|
|
||
В детстве, когда бабушка
собиралась мне что-нибудь почитать,
я всегда ее спрашивала: А это быль?
И только когда она
говорила "быль", я соглашалась ее слушать.
То, что вы сейчас держите
в руках, тоже быль.
Но быль, такая, какой я ее
помню.
Мой отец был военным, и
в 1950 году он получил назначение в Прибалтику ― в Калининградскую
область. Калининградская область не всегда так называлась. До 1945 года, то
есть до окончания войны, она называлась Восточная Пруссия и входила в состав
Германии. Германия войну проиграла, и эта территория отошла к СССР. Главным
городом Восточной Пруссии был Кёнигсберг, в переводе с немецкого "Королевская
гора". Русские же переименовали его в Калининград.
Мне было три года, когда мы переехали
из Москвы в Полесск ― маленький городок на берегу Куршского залива. У
немцев Полесск назывался Лабиау.
Нам дали
небольшой дом на самом краю Полесска. Раньше в этом доме жил местный электрик,
большой любитель садоводства. В сарае было много разного садового инвентаря.
Даже после того, как многое растащили, еще много чего оставалось.
Отец все
время пропадал на аэродроме, а мы с мамой куковали вдвоем. Правда, время от
времени наше одиночество прерывали соседи ― они приходили к нам за водой.
Перед нашим домом на поляне стоял единственный на всю округу колодец. Бетонные
кольца, вкопанные в землю, закрывались сверху гигантским чугунным блином. К
блину была приварена ручка. Крышка была очень тяжелой, задвигать ее многим не
хотелось, и поэтому обычно колодец весь день был открыт. Мама все время
боялась, что я упаду в колодец ― ведь последнее кольцо, на котором лежала
крышка, поднималось над землей совсем невысоко. Но никакие объяснения с
соседями не помогали ― задвигать крышку им было неохота.
Однажды мы с мамой собрались поехать
в чужую воинскую часть за продуктами. Маме сказали, что туда привезли консервы
― Γолубцы в виноградных листьях. Путешествовали мы обычно на
попутках ― попутных машинах. На выход мама одела меня в новое голубое
пальто. День был ясный и солнечный.
Мама по обыкновению задержалась в
доме, а я слонялась возле дома по поляне, пару раз заглянула в колодец: в воде
отражалось и голубое небо, и мое голубое пальто, и моя голова в черном капоре.
Мне надоело ждать, я пошла и
спряталась за домом. Я решила, что когда мама выйдет, я выпрыгну из-за дома,
скажу "гав" и мама очень испугается.
Я стояла и стояла, а мама всё
не выходила. Я начала ковырять штукатурку на стене дома. Я подковырнула пальцем
слабый кусок штукатурки, и он отскочил. На кирпичах обнаружились какие-то жучки
и козявки ― под слоем мёртвой штукатурки что-то происходило. И
происходило что-то очень даже интересное. Но и это занятие мне наскучило. Тогда
я вышла из-за дома и громко крикнула: "Здравствуйте, а вот и я!" Почему-то я не
стала гавкать, наверное, забыла о том, что хотела испугать маму.
А гавкать и не понадобилось. Я
увидела, что мама и сосед дядя Коля стоят у колодца и в руках у них какая-то
длинная толстая палка. Они оба обернулись, увидели меня и застыли.
Мама тут же потащила меня в дом и
выпорола жестким красным ремешком. Я долго выла, потом устала и от расстройства
уснула.
Вечером мама сказала отцу, что за
продуктами мы не ездили. И мама рассказала, что выпустила меня из дома первой,
а когда сама вышла из дома и позвала меня, то я не отозвалась. Ее глаза тут же
отметили, что с колодца сдвинута крышка. Она заглянула в колодец, и ей
показалось, что она увидела в нем мое голубое пальто. Тогда она побежала к
соседу, он схватил багор, и они вместе побежали к колодцу. И закрывая свет и
мешая друг другу, они пытались зацепить меня за пальто. И в этот момент из-за
дома появилась я, и как сказала мама, "со спокойненькой улыбочкой, медленно шла
к ним от дома и повторяла: "Здравствуйте, здравствуйте, а вот и я, а вот и я".
Это голубое пальто оказалось совсем
невезучее. На Пасху некоторые наши соседи красили яйца. Церкви в Полесске не
было, куличей не пекли, а вот яйца красили. Специальных красок тогда не было, и
красили яйца обычно луковой шелухой. Все они получались одного цвета. Один
знакомый дядька, живший в центре Полесска, тоже покрасил яйца и позвал всех
знакомых детей зайти к нему утром на Пасху и взять по яичку. Мама не хотела
отпускать меня в поселок одну. Я ныла, ходила вокруг нее кругами, путалась под
ногами, и наконец она меня отпустила.
Когда я подходила к дому дядьки,
навстречу мне попались радостные дети: в руках у них были яркие разноцветные
яйца.
Но в доме у дядьки меня ждало полное
разочарование: на тарелке лежало всего два яйца ― черное и коричневое.
"Да, нельзя приходить последней" ― подумала я. Слегка поколебавшись, я остановила свой выбор
на черном ― черные туфли, черное яйцо. В тот день мне разрешили в первый
раз надеть новые черные лаковые туфли. Их, в числе прочих вещей, привез из
Германии кто-то из офицеров. То ли офицер ошибся с размером, то ли у дочки за
время папиного отсутствия выросла нога, я не знаю. Но как результат, у меня на
ногах оказалась мечта всех тогдашних девчонок.
Мне вдруг захотелось, чтобы как можно
больше народу увидело, какое чудо у меня на ногах. Обратно домой я решила пойти
совсем другой дорогой. И вообще приятно побегать по улицам совсем без
присмотра. По дороге я много раз вынимала яйцо из кармана, чтобы к нему как-то
привыкнуть. И оно даже стало нравиться. Вдруг за поворотом я увидела, что на
улице идет ремонт. Мостовая была покрыта свежим, слегка дымящимся варом. С
одной стороны дороги возвышалась гора булыжников. С другой стороны был кювет,
заполненный водой. Сначала я полезла на гору, но тут же поняла, что в туфлях на
скользкой кожаной подметке я ее не преодолею. В кювет с водой лезть уж совсем
не хотелось ― ведь тогда туфли сразу промокнут. И тогда я решительно
вступила на гладкую черную поверхность. Мне казалось, что вар должен быть очень
скользким. Как лед. Я сделала несколько шагов и увязла. Я попыталась выбраться
сама, но ничего не получалось. Меня охватила паника, и тогда я начала кричать.
Прибежали рабочие. Они подтащили доски, посыпали вар песком и вытащили меня.
Кто-то из них повел меня домой. Смотреть вниз на туфли уже больше не хотелось.
В дом меня мама не пустила, а тут же
на крыльце стянула с меня туфли вместе с чулками. Она пошла за дом выбросить
все это в бачок, а я осталась стоять на холодном каменном крыльце в пальто,
капоре и босиком. Чтобы согреться, я несколько раз подпрыгнула. И тут что-то
скакнуло у меня в кармане. Мне стало вдруг весело: я вспомнила, что у меня в
кармане есть черное яйцо. Я опустила глаза вниз, на карман пальто, куда я
положила свой трофей. Голова отказывалась понимать то, что я увидела: весь бок
пальто стал черным.
Наутро отец вытащил из под кровати
чемодан и достал из него новое детское пальто ярко-малинового цвета. От него
сильно пахло нафталином. Отец сказал: "Примерь. Я купил его тебе на вырост,
когда последний раз ездил в Москву. Цвет у него просто замечательный." Я надела
пальто на пижаму и босиком побежала смотреться в зеркало трюмо. Из зеркала на
меня выпрыгнуло какое-то пугало: из ядовито-малинового мешка на длинной тонкой
шее торчала маленькая голова с бледным несчастным лицом. Слух у меня был
хороший, и я слышала, как мама тихо сказала отцу: "Я же тебе говорила, что она
в этом пальто будет похожа на чучело гороховое". Хотелось заплакать. Но отец
подошел, ободряюще похлопал меня по плечу и сказал: "Ничего, скоро подрастешь,
и оно тебе будет в самый раз. А цвет у пальто, я считаю, прекрасный. Да и видно
тебя теперь будет за версту." И голубое пальто исчезло вслед за черными
лаковыми туфлями.
Как-то около магазина мы встретили
нашу молочницу с дочкой. На девочке было голубое пальто, очень похожее на то
мое. Я остановилась и спросила у мамы про пальто. Она, отведя глаза в сторону,
сказала, что это совсем не то пальто.
Там же у магазина мы
как-то столкнулись с дядькой, у которого я взяла черное яйцо. Зашел разговор о
тех крашеных яйцах. Он, как бы оправдываясь перед мамой, сказал, что ему очень
хотелось порадовать детей на праздник, поэтому он и покрасил яйца разноцветными
детскими красками. Он сказал, что ему и в голову не могло прийти, что
акварельные краски могут так пачкаться. Но мама сказала ему: "Ничего не
расстраивайтесь, Вы же хотели, как лучше".
Наш переезд
из Москвы в Полесск был не просто перемещением людей и чемоданов в другое
место. Это было переселение в новый мир. В этом мире больше не было общей кухни
с раковиной, облепленной тучами рыжих тараканов. Здесь не галдели и не толклись
во всех углах соседи. Теперь в любой момент можно было выскочить на весеннюю
лужайку, покрытую ковром голубых подснежников и сколько душе угодно дудеть в
пластмассовую дудку.
