Нелин Иосиф Филиппович : другие произведения.

Эссе, пародии и эпиграмы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
   0x08 graphic
0x08 graphic
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ТОЛЬКО ПО ПОВОДУ

  
  
   Светлой памяти дорогого друга Андрея Леонидовича Аверкиева
  
  
   0x08 graphic
  
  

О ЗВУКОПИСИ В РУССКИХ СТИХАХ

  

Эссе

  
   Эти заметки не относятся к сфере стиховедения, науки точной и строгой. Наука эта, представленная в русском литературоведении плеядой блестящих ученых, исследовала в стихах все: размеры, ритмы, рифмы, строфы и пр. за исключением разве что созвучий. Корифей стиховедения М. Л. Гаспаров, ученый фантастической эрудиции и трудно представимой работоспособности, так определил ситуацию: "Как известно, удовлетворительная теория эвфонии и классификация аллитераций не выработана до сих пор" ("Избранные труды", т. 3, с. 410).
   Что ж, если теория не выработана, позволительно, быть может, дать явлению оценку эстетическую, эмоциональную и -- даже -- вкусовую.
  
  

1

  
   Когда перечитываешь или вспоминаешь Пушкинскую "Красавицу", -- строка:
  
   Благоговея богомольно
  
   вызывает к ее автору то именно чувство, которое в этой строке выражено. Применение научных дефиниций в разговоре о великом нашем поэте представляется иной раз кощунственным. Но и полагать, что Пушкин пел как "вдохновенный простак" более чем наивно. Поэт целеустремленно искал звуки яркие и адекватные смыслу стихов. На десятках примеров (в том числе, сопоставляя черновые и чистовые варианты), В. Я. Брюсов в статье "Звукопись Пушкина" показал, что музыка стихов поэта есть результат направленного интереса, но: "У Пушкина звуковой строй скрыт, надо всматриваться, чтобы его увидеть. Сложнейшие звуковые рисунки у Пушкина становятся очевидны лишь тогда, когда проследишь букву за буквой, звук за звуком". А в итоге достигается то, что точнее всего именуется гармонией.
   Русский язык музыкален исходно. Поэт -- каждый по-своему -- извлекает музыку, заложенную в языке. Потому и музыка рождается очень разной. К примеру, современный поэт Н. Рыленков предложил такие стихи для песни о любви, которые не то чтобы не нуждаются в дополнительной работе композитора (в данном случае очень удачной), но замечательно напевны сами по себе:
  

   Льются, льются голоса,
   Лен на славу удался --
   Волокнистый, шелковистый,
   Словно девичья коса.

   А вот совсем иного рода мелодичность (В. Маяковский):
   Мало извозчиков? Тешьтесь ложью.
   Видана ль шутка площе чья!
   Улицу врасплох огляните -- из рож ее
   чья не извозчичья?

   Пушкин не был пионером аллитерационного и ассонансного письма, но, как и во многом другом был его основоположником. Не случайно Брюсов подчеркивает непревзойденную культуру его звукописи. Великие предтечи Пушкина, ощущая музыкальность русского языка, порой интуитивно, но нередко и осознанно осуществляли "Подбор слов по звуковому сходству" (Гаспаров).
   Державин, -- (ассонансы):
  
   Горам подобно гонят воды...
  
   и
   Сквозь окна дом мой освещала...
  
   (аллитерации):
  
   Златая плавала луна...
  
   и
  
   Морфей покрыл его крылом...
  
   Поэты пушкинского круга, не всегда и не во всем согласные с ведущим поэтом школы, в своем творчестве вслед за ним исповедывали стремление к гармонии. Позднее первым разрушителем этого принципа стал большой поэт и заядлый любитель созвучий Константин Бальмонт, обогативший русское стихосложение целым набором новых ритмов и строфики. Увлекшись формой, стремлением к звукоподражанию, он, выискивая аллитерационные эффекты, иной раз грешил против чувства меры и попросту против вкуса. Сошлюсь на авторитет Брюсова, собрата Бальмонта по поэтическому цеху, неоднократно восхищавшегося певучестью и силой Бальмонтовых стихов: "Кроме того, многие поэты, особенно символисты, выставляют свою звукопись напоказ; у них аллитерации колют глаз, вроде Бальмонтова: "чуждый чарам черный челн..."
   Интересно, что Брюсов указывает на ту именно строку, которая приводила в экстаз окололитературных девиц; наряду с не менее знаменитой: "Чуть слышно, бесшумно, шуршат камыши" -- строкой, содержащей если и не оксюморон, то по меньшей мере алогизм. (И проигрывающей эстетически рядом с "Дремлет чуткий камыш. Тишь безлюдье вокруг", созданной Никитиным за сорок лет до того). Однако же пример Бальмонта оказался заразительным.
  
  

2

  
   Большой интерес вызывает порой сопоставление эволюции творчества разных поэтов. Например, Бориса Пастернака и Марины Цветаевой. Имеется в виду динамика звукописи этих поэтов.
   Пастернак, как неоднократно указывалось, от впечатляющих формальных поисков (например, во "Встрече", "В занавесках кружевных") последовательно шел к классической ясности, не утрачивая, впрочем, достигнутого уровня версификационного мастерства (например, в "Еве").
   Цветаева, напротив, непрерывно усложняла свою технику и вслед за периодом строгой классической ясности (например, в "Бабушке") в зрелые годы создала образцы виртуозного мастерства (например, в неподражаемой "Пещере").
  

Пастернак:

   Автоматического блока Как невод, тонет небосвод,
   Терзанья дальше начинались, И в это небо, точно в сети,
   Где с предвкушеньем водостоков Толпа купальщиков плывет
   -- Восток шаманил машинально Мужчины, женщины и дети.
  

Цветаева:

  
   Руки, которые в залах дворца Могла бы -- взяла бы
   Вальсы Шопена играли... В утробу пещеры:
   По сторонам ледяного лица В пещеру дракона,
   Локоны в виде спирали. В трущобу пантеры.
  
   Но и Пастернак в период "Начальной поры" написал "Сон", и Цветаева в поздний период создала цикл "Стихи сироте", -- классики даже в процессе поиска не считали работу над формой самоцелью.
   Если не обращаться к опыту Цветаевой, Пастернака, Мандельштама и Ахматовой, то период от начала 20-х годов до начала 60-х покажется периодом тотального поэтического безвременья. Хотя были написаны горы стихов, извлечь из них (за редким исключением) что-либо интересное, -- во всяком случае, в области звукописи -- не удается. Шестидесятые годы вдохновили, по крайней мере, трех интересных поэтов: Андрея Вознесенского, Беллу Ахмадулину и Евгения Евтушенко.
   Вознесенский, придававший большое значение форме, эстетическому уровню стихов, крайне неоднороден. Ему принадлежат блестящие по силе звучания и глубине мысли строки ("Возвращение в Сигулду"):
  
   ты младше меня? Старше!
   на липы, глаза застлавшие,
   наука твоя вековая
   ауканья, кукованья...
  
   Ему же принадлежат другие стихи (о русских эмигрантах), в которых душок фальши ощутим не только в содержании, но и в форме (тавтологическая рифма):
  
   Шляпки дам, как накомарники.
   Наркоманки кофе жрут.
   -- Майкл Петров, давай Камаринского!
   Жуть!..
  
   Впрочем, поэт слишком рано перестал быть интересным.
   Ахмадулина, наиболее независимая от внешних влияний в плеяде шестидесятников и наиболее последовательная в своем творчестве, к некоторому недоумению в более поздний период занялась формотворчеством. Мне уже доводилось цитировать ее стихи, имеющие налет школярских экзерсисов:
  
   Лапландских летних льдов недальняя граница.
   Хлад Ладоги глубок, и плавен ход ладьи.
   Ладони ландыш дан и в ладанке хранится,
   и ладен строй души, отверстой для любви.
   "Побережье"
  
   или
  
   Вошла в лиловом в логово и в лоно
   ловушки -- и благословил ловец
   все, что совсем, почти, едва лилово
   иль около -- лилово, наконец.
   "Вошла в лиловом..."
  
   Чистой, музыкальной лире Ахмадулиной крайне противопоказаны такие ухищрения. В чем причина столь явных сбоев вкуса? Ну, предположим, -- не пишется. От этого не застрахован ни один поэт. Но Анна Андреевна Ахматова, наследницей которой называет себя Ахмадулина ("Ночь перед выступлением"), не опубликовала в течение десятков лет ни строчки (по иным, разумеется, причинам), однако же, ни в чем и никогда не поступилась своим поэтическим кредо.
   В рамках темы настоящих заметок уместно процитировать другие -- нередкие среди многих! -- стихи Ахмадулиной, которые, можно полагать, останутся надолго в русской литературе:
  
   И мокли волосы Медеи,
   вплетаясь утром в водопад,
   и капли сохли и мелели,
   и загорались невпопад.
   "Грузинских женщин имена"
  
   или
   Не добела раскалена
   и все-таки уже белеет
   ночь над Невою. Ум болеет
   тоской и негой молодой.
  
  
   Когда о купол золотой
   луч разобьется предрассветный
   и лето входит в Летний сад,
   каких наград, каких услад
   иных просить у жизни этой?
   "Не добела раскалена"
  
   В удачных строках, пусть и не слишком многочисленных, (как например, в стихах о Чапаеве) и Евтушенко удерживает заданный настрой, не разрушая колорит звукописи:
  
   И поахивает по паркам
   эхо боя, ни с чем не миря,
   и попахивает папахой
   москошвейская кепка моя.
  
  

3

  
   Как известно, в октаве двенадцать звуков. Из этого небольшого числа композиторы извлекли тысячи оригинальных мелодий. В русском языке около сотни тысяч слов. Можно ли удивляться обилию непредсказуемых возможностей, скрытых в языке? Тем более что слова содержат в себе самостоятельные буквы.
   Одна буква (фонема) способна порождать разные звуки и создавать разную интонацию. Способность эта ярко проявляется в созвучиях и аллитерациях. Вот излюбленная многими поэтами "т":
   Пушкин (звукоподражание):
  
   ...Чуть трепещут
   Сребристых тополей листы...
  
   Блок (элегическое):
  
   Медлительно крутится желтый лист...
  
   Пастернак (сатирическое):
  
   Пахнёт по тифозной тоске тюфяка...
  
   Пурин (пейзаж, зарисовка):
  
   Патлатых тополей столетний люминал...
  
   Буква "л" произносится как "эль". Неудивительно, что она часто используется для смягчения интонации. Но вот "эн", к примеру, способна быть не менее мягкой в зависимости от последующих гласных. Вспомним Есенинское "Устал я жить в родном краю":
  
   Седые вербы у плетня
   Нежнее головы наклонят.
   И необмытого меня
   Под лай собачий похоронят.
  
   Интересно, что в этих стихах "эл" звучит твердо. Подобных штрихов можно найти многие сотни. Как очень точно сказал поэт: "Язык не бывает изучен" (В. Соснора).
  
  

4

  
   Порой в разговорах о поэзии можно встретить стремление придать универсальное значение какому-либо одному признаку стихотворной речи: ритму, разбиению на строки, интонации. Необходимо подчеркнуть, что здесь, в нашем разговоре, нет ни малейшей попытки представить звукопись в качестве необходимой составляющей стихов или, тем более, поэзии.
   Многие замечательные стихи лишены выраженных признаков аллитераций и ассонансов. (Они созданы теми же поэтами, которые в других стихах широко пользовались звукописью).
  
   Ф. Тютчев: Есть в осени первоначальной
   Короткая, но дивная пора --
   Весь день стоит как бы хрустальный,
   И лучезарны вечера...
  
   А. Фет: Свет ночной, ночные тени,
   Тени без конца,
   Ряд волшебных изменений
   Милого лица...
  
   О. Мандельштам: Останься пеной, Афродита!
   И слово в музыку вернись.
   И сердце сердца устыдись
   С первоосновой жизни слито.
  
   Можно было бы продолжать и продолжать...
   Как и другие признаки стихов, звукопись не является единственно необходимой. И все же...
   Все же большинство лучших стихов в русской литературе музыкальны по своей природе. Иосиф Бродский, например, казалось бы, не очень озабоченный формальным присутствием в стихах ассонансов и аллитераций, завораживающий читателя ритмами, афористичностью, глубиной мысли, -- будучи поэтом универсальным, разбрасывает небрежно здесь и там такие блестки, как "Скорлупа куполов, позвоночники колоколен..." Нередко он использует счастливое качество слов создавать визуальную картину: "Бейся, свечной огонек, над пустой страницей, / трепещи, пригинаем выдохом углекислым..." Но чаще всего у поэта как-то так получается, что, приглядевшись внимательнее к его стихам, главная сила которых заключена в ином, замечаем, что и звукоряд выстроен тщательно, музыкально:
  
   Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,
   паровоз с кораблем -- все равно не сгоришь от стыда:
   как и челн на воде, не оставит на рельсах следа
   колесо паровоза...
  
   Стоит еще добавить, что созвучие гласных -- ассонанс -- может поспорить с созвучием согласных -- аллитерацией -- и по красоте звучания, и по выразительности (оба примера из Пастернака, из числа лучших его стихов): "Горьких губ изгиб целуя" и "И таянье Андов вольет в поцелуй".
   Требуется ли доказывать, что, чем богаче арсенал творческих возможностей поэта, тем выше качество результатов творчества.
   Вот два лишь примера совершенной гармонии. Пастернак написал большое стихотворение "Елене", построенное на использовании ритмических окончаний с тремя безударными слогами (гипердактилическая клаузула), -- форме сложной и крайне редко встречающейся в русском стихосложении (даже в небольших стихотворениях), но великолепной по звучанию. Обогатив дополнительно стихи созвучиями, поэт (в числе других строф) получил:
  
   Или еле-еле,
   Как сквозь сон, овеивая
   Жемчуг ожерелья
   На плече Офелиином.
  
   И, словно для торжества звукописи, зрелый Пушкин (1835 г.) создал всего четыре строки ("Из Анакреона"), в которых разница характеров -- мужского и женского; перемена настроения -- от гнева к нежности -- дана не только контекстом как таковым, но и звуком (смягчением, убыванием буквы "р" в словах, вплоть до полного исчезновения):
  
   Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила;
   К ней на плечо преклонен, юноша вдруг задремал.
   Дева тотчас умолкла, сон его легкий лелея,
   И улыбалась ему, тихие слезы лия.
  
   Этим и можно закончить настоящие заметки.

Иосиф Нелин 1998

Этот "трудный" Виктор Соснора

  
   Летом 95-го года в числе участников литературного конкурса "Северная Пальмира" Виктор Александрович Соснора был представлен в номинации прозы. Это обстоятельство многими было воспринято с долей недоумения.
   Спору нет, В. Соснора пишет прозу, и далеко не безынтересную. Причем в последнее время состоялись публикации в наиболее уважаемых журналах. Вышло несколько книг. И, тем не менее, можно без специального социологического исследования утверждать, что в сознании читающей публики он воспринимается как поэт. Да и проза Сосноры -- это проза поэта. Но об этом немного позже.
   Начиная с 1962 года, последовательно издано девять поэтических сборников В. Сосноры. В предисловии к первому из них ("Январский ливень") поэт Николай Асеев писал: "Соснора обладает своим голосом, который нельзя спутать ни с чьим иным". Не менее именитый автор, академик Д. С. Лихачев предпослал сборнику "Всадники" (1969), в частности, такое более конкретное замечание о стихах поэта: "Соснора вызывает из недр русского языка ассонансы, однокоренные и однозвучные слова, сходные звучания и дирижирует этим хором словесных созвучий так, что постепенно становятся ясными новые рожденные ими смыслы, новые поэтические ассоциации".
   В последующие годы эти точно подмеченные особенности творчества поэта получили новое развитие.
  

* * *

  
   Чтобы читать стихи В. Сосноры с ощутимым эстетическим удовлетворением, нужно сначала научиться любить порождаемые словом звуки, музыку звучания поэтической речи. Подобно всякой музыке, она способна углубляться, усложняться и порой становится трудноуловимой даже для тренированного уха. И, хотя в целом о творчестве Сосноры написано несоразмерно мало, именно об этой стороне его стилистики сказано разное.
   Т. Рассказова предварила его интервью ("Литературная газета", 1992, N 3) таким замечанием: "Наверное, это поэзия для сибаритов, которую можно дегустировать: хочешь -- бессмысленно наслаждайся пиршеством звучания, хочешь -- потрать время на дешифровку". Этот несколько странный тезис был справедливо оспорен А. Пикачем ("Нева", 1992, N 10): "Есть пиршество звучания?
   Есть да еще какое, но оно как раз на поверхности, оно как раз широко доступно".
   Однако дело обстоит немного сложнее. Без сомнения, многие строки В. Сосноры задевают душу и слух с первого чтения:
  
   Черное, гортанное, картавое,
   воронье колышется над падалью.
   По оврагам племена татарские
   жрут арбузы, лебедей и паленицы.
   "Коршуны"
  
   Или:
  
   Первый снег.
   Пересмех
   перевертышей -- снежинок
   над лепными урнами.
   И снижение снежинок
   до земного уровня.
   "Первый снег"
  
   Здесь можно -- и просто хочется -- цитировать целые страницы, даже целые сборники. Но аллитерационная стилистика поэта заслуживает большего осмысления, и, прежде всего потому, что налицо динамика этой стилистики, ее не имеющая аналогии эволюция.
   Подчас трудно сказать, что у Сосноры предшествует: образ рождает созвучие или созвучие рождает образ. Но всегда перед нами звучащий образ.
  
   Зимняя сказка!
   Склянки сосулек,
   как лягушата в молочных сосудах...
   Время!
   Деревья торчат грифелями.
   Грустный кустарник реет граблями.
   "Зимняя дорога"
  
   Поэт продемонстрировал неисчерпаемую мощь языка. И неисчерпаемую мощь своего творческого потенциала. Он декларировал: "Язык не бывает изучен" -- и доказал это.
   Начинал Соснора со стихов мастеровитых, помеченных индивидуальным почерком, не лишенных местами юношеского наива и чисто советского бодрячества, но с первых строк звучных, гармоничных, вкусных.
  
   Мы овладеваем токами
   и молотками стукаем...
   Но разве мы токари,
   токующие над втулками?
   "Январский ливень"
  
   В первой же книге заявила о себе его любовь к богатырской старине, которая не была бы столь интересной, если бы не удивительное умение автора, отправляясь от наполовину нафантазированной картины, показать своих героев такими живыми и жизненными в колорите древности, что, ощущая музыку им посвященных стихов, невольно живешь и их настроениями (строки, "заразительные по ощущению материала" -- Я. Гордин).
   Последующие книги -- одна интереснее другой -- вплоть до "Стихотворений", "Кристалла" (1979) и "Песни лунной" (1982) -- в основе своей солнечные (быть может, точнее -- лунные), светлые, полные любви к богатству и красоте жизни. Поэт, переживший в отроческие и молодые годы удары судьбы скорее трагические, чем драматические, в стихах своих заражает пафосом сопротивления невзгодам и сомнениям, сердечной добротой, жизнелюбием, бодростью -- ситуация прямо фетовская.
   Есть в этих книгах и горечь утрат, и отвращение к пошлости обыденной жизни, и философские сомнения. Какой поэт избежал этого! Но эти иногда прорывающиеся настроения не несут печати безысходности, беспросветности. Стали уже хрестоматийными строки:
  
   Не убедить молитвой море,
   не выйти из воды сухим.
   Греби, товарищ, в мире молний
   бесстрашный труженик стихий!
   "Когда от грохота над морем..."
  
   Стихи возникают по-разному. В душе поэта может настойчиво зазвучать какая-то из глубины идущая мелодия, которую он -- порой не без усилий -- воплотит в звуки слов. К нему может прийти -- неведомо откуда -- готовая строка, например, первая или даже последняя того стихотворения, в котором, обрастая другими строками, она может оказаться не самой значительной. Поэта может настигнуть и поразить мимолетное ощущение, и "...образы изменчивых фантазий, бегущие, как в небе облака, Окаменев, живут потом века в отточенной и завершенной фразе" (В. Брюсов). Стихи могут быть, разумеется, и следствием выношенных, глубоко продуманных идей. Но, независимо от импульса, поэт выражает в стихах свою личность.
   Любые впечатления или, по крайней мере, их большинство, выйдя на свет из поэтической мастерской В. Сосноры, органически несут в себе черты его личностного космоса. Поэт каким-то ему только присущим способом добивается того, что даже трудный для чтения, бессвязный по первому впечатлению текст постепенно затягивает, порой даже завораживает и создает вдруг точное настроение, запрограммированную эмоциональную реакцию читателя.
   От книги к книге росло версификационное мастерство поэта. Умение выявлять скрытое от простого глаза богатство русского языка постепенно приобрело новое качество -- найденную Соснорой особую пластику, которая строится на итоговом воздействии сочетания родственных звуков, позволяя ваять образ, настроение, картину жизни. Эта новая пластика широко использована и в прозе, и речь об этом еще будет продолжена.
   В поэзии важно все: и ткань стихов, и мысль, и итог. Разнообразный поэтический инструментарий В. Сосноры, казалось бы, не бесспорный: многочисленные диссонансы, сбитые ритмы, необычный синтаксис, немотивированные звуковые сближения, неожиданные, почти алогичные метафоры ("Рябиною синеет красный холм"), оставаясь интересными в деталях, всегда содействуют окончательному впечатлению, т. е. создают гармонию.
  
   Им венец, нам -- колпак фригийский,
   обещанья отцов -- о, где же?
   Эти эллины, мы фракийцы,
   так погасим очаг отечеств!
   ......................................
   В этой жизни -- о неживая!
   Каземат! Коридоры кары! --
   в этой жизни жать не желаю,
   разбиваю свою кифару!..
   "Орфей"
  
   Некоторые неизбежные на этом пути издержки могут быть предметом спора. Иные строки не менее красочны и не более осмысленны, чем детские считалки:
  
   Поехали с орехами,
   с прорехами,
   с огрехами.
  
   Поехали!
   По эху ли,
   по веку ли.
   Поехали!
   "Кварталы Сен-Жермен"
  
   Быть может, как сказал другой поэт, эти созвучия служат особой цели:
  
   Бессвязные, страстные речи!
   Нельзя в них понять ничего,
   Но звуки правдивее смысла,
   И слово сильнее всего.
   И музыка, музыка, музыка...
   В. Ходасевич "Баллада"
  
   С новыми гранями своей поэзии В. Соснора познакомил нас в 87-м ("Избранное") и в 89-м ("Возвращение к морю") годах. В этих книгах немало уже известных стихов, но новые -- это поэзия более зрелого периода. И о ней можно сказать почти противоположное тому, что сказано выше: не ушли из стихов нотки мужественной борьбы с хаосом жизни, не исчезли жизнелюбие и оптимизм, но хаос побеждает.
  
   Я так скажу: жестокий жизнь сюжет
   и горестный, -- живи, рыдай на радость.
   Я грустно-счастлив, это смехо-плач...
   "anno iva"
  
   В целом поэзия Сосноры -- это антология созданий искусства высшей пробы.
   Мир Сосноры, как и его поэтика, адресован усложненному завтра. Но главная сила его стихов в том воздействии, при котором наиновейшие приемы версификации уходят на второй план, уступая нетривиальному смыслу сказанного.
  

* * *

  
   Виктор Соснора -- сложившийся будетлянин наших дней. Надолго поселив себя среди древнерусских богатырей ("Думал -- не вернусь, а вот вернулся через восемь сотен лет почти"), отождествляя себя с их певцом Бояном, увлекшись затем аурой дворян-рыцарей XVIII века, поздний Соснора весь устремлен в будущее.
  
   У Третьего Тысячелетья путь,
   я по нему иду и зрю здоровье...
   "Возвращение к морю"
  
   Я буду жить, как нотный знак в веках.
   Вне каст, вне башен и не в словесах.
   "Хутор потерянный"
  
   Не примиримся с современностью позиция сложилась в силу разных причин.
  
   Я здесь чужой, и люди мой не чтут
   высокий слог, уныл у нас Солярис,
   и лгут, и бьют лежачего... На что
   я, говорящий ясными словами?
   "anno iva"
  
   Наши дни, двадцатый век, -- идут мимо поэта, не задевая его. Так утверждает сам Соснора. Но это -- не более чем романтическое заблуждение. Этот отщепенец, этот обуянный непомерной гордыней одинокий волк, исполненный скепсиса и сердечной доброты, взирающий вокруг с отвращением, горечью и сочувствием, -- он весь сын своей эпохи. Эпохи, начатой Кьеркегором и Ницше и продолженной Хайдеггером и Ясперсом.
   Соснора органично свободен в творчестве и в жизни ("Я счастлив от нижних суставов до глаз, что я избежал всевозможных каст"). Он убежден в заброшенности и обреченности человека и, придерживаясь этой безрадостной онтологии, сохраняет мужественный оптимизм и веру в человека.
  
   Стою. Блеснет да в пропасть канет
   и сердца страх, и тишь в крови...
   Кристалл времен, кристалл дыханья,
   твердыня жизни и любви!
   "Кристалл любви, кристалл надежды"
  
  

* * *

  
   Когда непредвзято и честно погружаешься в яростный мир прозы Сосноры, испытываешь чувства противоречивые: восхищение и раздражение, радость от встречи с прекрасным и гнет мрачноватого пессимизма.
   В журналах и отдельными книгами (иногда и там, и здесь) издано, по крайней мере, семь произведений В. Сосноры в прозе. Вещи это очень разные. Некоторые неотличимы от его же написанных свободным стихом миниатюр. Не случайно большой фрагмент "Дома дней" помещен в антологии русского верлибра ("Прометей", М., 1991).
   О лучшей прозе Сосноры можно с не меньшим основанием повторить то, что сказано о его лучших стихах. Так, "День зверя", ошеломляя и обескураживая поначалу, захватывает все больше и больше и под конец создает устойчивое ощущение встречи с большим искусством. Это, несмотря на все эти: "круглой суткой он цитирует фрагмент из того-то (тавот!) трактата", "на хлуя Аллаху лях", "будут бодаться у Саркофага: с кем бы по-ул-ыбаться?" и подобную "орфографию".
   Происходит это потому, что писателем в более чем яркой форме решена непростая проблема победы человека над собой, притом во враждебной среде, на фоне беды и горя. Эти категории: и среда, и беда, и горе, и победа -- даны выпукло и лаконично (наполовину подтекстом). И каждый персонаж, о котором вроде бы мало сказано, -- живой, запоминающийся.
   Книга "Башня", которая свободна от аллитерационных перехлестов, все же менее гармонична. И хотя отдельные фрагменты просто великолепны, читать эту книгу не столько сложно, сколько утомительно. То ли небольшой набор одних и тех же приемов, растянутый на полторы с лишним сотни страниц, то ли отнюдь не впервой встреченная у Сосноры тема тут виноваты, но к творческим удачам отнести роман труднее. Все в нем очень своеобразно, очень экзистенциально -- все время между там и здесь, -- все очень фантасмагорично.
   Автор заявляет: "Жизнь -- не искусство. Лишь идолы ищут в искусстве жизнь, тупые". С этим нельзя не согласиться.
   Но кроме правды жизни есть правда искусства. Чтобы не отступить от принятого в данной работе принципа -- Соснору сравнивать только с самим Соснорой, сопоставлю фантасмагории "Мастера и Маргариты" и "Альтиста Данилова". В одном случае все живо до ощутимости, во втором, мягко говоря, малоубедительно. Можно возразить, что налицо разный уровень таланта, и это возражение справедливо. Но Сосноре таланта не занимать.
   Что до экзистирования, то понятно, что с позиций современной философии для его осуществления наилучшее состояние человека -- как раз период после клинической смерти, когда надежней всего можно "застигнуть сознание на месте преступления" (Ж.-П. Сартр). Но вот приближает ли этот мятущийся процесс к абсолютному в большей мере, чем, скажем, плавные размышления князя Андрея после тяжелого ранения под Аустерлицем и смертельного под Бородино, вопрос скорее открытый. Почему-то представляется, что упомянутое экзистирование могло быть описано лаконичнее. И нетрудно допустить, что дюжина-полторы стихотворных строк позволили бы Сосноре сказать не меньше, чем такое же число страниц романа.
   В "Башне" наряду с глубокими по мысли и безупречными по форме афоризмами можно встретить остроты как бы прямо из студенческой среднего уровня самодеятельности: "Любишь китайца -- люби и самочек возить". Или, скажем, максимы типа: "Прежде чем решить, красива ли женщина, ее нужно раздеть". И непонятно: если это пародии, то слишком уж глубоко запрятаны. Ну, а если всерьез, то лучше оставить это по принадлежности С. Альтову и М. Задорнову.
   Особое место по форме и по целевой направленности занимают в прозе Сосноры исторические повести и исторические экскурсы в романах. Авторитетное мнение о них высказано (Я. А. Гордин, предисловие к книге Сосноры "Властители и судьбы"). Стоит добавить лишь вот что.
   Чтобы судить художника по его законам, нужно, по крайней мере, эти законы уразуметь. В нашем случае это не всегда удается. Писатель с равной степенью убежденности декларирует полярные постулаты. Ну, например, о том, что в творчестве неприемлема любая заданная тема, любая исходная позиция (интервью ЛГ, 1992, N 3). А рядом с дотошностью и высоким профессионализмом ученого-исследователя обосновывает концепцию -- пусть и не бесспорную -- совершенно новой исторической оценки фигуры Петра III. Следует, правда, подчеркнуть, что такого рода несоответствия есть нелогичность человеческого поведения, но отнюдь не творчества.
   Вопреки высказанным неоднократно мнениям о противоречивости творческого пути В. Сосноры, хотелось бы согласиться с мыслью А. Пикача о "редкостной гармонии" многого созданного поэтом. Оно свободно от противоречий, и эволюция художника продиктована его естественным возмужанием и, разумеется, эволюцией общественного бытия. Единство, стержнем которого является несуетная душа поэта, не нарушено.
  

