Аннотация: 3-я часть трилогии, начатой романами "Плацдарм" и "Гарнизон"
Игорь НЕДОЗОР
КОНТРУДАР
Часть первая
ВЕТРЫ СМЕРТИ
Грозный. Конец января 1995 года. Где-то между Ленинским и Старопромысловским районом.
В развалинах царили холод и отчаяние. Стоял жуткий запах горелого мяса, солярки, человеческих испражнений и мясной сырой дух бинтов.
Генерал Снегирев посмотрел сквозь щель бойницы на улицу. Там почерневшими закопченными гробами исходили дымком три железных коробки: предпоследние бронемашины 119-го отдельного батальона, от которого и так осталось чуть больше половины. Это притом, что в нем изначально было всего-то три сотни активных штыков вместо положенных по штату пятисот.
Хорошо хоть оружие новое дали...
Хотя черта ли здесь хорошего?
Умирающий в двух шагах майор недавно жаловался Снегиреву, что это оружие им в Моздоке выдавали прямо со склада - в консервационной смазке и не пристрелянное. Он просил хотя бы несколько часов, чтобы привести его в порядок и пристрелять, но их сразу загнали в машины, а через несколько часов этот сводный батальон был уже введен в бой на усиление Сводного полка.
Тут почти все части сводные или, как уже привычно зло шутят, "сбродные". Не осталось в армии полнокровных частей и соединений. Из дивизии собирается "сводный" полк, куда "забривают" всех, кто не может отвертеться - от юных офицеров только что из училища до особо упорных постояльцев гауптвахт. Но даже в "сводном" виде этот полк укомплектован процентов на шестьдесят от силы... Бывает, что не то что офицеры с солдатами, а даже члены одного танкового экипажа или орудийного расчета знакомились друг с другом уже на марше. Какое к чертям слаживание и сколачивание подразделений? Какая боевая подготовка?..
Позиция, где они засели, представляла собой просто старую траншею - обычную, мирную, какую, наверное, рыли аборигены для ремонта теплотрассы.
В качестве тылового рубежа вполне подошла сгоревшая автостанция. На этом клочке земли тесно, плечом к плечу, сидели оставшиеся в живых бойцы 119-го. Кто дремал, поставив оружие между колен, кто нервно догрызал сухпай. Возле пулеметов, выставленных в импровизированные бойницы, дежурили изможденные стрелки.
Тут были почти все за вычетом экипажей двух последних БМП-2 - полтораста с лишним ставших похожими лиц, в разводах грязи и копоти, в комично торчащей молодой щетинке... Иные - в очках, за которыми блестели усталые испуганные глаза. Совсем мальчишки... Генерал видел - люди буквально на пределе.
За его спиной послышался стон - там, на расстеленных бушлатах умирал командир батальона майор Легойда. Близкий взрыв "Шмеля" пощадил его жизнь, но даже сумей они его сейчас каким-то волшебством перебросить в Москву, его бы все равно ждала смерть - восемьдесят процентов кожи было сожжено. Это было ясно и без врачей, в батальоне отсутствовавших, и даже не советуясь с ротными санинструкторами, каковых на весь этот несчастный батальон имелось ровным счетом три - такие же сопливые мальчишки из медтехникумов да еще выученные в нынешнее время...
Почему-то Снегирев ощутил свою вину перед этим малознакомым человеком. Хотя бы потому, что если бы батальону не навязали в последний момент их спецгруппу ФСК во главе с целым генералом, то может быть и этот человек, и многие другие были бы живы...
Да черт бы побрал эту командировку!
Невесть откуда всплыла эта история со спрятанными материалами Чечено-Ингушского КГБ, которые будто бы успели спасти от разъяренных толп в папахах осенью девяносто первого честные офицеры. Да еще при этом припрятать часть неведомо как оказавшихся в столице бунтующей автономии архивов Грузинского КГБ. На кой черт сейчас могут понадобиться грузинские архивы, если нынче там сам черт сломит ноги и роги?! Власть старого лиса Шеварднадзе не распространяется за пределы Тбилиси, а недавние сторонники гоняют по горам и долам свободной и независимой Грузии свободного и независимого президента Гамсахурдиа. Снегирев подозревал, что там могли оказаться какие-то компрометирующие нынешних московских паханов документы... Ну да ладно, приказы не обсуждаются.
Он прибыл сюда по личному приказу Очкастого Пожарника со своей спецгруппой, остающейся одной из лучших в его "четырежды кастрированном", как шутил шеф, ведомстве.
Для спецназа ФСК эта война началась крайне скверно. Один отряд попал в плен (в плен!!!) в горах. Другой почти полностью погиб в результате диверсии. Несколько групп были брошены в Грозный в новогоднюю ночь и почти все полегли. Так что пришлось импровизировать. А тут еще чертова секретность...
Тем не менее за неделю группа была готова. В ней, кроме Снегирева, было два офицера, два прапорщика и восемь солдат. Вот послали их - на голову несчастным мотострелкам.
Хотя если подумать, то при чем тут они? Батальону не везло с самого начала. Уже взять хотя бы то, что они практически двое суток зачем-то торчали на Терском перевале под обстрелами. Причем такими плотными, что место расположения пришлось менять пять или шесть раз только за одну первую ночь!
