Возвращение Колдуна
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Иван Селезень - одаренный писатель и драматург, не выдержав писательских мытарств, оставил литературу. Женился, иммигрировал в США и стал психиатром. Работа психиатра принесла ему стабильность и материальный достаток. Но однажды, во время поездки в Рим, Иван случайно очутился возле дома, где когда-то жил его любимый писатель Н. В. Гоголь. С этой минуты с Иваном Селезнем стали происходить самые невероятные приключения...
|
Петр Немировский
ВОЗВРАЩЕНИЕ КОЛДУНА
Повесть
Глава 1
- Вы хотите эту сумку сдать в багаж, или возьмете ее с собой в самолет как ручную кладь? - спросила Ивана регистраторша, приклеивая на заднюю обложку его американского паспорта какой-то специальный белый ярлычок.
- Сумку? Гм... - Иван наморщил лоб. Будто бы не знал, что решить. - Сумку возьму с собой как ручную кладь.
И подумал с досадой: "Все-таки зря лечу в такую неизвестность".
- Вот ваш билет, пожалуйста. Посадка через полтора часа. Счастливого полета, - девушка протянула ему закрытый паспорт, из которого торчал корешок билета.
Иван Селезень летел в Рим. Он жил в Нью-Йорке и работал психиатром в одной из городских больниц. Родом он был из Васильковска - есть такой городок на границе России с Украиной. Его мать была хозяйкой большой оранжереи цветов, отец работал мастером на заводе. Семья была дружной, жили хорошо, как говорила мать, - у злагоди. Десять лет назад Иван эмигрировал в Штаты.
...Просторный аэропорт "Кеннеди" гудел, как улей. Таможенники и полиция, чемоданы и сумки, объявления о вылетах и задержках рейсов. Кто-то потерялся, кого-то просят срочно подойти к регистрационному окошку. Уже третий раз предупреждают, что если некий господин Аль Саид не явится и не сядет в самолет, то его сданный багаж из лайнера будет извлечен.
А Иван Селезень пьет пиво в баре аэропорта, недовольно кривит губы. Настроение у него препаршивое. Почему-то тревожно на душе. Какой-то Аль Саид, вот, багаж сдал, а сам исчез. И самолет - тоже ведь может сломаться в воздухе. Техника - значит, ломается. Как говаривал отец: "Любая техника нуждается в мастере". А с мастерами нынче дефицит...
Не любит Иван летать самолетами, не его этот вид транспорта. Но, коль скоро живет в США и хочет бывать в Европе, то выхода нет - приходится летать.
В Рим он отправился не по делу, а просто так. Коллега в больнице - медсестра Сандра, белая американка, недавно провела отпуск в Италии. Привезла оттуда кучу фотоснимков, взахлеб рассказывала о Венеции, Флоренции, конечно, о Риме. О том, какая там вкусная пицца - тоненькая, хорошо раскатанная и безумно вкусная. Не то что в Нью-Йорке.
Доктор Селезень в отпуске не был с мая прошлого года, а нынче уж апрель. В Италии, как любой культурный человек, он мечтал побывать давно. Взвесив все за и против, решился. На десять дней поездки составил список дел. Посмотреть достопримечательности: конечно, собор Святого Петра, Пантеон, Колизей; на два дня, если удастся, поехать в Венецию. Попробовать разных сортов спагетти, лазанью, пиццу, конечно.
Больше всего его тревожила погода - Иван не переносил холод; загодя по различным источникам не один раз проверил прогнозы погоды в Италии. Обещали солнечные дни. Но разве можно полностью доверять синоптикам?
ххх
Когда-то Иван Селезень - в далеком-далеком прошлом, начинал как писатель. Дарование его было видно сразу. Многогранный талант - и лирик, и сатирик, и драматург. Трудно было себе представить, что этот лирик-сатирик будет работать психиатром в больнице Нью-Йорка, а если точнее, - в дурдоме.
Ах, до чего же удивительные метаморфозы порой происходят с людьми! Вместо того чтобы сидеть по ночам за письменным столом и при свете колышущегося огонька свечи выводить бессмертные слова, обливаясь слезами над своим же вымыслом, Иван Селезень выписывает рецепты психически нездоровым людям.
Конечно, можно сказать: и литература, и рецепты, в принципе, - одно и то же, имеют общую цель - лечить душу, приводить ее из нездравия в здравие.
Но так рассуждать может только человек примитивный, далекий от понятий Красоты. "Тильки повный дурэнь", - сказала бы мама.
Короче, так сложилась его судьба. Да и кто знает, взошла бы его звезда на небосклоне российской литературы? Насколько силен был его талант, на сколько бы его хватило? Ну, подавал Иван какие-то надежды. Ну, издал две книжки - сборники повестей и драм. По одной из его драм молодежный театр в Москве даже поставил пьесу.
Только этого еще недостаточно, чтобы сказать, что Иван Селезень - одаренный литератор. Совершенно недостаточно. А ошибок, огрехов в его творениях было - у-у, сколько! "Як гороха на поли". Он даже в русском был слабоват, его русский язык был нашпигован украинизмами. А разве может настоящий писатель плохо владеть родной речью? Ни, нэ може.
Так бы марал себе бумагу Иван, издавал бы книжечки, ездил бы из Москвы в Васильковск, к родителям, и обратно, в столицу, и был бы средненьким, а то и плохоньким писателем. Если бы однажды не решил оставить это занятие и уехать в Америку, где стал психиатром.
Совершенно новая для Ивана область открыла перед ним свои бескрайние просторы. Семь лет учебы и интернатур. С раннего утра и до позднего вечера: диагностика, фармакология. Хроническая шизофрения, тип параноидальный, с галлюцинациями. Лекарства: антипсихотики, антидепрессанты. И так - из года в год. Какая уж тут изящная словесность?!
Но порой, просиживая в нью-йоркских библиотеках над томами по лечению различных психических болезней, нет-нет, а пускал Иван Селезень горькую слезу о своей загубленной писательской карьере. Корил себя за здравомыслие, а иными словами, - за малодушие.
В кого он все-таки пошел, чью природу унаследовал? Его мать любила литературу и историю, и театр, но при этом была прагматического склада. А вот отец - хоть и технарь, полжизни проработавший на заводе, все-таки по своей натуре был мечтателем. Узнав, что Иван в Нью-Йорке подался на психиатра, отец расстроился. Рассчитывал, что сын все-таки пробьется в литературе. Впрочем, сказал, что главное - быть мастером своего дела. Зато мать выбору Ивана обрадовалась: "То добра работа. Стабильна. Грошова. Не переживай, сынку, что ты не став вторым Гоголем. Бис з ним. Зато станешь вторым Фрейдом".