* * *

  
   Даже в самой малой степени Соснора не стремится эпатировать читателя. Для этого он человек слишком гордый. Все его поиски, как успешные, так и не очень, направлены на созидание такой художественной формы, которая, с одной стороны, была бы адекватна его Супер-Эго и, в то же время, обладала очевидной новизной.
   Дело это не простое. Хорошо известно, что даже самые блестящие находки в искусстве со временем трансформируются в норму и, следом за тем, в штампы. Новизна есть пусть и недостаточное, но необходимое условие художественного творчества. При этом поэт не может сказать себе (разве что в шутку): дай-ка я напишу вещицу в стиле импрессионизма или, допустим, постмодернизма. А если скажет (всерьез), то созданное не станет поэзией, а останется ремеслом, сколь высоко бы ни было мастерство.
   Говорят об авангардизме Сосноры (Вл. Новиков, Алла Марченко). Но это лишь издержки терминологической путаницы. Если, например, понимать авангард не как некий жанр, а как революционную новизну, отвергающую все достигнутое ранее, то он -- именно как жанр или течение, -- как правило, не выживает, предлагая будущему лишь кальку с себя и открывая дорогу модернизму, который свободно черпает продуктивное из арсенала культуры, в том числе из авангарда.
   Соснора не авангардист. Его новое почти не содержит ранее не существовавших формальных элементов. Он изобрел сдвоенный сонет, он преуспел в создании свежих вариантов строфики. Но в основном и тропы, и лексика следуют известным традициям. Сам Соснора с присущей ему приверженностью к парадоксам отрицает в авангарде даже наличие новизны: "Авангард -- это всегда старинно".
   Если признать, что в искусстве действительно "существуют только первые", то существование в нем Виктора Сосноры бесспорно. Как всякий большой художник, он ярко самобытен. Он выковал свой стиль, свою трудноопределимую в единой формулировке школу. Школу, у которой нет последователей, разве что -- эпигоны. Ибо для того, чтобы следовать его путем, нужно как минимум обладать соизмеримой харизмой и соразмерным строем души. Вероятность такого сочетания практически равна нулю.
   В зрелый период творчества поэт не без задора заявляет: "Срифмую лорд и дрель". Это не проходная мысль, это серьезная декларация. Ему, собственно говоря, и рифмовать-то не обязательно. Поразительный эффект текстов Сосноры в том и заключается, что, читая его верлибры или белые стихи, не можешь освободиться от ощущения, что они рифмованы: их внутренние созвучия, имманентное соответствие гласных и -- особенно! -- согласных делают строки монолитными (возьмите, например, "Письма из леса").
  

* * *

  
   Психология художника неисповедима, не может быть понята ни им самим, ни исследователем. Немного проще с психологией читателя, даже требовательного. Он знает, что человек со своей судьбой пребывает в хаосе. Он с интересом и волнением воспринимает свидетельства этой печальной истины, данные в искусстве. Его могут увлечь и тронуть самые неожиданные фантазии разбушевавшегося воображения художника, вплоть до абсурдных. Это, наконец, модно, и он, читатель, не прочь моде следовать. Но каким-то парадоксальным образом, вопреки логике жизни -- точнее, ее отсутствию -- вопреки постулатам новейшей философии, читатель, возможно бессознательно, тянется ко всякому лучику, освещающему в хаотическом бездорожье хотя бы узенькую тропинку к оазису, к обители упорядоченности.
   В жизни и в искусстве люди, даже закоренелые пессимисты -- последние, возможно, в наибольшей степени -- хотят обрести глоток возвышающего нас обмана, унцию врачующего душу лекарства -- надежды. В творчестве позднего Сосноры читатель почти не найдет такого лекарства.
  
   Не человечество -- мы только даты
   рождений и смертей.
   "Риторическая поэма"
  
   Чем далее, тем тяжелее смотреть на людей.
   Все тяжелее и тяжелее.
   "Башня"
  
   Дети мира, быть может, и впрямь ничтожны (с позиций философии), но и в этом качестве они все же заслуживают снисхождения. Известно, что и правда истории, и правда жизни -- увы! -- на стороне пессимистов. Соснора не без оснований все реже видит просвет, во всяком случае, в сегодняшнем дне.
  
   После Петра мы видим результат:
   все та же грязь, пожалуй, и похуже.
   "anno iva"
  
   Не спасает, видимо, и любовь к женщине. Она неизбывна, но полна горечи: "от женщины останется мечта о женщине". Автор, давший образцы нежнейшей лирики, никак не может отрешиться от угнетающих впечатлений: "Девушки были больны и банальны от пьянства", "После праздников у мужчин небритые лица. У девок -- синяки на лице и под платьем", "блуждают женщины зимой, влажны их губы и вульгарны" и т. д., и т. п.
   Неистребимая тяга к женщине, к женственности, к чувственному, попросту к плоти женской -- с фатальной неизбежностью наталкивается на проявления пошлости и цинизма. Или, быть может, и впрямь романтически возмечтать о том, чтобы "девицы с девизом для влагалищ" были лишены и толики вульгарности?
   Впрочем, Соснора не был бы Соснорой, если бы не проявлял мужество веры в самые мрачные периоды меланхолии.
  
   ...но если начну писать на крик,
   кто остальных, не сильных остановит?
   "anno iva"
  

* * *

  
   В 1967 году во второй книге журнала "Дон" появилась развернутая статья о стихах В. Сосноры. Ее автор анализирует одни из самых музыкальных, самых блестящих строк поэта:
  
   А ели звенели металлом зеленым!
   Их зори лизали!
   Морозы вонзались!
   А ели звенели металлом зеленым!
   Коньками по наледи!
   Гонгом вокзальным!
   Был купол у каждой из елей заломлен,
   как шлем металлурга!
   как замок над валом!..
  
   Анализ проведен с позиций профессионального растениеводства и металлургической промышленности. Критик утверждает, что у елей нет куполов, а у металлургов -- шлемов. Не исключено, что он прав. Но, обладая такой тотальной эстетической глухотой, противопоказано читать стихи, не то, что писать о них. Впрочем, в статье помимо всего не позволяется "коверкать русский язык и обрушивать на головы читателей "колуны" несусветных метафор". Автор патетически вопрошает: "Не достаточно ли мы натерпелись этого со времен футуристов, имажинистов и других "истов"?" Критик, воодушевленный, по-видимому, вошедшим в практику "бульдозерным" методом рецензирования, возжелал внести и свою лепту в славную кампанию. В целом статья являет собой образец погромной критики, и упоминать о ней не было бы и нужды, будь в ту пору какие-нибудь иные публикации...
   Уже писалось о том, что Виктор Соснора обойден вниманием критики, что его как бы не замечают. Тому две причины. Прошедшая перестройка мало изменила состав так называемой "обоймы" -- признанных фаворитов, тяготея в то же время к новым либо не произносимым ранее именам. Ну, и некоторые творческие особенности Сосноры не содействуют активности рецензентов.
   Есть о поэте весьма квалифицированные отзывы. Но почти все они в предисловиях и послесловиях к его книгам, исключая разве что эссе А. Пикача. Нелепо было бы, рекомендуя эти книги читателю, выявлять в них не только самое интересное, но и обнаруживать примеры безвкусицы и абсурда.
   Есть и другое. "Тема освобождения, прорыва к небывалому, незафиксированному в опыте знанию -- центральная в последней прозе Сосноры" (А. Арьев), "...но вот эта завеса ускользающей тайны в личности художника всегда близка и притягательна" (А. Пикач). Все это верно, однако отвечает скорее приверженности к необычному. Но ведь Соснора не более таинствен, чем всякий большой художник. Тайна искусства, невзирая на во многом полезные усилия разного рода структуралистов, пока что так и не раскрыта.
   Вкрапления абсурдных текстов, в общем-то, нечасто встречаются в прозе Сосноры и отсутствуют в его стихах. Больше ли шансов быть востребованным у абсурдизма В. Сосноры, чем у абсурдизма Д. Хармса, сказать трудно. Абсурдность жизни, следует признать, выжила. Обэриуты по понятным причинам не могли в своих манифестах ссылаться на алогичность окружающей действительности. Они утверждали только, что литература и театр не могут строиться на логически непрерывном развитии сюжета или действия -- реальное искусство не может следовать диктату здравого смысла. С той поры мало что изменилось. Например, светлое царство всепобеждающей логики пока еще не наступило. И все же фрагменты текстов, не поддающиеся осмыслению, несомненно, приводят к сбою доброжелательного восприятия.
   Думается, что ограниченное число откликов на поэзию и прозу В. Сосноры имеет как бы и положительную сторону. Ему, по крайней мере, не приклеили модных ярлыков, не отнесли, например, к постмодернистам, в компанию которых легкостью включают всех самобытных художников. Достаточно лишь проявить новаторство в формальных поисках либо в трактовке психологии творчества, и -- готово! Ты уже "пост", будь ты хоть Иосиф Бродский, хоть Вениамин Ерофев. (Есть, правда, другой В. Ерофеев, создания которого оправдывают любую трактовку пресловутой приставки.)
   Между тем Соснора дает достаточно поводов для такого рода "обвинений". У него легко найти и признаки концептуализма, и метаметафоризма, и эрудированность энциклопедического масштаба, и нигилизм, доходящий до перечеркивания всех почти великих писателей и живописцев, и оппозицию всем мыслимым клише, залеты фантазии в трансцендентное, в "сверхчувства внеземных цивилизаций" Его ирония и самоирония глубже, чем у записных иронистов. К тому же поэт, независимый до крайности, не свободен от влияний. Например, как это ни печально и его коснулось модное поветрие к месту и не к месту употреблять ненормативную лексику. Такой композитор вербальной музыки мог бы обойтись без этого рода "новаторства", по крайней мере в тех случаях, когда это не затребовано контекстом. Ибо площадная брань остается таковой, пиши ее хоть слева направо, хоть справа налево.
   Разумеется, художник обладает абсолютным правом творить так, как считает нужным: "Что хочу, то и пишу" ("День зверя"). Но ведь и мы, так сказать, в своем праве: что хочу, то и читаю. Скажем, и аллитерационные переборы подчас снижают эстетическое впечатление и воспринимаются как род недуга, как невозможность для автора писать иначе ("звонит телефон, как Лафонтен", "Дома -- варфоломеевские вафли"). А. Пикач справедливо заметил: "обвальная глоссолалия чревата разрушением всякой системы".
   А система В. Сосноры достаточно основательна. И если уж выискивать "измы", то, как однажды оговорился сам поэт, стоит вспомнить о маньеризме. Ведь Соснора смешивает все мыслимые стили и многие, мыслимые и немыслимые представления.
  

* * *

  
   Щедрая почва, на которой вырастают творения В. Сосноры, содержит непрекращающуюся борьбу между человеколюбием и неверием в возможности сообщества людей ("Человек в себе -- завершен, но если побеждает народ -- гибнет человек"), между презрением к обывателю ("кильку ели! -- это ведь немало для людей!") и сочувственным воображением по поводу любой беды ("Ведь неплачущих немного. Есть. Но единицы"). Эта почва содержит противоречие между гордым отстранением себя от действительности и жадной жаждой признания. К стимулам творчества добавляется поиск новизны в искусстве и повседневное, возможно ежеминутное воздействие на душу красоты и хаоса мира.
   Что же главное?
   Главное -- сила и глубина мысли: отчетливой, ясной, никуда не "ускользающей". Музыкально-словесная звукопись, будоражащая наши души. Лиризм и ироническое (а чаще сатирическое) отрицание пошлости жизни и мужественное воспарение к чистоте грядущего. Вечный бой с дьяволом в самом себе и несгибаемая воля к щедрости сердца, к свету и любви.
   Есть и более "простые" достижения. Русская словесность приобрела с Соснорой циклы поэтических произведений и среди них истинные шедевры. Ему принадлежит новое слово в прозе. Не на любой вкус, но, без сомнения, на уровне искусства. Из приведенного в "Доме дней" перечня, включающего 36 наименований написанных Соснорой книг, опубликованы лишь 17, а если не считать зарубежных публикаций на русском, то вполовину меньше. К сожалению, сегодня трудно надеяться на издание так нужного собрания сочинений поэта. Будем ждать хотя бы трех-четырехтомного избранного: ведь ни на одном из сотен книжных прилавков нет ни строки В. Сосноры.
   Виктор Александрович Соснора живет и работает в городе традиционно богатой культуры. Он не обласкан ни властью, ни критикой, ни читателями по сравнению с некоторыми другими поэтами, которые живут и работают в этом же городе. Но если представить себе фантастическую возможность существования некоего рейтинга поэтов -- я без колебаний и сомнений присвоил бы Сосноре питерский номер один.
   А что же Москва?
   Как знать. Время покажет...

Иосиф Нелин

1996

  
  
  

"и горний ангелов полет, и гад морских подводный ход"

  

Счастье не в томной неге -- В исступленном строгом бреду.

Е. Шварц. "Хомо Мусагет"

  
  

хоровод муз

  
   Непростое это занятие -- отыскивать Музу поэта Елены Андреевны Шварц. Евтерпа? Клио? Эрато? Мельпомена? Или весь квартет?
   Последнее наиболее вероятно. Но сначала фрагменты стихотворений.
  
   О звезда моя -- после разлуки
   Ты опять проломила окно
   И просыпала тонкие руки
   В сердца влажное полотно
   "Церковь в Андронниковом", 1980
  
   И все-таки могучий Дионис, Ползу и я в снегах с любовью,
   Обняв за икры Великий пост, Ем серый снег вразмешку с кровью.
   Под лед летает к рыбам вниз И в эти дни, в Великий пост,
   И ниже-ниже-выше звезд. Дождь черный сыплется от звезд,
   И в их смешенъе и замесе, Кружком обсели мертвецы,
   В их черно-белой долгой мессе Повсюду волочу их хвост.
   "Мартовские мертвецы", 1980
  
   Я не жалкий светляк в лучей скрещенье,
   А само скрещенье -- тут не помочь,
   Потому что и звезды переносят, наглея, вращенъе
   С неба -- в кровь. Потому что я -- ночь.
   Даже днем...
   "Лоция ночи", 1995
  
  
   Читатель найдет у поэта стихи о жизни и еще чаще о смерти; о любви, больше -- о ранящей; о полетах -- бестелесных, пронизывающих любую твердь; о древних культах и обрядах. Здесь есть вещи веселые, ироничные, есть жизнелюбивые, но чаще -- горестные, трагического оттенка.
   Было бы, однако, ошибкой думать, что смешение легендарного основателя даосизма Лао-Цзы и поэта Кривулина; мифического Носорога и Будды; соблазнителя монахинь инкуба и ангела в образе волка -- весь "...метафизический курятник, / Где множество наук", -- говорит о склонности поэта к всеядности и эклектике. Елена Шварц -- художник с рельефно выраженным жизневосприятием и отчетливыми творческими предпочтениями. А "...этот монастырь... / Где пермские леса сплетаются с Тюрингским лесом... / Где служат вместе ламы, будды, бесы..."
  -- не что иное, как образ интегрированных цивилизаций и культур, символ синкретического слияния противоположностей, каковое обусловливает нашу с вами сегодняшнюю ментальность. Самому же поэту всего ближе реалии трансцендентные, мир иной или зыбкая с ним граница и, главное, -- нерушимая связка: Поэт и Бог.
  
  

"может быть, звезды меня крестили?"

  
   Нередко о творчестве Шварц высказываются примерно так: "Неутомимое, многоцветное, пылкое воображение, неисчерпаемая поэтическая фантазия представляются мне главной отличительной особенностью поэта Елены Шварц" (А. Кушнер). Но это, мягко говоря, лишь самый первый взгляд. Читатель, воспринявший эту точку зрения, через десять-пятнадцать минут соскучится, а еще через несколько минут отложит в сторону книжку стихов, утомленный однообразием тем и образов, обилием звезд, церквей, ангелов, архангелов, серафимов и антихристов, славословием покаяния и смерти. И пафос стихов, их живописные детали покажутся несущественными, малоинтересными.
   Фантазиями сейчас никого не удивишь. Они преследуют нас повсюду: на страницах книг, экранах телевизоров, театральных подмостках. Иной раз даже хочется отдохнуть в общении с чем-либо не слишком фантастическим.
   Но фантазии Елены Шварц особого рода. Межзвездные миры, космические пространства, недра земли и глубины океана -- это среда ее обитания. Здесь живет ее дух, витает ее душа. И населяющие эту вселенную бестелесные духи -- ее спутники в непрерывных полетах, ее собеседники.
   Стоит поверить поэту, войти в этот необычный мир, стихи станут понятными и читатель почувствует зримое присутствие этих удивительных существ, этих серафимов и ангелов, будь то Волк или Лев. Тогда окажется, что и пафос интересен, и образы многозначны, а главное, мысль каждого (или почти каждого) стихотворения вполне самостоятельна.
  
   Тише! -- ангелы шепчутся -- тише...
   Нет! Это все-таки дождь
   Влажный в сердце удар,
   Передается мне с ним
   От ангелов -- слезный дар.
   "Тише! -- ангелы шепчутся", 1989
  
  

"и того, что везде со мной"

  
   Есть такая профессия -- специалист по истории религии (скажем, кандидат или доктор философских наук). Есть близкая к ней профессия -- доктор богословия. Они сходны бережным отношением к чувствам верующих. Е. Шварц владеет каждой из них. Она квалифицированно разбирается в деталях многих конфессий, культов и обрядов, особенно христианских. Она досконально изучила историю становления религий.
   Но самый глубокий и искренний пиетет она испытывает к догматам христианской веры. Ее личный Бог, присутствие которого рядом с собой она ощущает непрерывно (как, видимо, всякий верующий человек), это Христос. Подобно известным живописцам, она черпает сюжеты из Нового Завета, обрамляя их живыми и яркими деталями, заставляя читателя поверить в реальность изображаемого. Есть, разумеется, и другие сюжеты, в том числе взятые из древних мифов и апокрифов, но не они главные.
  
   Тогда вступаю на дорогу,
   Где нет ни севера, ни юга,
   Она ведет в селенья Бога,
   И ангелы бредут оттуда.
   "По Солнцу путь держи", 1992
  
   Верование Шварц не лишено истовости. Во всем ей видятся знамения или присутствие высших сил: "В каждом атоме трепещет Сретенье и Рождество", "Звезды вытанцевались в крест", "Птицы -- нательные крестики Бога!" и даже "Все стороны света надорвало пространство крестом". Отсюда и перебор в иных фантасмагориях.
  
   Антихрист в небе шел средь облаков и звезд.
   Но вот спускаться стал и на глазах он рос.
   Он шел в луче голубом и тонком,
   За ним вертолеты летели, верные, как болонки,
   И народ на коленях стоял и крестился в потемках.
   "Элегии на стороны света", 1978
  
  

о, долгие проводы - жизнь"

  
   Смерть в стихах Шварц такой же активный персонаж, как и Бог. "Вдохновение поджигается, / Тягу к смерти приводит с собой", "Иногда так просит / Смерти сердце". И так далее. Всего не перечислишь.
   Она, конечно, не призывает к смерти. Напротив, в душе ее умещаются трагические судьбы тысяч, умерших ранее: "не надо и умирать -- / Так ты, смерть, изъязвила меня!" Но упомянутая "тяга" к личному уходу чуть ли не повседневно провоцируется жизнью. Можно встретить такую оценку: "Смерть -- это веселая / Прогулка при луне". Шварц постоянно обращается к теме смерти, к близким чем-то ее душе персонажам, таким как Юдифь и Шарлотта Корде. Даже в теплых, иронических и ностальгических стихах "Переезд" она верна себе: "Хорошо, что когда / Я поеду на тот свет, / То уже не надо брать/ Ни чего читать, / Ни с чего едят, / Ни на чем спать, / Ни фотографий".
  
  

"она вся светлым ядом напиталась"

  
   Душа Елены Шварц скорбит. Из-за особенности своего зрения поэт видит в основном мрачные стороны бытия. Уж ежели мы живем "под гниющей луной", то, что и удивляться, что в Венеции "Все полиняло, промокло, заплесневело, прогнило" и "нечистоты общих грехов -- там высоко -- в космической штольне".
   Но беда не в самой скорби поэта. Беда, если уместно так выразиться, в той заражающей силе, с которой эта скорбь воплощена. Вот речь зашла о любви. Как и обо всем другом, Шварц рассказывает о ней сугубо по-своему. С одной стороны, "только любовь, будто Лота жена, блестит, / Копьем в этой бездне глухой висит". В то же время:
  
   Грех цветет ли в животе,
   Как полярное сиянье,
   Отвращенье, дикий страх --
   Плод от чресел содроганья.
  
   Но:
  
   Все идут путем греха,
   Плюнуть, кто осмелится посметь...
   ...Все же -- сладость во всем.
   Грубыми средствами не достичь блаженства", 1972
  
   Такое (амбивалентное) представление основного инстинкта дало повод критику О. Николаевой попенять поэту на отсутствие катарсиса при чтении ее стихов. Дескать, ни "да", ни "нет" и где же что-либо одно? В самом деле, как только радость, наслаждение, ощущение счастья -- тут же и горестное раскаяние. Вообще, восприятие чувства любви у Шварц неизменно религиозное, неотделимое от понятия греховности. Даже сон греховен: "С инкубом вступишь в связь... / И ты останешься лежать в оцепененье, / Как рыба снулая -- в тоске и униженье". Как тут быть?
   Утешить критика можно только тем, что искусство не подчиняется правилам из какой-либо нормативной сводки. Что делать, если поэт говорит и "да" и "нет" одновременно, с редкой силой убеждения. Думается, в постижении читателем мысли поэта, сопереживании его чувству и заключен катарсис, всегда сопутствующий прикосновению к чуду искусства. Но жизнерадостности, светлого оптимизма, -- увы! -- он не добавит.
   Считается, что радостное восприятие жизни в поэзии непродуктивно. Большинству лирических переживаний сопутствует печаль. Но Елена Шварц едва ли может сказать: "Печаль моя светла!" Ей ближе трагическая аура. Таков ее мир. У нее, например, достаточно оснований заявить: "...в пору глухоговоренья... / Горло сам проткнул себе для пенья".
   Но вот сброшена вуаль андеграунда. Поэт Елена Шварц оценена, признана, печатается. Оказывается, не это ей нужно. Все ее мироощущение требует гнета, беды, чувства надвигающейся гибели.
  
   Жалкому мне червю
   Нету ни в чем упоенья.
   Нет упованья, надежд,
   В боли чужой утешенья.
   Счастье также не весит почти ничего.
   "Исполнение пророчеств", 1988
  
   Поэт признан, но пишет: "Стоит ли петь, где не слышит никто?" Когда Музы пригласили ее в свой хоровод десятой ("Хомо Мусагет"), она из скромности отказалась. И напрасно! Ей нет конкуренток на роль Музы Экзистенциальной Скорби.
  
  

"гудят... в моей нестройной лире"

  
   Говорят, нет поэта без собственной интонации. У Елены Шварц интонация есть, и легко узнаваемая. И собственно поэтика ее стихов тоже достаточно своеобразна. Прежде всего, ритмический строй. И поэт, и критика подчеркивают, что сбой ритма, его вариантность внутри одного стихотворения целенаправлены.
   Бесспорно, в борьбе с монотонностью стихов прием этот эффективен. Не было бы только монотонности самого приема. Подчас ведь такое письмо производит впечатление неряшливости, недоработанности. Вот, например, прямо внутри четырехстопного ямба возникает строка, вообще несовместимая с разговором о каком-либо ритме:
  
   ...И будто ночи этой эхо
   Духа полночь моего была.
   "Мартовские мертвецы", 1980
  
   Это у мастера, для которого норма -- стихи, приведенные в начале этой статьи, или такие замечательные по красоте и яркости зарисовки, как:
  
   Нева точила о гранит
   Свои муаровые сабли...
   "Боковое зрение памяти", 1985
  
   Но Бог с ней, с ритмикой. Хуже с бесчисленными "уж", многочисленными "коль", необязательными "и", которые, если убрать их, никак не отразятся на контексте. Пусть бы лучше пострадал упомянутый ритм, чем такое:
  
   Уж так-то, Муза, мы с тобой сжилися,
   Притерлись уж друг к другу, как супруги.
   "Грубыми средствами не достичь блаженства"
  
   Или парафраз известной строчки Мандельштама "Я и садовник, я же и цветок":
  
   Поэт всегда себе садовник есть и садик.
   "Подражание Буало", 1970
  
   Чего стоит одно это прелестное "есть". Шварц вносит здесь и не только здесь присущую лично ей интонацию и присущую андеграунду расхристанность. Поистине: век нынешний и век минувший!
   Конечно, можно занять позицию Ю. Кублановского ("Новый мир", 1996, N 5): "Качество стихотворения напрямую зависит от интенсивности поступающего к поэту-медиуму "сигнала". Воздушный поток настоящего вдохновения легко удерживает и алогизм, и даже формальное неряшество -- их просто не замечаешь... У Е. Шварц есть стихи, чья ниспосланность очевидна".
   Тут уж, конечно, не до запятых! Будто в русской поэзии не было пророков, обходившихся без неряшливости.
   Но можно возразить и по-другому: у самой Шварц достаточно много надежно сработанных стихов, как, например, вся почти книга поэм "Лоция ночи". А сентенции вроде: "Родной язык, как старый верный пес, / Когда ты свой, то дергай хоть за хвост" едва ли убедительны в мире поэзии.
   Елена Шварц нашла, а скорее, поэтическим чутьем определила адекватную ее пафосу лексику. В отличие от близкой ей по духу О. Седаковой язык ее "мясист", грубо-предметен, свободно включает в себя архаизмы ("присных ей", "снулые рыбы", "парадиз"), оксюмороны ("смертожизнь", "мужчиноженщины", "ногоруки"). Неожиданные словосочетания, "вживе вживленные в жизнь", делают язык красочным, создают новые смыслы обыденных слов: "Вы, наверное, оттуда, / Полыхает, где Иуда". Можно представить с десяток других глаголов, которые придали бы фигуре Иуды смысл иронический, уничижительный, гневный и тому подобное. Но "полыхает" несет в себе особую глубину и уместную здесь многозначность, делая упругим весь стих. Или: "В пропасти двора / Пескарится детский смех, / Плещется игра". Бессмысленно даже пытаться подобрать какие-нибудь другие слова, способные со сходной силой передать музыкальную живописность картины.
   Следование заветам классиков "сталкивать понятия лбами" (А. Франс) приводит иногда к созиданию неживых, лишенных третьего смысла конструкций (остротупой угол, мгновенно-медленно скользит). Но без поиска нет находок.
   Мастерство пишущего не сводится к лексике, ритмике или, допустим, качеству рифм. Самое сложное -- пластика, способность так живописать мысль и чувство, чтобы их разделил читатель. Елена Шварц обладает такой способностью. Но сопереживать ей, по крайней мере, при первом чтении, способен лишь подготовленный читатель. В этом смысле при очевидном тяготении к классичности она действительно принадлежит новой поэзии.
   Хороши ее стилизации. Правда, это прием коварный. Удачная стилизация усиливает и смысл, и эстетическое воздействие сказанного. В противном случае возникает впечатление искусственности. Например, в очень органичной "Кинфии" ощущаются одновременно эпоха Проперция и эпоха самой Елены Шварц. А в "Монахине Лавинии" самые сильные стихи те, где много Шварц и очень мало Лавинии.
   Стоит вообще сказать несколько слов о взаимодействии формы и содержания в творчестве Шварц. Сама она относится к обоснованию некоторых формальных признаков текста с удивляющей серьезностью. В книге 1996 года ("Книга ответвлений") зрелый поэт, автор немалого числа "закодированных" стихов, досконально поясняет происхождение и трансформацию приема: "Игра в игре" (анонимное имя поэта -- Арно Царт). Будто это имеет хоть какое-нибудь значение! Не потому ли зачастую разговор о творчестве Шварц сопровождается понятием "инфантильность"?
   Форма -- категория немаловажная. Но там, где побеждает рассудочность или, словами самой Шварц, "ученость / Все побеждает -- и любовь и нежность", там обнажается конструкция и терпит поражение поэзия ("Распродажа библиотеки историка").
  