Правда,
здесь не было водопровода, не было газа, не было батарей. Зато был огромный
колодец в который было можно свесить голову и рассматривать свое отражение.
Была дровяная плита, в которой весело прыгали огоньки. И было две печки из
темно-коричневого кафеля, совсем как большие шоколадки. На них можно было
быстро нагреть холодное одеяло.
В Москве мы
жили на улице Горького, ныне Тверской, в доме номер двадцать восемь. Первый
этаж занимал большой детский магазин. Сбоку от него, ближе к подворотне, в
очень маленьком помещении приютился единственный на всю округу овощной магазин.
Вход в наш
подъезд был со двора, и каждый раз надо было преодолевать темную длинную
подворотню. В эту подворотню из овощного магазина выставляли огромные
деревянные бочки с рассолом из-под квашеной капусты и соленых огурцов. Рассол
сливали на землю прямо тут же в подворотне. Люди скользили на ошметках капусты
и огурцов, иногда падали в вонючие лужи, чертыхались и ходили ругаться в
магазин. Но ничего не менялось.
Но один раз,
а было мне тогда года три, я свалилась в эту жижу по собственной воле. Около
выхода из подворотни на улице Горького на тротуаре обычно стоял железный лоток,
с которого поштучно продавали шоколадные конфеты "Ласточка". По вкусу конфеты
были так себе, да я и не была большой любительницей сладкого. Но каждый раз,
когда мы выходили из квартиры, я начинала ныть и просить конфеты. Когда мы с
мамой пересекали двор и вступали в подворотню, становилось ясно, что мама ни
одной конфетки мне не купит. И однажды в порыве отчаяния я бросилась в
подворотне на землю и оказалась в грязной луже. На мне было зимнее пальто с
белым меховым капюшоном. Я лежала в вонючей жиже и вопила. Вдруг около меня
остановился старый дядька и спросил у мамы: "Почему ваш ребенок так кричит?"
Мама сказала, что я в очередной раз требую конфеты. Дядька на минуту пропал из
виду. А когда появился вновь, вытянул меня из лужи за грязный капюшон, поставил
на ноги, снял с меня варежки и сказал: "Держи руки вместе". Я вытянула руки
вперед, он сдвинул их и полез в карман своего пальто. Через миг, как в сказке,
на моих ладонях выросла гора конфет. Дядька повернулся к маме и сказал: "Нельзя
позволять детям так кричать!" Мама защищалась: "Но у меня на конфеты нет
денег!" Дядька сказал: "Все равно,
нельзя, чтобы дети так кричали!" Он резко повернулся и исчез. Я его даже не
расссмотрела, ведь в подворотне было всегда темно.
Потом
конфеты "Ласточка" непременно попадались в детских праздничных подарках. И я их
всегда кому-нибудь отдавала.
Напротив
нашего дома на другой стороне улицы Горького был магазин "Грузия". Мы обычно
ходили в него за продуктами. Как-то мы с мамой стояли в нем в очереди. Около
меня стояла девочка и крутила в руках "уйди-уйди". Это такой резиновый шарик,
надетый на деревянную свистульку. Сначала этот шарик надувают, а потом, когда
вынимают свистульку изо рта, шарик сам сдувается и свистулька громко пищит.
Звук у "уйди-уйди" был всегда очень резкий. Он был похож на сирену машины
"Скорой помощи": "Уйди с дороги! Уйди с дороги!" Родители и бабушка эту штуку
покупать мне решительно не хотели.
Я попросила
у девочки "уйди-уйди". Я хотела хоть разочек его надуть. Толстощекая девчонка
даже не стала со мною разговаривать ― рот у нее был занят игрушкой. Я
попросила еще раз. Девчонка просто от меня отвернулась. Стало ясно, что шарик
она мне не даст. Я стояла и смотрела на ее раздувавшуюся щеку. И тогда я ее
вдруг укусила. Укусила за эту толстую красную щеку.
Два вопля
раздались одновременно ― девчонки и сдувшегося "уйди-уйди". Мирная
очередь вдруг превратилась в орущую толпу, которая тут же меня окружила. Маму
оттеснили куда-то в сторону. В толпе кто-то кричал: "Милиция! Милиция! Она
бешеная! Ее надо проверить!" Знакомая продавщица выскочила из-за высокого
стеклянного прилавка и громко закричала: "Не трогайте ее! Я ее знаю! Она не
бешеная!" Но продавщицу никто не слушал. В толпе мне в лицо упиралась то
холодная пуговица, то шершавый материал. Было душно, тесно и страшно.
Маме как-то
удалось вырвать меня из толпы, и мы бросились бежать через улицу Горького к
дому. Мы проскочили прямо перед троллейбусом. Наши преследователи замешкались,
и нам удалось нырнуть в свою подворотню. Через несколько мгновений мы уже были
у себя дома. Отдышавшись, мама спросила, зачем я укусила девочку. Я сказала,
что эта девчонка не давала мне надуть свое "уйди-уйди". Тогда мама сказала:
"Ладно, так уж и быть, купим мы тебе эту гадость". Покупать "уйди-уйди"
отправилась бабушка. Вскоре она появилась на пороге комнаты, радостно
размахивая маленьким сверточком. Но в сверточке были две игрушечные
пластмассовые дудочки, одна белая, другая розовая. Бабушка сказала, что
"уйди-уйди" в магазине не было. Продавщица сказала ей, что их надо искать на
рынках. С меня взяли обещание, что я не буду дудеть в квартире. Я тут же
вышла на кухню с дудочками в руках. Мне
так хотелось похвалиться перед соседями. Я вставила в рот белую дудочку и
дунула. В кухне тут же появилась мама, вырвала у меня обе дудочки и тут же их
сломала. Я не очень-то и расстроилась, ведь я все-таки хотела "уйди-уйди", а не
эти дудки.
С того дня,
как подворотня нас спасла, она уже не казалась мне такой страшной. Да и к
запаху соленых магазинных огурцов я как-то привыкла: ведь только с кусочком
соленого огурца можно было впустить в свой рот большую ложку рыбьего жира. Я не
знаю, кто из моих родных до этого додумался. Но думаю, что этот человек любил
меня больше, чем все остальные.
После Полесска мы переехали в
Гурьевск. Здесь мы уже жили в центре поселка. Дом был двухэтажный. Жили мы на
втором этаже, а на первом жила семья офицера по фамилии Шепетинский.
В один прекрасный день у Шепетинских
появился щенок овчарки. Ему дали кличку Джэн, это была девочка. Мать Джэн
служила в охране лагеря в городе Советске. При немцах этот город назывался
Тильзит.
Довольно быстро Джэн выросла в
здоровущую злобную овчарку. Постепенно Джэн перешла на нашу половину. Вечерами
мама сидела с ней на крыльце. Джэн начинала выть, как волк, а мама ей подвывала.
Мне становилось страшно, и я убегала в дом. Тогда вниз спускался отец и говорил
маме: "Если вы не прекратите выть, то я вас обеих застрелю". В этот вечер они
уже больше не "пели", но на следующий вечер всё повторялось сначала.
Днем Джэн держали на короткой цепи.
Цепь была накинута на провод, идущий вдоль забора. На ночь собаку с цепи
спускали.
Джэн, по одной ей понятной причине,
очень не любила детей, при их виде от злости она просто сходила с ума. Меня она
терпела. Однажды мама даже застала такую картину: я сижу с Джэн у нее в конуре
и вытаскиваю из ее пасти катушку с размотавшимися нитками. Но соседской девочке
однажды повезло гораздо меньше.
Как-то днём я осталась дома одна
― мама ушла в магазин. Было лето, я вышла из дома и села на крыльцо. Мама
спустила Джэн с цепи, и она свободно бегала по саду. Вдруг открылась калитка, и
к нам в сад вошла соседская девочка. Ей было лет пять-шесть. В руках у неё была
большая зеленая кружка. Девочка сказала мне, что мама послала её к нам за
сахаром. Я сказала, что дома никого нет. Девочка повернулась и пошла обратно к
калитке. В этот момент мимо меня пролетела Джэн и сбила девочку с ног. Кружка
откатилась в грядку с огурцами. Джэн катала девочку по земле, заставляя ее лечь
лицом вниз и сложить руки на затылке. Потом собака села около замершей на земле
девочки. Девочка не шевелилась и не издавала ни звука. Я кричала: "Зен, Зен!",
но собака сидела неподвижно. Она даже не поворачивала ко мне голову. Я плохо
выговаривала "ж". Наверное, поэтому она меня не слушается, подумала я в
отчаянии.
В это время кто-то проезжал по улице
на велосипеде. Садовая изгородь была сделана из металлической сетки, кустов
вдоль нее не было, и с улицы было хорошо видно, что происходит у нас в саду. На
улице начал собираться народ, все кричали, что собаку надо убить. Кто-то
догадался послать на аэродром за моим отцом. Отец быстро приехал из части на
велосипеде, но он ничего не смог поделать с Джэн: собака сидела неподвижно
около девочки, и было ясно, что она от своей добычи не отойдёт. К счастью,
наконец вернулась мама. Джэн её мгновенно послушалась. Соседи забрали свою
девочку, она всё так же молчала и даже не плакала. Толпа разошлась, а на грядке
с маленькими огурчиками осталась лежать ее кружка.
