Он просыпался всегда в одно и то же мгновение, когда стрелка часов касалась четырёх утра, будто кто-то невидимый дёргал за нить, привязанную к его сердцу. Комната была тёмной, но он знал каждую трещину на потолке, каждую складку на старом ковре. Знал, потому что видел их не глазами.
Его звали мастер Савелий. В городе говорили разное: кто-то называл его часовщиком, кто-то - безумцем, кто-то - святым, который продал душу за право видеть время насквозь. Он не спорил. Он просто чинил часы. Маленькие, большие, карманные, настенные, даже те, что уже сто лет как умерли. Он возвращал им жизнь, и они начинали тикать снова, но уже по-другому. Не так, как прежде.
Люди приносили ему сломанные механизмы и уходили с пустыми руками - он брал плату не деньгами. Он брал воспоминания. Одно - на выбор. Самое дорогое или самое горькое - не важно. Главное, чтобы оно было настоящим. Он вынимал его аккуратно, как ювелир вынимает камень из оправы, и клал в стеклянный сосуд. Сосудов на полках стояло уже несколько сотен. Они светились в темноте разными цветами: синим, багровым, золотым и даже чёрным.
Однажды к нему пришла женщина. Было это в марте, когда снег ещё лежал, но уже пахло талой водой. Она вошла без стука, в мокром плаще, с каплями на ресницах. В руках - старая музыкальная шкатулка. Механизм внутри давно заржавел, балерина потеряла одну ногу и смотрела стеклянным глазом.
- Сделайте так, чтобы она снова танцевала, - сказала женщина.
Савелий взял шкатулку. Пальцы его были тонкие, с синими венами.
- А что отдашь? - спросил он, не поднимая глаз.
Она молчала долго. Потом сняла с шеи тонкую цепочку с крохотным медальоном. Открыла. Внутри - прядь детских волос. Светлых, почти белых.
- Это всё, что у меня осталось от неё, - сказала она. - Моей дочери. Ей было семь, когда...
Она не договорила. Савелий кивнул. Он знал, когда слова могут быть очень тяжелыми.
Он унёс шкатулку в мастерскую - комнату за тяжёлой бархатной портьерой, где не было окон, только лампа с зелёным абажуром и запах машинного масла и ладана. Там он работал ночами. Разобрал механизм, почистил каждую шестерёнку, каждую пружинку. Но не это было главным. Главное - он вложил в него то, что взял.
Он открыл медальон, взял прядь волос и... вдохнул её. Не как запах - как звук. Как мелодию. Он услышал смех ребёнка, бег босых ног по деревянному полу, крик: "Мама, смотри, как я высоко прыгаю". Он услышал - и заплакал впервые за много лет. Слёзы падали на металлические детали.
Когда он закончил, балерина снова могла танцевать. Но теперь она танцевала не под старую венскую мелодию. Она танцевала под детский смех. И когда шкатулка открывалась, из неё вылетали не ноты - вылетали светлячки. Настоящие. Они кружились по комнате, садились на руки, на волосы, и гасли только тогда, когда кто-то начинал плакать.
Женщина пришла через неделю. Она вошла и замерла. Шкатулка стояла на столе открытая. Балерина кружилась медленно, как в воде. Светлячки роились вокруг неё золотистым облаком.
- Это... она? - прошептала женщина.
Савелий кивнул.
Она протянула руку - и один светлячок сел ей на ладонь. Она поднесла его к лицу и вдруг рассмеялась. Смех был такой же, как у той, чью прядь она отдала. Точно такой же.
- Спасибо, - сказала она. - Теперь я могу умереть спокойно.
- Не торопись, - тихо ответил Савелий.
Она ушла. А он остался стоять посреди комнаты, глядя на пустой медальон. Что-то в нём дрогнуло. Впервые за много лет он почувствовал сердцем все эти чужие воспоминания.
На следующий день он не открыл мастерскую. И на следующий тоже. Он сидел в кресле, закрыв глаза, и слушал, как тикают сотни часов вокруг. Каждые тикают по-своему. Одни отставали на семь минут - это была чья-то первая любовь. Другие спешили на три часа - это был день, когда кто-то предал. Третьи остановились навсегда - это была смерть мамы.
Он вдруг понял: он чинит не часы. Он чинит людей. Куски их жизней. Но сам он... сам он давно сломан. И никто не придёт чинить его. Потому что он не отдаёт воспоминаний. Он их только берёт.
Ночью он вышел на улицу. Город спал. Снег падал крупными хлопьями. Он шёл по узким переулкам, мимо закрытых витрин, мимо спящих кошек на подоконниках. Дошёл до реки. Она еще не покрылась льдом.
Он встал на мост и достал из кармана маленький серебряный ключ. Тот самый, которым открывал все свои часы. Тот самый, который никогда никому не показывал.
- Сколько я взял? - спросил он у ночи.
Тишина.
Он бросил ключ в реку. Тот упал без звука, исчез в чёрной воде.
И тогда он сделал то, чего не делал никогда.
Он вернулся домой, открыл все сосуды с воспоминаниями - сотни, тысячи стеклянных шариков, светящихся разными цветами - и разбил их. Один за другим. Стекло хрустело под ногами, как лёд. Воспоминания вырвались наружу - облаком, вихрем, бурей.
Он стоял в центре этого урагана, и они врывались в него. В его сердце. Все сразу.
Он увидел, как мальчик впервые целует девочку за школьным сараем. Как старик держит руку умирающей жены и шепчет: "Не бойся". Как женщина рожает под бомбёжкой и смеётся от счастья. Как солдат в окопе пишет письмо, которое никогда не отправит. Как девочка семи лет бежит по коридору с криком: "Мама, смотри, как я высоко прыгаю" - и падает. И больше не встаёт.
Он упал на колени. Плакал. Кричал. Смеялся. Всё сразу.
А потом - тишина.
Когда рассвело, мастерская была пуста. Часы стояли. Все. Остановились в одно мгновение - ровно в четыре утра.
Люди потом говорили разное. Кто-то видел, как старик в длинном чёрном пальто шёл по мосту и улыбался. Кто-то клялся, что слышал детский смех над рекой. А кто-то нашёл на пороге своей двери старую музыкальную шкатулку. Она была открыта. Балерина танцевала. А вокруг неё кружились светлячки.
И если вы поднесёте шкатулку к уху, вы услышите не мелодию.
Вы услышите голос. Очень тихий и нежный. Он скажет:
- Не бойся. Всё можно починить. Даже то, что кажется навсегда сломанным.
Только теперь уже никто не знает, чей это голос.
Может быть, ваш.