«Неприятно общаться с человеком и ощущать, что он сделан лучше тебя».

     Не зря говорят, мол, чтобы разобраться в человеке, нужно вместе с ним пуд соли съесть. Убедилась я, что это так и есть, пожив около двух месяцев бок о бок со своей школьной подругой. Учились мы с ней в одном девятом, затем в десятом классе. Впоследствии написала я о ней в своей книге «Любить всю жизнь лишь одного». Очень хорошо отозвалась. Такая Роза красивая, дружелюбная, демократичная. Не кичится тем, что отец и мать ее учителя, не задирает нос перед ребятами из простых семей.

     В школьные годы общались мы с ней довольно часто. Окончив школу, поступили в вузы в одном и том же городе, покинув родной. Но тут придется мне оговориться. Не одновременно оказались мы с ней в Свердловске. Она сразу, как только получила аттестат зрелости, поехала туда, чтобы поступить в университет, на филологический факультет. А я отправилась в Пермь, где также был уже тогда университет, чтобы стать студенткой юридического факультета.

     Разъехавшись, мы стали скучать друг по другу. Она написала мне, как ей плохо без меня. И позвала в Свердловск, чтобы все было как прежде: чтобы на лекциях мы сидели рядом и свободное от занятий время проводили вместе Ходили в театры, в кино. Обсуждали постановки, прочитанные книги. Она уверила меня, что я неправильно сделала выбор, что мне следовало поступить не на юрфак, а на филфак. И почему бы не в Свердловске, где будет учиться она? К этому времени я сама уже стала думать, не допускаю ли я ошибку, выбрав профессию юриста? Ведь я так люблю литературу! Недолго думая, забираю документы из приемной комиссии и переезжаю в Свердловск О том, е были последствия у этого моего легкомысленного поступка, рассказала я в той же книге — «Любить всю жизнь лишь одного». Сейчас перескажу кратко: на вступительных экзаменах в Свердловском университете историю сдала я на «тройку». Это значило, что в первом семестре, поступив в этот вуз, стипендию получать я не буду. А учиться без стипендии, живя вдали от родителей, не имела я возможности. Роза по тому же предмету получила такую же оценку. Но это ее ничуть не расстроило. Родители моей подруги могли полностью содержать дочь независимо от того, имеет или не имеет она стипендию, и от того, где живет и учится, родном или другом городе. В ее семье было тогда трое работающих (отец, мать, старшая сестра) и лишь она одна у них на иждивении. В моей, многодетной, работал один лишь отец и кормил четверых дочерей и жену. В письмах, которые писала родителям, я даже заикнуться не осмеливалась, что они должны будут теперь высылать мне денег больше, чем до сих пор.

     На филологический из-за тройки по истории Роза не поступила Но и это не смутило ее. Должно быть, она предвидела и такой вариант. Родители подсказали, наверно, как выйти из положения. Она попросила, чтобы ее перевели на другой факультет. Ее перевели на факультет логики и психологии. Мне же пришлось забрать документы и отнести их в юридический институт, тоже в Свердловске. Подучив историю, сдала экзамен на «четверку», была принята в институт и зачислена на стипендию. Однако в этом вузе учиться я не стала. Посещая лекции, страшно скучая на них, я убедилась, что юриспруденция — не мое призвание. Если бы это дошло до меня, когда бы я поступила в Пермском университете на юрфак, я бы легко могла перейти на филологический: в этом университете конкурс был гораздо меньше, чем в Свердловском. И не пришлось бы мне среди года бросать вуз. И не причинила бы я своим родителям столько хлопот, а себе неприятностей.

     Все мои бывшие одноклассники, даже самые слабые, окончив школу на одни тройки, поступили в высшие учебные заведения, кто в Магнитогорске, кто в других городах. И лишь я, одна из лучших учениц, по собственной глупости, осталась не у дел. Кое-кто злорадствовал по этому поводу, что было мне известно. По идее я должна была потерять год. Но меня выручил мой школьный учитель (тот самый, который посоветовал мне, когда я училась у него в 7 классе, вести личный дневник). Теперь он по совместительству преподавал словесность в Магнитогорском педагогическом институте. По его рекомендации меня приняли среди учебного га на филологический факультет заочного отделения, хотя я нигде не работала. Родители мои, очень добрые люди, согласились содержать меня, лишь бы я училась.