Люди несколько раз пытались вмешаться
в личную жизнь Джэн: к ней приводили собачьих женихов. Но она им не давалась. А
перед одним из женихов даже изобразила, что умирает. Все посмеялись, а жениха
увели. Видно у нее были свои взгляды на собачью любовь. Как-то мама выбивала на
улице ковер, а Джэн свободно бегала по саду. По улице пробегала бродячая такса,
вернее, как потом стало ясно ― "такс". Джэн рванула за ним через калитку.
Через некоторое время родители
поняли, что вскоре у нее появятся щенки. Как-то мама сказала: "Джэн должна не
сегодня-завтра ощениться". И вот ночью родители проснулись от стука в дверь -
это Джэн постучала хвостом в дверь спальни, потом она нажала мордой на ручку двери, толкнула ее и
вползла в комнату. Она подползла к кровати родителей с той стороны, где лежал
мой отец и, подвывая, дала ему понять, что он должен пойти за ней. Джэн ползком
поднялась на чердак. Отец пошёл за ней. К утру появилось шесть щенков.
Когда мы переезжали в Калининград,
Джэн нам Шепетинские не отдали. В день
отъезда они с трудом загнали Джэн в дом и заперли. Наша машина ехала по улице,
а Джэн выла и выла. Я закрыла уши
ладонями, но всё равно было слышно. "Мы не можем взять ее с собой, это же не
наша собака", ― сказала мама. Почему она была не наша, мама объяснить не
смогла.
Эта история произошла, когда мы еще
жили в Гурьевске. По улице мимо нашего дома проходило много разного народа.
Летом к нам иногда залезали в сад через невысокий забор. Конечно, у нас была
Джэн, но днем она бегала по проволоке вдоль забора, и иногда самым проворным
удавалось проникнуть внутрь сада. Как-то услышав Джэн, отец спустился в сад и
обнаружил там парня с полными карманами огурцов. Парень сказал отцу: "Тебе что,
жалко, что ли? Нам ведь на закуску." Отец ответил: "Да мне не жалко, но ведь ты
их не выращивал. Мог бы просто попросить, тебе бы дали." И отец выпустил парня
на улицу через калитку вместе с его добычей.
Каждый день очень рано утром мимо
нашего дома проходили женщины, работавшие в столовой на кухне. О них говорили,
что они "идут с утра пораньше закладывать на кухне котлы." В тот год созрел
большой урожай вишни. Отец заранее подкормил старые деревья, и урожай был
отменным. Чтобы дрозды не склевали ягоды, он накинул на деревья марлю. Отец
обещал маме, что в ближайшее воскресенье он соберет вишню. Мама уже
подготовилась к этому дню: раздобыла мешок сахара, большие десятилитровые банки
для варенья. Вместе с банками в доме появилась необычная стеклянная штука
― большущая бутыль с узким длинным-предлинным горлом. Низ бутыли был
довольно плоским и очень большим. Маме сказали, что это колба из какой-то
немецкой аптеки. В субботу вечером отец принес из-за дома длинную деревянную
лестницу и приставил ее к стволу самой высокой вишни, сплошь усыпанной
крупными, почти черными ягодами. "Ну
что, завтра с утра, как высплюсь, так и начну собирать", ― сказал он
маме.
Утром я услышала лай и визги,
подскочила к окну и увидела: на лестнице, приставленной к вишне, стоит тетка с
ведром в руках. Под деревом валяется марля, а по марле бегает Джэн и лает на
тетку. По саду к калитке бегут еще две тетки в цветастых платьях. А на дорожке
стоят три больших ведра, доверху наполненные вишней.
Мама выскочила из дома первой. Тетка,
стоявшая на лестнице, вопила: "Помогите! Заберите собаку! Я так больше не могу
стоять, я сейчас упаду!" Ее подружки уже стояли у забора, прижавшись к нему
спиной. Одна из них выкрикнула маме: "Заберите свою собаку! Мы же ничего вам не
сделали. Только помогли вам собрать вашу вишню. Она у вас чуть не перезрела."
Мама с трудом оттащила Джэн и посадила
ее на цепь. Тетки, стоявшие у забора, выскочили на улицу. Их подруга скатилась
с лестницы, брякнула тяжелое ведро на землю и выскочила вслед за ними. Уже с
улицы одна из них крикнула: "Вы только верните наши ведра, они ведь с кухни,
казенные!" Мама ответила, что ведра они могут забрать только завтра, а сегодня
ягоды ей пересыпать не во что. "Завтра так завтра", ― согласились тетки.
"И офицеру своему не говорите!" ― попросила одна из них.
"Да, хозяйственная у нас собачка,
― сказала мама, подходя к отцу, вышедшему на крыльцо ― Впустила в сад, дала собрать, а назад не
выпустила". Мама загрузила вишню вместе с сахаром в колбу, вставила в горлышко
черную резиновую пробку со стеклянной трубочкой и поставила в самый безопасный
угол. И вишня начала бродить.
Прошло недели две. Как-то ночью я
услышала мамин вскрик. Потом в коридоре загорелся свет, и родители забегали по
дому. В мою комнату проник какой-то кислый запах. Я услышала, как мама
сдавленным голосом говорит отцу: "Осторожно, ты только не порежься. Я сама, вот,
кажется, порезалась. Собирай сначала ягоды. Черпай, черпай быстрее!" Стало
ясно, что что-то случилось с бутылью с наливкой. Я решила не вставать и не
лезть к родителям, а то мне запросто достанется.
Рано утром я услышала громкий голос
нашего нижнего соседа Шепетинского "...все протекло, у нас весь потолок синий,
безобразие..." Отец его успокаивал и повторял, что все забелит.
Когда отец позавтракал и уехал на
аэродром, мама вошла ко мне в комнату и сказала: "Вставай, побыстрее. Поешь и
будешь мне помогать. Сейчас будем переваривать все на варенье." Я вошла в кухню
и увидела, что вся она заставлена
кастрюлями и мисками с вишней. Мама сразу же предупредила меня: "Не смей ничего
есть, все в стеклах". И мы целых два дня переваривали ягоды. Мама добавляла воды,
сахара и на сильном огне все это кипятила. Крупные стекла сразу оседали на дно,
а мелкие всплывали с пенкой наверх. Мама собирала пенку с осколками то шумовкой, то ложкой. "Жаль,
что пропадает пенка, она ведь в варенье самое вкусное", ― думала я.
Мама наконец рассказала, что
случилось: ночью она проснулась и ей очень захотелось попробовать, какая
получилась наливка. Отец в это время спал. Она босиком сбегала на кухню за
стаканом, подошла к бутыли и попыталась наклонить ее за горло. Горло отломилось
и осталось у нее в руках, а тяжеленный низ бутыли лопнул. Ягоды, жидкость и
стекла хлынули на пол и маме на ноги.
В отличие от истории с наливкой,
история с вареньем закончилась вполне благополучно ― никому не попалось
ни стеклышка. А с потолком у соседей вышло
хуже ― сколько отец ни белил им потолок, ему так и не удалось сделать его
белым, синева все равно проступала. Из-за этого потолка отношения с
Шепетинскими совсем испортились. Наверное, поэтому, когда мы переезжали в
Калининград, они и не отдали нам собаку.
Мне было пять лет, когда отца
перевели из Гурьевска в Калининград.
В начале лета у нас дома в Гурьевске появился высокий черноволосый дядька,
которого звали Начкеч. Он должен был показать нам нашу новую квартиру. Начкеч посадил
нас в машину под названием "виллис" и повез в город. Городом в Гурьевске
называли Калининград.
Мы приехали в самый центр города, на
Сталинградский проспект. Уцелевших домов было мало, и вокруг было еще много
неразобранных развалин. Машина остановилась около небольшого особняка, парадная
дверь которого выходила прямо на тротуар. Отец сказал, что в этом особняке
находится военная комендатура. Из дверей особняка солдаты выносили длинные
темно-зеленые ящики. Начкеч сказал, что комендатура переезжает в другое место,
а особняк отдают под жилье.
Мы вошли в дом и оказались в
небольшом вестибюле. Там царила полная неразбериха. Начкеч протащил нас через
вестибюль и в маленьком коридорчике распахнул одну из дверей. Сделал он это
таким же движением руки, как делал это фокусник из китайского цирка, когда
снимал платок с пустого тазика, в котором вдруг оказывались две белые утки,
плещущиеся в воде. Но Начкеч оказался не таким хорошим фокусником, как тот
китаец: перед нами была маленькая комната-коробочка с очень высокими потолками.
В углах комнаты стояли длинные свёрнутые знамёна. Отец тихо, но зло сказал
Начкечу: "Вы что, смеётесь над нами?" Начкеч покраснел, засуетился и сказал
отцу: "Василий Петрович, вы только не волнуйтесь, я сейчас быстренько отвезу
вас на Красную. Там уже восстановили два подъезда".
И мы поехали на Красную улицу. Машина
остановилась около трехэтажного дома, начинавшегося на Красной и
заворачивающего на другую улицу. Со стороны Красной был виден только один жилой
подъезд. К нему вела широкая каменная дорожка с высоким боковым камнем. По
обеим сторонам росли большие деревья, покрытые мелкими малиновыми розочками.
Мама сказала, что это дерево - боярышник. Перед разбитыми подъездами высились
горы песка и обломков. На них росли красные и белые маки.
