руки тряслись, как у больного лихорадкой, его шатало из стороны в сторону, но он понимал - нужно уходить отсюда, уходить как можно скорее. И он ушел, медленно, на согнутых нетвердых ногах, держась одной рукой за стенку и неустойчиво покачиваясь.
Теперь пол тоннеля был чист и гладок, на нем больше не было ничего, кроме тонкого слоя почвы. Руде посветил на неё фонарем - почва была плотная, гладкая, слежавшаяся, на ней не было никаких следов. И недобрая усмешка вдруг сковала губы человека: "Зачем, интересно, Он все-таки выпустил наружу эту чертову Экспедицию, зачем Он не сгноил её здесь или не ссыпал, как горох, в раскаленное ядро планеты? Он ведь мог бы это сделать, мог бы, но почему-то не стал... Зря он этого не сделал" - злобно подумал Руде. "Все же они - не первые, кто здесь прошел. Мой отец прошел раньше их. Я только не пойму, как и зачем он отсюда вышел..."
Прошла неделя, и после четырехсот с лишним пройденных километров, Руде дошел до конца. Точнее, не до конца, а до того места, до которого можно дойти на ногах, дальше плотная поверхность пола уже не позволяла стоять вертикально. Уклон был большим, и Шеннен подумал, что, наверное, как раз где-то в этом месте поскользнулся и улетел вниз тот геолог. Он включил фонарь на полную мощность и посветил вперед. Тоннель дугой загибался вниз, но отвесного вертикального склона всё ещё не было видно. Тогда Шеннен снял кеды и переобулся в специальные шипованные бутсы, затем осторожно снял рюкзак, достал тросы, карабины и зажим для фиксации страховки. Через полчаса всё было готово, и он налегке принялся спускаться вниз. Сначала он шел вертикально, сместив страховочный трос на спину, но через несколько метров ему пришлось развернуться и спускаться спиной вперёд, маленькими прыжками отталкиваясь от становящегося все более и более отвесным пола тоннеля. Трос был длинный - 300 метров, но его, естественно, не хватило. Когда он кончился, Руде остановился снова, развернувшись и свесившись лицом вниз. Было тепло, градусов пятнадцать, изредка слабыми и короткими порывами снизу дул ветер, приносящий с собой воздух, необычайно богатый кислородом, как после грозы. Руде посветил прожектором, в надежде пробить пучком света бесконечный густой мрак пропасти, но так ничего и не увидел. Оставался только самый последний шаг, бывший, одновременно и самым сложным. Шеннен никуда не торопился, но, всё же, не стал и долго раздумывать. Двумя ловкими движениями пальцев он отстегнул карабин от страховочного троса и полетел вниз.
Ногами он слегка оттолкнулся от пола, чтобы не задеть его в полете и не царапаться об стены. Руде летел вниз, четко по центру шахты, разгоняясь всё больше и больше. Ветер бешено дул в лицо, дышать стало трудно, глаза слезились, и неприятно холодило в ушах. Налобный фонарь всё ещё светил, и он напряженно вглядывался в несущуюся ему навстречу темноту. Несколько минут всё было неизменно - обыкновенная вертикальная штольня, облицованная все тем же желтым камнем, с аккуратными швами и гладкой поверхностью, даже без пыли. "Странно" - подумал Руде, - "Здесь никогда и нигде не бывает пыли. Словно каждую неделю кто-то моет все эти стены..." Он на секунду отвлекся, обернувшись назад, а когда посмотрел вперед, уже ничего не успел разглядеть. Он запомнил только, что было впереди нечто черное, как обычный ночной мрак, но только оно не освещалось фонарем по мере приближения человека. Эта чернота, перегораживающая собою весь тоннель, поглощала все лучи света, при этом не отражая ничего. Как будто какой-то странный живой комок застрял в узкой шахте, медленно шевелясь и ворочаясь там. И спустя лишь долю секунды, Руде на сумасшедшей скорости влетел в него, не успев даже ничего понять.
Вокруг было темно, но стоило глазам Шеннена привыкнуть к темноте, как он начал различать мерцания, сначала только в нескольких точках, потом их становилось все больше и больше, и, в конце концов, мир, сияющий голубовато-желтым блеском, окружил его. Это были звезды, множество звезд, синих всплесков, розоватых туманностей и размытых пятен непонятных очертаний всех мыслимых и немыслимых цветов. Под ногами не было пола, не было больше и стен, ограничивающих его. Была только пустота, бесконечная пустота вокруг, прекрасная, великолепная и чарующая, как ничто другое. Медленно и неторопливо продолжая лететь вперёд, он, не отрываясь, смотрел на всё это и не верил собственным глазам. "Вот она, бесконечность... Бесконечность пространства и человеческой мысли. Абсолютное совершенство. Совершенство всего", - прошептал он, потрясённый, - "Вот то, о чем я думал, о чем мечтал и чем жил... Отец был прав. Не того мы, глупцы, хотели..."
Он очнулся. Отец сидел напротив и переводил книгу, время от времени улыбаясь, задумчиво разгрызая карандаш и ища вдохновения в легком синем небе между двумя хребтами. Он задирал голову и подолгу рассматривал облака, плывущие в прекрасных далях. Отец сидел на камне, прислонившись к скале. Справа и слева было ущелье, уходившие с обоих концов за горизонт. Было тепло. Руде поднялся и, неуверенно оглядываясь, пошел вперёд. Отец улыбнулся ему и встал тоже, положив тетради на землю.
Они вместе пошли по Горам.
*****
Утро обещало день, ещё более жаркий, чем вчера. Хойвонен проводил Руде, простился с ним, и теперь, мрачный, валялся дома на диване. Работы у него не было, он поел и пошел прогуляться по парку. "А может Руд, все-таки, со скуки ушел в этот тоннель?" - спросил он себя. "А что, идея, ведь, почему бы и нет...?". В голову лезли неприятные, противные сейчас мысли, думать о чем-либо не хотелось, и, вообще, всё казалось занятием мерзким и приторным. Нагулявшись вдоволь, он вернулся домой и уснул. Вечером того же дня Микка собрался было идти в клуб, но только вышел на улицу, как ни с того ни с сего, возле дома напротив, увидел своего товарища с рюкзаком, возвращающегося обратно. Хойвонен не верил своим глазам. Прошло всего четырнадцать часов, а тот уже вернулся!
- Руд, стой! - заорал он через всю улицу, испугавшись самого себя. Шеннен оглянулся. Глаза его были тусклыми, как будто даже неживыми, в них не было больше искорок интереса и надменного блеска, всегда придававшего его лицу особое выражение.
- Чего тебе? - Вялым, опять же каким-то не своим голосом, спросил он.
- Ты что, уже всё? Уже вернулся? Я не думал, честно говоря, что ты так быстро... - Микка был немало растерян. Удивлён он был ещё больше, и, казалось, впервые в жизни не знал, что сказать. Он не узнавал своего друга.
- А, ты про тоннель... - Как будто вспомнив что-то, протянул Руде, после минутной паузы. Они оба изумленно разглядывали друг друга, словно увиделись впервые в жизни. - Да, там ничего интересного. Чушь какая-то... - И не добавив больше ничего, он молча развернулся и зашел в дом. Микка стоял остолбенелый, ничего не понимая и не соображая. Человеком напротив мог быть кто угодно, но только не Руде Шеннен...
Некто Руде Шеннен переоделся, попрощался с матерью и уехал в аэропорт. Там он купил билет до города, вечером сел на ракету и улетел. В два часа ночи, в полете, он скончался во сне, по словам врачей, от непонятной болезни сердца.