Почти безветрено, душно и необыкновенно солнечно на исходе жаркого лета, и я на веранде пью чай, настоенный на луговой мяте. Пытаюсь проникнуть в тонкость его вкуса, подкрепляю себя воображением тех мест, откуда привез сушлый пучок, придавая ему некий смысл, наполненный глубокой историей и поверием. Легко думалось под впечатлением автобусной поездки в Старую Ладогу, лишь с небольшим сожалением скорого сего посещения. Тот, кто однажды побывал в том заповедном уголке, не скрывает уж в себе радостных и умиленных чувств соучастия к познанию того великого, что стояло у его истоков.
Ладога - что впитало в себя древнее словообразование в этом звуке ? - Нево, Альдога, Лада... Выражение восхищенного спокойствия доходит до нас от исконного начало русского Слова. В нем светлый, радостный дух и державы, и православия, что воссияли на ее удаленных берегах. Там, на волховском мыске Ладоги, уверял меня молодой ученый-археолог, и начинается родник нашей истории, государства, в коем Киев был лишь младшим братом, тщеславным и невыдержанным в безспорных притязаниях на свое первое возвышение. Я безвольно и дружески не скрывал симпатий его теории и думал отрадно, что нет чарованнее, милее и целомудреннее Русского Севера.
И вот уже мысленно оттесняю свою склонность к легендам и повериям, осязаю камень Старо-Варяжской крепости. Камень розовый, с ржаво-дымчатыми прослойками, придающими ему мягкость и теплоту, как верно незаменимому строительно-крепостному материалу, подающемуся легко в умелых руках древнего мастера. Вот этот камешек, осколок разрушенной Тайничной башни, что ниже всех спускалась к настороженным водам Волхова; вероятно и он хранит одну тайну, которой небрежно суждено было забыться в устремленном течении времени. Сдуваю с него пыль, как ощущаю запах не то курной избы, не то прохладной речной воды с едва уловимым духом конского пота. Мне это только кажется, но как-то тепло становится от собственных представлений древности, и ясно, и глубоко видится небо со вскученными бело-лиловыми облаками, что проплывают невесомо над четырехугольными шатрами крепостных башен. Отсюда бдительно велся дозор, и пристально следили чьи-то серо-голубые глаза за появляющимися то и дело челнами рыбарей, иль уже к тревоге, за заходом с моря зловещих гребней дракаров и чужеземных ладей. Неприступным и дерзким камнем стоял в веках крепость-город на пути воинственных пришельцев. Уж сколько их потонуло, разбитых в крутых водах впадающей в море реки, один Перун и ведает. В те глубокие времена море подступало ближе и открыто блистало взору, накатываясь на размытые брега белыми обезсиленными барашками. Варяжское море, куда и впадает тихой воды Волхов, было первым, куда устремили взоры больше миролюбивые, склонные к своей неторопливой экономии и торговле восседающие лесистой поймою россы. Известно, отсюда восходил великий путь "из Варяг в Греки", и ясно, какой стратегией замышлялись основатели ладожского городца у устья реки. Торговля, товарная пошлина с торговых людей в виде дорогой пушнины, парчи, меда, челяди, золота и серебра, и даже стеклянных бус, поступающих с Кавказа и Византии, имевших в раннем средневековье непостижимую меновую ценность. Торговля видно уравновешивала притязания довольствующихся своим бременем соседствующих врозь племен. Общество иной народности всегда располагает к постижению других обычаев и культуры, так сродной в те глубокие времена, что обходились без особого толмачества или необходимости слово-перевода. Разноликий, в меру суровый Север умиротворял нравы, сковывал на время тревожные, волнительные воды сношений вольных, стихийно алчных народов. С наступлением судоходства становилось опасливо - не всяк приходил торговаться мирно. Отсюда и была необходимость опорной крепости - форпоста маленькой зарождающейся Руси.
Варяжская крепость, она будто соединила в себе верную целостностьвсех наших доселе известных эпох. Здесь найдены следы и более ранних, еще древесных сооружений, но в облике сохранилась та, что воздвигнута была впервые из камня еще Олегом Вещим. Мой историк расплывался в изображении этой фигуры и склонялся к странной версии, что их было двое, и что наш основатель был сыном преподобного Гостомысла. Почему же, думал я, начало русской истории принято считать с призвания "для поряда" ладожанами варяга Рюрика, ведь здесь, за немалое столетие творили мастеровые ? - и что означал "поряд" в представлении летописца Нестора ?