Потом был марш наугад в этот кажущийся мертвым город, оглашенный грохотом стрельбы и освещенный пожарами. Под минометным огнем они добрались до разбитого консервного завода. Тут теплилась некое подобие жизни, стояли штабы каких-то частей и бронетехника, а рядом - распахнутые двери складов, заполненных консервированными соками и компотами. К ним постоянно тянулся людской ручей, уносивший консервные банки. Солдаты и гражданские вперемешку. За процессом присматривал патруль с красными повязками.
Какой-то солдат, отчаянно жестикулируя, рассказывал устроившимся в кружок на корточках с сигаретами товарищам:
- Говорят, раз ты водитель, будешь водителем БТР... А у меня всего пятнадцать часов наезда... Из всех, кто был на БТРе и внутри, я один и остался. Выполз через люк в полу. Иначе никак, снайперы бы на раз покоцали! Командир пытался вылезти, но тут пуля в голову, да не простая, а крупнокалиберная. Башка вместе с каской, как арбуз... Тупые генералы... п...сы...
У въездных ворот с раскорячившимися рельсами, из разбитого газопровода вырывался горящий газ. У огня сидели и грелись пьяные солдаты какой-то разведроты во главе с немолодым злым лейтенантом. Легойда решил было прихватить их с собой, но "летеха" нагло ответил, что они только что вернулись с передовой и в гробу видали всех. Или пусть ему принесут письменный приказ комполка. То ли от водки с местной бормотухой, то ли от избытка адреналина разведчики вели себя нагло и не уважили даже генеральских звезд. Так что Легойда чуть не дал командиру в морду, но, учитывая оружие на руках и возможные военные боевые заслуги парней, воздержался. Они двинулись в путь с десятком проводников из солдат разбитых штурмовых колонн.
Был путь по улицам. Был вокзал с высокими, разбитыми очередями окнами, и развороченными танковыми пушками стенами, где на подъездных путях ярко горели неизвестно кем и зачем подожженные товарняки. Небо над взвивающимся багровым пламенем казалось особенно черным. От огня ложились на снег неровные, беспокойные тени, и казалось, что трупы, попадавшиеся на пути, ухмыляются им вслед, словно приветствуя будущих товарищей по несчастью.
Потом за них взялись всерьез. Первым взрывом сожгло командирскую машину, вторым - ту, в которой добиралась половина его группы.
Пережидая обстрел, они лежали между обломанных глыб железобетонных стен. Время от времени кирпич звенел, рикошетя шальные пули.
Тут и там среди обломков стен горбатятся зеленые скаты касок и бронежилетов полутора сотен человек. Может даже теперь и меньше.
Сегодня утром батальон получил задачу выдвинуться на усиление полка, занимающего оборону впереди. Да вот вместо полка оказались "чехи", а может командовавший передовой ротой старлей просто заблудился. И теперь по ним долбят из всех калибров.
Лежащий рядом со Снегиревым капитан зло бросил:
- Если они минут через десять не выдохнутся, мы обоcремся. Обоcраться - не встать...
Огонь понемногу начал стихать. Не прошло и десяти минут после последнего выстрела, как принявший командование капитан Рыков решил действовать.
- Подъем! - негромко скомандовал он.
Из руин начали выползать солдаты. Вскоре весь дворик оказался наполнен людьми. Батальон поротно начал передвигаться от дома к дому. Ставший командиром капитан, группа управления, а с ними и Снегирев шли предпоследними.
По пути попадались разбитые снарядами дома, раздавленные "Жигули", обгорелые БРДМки и БМДшки с еще видневшимися из-под копоти символами ВДВ - два парашюта и звезда... Генерал с минуту рассматривал подбитую БМД-2, точнее то, что от нее осталось: груду железа, с лужами крови на закопченном льду вокруг и раздробленными костями, валявшимися у перекошенных дверей. Кости были явно обглоданы - тут попировали уже отведавшие человечины бродячие псы... Какого-то из солдат стошнило, а генерал подумал, что все только начинается...
- Одним полком, суки, - процедил капитан и вполголоса выматерился - зло и заковыристо, поминая властей предержащих и отцов командиров в совершенно непредставимом сочетании.
Снегиреву оставалось лишь молчать. А что тут скажешь?
Похоже, разум, и без того в последние годы в бедной России не особо частый гость, окончательно покинул людей с большими звездами. Сперва наступление танков "оппозиции" на город, а затем кошмар новогоднего штурма.
Говорят, в Генштабе рассчитывали, что чеченцы будут праздновать... В результате все три бригады в считанные часы дошли до центра, после чего встали, сочтя, что выполнили задачу. И тогда с верхних этажей, из подворотен по колоннам ударили сотни гранатометов.
Смертельно опасные в "правильном бою", но беззащитные, неуклюжие в городе, танки и бронемашины вспыхивали, как свечки. Как вспоминали немногие уцелевшие, колонны уничтожались за считанные минуты.
Хуже всего то, что войска имели недвусмысленный приказ: от техники не отходить, в дома не входить. Найти бы идиота, отдавшего его!
Экипажи, пехота, боекомплект - все было в технике - команду на развертывание никто не давал. Никто и не прятался, не рассредоточивался. А гранатометчики били с крыш, куда даже при максимальном угле возвышения танковой пушке просто не достать. БМП, БТР, САУ, старички Т-64 и рота новейших Т-90 - все одинаково хорошо горели. Из нескольких сотен машин, вошедших в город, обратно вырвались всего несколько штук. А живая сила спаслась лишь потому, что "не выполнив задачу, была выведена из города". То есть в беспорядке отступила.