За углом дома на другой стороне улицы
был виден длинный деревянный павильон, выкрашенный в синий цвет. Мы подошли к
нему. Отец прочитал вывеску - "Голубой Дунай". Это была обычная пивнушка, но
размерами она значительно отличалась от своих сестер. За "Голубым Дунаем"
обнаружилось болотце, покрытое камышом. Вдруг трава перед нами зашевелилась и
из нее появился большой гусь, а за ним целая гусиная команда. Гуси громко
гоготали и довольно враждебно на нас надвигались. Передний гусь зашипел и
ущипнул меня за ногу. Я завопила, больше от неожиданности, чем от боли.
Мы развернулись и пошли к дому,
смотреть квартиру. Гуси от нас не отставали. Я спросила у Начкеча: "Они, что,
будут жить с нами?" Начкеч засмеялся и ответил: "Да нет, ты что, люди и гуси
вместе не живут".
Навстречу нам из подъезда вышла
женщина, какая-то очень большая и очень белая. Белые косы были уложены
корзиночкой. У нее были белые брови и белые ресницы. Казалось, что ее всю
посыпали мукой. Она поздоровалась с нами, а потом, с трудом подбирая слова, рассказала,
что зовут ее Анэля, она живёт в этом подъезде, гусей домой должен был привести
ее муж, но он застрял в "Голубом Дунае", а гуси пошли домой сами. Анэля повела
гусей во двор дома, где, как оказалось, стояли сараи.
Начкеч повёл нас наверх, на третий
этаж. В подъезде еще сильно пахло известкой. Начкеч открыл своим ключом дверь,
и мы вошли в квартиру. Он распахнул одну из дверей, и мы увидели залитую
солнцем квадратную комнату. Я споткнулась о высокий порог. Начкеч сказал, что с
таким высоким порогом дуть по полу будет меньше. Вторая комната выходила из
первой, но обе они имели двери в коридор. В каждой из комнат было по
печке-голландке. Печки были покрыты темно-коричневым блестящим кафелем. Начкеч
сказал, что тяга у печек хорошая, а дымоходы, само собой, новые. Мама открыла
дверцы у обеих печек и заглянула внутрь. Я спросила, что это она там ищет. Мама
сказала, что она не ищет, а проверяет, целы ли колосники ― это такая
решетка, на которую кладут дрова или уголь. Потом она подергала какие-то ручки
под дверцами, вытянула на себя чугунный ящичек, куда ссыпается зола. Все
исправно работало и выглядело как новое. На дверцах печек был красивый рисунок:
бежит олень, а за ним охотник с собакой. В руках у охотника был рог.
В кухне стояла большая чугунная печка-плита.
Мама тщательно ее проверила ― все было на месте и работало исправно. Было
видно, что пока маме все нравится.
Огромная ванна на черных
ножках-лапках стояла в большой ванной комнате. Тут же было большое окно,
выходившее во двор. Я подошла к ванне поближе и увидела, что внутри она вовсе
не белая, а оранжевая. Мама сказала, что эмаль стала такого цвета от воды. Про
себя я подумала: "Как же мы будем пить такую оранжевую воду, ведь все внутри
нас покрасится?" Но решила ничего об этом не говорить. Мама отвернула один кран
― воды не было, отвернула другой кран ― воды тоже не было. Тут она
увидела, что и колонки для подогрева воды тоже нет. Она уныло спросила отца:
"Ну что, Вася, опять будем мыться на кухне в детской ванночке или по частям?
Или опять придётся ходить в баню?" Тут я решилась встрять в их разговор:
напомнила родителям, как я чуть не утонула у бабушки в большой московской
ванне. А в детской ванне, хоть у меня и торчат из нее коленки, я никогда не
утону. Память услужливо подкинула какую-то ужасную историю про взрыв колонки, и
я немедленно выдала её родителям в качестве довеска.
Я видела, что они крепко
призадумались над моими словами и лица у них уже не были такими расстроенными.
Пока мы обследовали ванную комнату, Начкеч куда-то ходил. Вдруг он появился на
пороге ванной с какой-то девушкой. "Меня зовут Маша, ― сказала она тихо,
― я живу в этой квартире". Начкеч
весело похлопал Машу по плечу, хохотнул и сказал: "Да вы не волнуйтесь, Василий
Петрович, она девушка смирная и работящая. Никого водить не будет".
Мы заглянули в Машину комнату. Комната была веселая: поверх желтоватой
побелки и золотистого наката все стены были обклеены открытками с цветами и
карандашными рисунками, тоже с цветами. На столе лежал толстый темно-синий
бархатный альбом для открыток с какой-то металлической картинкой и надписью
"Ленинград". У меня такого альбома еще не было. На широком каменном подоконнике
стояла электроплитка с большой сковородкой. От неё очень вкусно пахло жареной
картошкой с луком и салом. Дома у нас такую картошку никогда не готовили: у
отца была язва желудка. В углу на тумбочке лежали яркие разноцветные бумажные
полоски ― наклейки на консервные банки. Оказалось, что Маша работает на
рыбоконсервном комбинате, разделывает и укладывает в банки рыбу. Свои руки Маша
всё время держала за спиной, но когда мы вышли в коридор и она закрывала дверь
в свою комнату, я увидела, что руки у
Маши красные, опухшие и все в порезах.
Родители стояли в коридоре в полной
нерешительности: им не хотелось соглашаться на эту квартиру, а я решила, что
жить тут будет интересно. Тут Начкеч произнес бархатным голосом: "А я завтра
подкину вам машину польского антрацита. Кроме того, у вас будет не только
подвал, но и сарай". Начкеч знал, на что давить. "Польский антрацит ―
отличный уголь, так говорили в городе все, ― не то что эти брикеты из
угольной пыли или бурый уголь". И тут родители сдались. А мы с Начкечом
праздновали победу, каждый свою.
А потом я узнала, что Начкеч это
вовсе не имя, а название должности этого дядьки ― начальник квартирно-эксплуатационной
части. И пишется это слово с маленькой буквы и через букву "э" ― начкэч.
Звали же его совсем просто ― Василь Василич Чумаченко.
Калининград оказался каким-то
странным местом ― здесь постоянно слышалось: "У немцев здесь был...", "При
немцах...", "немецкий". Все вокруг было немецкое: немецкие дома, правда, не все
целые; в палисадниках цвел немецкий жасмин и шиповник, по улицам бегали
немецкие собаки: пятнистые охотничьи ― каштановые и серые, и низенькие таксы
― с черными гладкими спинками.
В руках иногда оказывались разные
немецкие штучки ― перочинный ножичек "Золинген", кованая крышка от пивной
кружки в виде рыцарского шлема с венком из дубовых листьев с желудями,
игрушечная чугунная эмалированная ванночка. Почти в каждом доме были немецкие
саперные лопатки. Однажды саперную лопатку нашла и я, когда мы ездили за город
за грибами. В лес заходить никто не решался, ходили только вдоль дороги ―
леса еще не были разминированы. Тут-то у кромки леса я и нашла эту лопатку. Ее
потом кому-то отдали, потому что у нас дома таких уже было две.
Много лет спустя, когда я работала
переводчиком на международной выставке сантехнического оборудования, я увидела
на одном из стендов игрушечную эмалированную ванночку, очень похожую на ту,
которая у меня была в детстве. Фирмач из Германии сказал, что это сувенирная
продукция фабрики, которая выпускает сантехнику. "А еще у нас есть подарочные
фаянсовые унитазы", ― добавил он и показал малюсенький унитазик,
умещавшийся на половине ладони. Я впилась в это чудо глазами, но
безрезультатно, ― немец явно не счел меня кандидатом в деловые партнеры,
а потому разбрасываться сувенирами не стал.
Иногда улицы облетала весть: "В
развалках что-то нашли!" И тогда, побросав все дела, люди устремлялись к месту
раскопок. Один раз и мне удалось увидеть немецкий клад. На Банковской улице во
дворе сгоревшего дома около большой ямы сгрудились люди. Из нее с трудом
извлекали большие деревянные ящики. Часть из них была наполнена фарфоровой
посудой, завернутой в пожелтевшие нерусские газеты. В нескольких ящиках были
журналы, чуть обгоревшие по краям, с красивыми незнакомыми буквами. А еще из
ямы вытащили ящик, доверху наполненный
немецкими монетами ― пфеннингами. Этот ящик сразу оттащили в сторону и
отдали детям, ведь никакой ценности для взрослых он не представлял. Мы тут же
запустили свои руки в этот ящик и с разочарованием обнаружили, что монетки-то
совсем легкие. Тут кто-то из взрослых сказал, что они сделаны из алюминия.
Тогда один мальчишка схватил пригоршню монет и подбросил монеты в воздух с
криком "Пусть полетают!" И мы все последовали его примеру. Ох, как было здорово
стоять под дождем из монет, пусть даже легких и никому не нужных.
Люди, нашедшие клад, тут же начали
все распродавать. Фарфоровую посуду покупали неохотно, ведь по сравнению с
сервизами, которые тогда привозили из Германии, посуда эта выглядела слишком
просто. Кто-то предположил, что все эти вещи были из немецкого кафе. Быстрее
всего разошлась металлическая утварь. Мама купила большой кухонный нож. Он был
блестящий, тяжелый, но у него не было ручки. На аэродроме для ножа сделали
красивую ручку, и этим ножом мама пользуется до сих пор. Про него так до сих
пор и говорят ― "немецкий нож".
Один раз повезло и моему отцу: в
черте города на военном аэродроме что-то копали и тоже наткнулись на клад.
