Иногда мне кажется, что буквы - это не знаки, а шрамы света. Не те шрамы, что остаются от боли, а те, что остаются от прикосновения к невидимому: когда невыразимое всё-таки касается мира и оставляет на нём тонкую, почти незаметную борозду. И мы, люди, читающие, ведём пальцем по этим бороздам - и слышим смысл, будто музыку по нотоносцу.
Но ведь Мирза Галиб нам оставил строчки из тёмной ниши сердца: "Тайна единения (вахдат) не переносит слов. Буквы истины невыразимы в речи". Так что же мы делаем, когда произносим буквы? Мы не говорим Истину - мы подходим к её краю, как к морю ночью, и кидаем камешки слов в темноту, чтобы услышать плеск. Слова - это не море. Но звук падения иногда даёт нам представление о мере глубины.
Я видел однажды, во сне или наяву - кто разберёт? - как соловей сидел на ветке кипариса и пел свои трели на языке, которого нет среди живых. Хафиз улыбался где-то рядом, как улыбаются тем, кто слишком серьёзен: "Вчера соловей с ветки кипариса трелями пехлеви давал урок духовных макамов..." И мне вдруг стало ясно: буквы бывают разными не только по форме, но и по плотности. Есть буквы, которые - звук. Есть буквы, которые - дыхание. Есть буквы, которые - намерение, ещё не успевшее стать мыслью. А есть такие, которые вообще не входят в уши; они входят прямо в бытие, как ключ в замок, и мир поворачивается.
В верхних мирах буквы не нуждаются в чернилах. Они не нуждаются даже в голосе. Там буква - это граница потока. Не рисунок, а различение: вот здесь свет течёт так, а здесь - иначе; вот здесь милость, а здесь суд; вот здесь расширение, а здесь сокращение. Буква - это не предмет, а поворот в движении. И потому высшая буква не "означает", а "совершает". Она не сообщает о свете - она его распределяет.
В нижнем мире мы привыкли к буквам как к костям языка. Мы видим их на бумаге, слышим в речи, храним в памяти как набор привычных изгибов. Буква у нас - договорённость, метка, условный знак, из которого мы строим мост к другому человеку. И всё же даже здесь она не так проста. Произнеси одно слово - и в комнате изменится давление воздуха между людьми. Напиши письмо - и чьё-то сердце начнёт биться иначе, хотя ты далеко. Разве это просто условность?
Шнеур-Залман говорит - и его голос похож на тихую точность ремесленника, знающего дерево и огонь: "Десять речений" называются так только относительно сотворённого. Не потому, что у Божественного есть "речь" в человеческом смысле, а потому что мы иначе не можем назвать нисхождение атрибутов к действию. И он предлагает аналогию: как силы души, чтобы стать действием, оформляются "буквами мысли", а затем, в приказе или обращении, раскрываются как буквы речи - так и проявление Божественных атрибутов в действии в нижних называется "речением" и "сочетанием букв".
И тут - важная трещина в нашей привычке: мы думаем, что буквы рождаются из разума. Но в этих строках - перевёрнутый порядок. В "высших буквах" разум сам рождается. "Дыхание уст", которым сотворён человек - не продукт человеческой мудрости, а её источник. Значит, буква в верхнем смысле - не то, чем мы обозначаем мысль, а то, чем мысль вообще становится возможной. Не знак, а матрица.
Если верить Аристотелю, где есть форма - там есть материя. Даже у мысли есть "где-то" и "в чём-то". И хочется спросить: какова материя букв? Из чего сделаны эти тонкие ножи различения, эти маленькие двери, эти "харф", которые то открывают мир, то запирают его?
В нижнем мире ответ почти груб: материя буквы - воздух, удар о нёбо, вибрация связок; или чернила, свет пикселей, давление на бумагу. Материя здесь не стесняется: она измерима, её можно взвесить опосредованно, её можно разрушить огнём. Но форма - буква - переживает множество материй. Один и тот же "алеф" может быть вырезан в камне, написан на пергаменте, произнесён шёпотом, увиден внутренним глазом. Следовательно, материей буквы здесь является не конкретное вещество, а способность вещества стать носителем различия.