Снегирев читал тогда отчеты и тихо ужасался, хоть после Ферганы, Карабаха, Ингушетии, после танковой пальбы в столице уже можно было привыкнуть.
Потом, после провала новогоднего штурма, в Кремле окончательно закусили удила. А может просто испугались...
И вместо того, чтобы, окружив Грозный, взять его измором, на худой конец отойти на Терек, сделав вид, что все идет по плану, и громко раструбив о нежелании даром проливать кровь, бросили наспех собранные войска на новый штурм.
Последствия Снегирев наблюдает воочию.
Части, посланные в атаку, без четкого взаимодействия, организации единого боевого управления, связи, заблудились, перемешались и практически остались в одиночестве. Никто не знал, где соседи, где противник. В такой неразберихе побеждают простейшие инстинкты - бить по всему, что движется. И били друг по другу, пока оказавшийся на диво хорошо организованным противник не стал бить по ним.
Выведенные на прямую наводку Д-30, которых у "незаконных вооруженных формирований" по данным разведки не было (вернее, "почти не было"), крушили броню и сметали идущую в слепые контратаки пехоту. Вражеские снайперы спокойно отстреливали бестолково мечущихся командиров. Брошенные на выручку спешно направленные из Моздока отряды ОМОНа предпочли "закрепиться на окраинах", то есть уныло врылись в землю, потихоньку мародерствуя, пока рядом истекали кровью и гибли несчастные солдатики, кинутые в бой чуть ли не сразу с призывных пунктов...
Пока генерал пребывал в раздумьях, они потихоньку продолжали двигаться вперед.
Школа.
Детский сад, вернее то, что от него осталось.
Кинотеатр.
Открытое поле между домами. И на этом пространстве стоят врытые в землю бетонные плиты. Перед ними - почерневший танк и пара раздетых трупов.
Снегирев еще успел подумать, что для засады лучшего места не найти, когда...
Все началось в считанные секунды, началось так внезапно, что все они растерялись. Что-то орали в мегафоны командиры, вслепую высаживали рожки мотострелки, но все было напрасно. Бронемашины слепыми котятами тыкались между домами, и отовсюду стреляли, строчили, летели гранаты.
Задымил головной броник. Закрутилась на разорванной гусенице вторая машина.
Потом - тяжелый удар и звон в ушах. Ошалело крутя головой, генерал почувствовал запах взрывчатки и раскаленного металла, и понял - в них попали.
Он полез в проход между кресел, и сразу наткнулся на наводчика, безжизненно свесившегося из кресла. Взял его за висевшую плетью кисть, попробовал нащупать пульс. Тот не прощупывался. В отблесках подбирающегося пламени были видны остекленевшие глаза и перекошенный предсмертной агонией провал рта.
Зарычав, Снегирев влез на вращающееся кресло, закрутил рычаг маховика. Башня с легкостью поддалась, разворачивая пулеметы в направлении кинотеатра, откуда в полный рост, не прячась, безнаказанно расстреливали его бойцов враги. Не американцы, не афганские "духи" не немцы или турки, а свои собственные граждане, россияне.
- Вр-р-решь, не возьмешь!!!
В остервенении нажал на спуск. Посыпались гильзы, но, оглушенный яростью, генерал-майор не слышал ни звона падающих гильз, ни грохота очередей.
Он еще стрелял, когда в машину угодила вторая граната...
***
Боль в животе вернула его в сознание. Генерал-майор Снегирев видел себя словно со стороны, обвисшим на руках бойцов. Среди них сквозь мутную пелену узнал и прапорщика Пашкова. Должно быть, он его и спас, успев вытащить из машины до того, как та сгорела.
В зимнем ночном небе холодно поблескивали звезды.
И в какой-то момент происходящее показалось нереальным, недоступным для разума. Ночным кошмаром, который обязательно улетучится с лучами восходящего солнца, сценой из голливудского блокбастера. Но мучительная боль заставляла поверить в реальность.
Это был не сон, и что случилось, то случилось. Он ранен, и ранен скверно. Даже генералов случается ранят и убивают.
От кровопотери кружилась голова, но генерал пытался вспомнить, что произошло. Последнее, что он запомнил, - это полный едкого дыма бронетранспортер. А перед этим...
Его снова вырубило, и, видимо, на этот раз ненадолго. В память врезались звучные удары - Пашков разнес очередью дверь подъезда, высадив остаток магазина в то место, где обычно крепился замок новомодного домофона. Потом затащил его в квартиру.
- Его надо перевязать! - звенел в ушах голос прапора. - Он же кровью изойдет.
Потом генерал чувствовал неловкие, причиняющие боль прикосновения. Его неумело перебинтовали, вкололи промедола. Наркотик подействовал, горячая волна обволокла его, закружила голову, потолок вдруг стронулся, и комната завертелась в дьявольском хороводе.
Затем до него донеслись разговоры.
- Рядовой Еремеев...
- Танкист?
- Так точно. Из 131-й "сводной" бригады, трищ прапрщик! А медаль аль орден за генерала дадут, ежели вытащим?
- Угу... Ты сперва вытащи, - басил Пашков. - У тебя хоть документы есть, чтобы хоть знать, куда весточку слать, если убьют?