  

"мир есть только слово, но трудно - длинное! - прочесть все целиком..."

  
   Елена Шварц пишет сейчас, как писала с младых ногтей, когда это не стало еще ни течением, ни модой. Когда не пришел еще тот Михаил Эпштейн, который впоследствии с научной серьезностью и доказательностью поставит каждое явление современной ему литературы на должную полку и даст ему должное наименование. Например, творчеству Шварц наименование "Метареализм" (книга "Парадоксы новизны"). Имеется в виду такое литературное течение, которое включает в себя взаимодействие не только с видимым, ощущаемым миром, но также миром интеллигибельным, умопостигаемым. Уместно, правда, заметить, что ни Шварц, ни другие поэты новой волны не являются здесь пионерами.
   Мы любим, можно сказать, просто обожаем определять влияния, называть предтеч, именовать образцы, коим подражают. В связи с творчеством Шварц почему-то упорно называют Заболоцкого и -- даже! -- Хлебникова. В этом не меньше фантазии, чем в творчестве самой Шварц. Известно, что ни один поэт не осуществляется в безвоздушном пространстве. Блок считал, что на поэта оказывают влияние все другие поэты. И если уж так хочется найти предшественника Шварц, уместно, пожалуй, вспомнить молодого Тютчева. И дело тут не в том, что обоим поэтам свойственна философская космогония, а в том, что оба они следуют за своим духом, парящим в межзвездном Поднебесье. Впрочем, это скорее аналогия, чем следование традиции.
   Пафос творчества Шварц -- борения духа, наполненные сакральным смыслом. Новый (трансцендентный) мир, который она строит в своих стихах, -- это реальный мир ее души. И именно поэтому он становится реальным миром ее стихов.
   О Елене Шварц говорят обычно с одной из двух позиций: либо с амвона (с отлучением), либо с колен (с придыханием). И то и другое неубедительно. Из-под пера Шварц вышли замечательные произведения ("Горбатый миг", "Лавиния", "Песня птицы на дне морском" и многое другое). Она создала образцы великолепной поэзии, но порой ей изменяет вкус. Ей принадлежат и произведения затемненного смысла с элементами невнятицы ("Хьюмби", "О том, кто рядом"). Умопостигаемый мир приемлем не менее, чем мир чувственный. Хуже с миром умонепостигаемым.
   В. Шубинский ("Звезда", 1994, N 10) пишет: "Елена Шварц, возможно, -- самый крупный современный русский поэт, наряду с Иосифом Бродским". Сказано, пожалуй, слишком сильно.
   Елена Шварц занимает достойное место в плеяде талантливых поэтов 70--90-х годов, пишущих здесь и за рубежом. Сегодня она находится в расцвете своего дарования. И, если сумеет избежать грозящего ей сползания к чистой мистике, создаст еще немало нового и интересного: о безнадежных, необоримых метаниях души и обнадеживающих реинкарнациях; немало того, что именуется искусством.
  

Иосиф Нелин

1997

  

алексей пурин - поэт и публицист

  
   В литературе, как и в жизни, довлеющую роль играют веяния времени. Не те, до времени скрытые главные тенденции эпохи, а именно веяния, чтобы не сказать -- мода. В определении "массовая культура" основной смысл адресуется продукции на потребу широкой публики. Но оно, это определение, без особой натяжки может быть отнесено и к малоинертной массе сочинителей, каковые созидают упомянутую продукцию. Эти люди обладают даром адаптации и приобретают известность и благополучие, пользуясь замечательным чутьем распознавать ожидаемое.
   Но не их деятельность формирует главный вектор развития искусства, в том числе литературы. Другие силы оказываются на поверку атрибутами времени -- и даже порой -- знамением эпохи. Это, с одной стороны, консервативная, верная классическим идеалам группа писателей с багажом, именем и способностью с иронией взирать на суету ниспровергателей. С другой стороны, это подспудно возникающая новая генерация молодых художников, консервативных в следовании традициям и новаторов по неизбежной логике творчества.
   Именно такой генерации принадлежит поэт Алексей Арнольдович Пурин.
  
  

1

  

...и я ведь Отца и Сына позабуду ради словца.

Мир или обратная перспектива

  
   С первых строк поэт проявил свою любовь к слову, к звуку, к музыке стиха, к выверенной лексике.
  
   Гвозди ржавые и доски хлипкие,
   над протокой заросли ветвистые.
   Липкою и слизистой улиткою
   проползает лето волокнистое.
   "Елагин остров"
  
   Поэт демонстрирует не просто лексическое своеобразие, но скорее, лексическое явление, когда сочетание обыденных приземленных слов и специфической терминологии создает звуковую картину, не отделимую от картины смысловой.
  
   С консервной баночкой запаянной ужасной,
   с фанеркой жалобной коробочкой фигурной
   топтанье липкое по глине желто-красной,
   скребком ободранной, -- с картоночкой
   халтурной...
   "С консервной баночкой"
  
   Этот маленький шедевр, который не проймет разве что не участвовавшего когда-либо в болезненно-печальной церемонии похорон, можно было бы процитировать целиком ("Евразия и другие стихотворения").
   Поэт любит слова звучные, вкусные, перекатывающиеся, как камешки во рту Демосфена, либо светящиеся мелодией изнутри: апостериори, безалаберная белиберда, либидо обид. Во многих стихах не только каждое слово живет и звучит в окружении других слов, в сочетании с ними, но и каждая буква живет и звучит в окружении других букв, в сочетании с ними.
  
   ...алый спирт укола Саломея
   ледяной соломенкою пьет.
   "Созвездие рыб", стр. 55
  
   Созвучия и аллитерации -- органический признак поэтики Пурина, и, когда нет перебора, они усиливают смысл сказанного.
  
   Ракушку транзистора рокочущую
   от ушной не оторвать, урчащую грозно и злорадно...
   "В дни съезда"
  
   Или
  
   Ах, мадьярочки-венгерки в коридоре, покурить,
   вдруг растрепанные ветром, разрешите мне пройти
   в тамбур, нежно протереться, расступитесь дверь открыть...
   "Будапештский экспресс"
  
   Но аллитерационное письмо хорошо лишь до тех пор, пока не становится самоцелью, не замещает поэзию ремеслом, что бывает.
  
   В серный рай сырой по переписке?..
   Высшей марки мерка: меркнет мрак --
   и резцом врезает риски риска
   трепет в пропасть сбросивший Ламарк.
   "Новый Ламарк"
  
   Увлеченность современных поэтов такого рода упражнениями заслуживает отдельного разговора. Здесь же уместно добавить, что А. Пурин -- художник, вообще увлекающийся (особенно в теоретической полемике), позволяющий подчас темпераменту уводить мысль за рамки академически выверенного. Примеры тому будут приведены ниже. Пока же еще о стихах.
   Только поэту дано знать, какие именно слова, какие звуки привлечь для создания точного настроения.
  
   В искрах скрежета сырого
   сквозь морозные звонки
   вижу: розово, сурово
   плато выпуклой реки --
   белый плат, плутанья слова
   плата -- смыслу вопреки.
   "Первый трамвай"
  
   Пурину подвластна игра со словом и звуком, создающая звучащую зарисовку сиюсекундного ощущения отнюдь не вопреки смыслу.
   Нелепо было бы воспринимать буквально некоторые эффектные сочетания: "потный палимпсест", "мелоса мел". Пусть они поначалу выглядят искусственно. Вчитаемся, и возникнут интересные и нередко многозначные ассоциации.
   Особенности пуринского стиля проявились уже в цикле стихов "Евразия". Это стихи о воинской службе, о быте казармы, о бытовании молодых мужчин, оторванных от нормальной жизни. Существует довольно значительная литература о творчестве поэта. Отзывы это разные, нередко полярные. Но все они, так или иначе, касаются стихов "Евразии". Отмечается сочная пластичность изображения, смелая честность описания не очень светлых, мягко говоря, сторон казарменной жизни -- новый для того времени (первая половина 80-х) взгляд на роль защитников отечества.
  
   А потом за тушенкой и луком бежит на кухню.
   Сейф открыв, разливает поспешно. Захлебы. Всхлипы.
   Как бы не вошла!.. -- "Ну, Арнольдыч, давай-ка, ухни!" --
   И смешно полагать, что иначе служить могли бы.
   "Старшина"
  
   Время подвело ныне армейскую действительность к новой, трудно представимой ранее грани. Но "Евразия" навсегда зафиксировала многоцветную картину разложения некогда незыблемой твердыми. На примере стихов "Евразии" лучше, нежели где-либо, видно, как спонтанно возникшие, как бы случайные зарисовки с натуры, способом мозаичной лепки фрагментов создают нетривиальный портрет действительности.
  
  

2

  

...перекличка, без которой непредставима настоящая поэзия

"Пиротехник или романтическое сознание"

  
   Главным упреком поэту Алексею Пурину критика выдвигает его подверженность многим влияниям. "Алексей Пурин -- поэт откровенно и талантливо вторичный...Чужая поэзия -- и, шире, -- культура -- естественная для него среда обитания" (Т. Бек. "Рожденный после". Новый мир, 95, N 12). В этом утверждении немало правды, но в главном оно несправедливо. Действительно, иногда странным представляется, что поэт как бы пробует на зуб тот или иной стиль, зачастую чуждый его дарованию.
  
   Из глинистой дыры бетонная труба
   торчит. От пота маслянисты --
   разгорячила их спортивная борьба --
   играют в волейбол семинаристы.
   "Александро-Невская лавра"
  
   Как в эти стихи затесалась "чужая" (третья) строка, стилистически присущая скорее Евгению Винокурову?
   В стихах Пурина можно встретить Бродского, Вознесенского, даже Ахмадулину. Но -- лишь в качестве издержек роста, в виде исключений. А "претворив в себе длинную цепь литературных влияний" (А. Блок о Вяч. Иванове), поэт обрел свой голос, свой стиль, свою интонацию.
  
   Полуразрушил склеп бессмертия грибок,
   валяется у ног разорванная клизма,
   как если бы привел последний довод Бог
   в обоснованье атеизма.
   "Александро-Невская лавра"
  
   Или
  
   Так касались ее губы гобоя,
   я не знаю полой тоски кларнета,
   что сравнение розово-голубое
   с языка едва не слетало: это...
   "Афинская школа"
  
   Такие стихи с другими не спутаешь.
   Произведения Пурина, в которых он придерживается классической просодии и использует принятые в русском стихосложении тропы и стилистические приемы, в основе своей оригинальны. И это, разумеется, не первый случай, когда новизна создается тем, не поддающимся определению таинством, которое принято называть искусством.
   Что же до влияний, то они неизбежны не только в период становления всякого художника, но и позднее. Впитывая дары наследия, истинный поэт лишь богатеет.
  
  

3

  

В золотое царство меня впусти Диотиминых идиом.

"Письма вслепую"

  
   Как бы ни оценивались "Евразия и другие стихи", лучшее в творчестве А.Пурина -- его любовная лирика (книга "Созвездие рыб", М-П, 96). Здесь к привычной уже выразительной лексике, пластике письма, оригинальному звукоряду добавляется естественная эмоциональность, непосредственность переживания, которых недостает в иных -- несколько рассудочных -- зарисовках с натуры. Где тот холодок, та отстраненность, о которых дружно толкует критика? В любовных стихах поэту не нужны ни литературные реминисценции, ни колорит античности -- все заменяет живое чувство.
  
   Следить, как ты -- умирая,
   с полуоткрытым ртом --
   ломишься в двери рая...
   как воскресаешь потом.
   "Письма вслепую"
  
   Лирикой поэта движет Эрос.
   Традиции эротической поэзии в России достаточно богаты. Не более, впрочем, чем традиции запрещать, упрятывать или в лучшем случае не замечать такую поэзию.
   В новое время, в 1993 году, в питерской газете "Смена" (26.06) опубликована подборка остро откровенных впечатляющих стихов Даши Кончаловской. В этом же году вышел сборник "Езда в остров любви" (Москва. ХГС), куда стихи Пурина не вошли, поскольку в ту пору лишь создавались.
   Лучшие строки "Созвездия рыб" доказывают, что воспевание любви земной, плотской ни в малейшей степени не противопоказано высокой поэзии. Такие стихи оставляют ощущение чистоты, совмещенной со страстной горячностью.
  
   Легкий лен расстегивать, целуя
   губы, горло, родинку, ребро,
   ямочку подвздошную вторую --
   в первый раз увиденную ро...
  
   Поэзия тем и отличается от так называемой "эротической литературы", что способна рассказать читателю о его интимных переживаниях, чураясь при этом пошлости.
  
   ...и недостижимым ожиданьем --
   обещаньем, но не обладаньем --
   невозможно выместить Тоски.
   "Маг"
  
   Во вдохновленных Евтерпой строках поэт сочно и взволнованно живописует мироощущение римского патриция, исповедующего абсолютную свободу морали и жизни.
   Особо отстоят "Апокрифы Феогнида" (Urbi, вып. 7, 96). Здесь тоже немало великолепных фрагментов, образцов истинной поэзии. Однако в целом экстатическое описание любовного восторга столь многословно, что не способно оставаться интересным.
   В своих статьях Пурин высоко оценивает полисемию стихов, считая чуть ли ни обязательным "колеблющийся признак значения". Сама по себе многозначность строки, слова, всего контекста, безусловно, может быть интересной, но никак не обязательна. Лучшим доказательством тому служит творчество поэта Алексея Пурина. Стихи его в своем большинстве предметны, материальны, конкретны. Они не нуждаются в многозначности. Они иной природы. Если по известному (несколько травестийному) правилу лишить стихи их фоники и ритмики, то останется их семантическая основа. А если вычесть и ее, то все равно останется нечто, что именуется поэзией. Большинству стихов Пурина такие алгебраические манипуляции не опасны.
  
  

4

  

...кажется впавшим в детство,

что мертво искусство, мечты заумны,

беспросветны слезы...Нас их соседство

тяготит.

Афинская школа

  
   В 1996 году вышла книга статей и эссе "Воспоминания о Евтерпе". Несмотря на кажущуюся разрозненность затронутых тем, это именно книга -- цельная и боевитая. И хотя в ней явно ощущается профессиональная квалификация филолога-литературоведа, проявлена немалая эрудиция; хотя книга эта достаточно интересна и содержательна, -- ее автор Алексей Пурин не случайно назван в этих заметках публицистом. Ибо главным образом и, прежде всего в книге выражена позиция. Позиция, с которой -- это сразу надо подчеркнуть -- почти всякий раз хочется согласиться. Главный пафос всех теоретических утверждений автора книги в констатации и доказательствах непреходящего превосходства искусства ("нормально-человеческого" или "гуманистического", или "индивидуалистического") над "неискусством", например, эстрадным изобретательством постмодернизма. Немало критических копий было сломано в полемике по этому поводу. Пурин сформулировал краткий приговор: "Авангардизм" и соцреализм -- сиамские близнецы, не могущие существовать порознь. Они обречены и умереть вместе".
   Вслед за Иосифом Бродским А. Пурин считает, что эстетика -- мать этики. Отсюда, в частности, важная роль субъективного вкуса и индивидуальной ориентации. Автор утверждает, что нормальное искусство всегда детерминировано человеческим началом, вообще жизнью, и не может питаться лишь умопостигаемыми категориями. Доказывая, что отрыв от действительности опасен как некая провокация, он относит к романтическому проявления любой утопической идеологии, будь то необоснованные мечты о совершенной жизни либо о совершенных чувствах.
   В своих научных изысканиях Пурин стремится быть точным до педантизма и требует того же от других. И то сказать, что бы осталось литературоведению, не будь оно достоверно точным, как это принято во всякой науке? Быть может, лишь исследование проблемы, какой именно даме посвящены те или иные строки того или иного поэта?
   Впрочем, и сам Пурин вынужден нередко выслушивать упреки в неточности. Не нам судить, кто прав, кто нет в такого рода спорах. Но с позиций настоящих заметок приходится констатировать, что автор "Воспоминаний о Евтерпе" порой нарушает заповедь -- поверять горячность сердца холодом рассудка. И происходит это самым естественным образом: где больше любви к теме, к субъекту анализа, там скорее проявляется пристрастность.
   Только два характерных примера.
   Самый высокочтимый кумир Пурина -- писатель и поэт Владимир Набоков. У этого художника немало исследователей и немало поклонников. Но никому не удавалось с такой глубиной и убедительностью, фактически на уровне художественной прозы показать высочайший класс поэтичности романов Набокова, в первую очередь "Лолиты" и "Дара". Это и не удивительно, поскольку Пурин -- поэт.
   Однако же поэт Пурин, отказывая, например, Александру Блоку в каком-либо влиянии на последующую поэзию двадцатого века, приписывает Набокову решающее влияние на развитие в этот период мировой прозы. Что тут можно возразить? Влияние, конечно, налицо. Но на ум приходят имена других писателей (не обязательно русских), чье воздействие на судьбы литературы более доказуемо. Да и при всем уважении к громадному таланту Владимира Набокова, признать его путь универсальным (сквозная поэтичность, неоднократные повторы, многостраничная детализация) означало бы обречь литературу и читателей на незаслуженные затруднения.
   С не меньшей пристрастностью в статье "Набоков и Евтерпа" доказывается, в общем, очевидный всякому серьезному человеку факт чисто литературной увлеченности автора "Лолиты" ее сюжетом. Но почему-то лишь вскользь упоминается замечательное стихотворение Набокова "Лилит", написанное за 27 лет до "Лолиты" и содержащее в немногих строках фактически всю фабулу романа. Кому как не Пурину проследить бы творческую судьбу благодарной литературной темы, развитой впоследствии в "Лолите"? Этим проблема была бы снята или, по крайней мере, были бы дезавуированы пошлые домыслы ханжей.
   Другой пример. Едва ли ни меньший кумир Пурина -- поэт Иннокентий Анненский. Оснований к тому, естественно, достаточно. Но вот в очень интересном по смелости и глубине мысли исследовании "Такая Цветаева" автор приписывает героине этого исследования конкретную перекличку со строками Анненского:
  
   За чару ж сребролистую
   Тюльпанов на фате
   Я сто обеден выстою,
   Я изнурюсь в посте
  
  
   У Цветаевой:
  
   Какой неистовой
   Сивиллы таинствами...
  
   И другие сходные по признаку аллитерации строки.
   Спрашивается, надо ли было Цветаевой обращаться к недоказанно близкому ей по духу Анненскому, когда на слуху хрестоматийные (и великие!) стихи доказанно близкого ей Пушкина?
  
   ...Звезды блещут.
   Своей дремоты превозмочь
   Не хочет воздух. Чуть трепещут
   Сребристых тополей листы.
  
   С иной из интересных мыслей Пурина хочется поспорить, что называется, без занудства, с толикой раскованности.
   Но начать придется с мысли бесспорной -- о этической несостоятельности "Поэмы без героя" А. Ахматовой. Пурин упрекает -- и вполне справедливо -- автора "Поэмы" в "полуприсвоении" строфики и интонации Михаила Кузьмина. К этому можно добавить, что в "Поэме без героя" Ахматова полагает себя адресатом некоторых очень красивых и очень громких посвящений ("Это он в переполненном зале / Слал ту черную розу в бокале..."). Трудно не считать такие упоминания спорными.
   Но эстетически "Поэма без героя" безупречна. Перечитывая ее, читатель всякий раз испытает едва ли ни чувственное наслаждение -- так хороши, так совершенны эти стихи! И вот здесь начинает малость пробуксовывать утверждение, что этическое есть следствие эстетического. Возможно, столь революционные гипотезы в сфере искусства торжествуют не всякий раз?
   И еще. Не без оснований иронизируя по поводу самоновейших дефиниций многоученого Михаила Эпштейна, Пурин и сам впадает в сходный грех "строгой классификации", расставляя по вертикали: Хлебникова внизу, Бродского наверху, а "ближе к золотой середине" -- Мандельштама.
   Однако отдельные переборы, возникшие сгоряча, пусть не норма, но и не великая беда. Важнее, конечно, основной -- позитивный -- смысл излагаемого автором "Воспоминаний о Евтерпе".
   Пурин пишет: "...божественная составляющая искусства, его феномен -- возникающее впечатление "надиктованности и боговдохновенности -- наличествует лишь при соблюдении определенных условностей, обязательных ограничений и неочевидных правил. Искусство, несомненно, несет в себе структурность, системность"; и чуть раньше: "Искусством же движет не острота языка, не острота ума, даже не острота зрения, а экзистенция лирического я -- то есть сложнейшая органическая система (по существу жизнь), где и язык, и ум, и чувство, и зрение, и слух -- все сосуществует неразрывно, усиливая друг друга и, увы, ослабляя" ("Смысл и заумь").
   С этих позиций автор анализирует соотношение традиционного искусства и авангардизма. И надо сказать, сам этот анализ, например, сопоставление хлебниковского "Кузнечика" с бабочкой Мандельштама доставит любителю русской словесности живейшее удовольствие.
  
  

5

  

"подлинные стихи сокрыты, ноуминальны, ...

их тайна познается не сразу, не всеми, и не всегда"

"Царь--книжка"

  
   Есть такой способ писания рецензий, при котором их автор главной задачей полагает характеризовать не исследуемое произведение, а себя -- глубокоуважаемого. Так хочется продемонстрировать свою эрудицию, свое парение "над"! Именно в такой манере, которая, увы, чуть ли не возобладала ныне, отзывается о творчестве Пурина, например, его коллега и, судя по изданиям, соратник Кирилл Кобрин. Созидается нечто вроде загадки для читателя: хвалит критик поэта или поносит? Похоже, что все-таки второе. В типичной "постмодернистской" невнятице проглядывает особая аберрация зрения, позволяющая, например, утверждать, что все стихи Пурина -- лишь повод к реминисценциям, перечислению источников. При этом сам рецензент ("Октябрь", 1996, "Попытка рецензии") видит аналог стихов Пурина
  
   Я глаза раскрою во тьме, а ты
   воплотясъ, приснись наяву
   теплотою дышащей наготы:
   это ветер клонит траву,
   а течение водоросли... Чисты
   мои помыслы: я плыву...
  
   в стихах Гонгоры (XVII век)
  
   Пока соцветье губ твоих цветет
   Благоуханнее гвоздики ранней
   И тщетно нежной лилии старанье
   Затмить чела чистейший снег и лед...
  
   В русской литературе известен пример "нестерпимой" эрудиции, дающей возможность критику (Валерию Брюсову) любым новым строкам противопоставлять уже известные. Но немаловажная разница здесь в том, что Брюсов сопоставлял действительно сходные стихи, фактически содействуя росту молодых поэтов, а не будоражил чувство юмора читателей.
   Такой "анализ" еще полбеды. Теперь любят писать хлестко, привлекая к разговору "ленинский стиль полемики: "...не мешает Пурину затоплять потоками словоблудия просторы то "Звезды, то "Нового мира." Это Андрей Немзер, который снобистски именует Пурина неофитом, имея, по-видимому, в виду, что тот не окончил неких Высших Литературных Курсов, каковые он, Немзер, можно догадываться, окончил с отличием. Но если это так, уважаемый критик должен был бы припомнить, что "профессионал" Виссарион Белинский с подчеркнутым почтением отдавал пальму первенства в оценках литературы Николаю Гоголю -- как художнику и поэту.
   В наши дни, когда на глазах утрачиваются эстетические и этические ориентиры, довольно сложно находиться в позиции ортодоксального апологета высокохудожественных творений литературы (позиция Пурина в книге "Воспоминания о Евтерпе"). Ибо фоном служит мутный поток эклектики, изысков и попросту бездарности. Когда на этом фоне появляется что-либо талантливое, в действие вступает мощный хор осуждения. Стоило, к примеру, Виктору Пелевину получить букеровскую премию, как многие критики и собратья по перу, в особенности премию не получившие (например, А. Слаповский), пренебрегая общепринятыми нормами писательской этики, дружно завопили: за что?
   Стоило Пурину выпустить свою зубастую "Евтерпу", как он был немедленно подвергнут остракизму с применением не менее постыдной аргументации.
   Было бы преувеличением утверждать, что все критические стрелы в адрес Пурина бьют мимо цели. Многие упреки вполне обоснованы: в чрезмерном и несколько нарочитом употреблении редких терминов и малоизвестных имен (не только в статьях, но и в стихах); в запоздало молодежном ригоризме (твердая принципиальность позиции и безапелляционные инвективы, все эти "наши моськи" -- не одно и то же). Да и включение в интимные строки, не затребованной контекстом пресловутой ненормативной лексики, от которой в эротических стихах удерживались многие: и Бальмонт, и Брюсов, и Кузьмин, не говоре уже о Набокове, -- едва ли можно считать украшением.
   И небольшое замечание о юморе. В своем элементарном смысле юмор не является сильной стороной пуринского дарования. Его каламбуры ("lch-теолог"), полушуточные зарисовки ("Как люблю я ходики эти -- страх! -- стрелкой вверх, а гирьками вниз -- ...") невысокой пробы. Они, условно говоря, ближе скорее к Рабле, нежели к Вольтеру (или, если угодно, ближе к Михаилу Задорнову, нежели к Михаилу Жванецкому). Но зато юмор латентный, более глубокий, особенно с жилкой сатиры в гражданских стихах, интересен, бьет без промаха и в рамках строгого вкуса: "хлеба нет, но живы твои вакханки", "В Севастополе разгуливают вечером / офицеры опереточные с женами / тоже гипсовыми".
  

* * *

  
   В бурном море искусства всякого поэта подстерегают хорошо известные опасности. Не просто прокладывать верный курс между Сциллой завышенной самооценки, снобизма и Харибдой угасания эмоциональности, опоры на высокопрофессиональное мастерство.
   Существует и иная, менее очевидная опасность: "не надо им (поэтам) слишком горячо спорить о законах их искусства: при этом они вместе с наивностью теряют свою прелесть и, подобно вынутым из воды рыбам, беспомощно бьются в бесплодных областях теории" (Анатоль Франс "Сад Эпикура"). Впрочем, именно в двадцатом веке все большие поэты писали о поэзии на уровне, не доступном профессиональной критике и литературоведению. Нанесло ли это урон творчеству поэтов -- определить невозможно.
   Алексей Пурин особенно хорош там, где музыка его стихов надежно пронизывает кристаллическую решетку не ангажированной пристрастностью мысли; где стремление и умение "Все сущее -- увековечить, Безличное -- вочеловечить" знаменует торжество эстетической нормы вопреки потугам псевдоискусства. И там, где поэтическая практика в ладу с выдвинутыми теоретическими постулатами.
   Поэт переживает многообещающую фазу плодотворной зрелости. Соразмеряя грани своего дарования, расширяя горизонты творческой увлеченности, он обусловит свое неординарное будущее.
  

Иосиф Нелин

2000

  
  

завораживающее звучание "тихой" поэзии

  

Невозможно листвы не услышать подсказку,

не пойти у окрестности на поводу...

Владимир Дроздов "Стихи"

  
   Затяжные осенние дожди на городских улицах, на размытых деревенских проселках, в лесах и полях -- это не только признаки погоды, не только элементы пейзажа. В стихах поэта Владимира Дроздова это активные участники жизни. Они рисуют всегда разные, но свойственные дождям картины, создают всегда несходные, но свойственные дождям настроения.
  
   Деревенских рощ неясный шум,
   где дождь ночной расквартирован...
  
   Легчайший дождь спускается с небес...
  
   Недельный дождь выходит из запоя,
   остатком жизни попусту звеня...
  
   Дождь под собою рубит сук...
  
   И дождь, как деревенский говорун,
   пешком стоит у каждого забора.
  
   и дождь с небес точнее, чем отвес,
   постройки проверяет вертикальность
  
   И еще десятки оттенков. Дождь, такой же участник действия, как и облака, убывающие "в мир без гравитаций", и воздух -- то "крепкий" то "мохнатый", то "изогнутый", а то и "дикий". Как и облетающие с деревьев листья, и озеро "не прекращающее стирку".
   Владимир Дроздов вошел в русскую поэзию без фанфарных звуков. Он не "врывался". Просто написал одну за другой три книги лирических стихов. И уже в первой ("Листва календаря", 1978) были превосходные стихи, сильные по мысли, афористичные по способу выражения, музыкальные по звучанию.
  
   И тень от дерева весь день
   на землю падает без стука...
  
   Сырой гранит. Волны зеркальный блеск.
   Магнит залива. Невское теченье.
   В сосудах кровь -- как времени движенье.
   Тяжелый воздух падает с небес.
  
   А вторая ("День земного бытия", 1989) и третья ("Стихи", 1996) книги -- сборники произведений мастера высокого класса.
  
   Воскресли фрески облаков
   на куполе небес.
   "День земного бытия"
  
   У облака тень падает с плеча.
   Птиц вековых крылатое ученье.
   И медленно плывет вечерний чад,
   показывая воздуха движенье.
   "Стихи"
  
   О чем пишет поэт? Чем взволнована, чем околдована его душа? Коротко говоря, он пишет о России. Но чаще не в глобальном смысле, а о многих дорогих ему частностях.
  