- Его никто не призывал, - уверял меня ученый, - такое приглашение могло лишь быть встречено стрелами и копьями, что найдены со стороны прихода во множестве.
Вот и в конце десятого века крепость будет разрушена впервые норвежцем Эриком. Разрушение, едва не до последнего камня, было тогда явлением частым и символическим. Пройдет много лет, кодга она будет восстановлена все с той же неотступной необходимостью: запереть Волхов, закрыть его от морского нашествия норманнов и викингов. Восстановленная новгородцем Мстиславом Великим, крепость сумела выстоять сокрушительные осады шведов. Была ли то победа ? - но событие, видимо, было грандиозно и памятно, если в ознаменование той и была заложена чудная церковь Святого Георгия. Жаркий мыс - святое место, древний городец исконной земли русской.
Кто мы ? Уж верно племя гордое, неуступное. К каким цветам тяготеет неустанное устремление идеи русской ? К красному ? - к красоте значит, иль по-старинному, к лепоте, что извечно спасает мироздание. Синий цвет - цвет неба, небесных отражений по тихой сейчас ладожской воде, а белый - цвет, будто дополняющий синий лебединой чистотою устремлений в нечто откровенное, что так редко касается свободы наших мыслей. Вот так цвет белый открылся на Руси особой выразительностью. Есть в нем величавое, когда смотришь на представившийся тут же храм Святого Георгия, что возвышается над полуразрушенной старой стеной Ладожской крепости. "Ладожская невеста" - так прозвали в старину сию церковь, за изящную простоту и притягательность. Ладной она виделась и в долгих веках, приковывая к себе изумление случайного странника. Высокие, мысленно неприступные стены, где только в верхах углубляются вытянутые в мерных растворах ячеистые окна. И выше: освещенный такими же зенницами крестоносный купол, покрытый шлемовидным железом. Чуть ниже - стройный простой орнамент исключительной белизны. На сходящемся куполе - крест, он парит свободно, тонко возвышаясь над бусиной пики шлема. Крест выразительно прост, утонченно вписан в его оконечности. Диво радостно открывается взору, когда видишь ее впервые, и что-то уже говорит в тебе веселым языком, что-де могли древние непритязательно соединить земное с небесным, восторженной боязнью воздвигая, на милость Божию, деяние рук своих. Голова кружится, глядя на окрестованную промежоблачную синь, протекающую в ее пунцово-лиловых обводах. Изысканная белокаменная стройность - чистое сооружение русского духа. Здесь забудешь раннее византийское иль влияние Святой Софии, то отчуждается жалкой навязчивой неприязнью. Ревностно служимое одному, Ладога хранит в устоявшейся религии бодрое, свежее чувство, осветленное выстраданной новью. Здесь чиста вера, и тем живее хранима в молчаливых объятиях удаленных лесов и озер, где в пустынных скиталищах, далеко от торговой суеты, несут неусыпную Божью службу благочестивые монахи, где не смолкает молитвенный шепот, и не угасает жалкий трепет тонких свечей в масляных бликах молчаливых образов. Отцы-пустынники, гонимые рокотом времени, уходили все дальше, обживая Духом Святым отдаленные острова Валаама, и только крохотный мыс, окольцованный неприступным камнем, оставался для них святыми воротами до самого града Иерусалима.
Переступаю неф Божьего храма - ворота Георгиевской церкви, как стесняюсь неожиданно: мало внутреннее пространство, при отсутствии алтаря она кажется разоренной, опустевшей. Лишь стенная роспись чистыми прозрачными красками зрительно увеличивает восходящий к воздушному куполу обьем. Обхожу живые фрески пророка Давида, Николая Чудотворца, и вот он, шедевр древнего безымянного художника - фреска "Чудо Георгия о змие" в ее древнейшем изводе. Святой укрощает дракона силою молитвы и царевна ведет покоренное чудовище в Город. Краски бережно сохранены. Они скудны в спектре, но тем и хороши в ощущении. Святой Георгий напитан ими новозаветным духом чудотворного умысла.
Вера в чудесное! Внезапная мысль любезно обогревает душу и я скоро перелистываю в себе ветхие страницы истории - ничто не обходилось без чуда. Явление икон, святых, редкие победы русских над иноземцами, исцеления болящих и страждущих, выход из затянувшейся смуты, преодоление кризиса власти - ужели все промысел Божий и нету людскому уразумению и отчаянной воли? Так вера в чудесное возвышает душу, помыслы делает чище, праведнее, а служение безропотным, святым, и вот уже в тиши потаенного времени отступает суета и мы предаемся милой слабости дарованного нам крохотного удела.