- Никак нет. Ротный собрал, трищ прапрщик!
- А как хоть зовут ротного твоего?
- Не знаю. Нас ему 1-го передали, аккурат в Новый Год. Не успел запомнить.
- А где он сам?
- На "Минутке" сгорел, трищ прапрщик...
Пашков что-то спросил.
- А что я мог, трищ прапрщик, - словно оправдываясь, ответил рядовой. - У нас все приборы сгорели. Я ж не знал, как с этим делом шурупить. Меня в учебке только ать-два-ать два гоняли да полы заставляли мыть вместо дедов... Досыта не ел... Какая ж тут учеба-то?
- И чего?
- Ну, я все и сжег. Связи нет... Ночной прицел отказал. Работать можно было только на поворот башни и на стрельбу.
Снегирев вспомнил, что и об этом писали отчеты. В штурмовые колонны послали напичканные электроникой танки Т-80. Да только вот не учли, что разрабатывалась она из расчета на советского призывника, при этом хорошо подготовленного, а не на теперешнего двоечника, у которого одно пиво да "качалки" на уме. (И хорошо, если пиво, а не клей и не "колеса"!) И в результате вся эта электроника была пожжена неумелыми действиями экипажей. Ни связи, ничего.
Господи, а ведь это всего-навсего маленькая взбунтовавшаяся автономия во главе с чокнутым генералом! Что же будет, если, не дай Бог, приключится что посерьезнее?! Хотя, похоже, ему этого уже не узнать...
О своей возможной скорой смерти генерал Снегирев подумал спокойно и отстраненно, как о чем-то не особо важном.
Повисло молчание
- Трищ прапрщик, - вновь подал голос Еремеев. - А вы трищ генерала как выносить будете? Ежели он в живот ранетый, то его трогать нельзя...Может кто-то останется, а кто-то к своим выйдет?
- Где теперь свои-то?
Голоса достигали его разума искаженными, он плохо понимал, о нем ли идет речь, или о ком еще...
- Не дотянет...
- Как его угораздило?..
- Пулевое и два осколочных...
- Легкое задето... И кажется почка...
- П...ц ему!
- Х... вам, а не п...ц! Я не сдохну! - закричал генерал. - Не сдохну, слышите?!
Кто-то склонился над ним.
- Я не сдохну, - упрямо шептал Снегирев. - Пашков, Пашков, ты слышишь меня?
- Слышу, товарищ генерал...
Потом он вдруг увидел что-то и потянулся к автомату и тут же схватился за перебитую метким выстрелом руку, а в комнату ворвались черные тени.
До них все же добрались...
Мрак навалился на Снегирева, закружил, втягивая в бездонный, стремительно вращающийся колодец.
"Я умираю, - успел подумать он. - Ну и хорошо..."
Аргуэрлайл. Год Белого Солнца, месяц Цветения Трав по степному календарю. Великая степь. К востоку от Шароры.
Пыль ложится на изможденные лица, на тряпье, одежды и волосы. Постепенно превращаясь в плотное облако, она ползет вместе с караваном. Пыль эта видна издалека, за много километров. Предательская пыль. Нет ветра, чтоб развеять ее. Утомительно медленно оседает она на окостеневшие от жары и высохшие от безводья травы, но не может плотно закрыть белизну костей, лежащих у дорог.
Всюду следы смерти. Из-под кустов тамариска пустыми глазницами смотрят в гладкую дымчатую синеву неба черепа животных.
Иногда, словно жвала паука-великана, над чахлым кустом торчат ребра верблюда или скакуна. Встречаются на пути и целые кладбища из гниющих трупов животных, и тогда воздух наполняется таким смрадом, что уставшие люди задыхаются и, схватившись за животы, блюют желчью, корчась от тошноты.
Стонут верблюды, скрипят арбы, тихо блеют овцы, плачут или сквозь зубы шлют проклятия врагу люди. До крови натерты спины четвероногих, но им могут дать лишь краткий отдых. Потом старейшина рода вновь взберется на коня и молча продолжит свой путь, а за ним вновь потянется весь караван уставших, голодных, больных, раненных степняков, потерявших свой кров, своих близких, сам смысл бытия. Они покидают родной край, не зная, что их ждет впереди, не ведая, смогут ли когда-нибудь вернуться назад.
Жара выжимает последние капли пота, одежда пропитана солью, лица обожжены солнцем, но люди идут. Идут днем и ночью, боясь остановиться и отдохнуть, опасаясь ночевок и сна, страшась отстать друг от друга.
Их гонит враг. Жестокий, как демон ночи, бесчисленный, как саранча.
Жители Степи бегут на запад, на северо-запад и на юг. С нагорий Градира, с берегов Фентера и Аксу, Ит-ишесса и Арнис-Фоля, Акшанга и Саруна к границам Эуденноскариада и Конгрегации; бегут даже к берегам Океана и на вольные пастбища Шароры - дальних юго-восточных саванн.
Иногда старейшина остановит коня, чтобы подождать отставших, протрет платком затуманившиеся глаза и долго смотрит назад, стремясь увидеть родные горы, холмы и поля. Но ничто не радует взора, когда кочевья окутаны дымом пожарищ, когда горят сады и поля, когда на твоей земле властвует враг.