Правда, все было просто закопано в землю, без всяких там ящиков. Что было в том
кладе, отец подробно не рассказывал. Он принес домой только один трофей ―
большую и очень тяжелую вазу продолговатой формы, сделанную из резного горного
хрусталя.
Получалось как-то странно, думала я:
немецкие вещи нам попадаются, а вот самих немцев я что-то ни разу не встречала.
Время от времени я приставала к отцу с вопросом: "А куда делись немцы?" Мне
казалось, что отец, как военный, должен это знать. Но он неизменно отвечал
одно: "Да, сильно они тут сопротивлялись, мы их тут так бомбили!" Во время
войны отец служил инженером полка дальней бомбардировочной авиации. Но его
ответ нисколько не прояснял ситуацию. Поняла я только одно: немцы ― это
такие плохие дядьки, которые почему-то не хотели нам сдаваться. Мне и в голову
не приходило, что немцами могут быть не только дяди, но и тети, и даже дети.
И потому я очень удивилась, когда
узнала, что женщина, стремительно пробегающая по нашей улице с сидящим в
большой плетёной коляске мальчиком - это тоже немцы. Раньше я думала, что у
немцев должны быть какие-то другие лица, совсем не такие, как у русских. А у
этой женщины лицо было как у русской. Мне очень хотелось рассмотреть ребенка, и
я несколько раз подстраивалась к её быстрой ходьбе. Женщина обычно не смотрела
по сторонам, казалось, ее совершенно не интересуют люди, идущие по тротуару. Но
один раз она остановилась, отняла руки от коляски, выпрямилась и зло на меня
посмотрела. Но я уже успела всё рассмотреть: мальчик был уже большой ―
ему было лет пять. Лицо у него было какое-то неживое, из-под вязаной шапочки
выбивались белые локоны. "Вот мальчик совсем не похож на русского", ―
подумала я. Он был очень похож на немецкую куклу с фарфоровой головой. Таких
кукол тогда привозили из Германии. Мне тоже купили такую куклу. Я тут же вышла
с ней во двор. Держа куклу за ноги, я от радости раскрутилась вокруг
собственной оси. Какая-то неведомая сила выдернула куклу из моих рук. Кукла отлетела, ударилась о камень, и голова
у нее раскололась. Но у кукол были розовые щёчки, а у мальчика щёки были белые,
как молоко. И еще я подумала, что наверное, он не может ходить из-за
полиомиелита. Тогда, после эпидемии полиомиелита ― детского паралича,
появилось много больных детей, и у всех у них были белые лица. К тому же
мальчик ничего не говорил, он вообще не издавал ни звука. Значит он ещё и
немой, подумала я.
Кто-то из детей сказал, что раз
многих немцев зовут Фрицами, этого мальчика тоже наверняка зовут Фриц. Как-то
мы проследили за этой женщиной, когда она возвращалась по нашей улице. Она жила
на соседней улице в двухэтажном доме. И тогда мы перенесли свои игры в тот
двор. Нас оттуда никто не гнал, да и не с кем было бороться за место под
солнцем ― в этом доме, кроме Фрица, больше детей не было.
И вот однажды, когда мы в том дворе
играли в "штандер", во дворе появился Фриц.
"Значит ходить он может", ― тут же мы сделали свой вывод. В руках
у кого-то из ребят был жесткий пластмассовый мяч, и он бросил мяч в сторону
немца с криком "Фриц, держи!" Мальчик даже не двинулся, и мяч тут же попал
маленькому немцу в лицо. Он громко заплакал, из подъезда выскочила мать.
Захлебываясь от плача, мальчик начал ей что-то говорить. Но мать быстро увела
его домой. Мы очень удивились, когда мать мальчика не стала разбираться в том,
что произошло. Так у нас не делали. Все детские скандалы и происшествия
тщательно расследовались. Во двор выходил кто-нибудь из взрослых и терпеливо
разбирал "свидетельские показания". Виновника всегда уводили домой. Уже одно
это было наказанием. А тут никаких разбирательств ― просто ушли домой и
все. Мы в полном недоумении разошлись по домам и больше в тот двор играть не
ходили.
Вскоре я
услышала, что родители обсуждают чей-то отъезд в Германию. И еще они говорили
про какую-то репатриацию. По некоторым словам стало ясно, что родители говорят
про "наших" немцев и еще про какого-то Петю. Я поняла, что Петя ― отец
маленького немца. Я тогда думала, что в Германию ездят только наши, русские. Я
видела, что в Германию все уезжают очень веселыми, с парой скромных
чемоданчиков, а приезжают из Германии обратно очень озабоченными, с кучей
больших красивых чемоданов. И тогда в домах начинают летать волнующие слова:
"панбархат, котик, отрез, габардин, гипюр". И мы опять переместились во двор,
где жили немцы. Когда они будут уезжать, интересно будет посмотреть, какие у
них вещи.
И вот наконец мы дождались: во двор
въехала крытая брезентом полуторка. Из кабины спрыгнули офицер и солдат и вошли
в подъезд, где жили немцы. Через несколько минут из подъезда вышла уже целая
команда ― впереди шел офицер, за ним с двумя чемоданами шел солдат, за
солдатом шла немка, держа за руку своего мальчика, а за ними шел мужчина в
летной форме. Офицер, возглавлявший эту процессию, повторял: "Давайте, садитесь
быстрее, нечего время тянуть." Женщина и мальчик шли молча, а мужчина в летной
форме плакал и что-то говорил немке в спину. Но она шла по двору так же, как
она ходила по улице ― не смотря по сторонам и ни на кого не оборачиваясь.
Женщина остановилась около машины, пощелкала металлическим замочком своей
сумочки. "Везет же им, промелькнуло у меня в голове, едут в Германию, там же
столько всего интересного, и еще там продаются куклы с фарфоровыми головами".
Офицер помог
женщине с мальчиком забраться в кузов, туда же поставил чемоданы. Солдат закрыл
борт на засов, провернул ручку, мотор фыркнул и сразу завелся. Солдат и офицер
запрыгнули в кабину, хлопнули дверцы, и машина тронулась. Вдруг из кабины
раздался детский крик: "Фати, Петя!" Летчик, до того молча стоявший в стороне,
бросился к машине, уже выезжавшей из двора на улицу. "Ага, подумала я, значит
этот летчик и есть Петя, отец маленького немца. Но почему же немка с сыном
уехала без него?" Русские офицеры в Германию обычно ехали сразу всей семьей.
Изредка сначала "на разведку" ехал один отец. А тут все не так, не как у людей.
В пустом дворе стало как-то страшно. Я подхватила мяч, и мы быстро побежали к
себе во двор. В тот чужой двор мы больше никогда не заходили.
В послевоенном Калининграде было мало интересных мест:
зоопарк, рынок, парк ― вот, пожалуй, и всё. Для меня самым интересным
местом был рынок.
Отец мой был
военным, а в то время в военной форме запрещалось появляться во многих местах,
а особенно на рынке. Отец купил себе гражданский костюм из светло-серой тонкой
шерсти ― габардина. Брюки были очень широкими, а у пиджака были большие
лацканы. Костюм выглядел очень празднично, и когда отец в воскресенье рано
утром надевал его, я уже знала: будет праздник ― мы едем на рынок.
При немцах
на месте рынка находились конюшни кавалерийского полка. Мама руководила
перестройкой их в рыночные павильоны. Сначала мы всегда шли в большой павильон,
где на крюках висели мясные туши. Высоко под потолком, на покрытой белым
кафелем балке были прикреплены эмалированные таблички с ценами ― 90 копеек, 1 рубль 10 копеек. Вдоль стены
павильона проходила узкая полоска голубого кафеля. Розовое мясо, белые стены,
голубая полоска ― все было очень
красиво, только огромные металлические крюки всё портили.
В начале пятидесятых годов на
рынке торговали в основном литовцы. Осенью и весной в торговых рядах на улице
все продавцы-литовцы стояли за прилавком в одинаковых, странно вздернутых
кепках и в длинных куртках из какого-то скользкого меха. Мех этот был короткий
и темный, с интересными разноцветными разводами. Мама сказала, что это мех
нерпы ― балтийского тюленя. Кепки были тоже из этого меха. Вид у литовцев
был настолько необычный, что я часто стояла и рассматривала их, пока мама,
переговариваясь с ними по-литовски, что-то у них покупала. В то время мама
работала инженером в управлении военного строительства под началом пухлого,
краснощекого и всё время улыбавшегося генерала Любимова. Среди прорабов было
много литовцев, и мама довольно быстро научилась говорить по-литовски.
Рынок, особенно летом и в
начале осени, приводил меня в какое-то возбуждение. У меня прямо-таки
пробуждался там охотничий инстинкт. Ягоды, огурцы, яблоки, "петушки" на
палочке, глиняные кошки-копилки, клеёнчатые коврики с лебедями, бумажные
шкатулки, сшитые толстыми шелковыми нитками из открыток с цветами, деревянные
шкатулки, обклеенные ракушками, и разноцветные метелки ковыля ― это все
хотелось заполучить. Но родители пресекали все мои попытки обрести эти
сокровища.
И вот к нам из Москвы приехала
бабушка Лена, мамина мама. Теперь я стала ходить на рынок вместе с ней. На
рынке она не говорила мне "нет". Но из съестного можно было купить только
что-то одно. Она хитрила и говорила, что если съесть все вместе, да ещё вместе
с мороженым, то будет расстройство желудка. А я знала, что это неправда, потому
что мне раньше всё-таки удавалось уламывать родителей и никакого расстройства
желудка у меня тогда не было. Но бабушка поставила мне твердое условие: она
покупает мне каждый раз что-то одно: стакан малины или мороженое, или
малосольные огурцы, или стакан крыжовника.