   Гайки покрепче мороз норовит завернуть.
   Голову в плечи снегирь убирает румяный.
   Дым из трубы, перед тем как отправиться в путь
   долго в испуге стоит над землей безымянной.
  
   Будь то город или деревня, глазу поэта в любом уголке открывается умиротворяющая красота. О цветах на уличной клумбе говорится с той же сопричастностью, что и о постоянных его собеседниках -- осенних сентябрьских лесах ("Миф. Амур...").
   Немало в стихах и понятной сегодня горечи. Но выражена она не в лоб, не публицистично, а как-то очень по-дроздовски: вроде бы косвенно, но предельно выразительно.
  
   Лес гудит, словно близкая драка.
   Нет у местных поселков имен,
   и приткнулся заржавленный трактор,
   как чудовище диких времен.
   "Стихи"
  
   Владимир Дроздов -- поэт классического стиха, пусть и не в самом строгом смысле. Его ямбы в пределах одной строки иногда перемежаются с элементами трехсложных размеров, а привычные трех- и четырехсложные "некрасовские" анапесты и дактили удлиняются подчас до пяти- и даже шестистопных:
  
   Снегопад у порога блестит пустым сумасшедшим халатом...
  
   Уже в первой книге проявились главные черты творческой индивидуальности поэта: лапидарный стиль, тяготение к жанру, который можно назвать зарисовками с настроением, и оригинальное сочетание традиционного лирического стиха с современной лексикой.
   Об этих особенностях стоит сказать отдельно.
   Буквально с первых строк излюбленным знаком препинания поэта стала точка.
  
   Запах стружек. Стук. Стрижи.
   Сруб горяч на ощупь.
   Слово жилистое -- жизнь --
   древней дышит мощью...
   "День ..."
  
   Такой синтаксис как нельзя лучше подходит к лаконичной живописи стихов, как бы втягивающих читателя внутрь изображаемой картины, внутрь настроения поэта.
  
   Тут клен домашний. Там живая верба.
   Задворки и забор. А выше крыш --
   ветхозаветной тверди стратосфера,
   На ангелов рассчитанная тишь...
   "Стихи"
  
   Использование новейшей лексики, включая техническую терминологию, в сугубо лирическом контексте, осуществляется Дроздовым с большой последовательностью и ощутимым эстетическим эффектом.
  
   Снег созидал пейзаж с нуля.
   Он делал мир предметом тайны.
   И переулки изумлял
   Размахом межконтинентальным.
   Летал всю ночь. Был негасим.
   И освещал мосты и скверы.
   Как винтокрылый серафим
   воздухоплавательной эры.
  
   Рощи, накрытые радиоактивным облаком, названы "некомпетентными". Воистину так! Какая уж тут компетентность. И нужно обладать очень хорошим чувством языка, чтобы извлечь из его арсенала такой точный и емкий эпитет. Дроздов пишет:
  
   ...и облако использует свою
   способность к автономному полету.
  
   Слегка безумен город на рассвете,
   где допоздна резвились во дворах
   его долгоиграющие дети.
  
   На этом пути есть и издержки ("отбойный дятел", "крепости булыжник площадной"). Но они редки. Важнее другое -- чисто фонетическая естественность строки, сочетающей казалось бы несовместимое.
   Любопытный отзыв о творчестве Дроздова был помещен в газете "Вечерний Петербург" (1996, 06, N 28). Сообщалось, что слово "воздух" звучит в стихах поэта 38 раз, а слово "дождь" 37 раз и т. д. Этот своеобразный способ литературной критики, возможно, имеет свой резон. Действительно круг интересов поэта очерчен довольно определенно. Больше того, попытки выйти за пределы этого круга не всегда бывают плодотворными. Например, обращение к жанрам эпическим ("Бреется скрипач"). Но надо ли искать иное, если и без того рождаются отличные стихи?
   Уместно, быть может, привлечь также мнение неукротимого любителя блеска и парадоксов Бориса Парамонова ("Звезда", 1997): "Настоящий поэт рождается раз в полстолетия, и история любой национальной культуры может насчитать не более двух десятков поэтов, о которых стоит говорить через неделю или через сто лет после их смерти".
   В этом, разумеется, не меньше полемической увлеченности, чем истины. Никакое искусство не состоит и не может состоять из одних гениальных творений. То, что адресовано графоманам, не приложимо к поэзии в целом. Надо ли доказывать, что подобно тому, как прекрасное произведение архитектуры покоится на фундаменте, стихи корифеев зиждятся на богатстве всей поэзии.
   В годы становления Дроздов создал отдельные не вполне умелые, подчас недостаточно внятные строки ("Овец уводит жаркую отару / степного ветра жадный печенег", "Дни"). И в стихах второй книги он говорил порой не своим голосом ("Провожайте облака. / О, провожайте", "Дни", стр. 7). Но эти, очень немногочисленные сбои сегодня далеко позади. Сегодня Владимир Дроздов, легко узнаваемый мастер лирического стиха, опирающийся на лучшие традиции русской классической поэзии. По этой причине его стихи будят многие ассоциации. Их не перечислишь в статье небольшого объема. Но как не вспомнить Пушкина: "По берегам отлогим / Рассеяны деревни -- там за ними / Скривилась мельница, насилу крылья / Ворочая при ветре..." или Блока: "Все жду призыва, ищу ответа / Немеет небо, земля в молчанье".
   В заключенье процитирую маленький шедевр В. Дроздова:
  
   Томясь тревогой, в полночь вышел я.
   Ни тяжести, ни крыльев за спиною.
   Непостижимый свет небытия --
   звезда к звезде -- развернут надо мною.
  
   В руке держу неяркую свечу.
   И взором разуметь не в силах чудо
   небесной бездны, в страхе не кричу.
   Но эхо возвращается оттуда...
  
   Владимиру Дроздову повезло. Он замечен и отмечен (премия "Северной Пальмиры"). Читающая публика все больше знакомится с творчеством поэта.
   Но истинное признание -- впереди.
  

Иосиф Нелин

1997

  
  

возмужание таланта

  

От любимой и верной приманки

Шелестящей губами души

Мне уже не отвыкнуть.

А. Машевский. "Дни не для тебя"

  
   "До чего же банально все то, что сейчас происходит со мной". Эту строку из первой книги Алексея Машевского "Летнее расписание" (1989 г.) можно было бы предпослать почти всем стихам этой книги. Нужна большая авторская смелость, чтобы заявить такую декларацию. Заявить и следовать ей. Поэт как бы вступает в спор с традиционным представлением о Поэзии, обращаясь в своем творчестве к бытовым, приземленным предметам и явлениям, отождествляя содержание своих стихов с содержанием прозы.
   Всякий поэт, так или иначе, проявляет интерес к деталям современности, к маленьким человеческим радостям и огорчениям, однако же, в виде отдельных экскурсов. Машевский заявил быт объектом и субъектом творчества. Стихи его, по крайней мере, в первой книге, и впрямь в чем-то приближаются к прозе. Разумеется, в них есть и новый, не всегда обычный взгляд на предмет изображения, и зоркость в наблюдениях за деталями, но все это есть и в прозе.
  
   Господи, как же ужасно он мне надоел!
   Курит одну за другой. В комнате не продохнуть.
   Пачкает пепел рукав, как намокший раскрашенный мел.
   Дверь приоткрыть, чтоб хотя бы проветрить чуть-чуть.
   "Алексей Федорович Фомичев"
  
   И все-таки "Летнее расписание" -- книга поэта. Пусть в ней еще немного того, что именуется оригинальной поэтикой. Ритмы стихов по большей части вялые; строки длинные, не запоминающиеся; звуки не яркие; образы -- не поражающие воображение. Но есть одно, почти постоянное свойство этих негромких строк -- в них есть лирическое настроение, переживаемое поэтом и передаваемое читателю. Там, где даже крепкая проза потребовала бы страниц текста, стихотворения Машевского довольствуются обычно дюжиной-другой строк.
  
   Так бы и жить незаметно, по улицам тесным плутая,
   Благословляя тепло, куст смородины, полное лето,--
   Не замечая ревниво, не думая, счастье ли это...
   "Суздаль"
  
   С первых стихов поэт подчеркнуто следует нормам классической (русской) просодии: все стихи зарифмованы, размеры в основном не сбиваются, строки начинаются заглавными буквами. Однако по-настоящему стих становится классическим не вдруг. Голос поэта крепнет от стихотворения к стихотворению, а еще заметнее -- от книги к книге.
   В сборнике "Две книги" (1993 г.) впечатления поэта глубже, значительнее, и начинает звучать индивидуальная лексика.
  
   Где олень запутался ветвистыми рогами
   В снежной кутерьме,
   Где забудешь, где устанешь думать, что же будет с нами:
   От тюрьмы к суме;
   Где и небо, потерявшись в этой дали снежной,
   На землю легло,
   Где с тоскою, с безнадежностью какой-то нежной
   Смотришь сквозь стекло
   На поля, раскаянья не знающие, страха --
   Сколько хватит взгляд,
   Вся равнина наползает, как большая черепаха,
   Струйки снега жалобно скулят...
   "Нижний"
  
   Если в первой книге аллитерационное письмо было лишь исключением ("Язык латинствующий. Летний облик лип. На вымощенной плитами аллее..."), то в "Двух книгах" оно уже не редкость. Появляется легко запоминающийся стих, звучная короткая строка ("Орлы на банках свежие -- Расчистили старатели. Мы денежки заезжие -- Все на еду потратили").
   И все же это лишь переход к мастерству. Уже не встретятся совсем странные строки, вроде: "...И так быстро, что просто кошмар!" или: "Это просто немыслимо! Можно с ума сойти", но рецидивы авторской беспомощности, ненужных прозаизмов, к сожалению встречаются.
  
   Он погиб случайно: утонул во время праздника Нептуна.
   Тридцать лет... А я никак поверить не могу, что даже эта сеть
   Повседневных дел, привычек, связей выпустить кого-то в
   состоянии. Лакуна,
   Впадина, дыра с лохматыми краями. Тс-с, нельзя смотреть!..
   Защититься думал, хлопотал -- работа начатая, очередь, квартира.
   Что теперь нам с этим делать? Ерунда какая-то, да нет, не может
   быть!
   "Подмененное солнце"
  
   Это опубликовано в 93-м, через 25 лет после "Памяти Т. Б." Бродского. И впрямь -- немыслимо!
   Есть и другие проявления небрежности ("Олимпиада для умственно отсталых", "Попал-таки на сборы вечерние"). Они, впрочем, не заслоняют отлично выписанных, порой афористичных строк ("Видишь ли, мы навсегда опоздали к счастью народному и изобилью") и возникающего эмоционального сопереживания читателя, вовлеченного в мир душевных борений поэта.
   Но вот перед читателем новая книга стихов. Книга зрелого поэта, вдумчивого, строгого к себе мастера ("Признания", 1997 г.). Читатель снова встретит не то чтобы старые темы и образы, скорее привычные интонации, знакомую рефлексию. То, что раньше звучало в большей или меньшей степени декларативно, чуть ли ни назойливо, приобрело глубину и доказательность. Сравним.
   Из "Летнего расписания":
  
   Обнимаю сильнее, не смею. Даже не смею
   пошевелиться. Нет, лучше не видеть... О боже!
  
   Из "Двух книг":
  
   Господи, с любовью этой, этой мукой стыдной
   Лишь тогда расстанемся, когда придут за нами.
  
   И -- из "Признаний":
  
   Как любить безропотно, как смотреть,
   Западая в каждой минуты стык,
   Помня словом каждым, что это смерть...
   Или жизнь, продлившаяся на миг?
   "Когда ты сидишь напротив"
  
   Этому веришь. Читателю поэзии понятна такая многозначность чувства, неспособность беспечально ощущать сиюминутную радость. Вот другой пример:
  
   ...Нежность, колющая как ость...
   Я такой не вынесу пустоты --
   Переполненности, колотья в груди...
   И настолько мое -- это ты,
   Что шептать лишь могу: уйди!
   "Все серьезнее, чем себе представлял"
  
   В последних стихах, как и в некоторых других, ощутима перекличка с Алексеем Пуриным, поэтом, тематически и лексически более рельефным.
   Две большие темы, две духовных заботы неотступно занимают воображение Машевского: любовь и творчество. Обе они многообразно и впечатляюще воплощены, и все же стихи о любви -- лучшее из созданного до сих пор. Поэт живописует тотальное воздействие любви на душу, на самую жизнь человека.
  
   А я хочу любимого лица
   Хотя б черты запомнить. Убедись,
   Что есть еще там, где-то твой магнит,
   Что центр притяжения не пуст.
   И умирающего бременит
   Недоданная ласка милых уст.
   Зачем такая боль, зачем страдать
   По белому пятну неполноты,
   Когда еще минута -- целовать
   Не женщину, а вечность будешь ты!?
   "Пока еще не сгнило тело"
  
   Любовная лирика -- главная удача (повторюсь) сегодняшнего Машевского. Земная, горячая плотская любовь, всегда совмещенная с глубоким чувством, выписана не совсем обычно для господствующей практики. Избегая ханжества, увлекая читателя вслед за собой в мир самых сильных из наличного реестра эмоций, поэт чужд вульгарности, пошлых аллюзий, смакования. Мы оказываемся в чистой стране великой страсти, непобедимого стремления слиться с любимой.
  
   О как легко ложится тело
   Чужое -- нежно -- на мое,
   И поцелуями горело
   Ожившее небытиё
   Ночного мрака! Под лопаткой
   Казалось, опухолью крыл
   Вот-вот покров прорвется гладкий.
   Собою ли -- тобою был?
   "О как легко"
  
   Как хороша, как современна лексика, сколько не вымученной легкости в метафорическом, афористическом письме!
  
   Меня собой реабилитируя
   И как бы тело, делая осмысленным
   Скользишь ладонью-лодочкой. Что миру я,
   Всем его тварям дышащим бесчисленным,
   Поведаю теперь про сокровенное,
   Гностическое знанье кожи любящей?
   Остановись касание мгновенное
   Тьмы приникающей, тоски голубящей!
   "Меня собой реабилитируя"
  
   О поэтическом творчестве Машевский сказал по-разному. Здесь и "только пока тянется эта строка, существует мир..." и "Знаю, знаю, лишь уловка. Этот словоохотливый труд". Сомнение всегда рядом с вдохновением художника. Это норма, а не исключение.
   Исключением или, смягчим, своеобразным видится путь от поэтического исследования повседневности к философским обобщениям, к экзистенциальной тематике. Такое, конечно, бывало в истории русской поэзии, но чаще молодые поэты воспаряли к горнему свету, прежде чем заметить с возрастом сумеречные краски действительности. Машевский совместил достигнутое на этих несходных путях в публицистическом цикле "Безблагодатные оды". Оды стилизованы под традицию (Сумароков, Державин). Они легко читаются и передают неприятие автором уродливых проявлений действительности. Нет необходимости обсуждать заложенный в них нетривиальный смысл. Дело каждого читателя соглашаться или нет с теми или иными инвективами.
   Сделаю лишь одно замечание. В оде "На любовь к поэзии" не впервые в творчестве Машевского звучит порицание графомании. Думается, напрасно. Не к лицу поэту вести борьбу с графоманами. Уместней оставить эту заботу критике. У поэта есть верная -- и едва ли не единственная -- возможность бороться за чистоту искусства: писать хорошие стихи.
   Но раз уж речь зашла о публицистических стихах, стоит коснуться публицистики как таковой. Поэт выступил с достаточно интересными идеями. В фигуре автора ряда журнальных статей видится интеллектуал, эрудированный гуманитарий, владеющий при этом знаниями в сфере современной физики.
   Но не со всеми идеями автора можно согласиться.
   В статье "Нас возвышающий обман" ("Звезда", 1999, N 6) мысль Пушкина, давшая название статьи, противопоставлена реализму Пушкина как художника. Автор пишет: "...не предполагать же, в самом деле, в поэте лицемера, прячущегося от неудобной истины за ширму поддакивающей неправды".
   Но почему неудобной? Пушкин действительно предполагает не вообще жизнь, а в первую очередь искусство. Однако приведенные в статье цитаты весьма отдаленно связаны с темой статьи и не доказывают ее основной мысли. Не проще ли поставить рядом с обсуждаемой строкой великого поэта другую: "Над вымыслом слезами обольюсь"? И все станет на место. Нет нужды и растолковывать...
   Еще менее убедительны футурологические воззрения автора статьи "Какие сны в том самом сне приснятся..." ("Звезда", 2000, N 8). Будучи профессиональным физиком, Машевский, естественно, не поддается наивным упованиям на виртуальное счастье человечества. Но, будучи, прежде всего поэтом, не свободен от не менее наивных иллюзий.
   Споры о будущем по сути своей достаточно бесплодны, но есть и бесспорные соображения, например, о бессилии человека перед историей. В обсуждаемой статье сказано: "Мы ничего не поймем, если, рассуждая о будущем цивилизации, не спустимся на уровень индивидуальности. Смею утверждать, что ныне судьба человечества решается именно здесь".
   Чтобы предположить победу человечества через победу каждого человека, нужно сначала иметь в виду, что доля интеллектуалов в современном обществе не превосходит таковой в древнем Египте. А доля интеллигентов (в российском понимании) среди интеллектуалов и того меньше. Цивилизация в своем бурном развитии не смягчает грубые души. Потому и история не дает оснований думать, что множество индивидов способно договориться. Увы! Надежды нет.
   Однако же жизнь не лишена красок. Эпохи становления, в том числе смутные времена в России, не приводят к тотальному пессимизму. И среди радостей жизни не последнее место занимает искусство, которому принадлежат, в частности, лучшие стихи поэта Алексея Машевского.

Иосиф Нелин

2001

  
  

феномен виктора пелевина

  

В неблагоприятных краях история учит писателя верить в свои жестокие чудеса. Здесь натурализм и гротеск, реализм и фантастика перемешиваются в мучительной для жизни, но плодотворной для литературы пропорции.

Александр Генис. Правда дурака

  
   Бывает, берешь в руки книгу нового писателя и, чем больше вчитываешься, тем заметнее любое предубеждение (если оно было) рассеивается, растет интерес к написанному и возникает чувство симпатии к автору.
   Мне повезло: первыми рассказами Пелевина, которые мне довелось по случаю прочесть, оказались "Ника" и "Тарзанка". Было ясно, что автор демонстрирует высокий класс мастерства.
  
  

1

  
   Виктор Олегович Пелевин вошел в литературу без особых эффектов. В 1989 году в журнале "Химия и жизнь" была опубликована сказка "Колдун Игнат и люди" и позднее -- повесть "Затворник и Шестипалый". Их заметила, пожалуй, лишь немногочисленная группа молодежи, уловившая близкие ей настроения и мысли. В течение десятилетия были написаны романы "Омон Ра", "Жизнь насекомых", сборник повестей и рассказов "Синий фонарь", за который автору была присуждена премия Букера. В сборник "Желтая стрела" вошли некоторые новые рассказы.
   Затем, вначале в журнале "Знамя" и чуть позже, в 1 996 году отдельной книгой был издан роман "Чапаев и Пустота". Наконец, в 1999-м вышел роман "Generation "П".
  
  

2

  
   По общему закону художник помимо своей индивидуальности выражает в творчестве дух времени; в частности, в настоящий период -- дух безвременья. И не случайно в лице Виктора Пелевина в русскую литературу пришел писатель противоречивых, подчас парадоксальных особенностей. С одной стороны, широкий диапазон творческих возможностей, многогранность писательского мастерства с амплитудой от лубка до элегии; с другой -- приверженность узко ограниченному кругу тем, постоянное возвращение к двум-трем превалирующим идеям. С одной стороны, сочные диалоги, умение убедительно передать игру настроений рефлектирующего героя, ирония и самоирония; с другой -- многочисленные рассуждения и "беседы" безлико-говорящих, неотличимых лексически, но совсем не равных по культурному и социальному статусу персонажей.
   В творчестве Пелевина подкупает отличный русский язык. Легко воспринимаемый синтаксис, точность и одновременно образность эпитетов и метафор, включение в текст аллитераций наводят на мысль об опыте стихосложения: "исступленное блеяние балалаек", "на безлюдных и бесчеловечных петроградских проспектах", "отвратительно знакомый голос", "той длинной и спокойной ненавистью, которая знакома живущим у жестокого хозяина сиамским котам и читавшим Оруэлла советским инженерам". Надо добавить, что к модной ненормативной лексике автор прибегает в основном для характеристики соответствующих фигур, вкладывая эту лексику в их уста.
   Есть и такие тонкости писательской технологии, которые присущи, быть может, не одному Пелевину, но ему -- в особенной степени. Например, удивительное умение так естественно и неприметно переходить от реального мира к миру виртуальному, что читатель вслед за героем не всегда различит грань между этими мирами ("Жизнь насекомых", "Чапаев и Пустота" и, прежде всего, " Принц Госплана").
  
   -- Саша!
   Он обернулся. Из двери второго подотдела малой древесины выглядывала Эмма Николаевна. Ее лицо было густо покрыто пудрой и напоминало присыпанный стрептоцидом большой розовый лишай.
   -- Саша, прикури мне, а?
   -- А вы что, сами не можете? -- довольно холодно спросил Саша.
   -- Так я жене в "Принце", -- ответила Эмма Николаевна, -- у меня факелов на стенах нету.
   -- А что, раньше играли? -- подобрев, спросил Саша.
   -- Приходилось, только вот эти стражники... Что хотели, то со мной и делали... В общем, дальше второго яруса я так и не попала.
   -- А там шифтом надо, -- сказал Саша, взял у нее сигарету и шагнул к зыбкому факелу, горящему на стене. -- И курсорными.
   -- Да мне уже поздно, вздохнула Эмма Николаевна, принимая зажженную сигарету и влажно глядя на Сашу.
   Он открыл было рот, чтобы выразить вежливый протест, но заметил выглядывающего из-за ее спины полуголого рыжегрудого монстра с большим задумчивым рылом вместо лица <...> В его отделе громко зазвонил телефон, и Саша нетерпеливо подпрыгнул на открывающей вход плите, чтобы дверь следующего уровня поднялась.
  
   Пелевин большой мастер малометражного жанра. Сюжеты в его лучших вещах крепко сколочены. В таких рассказах как "Вести из Непала", "Тарзанка", повестях "Онтология детства", "Затворник и Шестипалый" композиционная добротность, добавляясь к хорошей пластике письма, к увлекательности изложения создает впечатление цельности, эстетической завершенности. Но в многостраничных романах, которые по-настоящему хороши лишь во фрагментах, а в целом демонстрируют композиционную рыхлость, растянутость, многословие - такой уровень проследить труднее.
  
  

3

  
   Карл Густов Юнг различал два вида творчества писателей -- психологический (например, в первой части "Фауста" Гете) и провидческий (например, во второй его части). Он писал:
  
   Есть литературные произведения -- и прозаические и поэтические, -- в точности соответствующие замыслу автора достичь некоторого конкретного эффекта <...> Произведения другого рода <...> свободно вытекают в более или менее законченной форме из-под авторского пера <...> Эти произведения, очевидно, овладели автором, его рукой водят, а перо пишет нечто, на что он смотрит с нескрываемым удивлением. Произведение несет вместе с собой свою особую форму; все, что автор хочет добавить, отвергается, а то, что он сам пытается отбросить, возникает вновь. В то время как сознательное мышление стоит в стороне, пораженное этим феноменом, автора захлестывает поток мыслей и образов, которые он никогда не имел намерения создавать и которые по его доброй воле никогда бы не смогли обрести существование.

("Об отношении аналитической психологии к поэзии", в книге "Психоанализ и искусство").

  
   Казалось бы, творчество Виктора Пелевина согласуется с такой классификацией. Им созданы как логически выверенные, целенаправленные повести и рассказы, так и не вяжущиеся с обыденной логикой фантасмагории, уводящие читателя в запредельные сферы ("Онтология детства" -- "Вести из Непала"). Однако на самом деле подразделение с таких позиций творчества на две не сводимые к одной части относится к Пелевину лишь в самой малой степени. Почти все им написанное следует продуманной цели, доказательно и ничего надиктованного, спонтанного или -- по терминологии Юнга -- провидческого не содержит. Самые смелые фантазии имеют прообраз, в той или иной форме они были уже раньше. Это то самое нередко встречающееся в текстах писателя dejavu. Но автор этого и не прячет. Иные реминисценции предельно прозрачны, например, подчеркнуто прямая перекличка в "Чапаеве и Пустоте" с "Мастером и Маргаритой", ощущаемая даже в деталях (плакат "Шизофрения", распятие и маузер в руках Петра). Правда, Булгаков нарисовал образцовую клинику доктора Стравинского, а Пелевин более близкую нынешнему сознанию "психушку" Тимура Тимуровича.
   Нередко картины трансценденентального мира, перекликающиеся с ранее известными, даны с новых позиций, служат новым задачам. И всегда они нарисованы своим способом, своими изобразительными средствами. Это хорошо видно на примере темы смерти и послесмертия. Тема эта повторяется у Пелевина столь часто, что производит впечатление скорее назойливой, чем, как иногда говорят, "проходящей красной нитью через все творчество автора". Речь, разумеется, не идет о ментальности самого писателя, каковая обсуждению не подлежит. Это чисто читательское впечатление оттого, что проблемам реинкарнации и послесмертия уделяется непомерное внимание.
   Что же касается уместности самой по себе столь щекотливой темы, то можно вспомнить, что по сходному поводу Иосиф Бродский писал:
  
   Если говорить о причудливых фантазиях, то визит в преисподнюю суть <...> пра-сюжет <...>. А стало быть, сей сюжет по древности не уступает литературе как таковой, а может быть, даже ей предшествует.

("Девяносто лет спустя", "Звезда", 97, N 1)

  
   Зачастую Пелевина именуют фантастом. Это как бы не требующая доказательств аксиома. Иные критики с каким-то, по-видимому, не беззлобным удовольствием поселяют его в область масскульта. Олег Павлов, например, пристраивает Пелевина ни больше, ни меньше к Александре Марининой. Но если писатель именуется фантастом с позиций доброжелательных, то такая точка зрения представляется как минимум наивной. Эдак ведь в фантастах могут оказаться и Николай Гоголь и, к примеру, Джонатан Свифт.
   Но предположим на миг, что Пелевин завзятый фантаст, постмодернист, кумир масскульта и пр. и пр. Как тогда быть с волнующим лиризмом повестей, рассказов и многих страниц романов? Как объяснить психологизм описания характеров, психологизм, отнюдь не проглядывающий в постмодерне? И, наконец, куда отнести последовательное утверждение такого рода непростых философских и мировоззренческих постулатов о жизни и смерти, о свободе внутреннего Я, компетентно судить о которых здесь не беремся?
   В том-то все и дело, что Виктор Пелевин -- писатель. Один из интереснейших современных русских писателей. Правда, какой-то другой, непривычный. Придерживаясь классической формы, он ни на кого не похож. Созданные им как бы попутно произведения, бесспорно принадлежащие масскульту, постмодернизму (низвержение авторитетов, концептуализм-центонность, сквозная ирония и пр.) суть проявление отчасти универсализма, но отчасти, конечно, поиска популярности. Думается, сие -- не великий грех.
   Будучи писателем, Пелевин пишет о жизни. Он злободневен и зорко реалистичен. В любых, иногда более чем отдаленных от реальности сюжетах ему удается достоверное воспроизведение тончайших движений человеческой души. При этом к интуиции и постижениям художника он присоединяет вполне профессиональные знания в области психологии и современных психотехник. Вообще, вопреки недобросовестным либо некомпетентным отзывам Пелевин всегда точен в деталях и, вторгаясь в какую-нибудь область знаний или представлений, обнаруживает доскональное знание предмета. (Например, на взгляд неспециалиста он достигает едва ли не уровня вора в законе, употребляя в диалогах сленг уголовных элементов). Вот что сказано им самим о таком способе письма:
  
   Я подумал, что передо мной, скорее всего один из тех вралей -- самородков, которые, не задумываясь, сочинят историю любой степени неправдоподобия, но уснастят ее таким количеством реальных деталей, что хоть на секунду, но заставят в нее поверить.