Беспорядочный поток беженцев, идущих по бездорожью, по оврагам и низинам, охраняют уцелевшие в битвах нукеры. Они не снимают кольчуг, колчаны их набиты стрелами, ни на миг они не опускают щиты и копья, только часто меняют коней. Воины молчаливы так же, как и старик, едущий впереди. Мрачные, как тучи, черные от солнца, их лица окаменели от отчаяния и ярости, глаза красны от бессонницы.
Когда передовые отряды вражеских лазутчиков появляются вблизи, нукеры отстают, чтобы защитить свой род. Смерть в бою им желанна - она избавляет от мук. Они больше не в силах видеть страдания своих соплеменников.
Чем больше льется крови, тем яростнее взгляд солнца. Чем больше смерти, тем безумней жара.
Старики умирают безмолвно. Роняют свой посох, медленно опускаются на дорожную пыль и лежат с раскрытыми глазами, пока кто-нибудь не прикоснется к их векам ладонью и не закроет их навсегда.
Слишком часто видны в степи свежие могилы, не успевшие осесть и зарасти. Никто не знает, чьи они. Своих или чужих? Проезжая мимо них, старики беззвучно повторяют молитвы. Умолкают дети.
Бывает, что глава каравана, едущий на могучем коне в окружении бывалых воинов и молодых нукеров, неожиданно повернет в сторону и остановится. Воины сойдут с седел и бросят на землю тяжелые щиты и копья. Холодным ветерком пройдет шепот.
Еще один мертвец лежит под пустым равнодушным небом.
Хоронят молча. Не зная ни имени, ни рода мертвеца. Не по вспухшему и почерневшему лицу, только по шлему, по кольчуге, по стрелам, впившимся в грудь или спину, узнают в усопшем врага или своего.
Но кем бы он ни был, о нем никто не скажет ни слова. Об усопшем не говорят плохо. Мстят только живым. Мертвых почитают - среди них уже нет врагов. Мертвые все равны. Добрые или подлые дела человека остаются лишь в памяти людской и становятся пищей для молвы, как труп становится пищей стервятников и шакалов.
Все шире поток беженцев. Осиротевшие дети, прибившиеся к каравану в поисках защиты. Семьи, потерявшие кормильца. Одинокие скитальцы, лишенные крова, родных. Люди, в чьих стадах весь скот угнан врагом или погиб во время джута. Все они присоединяются к этому шествию.
В ушах голодных детей, в ушах умирающих от жажды птиц и куланов, в ушах одиноких бродяг, в смертельном страхе избегающих человеческого общества и в ушах безымянных гонцов, мчащихся, не щадя ни себя, ни коня, в стороне от больших троп и дорог, стоит бесконечно тонкий, пронизывающий душу звон. Сухой свист кузнечиков и мошкары, звон раскаленного воздуха и окостеневших трав.
Ни людям, ни животным не скрыться, не убежать от этого томящего звона и зноя, от палящего Солнца.
Никуда не скрыться от свирепого врага, который может появиться возле тебя в любой миг, в любое время дня и ночи. Негде укрыться от солнца. Никто не знает где свои, где чужие...
***
Первый удар приняли на себя нукеры Восточных племен. Но у них не хватило времени объединить всех ополченцев в единую армию. И главное, не нашлось вождя, который смог бы стать во главе сопротивления.
Каждое племя, каждый род сражались в одиночку. По сто, по тысяче нукеров выходило навстречу шарканской коннице. Нукеры стояли насмерть, прикрывая отход своих родов в глубь степей. Но все новые полчища шарканов переходили границы у берегов Даргоса и Нарола. Шли бои на берегах Тене и Жеру.
В железные тиски конницы шарканов попали роды и племена от Кайсана до Балласа. Кануй, сулаты, албанды и суаны, алаирцы и рекканы бились разрозненно. Тысячники шарканов легко расправлялись с ними и проникали все дальше, в сердце степи. Они уже жгли посевы и пастбища майкенов, кедеев и конгратов. Лишь многочисленное племя аргынов еще не испытало удара шарканов. Их роды спокойно жили в урочищах Кибет-Аала и в необъятной Саарке-Тарг. Пока хан Яхом умолял ханов забыть прежние ссоры, объединить своих нукеров, пока между именитыми вожаками племен шла грызня, сам коварный повелитель шарканов Ундораргир посылал на помощь своим полководцам все новые и новые тумены.
Отчаянно, подобно тиграм, защищающим свое логово, подобно нетварям в боевом безумии, когда маги посылали их в атаку, дрались нукеры, дрались, не отступая ни на шаг. Но силы их иссякли.
Бросив дома, они уходили семьями во чрево гор и в глубь степи, в города-крепости Эудденоскариада - Аутар, Саграм, Ширгенг.
Инкай в ту пору увел свои кочевья в глубокие ущелья Терг-Карнийского нагорья. Он верил тогда, что шарканов прогонят. Надо было только переждать.
Но передовые отряды правой руки Ундораргира, Ангали, уже свободно рыскали по кочевьям Среднего жуза. Все больше людей попадало к ним в плен. Шарканы везли добычу к шатру своего повелителя. Несметные стада, тысячи рабов и рабынь гнали победители к верховному вождю, а тот одаривал ими верных слуг. Девушек, отобранных лично, Ундораргир отсылал в кочевья - работать и рожать подданных его новой империи. Впрочем, не всех. Сильные и крепкие степные красавицы дорого ценились на невольничьих рынках.