Я приняла условия этой игры, и
походы на рынок превратились из битвы в приятную прогулку с гарантированным
трофеем. Только в одном родители и бабушка были солидарны ― никакого
ковыля, клеёнчатых ковриков, глиняных кошек-копилок и "петушков" на палочке. "Петушков"
хотелось особенно сильно. Но раз уж их не покупали, то я решила сделать их дома
сама.
Кто-то из соседей рассказал,
что "петушки" ― это леденцы и делают их из сахара. К тому же их можно
сделать любой формы: нужно разрезать пополам сырую картофелину, вырезать в ней
какую-нибудь фигурку, положить спичку и залить в эту выемку горячий сахарный
сироп. Сахар в доме был под строгим контролем. Поэтому я решила для начала
сварить сиропа совсем немного. И решила варить его над газовой конфоркой в
большой старинной серебряной ложке. Я и не знала, что к сахару нужно подливать
воду. У меня ничего не получилось, а черноту, образовавшуюся на ложке, так и не
удалось никогда отчистить.
Но мне все
же удалось преодолеть сопротивление родственников: бабушка не выдержала года
моих атак и все-таки купила мне глиняную кошку-копилку. Я довольно быстро
набрала полную копилку. "Пожертвования" были в основном бумажные ― 1
рубль, 3 рубля. Бумажные деньги были в то время большого размера и набрать
быстро полную копилку оказалось делом несложным. Приближался праздник ― 8
Марта. Я решила купить в подарок маме и бабушке деревянные шкатулки, обклеенные
мелкими белыми ракушками. На крышке шкатулки совсем крохотными розовыми
ракушечками была выведена надпись "8 Марта".
Когда все легли спать, я
решила вынуть деньги из копилки. У меня была своя маленькая комната. Жили мы
тогда на Каштановой аллее, в длинном трехэтажном доме. Вдоль улицы росли
большие, в несколько обхватов старые каштаны. Они полностью закрывали солнечный
свет, и в квартире было очень сыро. В моей комнате стоял деревянный письменный
стол с полкой, и он всё время покрывался каким-то мхом. На этом столе и стояла
моя копилка.
Когда я разбила копилку, то поняла,
что уже ничего не смогу купить: бумажные деньги сгнили, а монетки покрылись
чем-то зелёным и скользким. От обиды я просто завыла. В комнату вбежал отец,
начал меня успокаивать, а потом дал деньги, чтобы я смогла купить подарки.
А бабушка всё-таки сдалась и
разрешила мне купить себе в подарок на 8 Марта цветной ковыль. Ковыль продавали
разного цвета: красный, розовый, желтый, зеленый, синий, голубой, оранжевый. Я
думала, что в степи ковыль тоже такой же разноцветный. Но бабушка сказала, что
ковыль в степи серенький, только ранней весной бывает он бирюзовым, а в разные
цвета его окрашивают, окуная в растворы с краской. Бабушка только просила не
покупать ковыль ядовито-розового и ядовито-желтого цвета.
Прошло несколько лет. Отец
демобилизовался из армии, и мы начали собираться домой в Москву. Он снял
вазочку с ковылём со шкафа и сказал: "На, складывай сама свои сокровища". Я
взяла вазочку в руки, поднесла её к лицу и дунула на посеревшие от пыли метёлки
― в руках у меня остались только голые стебельки. Но я нисколько не
расстроилась, потому что ковыль мне уже совершенно разонравился.
В
пятидесятых годах теперь уже прошлого столетия в Калининграде на рынке
продавали всякую живность: поросят, кур, гусей, уток, индюшек. Их привозили в
больших клетках, сделанных из горбыля. Родители всегда с пренебрежением
употребляли это слово, потому что ни на что дельное эти доски не годились.
Горбылём называли доски с одной стороны ровные и чистые, а с другой стороны
выпуклые и плохо очищенные.
Клетки с живностью сгружали на
большую площадку перед рынком и ставили их одна на другую. На площадке стоял
визг и гомон, в воздухе летали перья и пух.
Обычно мама покупала там живых
кур, везла их домой и во дворе храбро рубила им головы. Куры иногда вырывались
и бегали без головы по двору. Отец полностью устранялся от этой операции. Во
двор выносился таз с горячей водой, убитую курицу за лапы окунали в эту воду и
быстро ощипывали. Вокруг табуреток, на которых стояли тазы, быстро вырастала
гора перьев.
У моих
родителей была большая и весёлая компания. Праздник справляли у всех по
очереди. Но у нас справляли все-таки чаще. Помню, как один раз, задолго до дня
ноябрьских праздников к нам пришли женщины из родительской компании и начали
уговаривать маму отметить праздник опять у нас. Мама стойко сопротивлялась. Она
говорила, что у нас только что отмечали, что у нас мало места, что у нас есть
соседи, что у нас в квартире появились
блохи и что она не смогли вывести их даже мешком дуста. Дуст ― вонючий
бело-желтоватый порошок заполнил все щелочки в полу. Но он совсем не действовал
на блох. Блохи кусались ужасно. А попадали они в квартиры с чердаков. Почти во
всех домах, даже в особняках на чердаках жили бездомные. Жили они целыми
семьями, и с ними долго ничего не могли поделать: в городе было еще очень мало
восстановленных домов.
Однако блохи нисколько не
испугали маминых подруг. Тогда мама пробовала усилить нажим: большой длинный
диван, на котором обычно усаживали много народу, был покрыт одеялом из
блестящего искусственного меха. И это был настоящий блошиный зоопарк. Мама
сказала, что на этом диване блохи кусаются особенно сильно. Тогда одна из ее
приятельниц сказала: "А мы посадим на этот диван мужчин. Они сразу же напьются
и не почувствуют, как их кусают. И вообще, ты, Ринуша, так хорошо готовишь!"
Эта лесть подкупила маму, и она сдалась.
Как-то за пару месяцев до
ноябрьских праздников мама собралась на рынок и позвала меня с собой. Я очень
удивилась, ведь раньше родители старались каждый раз меня как-то обмануть и не
взять с собой на рынок. Им уже надоело, что я всё время что-то клянчу.
Через
минуту, как солдат, я уже стояла одетая, даже с шарфом и в галошах. Шарф и
галоши я надела сама, без препирательств с мамой. Не хотелось терять ни минуты,
очень хотелось побыстрее попасть на рынок.
В то время
поход на рынок был важным событием. Мама надела свое новое твидовое пальто. На
голову она надела бордовую фетровую шляпку с красным пушком. На ногах у нее
были туфли на высоких каблуках, а сверху черные резиновые боты с кнопочкой.
Вместо сумки у мамы в руках было мешки, перевязанные веревкой. Мама выпросила у
своей знакомой, работавшей в продуктовом магазине, большие мешки из-под сахара.
Накануне вечером мама их выстирала, мешки плохо высохли, и мама сказала: "Как
же я их понесу в таких влажных мешках?" Я не стала спрашивать, кого это мама
собирается нести в мешках. Начну задавать вопросы, а она передумает и оставит
меня дома.
На рынке мама сразу же
свернула к загонам с поросятами. Она быстро выбрала двух шустрых,
розово-сереньких свинок. Хозяин погрузил поросят в мешки, перевязал мешки
веревкой и взвалил их маме на плечо. Поросята визжали и брыкались, от нас все
шарахались.
До дома было далеко. Нам не
удалось сесть в трамвай: кондуктор не пустил нас в вагон. И пришлось нам идти
пешком. По дороге мама просто извелась: поросята продолжали брыкаться и
визжать, приходилось все время останавливаться и снимать мешки с плеча. Я
видела, что с каждым разом маме все труднее и труднее поднимать мешки с земли и
взваливать их себе на плечо.
Упорно шёл
дождь. От дождя и грязи мешки потяжелели. Мамино пальто стало грязным. Красный
пушок на шляпке превратился в мокрый серый комочек. Время от времени мама
говорила самой себе: "Отступать некуда, идём!" А я и так бежала вприпрыжку,
очень хотелось побыстрее попасть домой.
Дома мама сделала "поросячью"
комнату. У нас была большая ванная комната, но в ней не было воды. Когда дом
после войны восстанавливали, воду провели только на кухню. В огромной ванне
обычно хранились овощи. Но сейчас в ванне ничего не было, овощи еще не подняли
наверх из подвала. Пока мы ходили на рынок, отец куда-то съездил и привёз
горбыль. Из него он и сбил для поросят клетку. Её поставили в ванную комнату.
Одного поросенка назвали Катька, а другого Нинка. Мама говорила, что это "поросята
для праздника". Поросята ничем не пахли, были чистенькие и хорошенькие. Они
больше не визжали, а только довольно похрюкивали. Кормила их мама тёплой
варёной картошкой, залитой молоком. Она ставила перед поросятками большой таз с
картошкой и молоком, а когда выходила из ванной, я сразу вылавливала несколько
картофелин и быстро их съедала. Поросячья еда была не хуже человеческой, только
совсем несоленая.
Была уже
глубокая осень. Я лежала с высокой температурой. В это время куда-то делась
Катька. Я не очень расстроилась, я больше подружилась с Нинкой. Она была мне,
как подружка. Нинка понимала всё, совсем как человек или как собака. Росла она
очень быстро и уже с трудом помещалась в клетке. Сажали её туда только на ночь.