"Чапаев и Пустота"

  
   В Интернете 13.04.98 за подписью Семена Ульянова (duminsky@tYset.khu.ru) появился отзыв о "Чапаеве и Пустоте", в котором, в частности, есть такая фраза: "Примитивность языка еще отчетлевее становится [каков язык! -- И.Н.] на фоне философской и прочей терминологии, знакомой Пелевину на уровне фонетической оболочки".
   В этом месте я должен признаться в собственной неосведомленности. Я совершенно не знаю, кто такой С. Ульянов и какую школу он представляет, но протицитированную фразу рассматриваю как безответственную. Хорошо известно, что Виктор Пелевин -- профессиональный филолог, окончивший Литературный институт. Не менее известно, что он знаток Востока, в особенности, его религиозных конфессий, культов и учений -- древних и современных. Едва ли стоит прибегать в литературной критике к очевидным передержкам.
   Было бы уместней обозначить другую особенность писательского кредо Пелевина. Его никак не беспокоит, как его "слово отзовется", поймет ли читатель его эзотерические включения, оценит ли. В этом отношении он ближе всего к Джеймсу Джойсу, который, пародируя в "Улиссе" все мыслимые литературные стили, канцеляризмы и бытовую речь, не мог не предполагать, что его усилия будут попросту не замечены большинством читателей. Джойс адресовал свои аллюзии единицам посвященных, но в первую очередь удовлетворял свою личную творческую потребность. Точно так же и Пелевин творит в первую голову для себя самого, ну -- и для узкого круга любителей. Поскольку, однако, он делает это весело, так, что между иных горьких строк проглядывает добрая ироническая улыбка, и поскольку придает рассказанному увлекательную форму, разбавляя мало доступные идеи живописными деталями, круг его читателей не столь узок и со временем расширяется.
   С Джойсом Пелевина роднит не только интеллектуальный скепсис. Просматривается и другая аналогия. Рискну вторично сослаться на К.Юнга. Об "Улисе" он сказал следующее:
  
   Здесь удушающая пустота становится настолько невыносимой, что достигает взрывоопасной отметки. Эта абсолютно безнадежная пустота является доминантой всей книги.
  
   Разве это не точная характеристика "Чапаева и Пустоты" -- книги, которую, как и "Улиса", можно читать, начиная с начала, но можно без ущерба, и начиная с конца? Однако в письме к самому Джойсу Юнг писал:
  
   Сорок страниц безостановочного бега в конце -- это бесценный букет первосортных психологических наблюдений. Мне кажется, что только бабушка дьявола может столько знать о женской психологии; я, например, многого не знал.
  
   А мы, читатели "Чапаева", разве встречали раньше столь прекрасное воспроизведение нарастающего чувства романтической влюбленности казалось бы прожженного циника в казалось бы более чем прозаической обстановке -- к женщине, несущей в своем образе саму тайну покоряющей женственности?
   С точки зрения чисто литературной роман "Чапаев и Пустота" не принадлежит к лучшим достижениям писателя. Но он интересен не только как увлекательная беллетристика и оригинальный экзистенциальный поиск, а еще тем, что в нем проявлены и сильные, и слабые стороны пелевинского дарования. В этом смысле именно тот роман, о котором вдруг заговорили хором -- произведение не столько интригующее, сколько интегрирующее. Здесь повторены многие ранее высказанные идеи. Отдельные фрагменты объемом в рассказ или небольшую повесть захватывают читателя. Но иные описания растянуты, рассуждения многократно дублируются.
   Есть в "Чапаеве" еще одна особенность, которая выделяет его в ряду других произведений. Если, например, многие читатели, увлеченные узнаваемыми деталями советской действительности в рассказе "Вести из Непала", не смогут разглядеть основной смысл сказанного, не будучи знакомыми с некой теорией поступенчатой смерти человека, то в "Чапаеве" мир Валгалы дан внятно, с пояснениями не просто подробными, а, пожалуй, излишне подробными. К тому же в романе немало сказано о закономерностях художественного творчества, до чего раньше Пелевин не нисходил.
  
  

4

  
   Вопреки тому, что выше было сказано о классификации, все созданное Пелевиным можно без особой натяжки разделить на две категории. Первой принадлежат повести и рассказы с выраженной эстетической составляющей. Это лучшие произведения писателя. Вторая знакомит читателя с той или иной идеей, иллюстрируя ее не претендующим на художественность текстом. Огрубляя, их можно назвать учебными пособиями ("Мардонги", "Ухряб" и др.) Написаны они, как все у Пелевина, хорошим литературным языком, но в целом близки по форме к журналистскому репортажу.
   Повести и большинство рассказов Пелевина -- достояние большой литературы. Все ли поймет в них читатель, нет ли, -- он не останется равнодушным. Вот "Хрустальный мир" -- тревожная атмосфера вблизи Смольного 24 октября 17-го года. Такой ли она была на самом деле или иной, не столь важно: читая, мы верим, что именно такой. Краткими штрихами и при том очень рельефно даны два несходных характера молодых юнкеров. А рядом сатирические портреты узнаваемых деятелей революции. Совсем иной пафос в повести "Принц Госплана". Здесь бурлит синдром повальной болезни приобщения к виртуальному компьютерному миру. И если в первом случае высмеиваются предсоветские функционеры, то во втором с не меньшим остроумием и сарказмом -- постсоветские; да и сам упомянутый синдром.
   Или, скажем, если в "Нике" читатель впитывает идею всепоглощающей любви, хотя и поданной в форме чуть ли ни шутки, но любви возвышенной и возвышающей, со своеобразным катарсисом в финале, то в мрачноватой, настораживающей обстановке "Тарзанки" становится не по себе при знакомстве с убедительно воссозданной психикой лунатика. Трудно определить инструментарий, позволяющий достигать таких эффектов. Можно предположить, впрочем, что причина тому -- писательский талант автора.
   Почти все произведения Пелевина символичны, а иные представляют собой чистые символы: пожизненной тюрьмы ("Онтология детства", "Желтая стрела", "Затворник и Шестипалый"); фатальной бессмысленности существования ("Спи", "Принц Госплана", "День бульдозериста"); страха смерти ("Вести из Непала", "Чапаев и Пустота").
   Виктор Пелевин -- мастер универсальный.
  
  

5

  
   О Пелевине сказано чуть ли ни все мыслимое и немыслимое. Умолчим об уничижительных инвективах иных зело рассерженных критиков, не предлагающих ни толики правды, ни грана информации. Им дана оценка в публикации журнала "Знамя" (98, N 10). Существенный анализ творчества писателя, содержащий в числе прочего серьезные критические замечания, дан в отзывах доброжелательных. Отзывы эти принадлежат компетентным специалистам в числе которых (странно ли это?) наиболее авторитетные литераторы: Наталья Иванова, Ирина Роднянская, Александр Генис.
   Но вот что интересно. Стоит критику взяться за Пелевина, как он тут же ударяется в философию. Что-то такое содержится в текстах этого писателя, что побуждает литераторов углубляться в проблемы бытия на материалах туманных учений и притч -- по возможности эзотерического характера. Наиболее основательно такую работу проделал Сергей Корнев ("НЛО", 97, N 28). Он называет Пелевина писателем, впервые после Достоевского создавшим философский роман, разрушающий полуторавековую западную философию экзистенциализма:
  
   ...он подменяет ее, и превращает всю современную западную философию чуть ли ни в пропедевтику к буддийскому канону. Этим он "закрывает проблему", над которой бились все западные умы, начиная с минус шестого века.
  
   Ну и крепкий орешек этот Пелевин! Кто-то приписывает ему невежество, кто-то -- переворот в мировой философии.
   Оставляя в стороне проблему, чья пустота лучше -- Пелевина или Фуко, (что озаботило Корнева), замечу, что в целом с его (Корнева) концепцией согласиться трудно. Пелевин отнюдь не пытается ниспровергать известные постулаты. В полном согласии с господствующей философией человек в его книгах помещен во враждебный мир. Герои Пелевина пребывают в обстановке, исключающей возможность перемен; существуют вне какого-либо смысла; вынуждены от рождения до смерти подчиняться фатальной неизбежности движения поезда жизни к разрушенному мосту, -- "Бытие к смерти" (Хайдеггер). Но если перед лицом неустранимой конечности существования не впасть в панику и цинизм, то вопреки неизбежному можно отдалить наступление "решительного этапа", сойти с поезда, опереться на вдохновляющее чувство любви. Надежда существует.
   В противовес философическому экстазу Корнева выскажу кощунственное: хочется воспринимать Пелевина в качестве писателя, имеющего философские убеждения, а не в качестве философа, умеющего писать романы. Как читателя меня не особо интересуют убеждения автора. Это, на мой взгляд, глубоко личное, даже интимное его дело. Мне же интересно то, что читаю я, т. е., прошу прощения за банальность, то, что написано. Именно оно дает возможность утверждать следующее: каким бы ни был Пелевин адептом буддизма или Екклезиаста, или, быть может, синкретической "Духовной науки" Рудольфа Штейнера, каким бы ни был он убежденным агностиком, -- по своей писательской природе он, прежде всего сатирик.
   Его сатирическая палитра содержит самые многообразные приемы -- от чисто эстрадной репризности (женская музыкальная группа "Воспаление придатков") до тончайшей иронии ("Кузьма Иванович -- лучший пилот Госплана"), включая по-джойсовски широкий класс пародий. Он подвергает осмеянию всё или почти всё в окружающей действительности: пропагандистские методы и святыни советской системы ("День бульдозериста"), мир "высоких" учреждений ("Принц Госплана"), достижения спецслужб ("Омон Ра"), имидж перестройки ("Папахи на башнях"), литературные стили и самих литераторов ("Чапаев и Пустота"), не говоря уже о приметах быта ("Миттельшпиль").
   Такое тотальное неприятие жизни породило мнение о пост-модернистком отрицании и ниспровержении всего и вся. Но какой сатирик приемлет действительность?! Пелевин продемонстрировал уровень юмора, едва ли доступный записным постмодернистам.
  
   Широкий бульвар и стоящие по сторонам от него дома напоминали нижнюю челюсть стареющего большевика, пришедшего на склоне лет к демократическим взглядам. Самые старые здания были еще сталинских времен -- они возвышались, подобно покрытым многолетней махорочной копотью зубам мудрости <...> Единственным веселым пятном на этом безрадостном фоне был построенный турками бизнес - центр, похожий своей пирамидальной формой и алым неоновым блеском на огромный золотой клык в капельках свежей крови.

"Тарзанка"

  
   Не всегда юмор писателя высокой пробы. Например, рассказ "Происхождение видов" оставляет впечатление эстетической несостоятельности, хотя теоретические размышления Дарвина в моменты смертельной для его жизни опасности бесспорно смешны. Иногда нам попросту пересказывают новыми словами старые анекдоты ("-- Вы, военные, слишком прямолинейны..." -- эпизод с разбором действий просто Марии в "Чапаеве и Пустоте").
   Впрочем, есть категория читателей, которые с последними утверждениями не согласятся.
  
  

6

  
   Пелевина сегодня читают самые разные слои культурной части общества. Наиболее вдумчивые читатели пытаются постичь суть проповеди буддизма, уразуметь скрытый смысл примитивной на первый взгляд чапаевской софистики, уловить символизм шокирующих метаморфоз и т.п. -- мода на эзотерику содействует успеху Пелевина.
   Более массовый читатель -- любитель увлекательной беллетристики -- находит в книгах писателя захватывающие сюжеты и отличную литературу.
   Иные рассказы, такие как "Ника", будто созданы на радость любому читателю -- от самого наивного ("Вот это прикол!") до настроенного философски, видящего в произведении поэтическое воплощение чистой идеи.
   Изданная недавно книга "Generation "П"" включит в читательский отряд новую группу школьников средней ступени, увеличивая и без того признанную популярность Пелевина. По сути своей книга эта лишняя. Она ничего не добавляет в творчестве самого писателя и в литературе вообще. Сказать об этой книге можно лишь одно -- автор ее добрался до некоторого рубежа и пробуксовывает в поисках пути. Понятно, что главные мишени сатирических стрел Пелевина -- парадигмы советского и перестроечного периодов -- надежно дезавуированы. Во всяком случае, теоретически. Во всяком случае, в глазах читателей Пелевина.
   Существует, правда, и такое мнение: не важно, о чем пишет автор, важно, как он это делает. Справедливость такого мнения доказана практикой многих классиков, верных почти всю жизнь одной теме и чуть ли не одному сюжету (Набоков, Ремарк). Доказано и другое: новизна темы придает изложению свежесть и остроту. Решает эту дилемму природа авторского дарования.
   Никому не дано поучать художника. Лишь его внутренний голос способен диктовать стратегию и тактику творчества.
   Но поклонники таланта Виктора Пелевина вправе ожидать от него новых свершений.
  

Иосиф Нелин

1999

  

шум шепота

  

Желание больше чувства...

В. Нарбикова. Равновесие света дневных и ночных звезд

  

Для меня главный герой ...язык.

В. Нарбикова. Интервью "Общей газете"

  
   Начав не без трудностей публиковаться в 1988 году (журнал "Юность"), Валерия Нарбикова прошла к сегодняшнему дню победный, чуть ли ни триумфальный путь. Ее книги изданы и издаются в России и за рубежом. Она стала популярной.
  
  

1

  

Жгите жизнь на каждом ложе!

В этом нашей жизни суть,

Счастья хочешь, счастлив будь

Нынче, завтра -- неизвестно.

Лоренцо Медичи. Триумф Вакха и Ариадны

  
   "Додостоевский убедился, что под платьем у Ирры то-то и то-то, под сапогами то-то и то-то, под чулками то-то и то-то. Она убедилась в том, что у него под рубашкой то-то и то-то". ("План первого лица. И второго").
   "Грудь у женщины должна быть такой, чтобы умещаться в ладони порядочного мужчины. -- Давай проверим. Проверили. Грудь у Ирры была как раз такой, что умещалась в ладони Тоестьлстова, следовательно, он был порядочным мужчиной". ("План первого лица. И второго").
   "И когда Петя (героиня повести -- И. Н.) с Глебом Ил. И. вернулись в машину, чтобы не замерзнуть от любви, от луны, он стал с ней делать то, что она любила больше всего с ним, до него, что не так удобно делать в машине, но он видел, что это ей нравится безумно, сейчас, как всегда ("Около Эколо...").
   Валерия Нарбикова обладает способностью живописать эротические сцены с веселой свободой, с юмором, с теплым чувством сопереживания героям, в особенности, героиням. Воссоздание флера любовного влечения освобождает такие описания от какого бы то ни было налета пошлости. Все героини повестей и романов Нарбиковой женщины молодые, привлекательные, желанные каждому встреченному в жизни мужчине и интересующиеся каждым из них. Эти женщины как-то по-особому беззащитны, лишены жизненной опоры, угнетены рутиной повседневности, компенсируемой жаждой плотских утех. Они нарушают принятые (гласно) нормы морали почти бездумно, но, впрочем, не вполне. Им присуща и некоторая рефлексия, они пытаются анализировать свои порывы наедине и в обществе партнеров. Уровень этой рефлексии, этих рассуждений поражает не столько примитивностью, сколько кажущимся несоответствием этой примитивности социальной и культурной ориентации героинь.
   Вот наименее социально определимая из чреды нарбиковских героинь -- Ирра ("План первого лица. И второго"). Она по первому впечатлению "женщина простая". Но на дне бутылки из-под вина видится ей картина в духе Макса Эрнста, а чтобы к этому прийти, нужно проделать известный путь. Другая героиня Вера ("Шепот шума") -- профессиональная художница, ее картины активно покупаются. Культурны и Сана, и Петя. В интимной обстановке они склонны к беседам.
   Однако разговоры героинь в разных произведениях писательницы и эмоционально, и интонационно, и лексически тождественны. " -- Ты меня любишь? -- спросила Ирра. -- Тебе лучше это не знать. -- А я тебя люблю? -- Мне лучше это не знать".
   И в другой книге: " -- Ты ведь только меня?.. -- спросил. -- Больше никого! -- И я только тебя. -- Я думала, что когда ты узнаешь, как я тебя, то ты уже не будешь меня так сильно, как я тебя. -- Еще больше!".
   Этому стилю (лепету) писательница дает четкое объяснение: "Стрекотали как птицы, как дельфины, только любовники умеют так стрекотать -- все, что сказано, то и, правда".
   Представления об интимных отношениях как об игре -- буквально как о детской игре! -- у Нарбиковой доминируют. "В общем, это была такая игра. И они ее вместе осваивали. И в этой игре были исключения и правила. И, как правило, он обращался с ней как с куклой, и в виде исключения он позволял ей обращаться с ним как с куклой". ("Шепот шума").
   Встречаются и вполне подробные описания игр, впрочем без всякого смакования. Однако утверждение писательницы: "Ведь между любовью и занятием любовью -- пропасть" не доказано. И Ирра, и Сана, и Вера именно любовь испытывают к двум-трем партнерам одновременно. И параллельно -- влечение к другим мужчинам. "Что же нас связывает? Одно дело. "Это дело". Желание сильнее чувства, оно не подвластно человеку. "Что же делать с желанием, которое чем больше удовлетворяешь, тем больше оно растет?".
   Если согласиться, что судить о литературе следует, исходя не из литературы, а из жизни (сама Нарбикова, правда, утверждает, что литература нечто диктует жизни, а не наоборот), то нужно признать, что описание эротических сцен в этой прозе от жизни отстоит недалеко. Они правдоподобны. И еще нужно признать, что эти описания -- самая сильная часть ее творчества.
  
  

2

  

.................осиянно

только слово средь земных тревог.

Н. Гумилев. Слово

  
   Валерия Нарбикова стремится раскрепостить слово, сбить с него налет рутины, дать возможность раскрыть его многозначность, повернуть его непривычным ракурсом. Это достигается, прежде всего, повторами, многократными соударениями с другими словами, возвратом вспять целой фразы или ее части, т. е. тем, что называют тавтологическим письмом.
   "И такие люди, наши современники, вокруг нас, о которых только современник может сказать, что своим современником он считает других современников, современниками по духу он считает не тех, что являются современниками по времени, он считает современниками по духу тех, кто по времени был чуть раньше -- в то время, которое было и прошло, а не то, которое идет и есть". ("Равновесие света дневных и ночных звезд").
   Такая любовь к слову оживляет текст, наполняет его энергетикой и нередко дает ощутимый эстетический эффект, звучит репризно: "...бесчеловечно любить женщину как человека", "...везде человек живет -- у нас вымирает, поэтому везде жизнь идет -- у нас кипит", "...время -- деньги, которые существуют для того, чтобы убить время, и чем больше денег, тем быстрее можно убить время и, в конце концов, быть убитым временем".
   Но когда прием канонизируется, он становится механическим атрибутом замкнутой системы, новаторство приобретает рутинные свойства. По сходному поводу О. Мандельштам писал: "Андрей Белый, например, -- болезненное и отрицательное явление в жизни русского языка только потому, что он нещадно и бесцеремонно гоняет слово, сообразуясь исключительно с темпераментами своего спекулятивного мышления". ("О природе слова").
   Нельзя сказать, что нет смысла в таком абзаце: "И где этот миг сейчас? Прекрасно, что каждый миг прекрасен в свой миг. Потому что для этого мига только и есть один миг. И если в этот миг нет этого мига, то этого мига может и не быть. Никогда. ("Шепот шума").
   Здесь известная в общем мысль обыгрывается чрезмерно. И здесь же -- стилистический предел этой прозы: чрезмерно разжевывая пищу, мы рискуем утратить ее аромат. "А выйти из равновесия, это значит, к большему добавить большее и к меньшему добавить меньшее. И чтобы нам опять вернуться в равновесие, нам нужно к малому, которое мы представляем из себя, когда мы отдельно друг от друга, добавить большее, то, что мы представляем из себя, когда мы вместе друг с другом, и, чтобы не выйти из равновесия, нам нельзя к большему, которое мы представляем из себя сегодня, когда мы вместе, добавить снова большее, которое мы представляли бы из себя завтра, если бы мы снова были вместе, нам только можно отнять от сегодняшнего большего самое меньшее, что будет у нас завтра, когда нас вместе не будет, чтобы сохранить равновесие. ("Равновесие света дневных и ночных звезд").
   Можно встретить в текстах и некоторую профессиональную неряшливость. Например, в кавычки берется строка: "Ни взять, ни выпить, ни поцеловать". Но у Гумилева нет такой строки! Лучше уж без кавычек...
   И совсем уж бесконтрольна, превратилась в прием неудержимая тяга писательницы к каламбурам определенной окраски: "За окном была бесполая луна и кончал бесполый дождь. Он мог кончить в любую секунду, но ему было приятно "не"". "Воображаемая линия, горизонт, она же -- уд, все, что за ней, не видно, а все, что перед ней видно. Уд то поднимается, то опускается...". "А звезда -- это эвфемизм; неприлично употреблять это слово после месяца в гинекологическом отделении: "Ну ты, звезда, куда кладешь! Ну и звезда же ты!"".
   Эффекты Нарбиковой порой неотличимы от кощунства: "А как же тогда читать стихи: "Одной звезды я повторяю имя"".
   Все это напоминает захлеб второклассников, рассказывающих анекдоты "про Пушкина".
   Умение работать со словом -- редкий дар. Но он же ведет на эшафот.
  
  

3

  

...теорехтически женьское равноправие, а прахтически как была бабой, так иосталасъ...

А. Макаренко. Педагогическая поэма

  
   Критика упрекает Нарбикову в отсутствии на страницах ее книг живых людей. При этом критика исходит из фактического положения дела, т. е. из текстов. Сама же писательница в своих интервью заявляет, что это творческая установка. Задача автора вдохнуть жизнь в главных героинь, все прочее -- фон. Это дыхание -- в разговорах ее женщин, в их речи -- отражают и их образы, живые и запоминающиеся. Противоречивые порой (Вера, например.) Но бывают ли непротиворечивые женщины! Например, писательница Валерия Нарбикова. Она утверждает, что все уже было, новое невозможно, и параллельно -- выражает надежду, что "интуитивное" письмо приведет к созданию некой новой литературы.
   Мужские персонажи призваны лишь оттенять героинь, помогать им осуществляться в сюжете. Эта ситуация напоминает "Утиную охоту" Вампилова, правда, с противоположным знаком, там женские персонажи помогают ярче проявить фигуру героя пьесы.
   Персонажи книг Нарбиковой схожи друг с другом. И пишет она о сходстве несходного. Ее героини с присущей им женственностью, обаянием и неугасимым либидо, меняя лишь имена, переходят из повести в повесть и дальше в роман.
   Женщина предстает перед читателем в одной ипостаси -- во взаимодействиях с противоположным полом. Прочая жизнь остается за кадром. Даже коляска с новорожденной дочкой ("стихией") абсолютно условно перемещается где-то чуть ли ни за пределами видимости.
   Многое, очень многое в изложении дано условно. Через условность, через символы читатель дофантазирует детали (если он к тому склонен). И это -- нетривиальная особенность письма Нарбиковой. Вслед за лирическим пассажем у нее может возникнуть вполне сюрреалистическая сцена убийства, картина дна жизни, грязи и -- смерть, смерть, смерть...
   Но удивительным образом эта особенность не мешает видеть героиню со всех сторон, так сказать, во весь обнаженный рост. По Нарбиковой лишь в любовном экстазе ощутима полнота жизни. А окружающая действительность не может приносить истинную радость даже при напряжении всех пяти данных человеку чувств.
   Вот отлучился любимый мужчина, состоявшийся любовник. Рядом случайно оказывается другой. Он принес скромный букетик цветов. "Тогда она наспех собрала силы, потому что жить-то хотелось, скатилась к нему с горки на колени да и поцеловала". Простота, с которой это происходит, сопутствует всей показанной нам жизни героини. Простота нравов.
   Что же до мужчин, которые хоть и служат фоном, но как-то проявлены, все они -- вне морали, вне элементарных представлений о порядочности.
   Утонченный эстет, любитель изысканной лирики Тоестьлстой готов потеснить приятеля, приютившего его в трудную минуту, из комнаты в кухню, чтобы без помех жить в его квартире с его, приятеля, женщиной. Сам же Додостоевский, не способный по-мужски указать подлецу на дверь, способен в то же время хладнокровно его убить.
   В книгах Нарбиковой мы не встретим достойного мужчины, достойной жизни. Социально обобщая, скажем: бесперспективность советской жизни породила поколение растерянных циников.
   Нарбикову не упрекнешь в конъюнктурности. Первые свои книги она создавала в условиях глухо захлопнутого андерграунда доперестроечного периода, будучи сама совсем юной. Период перестройки мало задел писательницу. Трудно сказать, то ли она не увидела перемен, то ли ее сознание не способно к такого рода видению.
  
  

4

  
   "То, что неприлично, но доставляет удовольствие, -- нравственно, как сон" ("Около эколо...") -- вот проблема прозы Нарбиковой.
   Существует ли разница между эротикой и порнографией? Думается, существует. И критерий тут -- эстетический. Так, например, открытые сцены в итальянском фильме "Ромео и Джульетта" наполнены поэзией и чистотой, воплощают красоту юной любви. А "закрытые" сцены в фильме "ЧП районного масштаба" вызывают ощущение грязи, омерзение. Фильм сатирический, и авторы к такой реакции стремились. Но "порнуха" омерзительна в еще большей степени, когда притворяется сатирой.
   В русской литературе XX века немало эротических сцен -- Куприн, Набоков, Пастернак, Цветаева. По свидетельству Жан-Жака Бруссона, секретаря А. Франса, тот бурчал: "Унылая стыдливость господствует в нашей литературе. Почему я не могу написать то, что нашептывает мне маленький божок?". Но этот же Франс так отозвался о "Земле" Э. Золя: "Разумеется, я не стану отрицать его внушающую отвращение славу. Никто до него не воздвигал столь высокой груды нечистот. Это его памятник, монументальность которого неоспорима. Ни один человек до него так не старался унизить человечество, оплевать все образы любви и красоты, свести на нет все хорошее и доброе".
   У Нарбиковой -- ровно те подробности, что описывались Золя. "-- Не хочешь? -- спросил он. Она ничего не ответила, и он попросил хотя бы ее руку. Все осталось в руке".
   Есть, правда, частности, до которых не доходил и Золя. ""Не надо, так больно." "Но жутко приятно." На языке осталась кровь: кожа прилипла к ж..., которая стала железной от мороза. "Дай язык" -- "Немного отошло? Еще больно?" -- "Очень больно"".
   Видимо Нарбикова думает, что в смелости литературных описаний существует "прогресс", что откровения "стариков" непременно следует переплюнуть. Это ее заблуждение (и, увы, не ее одной): в области человеческих чувств никакого прогресса не выявлено. И пишет она как раз об извечной повторяемости человеческих отношений. Всякая преданность "новаторству" тут убога, соскальзывает в обыкновенную "порнуху": "Он засунул ей в рот", (предыдущие фразы нет охоты цитировать).
   Говорят о потоке сознания в книгах Нарбиковой. Этот поток включает и такое: "...человек посажен в возраст... И он сидит в этом возрасте, как в презервативе. И этот презерватив предохраняет его от жизни, он не дает ему шевелиться, и он в нем еле дышит, и в этом презервативе есть усики, и не так опасно жить, какая подлость". Или другое: "У него дохлый член, им можно только подтирать сопли".
   Это тоже работа со словом. Такие пассажи задевают не столько нравственное, сколько эстетическое чувство.
   Писательница утверждает, что "плохие" слова обладают большей энергетикой. Пусть так, но придать любую энергетику тексту, оставаясь в пределах нормы, много сложнее и достойнее.
   Нарбикова находится, на мой взгляд, где-то между двумя Ерофеевыми -- Вениамином и Виктором. Как раз у последнего основной писательский инструмент -- эпатаж.
  
  

5

  
   Знает же Нарбикова: "Все, что происходит на этом свете, -- все не ново...". Книга "Шепот шума" издана в 1994 году в "Библиотеке новой прозы" с пометкой издателя "другая проза". Проза, конечно, другая. Но не в том смысле, что содержит какие-либо новые стилистические, лексические или, скажем, композиционные приемы. Нелепо, например, полагать "поток сознания" чем-то новым через десятки лет после "Улисса" и опытов русской прозы XX века.
   Однако же тот сплав, который составляет основу книг Нарбиковой -- это ее индивидуальность, узнаваемый творческий стиль. Он рожден как протест против унылого официозного письма советской прозы, как попытка сказать в литературе живое слово.
   Удачна ли эта попытка? Можно утверждать, что книги Нарбиковой интересны не только в чисто профессиональном смысле, но также тем протестом, который выражают ее герои против оглушающей человека рутины. Пусть сделано это с повторами, претензиями и эгоцентризмом. Но это главное. И это -- смело.
  
  

6

  
   Половина рецензий и отзывов о творчестве Нарбиковой хвалебны (Г. Сапгир, К. Кедров), другая содержит хулу (В. Курицын, Е. Стрешнев). Обе позиции мотивированы. И только один отзыв, наиболее многословный и велеречивый (В. Липецкий. Логико-литературный трактат "Парадокс Нарбиковой". Волга, 3/4, 1994) выстроен так, что и при больших усилиях не удается понять, что именно хотел сказать автор.
   Точки зрения других критиков очевидны. Сапгир ("Знамя", N 4, 94): "Словесная ткань здесь очень важна, отношение к слову -- живое, не окончательное. Потому что, если определить все раз и навсегда, все застынет и окаменеет. Когда все сделано, как надо, когда написано благородным (даже пылинки сдувает автор) стилем, я называю это мертвой литературой". Это стопроцентный Сапгир.
   Не менее интересно мнение Кедрова ("Известия", N 40, 92): "Читатель непредсказуем. Сегодня, когда он потерял всякий интерес к публицистической жвачке <...> нас пытаются убедить, что пропал всякий интерес к художественной литературе". Но как раз к публицистике обратилась в последних книгах Нарбикова. В них дан клишированный набор примет советской и постсоветской действительности: пусто в магазинах, гадостно в коммуналках, просвета нет. Путь этот представляется опасным. Некоторые замечательные наши прозаики потеряли многое, увлекшись публицистическим пафосом. Эти факты хорошо известны, и здесь нет необходимости называть имена.
   Очевидно одно: в 1988 году в русскую литературу пришла писательница даровитая и плодовитая. Пришла со своей темой, своим методом письма, своим стилем, узнаваемой индивидуальностью. Она еще, по-видимому, до конца не обрела свой голос, и, будем надеяться, он не останется приглушенным декадентским флером.
   В книгах Нарбиковой дан срез жизни современного общества, пусть сделанный под определенным углом зрения, резким писательским движением. Он обнажил извечное: любовь женщины и мужчины и в небольшой степени - красоту природы. Все прочее уныло, угнетает дух, мешает жить. В этом восприятии писательница не одинока. Не всем дано сохранять оптимизм в противостоянии прозе будней.
   При чтении книг Валерии Нарбиковой возникает уважение к ее писательской отваге, к ее утверждению свободы женщины. Одновременно возникает мысль о недостатке чувства меры и порой вкуса. Искусство не начинается с этих двух категорий, но включает их с необходимостью.
   Валерия Нарбикова оригинальна и в творчестве, и в своей эволюции. Не удивит ли она нас тем, что в рамках своей экзистенциальной ментальности, найдет новые темы и образы и с большей серьезностью отнесется к пониманию достоинства литературы?
  