Помогать людям - что может быть лучше этого? Еще и получать за это сто тысяч долларов в год. Иметь свой дом в благоустроенном районе города. И дачу в горах. И новый "Лексус" со всякими наворотами.
Правда, вторым Фрейдом Иван тоже не стал. Ну и бис з ним!
Глава 2
О, Рим! Рим! Боже, за что Ты так любишь нас?! За что открываешь нам Небеса Свои, когда мы еще здесь, на грешной земле? Что же тогда там, в Твоих светлых чертогах?
Какие краски Ты разлил по этим широким улицам, мощеным темно-лиловым булыжником! А сосны - римские пины, воспетые художниками, поэтами, композиторами! С высокими ровными стволами и ярко-зелеными могучими куполами хвои, возносящимися от земли в блистающее небо Рима! О, римская пина! Один только случайный взгляд, скользнувший по твоей куполовидной кроне, заставляет сердце трепетать от предчувствия неведомой тайны, от какого-то великого обетования новой жизни!..
Тибр - древний, как история цивилизованного человечества, несет свои спокойные воды мимо дворцов и базилик, под мостами, под шум кипарисов и платанов. Свет многочисленных фонарей струится сквозь надвигающиеся сумерки, изливаясь на мелкие волны, словно пронизывая их до самого дна. Чуден Тибр при тихой погоде! Бредешь по мостовой, молча глядишь на фонари, прикованные к высоким каменным стенам набережной, и на случайную белую лодку. И думы - о прошлом, о будущем, о вере, о людях - так же спокойно, неспешно овладевают тобой и влекут за собой, в толщу и глубь времен...
А там - впереди, в почти опустевшем ночном городе, над крышами домов и уцелевшими мраморными колоннами, виднеется огромный золотой купол собора Святого Петра. Кажется, он тут, совсем близко, совсем рядом, осталось сделать лишь несколько десятков шагов, и ты - там. Но шумят над твоей головой старые кипарисы, и шумит древняя река, и где-то вдали пронзительно звенит гитара. И сгущаются сумерки. А купол великого собора горит по-прежнему ярко во тьме, но по-прежнему - далек!..
ххх
Медсестра Сандра не обманула: пицца в Риме действительно куда лучше нью-йоркской, и сравнивать нечего. Тоненькая, хорошо запеченная, но не сожженная, без черных пригорелостей снизу. Похрустывает на зубах. Хороши также итальянские свиные сосиски. Конечно, спагетти! Важно не переусердствовать с соусом. И хорошо бы их присыпать сверху мелко натертым пармезаном.
Римские публичные дома не представляют собой ничего особенного. К тому же там почти нет итальянок - большинство славянок из Чехии, России и Сербии. Все - очень жадные и хитрые, просят больших денег, но с таким видом, будто согласны почти бесплатно.
Кофе - изумительный, тоже не сравнить с нью-йоркским. Водка итальянская - обычная, "Grey Goose" мне нравится больше. Погода все дни стоит великолепная. В общем, дорогой друг, кусай свои локти, что не поехал со мной. Сегодня вечером вышлю тебе по электронке фотоснимки, где я возле Святого Петра, у Колизея и на кровати в обнимку с одной красоткой - ничего не подумай, это горничная в гостинице, где я остановился, убирает по утрам мой номер...
Такую речь, а еще точнее - аудио-письмо - несуществующему другу мысленно составлял Иван, прогуливаясь по улицам Рима. За десять дней он успел все, что планировал: взял несколько прогулочных обзорных туров по Риму, на два дня съездил с группой в Венецию. Завтра его ждал отъезд обратно, в Нью-Йорк, и он решил в последний день погулять по Риму, уже безо всякого определенного маршрута. В преддверии скорого расставания печаль закрадывалась в его сердце. Кто был в Италии, тот скажи "прости" другим пределам. Кто был на небе, тот не захочет на землю...
Он вошел в один бар. Примостившись у окошка, заказал себе капуччино. Вдруг в окне... нет, не прелестная девушка и даже не сицилийский бандит с пистолетом, - нет! Большая мемориальная доска висела на стене шестиэтажного дома напротив, между вторым и первым этажами. Барельефный профиль мужчины на этой доске показался Ивану знакомым: длинноватый нос, прямые волосы, покрывающие уши. Некая сутуловатость, худощавость опущенных плеч. Неужели?..
Расплатившись, Иван быстро покинул кафе, оставив почти полчашки недопитого капуччино. "Справа - бар "Sistina", дорога направо ведет к станции метро "Barberini". Так-так". Иван стоял, оглядываясь по сторонам, желая запомнить это место. Неожиданно чья-то тень выскользнула из приоткрытой наружной двери дома. Нет, почудилось.
"Так, еще раз. От станции метро "Barberini" я шел по какой-то узкой улице. Затем повернул налево. Да чья же это тень бегает вокруг? Кто это в черном плаще носится передо мной? Чьи это пряди взметаются?!" Иван зажмуривал глаза и открывал их снова.
- Николай Гоголь. Жил в этом доме в тысяча восемьсот тридцать восьмом тире сорок втором году, - затараторил кто-то на русском, читая надпись на мраморной доске.
Эта была русская женщина, по всей видимости, экскурсовод, привела сюда небольшую группу русских туристов.
- Всем известна любовь нашего русского писателя к Риму, - продолжала экскурсовод. - Здесь он писал первую часть "Мертвых душ". Здесь, в прекрасном далеке, он творил будущую славу всей русской литературы... А теперь, господа, давайте свернем с этой улицы и направимся к баням одного из римских императо... - и группа ушла.
А Иван все стоял, пребывая в странном, едва ли не полуобморочном состоянии. Наконец, очнувшись, он осторожно пощупал свой нос - длинноватый, с небольшой горбинкой. Так же, осторожно, провел ладонью по своим еще не потерявшим густоты русым волосам. Передернул худыми плечами.
"Да, он! Я ведь знал, знал, что встречу его в Риме. Это судьба!" Его голова снова закружилась. Он сел на корточки и, чтобы не упасть, упер руку в булыжник:
- Страшная месть. Колдун. Ведьма... Дайте мне лестницу!.. Дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней!..