Было ли на Руси благополучие, подъем, было ли оно зажиточно-пристойно когда-нибудь? Бедность, убогость, обветшание, леность всегда сопровождали строй едва удовлетворительного бытия. Только редкое состояние затишья, когда чудом находились силы, воодушевление, жизнь зацветала коротким и скорым наполнением подобно весеннему горицвету, жадно насыщающему свое корневище. Тогда скупо внемлющая, безнадежно говорящая русская душа, склонная к безсильной отвлеченности, уверовавшая в чудеса, вмиг исцеляет свои недуги. Жизнь снова обрастает смыслом, долго ли тешущим ее уверия.
Но я прислоняю сейчас руку к чему-то незыблемому и уже вечному. К белому камню, будто хочу определить толщину окружной стены, прохладной, но сухой и свербливой, смотрю в самый купол, где отсвечивает покойно крестовина колокола, куда проникает узкий свет подкупольных десниц. Струящийся свет отливается бледно-лиловой дымкой и сонливо режет глаз, слепит среди настенных росписей, так глубоко раскрывающих пределы твоего присутствия. И снова берег. Нависшая над мысом гордая крепость, быть может самая северная, но так необходимая зарождающемуся государству.
Кто они, эти россы, возмущающие восточные интересы надменных европейцев? Скоро-скоро с ними будут считаться самые великие княжества и герцогства. А может, пойти им навстречу, вдохнуть в их пределы дух католичества, готики? - нет, не приемлет Русь жестких канонов, смущающих их вольную природу, чуждую пресловутой чести устоявшейся формы. Дух язычества им приятен, они еще долго будут млеть в своей стихии, не находя идейного единения: и раздоры, и усобица размывают еще границы порядка и культуры. Призвать варяжского князя Рюрика? - он войдет и в ладожские стены. Не как званый гость, но воин, устремивший свои взоры на Киев. Видимо, нужны были рюриковичи, давшие земле русской столь достойных мужей, и тот начальный заряд европейской организованности был необходим дабы вовремя отмежеваться от дикой несносной азиатчины. С ним летописец откроет официальную дату образования государства, так будет удобней для летописи, и пойдет могущественный род, сменяя великих, мудрых, солнцеликих и грозных устроителей сильной власти. Неужели до Рюрика не было русского имени, решительного, уразумленного сплотить в тревожный час разрозненные племена? С этой мыслью становится грустно и как-то подмывает идеализованного представления о Начале. Тому должно было быть - думал я с облегчением, ухмыляясь своему малодушию.
Но разве устранились с тем поверия, самобытность, обычаи, мелодии гуслярских песен, что расплывались доселе над томной поверхностью Волхова? Дух не изменяет им в самом погибельном перепутье.
Ужели то было когда-то, что поведал мне с определенной уверенностью знаток столь удаленного, запамятного, скрепленного в редкостных грамотах бересты и камня ? Ужели в веках история раскрывается поучительно правдиво, гордо снося непоправимые ущербы трагического. Если правдоподобие интересно, то достоверность безценна, умело доставаемая из временных недр. Идеализация событий вредит, равно как переписанная книга, лишенная смелых оборотов и мест несколько смущенных, неудобных. А ведь более половины правды в этом. Так хотелось мне знать о них достоверно, как есть, но благодарно принимаю и это, упиваюсь всем, что осталось, и тоскую обо всем сродственном, что утратилось без следа, безвозвратно.
Так смутное, давно минувшее бывает милее и нынешнего, и мы ностальнически пребываем в нем, переживая свое скромное участие. Откуда у нас эта неистребимая
потребность заглядывать в прошлое, касаться безмолвного праха, чудесно якобы исцеляющего душу. Знать, осталось для нас в том что-то полного мысли, ума и чувства. Наши предки постарались не жалея себя для этого и оставили нам немало - ликуй безпечно и радуйся.
Удаляюсь крутым берегом, что за рекой Ладожкой. Она отсекает мне острый уступ, оставленной крепости. Речка мелка, позаросла берегами синим васильком, и только прозрачна местами, где в теплой тинистой воде обомлела к полудню рыбная молодь, да стережет ее лениво, сонно раскрывая жабры, черноспинная щучка.
