Когда мой легион - Legio XIV Gemina Martia Victrix - стоял в Gallia Aquitania, император Адриан прислал мне письмо. Ничего особенного в нём не было, видимо, император в какую-то ночь не мог заснуть и потому продиктовал сие письмо просто от скуки.
Или мне так тогда показалось.
Адриан писал о снах. О том, как во сне он стоял в пещере - не в той величественной, что под Капитолием, где совершаются священные действа культа Митры, нет. В какой-то другой, древней, словно существовавшей прежде самого времени. Стены её дышали, утверждал император, и на них проступали знаки - не те семь врат посвящения, которые проходит каждый мист, поднимаясь от Ворона к Отцу, а нечто иное. Более старое. Он писал, что видел быка не закалываемым, а рождающимся из камня, и кровь его текла не вниз, а вверх, к звёздам, которые сами были каплями той же крови, застывшими в вечности.
"Марк Валерий", - писал он мне (так звали меня, хотя имя это теперь кажется мне чужим, принадлежащим кому-то другому), - "ты прошёл через пять врат, насколько мне известно. Ты Лев. Скажи мне, Лев, что ты видел, когда огонь коснулся твоего чела? Правда ли, что в тот миг человек перестаёт быть собой и становится частью великого колеса, которое вращается независимо от воли богов?".
Дальше шли размышления о элевсинских мистериях - да, он был посвящён и в них, что редкость для человека его ранга, хотя Адриан вообще был редкостью. Он описывал, как стоял на священном поле Деметры, как пил кикеон и как видел - нет, не видел, а знал - что зерно, брошенное в землю, и тело, опущенное в могилу, суть одно. Что Персефона спускается не в Аид, а в самую сердцевину бытия, туда, где нет ни света, ни тьмы, а есть только ожидание. Терпеливое, как дыхание земли.
"Но Митра показывает иное", - продолжал Адриан. - "Он учит, что смерть - это битва. Что быка нужно заколоть, чтобы мир продолжился. Что жертва - не угасание, а взрыв. А Деметра говорит: смерть - это сон. Засыпание в объятиях матери. Кто из них прав, Марк Валерий? Или правы оба, и мы просто смотрим на одну истину с двух сторон зеркала?".
Письмо было длинным. Слишком длинным для императора. В нём не было ни единого указания, ни единого приказа. Только вопросы. Вопросы, заданные человеком, который правит миром, но не может править собственным сном.
В конце он приписал: "Иногда мне кажется, что я уже умер. Что всё это - моё правление, мои путешествия, даже мои влюбленности - лишь сон человека, который давно спит в земле. И я пытаюсь проснуться, но не могу. Или не хочу. Скажи мне, Лев, может ли мёртвый править живыми? И заметят ли живые разницу?".
Улаживая дела с одним галльским племенем - нервии, если не ошибаюсь, жестокий народ, помнящий Цезаря лучше, чем собственных дедов - я совсем позабыл об этом письме. Или сделал вид, что позабыл. Иногда забвение - это тоже решение.
И слава богам, что мой ликтор - старый Луций, проживший со мной три кампании и научившийся читать мои молчания - напомнил мне о нём.
- Легат, - сказал он как-то вечером, когда я сидел в своей палатке и пытался разобрать очередной донос центуриона на центуриона, - император ждёт ответа. Прошло уже три недели.
Три недели. Смешной срок. Письма иногда идут месяцами. Но Луций был прав: это был Адриан. Он помнил всё. Он считал дни.
Я в тот же вечер намеревался было написать ответ, но почему-то в сей раз письмо мне совершенно не удавалось. Я начинал - и всё выходило пустым. Формальным. Мёртвым. "Божественный Цезарь, благодарю тебя за внимание...". Что дальше? Как ответить на вопросы, на которые нет ответов?
Как сказать императору, что да, я видел огонь? Что в пещере, когда жрец-Отец коснулся моего лба горящей головнёй и произнёс слова на языке, которого я не знал, но понимал, я действительно перестал быть собой? Что в тот миг я был не Марком Валерием, не легатом, не римлянином - я был всем сразу. Камнем, на котором стоял. Дымом, который поднимался к своду. Самим Митрой, занесшим нож над быком. И быком, принимающим смерть. И скорпионом, жалящим быка. И змеёй. И собакой, лижущей кровь.
Как объяснить, что после того посвящения я месяц не мог есть мясо? Что запах крови вызывал у меня не отвращение, а что-то другое - смутное узнавание, словно я вспоминал нечто, чего никогда не переживал?