Глава 3
- Что, мистер Селезень, полетали над Вечным городом? С возвращением, - поприветствовала его доктор Фролова, работавшая с Иваном в одном отделении больницы.
Доктор Фролова - из потомков русских эмигрантов, в третьем поколении. Ее предки бежали из России в Штаты после революции, во время красного террора. Она никогда не говорила коллегам, какого роду-племени, из какого сословия ее предки. Быть может, и не из дворян - от большевиков бежали ведь не одни только графы да бароны, но и челядь с ними, и мещане, и даже крестьяне. Но для себя Иван твердо решил, что Виктория Львовна - из потомственных дворян. Это косвенно подтверждали и ее аристократичная манера держаться, и ее кристально чистый, можно сказать, дистиллированный русский язык, какой ныне можно встретить только в русской классике.
Ей шестьдесят семь, но старушка, вернее, дамочка, - еще боевая. Она невысокого роста, в фигуре уловимы следы былого изящества. Ровные волосы окрашены в желтоватый цвет. Правильные черты лица с намеком на утонченность: ровный носик, узкий, даже чуточку заостренный подбородок, умный взгляд голубых глаз. Но при всей своей почти изысканной красоте, в лице доктора Фроловой сквозила и некая хитрость, хитрость хорька, и когда Ивану приходило на ум это сравнение, он всегда испытывал смущение оттого, что так нехорошо думает о коллеге, сравнивая ее с хорьком.
А ведь она - ведущий психиатр в отделении. Очень образованная, интеллигентная женщина. Читающая! На рабочем столе Виктории Львовны часто лежат специальные медицинские журналы. Но читает она и художественную литературу. Последнюю, конечно, не на работе, а дома.
Впрочем, свободного времени у доктора Фроловой предостаточно: семьи у нее нет - ни мужа, ни детей. Чем жить? Кому посвящать свое время? Только вымышленным героям романов и пациентам психбольницы. И те, и другие ее интересуют весьма и весьма. А своей жизни нет...
Всякий раз, когда Иван оказывался в кабинете доктора Фроловой, где она частенько высказывала свои оригинальные мнения о прочитанных книгах, еще и безупречно правильным языком, у него возникало ощущение, что он находится не в сумасшедшем доме в Нью-Йорке, а в литературном салоне какой-то княгини в дореволюционном Санкт-Петербурге...
...- Вот так, все русские писатели имеют склонность к полетам, русский Парнас полон птиц, - заметила доктор Фролова, когда во время ланча они сидели в ее кабинете. Виктория Львовна развернула сэндвич в фольге, в бутылочку апельсинового сока воткнула трубочку. - Вы только посмотрите: Гоголь, Клюев, Соловьев, Крылов. И вы, Иван Борисович, из этой же стаи пернатых, - пошутила она. (Виктория Львовна знала о юношеском увлечении Ивана литературой.)
Она надкусила сэндвич и бросила взгляд на часы на стене - время ланча обычно пролетает молниеносно.
- А вы как будто помолодели, Иван Борисович. Таким орлом, признаюсь, вижу вас впервые. Что же, коллега, вас так омолодило в Риме?
- О-о, доктор, вы себе не представляете, что такое Рим... - Иван заложил руки за голову и, откинувшись в кресле, свободно вытянул ноги вперед. Прикрыл глаза и начал читать по памяти: - "Влюбляешься в Рим очень медленно, понемногу - и уж на всю жизнь. Мутно и туманно все кажется после Италии..." Знаете, чьи это слова? Да, конечно, - бессмертного Гоголя...
После недолгой паузы, Иван снова закрыл глаза и продолжил:
- В Риме, доктор, веришь в Бога, в Его существование. И в себя тоже начинаешь верить, в свой талант... - он неожиданно вздрогнул и умолк, будто бы сболтнул что-то лишнее.
- Вас послушаешь, так и самой захочется туда немедленно отправиться. К своему стыду, ни разу в Италии не была. Очень люблю Германию. Сколько раз задумывала поехать в отпуск и во Францию, и в Италию, но почему-то всегда заканчивалось тем, что ехала в Германию. Мне кажется, что я должна была там родиться. Но судьба, видите, распорядилась иначе... А как вам понравилась итальянская кухня?
- Пицца, если честно, самая обыкновенная - мука да сыр с томатным соусом. И лазанья тоже - ничего особенного. Моя мама печет пироги с сыром и грибами намного вкуснее, чем все пресловутые римские кулинары. А какого поросенка мама готовит, и потом его с хреном!.. - Иван сильно потянул носом, будто бы сейчас услышал в кабинете запах этого запеченного поросенка.
А доктор Фролова, допив сок, кивнула на медицинский журнал, лежащий на ее рабочем столе:
- Этот журнал - специально для вас, там есть интересная статья, я отметила ее звездочкой. Мистер Селезень! Вы меня слышите? Вы здесь или опять куда-то улетели?
ххх
После ланча Иван шел по широким коридорам психбольницы. С грохотом часто раздвигалась железная решетка, ограждающая дверь лифта и каждый раз запирающаяся на замок. Возле некоторых палат сидели санитары, охраняя буйных.
В зале отдыха несколько пациентов смотрели по телевизору какое-то шоу; смехом взрывался зал - на экране, но зал по эту сторону экрана - в пижамах - хранил молчание.
Одна из медсестер - Сандра (та самая, которая побывала в Италии и столь восторженно отзывалась об этой своей поездке) за что-то отчитывала пациента, помахивая перед его носом своим указательным пальцем. Сандра была совершенно безразлична к больным, они ей ужасно надоели за годы, что она проработала в психбольнице.
Селезень вошел в одну из палат, где накануне его отпуска появился новый пациент - чернокожий гигант неопределенного возраста, по имени Джим. Пациент - загадка. Его привезли в наручниках - устроил настоящий дебош в Манхэттене, разгромив там несколько бутиков и ресторанов. Его усмирял целый взвод полиции, говорят, пришлось даже вызвать вертолет.
В больнице Джиму сделали укол, и он тут же успокоился: тихонько лег на кровать, подложил под щеку сложенные лодочкой ладони и заснул.