Приближаюсь к курганам-могильникам. Средь них выделяется один доверху поросший мелко вьющейся пахучей травою. По преданию, это могила Олега Вещего, воинственного сына Рюрика. Почему не в Киеве, а здесь, на севере, у Ладоги сподоблен захоронения великий князь, - дали ли ответ эти раскопки, что грубо проведены были более ста лет назад внутрь холма ? Победы его прославили до врат Цареграда - там он, как известно, повесит свой боевой щит, но смерть он примет нелепо, "от коня своего". Языческий курган, собранный горстями земли приверженных ему воинов тайно покоится на волховском бреге. Он мягко согрет летним высоким солнцем, странно возвышаясь земляной твердью. Отсюда чисто видна панорама крепости и вышедшие из нее со временем монастыри и мирские дома. Храм Рождества Иоанна Предтечи, Успенский Пресвятой Богородицы, так напоминающий Георгиевскую церковь, а на противоположном берегу Волхова высится храм Василия Кесарийского. Это урочище сопок, самая старая наземная память Старой Ладоги. Курганы насыпались у самого устья, символично и религиозно вырастая на самом краю. А краем было Ладожское Варяжское море - не были мореходами росские племена. Защищая свои пределы, земля почиталась свято, и все боги снисходили им исключительно земной благодатью или карой, что воспринималось восторженным ужасом. Страх навевал культ поднебесной вины, вина - не могла быть длительной, тягостной. Жертвоприношение было крайней необходимостью. Мир давно уже отошел от сей дикости, но северные язычники трепетали еще в этом экстазе самоочищения. В жертву конечно приносилось самое дорогое, когда ее пределом верно воображалась человеческая жизнь. Нет, не убогих, больных и слабоумных требовал Громовержец, если на жертвенный столп призывались красивые девушки. Красота ревностна, она воспаляет и благочестивость истинного поклонения, и корыстную зависть, граничащую с истерией душевной нетерпимости. Как водится, рожденный красивым обречен на страдание, невинное, отчаянное, часто необъяснимое. Красота несродни равнодушию, если всегда цинично созерцаема. Непременно, подверженная на такой выбор к культовой жертве должна быть чиста и красива. Бедную девушку, одетую в бело-льняную, вышитую скудным орнаментом, длиную до пят тунику, подводили под меланхолическое причитание собравшихся людей в почетному жертвеннику. Обреченная к высшей почести бледна и торжественно печальна. Ее опаивают из зловещей серебристой чаши любжей. Напиток яда и трав расслабляет ее, приводит в смиренное безсилие и отторгает решительно от всего земного, еще созерцаемого. Взывая к богам, она умоляет принять ее душу, как смертоносный клиновидный нож вонзается метко в ее юное сердце, прерывая последний порывистый вздох. Квело расслабленная, она падает на скоро подставленные руки.ю что бережно укладывают ее на священный одр. Она еще тепла, ликом свежа отсветом утренней мальвы и божественно прекрасна, бездыханно уснувшая под вопли и стенания.
Будет позже, когда и северные россы примут православие, утопив в Волхове своих безобразных идолов. Русь преобразится белыми церквушками с причудливыми куполами и звонницами. Звук металлических колоколов разольется по ее пределам, утихая по монотонно сбегающим ее рекам. Жизнь россов изменится непременно. Они сменят свою нравстенность, и называть себя будут православными. Ревностное бдение веры сделает их признанными, культурными, но исключительно самобытными в просторах лесов и снега. Как ни в одной стране, духовная потребность будет умилять их и поныне, изолируя от рациональной цивилизации, и кто знает, может уготовит она ей чудесную роль спасительницы? Но здесь, на кургане урочища,так близок дух глубокого времени. Еще начало, еще все будет, и одержимые духом дружины твердо стоят на страже своего северного форпоста. Туманный, но теплый храп лошадей, движущиеся силуэты витязей в безпечно легких латах и причудливых шлемах, кожаные с крупными медными пуклями щиты и длинные стоячие копья воинственно вырисовывают удаляющуюся рать. Берег тронут гуслярным перебором песняра-сказителя и самозабвенный голос вторит возбужденному лубочному резонатору переживаемый напев. О чем пелось, о чем ведало слово? - конечно же, ярко пережитое вдохновенное: о чудо-богатыре Талаиве, об исчезнувшем граде Любове, о Малушке, девушке бедной, но благоволенной княжеской милостью за редкую красу и напев несказанный. И уж медленно отступают предания глубокой старины, больше мил день сегодняшний. Хорошее лето: солнце, пал, пожар кипрея на обочине, пряное дыхание поверхности воды и мириадный зум насекомых над цветущей растительностью. Ничего не изменилось, будто было это уже не с нами, что с легким сожалением отступают в невообразимую даль.