Приближался момент последнего решающего боя.
Ангали решил, собрав в единый кулак всю конницу, нанести удары по городам на окраине Эудденноскариада, одновременно сравнять с землей Сайрам, Ортанг, Рамит, захватить Торвикр и укрепиться там, создав базу для будущего окончательного разгрома всех врагов.
А они... они бежали в надежде спастись. Родина, близкие остались позади. Лишь слезы, горькие соленые слезы застилают глаза...
***
Только безымянным гонцам известно, где притаился уцелевший род, где спрятаны спасенные от угона за Ирвайские горы табуны ханов Южных племен или где, в скольких переходах от Арнис-Фоля, находятся ополченцы Западных племен и сколько сотен осталось от трех туменов Берика.
Люди научились молчать. Научились хранить тайну от неизвестных скитальцев. Инкай-старейшина знал, что больше уже нет возврата назад, что он не сможет спасти тех, кто еще остался в живых и верит в него. Но умереть - он умрет вместе с ними.
Было у него единственное желание. Он хотел умереть, как умирают вожаки израненной стаи волков. Защищаясь и защищая своих. Молча взывал к душам предков, к Священной Луне и Высокому Небу, чтобы они сохранили ему силу и спокойствие. И, зная безнадежность своей просьбы, он все-таки просил богов помочь ему найти маленький, тихий уголок на этой огромной, объятой огнем, разорванной в клочья раздорами ханов и нойонов земле. Клочок земли, где бы журчал родник, и имелось бы пастбище для скота, где бы дети и старики, еще верящие в него, в силу и разум старейшины, могли бы провести остаток своих дней. Ему лишь бы устроить, успокоить их.
А потом он готов на все. Согласен достойно принять любую смерть. Потому как страшно устал ото всего. Наипаче же от этих шарканов и их проклятого Ундораргира. Он ладен умереть хоть сейчас. Лишь бы, наконец, бежать от этой идущей следом за ним несчастной толпы.
Но удрать невозможно, все взгляды устремлены на него. В нем живет чувство вожака. Это чувство держит его в седле, сохраняет ему спокойствие. Он должен думать о спасении этих забытых богами людей до самой своей смерти. Так было каждый день во все эти долгие месяцы войны.
- Если суждено погибнуть всему нашему роду, срази меня сегодня, до заката этого жестокого солнца, - невольно вырвалось из уст Инкая, когда от встречного гонца он услышал весть о том, что полчища шарканов прошли через Эльгай и, уничтожив все кочевья, которые ютились там, вошли в Ортанг и Торвикр.
- Будьте вы прокляты, о Священная Луна и Высокое Небо! - застонал Инкай.
И крепко сжал камчу и оглянулся, еще не поняв сам, сказал ли он эти слова вслух или только подумал.
Он уже давно ехал молча. Не слыша никого, не видя ничего, погруженный в свои мысли. Давно исчез гонец, передавший ему тяжкую весть. Куда он помчался? И куда теперь нужно вести свой род ему, Инкаю? Дорога к Аулие-ата перерезана. Джун-гары впереди, шарканы сзади.
Может, и не надо никуда идти? Вдруг батыр Хонуу остановил шарканов и можно вернуться домой, в родные края?
Да разве мало в горах ущелий, скал, долин и неприступных высот, где можно спрятаться со своим родом? Нужны ли шарканам горы? Они обойдут их стороной. Им надобны табуны баев и ханов, богатства нойонов. Не пойдут же они через опасные перевалы, чтобы захватить маленький бедный род. Только нужно подальше держаться от своих богачей и владык.
Но как бы там ни было, Инкай не может уйти в неведомые края, не узнав исхода битвы нукеров Хонуу...
Не заметил, как остановил коня, как подъехал к нему сын. Самый младший из пятерых.
Единственный, оставшийся в живых. Трое пали прошлым летом в битве с шарканами. Четвертый погиб зимой во время джута: пошел на охоту, забрался слишком высоко в горы и случайно набрел на вспугнутого медведя. Не успев вытащить нож, попал в объятия зверя. Погибли оба - и зверь, и человек...
- Что случилось, что с тобой, отец? - тихо спросил Аракао.
Инкай всмотрелся в него и впервые увидел, что черный пушок, словно тонкое крылышко маленькой птицы, лег над верхней губой сына.
"Усы", - подумал Инкай.
Сколько же ему лет? Он родился в ту весну, когда Инкаю исполнилось пятьдесят. Значит, ныне двадцать ему. И пятнадцать из них он провел без матери. Старшие братья любили его, баловали. Любил его и сам Инкай.
Лицо сына раскраснелось от жары. Шлем на голове был немного приподнят, на лбу виднелись капельки пота, под тонким чекменем, сотканным из верблюжьей шерсти, сверкали кольца кольчуги. Он был широк в плечах и ладно сидел на коне. Кинжал - подарок старшего брата - висел на боку. Колчан набит стрелами.
Старик вспомнил, что сын вчера с первого выстрела сбил коршуна, кружившего над падалью. У сына твердая рука и острый глаз, подумал он, и на мгновенье им овладело чувство успокоенности, чувство нежности к сыну.
- Что случилось, отец? - повторил сын.
- Жара, - ответил он. - Нам нужно скорее добраться до воды. Найти место для ночного привала.
- Река уже близко, так говорят нукеры, - ответил Аракао.