Прошел день, другой, а Джим почему-то не просыпался. Лежал себе на кровати, то храпел до того громко, что дрожали стекла в оконных рамах, то тихо посапывал. Попытались его разбудить - безуспешно. Решили, что Джим просто устал после долгого бродяжничества, скитаний и дебошей. Пусть отдыхает, восстанавливается. Однако и через неделю Джим не проснулся. Спал, как убитый, только позы изредка менял.
Обсуждали его дело на врачебном совещании. Что за мистика? Пришли к выводу, что Джим впал в летаргический сон. Явление достаточно редкое в наше время, когда все сон теряют. Решили ждать, пока Джим проснется.
В этой палате стояли две кровати. На одной лежал Джим. По-прежнему спал, широко раскрыв рот. Воротник пижамной курточки топорщился и касался его небритой щеки.
Доктор Селезень на миг остановил на Джиме свой взгляд. Надо же - до чего странные у него веки: толстые, морщинистые, будто из слоновой кожи. Такие веки поднять наверняка непросто. "Ему тяжело держать глаза открытыми!" Эта неожиданная догадка совершенно непсихиатрического характера смутила Ивана. "Что-то я стал слишком много фантазировать. Но, может быть, он все-таки не спит?" Для верности доктор Селезень легонько потряс Джима за плечо. Тот пробормотал что-то невнятное, затем сильно втянул воздух через широко раздутые ноздри и... снова захрапел.
Вторая кровать в палате была свободна, без постели. Странное дело, странное: в больницу беспрерывным потоком поступают больные, но кровать не используется и свободное койко-место пропадает.
Эту кровать месяц назад сюда принесли из кардиологического отделения, где она почему-то оказалась не нужна. Технически оснащенная и начиненная электроникой, кровать выделялась среди других своим современным дизайном и количеством кнопок. Обрадовались было такому приобретению, но вскоре в ней обнаружилась какая-то поломка. Вызвали мастеров, те провозились полдня, но так и не починили.
"На следующем заседании персонала нужно спросить у директора, в чем дело, что за бесхозяйственность?! Пусть поставит вопрос ребром перед своим заместителем по административной части".
Припомнив замдиректора по административной части - мистера Вильяма, - Иван словно увидел перед собой важного, полного мужчину, который имел обыкновение то и дело вытирать свою взопревшую шею ароматизированной салфеткой и при этом сильно кривить лицо, будто вытирал шею не мягкой салфеткой, а наждаком. Иван представил себе его... в виде борова, летающего по всей психбольнице. А сверху на него можно посадить... голую наездницу. Кого бы? Медсестру Сандру? Нет... Доктора Фролову!
Ай-яй-яй, нехорошо! Очень неудачная вольность воображения, Иван Борисович. Нельзя так плохо - о коллегах.
Но мистер Вильям в образе борова все-таки хорош! Хмыкнув, Иван подошел вплотную к свободной кровати. Зачем-то положив на нее руки, надавил несколько раз. Кровать - с электронным приводом, с внутренним подогревом матраса, с шарнирными креплениями - отозвалась веселым скрипом, от которого Ивану стало очень гадко на сердце.
Он неожиданно вздрогнул и в ужасе оглянулся...
Кто это? Тень большой птицы выпорхнула откуда-то и пролетела под потолком. Птицы? Птицы?
Тень устремилась в угол палаты, и Иван заметил ее черное крыло. Или же это был край черного плаща? Иван крепко сжал кулаки, приготовившись к тому, что этот некто сейчас на него набросится.
...Бар "Sistina", дорога от станции "Barberini"... Иван крепко упирался руками в кровать, словно пытался удержать ускользающее от него чувство реальности. Но его как будто бы уволакивало куда-то, уносило, переворачивало и перекручивало в воздухе. От сильного головокружения, теряя равновесие, он присел на корточки, коснувшись ладонью пола.
- Доктор Селезень, что с вами? Вы в порядке? - услышал он женский голос над собой.
- Да. Случайно уронил квотер, - Иван поднялся, засунул в карман якобы найденную монету.
Перед ним стояла медсестра Сандра, в белом халате:
- Как вы съездили в Италию, доктор? Понравилось?
ххх
Возвращался после работы домой, в своем "Лексусе", салон которого еще приятно пах новой кожей. Был час пик, поэтому приходилось долго стоять в пробках.
Иван ерзал на мягком сиденье, зачем-то снимал и снова набрасывал ремень - ему казалось, что ремень слишком давит ему грудь. Он часто менял каналы в радиоприемнике, сердито постанывая. "Откуда у меня появилось это нездоровое возбуждение и раздраженность? Чем я постоянно недоволен?" После отпуска все ему не так - и в больнице, и в жизни. Еще недавно казалось, что жизнь окончательно и бесповоротно налажена и катится по накатанной: работа, пациенты, дом, на уикенды - дача.
Порой появлялись и женщины. Разные попадались: умные и не очень, хитрые и наивные, красивые и так себе. Но, невзирая на различия, все они одинаково были слишком земными и смертельно скучными, - такими же, как и его бывшая жена.
Иван женился в Москве, приехал в Нью-Йорк и вместе с женой прожил ровно год. Он припомнил свой знаменательный побег, в ту далекую пасмурную ночь, когда, оставив жену спящей, выскользнул в одних трусах из квартиры в окно и спустился по наружной пожарной лестнице, имея при себе лишь двадцать долларов на такси...
- Ви-и! - взвизгнули тормоза. Ивана бросило бы грудью на руль, если бы не ремень. Перед ним - из какого-то дома вынырнул большой черный кот и стал медленно переходить дорогу.
Иван сильно давил на педаль тормоза и во все глаза пялился на столь невиданное явление: кот медленно переходит дорогу, лениво так, будто нехотя. Не бежит стрелой, пугливо оглядываясь, не прыгает, а идет себе, словно вразвалочку. Нахал! Иван нажал на гудок - машина рявкнула, но черный котяра лишь повернул голову и, как показалось Ивану, презрительно посмотрел на него зеленовато-синим глазом. Затем вытянулся, оскалился и, проделав эту небольшую зарядку, неспешно продолжил свой путь.
"Может, он наелся от пуза так, что еле ноги волочит? Или пообщался с кошкой и обессилел? Или налакался где валерьянки? Кот - хулиган! Наелся, напился, наебался..."
Иван все давил ногой на педаль тормоза. Глядел вслед коту, пока тот, перейдя дорогу, ни скрылся.
Сзади за Иваном выстроилась вереница машин. Ревели и трубили клаксоны, торжественно и печально, будто бы сейчас всенародно поминали кого-то великого...
