Мне снился музей. Не такой, каких ты видел: с картинами за стеклом и шепчущими смотрителями. Этот был живым. Зал за залом наполняли экспонаты из пепла. Белый, серый, чёрный - все оттенки исчезновения. Хранитель этого музея звался Ганс. Нет, не обычный хранитель. Он был частью экспозиции.
Ганс не носил баджика. Он был сращен с музеем, как раковина с моллюском. Весь город звал его "Куратором сжигания". Он знал, что вещи, чтобы стать вечными, должны превратиться в пепел. Только в этой конечной форме они обретают вес. Только тогда можно их взвесить. А Ганс взвешивал пепел так, как другие взвешивают золото.
Я встретил его в зале "Цыганских канцонетт". На белой столешнице лежала горсточка серого порошка.
- Остатки медных котлов, в которых варили суп, - объяснил Ганс, касаясь пепла пальцем.
Он был сух, как пергамент, но глаза - нет, они были горячи, как уголь в печи.
- Варили суп и пели. Когда сгорают, песня обретает чистоту. Пепел - это ноты, брошенные в вечность.
Он повел меня дальше. В зале "Пепельных реквиемов" под стеклянным куполом висел чугунный колокол. Оплавленный с одной стороны.
- Здесь звонили, когда горели города. Теперь звон - внутри колокола. Только тот, у кого нет ушей, может его услышать, - прошептал Ганс, и я вдруг почувствовал вибрацию в костях. Не звук, а отголосок крика, застывший в металле.
- Ты хочешь прикоснуться к Вечному? - спросил Ганс, глядя на меня. Лицо его в полумраке походило на старую фотографию. - Все хотят. Но Вечное - это не то, что приближается. Это то, что требует... жертв. Жертв конечного. Того, что ты называешь собой.
Он подвел меня к последнему залу. "Святая святых", - прочел я на табличке. Дверь была из чёрного дерева, инкрустированная серебром. За ней - круглый зал, в центре которого стоял камин. В нем горел огонь. Ярко-жёлтый, почти белый. Перед камином - пустой стул.
- Пепел - это не продукт, - сказал Ганс, садясь на стул. - Это процесс. Мистерия сжигания. Чтобы увидеть Абсолют, нужно сжечь все, что мешает. Все конечное. Все... - он сделал паузу, - всякую жалость.
Он протянул руку к огню. Пламя лизнуло его пальцы. Но кожи не жгло. Наоборот: пальцы становились прозрачными, как воск. Потом Ганс положил руку на колени. На ладони остался угольный след.
- Высокий приз - требует высокой платы, - усмехнулся он. - Фюрер это понимал. Он знал: чтобы коснуться Звезды, нужно стать... пеплом. Не жертвой, а жертвоприношением.
Я вспомнил сон. Голос Гитлера, звучащий не извне, а внутри моих собственных мыслей: "Я раздавил муху... и заплакал от жалости к Вечному". Ганс улыбнулся, видя, как я вздрогнул.
- Не бойся, - сказал он. - Муха - это просто точка. А Вечное - это все точки сразу. Чтобы его увидеть, нужно перестать быть точкой. Стать... линией. Волной. Пеплом, рассеивающимся в темноте.
Он стал рассказывать о своем великом эксперименте. О том, как он годами собирал "вещество для жертвоприношения": книги по каббале, страницы "Тании", стихи испанских мистиков. Все сжигал в этом самом камине. А пепел отвешивал на аптекарских весах, записывая результаты в громадную книгу в серебряном переплете. "Книгу сжигания".
- Форма - всегда ложь, - шептал он, перелистывая страницы, исписанные цифрами и символами. - Пепел - истина. Абсолютная тьма в сердцевине огня.
Он взял щепотку пепла из особой шкатулки. Бледно-серого, почти голубого. "Пепел евреев", - прочел я надпись на крышке. Ганс бросил его в огонь. Пламя вспыхнуло черным светом. В нем на мгновение возникло что-то - не образ, а ощущение. Как если бы ты почувствовал вкус цвета или увидел звук. Это было темнее черноты, холоднее льда. Это было... Отсутствие.
- Видишь? - прошептал Ганс. - Это не смерть. Это - преддверие. Темная Ночь. Точнее, ее отражение. Чтобы войти внутрь, нужен... сосуд.
Он подошел к камину и стал раздеваться. Сначала снял пиджак, расстегнул рубашку. Потом осталось только то, что нельзя снять: кожа да кости. Он повернулся ко мне. В огне его тело казалось прозрачным, как рисунок на тонком пергаменте.
- Я готов, - сказал он. - Готов стать сосудом. Сосудом для Тьмы, которая есть Свет.
Он шагнул в огонь. Не крича. Без боли. Пламя охватило его, как вода. Он горел, но не сгорал. Его тело становилось светлее, прозрачнее. Через минуту я перестал видеть его. Остался только огонь - и в нем, в самом сердце, темное пятно. Оно было идеально черным, как молекула ночи. И в этой черноте - крошка золотого света.
- Вот оно, - донесся из пламени голос Ганса, уже не человеческий, а какой-то металлический, железный, словно из ядра умирающей звезды. - Всеобщее. То, ради чего... ради чего я...
Голос оборвался. Черное пятно пульсировало, золотой свет разгорался, становясь нестерпимо ярким. И тут я понял: это не свет внутри тьмы. Это тьма внутри света. Абсолютная тьма, рождающая свет, как печь рождает тепло. "Lacrimosa", - промелькнуло в сознании. "Плачущая". Нет, не плачущая. Усмехающаяся. Тьма, улыбающаяся губами света.
И в эту секунду музей исчез. Залы с пеплом, камин, огонь - всё разлетелось, как пепел на ветру. Остался только голос, звучащий в темноте моего разума: "Прощай. Ты готов услышать мой реквием? Готов стать пеплом?".
Я сделал шаг. Не телом. Сознанием. И шагнул не вперед, а... внутрь. В самую глотку огня, уже не горящего, а дышащего. Внутрь темного пятна. Внутрь золотого света. Я превращался в пепел, но не исчезал. Я становился частью мелодии, которую можно услышать только тем, у кого вместо глаз - звезды, а вместо рук... ничего. Absolutum.