Днём же она просто бегала по квартире. Я начала ее дрессировать, привязала ей
на шею красный бант. Нинка быстро научилась стоять на задних ножках. Но делала
она это только за тарелку манной каши. Сама я манную кашу есть отказывалась,
меня от неё просто тошнило. А теперь всем стало хорошо: и Нинке и мне.
Вечерами, лёжа в постели, я
представляла, как седьмого ноября после демонстрации придут к нам гости, сядут
за стол, а мы с Нинкой войдём в комнату и покажем им, что Нинка умеет делать.
Как-то за пару дней до
седьмого ноября, когда я лежала у себя в постели и читала, в комнату вошла мама
и подошла к платяному шкафу. Скрипнула створка. Мама достала из шкафа что-то
длинное и блестящее, сказала: "Спи" и вышла из комнаты. Я поняла, что мама
взяла отцовский кортик. Отец называл его трофейный. Это был адмиральский
кортик, витая ручка была сделана из слоновой кости. За этим кортиком обычно
приходили наши соседи литовцы, когда им нужно было заколоть свинью. Делали они
это во дворе в сарае. Свинья ужасно визжала, страшно гудело пламя в паяльной
лампе, которой потом опаливали тушу. А во дворе ещё долго стоял запах палёной
щетины.
Наступил
праздник. Пришли гости вместе со своими детьми. Детям никогда не разрешали
сидеть за столом вместе со взрослыми. В отдельной комнате из больших чемоданов
нам делали стол, накрывали его скатертью и приносили на тарелках еду со
взрослого стола.
Я вспомнила, что хотела
показаться перед гостями с Нинкой. Я решила зайти в большую комнату, посмотреть есть ли место для
представления. В комнате было очень тесно. Гости сидели за праздничным столом.
Лица у всех были красные. Я подумала, что они и вправду много выпили, чтобы не
чувствовать, как кусаются блохи.
На праздничном столе среди
множества блюд, тарелок, рюмок стояло любимое мамино блюдо с желтыми
кувшинками. Обычно на него клали заливное из рыбы. Но на этот раз на нем было
что-то непонятное. Я остановилась в дверях и начала рассматривать, что же это
такое приготовила мама. Вдруг она вскочила из-за стола, взяла тарелку, положила
на неё кусочек с этого блюда и еще положила какую-то завитушку. Она передала
мне эту тарелку со словами: "Возьми, это очень вкусно. А хвостик такой
хрустящий". И тут я с ужасом поняла, что на блюде лежит Нинка, а на тарелке не
завитушка, а её хвостик. Я со злостью оттолкнула тарелку и сказала: "Ешь сама!"
Я быстро нырнула под стол и полезла к выходу. Я влетела в ванную: ничего, что
напоминало бы о моей подружке, в ванной не осталось. Исчез даже красный бантик.
Я сидела в
ванной на табуретке и со злостью думала: Какие же они взрослые противные! У
дядек рожи красные и сапоги черным пачкаются. А у тетек и платья и туфли совсем
дурацкие. Вот Нинки моей уже нет, а они всё сидят и веселятся. А перед ними
посреди стола стоит блюдо с нарисованными по краю желтыми кувшинками.
По
воскресеньям, в единственный тогда выходной день вместе с папиными или мамиными
сослуживцами мы ездили на море или за грибами. Вставать приходилось рано,
народу набиралась много ― полный
грузовик. Если у грузовика был кузов открытый, без брезента, то, чтобы в дороге
не продуло, приходилось одеваться, как на Северный полюс. Вместо скамеек были
доски, опиравшиеся о борт грузовика. На боковые места сажали кого покрепче: на
разбитых дорогах машину так подкидывало, что из машины можно было запросто
вылететь. Если же приходила крытая машина, то никто не хотел пробираться внутрь
кузова, потому что там было темно и душно, а передних скамеек всем хватить не
могло. Поэтому посадка в закрытую машину сопровождалась небольшими
препирательствами.
На море
ездили, конечно, только летом, чаще всего в Светлогорск. При немцах его
называли Раушен. На пляж приезжали рано ― часов в восемь-девять. Море в
этих местах было глубокое. С утра вода было просто ледяная. Приходилось ждать
по несколько часов, прежде чем вода хоть чуть-чуть нагреется.
В дюнах под
кустами складывали привезенную с собой еду. Бутылки со спиртным и газированной
водой обычно закапывали у себя в изголовье и внимательно за ними следили. Для
меня обычно брали бутылку с молоком. Ее затыкали кусочком свернутой в трубочку
белой тряпочки. Бутылки ждали своего часа в прохладном песке. Из песка торчали
только горлышки с металлическими пробками. Но иногда песок сильно прогревался,
и тогда бутылки взрывались на жаре прямо около головы хозяина, раскинувшегося
на подстилке. Это было опасно, но закапывать глубже было рискованно: можно было
потом и вовсе не найти бесценный клад.
Самым
беспокойным напитком был Крюшон ―
шипучая газированная вода темно-красного цвета. Когда я начала ходить в школу,
я обнаружила "буйный" Крюшон в школьном буфете. Крюшон из школьного буфета
оказался еще более коварным: он явно действовал как легкое спиртное. После
стакана буфетского Крюшона мы шли обратно в класс с трудом перебирая ноги. Тот
же, кто выпивал бутылку до конца, начинал вести себя на уроке довольно странно:
хихикал в ответ на замечания учительницы или молчал и глупо улыбался. Мы все
крепко хранили свой секрет, но однажды взрослые все-таки решили выяснить
причину нашего расслабления и веселья. И видно кто-то выдал общую тайну. И Крюшон
навсегда исчез с прилавка школьного буфета.
Каждый наш
приезд на море был отмечен ужасными событиями: все время кто-то, разогревшись
спиртным, бросался в ледяную воду и тонул. И таких случаев за один день
происходило немало.
Обычно дети
спокойно сидели на песке и играли, дожидаясь, когда вода в море хоть немного
нагреется. К нам вдруг подбегал человек и, как ненормальный, кричал: "Дайте
пить! Человек утонул, его откачивают! Нужно что-то дать попить!" Мама была
человеком отзывчивым и тут же отдавала мое молоко. Я втайне этому радовалась:
теперь буду пить фруктовую воду, может, и Крюшон достанется.
Я издали наблюдала,
как около утопленника собирается небольшая толпа. Только один раз я подошла
поближе и увидела безжизненное серо-синеватое тело в мокрых трусах, облепивших
ноги. Не верилось, что такого человека можно оживить. Но изредка чудо все-таки
случалось.
Но чаще
всего толпа расступалась, и люди, тихо переговариваясь, уходили к своим
подстилкам. Утопленник оставался на кромке берега один. Потом к дюнам
подъезжала санитарная машина. Стихали разговоры. Все смотрели, как, увязая в
песке, люди с носилками движутся в направлении неподвижно лежащего тела. Потом
пляж облегченно вздыхал. Но к месту, где лежал утопленник, в этот день уже
никто не приближался. Дети старались запомнить все такие места, и к концу лета
нам приходилось обходить стороной большую часть кромки моря.
Родители
тщетно пытались научить меня плавать. Когда я погружалась в темно-зеленую толщу
воды, от холода и страха все внутри сжималось. Черное море, на которое я попала
несколько лет спустя, было теплым и веселым. Но плавать я не научилась ― страх
так и не отпустил меня.
Как-то в
середине лета мы возвращались с моря в город. По дороге нам попадались дома с
садами, полными яблок. В это время уже поспел "белый налив". Около одного из
таких домов с садом, где не было видно хозяев, решили остановить машину.
Несколько мужчин пробрались в сад через пролом в ограде. Я побежала вслед за
ними. Мужчины остановились у яблонь, а я подобралась поближе к дому, чтобы
нарвать цветов. Вдруг на заднем крыльце, выходившем в сад, появилась тетка с
бидоном в руке. Она тут же бросила бидон, схватила косу, стоявшую у крыльца, и
с диким криком пошла на нас. Мужчины бросились назад к пролому. Я тоже побежала
назад, но запнулась и упала в кусты. Это оказалась крапива. На мне были только
трусы и сандалии. Ожог был ужасным. Я вся мгновенно покрылась волдырями. Тетка
стояла надо мной, трясла косой и приговаривала: "Так тебе и надо! Нечего было
лезть в чужой сад!" Продолжая трясти косой, она довела меня до пролома. В руках
я сжимала букет цветов ― из рук я его так и не выпустила.
Меня
подхватили и закинули в кузов. По дороге у меня поднялась температура. Всю
дорогу мама пилила отца и его сослуживцев: "Вы что, взрослые дураки, не видели,
что за вами ребенок побежал?! Вам что, яблок что ли не хватает?!" А отцу она
говорила: "А ты, Вася, зачем побежал со всеми да еще в новом костюме?!" Меня же
она пытала: "Ну что, будешь еще лазить по чужим садам?" С трудом разлепив рот, я ответила: "Буду.
Только нужно лазить в правильной одежде". При этом собой я очень гордилась:
только у меня одной был трофей ― букет сиренево-розовых цветов.