Глава 4
Уже темнело, когда Селезень закончил косить траву перед домом, у себя на даче, и отложил электрокосилку. Постоял недолго, глядя на высокие сосны и дубы, окружающие со всех сторон его дом. Запах сырой земли, свежескошенной травы, хвои и листьев всегда напоминал ему лес на окраине Васильковска, в озерах и ручьях. Бегал туда в детстве с пацанами - ловить рыбу, стрелять из луков по воронам.
Ка-ар! - громко каркнула ворона, сорвавшись с ветки сосны, и улетела. - Ка-ар! Ка-ар!..
Приблизительно через полчаса Селезень вошел в одну из комнат своего дома, свалил на пол возле камина вязанку березовых чурок. Кочергой расчистил от золы дно камина. Потом засунул туда чурки, воткнул между ними клочья скомканной бумаги и плеснул из бутылки легковоспламеняющуюся жидкость. У-у-ух! - загудело в камине. Хорош-шо...
Этот камин соорудил отец Ивана, когда-то приехав в Нью-Йорк навестить сына. Отец знал, что Иван любит тепло и очень страдает от малейшего переохлаждения. Отец потом уехал обратно, в Васильковск. Но с тех пор, когда разговаривали с Иваном по телефону, всегда интересовался: как камин? Выдерживает ли температуру огнеупорный кирпич, нет ли где трещин? Согревает ли?..
Иван - в черной футболке и черных шортах, сидел в кресле-качалке. Изредка подавал корпус назад, отталкиваясь ногами от пола. У него часто мерзли пальцы ног, даже при относительно теплой погоде, поэтому на его ногах и сейчас были тапочки.
А на коленях Ивана лежала раскрытая рукопись в кожаном переплете, страниц, пожалуй, на триста. Настоящий фолиант. Будто бы изготовленный в средневековой мастерской!
Это - роман, начатый Иваном в России. Книга, которая когда-то стала целью всей его жизни, которая должна была принести ему славу. Роман был в форме исповеди, где автор пытается осмыслить и поведать миру о том, как на его жизнь повлиял Гоголь - самый непонятный и загадочный писатель России...
О-о, как страшен этот писатель. Мама, зачем ты читала мне вечерами его повести? Про колдунов, ведьм, про цветущий папоротник и зарезанных детей. Про убитых монахов в пещерах Киевской Лавры и ростовщиков, пришедших из ада на Невский проспект. Зачем ты возила меня в Сорочинцы, где родился этот колдун, и однажды завела в Спасо-Преображенскую церковь, где его крестили? Знала ли ты, мама, какое будущее этими чтениями и путешествиями уготавливаешь своему сыну?!
А твой жуткий рассказ о том, как перезахоранивали Николая Васильевича, когда его прах в 1931 году переносили из Даниловского монастыря на Новодевичье кладбище: "Открыли гроб, а там... Аж очам тэмно стало... У гробу череп - белый, сверкает, как золотом, но повернутый набок. Будто бы хотив чоловик повернуться на другой бок, а не смог, - земля давила тяжко, да и камень сверху на его могиле стоял дуже тяжелый, пудов на двести! А вся одежда на нем була цела - и зеленый камзол, и башмаки, и даже черная бабочка на шее. И понесли его в гробу с одного кладбища на другое, через всю Москву. Но несли его недобрии люди - комсомольцы и поганые писатели, и по дороге потихоньку из того гроба все покрали - и камзол, и башмаки, и бабочку, и так - голого - его закопали на Новодевичьем. Хотели все покраденное потом продать на аукционе. Но не получилось у чертовых детей - стал наш Никола Васильович до них по ночам приходить. Душил их у кроватях и дико хохотал, требовал все ему вернуть. Испугались поганцы. Пришли ночью на кладбище с теми покраденными вещами, чтобы вернуть их. Раскопали могилу, открыли гроб, а там... Аж в очах у них тэмно стало - нет там никого! Сбежал наш Никола! Пустой гроб! Только череп один остался!" - "А где же он сейчас, мама? Куда сбежал?" - "О, сынку, то есть страшная тайна! То знать пока не можна никому, пока не прийшов час. Вот как наступит время, когда затрубят ангелы в трубы, когда побегут кони и польется кровь на реки, тогда мы и узнаем, где он был, наш Гоголь, где летал, в каких лесах и полях..."
Мерно раскачивалось кресло. А Иван, подкручивая свой несуществующий ус, перечитывал страницы, когда-то исписанные его красивым, каллиграфическим почерком. Ровные, высокие буквы, с незначительным наклоном вправо, в такой манере писались на латыни средневековые манускрипты.
Прочитав эту историю о перезахоронении Гоголя в изложении мамы, Иван усмехнулся. Надо же, какие веселые, забавные страницы писал он когда-то!
Перевернул еще несколько листов. Широкие поля сплошь были испещрены различными рисунками - русалок, бородатых монахов, птиц, ведьм.
Да, сколько высоких минут пронеслось, озарив тогда его жизнь неземным светом! Как трепетало сердце художника, когда он вместе с Николаем Васильевичем окончил гимназию и подался в столицу, якобы искать полезную работу в государственной конторе, а на самом деле - заниматься творчеством.
Иван перелистывал страницы, но по мере приближения к концу веселых рисунков на полях становилось все меньше, почерк был уже не столь стройным, буквы шатались, шли вкривь и вкось. Жирные перечеркивания предложений, целых абзацев, целых страниц! Некоторые листы были порваны кончиком ручки, смяты от чрезмерного нажима. А на последних страницах - практически одни только зачеркивания.
Тяжелая туча надвинулась на лицо Ивана, когда пред его взором предстали эти смятые, в перечеркиваниях, страницы. Зловещие блики, отбрасываемые от камина, забегали на его помрачневшем, в несколько минут осунувшемся лице.
Он живо припомнил невыносимые страдания, испытанные им в те далекие дни. Вспышки гнева и ярости, убийственную жалость к себе - все, что разрывало его сердце, когда в романе не удавался образ, не выстраивалась композиция, ускользала идея. Он тогда очень мало спал, почти ничего не ел. Когда приезжал из Москвы в Васильковск, на недельку, чтобы отдохнуть, мама, увидев его исхудавшее, изможденное, как у старика, лицо, хваталась за голову: "Ой, лышенько!", садилась в их "ВАЗ" и неслась на базар покупать молочного поросенка...
