Аннотация: Рассказ о безумии, охватившем одного писателя, который перевоплотился в своего героя, полностью утратив чувство реальности. "По-блатному он опустил на глаза козырек кепаря, поднял воротник кожаной куртки и, оскалившись, пошел знакомой дорогой. Пальцы в кармане нащупали рукоять ножа..."
Петр Немировский
УБИЙСТВО НА ЭММОНСАВЕНЮ
Рассказ
1
Раздвоение происходило не сразу, а незаметно, постепенно, - так незаметно в марте тает снег или изнутри долго сгнивает ствол многолетнего дерева. Правда, первое подозрение сумасшествия закралось перед отъездом - в последние дни, когда Якоб бродил по когда-то родному городу, по его заснеженным улицам, и силуэты прохожих в пальто и шубах казались тенями, неприкаянно снующими в царстве мертвых. Вернее, тенью был он, а всё вокруг - знакомые с детства переулки, стволы каштанов, изогнутые фонари, мемориальные доски, где с фуражек вождей и писателей свисали в ряд тонкие прозрачные сосульки, как гребешки с поломанными зубьями, даже звезды над головой, - все вдруг стало вывернутым наизнанку, очутилось по ту сторону зеркального мира, где жили все люди, все, кроме Якоба. Его ждал отъезд.
Тогда он впервые ощутил странное состояние, когда все как бы проходили сквозь него, смотрели сквозь него, разговаривали не с ним; будто в один миг сговорились, условились, что его больше не существует. А его душа, словно отлетевшая, точнее, после бесконечных экспериментов воображения давно перелетевшая океан, уже нетерпеливо ждала на другом берегу того, кто звался Якобом, но им уже не был. Только авиаперелет, давшийся относительно легко, остался в его памяти последним реальным эпизодом.
Спустя годы, сидя в кресле, уставившись в оконное стекло, в котором отражались: его облысевшая голова, напоминающая хорошее страусиное яйцо, открытые дверцы кухонного шкафчика, где между стаканов и тарелок, словно биржевые брокеры, пробегали тараканы, Якоб отчетливо вспоминал каждую мелочь того перелета. Яркая вспышка озаряла его сознание, он делал отчаянную попытку ухватиться, вернуться к себе, но вдруг все гасло, нога словно соскальзывала в пропасть, в оконном стекле ломались линии предметов, все искажалось, удваивалось - и перевернутый мир снова вступал в свои права...
2
Такое состояние странной раздвоенности, однако, - необходимое условие для творчества.
Якоб - чертовски одаренный писатель, давно покинувший Россию, продолжал заниматься литературой и в Нью-Йорке.
...Итак, он шел по Эммонс авеню. С одной стороны возвышался собор Святого Марка с высокой колокольней, с другой - тянулся ряд бакалейных лавок и здание банка. На асфальте валялись обрывки газет, рекламные флаеры и прочий мусор, которого всегда в избытке на торговых улицах. Якоб возвращался откуда-то, как обычно погруженный в себя, но, в то же время, с писательским любопытством изучал все вокруг: сосредоточенные лица людей у банковских автоматов, выложенных на лотках рыб, даже мокрый кленовый листик, прилипший к шине "Шевроле", за рулем которого сидела девушка в вызывающе открытой кофточке, лица ее он не разглядел.
Он вдруг замер, замер внутренне, внешне же продолжал идти, глядя перед собой остекленевшими вмиг глазами. На соборной колокольне ударил колокол. Густой могучий гул "бам-м-бам-м-м" поплыв в сентябрьском воздухе, пытаясь заглушить рев машин, стук колес поезда на эстакаде и голоса прохожих. Якоб замер вторично и тут же едва не упал, задетый крепким, бандитского вида, мужчиной в кожаной куртке.
Весь этот шум, и треск, и вечерний звон - при всей своей замечательной фактуре - ныне не имели для Якоба ни малейшей литературной ценности. Живописная Эммонс авеню когда-то была им описана, и описана хорошо, в самой лучшей из его повестей.
По этой дороге, огибая и перепрыгивая лужи, часто ходил герой его повести - студент, длинноволосый хиппи, веривший в Бога и вечную любовь. Сначала ходил сам, возвращаясь из колледжа, в потертом джинсовом костюме, а потом - вместе с Диной. Правда, в повести Якоб назвал ее Викой, потому что Дина мешала ему писать: постоянно мелькала перед глазами, кокетничала, клялась в любви, молилась в храме, а потом изменила ему с другим. Ее тень бегала по белому листу бумаги, где тянулись черные кривенькие буковки, часто наспех зачеркнутые. Впрочем, не исключено, что эту тень отбрасывала мошка, которая кружилась вокруг горящей настольной лампы. Порою, отрываясь от листа бумаги, Якоб смотрел на эту лампу, с длинной тонкой лампочкой, спрятанной под круглым матовым стеклом.
Мошку в качестве избитого литературного образа Якоб создал в своем воображении и, перевоплотившись, совершил несколько кругов вокруг лампы, пока не ощутил жуткую горячесть, обжигающую крылья, и, испугавшись, бесследно исчез в несуществующем пространстве...
3
Вернемся, однако, на Эммонс авеню, где пораженный Якоб больно ущипнул себя за ногу и, развернувшись, пошел против людского потока, вливающегося в метро. Он дошел до отправной точки - к рыбному магазину, где герой его повести, студент, по пятницам возвращаясь из колледжа, обычно покупал морских окуней. Якоб вошел в магазин и, обратившись к вечно улыбающемуся, но в этот раз почему-то смущенному продавцу, попросил отвесить ему еще пару рыб. С поразительной ловкостью, доведенной до автоматизма, продавец подхватил крючком за жабры двух лежащих на лотке окуней, бросил их в полиэтиленовый кулек и, взвесив, протянул Якобу, предварительно крутанув кулек и связав сверху узлом.