Иосиф Нелин

2000

  

зрелые поэты

Шестидесятилетие шестидесятников

  

И мы, художники, поэты,

творцы подспудных перемен...

Е. Евтушенко. В церкви Кошуэты

  

Лирическое себялюбие мертво

даже в лучших своих проявлениях.

Оно всегда обедняет поэта.

О. Мандельштам. Адалис

  
   Со времен Державина русская поэзия не знала периодов бесплодия. Были всплески и затишье, золотой и серебряный век. Были времена, когда по каким-то таинственным причинам общественный вкус определялся не компетентными ценителями, а чувствительными барышнями, когда, например, Блок был менее популярен, чем Надсон. Но Блок-то был!
   В период самого мрачного литературного безвременья создавали свои подчас лучшие произведения О. Мандельштам, М. Цветаева, Б. Пастернак, А. Ахматова.
   В годы оттепели первые проблески духовной свободы не были ни последовательными, ни длительными. Но аккумулированная десятилетиями жажда была столь острой и мучительной, что всякий глоток вольности воспринимался общественным сознанием не просто как целительный, а скорее как спасительный. В этих условиях молодые творцы в искусстве с энтузиазмом дерзали, и не менее их была экзальтирована публика -- читающая, смотрящая, слушающая. О такой благодарной обратной связи любой автор может только мечтать.
   Вспоминается поэтический вечер молодой И. Кашежевой на одной из ленинградских концертных площадок, ее умелое, режиссерски выверенное преподнесение с эстрады не очень сильно, но в исповедальной манере сформулированных псевдоромантических трюизмов. И восторженная реакция слушателей -- в основном, как обычно, слушательниц -- горящие их глаза, пылающие щеки, эмоциональные реплики. Было очевидно, что милые девочки целомудренны во всех отношениях.
  
   А в публике -- доверье и смущенье.
   Как добрая душа ее проста.
   Великого и малого смешенье
   не различает эта доброта.
   Б. Ахмадулина. "День поэзии"
  
   О климате 60-х сказано достаточно. Какими бы куцыми ни были послабления периода оттепели и последовавшего за ней застоя, они создали новые возможности для самовыражения и публикаций, подчас парадоксальным образом.
   "Я думаю о том, сколь же многим литература оттепели и застоя обязана своим душителям и гонителям. Эта власть, эта цензура, эти наши агитпроп с политпросветом собственным, до дурости остервенелым сопротивлением таланту и правде создали вокруг литературы ореол жертвенности и геройства, а писателей, часто вовсе и не претендовавших на эту роль, возвели в ранг духовных лидеров нации". (С. Чупрынин. "Нормальный ход").
   Как бы там ни было, именно в эту пору вошла в жизнь яркая плеяда молодых одаренных поэтов. Их судьба интересна сама по себе и в особенности на фоне изменяющегося общественного бытия.
   Творчество поэтов-шестидесятников подробно исследовано. Сегодня стоит, быть может, посмотреть не столько на само это творчество, сколько на его эволюцию в течение немногих (в исторической перспективе), но достаточно бурных лет. Наглядней это сделать на примере признанных лидеров плеяды, любимых многими и по сей день.
  
  

1

  

...я сорванный глас всех безгласных...

Е. Евтушенко. Фуку

  
   Евтушенко уникален прежде всего количеством одержанных побед и пережитых поражений. И те и другие им осмысленны творчески. Никакие оценки несопоставимы по яркости с его самооценками.
  
   Перебирая все мои стихи,
   я вижу: безрассудно разбазарясъ,
   понамарал я столько чепухи...
  
   и
  
   Метался я ... Швыряло взад-вперед
   меня от чьих-то всхлипов или стонов
   то в надувную бесполезность од,
   то в ложную полезность фельетонов.
   "Братская ГЭС"
  
   Вся поэзия Евтушенко -- ив этом его неповторимое своеобразие -- есть непрестанное покаяние, непрестанное отбрасывание все новых и новых иллюзий. Однако же при всех шатаниях есть одно неизменное свойство поэзии Евтушенко -- тематическая обостренность, злободневность, стремление увидеть, осознать и воплотить как можно больше сторон и деталей бытия.
   Несомненной силой поэта является его умение писать правдоподобно. Здесь сказывается не только жадный интерес к жизни и зоркость, но и присущая его дарованию способность пластического письма. Свидетельство тому -- самые разные факты. Например, в Братске в дни очередной опалы, когда поэту не разрешили даже прочесть строителям ГЭС посвященную им поэму, вечером в приватной обстановке в компании ленинградских энергетиков, встретив человека мало благородного, но в работе неординарного, он посреди казалось бы беспечного застолья приметил главное и вскоре -- в опосредованном, разумеется, виде -- опубликовал стихи "Бляха-муха", прекрасно понятые участниками встречи. В другой раз во франкистской Испании, где по слухам его не пустили дальше аэропорта, он описал танцующую испанку. Бог один знает, плясала там испанка или нет, но родились замечательные строки (цитирую по памяти):
  
   А испанка-то испанка --
   чувствуется нация:
   вся как будто бы из банка
   ассигнация.
   Чуть плечами хрустит,
   будто отдается,
   телом всем она грустит,
   телом всем смеется.
  
   Известно, что в поэзии нет синонимов. Лишь одно единственное найденное поэтом слово не может быть выброшено из песни. Будучи в работе над стихом наиболее неряшливым из плеяды, Евтушенко доказал, что иные строки, пусть и лишенные эстетической составляющей, могут воздействовать даже на подготовленного читателя. Если же такие строки еще и сработаны на совесть, возникает совершенное произведение искусства ("Всегда найдется женская рука", "Любимая, спи").
   Но со временем в творчестве поэта стали преобладать впечатления одной направленности, некий отбор увиденного. Речь идет о сочувствии всякого рода гонимым и обездоленным.
   То есть, и раньше в стихах Евтушенко хватало драматизированных описаний бед и неустроенности, но со временем способность видеть человеческое горе и сопереживать ему перешла в чуть ли ни болезненную потребность. Куда бы ни поехал поэт, а перемещается он энергично, отовсюду он привозит лишь горе нищеты, боль одиночества и бесправия.
   Хорошо, что Евтушенко не посетил еще -- и надо полагать, учитывая возраст, уже не посетит -- космические просторы, не то, глядишь, он и оттуда привез бы сочувственное описание теневых сторон этой мало изученной части Вселенной. Есть, конечно, основания считать, что не все еще в жизни лучезарно, что иногда встречается и иное. Но здесь оказывается небезынтересным специфический подход к проблеме.
   Дело в том, что нередко подчеркивается важная черта творчества поэта -- его искренность, "которая не боится ничего, даже презрения" (Е. Сидоров. "Е. Евтушенко"). И впрямь, молодой Евтушенко говорил от души. С поэтом можно было соглашаться, можно было спорить, но верить в его искренность попросту приходилось, настолько в его поэзии не было заданности, натяжки. Постепенно, однако, позиция во многих стихах стала сродни позе, появились черты направленности, педалирования, и верить поэту оказывалось все труднее.
   "...все, что пахнет ложью или хотя бы только неискренностью, что сказано не совсем от души, что отдает "холодными словами", -- мы отвергаем" (А. Блок. "Письма о поэзии").
   Евтушенко нередко пишет афористично, но когда я читаю: "Народ становится поэтом, когда поэт народом стал" ("Просека"), я воспринимаю это не как блестящий афоризм, а как вопиющую пошлость.
   О причинах этого, в общем-то, печального явления чуть позже.
  
  

2

  

Я -- голос...

А. Вознесенский. Гойя

  
   Эта мысль (вынесенная в эпиграф), содержится во многих стихах Вознесенского и не только в стихах.
  
   Для того я рожден
   под хрустальною синью,
   чтоб транслировать звон
   небосклонов России.
   "Доктор осень"
  
   Основания к тому, конечно, есть. Многие стороны дарования поэта позволили ему стать выразителем настроений передовой части молодежи 60--70-х годов. В отличие от Евтушенко ему присуща последовательная художественная позиция, единый стиль, поэтическая культура и так же, как у Евтушенко -- прогрессивные устремления. Стать истинным трубадуром поколения ему, быть может, помешала некоторая холодноватая отстраненность, тяготение к эстетизму, незначительность того сочувственного воображения, которым так щедро наделен Евтушенко. Раскрывая перед читателем свою всегда приподнято взволнованную душу на фоне Эйфелевой башни, в окружении Маркеса, Мура и Мерей Матье, он с неизбежностью создавал дистанцию между собой и массовым интеллигентом.
   Однако именно стихи Вознесенского запоминались и цитировались молодежью. Они звучали на многочисленных в те годы вечерах, встречах и собраниях. Читатели от старшеклассников до выпускников вузов, способные воспринимать поэзию, оказывались устойчивыми почитателями. Стихи Вознесенского изобиловали красочными, точными, создающими рельефные образы зарисовками.
  
   Среди ночных фигур
   ты губы морщишь едко.
   К ним, как бикфордов шнур,
   крадется сигаретка.
   "Гитара"
  
   Или
  
   А в квартире, забытой тобою,
   к прежней жизни твоей подключен,
   белым черепом со змеею
   будет тщетно шуршать телефон...
   "Беловежская баллада"
  
   Творчество поэта было в чем-то по-своему противоречиво, как противоречива была жизнь.
  
   И что-то в нем, хвали или кори,
   есть от пророка, есть от скомороха...
   Б. Ахмадулина. "Мои товарищи"
  
   С наступлением зрелости обе эти стороны его личности не стерлись, и сложно выявить приоритет одной из них. Поэт с какой-то беспечностью утверждал имидж недосягаемой богемы. Дело не в охвате тем или жизненных явлений, а в круге читателей, к которым адресуется автор. Чувствуется, что это принципиальная, продуманная позиция. Видимо такого рода творчество, совмещаемое с культурной работой, которой Вознесенский стремится привить достижения русского искусства Западу и западного -- нам и которое доступно еще более узкому кругу, приносит поэту удовлетворение. Н. Иванова как-то заметила, что как ни парадоксально, публицистика Вознесенского и Евтушенко стала более значима, чем их поэтическое творчество. Едва ли это парадокс. Здесь одновременно сказываются эволюция самого творчества и поворот интереса читающей публики в иных направлениях.
   Сегодня нас завораживают ритмы И. Бродского, в том числе и найденные в те же 60-е, но доступные в ту пору лишь немногочисленным знатокам самиздата. Это естественно, ибо Бродский -- корифей современной русской поэзии.
   Правда, однако, состоит и в том, что в 60-е годы нас завораживали ритмы Вознесенского, и, когда мы читали
  
   Свисаю с вагонной площадки,
   прощайте,
   прощай, мое лето, пора мне,
   на даче стучат топорами,
   мой дом забивают дощатый,
   прощайте...
   "Осень в Сигулде"
  
   мы испытывали полнокровную эстетическую радость.
  
  

3

  

Я старый глагол в современной обложке.

Б. Ахмадулина. Ночь перед выступлением

  
   Сколько свежей прелести в молодых стихах Ахмадулиной! Сколько музыки, света, воздуха, жемчужных брызг! Сколько душевной щедрости, любви к людям, к жизни! Сколько хрупкой эмоциональности и нежной, тонкой печали! Сколько, наконец, волнующего эротизма!
  
   Хочу я быть невестой,
   красивой, завитой
   под белою навесной
   застенчивой фатой.
   ........................
   Платье мое белое
   заплакано вином,
   счастливая и бедная
   сижу я за столом.
   ....................
   Наряд мой боярский
   скинут на кровать.
   Мне хорошо бояться
   тебя поцеловать.
   "Невеста"
  
   Мы, читатели, привыкли воспринимать Ахмадулину продолжательницей традиций А. Ахматовой и М. Цветаевой, как и она себя воспринимает.
  
   Я знак, я намек на былое, на Сороть,
   как будто сохранны Марина и Анна
   и нерасторжимы словесность и совесть.
   "Ночь перед выступлением"
  
   Этому впечатлению немного мешает не вполне классическое, сродни Евтушенковскому многословие (иной раз невольно думается: у ее таланта нет сестры).
   Задушевный мир лирики Ахмадулиной полон света и печали. С годами печали все больше и больше.
  
   Отчий край, приюти в твоем будущем русле
   мою душу -- вместилище скорби и ран.
   (Перевод из Г. Леонидзе, но, без сомнения, и о себе).
  
   Причины печали поэта -- его сокровенная тайна. Не являются, однако, тайной причины печали читателей. Зрелые стихи Ахмадулиной все чаще наполняются плодами формотворчества.
  
   Вошла в лиловом в логово и в лоно
   ловушки -- и благословил ловец
   все, что, почти, едва лилово
   иль около лилово, наконец.
  
   Но аллитерационное письмо, понимаемое как цель, выводит стихи за рамки поэзии. Пристало ли таланту такого уровня пускаться в филологические экзерсисы! Ахмадулина -- поэт последовательно лирический. В ее арсенале нет ни "Казанского университета", ни "Лонжюмо". Уход в формалистические изыски и заумь противопоказаны ее дарованию. На мой взгляд, она единственный из плеяды поэт, сохранивший творческий потенциал на уровне, близком к первозданному, и способность воспринимать мир непосредственно.
   Лучшие стихи Ахмадулиной те, где нет ни позы, ни поучений, ни многословия, а есть тонкое и глубокое понимание и ощущение не только женской, но и мужской психологии и есть -- что отнюдь немаловажно -- великолепный музыкальный и одухотворенный русский язык.
  
  

4

  

Гражданственность -- талант нелегкий.

Е. Евтушенко. Гражданственность

  
   Особое место в творчестве Евтушенко занимает его отношение к революции. Мне никогда не удавалось и сейчас не удается уразуметь, о какой именно революции идет речь. Если это символ, то размыт он необычайно. Если объект без иносказаний, то и вовсе неуместный.
   Говорят о традиции Маяковского. В наши дни бескомпромиссное служение Маяковского делу революции трактуется по-разному. Никто, однако, не оспаривает тот факт, что будучи предтечей революции, поэт пошел на ее баррикады со всем арсеналом своих гигантских возможностей и не отступил ни на шаг. Было это в 20-е годы. Шестидесятники громко прозвучали через сорок с лишним лет, т. е. через эпоху. Повторять небесспорный путь великого поэта в новых условиях было, по меньшей мере, несколько странно. Но неуемный дух бунтарства в молодых душах звал именно на баррикады. При этом ни один из бунтарей не имел сколько-нибудь определенной программы.
   Несложно перечислить десять заповедей поэта Евтушенко: Любите Революцию, любите Родину, имейте совесть, уважайте Женщину, любите Любовь, любите Евтушенко, уважайте интернационализм, не любите приспособленчество, боритесь с пошлостью, боритесь с трусостью.
   Сами по себе эти принципы, включая даже любовь к поэту Евтушенко, не вызывают возражений. Но считать, что они дают основания называть стихи гражданскими, все-таки трудно. И если у молодых поэтов такие призывы выглядят декларациями, то у зрелых превращаются в словесные побрякушки.
   Считать ли поэтов-шестидесятников "гражданскими" или нет -- вопрос скорее терминологии. Бесспорно одно: самая сильная сторона творчества каждого их них -- лирические (немного даже романтические) стихи. Они всегда о себе и о любви к человеку, природе, искусству.
   Ныне многие молодые читатели интересуются скорее сексом, чем любовью, и находят (без труда) себе иных кумиров. Но в 70-е годы лирические стихи трогали души.
  
   В темно-красном своем будет петь для меня моя Дали,
   в черно-белом своем преклоню перед нею главу
   и заслушаюсь я и умру от любви и печали,
   а иначе, зачем на земле этой вечной живу.
   Б. Окуджава "Грузинская песня"
  
   Казалось бы, что может быть богаче лирического наследия русской поэзии? Но новое время несет с собою новые грани духовной жизни. Разумеется, и раньше писались строки, сходные (по крайней мере, по смыслу) с
  
   Ты меня на рассвете разбудишь,
   проводить необутая выйдешь.
   Ты меня никогда не забудешь.
   Ты меня никогда не увидишь.
  
   Однако же такие строки, равно как и не менее знаменитые Евтушенковские "Со мною вот что происходит", едва ли могли быть причислены к лирике не то что сто, но и пятьдесят лет назад. Сегодня это лирика. Смело отметая многие этические условности, поэты в какой-то мере подготовили сегодняшнюю раскованность, доходящую до степени, к которой сами шестидесятники не были готовы.
  
  

5

  

Человека создал соблазн.

А. Вознесенский. Соблазн

  
   Воистину неисчислимы ипостаси соблазна. Один поэт околдован рафинированным эстетизмом. Другой, напротив, воодушевлен приземленными реалиями народного быта. Третья предалась своего рода левитации и медитации. И почти каждый склоняется к затушевыванию, зашифровыванию смысла, подчас попросту к зауми. И почти каждый повенчал себя с вечностью.
   В традиции классической русской поэзии нынешнего века преобладает скорее противоположный путь развития. Крупнейшие реформаторы стиха через поиски и утверждение новых форм обретали в итоге предельную ясность. У Б. Пастернака это цикл "Когда разгуляется", у М. Цветаевой "Стихи сироте". Даже самый закодированный" русский поэт О. Мандельштам в лучших стихах воронежского периода не менее прозрачен и ясен, чем в юношеских стихах "Камня".
   Наблюдая эволюцию творчества многих ведущих поэтов-шестидесятников, поражаешься отсутствию масштаба этой эволюции, появлению отдельных новых признаков творчества, но не новых его граней, продиктованных временем. Иной раз кажется, что никакой эволюции нет. Евтушенко, например, прямо декларирует: нет лет! Вознесенский придумал некий шар, из которого должны выскакивать персонажи "Юноны и Авось", будто такого рода действами можно реанимировать общественное настроение. Ахмадулиной и нужды нет менять настрой своих песен: неизбывная грусть на то и неизбывная, что пребудет таковой присно и во веки веков.
   Ныне модно обвинять шестидесятников в том, что они не погибли на баррикадах диссидентства. Карабчиевский в книге "Воскресение Маяковского" пишет: "Все они примерно в одно и то же время прошли через дозволенное бунтарство, эстрадную славу, полпредство <...> они унаследовали конструктивность, отношение к миру как к оболочке, отношение к слову как к части конструкции, отношение к правде слова, к правде факта как к чему-то вполне для стиха постороннему. Они возродили кое-что из приемов: положительную самохарактеристику, блуждающую маску, дидактику <...> И еще из предыдущей своей инкарнации они заимствовали одну важнейшую способность: с такой последней, с такой отчаянной смелостью орать верноподнические клятвы, как будто за них -- сейчас на эшафот, а не завтра в кассу...".
   В такой оценке много правды. Но немало несправедливого.
   Не каждому дано взойти на Голгофу. Вопрос о том, компенсируют ли эрозию таланта некие получаемые взамен блага, во-первых, не из простых, а главное, сугубо личный, неподсудный суду недоброжелателей. Иной журнал, декларирующий неангажированность, и двух слов в защиту шестидесятников не допустит на свои страницы, демонстрируя уровень принципиальности, равносильный необъективности. Можно ли выплескивать ребенка вместе с нечистой водой?
   Заслуги поэтов-шестидесятников перед русской культурой, перед обществом значительны. Поэты дерзко внесли в стихи, в "святилище, где сон и фимиам", дыхание жизни своего поколения, сумели выразить своеобразие психики молодого человека времен гибнущей советской эпохи, средствами своего жанра отстаивали в художественной форме передовые чаяния и принципы. В общественной деятельности, на фронтах литературной и политической полемики они не отступали от идеалов демократии и порядочности. И, наконец, - осмелюсь употребить пышноватое клише -- они внесли в сокровищницу русской поэзии свой непреходящий вклад.
  

Иосиф Нелин

1995

  

грустное о смешном

Литература и эстрада

  

Внимая нудному рассудку.

Мы губим лучшие года.

Не дай нам небо смех и шутку,

Вся жизнь не стоила б труда.

Жак де Ту. Речь тени Рабле

  
  

Безошибочный вкус может заменить гений.

Но никакая гениальность не вознаградит отсутствия вкуса.

В. Я. Брюсов. Игорь Северянин

  
   Веселая от души улыбка -- дело хорошее. Веселый смех и того лучше. Не особо прислушиваясь к советам жить дольше, весело смеясь, мы все же неодолимо тянемся к комическому, юмористическому, веселому.
   Юмор всегда в цене, всегда дефицитен и всегда трудно созидаем. Этим наши в целом довольно своеобразные дни мало отличаются от каких-либо иных. Похоже, что и соотношение количества и качества юмора в литературе, если только предположить, что обе категории могут быть измерены, принадлежит к числу мировых констант. Как бы то ни было, в настоящих заметках речь пойдет о днях сегодняшних.
   Объем продукции писателей-юмористов сам по себе довольно внушителен. Подряд выходят книги; телевидение и радио щедро дарят нам специальные выпуски; немало выступлений на эстраде, включая авторские вечера. Авторов тоже довольно много. Как и любое другое, это множество может быть без особой натяжки разделено на лидеров, середняков и аутсайдеров.
   Говорить о середняках смысла нет. Во-первых, они гармонически сочетают в своем творчестве некоторые особенности двух других групп. Во-вторых, всякое среднее, так сказать, по определению лишено яркости и потому мало интересно.
   Юмористы-сатирики обычно достаточно беспощадны к объектам своих озарений. Думается, нет оснований отыскивать другую позицию и по отношению к ним самим.
   Итак, аутсайдеры.
   Их, к сожалению, тоже немало. Но в их облике явственно проступает много общего, что облегчает дело.
   Как это ни печально, в последнее время образовался узнаваемый "юморескный" язык, особый "хохмаческий" сленг, профессиональный говорок рассказчика-юмориста. Если я, что называется навскидку, напишу фразу: "Козявкин одернул на себе пиджачок и решительно распахнул дверь в кабинет начальника", читатель независимо от собственной воли почувствует себя в атмосфере 16-й страницы "Литературки" или прозаических опусов "Крокодила".
   Для группы авторов, о которых идет речь, характерен их надежный профессионализм.
   Что есть профессионализм юмориста-сатирика в его, если позволено так выразиться, печатном варианте? Это, прежде всего тематика: бичевание пороков общества и отдельных лиц -- бюрократизма, взяточничества, казнокрадства, невежества, пьянства, хамства и пр. Это, во-вторых, владение каноническими приемами: ироническим восхвалением отрицательных персонажей, правдоподобным изложением невероятных обстоятельств, исповедальным стилем монологов, ну и, конечно, каламбурами.
   Всем этим набором профессиональные юмористы владеют безукоризненно. Вот пример маститого автора А. Матюшкина-Герке. Он выпустил несколько книг, выступает на эстраде, на радио, телевидении. Автор литературных пародий и сатирических миниатюр. Читаем:
  
   Ручаюсь вам: исчезнут "дяди",
   И в тот же день, и в тот же час
   Все вмиг появится на складе
   На радость каждому из нас.
  
   Или:
  
   Вероятно, заметили вы
   То, что раньше, скорее всего,
   Начинался поэт с головы,
   А теперь -- неизвестно с чего.
  
   В области пародирования этот же автор использует известный метод Александра Иванова, согласно которому индивидуальный почерк оригинала игнорируется, и работа пародиста сводится к выполнению двух функций: поискам литературного сора -- оговорок, неудачных или двусмысленных выражений и т. п. -- и лексическим упражнениям по этому или близкому поводу. Например, строки Н. Глазкова:
  
   Трудно в мире подлунном
   Брать быка за рога, --
  
   спародированы так:
  
   А в груди боевая
   Матадорская злость --
   Я кота подзываю
   И хватаю за хвост.
  
   Впрочем, после серьезного исследования на эту тему Б. Сарнова добавить к предмету попросту нечего.
   Еще более "профессионален" другой юморист-сатирик -- М. Казовский. В его миниатюрах вы найдете все мыслимые приемы и методы жанра за исключением оригинальных. На многих страницах отлично изданных книг вторично все: темы, сюжеты, стиль, остроты. Вот их образцы:
   "Мой отец стоял на часах. Вернее, сидел: он работал часовых дел мастером... небо над головой охраняла и моя мать: она трудилась вахтером в обсерватории. Стало быть, еще с молоком я всосал настоящую цену хлебу, маслу, яйцам и шпротам... Трудовые мозоли -- это понятие я натер себе с детства".
   "Достаточно сказать, что если в 1980 году продолжительность течения насморка в крупных городах Союза составляла 7 суток, то к двухтысячному году она составит всего неделю!"
  
   "...блестящие в некоторых местах штаны".
   "Здесь ее не стояло".
   "Я его недоперевариваю".
  
   Едва ли стоит множить примеры творчества юмористов, которые лишены, как ни парадоксально это звучит, нормального чувства юмора, не говоря уже о вкусе.
  
  

2

  
   С лидерами жанра дело обстоит по-другому. Люди это одаренные, рожденные со способностью не только писать смешно, что само по себе не мало, но писать смешно по-своему. Поскольку самое понятие "юмор", как и вообще творчество, предполагает участие авторской индивидуальности, оно без каких бы то ни было оговорок приложимо именно к этой категории писателей.
   Характерен пример таких авторов, как Михаил Задорнов в Москве и Семен Альтов в Санкт-Петербурге.
   Задорнов внес в юмористическую литературу эпохи перестройки в чем-то непохожую на других ноту. Он изобрел героев капиталистического труда, капобязательства. Он дал развернутое описание "достижений" нашего телевидения. Он последовательно борется за чистоту русского языка, давая в своем творчестве пример бережного к нему отношения.
   Приобретя популярность, М. Задорнов стал постоянным участником телевизионных передач. Он ведущий юмористических программ, участник веселых шоу, собирающих за столом популярных писателей и исполнителей. Но веселы упомянутые шоу в первую голову их участникам. У зрителей же невольно возникает вопрос, почему усилия этого обаятельного и щедро одаренного человека выглядят на экране какими-то потугами, видимыми усилиями создать атмосферу веселья, то есть сопровождаются неким налетом фальши?
   Думается, причина в том, что редкостный дар юмористов побуждает их в пору тотального дефицита распространять свое творчество вширь, а не вглубь, в том числе заниматься не совсем своим делом.
   Спору нет, писатель-юморист, конечно, вправе прочесть свое детище любой аудитории, ощутить ни с чем не сравнимую радость общения со смеющейся публикой, насладиться живым успехом. Известно, например, что тексты искрометного Михаила Жванецкого лучше всего звучат в его устах. Правда, Жванецкий -- это Жванецкий. Его пример за пределами обобщений. Но все же многие авторы именно в жанре сатиры и юмора хорошо смотрятся на публике.
   Однако организацию непростого дела коллективных выступлений полезно, по-видимому, уступить профессионалам.
   Семен Альтов тоже быстро обрел популярность, но вскоре же оказался в стадии пробуксовки. Печальна участь юмориста, рядом с которым в телевизионной передаче подсаживают полдюжины девиц.
   Как-то по радио анонсировался авторский вечер Альтова. В качестве приманки зачитывался юмористический рассказ. Это история о том, что молодой мужчина обратился к врачу по поводу непонятных болей детородного органа. Врачом оказалась молодая симпатичная женщина, и пациент постеснялся раздеться при ней. Вокруг этой, полной неприкрытого комизма коллизии и разворачивается рассказ.
   Беда вовсе не в том, что предмет изложения с пуристских позиций может показаться вульгарным. Беда в том, что за этим ровно ничего нет. Никакой жизни.
   Юмор как таковой тоже бывает приятен. Так сказать, смех ради смеха. Но он неизбежно легковесен. Позволю себе привести не очень краткую цитату из Марка Твена: "...дюжины блестящих однодневок, которые когда-то сверкали, но угасли много лет назад.
   Почему они оказались недолговечными? Потому что они были только юмористами. Только юмористы не выживают. Ведь юмор -- это аромат, украшение. Порою источником юмора могут служить причудливые обороты речи или смешные ошибки в правописании... но мода проходит, и слава вместе с ней... Юморист не должен становиться проповедником, он не должен становиться учителем жизни. Но если он хочет, чтобы его произведения жили вечно, он должен и учить, и проповедовать. Когда я говорю вечно, я имею в виду лет тридцать. Сколько ни проповедуй, больше этого, пожалуй, не проживешь".
   Марк Твен посчитал вечностью тридцатилетний период. В отношении себя самого он, пожалуй, поскромничал. Вот уже около столетия его юмор не тускнеет. Знаменитый сюжет "Моих часов" стал символом в разговорах о некомпетентности.
   Но в общей оценке Марк Твен не ошибся. Отрезок времени, именуемый вечностью, убывает в исторической перспективе по закону экспоненциальному. В истории Египта это тысячелетия, в пушкинские времена -- столетия, в наши дни -- десятилетия. Ведущие наши поэты не без оснований предсказывают себе вечную славу, заблуждаясь подчас лишь в конкретизации этого понятия. Так, Р. Рождественский адресовал жителям XXX века свою поэму, читать которую вряд ли придет в голову уже нынешней поросли молодых,
   Что же касается произведений юмористических, то при любом уровне их содержательности они все же злободневны и потому сравнительно недолговечны. Ну, а если лишить их содержательности...
  