А критики? В то время уже вышли две его книжки - сборники повестей и драм. Сколько он выслушал насмешек, ядовитых комментариев. Началось с литредакторов в издательствах, которые перекраивали по своему безвкусию его самые вдохновенные строки! В "Литературном обозрении" писали: "Иван Селезень - очень яркий представитель этой, так называемой, новой волны: автор безграмотен, безвкусен, бездарен".
А как исковеркали его драму в молодежном театре! Когда Иван пришел на премьеру, то через десять минут, накрыв свою голову пиджаком, выскользнул из зала, чтобы никто его не узнал...
И - ни копейки денег за это, ни гроша! Издание книг - оплатил своими деньгами, постановка пьесы - тоже за свои. Постоянно звонил из Москвы в Васильковск родителям, писал по электронке, просил их выслать еще тысячу долларов, еще тысячу рублей...
Не выдержал всего этого Иван. Выпустил перо из рук. Все, сдаюсь. Быстро женился на приличной еврейской девушке и уехал с ней в Штаты. Пусть другие марают бумагу и обгрызают перья! Щелкоперов в России хватает и без него. Пусть шлепают себе романы, как коровы лепешки...
Кстати... возле коровьих лепешек часто растут белые грузди. Когда-то всей семьей ходили за грибами. Прочесав лес, выходили на поле, где пастухи выпасали колхозных коров. Ох, и груздей же там было! Набирали полный багажник "ВАЗа"! Мама их засаливала, а потом подавала к столу соленые грузди и под хреном, и в теплом яблочном соусе...
Иван захлопнул фолиант. Решительно поднялся и широкими шагами направился в кухню. Там стоял огромный трехкамерный холодильник, высотой едва ли не до потолка.
Раскрыв дверцу, устремил взгляд на полки, уставленные различными банками, чугунками, кастрюлями, соусами, сырами; из судка торчала голова копченого осетра.
Иван потянул носом, принюхался. Вдруг тонкая грусть отразилась на его лице.
- Полный холодильник еды, а есть все-таки нечего. Н-да...
............................................................................................................................................
Он снова сидел в кресле-качалке, перед камином. Смотрел, как прогорают, оседая, головешки.
Да, он тогда не закончил свой роман. И Гоголь покинул его. Убежал куда-то, улетел. В Италию, в Рим...
Что за фантастическая, страшная жизнь ожидала Гоголя после того, как он покинул Италию и вернулся обратно в Россию! Что происходило в его душе? Почему он ото всех скрывался, сжигал свои "Мертвые души"? Вечно в нужде, с мучительной мечтой о великой поэме, зачем ходил он по монастырям, постился, довел себя до полного душевного и физического истощения? Жуткая судьба писателя!..
В последние дни его жизни недоумки-врачи, пытаясь спасти Гоголя, заворачивали его в мокрые холодные простыни, облепливали все его лицо, шею и грудь пиявками, клали ему на голову лед, пускали ему кровь, делали клизмы. Гоголь умолял оставить его в покое. Он видел что-то такое, что-то совсем рядом...
Бам-ц! Что-то грюкнуло - это упала кочерга, прислоненная к стене.
Иван вздрогнул. В камине уже почти догорели дрова. Ветер доносил в комнату звуки леса.
Иван весь съежился, словно от холода. Литература... Страдания... Муки неизвестно во имя чего... Вся его жизнь, которую он с таким трудом выстраивал много лет, овладев специальностью психиатра в Америке, покой и комфорт, размеренная, тихая жизнь - все это полетит вверх тормашками. Себя-то Иван хорошо знает - не сможет делать кое-как. Если возьмет перо в руки, то...
У него - свой собственный дом в Нью-Йорке. Дача в горах. В гараже стоит его новый "Лексус". В психбольнице, в принципе, все тихо-спокойно.
Его длинные костлявые пальцы сжали подлокотники кресла так крепко, что худые руки задрожали. "Нет! Не надо мне этого! Пусть все останется так, как есть!" Он бросил дикий взгляд на лежащий на столе манускрипт. "Сжечь его! Сжечь к черту! Зачем он мне? Зачем храню его уже десять лет? Чего жду, какого чуда? Зачем этот тлеющий уголек на дне души моей?"
Он поднялся. Потянулся к рукописи, как вдруг... Черная тень ворвалась через окно в комнату и вихрем пронеслась мимо Ивана, горячим ветром обдав его лицо. Край черного плаща взметнулся перед его глазами.
- Ага! Это ты?! - вскрикнул Иван и ринулся вдогонку за гостем.
Они оба выбежали во двор. Иван видел, как на ветру, подобно парусу на воздушных волнах, вздувается черный плащ. От колдуна вдруг блеснуло золотом! И от этого сверкания на мгновение ослеп Иван.
- Стой! - закричал Иван, потрясая в воздухе кулаками.
Он перебежал дорогу и проник в лес. Но еще несколько раз мелькнула между стволов таинственная накидка, еще раз-другой задрожали кусты волчьих ягод. Потом что-то вдали загрохотало и зашумело, кто-то застонал, будто рухнуло прогнившее дерево, придавив своим толстым стволом кого-то... И скрылся из глаз Ивана черный плащ.
Глава 5
- Да, Иван Борисович, скажите, в какой еще литературе, кроме русской, уделялось столь большое внимание сумасшедшим и сумасшедшим домам? Я бы могла это понять, если бы Россия была передовой страной в области психиатрии, но ведь этого никогда не было, физиолога Павлова в расчет брать не будем. Вы только взгляните, что происходит: кто из русских писателей не воздавал должное нашему брату-психиатру и нашим пациентам? У Пушкина бедный друг Евгений в "Медном всаднике" - теряет рассудок. У Достоевского князь Мышкин - появляется в романе сразу после лечения своего идиотизма, а в конце - опять попадает на лечение. У Чехова - знаменитая "Палата номер шесть". Кстати, в той нашей Шестой палате кровать так и не починили до сих пор, форменное безобразие... На чем я закончила? Ах, да. Ваш любимый Гоголь сочиняет "Записки сумасшедшего". Булгаков своего Мастера тоже помещает в сумасшедший дом. И современные писатели - следом за старой гвардией: Венедикт Ерофеев пишет "Вальпургиеву ночь", где пациенты в психбольнице отравляются медицинским спиртом...