     В канцелярии мне выдали экзаменационный лист зимой 1952 года (шлу мы с Розой окончили весной 1951). Я стала самостоятельно, почти не посещая лекций, заниматься, изучая, конспектируя, материалы по всем предметам согласно программе. Затем сдавать экзамены. И неожиданно для самой себя за зиму, весну и лето 1952 года окончила два курса филфака. Осенью того же года была зачислена, посрамив тех, кто злорадствовал, узнав о моих злоключениях, на третий курс стационара. Так нечаянно получилось, что вместо того, чтобы отстать от бывших одноклассников на год, я их обогнала. Роза окончила свой университет в 1956 году, а я институт в 1954.

     Если она, моя задушевная подруга, переманивая меня из Перми в Свердловск, ставила целью навредить мне, то это у нее не вышло. А такая цель, если учесть, как впоследствии она веля себя по отношению ко мне, у нее вполне могла быть.

     Хочу признаться, что и я в то же самое время, хотя и неумышленно, подставила ей однажды подножку...

     Летом 1951 года, сдав вступительные экзамены в вузах Свердловска, приехали мы с Розой в Магнитогорск, чтобы провести дома оставшиеся до начала учебного года недели. И тогда произошла у меня случайная (хотя, как известно, случайностей не бывает) встреча с юношей, которого звали Петр. С ним Роза, что называется, дружила, пока мы учились в школе. И я, и другие ее одноклассники знали это. Но какие были у них планы на ближайшее будущее, нам не было известно. Парень этот жил по соседству со мной. Были у нас с ним тоже неплохие, но чисто товарищеские отношения.

     Столкнувшись в сквере, прилегавшем к двухэтажному толстостенному старой, довоенной постройки, в котором он по-прежнему обитал и который я должна была вскоре покинуть, мы поздоровались за руку, и, усевшись на скамейку, стоявшую под зеленым, с желтыми прядями деревом, слово за слово, разговорились. Он спросил, какое мнение сжилось у меня о Розе, пока мы обе находились в Свердловске, и, должно быть, часто общались. К этому времени, как уже было сказано выше, я, тысячу раз покаявшись, что пошла на поводу у подруги и переметнулась из Перми в Свердловск, начала подумывать, что не из добрых побуждений устроила мне Розочка этот переезд. Вспомнив сейчас об этом, я вспылила и выложила Петру то, что накипело у меня на сердце. Я сказала: «Мы с ней в течение всего лета жили в одном общежитии, в одной комнате, спали на одной койке. И за все это время она ни разу не заправила ее, надеясь, что это сделаю я. Она всегда выбегала из комнаты первой, а я не могла уйти, не приведя в порядок нашу с ней кровать».

     Она считала, наверное, что сделала благое дело, уговорив меня перебраться в Свердловск. И за это я должна была благодарить ее и оказывать ей мелкие услуги.

     Выслушав меня, Петр ничего не ответил. Но вскоре выяснилось: мое сообщение он воспринял как руководство к действию. Незадолго до этого разговора со мной, думая, что Роза приехала из Свердловска насовсем, он, соскучившись по ней, сделал девушке предложение. А после беседы со ной раздумал на ней жениться...

     Вы скажете: некрасиво я поступила, высказав другу Розы свое нелестное мнение о ней. Так, мол, нельзя поступать по отношению к подруге. Согласна, некрасивый это поступок. Но я, даже серчая на Розу, не подвела бы ее, если б знала, что Петя уже предложил й стать его женой. Все эти годы, пока мы учились в школе и пребывали в Свердловске как абитуриентки университета, я рассказывала подруге все о себе, распахивала настежь перед ней душу, а она скрытничала, как бы чего-то опасаясь. Утаила от меня такой важный факт. За это и поплатилась. Я не считаю себя виноватой в том, что Петр отвернулся от нее, хотя впоследствии долго переживала из-за этого... Когда они снова с Петей встретились, еще до того, как Роза уехала в Свердловск, она напомнила ему, что он ведь как будто предложение ей сделал. А он ответил:

     — Это была шутка.

     Шуткой, надо полагать, было в все то, что она писала мне, когда я была в Перми, а она в Свердловске.