Рассчитавшись с кассиром, Якоб снова побрел по улице - мимо собора Святого Марка, мимо тех же бакалейных лавок, здания банка - и перепуганными до смерти глазами смотрел вокруг.
Он шел по вымершей авеню, сам - мертвец. Шел вслед герою своей повести. Ужас заключался в том, что его герой был живым, реальным. Герой мечтал и любил, его ждала (еще ждала, она стала изменять ему позже) Дина. Герою было куда спешить. Он был голоден, в желудке урчало, во рту (из-за больной печени) порой возникал привкус неприятной горечи. Герой был живым, а Якоб сейчас превратился в его тень, в призрак, в ноту без звука. Он в ужасе понял, что у него больше нет желудка, нет даже больной печени, нет глаз, наполненных любовью и болью. Он - ничто, пустая оболочка, "мешок костей и стаканчик крови", - так издевательски в последнее время его называла Дина.
Упрямый, он все же не сдавался: доходил до метро и снова возвращался к рыбной лавке, покупал там морских окуней и шел обратно. Любой ценой хотел вернуться, прорваться в реальность из небытия, из склепа, в котором очутился по собственной воле.
Когда он проделывал это странное путешествие в пятый раз, по-прежнему не чувствуя в себе никакой жизни, ему на ум вдруг пришла удивительно простая, но опасная мысль о способе спасения. Выход - единственный: он, Автор, должен убить своего Героя, чтобы самому жить.
На лице Якоба заиграла диковатая улыбка, глаза засверкали. Он вмиг преобразился: шмыгнул носом, ссутулился и сунул руки в карманы. В его походке появилось что-то от уголовника, правда, несколько декоративного, похожего на героя его другой повести, единственной детективно-криминальной, написанной ради денег; впоследствии он ее очень стыдился.
По-блатному он опустил на глаза козырек несуществующего кепаря, поднял воротник кожаной куртки и, оскалившись, пошел знакомой дорогой: мимо бакалейных лавок, собора Святого Марка, здания банка. Пальцы в кармане нащупали рукоять ножа.
Этот нож он когда-то купил за три доллара на фли-маркете у какого-то молодого, крайне неопрятного негра. Нож имел длинное, чуть загнутое на конце лезвие и гладкую эбонитовую ручку. Якоб чистил им морских окуней: отрезал рыбам головы и вычищал из их брюх белые пузыри, икру и склизкие зеленоватые кишки. Нож привык к ладони Якоба и однажды, когда его одолевала писательская нужда, нож упал на лист бумаги, брякнул в тишине, спугнув воображаемую мошку, кружившуюся вокруг лампы. После неосторожного поворота мошка обожгла свои крылышки и упала на белый лист бумаги, возле ножа. С этого, собственно, и начинался тот детектив, за который Якобу заплатили пять тысяч долларов; благодаря этим деньгам он тогда не очутился на улице.
4
...Спускались сумерки. Раздвоенный между двумя героями, Якоб понял, что ему нужно выбирать - между несчастным студентом, который потерял Бога, Родину, жену, но вопреки всему продолжает верить и любить; и короткостриженным уголовником из своего слабенького детектива.
Этот урка изнасиловал женщину, переодевшись полицейским. Он остановил "Шевроле", за рулем которого сидела красивая блондинка в вызывающе открытой кофточке. Сев в ее машину, потребовал отъехать на безлюдную набережную, неподалеку от Эммонс авеню. На противоположном берегу стояли пришвартованные рыбацкие катера и прогулочные яхты. Сделав дело, он оглушил женщину ударом ножа и, забрав ее кошелек, потом снял деньги с ее банковского счета. Но был заснят скрытыми камерами в банке и на следующий день арестован.
...Якоба толкали спешащие к метро прохожие. Он старался не потерять из виду того длинноволосого хиппи в потертом джинсовом костюме, от смерти которого теперь зависела его жизнь.
Оба вошли в метро и, пройдя через турникеты, поднялись на открытую платформу.
Несмотря на поздний час, на платформе стояло много народу. Якоб заметил, что сердце его, умершее пару часов назад, начинает оживать. Слабенькие удары отдавались глубоко в груди, сливаясь с ударами церковного колокола. Во рту появился солоноватый привкус, такой вкус у крови. И перед потерей сознания тоже.
Прошло несколько долгих, как вечность, минут. Якоб не сводил глаз с длинноволосого парня, стоящего на платформе возле телефона. Вдали, прорезав полутьму светом двух ярких желтых фар, появился поезд. "Тух-тух-тух" - ударяло, приближаясь, и этот накатывающийся грохот толкнул обезумевшего Якоба к действию. Он понимал, что покупает себе жизнь дорогой ценой, - выбором между двумя героями в пользу убийства. Его дыхание участилось. Собственно, он уже не дышал, а стучал колесами поезда, подъезжающего к платформе станции Эммонс авеню. В последний миг потухающий разум Якоба шепнул слабое: "нет..." Все же он вытащил нож и, прижимая его к бедру, подкрался к парню. И когда поезд, притормаживая, въехал на эстакаду, Якоб ударил парня ножом, а затем столкнул с платформы под колеса. И тогда только, погибая, прозрел, понял, что этот длинноволосый хиппи - он сам...
xxx
Якоба отпевали в соборе Святого Марка. На молебне собралось лишь несколько человек: продавец из рыбной лавки, какой-то молодой, крайне неопрятный негр и женщина в черной вуальке, не пожелавшая назвать свое имя.