В дверь вдруг постучали, и доктор Фролова прервала свою речь.
- Войдите, - сказала она на английском.
Дверь приоткрылась, медсестра Сандра просунула голову в образовавшийся проем:
- У нашего замдиректора завтра день рождения. Мы хотим купить ему цветы и устроить ему небольшую party, - сказала она.
- Да, конечно, одну минутку, - Виктория Львовна достала из сумочки портмоне, вытащила из него десять долларов и протянула медсестре.
- Спасибо, доктор. Извините за беспокойство, - бросив взгляд на Ивана и, вероятно, припомнив, что у него деньги уже взяла, Сандра закрыла дверь.
- Вот так: стоит вам зайти ко мне на минутку, как мы сразу же начинаем литературные обзоры, - пошутила Виктория Львовна и улыбнулась.
Улыбка, впрочем, у нее была сухой и холодной, что всегда удивляло Ивана - ласковые глаза у женщины и такая холодная, жесткая улыбка. Почему при всей своей красоте и уме, она никогда не была замужем? Не один раз Иван пытался представить себе доктора Фролову в роли чьей-то жены, но воображение всегда отказывало ему в этом.
- Вы статью в журнале прочитали? Что скажете? - кивком головы Виктория Львовна указала на лежащий на столе медицинский журнал, возвращенный Иваном.
- Да, прочитал, - Иван стал раздумчиво поглаживать пальцами свой подбородок. - Все-таки странные это типы - шизоиды - очень странные: вроде бы не больные, но и не здоровые, как бы нормальные, но в то же время - нет. Как следует из этой статьи, шизоидность - это преддверие шизофрении, некий порог в болезнь, когда гениальность может перейти в безумие.
- Вот-вот, вы совершенно точно подметили: преддверие шизофрении. Между прочим, вам любимый Гоголь был стопроцентным шизоидом: оттого-то и его паранойя, и бред, и бесконечные выверты, которые он столь талантливо заключал в свои писания. Изучайте психиатрию и найдете ответы на любые вопросы! По моему твердому убеждению, все настоящие писатели в различной степени психически больны, - заключила Виктория Львовна и посмотрела на часы на стене. - Вот и ланч закончился. А мы даже не успели с вами обсудить пациентов. Как там Джим? По-прежнему спит? Ну-ну. А что насчет новопоступившей русской девушки?
- Пока не понятно. Очень запутанная душа. Панночка... - загадочно ответил Иван, вставая.
И доктор Фролова бросила на него тревожный, но холодный взгляд - взгляд профессионального психиатра.
ххх
Идет доктор Селезень по коридорам психбольницы. Приветственно кивает пациентам, вежливо улыбается врачам и медсестрам.
Почему-то тревожно на душе Ивана. Литературные беседы в "салоне мадам Фроловой" в последнее время стали его раздражать. Ее слова о писателях и психических болезнях тягостно отзываются в его сердце. Все-таки хорошо, что он отказался от творчества. Зачем подвергать себя риску?
А вдруг... - он сам шизоид, а?! Настоящий шизоид, с перспективой стать шизофреником? От мысли, что он заболевает, Ивана охватил такой жуткий страх, что все его тело вмиг покрылось холодной испариной, и рубашка на спине взмокла. Украдкой, чтобы никто из окружающих не заметил, он наклонил голову, осенил себя крестным знамением. Затем, просунув пальцы в разъем между пуговицами рубашки на груди, нащупал нательный серебряный крестик. "Господи, спаси и сохрани..." Пришло некоторое успокоение, сердце забилось ровнее. "Завтра - пятница, поеду на уикенд на дачу. Нужно больше бывать на воздухе, работать в саду, лучше питаться. По дороге обязательно заеду в магазин, куплю там головку сыра и колечко кровянки". Мысли о еде окончательно вернули Ивану спокойствие. Весело крякнув, он поправил брюки в поясе и широким шагом вошел в палату номер Шесть, где лежал Джим.
Ничего не изменилось в этой палате. Сквозь высокое, за металлической сеткой, окно лился солнечный свет, отражаясь на недавно вымытом, еще влажном полу. На кровати спал гигант Джим, в той же позе - на спине, со сложенными на груди руками. Джим был столь огромен, что во всей больнице для него не нашлось одежды по размеру, поэтому пижамная курточка была застегнута лишь на три верхние пуговицы, а его живот выпирал наружу. Безнадежно короткие штаны обнажили ноги Джима едва ли не от самых колен.
Иван снова обратил внимание на веки Джима - невероятно толстые и морщинистые. Иван наклонился пониже, к самому лицу Джима, чтобы получше разглядеть эти необычные веки. "Как же такие поднять? Может, нужно, чтобы его осмотрел окулист? Да, непременно, это и есть причина его столь продолжительного сна. Парень просто не в силах открыть свои очи".
Пошевелив быстро пальцами, словно желая разработать их перед выполнением упражнения, Иван поднес руку к лицу Джима и осторожно раскрыл его правый глаз. Из-под толстых век на него посмотрел перепуганный, злой глаз. Иван отшатнулся. "Он не спит!"
- Джим, вы меня слышите? - спросил доктор Селезень. - Если "да", то пошевелите правой рукой.
На миг дрогнули пальцы правой руки Джима. И все, больше никакой реакции.
"Нет, все-таки спит, - решил Селезень. - Типичный летаргик. Будем ждать пробуждения".
- Что, доктор, проводите психологические тесты? Я вам не помешаю? - спросил Ивана вошедший в палату мужчина лет шестидесяти, в темном костюме, белой рубашке и при галстуке.
Мужчина этот был довольно грузен, что несколько не согласовалось с его очень энергичными движениями. Обтекаемый животик, открытое лицо с благодушным выражением, не покидающая губ улыбка, выдавали в нем эпикурейца, любителя плотских утех. Это - мистер Вильям, замдиректора по административной части.
- Нет, не помешаете, - ответил Иван. - Я уже закончил.
- Вот и хорошо. Мне сообщили, что кровать отремонтирована и ее можно эксплуатировать. Но я решил собственнолично убедиться в том, что она в порядке, - с этими словами мистер Вильям подошел к пустой кровати у противоположной стены.
Кровать по-прежнему была без постели. Три ее части, состоящие из квадратных, обтянутых черной кожей подушек, были подняты под разными углами в разных плоскостях. Мистер Вильям нажал кнопки на пульте. Тихо загудел мотор, и подушки стали медленно опускаться, пока все не остановились в горизонтальном положении.