- Мы свернем с дороги, не пойдем к реке, - голос Инкая стал тверже. - Пусть подойдут остальные. Мы подождем их. Укроемся в ложбине за косогором. Там оставим арбы и волокуши. Спарим коней. Погрузим на них носилки с ранеными. Больных и детей посадим на верблюдов. Все лишнее оставим.
- Но люди не могут идти дальше, - сказал сын. - Они устали, голодны. Жара их доконала.
Старик не ответил.
- Эй, Кайяал, где ты?! - крикнул он, насупив брови.
- Я здесь, аксакал.
Запыленный, усталый воин с перевязанной головой, с длинными полуседыми волосами выехал из толпы и подъехал к старику, придерживая булаву, притороченную к седлу. За спиной у него торчало длинное самодельное ружье.
- Возьми с собой кого-нибудь из нукеров и скачи назад! Поднимись на вершину. Оглянись кругом. Протри глаза! Никто не должен знать, куда мы свернули с дороги. Стой там столько времени, сколько понадобится, чтобы сварить полказана бычьего мяса. А потом идите! Ищите Хонуу, найдите его нукеров. Победит он или погибнет - все одно, скачите назад и ищите нас в песках, там есть колодец, там корни саксаула уходят глубоко в землю. Принесите весть от Хонуу, и тогда решим, как нам быть дальше - вернуться в родные горы или ждать!
- Я понял тебя, Инкай, - ответил Кайяал.
- Я с тобой, Кайяал-ага! - Аракао пришпорил коня.
Кайяал взглянул на старика. Старик растерянно смотрел на сына. До сих пор Аракао не участвовал в сражениях.
Парень ждал благословения отца. Но отец молчал. Он молчал потому, что считал сына слишком молодым. А еще потому, что тот был единственным из пятерых, единственным оставшимся в живых. Кроме него, у старика' не было никого - ни жены, ни снох, ни внуков.
Сын смотрел прямо. Старик на минуту закрыл глаза, По лицу пробежала тень, чуть побледнели скулы. Когда он вновь открыл глаза, Кайяал заметил в них боль. Но голос старейшины прозвучал спокойно и твердо:
- Кайяал, подставь плечо, если у него надломятся крылья...
Кайяал молча наклонил голову...
- Ступайте! - властно сказал старик.
Женщина, стоявшая ближе других и слышавшая слова Инкая, молча подала Кайяалу бурдюк. Лицо ее было суровым, голова крепко обтянута черным платком. Кайяал прикрепил бурдюк к седлу и повернул коня к одинокой сопке, оставшейся в трех-четырех полетах стрелы за караваном.
Аракао придержал своего скакуна, чтобы пропустить Кайяала вперед, взглядом обвел истерзанный караван. Юный воин, сидевший на усталом вороном коне и державший за повод навьюченного верблюда, не спускал глаз с Аракао. Караван вновь двинулся вслед за Инкаем. Юный воин все еще не трогался с места.
- Ты чего стоишь? Трогай! - раздался чей-то голос.
- Сейчас!
Воин сорвал с головы шлем, и черные волосы упали на плечи. Это была девушка.
- Сейчас, я поправлю седло.
Она соскочила с коня. Начала перетягивать подпругу, не спуская глаз с Аракао. Наконец их взгляды встретились. Поправляя колчан со стрелами, парень еле заметно кивнул ей и, пришпорив коня, помчался за Кайяалом.
Девушка долго смотрела вслед. Потом прижалась головой к седлу. Плечи вздрогнули. Накалившееся стремя обожгло щеку. Она подняла голову к небу. На глазах были слезы.
- Проклятая жара! - вырвалось у нее.
Когда она вновь взглянула на людей, в ее глазах уже не было слез.
Рядом застонала женщина. Девушка оглянулась. Женщина, только что передавшая бурдюк с водой Кайяалу, сорвала с головы черный платок и упала, забилась в истерике. Возле нее, на развернутых лохмотьях, лежало красное, сожженное беспощадной жарой тело малыша. Малыш был мертв. Женщина только что взяла его из люльки, притороченной к седлу коня, и распеленала, чтобы накормить своей иссохшей грудью.
- Высокое Небо прокляло нас! - хрипела женщина, ударяясь головой о землю. - Мы все умрем!
Девушка подняла ее с земли и прижала к себе. Караван остановился. Женщина вырвалась из объятий девушки и снова упала в пыль.
Девушка подобрала повод верблюда. Железное кольцо, вдетое в нос дромадера, натянулось. Атан со стоном согнул передние ноги и тяжело опустился на землю. Хромой табунщик Окдай, отец девушки, быстро отвязал кожаный мешок с водой. Деревянную чашу, наполненную влагой, Арая поднесла к губам женщины. Люди растерянно смотрели то на тело ребенка, то на женщину, то на вожака своего Инкая.
- Несите их! - приказал вожак.
И, не оглядываясь, направил коня к узкому, заросшему колючкой оврагу. Люди потянулись за ним. Двое мужчин положили женщину на носилки. Арая завернула тело малыша в лохмотья и вместе с ними пошла вслед за караваном. Конь шагал за ней...
Вскоре дорога опустела. Лишь вдали на востоке, поднимая облачко пыли, удалялись два всадника. Да в раскаленном небе кружили сытые коршуны...
Пройдя два полета стрелы от дороги, Инкай остановил свой караван и обратился к соплеменникам.