  

3

  
   Особо стоит поговорить о каламбурах, шутках -- вообще о репризах. Эти шутки производят впечатление пошлости в двух случаях: когда взяты из арсенала приземленного быта и когда они не новы.
   Оба приема, по-видимому, неискоренимы. Вот, например, культурный литератор М. Мишин в массовой газете печатает монолог женщины (цитирую по памяти): "Если мужчины не дадут нам участвовать в управлении государством, мы им тоже не дадим". В несколько более изящной, чем обычно, форме здесь звучит каламбур, широко употребляемый в любой мужской очереди. Он и не нов, и не лучшего вкуса.
   Новизна -- дело нелегкое. Нельзя отрицать, что существуют вечные темы. В серьезной литературе это любовь, судьба, жизнь и смерть; в юмористической и сатирической -- людские слабости и пороки, пороки общества.
   Можно, пожалуй, признать, что трудности, сопутствующие творчеству юмористов, превышают аналогичные у прозаиков и поэтов, поскольку не темы даже, а их очень конкретные аспекты многократно использовались предшественниками, в том числе именитыми. Что поделаешь! Едва ли это дает право на повторы путем простой замены телеги на автомобиль.
   В конце концов, если и неизбежны вечные темы, не должно же быть вечных шуток.
   Не должно, но они есть. О сидящих в транспорте мужчинах, которые закрывают глаза, чтобы не видеть муку стоящих женщин. О том, как человека далеко послали. О самых быстрых в мире часах. О колхозниках, приглашаемых в город на помощь физикам, хирургам, историкам. О внешних признаках мужской потенции.
   Авторы юморесок могут, конечно, предположить, что читатели незнакомы с "Лисистратой" или "Метаморфозами". С долей вероятности можно допустить, что и сами авторы пока не прочитали Аристофана и Апулея. Но их навряд ли это смущает. Ведь книги их раскупаются, публика на их концертах заразительно смеется.
   Вопрос, почему авторы высокого класса нередко поступаются требованиями вкуса, мог бы прозвучать риторически. Но поскольку речь идет не о немощных "профессионалах", а о писателях, которые в ряде случаев не соответствуют как бы самим себе, причины, порождающие такой парадокс, довольно интересны.
   В чем дело? Какая причина или какая их совокупность побуждают людей одаренных, интеллигентных, обладающих очевидным вкусом с не меньшей очевидностью пренебрегать последним?
   Что это -- литературный цинизм? Высокомерие? Или попросту материальная нужда? Легче всего оправдать именно этот мотив. Но вспоминаются другие сатирики века или -- сузим -- советской эпохи. Аверченко, Булгаков, Зощенко, Ильф и Петров (в эстраде Поляков, Ласкин и др.). Разве они не добывали литературой хлеб свой насущный? Но едва ли найдешь у них хоть по нескольку строк, задевающих их достоинство, -- реприз и юмористических пассажей сортирного и постельного толка, всего того, что принято именовать "дешевкой". Но если допустить, что не к чему бесплодно спорить с веком, то и сегодня мы встретим юмор хорошего класса: "попытки" Игоря Иртеньева, отдельные "гарики" Игоря Губермана, не говоря уже об Иосифе Бродском, самые рискованные шутки которого производят впечатление классических.
  
  

4

  
   В настоящих заметках речь идет о литературе (юмористической), хотя в качестве иллюстрации иногда привлекается ее особое воплощение -- слово на эстраде. Рассмотренные конкретные примеры, пусть и типичные, не исчерпывают проблему. Важнее этих примеров подчеркнуть тенденцию, достаточно ярко проявившуюся в литературе последних лет. Она в сближении языка писателя, в силу его профессиональной беспомощности, с языком улицы или, точнее, с языком подворотни. В начале века и в особенности после революции делались попытки, нередко талантливые (М. Зощенко), сблизить литературный язык с языком народа. Однако в область так называемой "ненормативной" лексики не вторгались. Точно так же в сфере юмора определенные темы считались запретными (не для всех, разумеется).
   Не является новой точка зрения, согласно которой состояние юмора в обществе отражает состояние всей культуры этого общества.
   Например, та лавина банальных и пошлых поделок, которая обрушивается ныне на беззащитного обывателя, во многом вызвана всеобщей утратой ориентиров, как эстетических, так и этических.
   Было бы наивно думать, что творчество юмористов способно повлиять на нравы общества.
   На памяти счастливая и драматичная судьба гениального Аркадия Райкина. Его талант расцветал одновременно и параллельно с расцветом тех именно пороков, которые он беспощадно высмеивал, -- бюрократизмом, взяточничеством, невежеством, хамством и пр. А ведь многие персонажи Райкина (и авторов его программ), его афоризмы, крылатые словечки, даже самые его интонации стали поистине общенародными, воспроизводились и поныне воспроизводятся простыми людьми, приобрели смысл нарицательных.
   Но и исключить влияние потока эстрадной продукции на вкусы широкой публики было бы неосторожно. Уровень и стиль впитываются, входят в кровь. Так, например, известный казарменный юмор, деформируя незащищенные юные души, прирастает к ним надолго, а представители академизированных элитарных групп не в силах отрешиться от утонченной иронии и в тех случаях, когда она не вполне уместна.
   Давление на нашу психику юмористической продукции сопоставимо разве что с давлением современных музыкальных ритмов. Кипит бурная смехопорождающая деятельность. Газеты и журналы ведут специальные отделы, радио и телевидение дополняют свои подчас неспровоцированные смешные передачи передачами, целеустремленно направленными на создание веселого настроения. Эстрада, можно сказать, сцементирована мастерами всеми любимого жанра.
   Мягко говоря, эта продукция не всегда отвечает требованиям строгого вкуса. Ярче других пример неувядающей передачи "С добрым утром", захватившей со временем целую область эфира. В передаче преобладают пошлость и дешевка (новейшая шутка: можно ли встретиться с сексом в момент, когда тебе ставят клизму?). Сдобренная участием истинных мастеров, она под сурдинку умудряется собирать под популярными позывными не только отечественную, но и всемирную безвкусицу. Завидное долголетие передачи зиждется, скорее всего, на многочисленных письмах благодарных слушателей, то есть на аргументации беспроигрышной.
   Неизвестно, изданы ли воспроизводимые "Добрым утром" тексты. Надо думать, изданы, по крайней мере, частично. Если это так, то именно публикации явились бы справедливым приговором программе.
   Существует интересная особенность в воздействии устного и печатного слова. Иная самая блестящая реприза, вызывающая бурную реакцию зрительного зала, будучи опубликованной, вызывает чувство неловкости (В телефон: "Куда? Куда?.. А ведь интеллигентный человек!"). Справедливо и обратное. Великолепный литературный пассаж, перл остроумия, безотказно дарящий читателю наслаждение, неловко повисает в тишине недоумевающего зала ("Как истинный философ, он не придавал значения ничему преходящему и надевал на себя по утрам предметы одежды в том порядке, в каком поднимал их с пола").
   Сказанное относится, прежде всего, к текстам эстрадных программ. Простейшее правило: не все, что написано, следует публиковать -- чуждо многим творцам и редакторам.

Иосиф Нелин

1993

  

реплика

По поводу эссе Михаила Эпштейна
"Хасид и талмудист", "Звезда", 2000, 4

  
   Михаил Эпштейн обнародовал без комментариев сформулированные в 80-е годы оригинальную точку зрения на истоки поэтики известных мастеров. Постулируется наследование техники стихосложения через кровь прародителей. Так, например, русский поэт Афанасий Фет в подборе поэтической лексики проявляет влияние матери-еврейки. Ну, еврейкой ли была мать Фета или цыганкой, или, быть может, попросту немкой -- науке не известно. Зато надежно установлено, что в жилах крупнейшего русского поэта Афанасия Афанасьевича Фета не было ни капли русской крови (Шеншин не был отцом ребенка). Этот феномен ранее (до опыта М. Эпштейна) рассматривался как ярчайшее доказательство известной истины: поэтом надо родиться. Доказывали это и русские поэты, писавшие на иноязыках -- Цветаева (по-французски), Набоков (по-английски), Бродский (по-американски). Предполагалось, что Фет, останься он в Германии, стал бы крупнейшим немецким поэтом, ибо рожденный поэтом явит свой талант на любом языке.
   По теории Эпштейна поэтическая индивидуальность определяется не языковым окружением, не влиянием эпохи (от "певучести" символистов к "жесткости" футуристов), а генным происхождением. Поэтому, например, аллитерации Мандельштама "не просто аллитерации, когда два-три слова перекликаются согласными, это скорее именно размножение одного корня побегами разных слов" (как в иврите). Поскольку отец поэта собирался стать раввином и изучал талмуд, сам Осип Мандельштам стал талмудистом (неосознанно). Что касается Пастернака, то, будучи с юга, он стал хасидом. В поэтической практике это выразилось так: талмудист Мандельштам писал затяжеленно, каменно, выжимая форму из содержания ("Словно темную воду, я пью помутившийся воздух"), а хасид Пастернак выжимал из формы содержание ("А ночью, поэзия, я тебя выжму. Во здравие жадной бумаги"). В противовес тяжести образов Мандельштама у Пастернака все дробится, искрится, торжествует. Так уж хасидизм отличается от талмудизма.
   Остается, правда, вопрос, что делать с проявлениями талмудизма (по классификации Эпштейна) у Пастернака и хасидизма у Мандельштама?
  
   Xacuд Мандельштам
  
   Струится вечности мороз,
   Здесь -- трепетание стрекоз
   Быстроживущих, синеглазых.
  
   или
  
   Спокойно дышат моря груди,
   Но, как безумный, светел день,
   И пены белая сирень
   В мутно-лазоревом сосуде.
  
  
   Талмудист Пастернак
  
   И это был пруд. И было темно.
   Пылали кубышки с полуночным дегтем.
   И было волною обглодано дно
   У лодки. И грызлися птицы у локтя.
  
   или
  
   Автоматического блока
   Терзанья дальше начинались,
   Где с предвкушеньем водостоков
   Восток шаманил машинально.
  
   И т. д., и т. д.
   Не забавно ли, что юный Мандельштам, только-только от родного очага, осуществлялся как хасид (вся почти книга "Камень"), и лишь позднее вдруг взыграла почва, и поэт обратился (подсознательно) к архетипам, к талмудизму. И Пастернак, поэт во многом -- что, правда, то правда! -- противоположный Мандельштаму, в зрелом творчестве ("Когда разгуляется") сменил лексику и пластику и, ничего не теряя в своей индивидуальности, стал писать ясным классическим русским языком, усложняя лишь его отнесение к какой-либо праеврейской традиции.
   Трудно не согласиться с тем, что аллитерации Мандельштама и Пастернака -- не просто аллитерации. Вот уж, действительно -- не просто! В противном случае пришлось бы решать, Маяковский, бурно аллитерировавший в те же годы ("Облако в штанах"), не талмудист ли? Впрочем, он с юга...
   Возникает и другой вопрос, почему вдруг столь многогранный и вдумчивый ученый предложил до очевидности противоречивую и недоказуемую концепцию? Быть может, ответ заключается в его же определении (о Пастернаке) из цитируемого эссе: "формула собственной переизбыточности".
   Поэзия в известной мере категория деликатная. И хоть любые самые смелые и парадоксальные мнения, безусловно, могут быть рождены и высказаны, обоснования их желательно видеть корректными.

Иосиф Нелин

2000

  
  
  

ПАРОДИИ. ЭПИГРАММЫ

  
  
   0x08 graphic
0x08 graphic
  

предисловие

  
   Несколько слов о пародиях.
   Пародии бывают разные. Есть простые, есть стихотворные. Есть смешные, есть смехотворные. Главное -- придерживаться определенных правил.
   Считается, например, что в пародии должен ощущаться почерк авторов оригинальных произведений. Поэтому часто возникает вопрос, как ухватить авторский стиль, если он отсутствует?
   Можно, конечно, ограничить свой интерес небольшим кругом поэтов, которые все же обладают индивидуальностью. Не случайно образовалась группа авторов, пародируемых многократно.
   Если же этот путь уже пройден, приходится подбирать ключ к менее дифференцированной поэтической массе. Самое трудное здесь -- заставить себя прочитать хотя бы одно произведение пародируемого поэта. Тут следует проявить волю.
   Можно, конечно, как это часто делают, взять только один кусок какого-нибудь стихотворения и поставить его перед пародией. Такой способ вполне хорош. Он создает впечатление достоверности. При этом вовсе не требуется, чтобы пародия имела какую бы то ни было связь с цитатой. Известен случай, когда при верстке нескольких пародий по ошибке переставили предваряющие цитаты местами. И что же? Этого не заметили ни читатели, ни пародируемые поэты, ни тем более авторы пародий. Заметил на следующий день лишь сам верстальщик, и то лишь когда у него перестала болеть голова.
   Если признать, что пародия должна быть смешной, необходимо об этом позаботиться специально. Хорошо работает совет автору оригинала вообще больше никогда ничего не писать. Много юмора в намеке на то, что он, автор оригинала, не Эйнштейн и не Пушкин. Можно даже обругать поэта, но, разумеется, в литературных выражениях, не переступая грани, за которой допустимо привлечение к уголовной ответственности.
   Довольно популярен и другой прием, когда у поэта отыскивается не вполне удачное выражение или даже одно слово. Оно может быть не таким уж неудачным. Тут важно думать не о поэте, а об авторе пародии, который получает возможность продемонстрировать богатый арсенал своих творческих возможностей: остроумие, умение тоже писать стихи, да еще с вывертами, с аллитерациями или, как говорят некоторые литературоведы, с выраженными версификационными возможностями.
   Открытым остается еще один вопрос: какой период творчества поэта взять под обстрел. Первый? Средний? Последний?
   С возрастом поэты становятся старше. Это, конечно, парадокс, потому что с каждым годом они обретают все больше задора, молодежной веры в себя, в свою непреходящую значимость.
   Напрашивается компромисс: стихи пародировать молодые, а прозу, на которую неизбежно переходит большинство поэтов, -- зрелую.
   Самое главное -- ни в коем случае не вступать в прямой контакт с жертвами своих упражнений. Это -- безопасней, и, кроме того, не возникает вопрос: стоило ли обижать такого славного парня?
   Как мог, я следовал этому неписаному кодексу пародиста.
  
   Иосиф Нелин
   1990
  
  
   КОСМИЧЕСКОЕ
  
   Как-то в газетах промелькнуло сообщение о зарегистрированных со стороны Марса импульсах, имеющих форму
   / / /
   -- -- -- -- -- -- -- -- --
  
   / / /
   -- -- -- -- -- -- -- -- --,
  
  
   которая указывает на их связь с радиосигналами.
   Некоторые поэты прокомментировали это событие.
  
  
   0x08 graphic
  
  
  
   0x01 graphic
  
  
  
  
  
  
  
  
   Роберт Рождественский
   ОТКРЫТКА НА МАРС
  
   Эй вы!
   Жители дальнего Марса!
   Потомки презренного бога войны!
   Опишу вам
   ритм
   невоенного марша,
   завидовать которому
   вы должны.
   Опишу себя,
   режущего, как бритва,
   правду.
   Это -- важнейшая из тем!
   Неповторимостью
   моего
   поэтического
   ритма
   заложу фундаменты
   ваших поэм!
   Мне чужда пустая дидактика!
   Высокие слова
   закалю в огне!
   И, пользуясь силой
   ямба и дактиля,
   напишу о любви
   к себе
   и к жене!
   И чтобы накал
   не казался
   фальшивым,
   чтобы при случае
   не попасть впросак,
   чтобы стихи мои не были
   тепленьким чтивом --
   я поставлю
   лишний
   восклицательный
   знак!!
  
  
   0x08 graphic
  
   Андрей Вознесенский
   МОНОЛОГ МАРСИАНИНА
  
   Свисаю усталый с планеты,
   все спето,
  
   иссякли иллюзии Марса,
   был крепок мой стих, да сломался,
  
   Земля, приютишь ли поэта?
   В ракету!
  
   Что было в минувшем? Светило
   увлеченно тонус накаливало.
   Дочурка твоя обольстительно
   усеченный конус накакивала.
  
   Землянка, замолкнет былое.
   Хромель-алюмелевой парой
   вберем теплотворность покоя...
  
   Корабль мечты моей старой
   прилежно к планете прилажен.
   Приляжем.
  
  
   Римма Казакова
   ЕСТЬ ЛИ ЖЕНЩИНЫ НА МАРСЕ
  
   На Марсе жизнь разгадываем
   Мы ценой любой.
   В телескоп разглядываем,
   Есть ли там любовь.
  
   Но покров божественный
   С тайн сакраментальных
   Можно снять поженственней --
   Экспериментально.
  
   Пойти на Марс с культурою,
   Нежностью, соблазном...
   Важен только уровень.
   Я лететь согласна.
  
  
  
   Белла Ахмадулина
   МАРСИАНИНУ
  
   Я горько, очень горько плакала,
   я плакала почти до слез,
   когда досталась мне бесплатная
   путевка на планету грез
  
   заветных. Не из жалкой жадности,
   к земному жадность ни при чем.
   Я плакала как бы из жалости
   к тому, кто как бы обречен
  
   меня увидеть. Ошарашенный,
   не зная, что нас с ним свело,
   он обретет мой мир оранжевый,
   восторг, и струны, и стило
  
   любви. А смех, в стихах витающий,
   смету я грустью и бедой,
   чтоб горько плакал их читающий
   мой друг -- читатель молодой.
  
  
  
  
   Евгений Евтушенко
   ВПЕЧАТЛЕНИЯ
  
   Когда я, из нутра ракеты выкарабкавшись,
   обрел ногой родную твердь Земли,
   то сразу записал, усталый и невыспавшийся,
   все строки, что в пути на ум пришли.
  
   Об обездоленных строителях каналов
   и их сынках, шикующих нахалах.
   О тех, кому помог в ночную пору
   писать слова и знаки на заборах.
   О том, как выяснил, вращаясь в массе,
   что что-то все-таки не так на Марсе:
  
   женщин нет, а марсиа-а-анки... --
   чувствуется разница! --
   льнут к вам, будто маркитантки.
   Дразнятся!
  
   Но, огня овладев тушением,
   исключаю постыдное искушение.
   Я в тайге и прессе проходил обминку,
   и живу теперь я с вечностью в обнимку.
   0x08 graphic
  
  
   0x08 graphic
   0x08 graphic
   Инна Кашежева
   дурман
  
   Опять стою на краешке Земли,
   Опять умчались к Марсу корабли,
   Опять меня романтикой увлек
   Дурман тоски, сомнений, слов и строк...
  
   Опять в далеком небе журавель,
   Опять ему кричу: тоску развей!
   Опять синиц в руке держу, и вновь
   Угасла моя первая любовь...
  
   Я хочу присниться себе
   Вселенской мечтой, эстрадной звездой,
   Чтоб, как на Земле, на Марсе мне вслед
   Зритель радостно махнул рукой.
  
  
  
   0x08 graphic
  
  
  
  
  
   0x08 graphic
  
  
  
   0x08 graphic
   0x08 graphic
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

СТИХИ И ПРОЗА ПОЭТОВ

  
  
   0x08 graphic
  
   Андрей Вознесенский
   ЗАДУШЕВНЫЕ ЗАПОВЕДИ
  
   Не покидайте своих излюбленных
   позиций, сюжетов, тем:
   библиотеки не обезлюдели,
   хоть их полнят не тем.
  
   Не обольщайтесь блестками вещными,
   а если обругали печатно,
   не значит еще, что талантом мечены.
   Не обольщайтесь.
  
   Постель соседа сродни святыне,
   кто там -- ваша, не ваша -- не важно!
   Влажность глаза остынет.
   Покиньте скважину.
  
   Друг на вас строчит в харчевне
   бумаженцию облыжную, --
   облегчите обличение,
   помогите ближнему.
  
   С яростью не меньшею,
   пока сто не стукнуло,
   не обидьте женщину:
   думайте поступками.
  
  
   Андрей Вознесенский
   ДЫРЫ ПАМЯТИ
  
   О, не спешите, обожаемый читатель, я знаю ваш вопрос -- почему мои стихи так гениальны? Мне кажется, это потому, что я гений. Или потому, что они почти целиком вылеплены из безупречно овального, эстетически неотразимого О. В миражной протяженности проносящегося века были еще два-три гения. Эйнштейн. Эйзенштейн. Штейн. Или четыре. В точности не помню. Воспоминания расслаиваются, раздваиваются, растроиваются. Я расстраиваюсь. Вместо четкости какие-то ностальгически черные пятна. Прочнее других в память вмурованы дыры Мура. Есть и другие дыры. В них необратимо исчезают прелестные женщины и нелестные рецензии, инстанции бюрократов и дистанция до классиков, потолочные течи и поэтические предтечи.
   Одаренные поэты издали узнают друг друга по запаху. Тем более гениальные. Вечера русской поэзии на английском и других языках всегда интересны. Как самый архитектурный из поэтов, я выстраиваю свои выступления под сводами Альберт-холла и футбольных стадионов так, чтобы стены не разрушались от оваций. Но это не просто.
   Ответьте вечности! В черную грозовую полночь я почувствовал себя антидырой. Вокруг громоздились треугольники, прямоугольники, косоугольники и другие фигуры.
  
   Пора была комете в космос.
   Параболу я метил в косность.
  
   Я стоял в девственной переделкинской крапиве между дачами Паустовского и Пастернака, и вечность была мне уже несколько выше колен. Музеи Уганды еще не раскупили автографы, которые я раздавал Пикассо, Ле Корбюзье и Бюль-Бюль-оглы, но ты уже ждала за каждым утлом.
   Однажды я утопился в сырой воде. В тот месяц кислые критики опубликовали девять хвалебных отзывов обо мне вместо привычных десяти. Жизнь теряла смысл. Я понял, что пора кончать, и вдавил себя в черную дыру проруби. Пушкин оказался прав, Русалочка вполне реальна.
   -- С чем пожаловали, барин? -- печально обрадовалась она.
   Я предложил несколько гениальных мыслей и несколько тысяч гениальных строк
   -- О, какие вы скромники. В личном смысле,-- обрадованно опечалилась она и растворилась, стискиваемая стиксовостью струй.
   Я больше ее не видел. Ты тоже была далеко. Речной ил пах свежими журнальными оттисками. Я вспомнил, что обещал утроить тираж одному редактору, которого перед этим оскорбил публично, и вынырнул. Выяснилось, что он не обиделся и посвятил мне восторженную оду. Я тоже не обиделся и поделился с ним замыслом такой поэмы!.. О!
  
  
  
  
  
   0x08 graphic
   Евгений Евтушенко
   годы 60-е
   КОНКУРС ЛЮБВИ
  
   Девчонки выглядят на всей земле так лакомо,
   и на меня глядят они так ласково,
   что тяжесть выбора ношу порой, как бремя,
   когда, бродя по миру, бренным брежу.
   Болоньи, на плечах кокетливо болтающиеся,
   и плечи тропиков, открытые всерьез,
   и взгляд из-под снежинки, тихо тающей, --
   не каждый в жизни это перенес.
   Но я не зря впитал тайги понятия.
   Я миру дан на станции Зима!
   И мир, с его девчонками, в объятия
   я заключаю весь, велик он или мал.
   Но ты учти: любая та -- не ты.
   Та не заполнит места твоего.
   Ты ту легко изгонишь из мечты,
   а я скорей всего -- того!
   И ты в ночи услышь мольбу мою,
   когда не спишь на смятой простыне:
   ты можешь делать все, что только вздумаешь,
   но думать можешь только обо мне!
   А я не сплю лишь из-за Той, Которая,
   возможно, вовлечет меня в историю,
   чей Образ, в мелкотемии мелькающий,
   овеян славою бойцов, ряды смыкающих,
   к Кому, как и к тебе, стремлюсь неистребимо, --
   да, у меня на свете две любимых!
  
  
  

Евгений Евтушенко

ЗЛАЧНЫЕ ЗАИМКИ

Часть первая

КОНЕЦ

  
   Смуглая ложбинка на ее груди, переходящая в белизну за приоткрывшимся вырезом сарафана, заставила Сережу опустить глаза. Он не поднял их и тогда, когда она сняла сарафан, тесный лифчик и розовые трусики на двух резинках, и он сцеловывал брусничники с ее всходивших, как опара, грудей. Сережа был хороший, чистый мальчик и удивился тому, что произошло потом, когда она прижалась к нему горячим, упругим телом и прошептала: "Не испортили бы тебя другие..." Он не знал, что в глухих таежных заимках почти все сберегают невинность до седых волос, даже поэты. Он не знал, что хорошие люди лучше нехороших и что, если хороший человек убьет в себе все хорошее, он может стать нехорошим и его может убить таежный медведь. Но ни медведь, ни Сережа, ни Сальвадор Альенде не знали, откуда берутся нехорошие люди, особенно после революции.
  
  

Часть вторая

НАЧАЛО

  
   Коломейцев взял геологический молоток, навесной лодочный мотор и Юлию Сергеевну. Ее он взял так напористо и быстро, что она и не заметила бы, если бы не царапина на спине от острого обломка касситерита и не подоспевшая беременность. Но у нее ничего иного не было, как считать, что попросту ничего не было. Коломейцев переступил через нее, как через Катю и Ксюту, Галю и Анюту. Он был очень принципиальный. Недюжинный ум и богатый жизненный опыт под-сказывали ему, что, если куда-нибудь едешь, обязательно куда-нибудь приедешь или, в крайнем случае, залетишь. Когда он угробил экспедицию, моторист Иван Иванович сказал, прихлебывая спирт из разбитой мензурки:
   -- Не тако ишо быват. Ригоризм Коломейцева, неприятие им компромиссной альтернативности, -- это нашенска, сибирска черта. Ни черта! Выберемся. Был бы касситерит.
  
  

Часть третья

СЕРЕДИНА

  
   Она стояла перед ним с бесстыдно налитыми грудями и коленками. Зубы его счастливо и неверяще застучали, когда она разделась и легла рядом. Но он не испугался. Он знал, что страх плохой созидатель. Если как следует припугнуть даже бесстрашного поэта, то он напишет такое, что страшно будет читать. Поэтому страх отменяется. Например, старичок-грибовичок Никанор Сергеевич мыслит без всякого страха: для экономии бумаги межведомственную переписку следует вести в стихах. До революции поэты не могли безнаказанно поносить царизм или хотя бы капитализм. Истинно русский человек не может не любить евреев. Сиюминутные истины самые вечные. А чо?
  
  
   0x01 graphic
  
  
  
  
   Расул Гамзатов
   Я ЖЕЛАЮ СЕБЕ
  
   Как поцелуй горянки юной,
   Как дружеский в спине кинжал,
   Как звук зурны на фоне струнных,
   Пусть будет мысль моя свежа.
  
   Как горца древнего молчанье,
   Как ритм беседы до утра,
   Как позднее в любви признанье,
   Пусть будет мысль моя мудра.
  
   Как шея девы в алых лентах,
   Как вкус аварского вина,
   Как в прессе отзыв рецензента,
   Пусть будет песнь моя нежна.
  
   И, находясь средь звезд при этом,
   Средь первозданной красоты,
   Пусть вечно буду я поэтом
   Непревзойденной высоты.
  