1959 год. Отец уходит из армии. Он
прослужил в ней тридцать лет. Он хочет вернуться назад, в Москву. А мама никуда
уезжать не хочет. Она нервно говорит ему, что больше не хочет жить в общей
квартире, пусть даже эта квартира и находится на главной улице самого главного
города. Она не хочет бросать работу ― ведь здесь по ее проектам
восстановили сорок два дома, и она не хочет расставаться с друзьями. А отец
― он хорошо играет в карты ґ― спокойно выкладывает свои козыри:
врачи советуют ему и ребенку, то есть мне, поменять климат. Найти работу будет
совсем нетрудно ― опытные инженеры нужны везде. Со снабжением стало опять
плохо, а в Москве, даже когда везде будет плохо, всегда можно будет как-нибудь
прожить. И самое главное, в любой момент Калининград могут отдать обратно немцам.
В конце концов мама соглашается.
Перед отъездом мы отправляемся всем
семейством фотографироваться. Внезапно начинается ливень. Отец, всегда такой
предусмотрительный, на этот раз плащ-накидку не взял ― и мы промокаем
насквозь. Мы влетаем в фотоателье, кое-как приводим себя в порядок и на секунду
замираем перед камерой. Нам некогда сушиться ― мы спешим домой, в Москву.
На перроне толпа провожающих ―
все кричат, размахивают стаканами и чашками. Кто-то хлюпает носом и трёт лицо скомканным
платком. И у мамы глаза красные и нос совсем распух. Среди провожающих я не
вижу маминого знакомого ― главного калининградского начальника дядю Колю
Серова. Я громко спрашиваю маму: "А что, дядя Коля нас провожать не придет?"
― и тут же получаю от нее увесистый подзатыльник. Мне больно, но не
обидно ― наверное, я и вправду спросила что-то не то.
Мы входим в вагон, мама последняя.
Проводник захлопывает дверь. Поезд трогается и медленно катит вдоль перрона. Рядом
с вагоном бежит отцовский сослуживец и мой большой друг дядя Дима Рыкунов.
Одной рукой он поддерживает свою фуражку. Он также бежал рядом, одной рукой
поддерживал фуражку, а другой держался за багажник своего велосипеда, когда
учил меня на нем кататься. Но вот перрон кончается, и дядя Дима сразу пропадает.
В купе отец деловито раскладывает
чемоданы, а мой брат Игорёша тут же начинает весело скакать. Ему только полтора
года, он еще мало что понимает. Мама достает из сумок завернутую в кальку еду. Она
тихо плачет, слезы капают на сверток и скатываются со скользкой бумаги, не
оставляя следа. А отец толкает меня в бок и довольным голосом говорит: "Ну что,
Женюля, едем домой, в Москву!"
В Москве мы сначала заежаем на Арбат
к бабушке и уже без Игорёши и вещей едем к себе на улицу Горького. Квартира
встречает нас как-то странно: соседи коротко здороваются и исчезают за своими
дверями. Отец подходит к нашей двери и сразу замечает, что на ней нет бумажной
полоски с сургучной печатью ― брони военкомата. Вдруг наша дверь
открывается и из нее выходит сосед ― художник Шурига. Он слегка пошатывается,
и от него пахнет водкой. Он вдруг резко говорит: "Да, мы заняли вашу комнату, заняли!
А что нам было делать? Нас ведь уже пятнадцать человек в одной комнате было ―
родственники жены понаехали. Да и Володька женился. И между прочим, нас депутат
поддержала, Алла Тарасова!"
Я засовываю голову в комнату. Над
нашим диваном склонилась незнакомая девушка и заворачивает в одеяло ребенка. У
окна стоит Володя. Раньше он был веселый, играл со мной, а теперь даже не
улыбается. Я выскакиваю из комнаты, как ошпаренная. Я вижу, что отец собирает
все свои силы, чтобы не сорваться. Но первой срывается мама: "Вы понимаете, что
вы наделали? ― говорит она громко ― Какое вы имели право снимать бронь
военкомата? И вы прекрасно знали, что эта комната ― частная площадь! Я
ведь ее на свои деньги покупала! И у меня все документы есть!" Отец и сын
молчат. Вдруг мой отец как-то примирительно говорит: "Ну ладно, Рина. Пойдем
отсюда. Всем этим начнем заниматься завтра."
Когда мы спускаемся по лестнице, мама
говорит: "Представляешь, Вася, Тарасова ― народная артистка, депутат
Верховного Совета, а такие вещи одобряет?!" И мы возвращаемся на Арбат.
Наутро отец отправляется в военкомат.
Военком его выслушал, а потом сказал: "Василь Петрович! Мы сейчас заканчиваем
строить новый дом. Вы ведь сдали свою квартиру в Калининграде. Так через
полгода ― максимум через год мы можем дать вам в этом доме отдельную
квартиру. Если, конечно, вам есть, где пока пожить. И охота вам трепать себе
нервы из-за этого клоповника?!" Трепать нервы из-за "клоповника" маме совсем не
хотелось, и в ожидании новой квартиры мы поселились в бабушкиной комнате на
Арбате, в Мерзляковском переулке. Я пошла в школу, в пятый класс. Школа тогда
находилась здесь же в Мерзляковском.
В пятом классе мы начали изучать английский
язык и выучили на английском стихи про маленькую серую мышку ― "Little grey mouse, Where is your house?" ― всего восемь строчек.
Потом целой оравой девчонок мы ходили по бульварам, и завидя приближающегося
симпатичного мужчину, тут же начинали громко переговариваться между собой
строчками из этого английского стишка, прямо как юные иностранки.
И еще мы написали свой гимн на мотив
популярной тогда песни "Черное море мое". В памяти остались лишь первые
строчки:
"Тот, кто рожден на Арбате,
Тот полюбил навсегда
Около школы "Консервы"
В Праге вино и торта..."
Поначалу в
классе меня потихоньку обзывали "Калининград областной". Ведь был еще один
Калининград ― под Москвой. Я искренне недоумевала, чем же это могут
гордиться арбатские дети ― ведь нет у них ни моря, ни кладов, ни
развалин, в которых можно полазить. Даже в гимне вместо моря и яхт пришлось
петь про магазин и ресторан.
Военком нас не обманул: через девять месяцев,
в начале марта мы поехали смотреть новую квартиру. Отец получил ключ и бумажку
с адресом: Большая Академическая улица, дом 41"Д". Мне сразу понравилось такое
совпадение ― наша фамилия начинается на букву "Д" ― Давыдовы, и в
номере дома тоже есть буква "Д".
От станции метро "Сокол" мы долго
ехали на двадцать третьем трамвае. Сначала шла широкая улица с большими
красивыми домами, а после поворота направо мы оказались в местах совсем не
похожих на Москву. Вдоль трамвайной линии проплывали длинные дощатые бараки,
только изредка мелькали пятиэтажные кирпичные дома ― магазин, школа,
техникум. Проехали Коптевский рынок и вышли на следующей остановке― "Совхозный
городок". Наш дом оказался в стороне от остановки. Он был построен из
светло-серого кирпича. Дом одиноко стоял в окружении темных бревенчатых
домиков. Вокруг домиков были сады, огороженные низким штакетником. В садах
из-под снега торчали темные стволы яблонь. День был ясный, и было очень холодно
― еще совсем зима. Под ногами поскрипывал чистый белый снег ― в
центре я такого снега не видела.
Дом еще не
был заселен. Наша квартира оказалась на последнем этаже. Мы быстро проскочили
все пять этажей, отец открыл дверь, и мы зашли внутрь. Вся квартира была залита
ярким солнцем. На полу светился янтарный паркет. Родители сразу друг другу
улыбнулись и одновременно произнесли: "Берем!" И мы поселились в этом доме на
долгие годы.
Отец мой так
больше никогда и не наденет военную форму. А ведь когда уходил из армии, права
на ее ношение он специально добивался. Он возненавидит "военные" цвета ― "хаки"
и темно-синий. Каждый год на День Победы он будет прокручивать дырки для
орденов в новом пиджаке, а мама будет из-за этого с ним ругаться.
Через
несколько лет часть нашей улицы переименуют в бульвар Матроса Железняка ―
был такой революционный матрос. Раз в год отец будет выводить на балкон своих
бывших сослуживцев, обводить жестом хозяина пустырь под нашим домом и будет уверенно
говорить: "А вот здесь, под нашим домом будет зеленый бульвар со скамейками".
Правда, по прошествии нескольких лет уверенности в его голосе поубавится. Но он
все еще будет в это верить.
Со временем всем
будет тяжело подниматься без лифта на пятый этаж. Каждую весну над нами будет
течь крыша, и отец начнет ремонтировать ее за свои деньги. Вода в кранах будет
с трудом добираться до нашего последнего этажа. Кухня окажется очень маленькой,
а смежные комнаты совсем неудобными.
Вместе с
соседскими детьми мы в первое же лето начнем лазить по окрестным садам, драть
еще зеленую малину, взбивать ее вместе с яйцами и сахаром во "фруктовый"
гоголь-моголь, есть и делать вид, что это очень вкусно.
Бараки и
деревянные домики исчезнут еще очень и очень нескоро. А вот название трамвайной
остановки "Совхозный городок" довольно быстро заменят на "3-ий Михалковский
переулок". Я пойду в местную двести пятнадцатую школу.
Потом в 1991
году, когда закончится советская власть, улице Горького вернут ее старое
название ― Тверская. Весь квартал вместе с нашим старым домом превратится
в роскошную гостиницу. В ней теперь останавливаются "очень важные персоны". А
нашу "овощную" подворотню перекроют черные с золотом узорчатые ворота. Такие же
большие, как те, что в фильме про взятие Зимнего, штурмовали революционные
солдаты и матросы.
|