Строго-настрого запретив ликтору напоминать мне о письме, я отложил перо на несколько дней.
Дни в Аквитании текли медленно. Дожди, туманы, редкие стычки с местными разбойниками - бывшими воинами, не желавшими становиться земледельцами. Рим учит порядку, но порядок приходит не сразу. Сначала приходит скука. Потом - забвение. А потом, если повезёт, покой.
Я объезжал лагерь. Проверял укрепления. Слушал донесения. Думал о чём угодно, только не о письме. Но оно преследовало меня. Ночью, когда я закрывал глаза, я видел не сны, а строки. Почерк Адриана - аккуратный, слегка наклонённый влево, как у человека, привыкшего писать при свете факелов.
"Может ли мёртвый править живыми?".
Проклятье. Я же Лев. Я прошёл через огонь. Я не должен бояться вопросов.
Но я боялся. Не вопросов. Ответов.
Потому что однажды, во время той самой церемонии, когда меня посвящали в Львы, я увидел то, о чём не рассказывают. После огня, после слов, после того, как все мисты запели гимн непобедимому Солнцу, я остался один в пещере. Жрец ушёл. Факелы догорали. И в полутьме, в той самой полутьме, которая существует между светом и мраком, я увидел его.
Митру.
Нет, не статую. Не видение. Его самого.
Он стоял надо мной - молодой, прекрасный, в фригийском колпаке, с ножом в руке. И смотрел на меня. И его взгляд был пуст. Не зол. Не добр. Пуст. Словно он смотрел сквозь меня, сквозь мир, сквозь саму вечность - и видел ничто.
И я понял.
Он не спасает нас. Он не ведёт нас. Он просто делает то, что должен. Раз за разом. Во веки веков. Он закалывает быка не потому, что хочет. Не потому, что это правильно. А потому, что если он не заколет его, мир остановится. И эта остановка будет хуже, чем любая жертва.
Это не религия. Это механика космоса.
Вот чего я боялся сказать Адриану.
На седьмой день я проснулся до рассвета. Лагерь ещё спал. Где-то лаяла собака. Часовой мерно шагал по валу. Я взял перо, чистый папирус, и начал писать. И слова пошли сами - легко, словно я не писал их, а записывал нечто, уже существующее.
Сейчас я и не припомню, что тогда я написал императору в своем письме, которое было составлено с необычайной лёгкостью. Это уж я точно помню.
Помню только, что писал о том, что мёртвые правят живыми всегда. Что всё, чем мы живём - законы, боги, сами слова, которыми говорим - создано мёртвыми. Что Рим построен на костях. Что легионы маршируют по дорогам, вымощенными забытыми именами. Что я, Марк Валерий, командую людьми именем Республики, которой уже давно нет.
Писал, что Митра и Деметра правы оба. Что смерть - и битва, и сон. Что жертва - и взрыв, и угасание. Что мы живём в промежутке между вздохом и выдохом какого-то огромного существа, и называем этот промежуток жизнью.
Писал, что император не мёртв. Но он прав, боясь этого. Потому что править - значит быть между. Между богами и людьми. Между законом и милостью. Между жизнью и тем, что ждёт после.
И что единственное, что отличает мёртвого от живого - это вопросы.
Мёртвые не спрашивают.
А Адриан спрашивал. Значит, он ещё жив.
Я запечатал письмо. Отдал курьеру. И забыл о нём.
Ответа не было долго. Почти год. Я уже подумывал, что император обиделся. Или умер. Или просто потерял интерес - Адриан славился тем, что увлекался всем и ничем.
Но однажды пришло новое письмо. Короткое.
"Благодарю тебя, Лев. Ты ответил на вопрос, который я не задавал. Это признак истинного мистагога. Когда вернёшься в Рим, я хотел бы, чтобы ты прошёл последние врата. Мне нужны Отцы, которые помнят, что они всё ещё задают вопросы.
Твой во тьме и свете, Адриан".
Я так и не вернулся в Рим при его жизни. Легион отправили в Британию, потом в Дакию. Когда Адриан умер, я стоял на берегу Дуная и смотрел, как река несёт листья - медленно, безучастно, вечно.
Мёртвые правят живыми.
Но живые помнят мёртвых.
И пока мы помним - пока спрашиваем - граница между нами тонка, как лезвие ножа, занесённого над быком.
Я так и не стал Отцом. Остался Львом.
Огонь - это всё, что мне нужно.
Остальное - лишь тени на стенах пещеры.