  

Расул Гамзатов

ПРИТЧА О ПРИТЧАХ

  
   Как-то один молодой поэт сочинил народное предание. Поразмыслив, он решил придать ему форму притчи. Вскоре он со своим детищем оказался у редактора.
   Редактор с симпатией относился к этому молодому поэту. Вот почему буквально на следующий год он приступил к чтению рукописи.
   Смысл притчи был предельно прост.
   Как-то одна молодая курица решила стать орлом. Она посоветовалась с другими курицами, с петухом, с баранами и выбрала наиболее, как ей самой казалось, эффективный способ осуществления задуманного. Отыскав просторную, хорошо видную сверху поляну, она стала прогуливаться по ней в расчете уговорить какого-либо пролетающего мимо орла взять ее с собой в небесную высь.
   В старину говорили:
   Даже лихой джигит не ускачет далеко на полуживой, спотыкающейся кляче. Но и породистый молодой скакун не выручит глупца, который впряжет его головой к арбе, хвостом к дороге.
   Орел действительно заметил курицу, спустился вниз, схватил и съел ее. Но так как это был не орел, а орлица, куриное мясо в ее чреве превратилось в орлиное яйцо, из которого впоследствии вылупился орленок. Со временем он стал могучим красавцем орлом. Так воплотилась в жизнь романтическая мечта курицы.
   Прочитав притчу, редактор пригласил молодого поэта, задал ему два-три вопроса и высказал три-четыре замечания.
   -- Зачем курице понадобилось стать орлом?
   -- Почему орел съел курицу, даже не выслушав ее?
   -- Кто лирический герой притчи, орел или курица? Если орел, то почему в конечном итоге все разрешается в пользу курицы?
   -- Нужно сделать так, чтобы орел пошел навстречу курице и чтобы курица постепенно перевоплотилась в орла. Еще лучше вообще обойтись без орла и показать не одну курицу, а весь курятник. Нужно при этом проявить авторское отношение к курице.
   В старину говорили:
   Пилот реактивного истребителя не сядет на арбу, влекомую волами. Река не течет снизу вверх. Пламя не горит в холодных сердцах. Кинжал не вынимают из ножен, если барашек недостаточно жирный.
   Выслушав редактора, молодой поэт не перестал писать притчи. Наоборот, с годами он научился писать все лучше и лучше. Удавались ему и другие жанры. Одному только так и не смог научиться молодой поэт: издавать свои произведения помимо редактора.
   В горах говорят: орлом надо родиться.
  
  
   Виктор Соснора
   СТРИПТИХ
  
   1
  
   Поэт
   не бывает измучен.
   Тетрадь не бывает исписана.
   Мечты и метафоры
   тучей
   над нами
   неистово виснут!
   А в дебрях тайги немало
   деревьев разных пород.
   Бумага,
   бумага,
   бумага
   быстрей поэтов растет!
   Я вырасту -- поздно-рано --
   сквозь козни чинимые.
   Пускай же считаюсь
   равным
   тем,
   кто давно чирикает!
   Пусть мрачный редактор, тая,
   упрашивает навещать.
   Пусть критик
   меня читает,
   от ужаса
   трепеща!
  
   2
  
   Сколько в азбуке
   букв,
   сколько из букв
   слов!
   Можно, пусть не без мук,
   наделать из слов --
   стихов.
   Можно снять
   шелуху
   с повестей древних дней,
   чтоб виден стал --
   бледен и худ --
   потомок богатырей.
  
   3
  
   На зыбкой высоте Парнаса
   среди аллей аллитераций,
   среди нюансов ассонансов
   смогу ли я не затеряться?
  
   Смогу! Если буря безжалостно скинет
   листву со ствола, сломит сердце и разум,
   опять запою, ибо я сердцевинен
   любым миллиграммом моей протоплазмы!
  
  
   0x01 graphic
  

Виктор Соснора

ХРОНИКА

  
   Хоронили Петра III без пышности.
   Он подмигивал, снимал картуз с голштинским козырьком, раскланивался, паясничал.
   Два дня на труп императора смотрел народ. Императрица не присутствовала. Она мстила.
   Петр потемнел лицом и прошептал Панину:
   -- Пошел вон!
   Очевидцы все перепутали. Екатерина ссылала и казнила, а Петр этого не делал бы никогда, если бы мог.
   Давно уже пора четко установить: Петр перед тем, как к Екатерине в спальню постучал шпагой Разумовский, предварительно спугнув спящую фрейлину Шаргородскую, которая перед этим тоже легла спать, когда все уже напились, а Воронцова к нему еще не пришла, долго играл с куклами на скрипке до того, как все они умерли.
   Невыносимо светило солнце.
   Когда белые ночи, не поймешь, когда утро, когда вечер. Что уже было, чего еще не было, чего лучше бы совсем не было. Что уже написано, что еще не написано, чего лучше бы совсем не писать.
   Все время моросил какой-то морочащий тусклый дождь.
   Екатерина была -- никто. Она не читала Плутарха, Вергилия, Фому Аквинского, Виктора Соснору. Не она уважала Вольтера, а Вольтер уважал ее и Дидро.
   Петр спал со своей скрипкой. Он мог забыть шпагу, скрипку-- никогда. Он сказал Разумовскому:
   -- Пошел вон!
   Шестого июля 1762 года Петр III умер скоропостижно. Его убили.
   Екатерина только считалась женой Петра. Вернее, Петр только считался мужем Екатерины.
   В сущности, это была даже не Екатерина, а просто Софья-Фредерика Ангальт-Цербстская.
   И вообще немка.
  
  
  
   0x08 graphic

Фазиль Искандер

БАБУШКА МОЕГО ДЕДУШКИ

  
   Дедушкина бабушка была девушкой тоненькой и симпатичной. Это признавал даже дядя Мексут, самый умный из двух маминых братьев. Дедушка -- мамин папа -- очень любил свою бабушку. Он также очень любил мою бабушку. Ее бабушку он тоже любил. Вообще я заметил, что он любил многих бабушек, в особенности тех, которые были девушками тоненькими и симпатичными.
   Бабушка дедушки была хоть и тоненькой, но довольно дикой. С мужчинами она справлялась, не слезая с коня. Притом одновременно с несколькими. Все уважали ее за это.
   У нее дедушка научился рубить на очень крутых склонах ветки сумрачного рододендрона. Эти ветки, если их смешать с колючками и плодами тунгового дерева, идут в пищу диким козлам и домашним турам. Рубить их нужно либо цалдой, либо острым топориком. Но если ударять по ветке, находясь над ней, ветка пружинит и не перерубается. Поэтому дедушка хватается одной рукой за ветку, повисает на ней всей тяжестью и ударяет цалдой над собой.
   -- Дедушка,-- говорю я, осторожно давая понять, что я понимаю, что он не понимает грозящей ему опасности,-- если ветка перерубится, ты можешь свалиться.
  -- Перерубится,-- не переставая рубить, говорит дедушка,-- куда ей деться?
   И действительно, ветка перерубается, и дедушка летит вниз, поминая на этот раз мамину бабушку...
   С дедушкиной бабушкой связана самая романтическая история в нашей семье. Ей (бабушке) приглянулся один меньшевик, который официально считался в те годы местным князем. В свою очередь, князь любил молоденьких козочек и старался всячески увильнуть от активного участия в зарождавшемся в ту пору демографическом взрыве.
   Хорошо это зная, но стремясь к свиданию с князем наедине и в надежном месте, бабушка как-то вечером распространила слух, что самая хорошенькая в округе козочка случайно упала в глубокую могилу, которая была свежевырыта еще в прошлом сборнике моих рассказов.
   Расчет оказался точным, и князь, невзирая на ночь, прокрался на кладбище.
   -- Иди ко мне, моя ягодка, иди ко мне, моя козулечка,-- ворковал он, склоняясь над могилой.
   Чтобы не огорчать князя в первую же минуту, бабушка в том же ключе отозвалась из глубины звонким девичьим голосом:
   -- Мэ-э-э-э-...
   Могила была неважно освещена (дело происходило до периода сплошной электрификации), и князь наполовину вытащил бабушку, прежде чем увидел перед собой свежее и смеющееся девичье личико.
   -- Нэнавижу! -- гневно закричал он, опуская бабушку обратно в могилу и как бы косвенно намекая этой репликой, что он хоть и с уважением воспринимает любые проявления прекрасного пола и даже рассчитывает на встречное лояльное отношение, но не во всякий момент и не во всяком месте склонен извлекать представительниц упомянутого пола из тех пропастей, в которые их толкает природное легкомыслие.
   Так дедушкина бабушка оказалась в довольно двусмысленном и, можно даже сказать, глупом положении. Дождавшись, когда князь сделался меньшевиком, она прострелила ему руку. Видимо, сказалось сильное волнение, потому что вообще-то она стреляла довольно метко...
   Замять дело поручили мне как говорящему по-абхазскис русским акцентом. Так я оказался лицом к лицу с судьей, девушкой тоненькой и симпатичной.
   Но это уже совсем другая история, вспоминать которую мне как-то не хочется, хотя она тоже правдивая и потому смешная.
  
   Фазиль Искандер
   ПОХОЖЕСТЬ
  
   Говорят, что гора не идет к поэту.
   Что ж, грусти. И грусти не пугайся.
   Говорят, что чуда лирики... нету.
   И не будет! Как тут ни старайся.
  
   Говорят, что баран похож на барана,
   Дева юная -- на день погожий,
   Грудь ее похожа на сметану,
   А ослы -- те на людей похожи.
  
   Я любовь уподобляю боли,
   Крабу -- мою тяжкую усталость,
   С песней сравниваю меланхолию,
   Юмор -- со змеи гремучей жалом.
  
   Как похожи непохожих рек истоки!
   Поводы грустить похожи тоже.
   Как стихов подчас похожи строки, --
   Это ни на что уж не похоже!
  
   Вадим Шефнер
   ЭТАЛОНЫ
  
   Во тьме придорожной канавы,
   В манящем журчании струй
   Увидел я отблески славы,
   Услышал звучание струн.
  
   Я бросил описывать росы,
   Рассвет, эдельвейс, соловья,
   И женщин волнующих бросил
   Довольно решительно я!
  
   И понял: важнее протоны,
   Что красят наш мир изнутри.
   Важнее в болоте тритоны
   И в цехе металл, тонны три.
  
   И, может, ушел от шаблона
   Лирических ложных красот.
   И, может, нашел эталоны
   Эстетики наоборот.
  
   Воскликнуть я вправе, наверно:
   "Поэзии кубок златой
   Заменим модерной цистерной,
   Пусть ржавой, но емкой зато!"
  
  

Вадим Шефнер

ДЕВУШКА С БОЛЬШОЙ БУКВЫ

  
   Я хоть и поэт, но люблю пофантазировать. Например, хотя бы про машины времени. Если разобраться, такие машины поэтам даже нужнее, чем другим лицам. Они дают нам реальную возможность побывать в будущем. Лично я мотался туда неоднократно. Для этого я обычно использую метлу с фотонным ускорителем.
   Вообще в фантастике самое главное, чтобы все было наоборот. Например, мышки ловили кошек. Или, скажем, чтобы автор отдыхал над книгой, а читатель работал.
   Во всяком случае, я хоть и поэт, мои фантазии не хуже прочих. По крайней мере, различить их невозможно. Недаром же Любанда полюбила меня. Любанда (ласкательное от Люба) -- это девушка, которая всегда смотрит вдаль. Она такая красивая и привлекательная, что полюбила меня с первого взгляда.
   В ту пору я при помощи серокислорода изобрел ВАДИМ (Волшебный Автоматизированный Движитель Ищущей Мысли). Он заводится при помощи подсистемы ШЕФНЕР (Широкоформатный Единоутробный Фононно-Нейтронный Еле-Резонатор).
   Любанда не уступала мне. Она, например, довольно легко освоила варку и жарку при готовке на кварках.
   Поэтому все окончилось очень хорошо. Мы счастливо прожили до самого развода. Ни разу даже не поссорились.
   Хоть я и поэт.
   0x08 graphic
   0x08 graphic
  
  

ПОЭЗИЯ

  
  
  
   0x01 graphic
  
   Евгений Евтушенко
   годы 80-е
  
   УЮЮ
  
   Смыкал свои веки
   скучающий век,
   все скулы зевотным оскалом сковал.
   И скорбно скулил от тоски человек
   и, жалкий, вслепую спасенья искал.
   Но вновь получал в своем тяжком сне
   в известное место коленкою.
   Так было бы вечно, если бы не
   пополнился мир Евтушенкою.
   Я в трудную пору якшался с людьми,
   расколот войною я надвое.
   Так врозь и живут половинки мои,
   не склеишь их вместе, а надо бы.
   Их врозь с неусыпною злобой клянут,
   друг к другу никак не приравнивая,
   и справа по-гангстерски левую бьют,
   а слева дубасят правую.
   Но я вам не дамся в кровавой борьбе,
   меня не убьешь,
   не таковский.
   Я в этом незыблемо
   сам по себе,
   во всем остальном -- Маяковский.
  
   Президент какой-то, не помню точно, какой именно, но довольно крупной республики как-то спросил меня:
   -- Скажите, Женя, почему, хотя мы всегда гостеприимно принимаем вас, предоставляем лучшие отели и площадки для выступлений, окружаем достатком и дос буэнос мучачас, вы потом вспоминаете лишь мьерду, гной и кровь?
  
   Я ответил, что это лишь грани таланта
   и не важно, что долгие годы я сыт,
   что хоть выгляжу я состоятельным франтом,
   все же беден в душе и, как в детстве, избит.
   Тем я признан во всех городах и деревнях,
   что не продал за тряпки свой гнев и идейность,
   пусть другого Пикассо писал, мэтр древний,
   а меня написал неподкупный Сикейрос!
  
  
  
   Белла Ахмадулина
   годы 60-е
  
   ГРУСТЬ БЕЗОТЧЕТНАЯ
  
   Заставить вслед мне озираться,
   Будить всеобщий интерес
   Велят задор мой азиатский,
   Мой европейский интеллект.
  
   Пишу и мчусь -- вблизи обочин,
   Как дерзкий удалой таксист.
   Но почему слезой омочен
   Тетрадки новой чистый лист?
  
   О, он грядущих строк не прячет!
   Он сам не знает ничего.
   А тот, кто знает, тот и плачет,
   Скорбя об участи его.
  
   Так ложных идолов сверженье
   Предел иллюзиям кладет.
   Так девичьей мечты свершенье
   Мечту у девушки крадет.
  
   Так горькие плоды вкушаю,
   Врываясь к мастерам в сады
   И чувство бодрости внушая
   Им, инфантильным и седым.
  
   Так вспоминаю с тайной грустью
   Ту честность встреч, когда молчат
   И вновь вдыхаю полной грудью
   Ночных ромашек аромат.
  
  
  
   0x08 graphic
   Белла Ахмадулина
   годы 80-е
  
   УМОРЕТВОРЕНИЕ
  
   Морских моральных мук сумбурная морока.
   В каморке сморщенной черемух чутких рой.
   Мурашек кожи мир -- от жара? От мороза?
   Мешает мне дышать душевный разнобой.
  
   Миражным сном ночным маячит бригантина,
   чей к сухогрузу тяготеет вид.
   Берет измором мерным стройных строк картина,
   0x08 graphic
и не одну меня у моря уморит.
  
  
  
  
  
   0x08 graphic
   Евгений Винокуров
   ГЛУБОКОМЫСЛИЕ
  
   Когда в тиши, нахохлившись сурово,
   Задумываюсь я о чем-нибудь,
   Мой ум легко срывает все покровы
   И обнажает всех явлений суть.
  
   Здесь мысли о больших размерах неба,
   О маленьких, распитых у пивной,
   О тех, кто был убит в бою, кто не был,
   Хотя заслуживал судьбы иной.
  
   О том, что заграничная реклама
   Фальшивый символ счастья создает --
   Мужчина у постели голой дамы,
   Хотя должно быть все наоборот.
  
   Что целый день любимая в заботах,
   Все что-то трет, стирает, силясь петь.
   Что это, хоть и женская работа,
   Мужчинам тоже нелегко смотреть.
  
   Что от меня несчастье отвернулось,
   Что жизнь без частностей пуста, как шлак,
   Что, если женщина ушла и не вернулась,
   Есть вероятность, что она ушла.
  
   Что почему-то осенью соседка
   Готовит в кухне по утрам обед,
   Что углубить и мысли, и заметки
   Я должен в ходе предстоящих лет.
  
   Что если оказался бы хорошим
   Итог глубокомысленности той,
   Я б им уж всех бы смог вмиг огорошить
   С обычной фронтоватой прямотой.
  
   Римма Казакова
   годы 60-е
  
   ПРИЗВАНИЕ
  
   Когда в горящие пеленочки
   Девчонки мальчиков рожают,
   Росинок россыпь на поляночках
   Их умиленность отражает.
  
   Травинки! Стебельки завитые!
   Не вам, девчонкам я завидую.
   Их празднику, везению,
   Веселию весеннему.
  
   Не отблески, а отпрыски
   Сердца перегревают.
   Поэт в декретном отпуске
   Непрерываемо.
  
   Пока Парнас не вылюбил,
   Должны служить призванию.
   К чему нам слава?
   Были бы Известность и признание.
  
   Я жизнь люблю со строками,
   С манящими глаголами,
   Когда глухими тропами
   Мы бродим, как геологи.
  
   Едим грибы с морошкою,
   Тела на солнце парим.
   Я хоть и хорошенькая,
   Но рубаха-парень.
  
   С жизни не взыскиваю --
   Правду сочиняю.
   Грезу мою выспреннюю
   С прозой сочленяю.
  
  
  
  
   0x08 graphic
   Римма Казакова
   годы 80-е
  
   СО МНОЮ НЕТ КОГО-ТО
  
   Пусть опять, пусть опять будет пусто мне,
   Когда вдруг ты куда-нибудь канешь:
   Расставание встречам сопутствует...
   Я сама уберу с пути камень!
  
   Сквозь печалящее окончание
   Бесконечные брезжат начала,
   И смягчает мое отчаяние
   Притяженье иного причала.
  
   Пусть тоскую тоскою сугубою,
   Зато песнь пропоет моя лира!
   И навстречу раскрою вам губы я,
   Снова -- юная, снова -- задира!
  
  
   А что было, то копится, помнится,
   Греет теплым немеркнущим светом,
   И любовью раскованной полнятся
   Гранки сердца, журнала, газеты...
  
   0x08 graphic
  
  
  
   0x08 graphic
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   0x08 graphic
  
   0x08 graphic
Леонид Мартынов
  
   ВОСЬМОЕ ЧУВСТВО
  
   Наш мир никак не образумится:
   Его мельчайшие частицы
   Частично полимеризуются,
   Частично дальше расщепляются
   На доли, как иные лица, --
   Все время что-нибудь случается
   Вне сферы чувств пяти простых,
   Что ощущается шестым,
   Особым чувством -- интуицией.
  
   Все время время мельтешит
   И без цезур вперед спешит.
   Миг уходящий миг назад
   Был мигом наступающим.
   А что меж ними?
   То-то, брат,
   Не мни себя всезнающим!
   Я чувству времени (седьмому),
   Поэтам истинным присущему,
   Даю, как другу боевому,
   Наказ -- помочь в пути любому
   Идущему к грядущему.
  
   Пусть человек и мал, сметет он все преграды,
   И чувство каждое дано ему в награду.
   Пять первых чувств особо хороши:
   В них синь небес и птичье пенье,
   В них для нетленности души
   Чувств новых предопределенье.
   Два следующих и глубже, и сильней,
   Восприняты как праздник мною...
   Но не было счастливее тех дней,
   Когда звенящею весною
   Я чувство испытал восьмое!
  
  
  
  
   0x01 graphic
  
  
   Александр Кушнер
   МЫ СТРАННО ВСТРЕТИЛИСЬ
  
   Жирная зелень листвы волокнистого сада,
   Сполохи звезд, выпадающих частым дождем...
   Твой поцелуй, как ни странно, не будит досады,
   Что-то довольно приятное чувствую в нем.
  
   Твой поцелуй и то странное, что за ним было,
   Загримированный сад вновь готов освящать,
   Видимо, в целом любовь излечить нету силы,
   Разве что чувство конкретное можно унять.
  
   Сад обречен. Он сгниет и уйдет без возврата:
   Лирой заветной не ведает сада душа.
   Странно! То сгинет, что было прекрасным когда-то...
   Наша, поэтов, судьба не в пример хороша!
  
  
   Константин Ваншенкин
   НЕПРОТОРЕННОСТЬ
  
   Он занят безыскусных строк
   Набросками,
   Тех, что иной назвать бы мог
   Неброскими.
  
   Его вниманье -- результат
   Наития.
   И, между прочим, всякий взгляд --
   Открытие.
  
   Пусть даже вещь имеет вид
   Обыденный,
   Он все же многих удивит
   Увиденным.
  
   Река и лес ему видны
   В подробности,
   Пусть даже изображены
   На глобусе.
  
   Куда взглянуть -- вот та беда,
   Что мучает.
   Он грустный оттого всегда,
   Задумчивый.
  
  
  
  
   0x01 graphic
  
  
   Игорь Шкляревский
   АССОЦИАЦИИ
  
   Ты помнишь, как мы вспоминали
   Без памяти любимые мечты,
   Напоминающие сон мой вещий,
   В котором вспоминаю я
   Стихов взлетающие стаи
   От выстрелов критических базук,
   А ветер похищает отчего-то
   Мой стиль грустить
   И весь мой мир огромный,
   Галактики галантных комаров
   И коз, ужасно схожих с Дон Кихотом?
   Ты помнишь, как я с кем-то,
   Но не с тобой, а, кажется, с Марией или Леной
   Внимал оркестра звукам томным?
   Ты помнишь или нет?
   По крайней мере, я
   Такого ничего не помню!
  
  
   Новелла Матвеева
   ВИНО ЛЮБВИ
  
   Пьянит ли сила женской красоты?
   Каких-то там упругих линий бюста?
   Иль наблюдаем тягу пустоты
   К фасаду, за которым пусто?
  
   Не знаю, чем эквивалентны чувства
   Любви и опьянения. Просты?
   Любить безмозглую невелико искусство, --
   Ты к мыслящей старайся не остыть!
  
   Нас с выпивкой не пошло ли равнять,
   Учитывая интеллект наш, нашу мудрость?..
   Ну, а равняют ли? Не знаю. Вот в чем трудность.
   Мужчин бывает нелегко понять...
  
   И знаю, бесполезен мой сонет:
   Его лишь женщины прочтут. Мужчины -- нет.
  
   0x01 graphic
  
  
   Инна Кашежева
   ОПАСНОСТИ
  
   Белеет парус одинаковый
   С тем, что был много лет назад.
   И вновь поэта одинокого
   Хулой и сплетнями разят.
   Опять в руках разнос и пистолет,
   Из-за стволов берез стволы нацелены,
   И необерегаемый поэт
   Не обагрит ли вновь белье нательное?
   Опять летит куда-то самолет,
   Свой рейс Москва - Минводы выполняя.
   Куда летит? Кого к кому везет?
   Кого он с кем, жестокий, разлучает?
  
   Опасности, опасности, опасности!
   Таитесь вы, крадетесь, окружаете,
   Не позволяете забыть о пакости
   Филистерских устоев, сокрушаете.
   Вот в комнате застыли двое трупами.
   Те двое, что с трудом для счастья встретились.
   И у двоих бывают встречи трудными,
   Чего же ждать им от прихода третьего?
   Опасности! Вокруг одни опасности!
   И страх, как в дверь, в скорлупы душ скребется,
   И мы кричим, как под хлыстами пасынки:
   С отчаяньем, с надрывом и хрипотцей.
  
  
  
  
  

МНОГОЛИКАЯ ЛИРИКА

1980-1990-е

  
   С. Куняев -- Как греет душу светлый окоем!
  
   Т. Глушкова -- Родимой почвы в зной благоуханье!
  
   И. Савельев -- Грачиный грай, будящий водоем!
  
   В. Якуничев -- Берез и трав душистое дыханье!
  
   В. Сорокин -- Пусть мне не быть с тобой наедине,
   Но счастлив я: с Тобой мы заедины!
  
   О. Гречко -- Мы любим вместе. Общий свет в окне
   Нас обжигает страстно и невинно.
  
   B. Лапшин -- С тобой повязаны одной судьбой.
  
   Э. Балашов -- Люблю за то, что ты всегда другая.
  
   Э. Дубровина -- Ну вот, ты снова грезишь о другой.
   Безродной. Почву под собой теряя!
  
   C. Хомутов -- На почве ревности тоска -- сгрызет.
   Ты поддавайся все же ей не очень.
  
   Э. Дубровина -- Но создан ныне чужакам почет!
   Страдаю я от ревности -- на почве...
  
   С. Куняев -- Вороний грай, озерный окоем
   Пьянят, крепят и гонят кровь по жилам,
   И я буквально за один прием
   Пять-десять строк наворотил -- от силы!
  
   Т. Глушкова -- Устала я. От битв, от горьких дум,
   От происков врагов в противном стане.
  
   С. Куняев -- Держись. Мобилизуй свой дар, свой ум.
   И верь, стихи писать ты не устанешь!..
  
   0x08 graphic
  
  
   0x08 graphic
  
  
  
   ИЗ ИСТОРИИ КУЛЬТУРЫ
  
   Агамемнон
  
   Ахейский царь обрел орешек,
   Присвоив девушку Ахилла:
   Его взбесив, ее утешив, --
   Себя вдвойне лишил он силы!
  
   Минелай
  
   Мужа воспой нам, о Муза, который, отчизну покинув,
   Столько безрадостных дней простоял за женою под стенами Трои,
   Что, доведись их прожить рядом с нею, богиням подобной,
   Сам бы охотно ее уступил претенденту без боя!
  
   Елена
  
   Ты миру первая пример явила,
   Как при любви к супругу дорогому,
   Когда противиться -- ну просто нету силы,
   Стыдливо, с нежностью дарят себя другому...
  
   Гораций
  
   Борясь за качество, Гораций предложил
   Выдерживать стихи не меньше года.
   Теперь в редакциях другая мода -
   Стихи в столе, пока их автор жив.
   А качество? В возникшей ситуации
   Ему недостает... Горация!
  
   Вергилий
  
   Ударных аргументов толику
   Полезно одолжить нам у Вергилия,
   Иначе современные буколики
   Не избегут известного бессилия.
  
   Рембрант
  
   Стою ошеломленный пред Данаей:
   Что за унылая судьба дана ей!
  
   Александр Блок
  
   Сквозь шумного признанья горесть,
   Сквозь моды визг --
   Твой ясный задушевный голос,
   Как прежде чист.
   Не всякое погасит пламя
   Экстаз глупца,
   И мифы о Прекрасной Даме
   Щемят сердца.
  
   Марина Цветаева
  
   Воля ли Богова,
   Знака астрального:
   В женщине логово
   Гениального?..
   С бесом печали,
   С брызжущим светом,
   С блажью -- ночами
   Беседовать с ветром.
   В скотстве -- уволили,
   В корчах -- усвоили,
   В корысть -- присвоили...
   Богова воля ли?
  
  
   Поет поэт. Красив, породист.
   Прозрениями полнит лист.
   А следом -- поставщик пародий --
   Плетется хилый пародист.
  
   Он жаждет осмеять поэта,
   Ловя в стихах любой огрех,
   Но, как назло, кует при этом
   Ему известность и успех.
  
  
  
   0x01 graphic
  
  
   В. Соболевский. Поэзия и бубны. "Дон", 1967, N 2 , с. 151--158.
   Здесь и далее в качестве эпиграфов использованы фрагменты из произведений Пурина.
   Б. Сарнов. Плоды изнурения (Литературная пародия вчера и сегодня). -- "Вопросы литературы", 1984, N 11.
   Марк Твен, [Юмористы].-- Собр. Соч. в 12-ти томах, т. 12, М., 1961, с. 302.
   Бессмертный (язык африканского племени ЮУУ.
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ПАРОДИИ... ЭПИГРАММЫ

  
  
  
  
  
   2
  
  

КРИТИКА

  
  
   -161-
  
  
  
  
  
  
  
  

16-я страница "Литгазеты"

   Из чувства юмора спешим ее читать.
   Замешан юмор в ней так густо,
   Что в поисках его рискуем потерять
   Остатки упомянутого чувства.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Петр Проскурин

   Невеликий Петр Проскурин,
   Говорят, набедокурил:
   Сорок лет писал подряд, Оказалось -- плагиат!
  
  

Александр Хорт

   Твой эталон -- "Хамелеон",
   И все же не вполне ты Чехов:
   За смехом прячет слезы он,
   Ты слез не прячешь,
   нет лишь смеха...
  
  

Антимасоны

   Все аргументы этой братии не новы,
   Все авторы взаимозаменяемы,
   И пишут все не то чтобы хреново,
   Но как-то очень уж... куняево.
  
  

Борис Брайнин

   Для шуток взял он в оборот
   Наисмешнейшие предметы:
   Кальсоны, клизму, плешь, живот --
   Весь юмор возле туалета!
  
  

Татьяна Глушкова

   Не пойму, почему почитаема
   Не Глушкова, а некто...
   Цветаева?"
  
  

Юрий Бондарев

   Твой выбор пал на правый
   берег,
   И он тебе по праву вверен.
  
  

Крылья

   Мельпомена, Каллиопа, Талия, Эрато
   Опекать поэта скопом
   Силились когда-то...
   А теперь всех этих муз
   Заменил один союз.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"