И вот мы поднимаемся выше - и там материя уже не "вещество", а "интенсивность". Буква в верхних мирах не нуждается в гортани, потому что её материя - это поток жизненности, та самая "хайют", которая нисходит из воли, мудрости и атрибутов. Шнеур-Залман называет это "святыми буквами": не графемами, а истечениями, которые придают определённость творению. В этом смысле "буква" - как насечка на струе света: она делает поток не просто мощным, а направленным. Без буквы свет был бы морем без берегов. С буквой появляется русло - и появляется река, пригодная для мира.
Можно ли говорить о "субстанции" таких букв? Если под субстанцией понимать то, что остаётся самим собой во множестве проявлений, то субстанция высшей буквы - не в материале, а в её функции: различать, формировать, вырезать из бесконечного - конечное, из единого - множественное, из безымянного - именуемое. Но это различение парадоксально: оно не разделяет Истину, как нож делит хлеб, - оно делает возможным множество, не отменяя Единства. Вахдат не переносит слов, потому что слова - это уже множественность. Но множественность может быть не предательством, а одеждой.
И тут суфийская нить проходит рядом с каббалистической, как два ручья, текущие в одну ночь. Для суфия буква - завеса и указатель: она скрывает Лицо и одновременно указывает, где искать. Для каббалиста буква - канал: она проводит свет, сохраняя мир от сгорания. Разные метафоры, один трепет: всё, что мы называем "буквой", существует на границе между молчанием и проявлением.
Есть ещё различие между "буквами мысли" и "буквами речи". Мы знаем это по себе: пока слово не произнесено, оно мягче, текучее, оно может быть сразу всем. Внутреннее "я люблю" может быть и мольбой, и благодарностью, и страхом. Но произнеси - и оно станет конкретным, как печать на воске. Внутренняя буква похожа на тень птицы в облаках: силуэт есть, но границы дрожат. Речевая буква - это птица, севшая на ветку: ты видишь лапку, коготь, наклон головы. Речь фиксирует. И потому в "скрытых мирах" получают от сокровенных букв мысли - от тех, что ещё не стали "дыханием уст". А "раскрытые миры" получают от раскрытия, называемого "речениями".
И вот в какой-то момент начинаешь понимать: различие верхних и нижних букв - не только в "месте", а в степени прозрачности. Нижняя буква напоминает стекло, которое легко замутнить: страхом, гордыней, усталостью, желанием казаться умнее. Верхняя буква - как чистая вода: она не привлекает внимания к себе, она даёт увидеть дно.
Но почему именно 22? Почему не больше и не меньше? Можно, конечно, уйти в справочники и таблицы. А можно услышать это иначе: число здесь - не арифметика, а мера музыки. Как в макаме есть набор ступеней, достаточный, чтобы развернуть бесконечные мелодии, так и в "Сефер Йецира" буквы укоренены в "устах и языке", а письмо указывает на их форму. Двадцать две - это не ограничение, а инструмент: достаточно граней, чтобы свет мог играть, как в кристалле, не разрушая мир.
И всё же - Мирза Галиб прав: тайна единения не переносит слов. Значит, вершина пути - не в том, чтобы накопить буквы, а в том, чтобы стать для них достойной материей. Ведь если материя букв внизу - воздух и чернила, то материя букв в человеке - сердце. Не метафорически: сердце как способность принимать форму смысла, не искажая его своей жаждой. Когда сердце становится ровным, буква в нём перестаёт быть шумом и становится тропой.
Иногда я думаю: самая высокая буква - та, которая исчезает. Та, которая выполнила работу различения и снова вернула всё в единство, как дыхание возвращается в тишину после фразы. Мы произносим - и мир становится определённее. Мы замолкаем - и мир становится ближе к своему источнику. Между произнесённым и непроизнесённым есть узкая щель, где соловей Хафиза учит макамам без нот, а Шнеур-Залман бережно напоминает: это "буквы" лишь по отношению к нисхождению, не по отношению к сущности.
И если прислушаться, можно услышать: буква в верхних мирах - это не слово Бога, а след Бога в мире. А буква в нижнем мире - это наша попытка стать к этому следу внимательными. Мы пишем, говорим, думаем - и иногда, на миг, сквозь ткань языка проступает молчание, из которого язык соткан. Тогда понимаешь: субстанция букв - не чернила и не воздух, а милость различения. Та самая милость, благодаря которой бесконечное не подавляет конечное, а позволяет ему быть - и даже отвечать.