- Здесь похороним малыша. Выберите ослабевшего коня. Принесите жертву Священной Луне и Высокому Небу и накормите людей. Ночь будет темной. Все, что можно сжечь, сложите в кучу. Разберите арбы и волокуши. Пусть костер будет хорошим. Разожгите его вон там, под тем каменным навесом. Дайте отдых коням и верблюдам. Завтра двинемся через пески к Арнис-Фолю. Найдем колодец, и будем ждать наших гонцов.
Это была его самая длинная речь за всю дорогу.
- Дождь остудит жару, - закончил он.
Люди молча вглядывались в небо. Туч не было. Солнце, раскаленное солнце висело низко над землей. Но никто не усомнился в правоте его слов. Инкай всегда знал, что говорил. Хромой табунщик Окдай подошел к старику.
- Ну что, аксакал, кости ломит?
- Это желанная боль. Чем сильнее боль в моих суставах, тем скорее будет дождь и освежит землю, - ответил Инкай и, став на колени, начал молитву над могилой мальчика.
Еще один могильный холмик отметил путь каравана. Обхватив руками могилу сына, лежала мать.
Солнце уходило за горизонт. Мягко коснувшись опаленных лиц людей, вдруг пробежал ветерок. А когда мать, уставшая от слез, от тихих проклятий Высокому Небу, которое отняло у нее сына, и от раскаяний в собственных грехах, наконец, притихла, когда в казане заклокотало, и запах мяса защекотал в носу, дразня голодных людей, крупные капли дождя ударили о землю, словно высвобождая все живое из удушливых объятий зноя и смерти.
Грозный. Конец января 1995 года. Несколько кварталов от центра города.
Очнувшись, Снегирев сперва удивился, что вообще очнулся и жив. Вторым удивительным фактом было почти полное отсутствие боли. Ни в боку, ни в животе. Разве что бинты и засохшая кровь напоминала о том, что совсем недавно он был на волосок от смерти, и это ему не померещилось. Или все же все померещилось?
Генерал потянулся, присел, и обнаружил, что его правая рука прикована наручниками к холодной батарее. Он лежал на старом матрасе, запачканным чем-то черным, о природе которого думать не хотелось. В комнате - голой, разбитой, с выбитыми окнами и расколотой мебелью было несколько человек в обычных армейских зимних бушлатах и касках.
Двое возились у армейской рации, явно прослушивая переговоры.
До слуха генерала доносилось:
- Я - "Калибр-10"! Я - "Калибр -10"! Всем, кто меня слышит, подбросьте хотя бы пять коробочек к "Минутке"... Прошу, будьте людьми, мужики!
Так, он в плену. Что ж, даже с генералами это бывает.
Воспринял это отстраненно, просто как факт.
То, что делали с пленными озверевшие аборигены, он знал не из слухов, а из рапортов, из которых следовало, что самые жуткие слухи не говорят всей правды.
Это солдатику могут просто прострелить живот и бросить подыхать, пока местные псы будут обгладывать ему ноги и руки - еще живому.
А для офицеров такого "милосердия" не припасено.
Могут изнасиловать всем отрядом и возить с собой, время от времени устраивая оргии да еще снимая это на пленку. Могут заставить сражаться в гладиаторских боях с такими же пленниками - под гогот и аплодисменты двуногих скотов, заключающих пари. Могут...
Но он вроде генерал - добыча ценная. Значит, и придумают для него что-то особенное.
Пожалел, что не захватил с собой яду, как на полном серьезе советовал начмед управления майор Галустян.
Или же его используют как ценного заложника? Например, обменяют на кого-то из важных пленных.
Или...
Вот тут Снегиреву стало по-настоящему страшно.
Не секрет, что в Чечне паслись не только разнообразные боевики со всего мира - от прибалтов и юаровцев до душманов - в смысле афганских моджахедов. Не менее активно тут орудовали всевозможные разведки. И целый генерал российской контрразведки для таких - лакомая добыча. Особенно для бывшего потенциального противника, а ныне стратегического партнера. То есть, их людей тут, конечно, "нет". Официально.
Вот тогда точно шансов не имеется. Даже из рабского зиндана выходят. А в этом случае из него сперва самыми разнообразными методами вытащат все. Воистину ВСЕ (вот у серых оперативников ЦРУ глаза на лоб полезут!), а потом прикончат и зароют далеко и глубоко.
"Но может все не так плохо?" - робко затрепетала надежда.
Ведь все чаще идут сообщения, что многие полевые командиры осведомляются в неофициальном общении с федералами о том, что будет с теми, кто добровольно сложит оружие?
- "Гром-15", "Гром-15"! Это - "Волк-103". Движемся по Старопромысловскому шоссе. Только что пересекли Алтайскую улицу, Алтайскую. Прием... - заверещал приемник.
- "Гром-15". Это - "Закат-5". Если есть возможность, выдвинитесь в район Старопромысловского, выручайте 119-й батальон... Он должен быть в районе Кропоткинской. Прием...
- Ага, вас ищут, Алексей Николаевич, - чей-то возглас вернул его к действительности.
Напротив него стоял, покачиваясь с носка на пятку и небрежно заложив руки за спину, человек в таком же, как у здешних чеченцев и у него самого зимнем армейском обмундировании - разве что на голове вместо каски или ушанки была генеральская каракулевая папаха старого образца.