     Итак, она поступила в Свердловский университет, а я нет. Не вдаваясь в детали, этот факт расценила она, по всей вероятности, как неоспоримое доказательство своего превосходство надо мной. И начала знаваться. И не только по этой причине, еще и потому, что начала вдруг придавать значение своей родословной, чего я раньше за ней не замечала, тому, что она из зажиточной семьи, а я из простой, многодетной и бедной. Впоследствии я убедилась, что это было именно так. Отец ее уже в те годы был директором начальной школы, а мать завучем в той же школе. Но она, Роза, высоко оценивая своих, недооценивала моих родителей, судя по тому, как они одевались. Мама моя, правда, не имела никаких чинов. Будучи матерью четырех дочерей, лишена была возможности где-то работать. Сидела дома и присматривала за детьми, как велел ей отец. Но он, мой родитель, был далеко не прост. Окончив всего 4 класса сельской школы и начав работать на железной дороге внутризаводского транспорта в качестве стрелочника, дослужился до итээровской должности. Вносил рационализаторские предложения. Ему было присвоено звание — техник-лейтенант движения. Но главное вот что: том отрезке железной дороги, который находился в ведении станции «Доменная»,где он трудился в течение 50 лет, по его вине не произошло ни одной аварии.

     Правительство высоко оценило его заслуги. Он был награжден Орденом Трудового Красного ЗнамениВ то время это считалось очень высокой наградой. Но я его достижениями не хвалилась. И когда меня подружки спрашивали: «Кто твой отец?», я отвечала: «Рабочий».

     Дело ведь не в том, кто твои родители, а в том, кто ты сам. К чему стремишься и кем со временем станешь. Так я рассуждала, будучи еще школьницей. Однажды я спросила у отца, как ему удается делать свои изобретения. Он ответил: «Очень просто. Думаю, думаю, пока не придумаю».

     Придумать по работе что-то новое он мог. А вот грамотно изложить свои соображения на бумаге — нет. Это делал за него кто-то другой, у кого было высшее специальное образование. С этим человеком и приходилось отцу делиться причитающимся ему за данное открытие материальным вознаграждением. В результате такой дележки отцу моему за его «талан», как выражалась мама, доставался «шиш да маленько». Одним словом, за рацпредложения получал он мизерную добавку к своему жалованию. И мы, Немовы, еле-еле сводили концы с концами. О том, как мы жили в первые послевоенные годы, подробно написала я в своей первой книге. Сейчас скажу коротко. Выпутаться из нужды помогла нам одна из соседок, работающая бухгалтером на каком-то предприятии, богатая и очень добрая женщина. Своих детей у нее не было. Посочувствовав моим родителям, многодетным, она дала им денег в долг, чтобы смогли они внести первый вступительный взнос и взять в аренду земельный участок. Они так и поступили. А поскольку они, в прошлом крестьяне, имели прежде опыт работы на земле, дело у них скоро пошло на лад. В короткий срок рассчитавшись с соседкой, трудясь в поте лица, родители мои встали наконец на ноги. На этой земле они вырастили сад, а я, когда этот участок, по маминому завещанию, перешел в мою собственность, построила дом из шлакоблоков, с верандой и мансардой...

     Вернусь к проблеме, затронутой мною выше: как заслуги родителей должны отражаться на поведении их детей. Гордиться в душе достижениями старших родственников, если таковые имеются, дети, конечно, могут, но хвастаться ими перед своими сверстниками — нет. Особенно непозволительным, по моему мнению, то, что почести, которых отцы и матери добиваются трудом, автоматически переадресуются их нерадивым чадам.