- Чудеса - работает! А я думал, что ее будут чинить до второго пришествия, - мистер Вильям отряхнул руки. Затем достал из кармана пиджака ароматизированную салфетку и начал ею вытирать свою толстую потную шею, при этом поворачивая голову, но, не сводя со стоящего перед ним Ивана то ли наглого, то ли виноватого взгляда больших, навыкате, глаз.
- Что это с вашим носом? - тихо спросил Иван.
- С каким носом? - заместитель директора пришел в явное недоумение, но продолжал вытирать шею, правда, движения его несколько замедлились.
Иван вдруг отклонился вбок - огромная тень устремилась на него. Вернее, это была не тень, а абсолютно живой мужчина. Иван, наконец, смог разглядеть лицо этого мужчины - бледного и старого, с длинным носом и развевающимися прядями поседевших волос. Одет он был в зеленый камзол с золотистыми пуговицами. Колдун едва не снес Ивана, не уступи тот ему дорогу.
- Доктор Селезень, что с вами? - повторил свой вопрос мистер Вильям. - О каком носе вы спрашиваете?
- О вашем, вашем! - вскрикнул Иван. - Смотрите!
И вправду - в палате номер Шесть произошло нечто такое, чего никогда не происходило до сих пор ни в этой, ни в какой другой больнице Нью-Йорка. У заместителя директора по административной части неожиданно отвалился нос! Отвалился и лежал на полу, едва заметно шевеля ноздрями, будто бы принюхиваясь к чему-то. Нос явно был сильно взволнован, ажитирован.
- Ловите его! Хватайте же!
Но длинная, костлявая рука подбежавшего колдуна схватила лежащий нос и зажала его в кулаке.
- Что же вы стоите?! - возмутился Иван. - Неужели вам не нужен ваш собственный нос?!
Замдиректора вперил в Ивана долгий, задумчивый взгляд. Опустил руку со смятой салфеткой. Часто заморгал и сел на кровать, скрипнувшую под весом его грузного тела. Затем свел глаза к переносице. Потрогал пальцами свои мясистые щеки и, как бы невзначай, свой нос.
- Что с моим носом? А-а... вы, доктор, намекаете на запах моего пота, который я, по-вашему, не улавливаю. Да, вы правы, мне нужно всерьез заняться этой моей проблемой. Я понимаю - нехорошо, скажем даже, непрофессионально, когда заместитель директора, большой начальник, лицо психбольницы, человек, наделенный властью и полномочиями...
- Упустили! А-ах!.. - перебил его Иван, досадливо посмотрев на зарешеченное окно, где только что скрылся колдун с похищенным носом.
ххх
Оставив заместителя директора в полном замешательстве, доктор Селезень покинул палату Шестую и направился в Седьмую.
Там, на кровати, сидела молодая женщина лет тридцати, одетая в больничный халат. Увидев вошедшего доктора, она вздрогнула, нервно дернулся левый уголок ее рта.
- Здравствуй, красавица. Как дела? - спросил Иван по-русски. Взял за спинку стоявший в палате стул и перенес его поближе к кровати. Подтянув штанины брюк, сел напротив девушки.
Она в ответ пожала плечами, откинув со лба прядь черных волос:
- Нормально, - кривовато улыбнулась, отчего ее миловидное лицо вмиг приняло хищное, какое-то волчье выражение.
Губы у девушки были пухлые, без рисунка, носик - ровный, глаза с узким разрезом - не очень выразительны. Однако вся загадка этих глаз заключалась в прищуре, в таинственном и коварном сужении век, опушенных густыми ресницами. Словно бы девушка, прищурившись, оценивала человека перед собой, давая ему первую и последнюю, а самое главное - верную характеристику. И в этот же момент, когда так странно сужались ее глаза, вздрагивали и уголки ее губ. Легкое вздрагивание, подобное вздрагиванию сведенных крыльев ночной бабочки. Откуда прилетела она, эта ночная колдунья, из каких заморских стран?..
- Ты откуда родом, Мария? - спросил Иван, отметив про себя, что испытывает сладостное чувство, когда девушка устремляет на него взгляд своих прищуренных таинственных глаз.
- Со Злодиевки.
- Это что же - село или хутор? И где находится? А-а, понятно, значит, мы с тобой некоторым образом земляки. Я по-украински розумию. И люблю побалакать.
Кашлянув в кулак, он напустил на лицо глубокомысленное выражение, давая понять, что сейчас речь пойдет о серьезном. Несколько дней назад эта Мария пришла в больницу, сказала, что ей плохо и сама попросила, чтобы ее поместили в дурдом.
- Мне сообщили, что вчера ты попыталась пронести из столовой в палату нож. Это правда?
- Да. Хотела.
- Зачем? Что ты собиралась им резать? Ведь нож - пластиковый.
Вместо ответа, Маша часто заморгала и подняла голову вверх. Из ее глаз полились слезы.
Доктор Селезень хмуро посмотрел на нее. Ее слезы вызвали в его душе прилив нежности. Чтобы подавить в себе это совершенно непрофессиональное, лишнее, ненужное чувство, он мысленно решил для себя, что назначит ей несколько уколов. В попу.
Он не отводил взгляда от ее халата, верхние пуговицы которого были расстегнуты, открывая взору Селезня таинственную глубокую ложбинку между грудей девушки.
- Да, Мария, хочу тебя предупредить вот о чем. У нас в отделении запрещены любые интимные отношения между пациентами. Амуры очень вредят лечебному процессу, создают дополнительные стрессы.
- Значит, вам уже обо всем донесли, да? Быстро это у вас, однако, - девушка дернула уголком рта, отчего ее невинное, заплаканное лицо вмиг преобразилось в грубое, злое. - Между прочим, тот псих сам ко мне приперся, я его не приглашала. И предложил мне сто баксов за ночь.
Этой ночью из ее палаты вывели одного пациента. Санитар, проходя мимо, услышал мужской голос в женской палате и вовремя пресек вопиющее нарушение.
- Он тебя обманул. Откуда у пациента дурдома сто долларов? У наших пациентов никаких денег при себе нет, им запрещено. Деньги тоже мешают лечебному процессу.
Она скривила губы, из глаз снова полились слезы.
- Ну-ну, не плачь, - промолвил Иван подобревшим тоном, вставая.