     Но, к сожалению, не все так думают, как я. Мне кажется, когда Роза поступила в университет, который в 50-е годы готовил в основном преподавателей средней школы, ей зачли не только те баллы, что набрала она на вступительных экзаменах, но и то, что являлась она дочерью учителей. Узнав это, она и стала гордиться своим происхождением, тем, что мать ее — потомственный педагог. По всей вероятности, она и в школьные годы большое значение этому придавала, но убеждения свои скрывала от других, держалась скромно, понимая, что одноклассникам, которые в основном были из таких же семей, как моя, не понравится, если она станет кичиться собой перед ними. Она даже заискивала перед большинством, которое ведь решает, выберут ее или нет в органы ученического самоуправления школы. А ей, считающей себя в душе особенной, очень этого хотелось, — быть на виду. И ради этого укрощала она вою гордыню. Знала она (родители, без сомнения, это внушали своей младшей дочери), что одноклассники именно потому, что она дочь педагогов, предъявляют к ней повышенные требования, и старалась их претензии удовлетворять. Когда же наконец она вырвалась на свободу и мы остались с ней один на один, она, взяв надо мной верх, дала волю всему, что раньше вынуждена была скрывать, всем своим предосудительным свойствам, что называется, распоясалась. И начала чваниться. Хвалилась она не только близкими своими родственниками, но и дальними. Все уши мне прожужжала, рассказывая про одну из своих теток, называя ее не иначе как «полячка гордая», делая ударение на втором слове этого словосочетания. И я чувствовала, как ей хочется походить на эту женщину внешне, быть такой же, как она, высокомерной и неприступной на вид. А чем, собственно, эта особа гордилась? Тем, наверное, что кто-то из ее предков, которых давным-давно нет в живых, был поляк по национальности. Вот это заслуга! Больше нечем было ей гордиться, как поняла я из того, что Роза мне поведала.

     Замуж вышла она за однокурсника, который тоже мог похвастаться своим происхождением. Его отец был военным, участником Великой Отечественной войны, вышел в отставку в чине полковника. Но я не слышала, чтобы Владимир (так звали супруга Розы) бахвалился чем-либо. Кем была по профессии его мать, подруга мне говорила. Но я это забыла. Помню только, что она работала где-то, а хозяйством не занималась. Ведала им домработница.

     Родители Владимира одобрили его выбор, а вот родители Петра, не имеющие высоких должностей, когда он познакомил их со своей невестой и сообщил, из какой она семьи, по всей вероятности, рассоветовали ему на ней жениться.

     Но дело, видимо, в том, что Петр ее не любил, иначе не посчитался бы ни с мнением своих родственников, ни с моим.

     Поженились Роза и Владимир, еще будучи студентами. Окончив университет, работали, как выразилась однажды Роза, у черта на куличках. Он — директором школы, она — преподавала чистописание. Я, окончив институт, была назначена завучем неполной средней школы (в своем городе). Работать завучем я отказалась, было мне тогда полных 20 лет, и стала преподавать русский язык и литературу в вечерней школе. Когда ШРМ^[1] пришли в упадок (очень снизилась посещаемость: на уроках присутствовало человек 10 из записанных в журнале сорока), я перевелась в общеобразовательную. Роза же, отработав три года там, куда их распределили после окончания университета, и вернувшись в Магнитку, сразу поступила в общеобразовательную, но через некоторое время вынуждена была перейти в ШРМ. В общеобразовательной, в детской, как принято говорить, не так-то просто работать. Детям свойственно нарушать дисциплину. И не каждый учитель, тем более молодой и неопытный, способен держать их в руках. Когда представилась возможность, по знакомству, она устроилась преподавателем в педучилище, куда поступали, главным образом, девочки, приезжающие из окрестных деревень. Эти, выросшие в деревне, девушки гораздо послушнее городских. По этой причине работать в педагогическом училище было гораздо легче, нежели в общеобразовательной школе. Роза прижилась в этом учебном заведении. Платили же одинаково что там, что здесь. Супруг Розы по прибытии в Магнитогорск какое-то время был директором той школы, которую окончили мы с Розой. Затем поступил в аспирантуру в Москве, на очное отделение. Защитив диссертацию, стал преподавать какой-то предмет в одном из технических вузов в Магнитке. Умер в 70 лет от инфаркта.

     Петр, окончив индустриальный техникум, был направлен в областной центр на какой-то засекреченный завод, называемый «почтовым ящиком». Участвовал в ликвидации последствий чернобыльской аварии. Облучился, но остался жив. Женился он раньше, чем Роза вышла замуж. Мне кажется, она до сих пор сожалеет, что не сложилось у них с Петром. Мужа своего она не любила, несмотря на его «высокое происхождение» и красоту, и флиртовала направо и налево, пока не надоело ему это и он чуть было не развелся с ней, вступив в связь с другой женщиной. Роза, считавшая себя несказанной красавицей, спохватилась наконец, умоляла его не покидать ее. Стать вдруг брошенной женщиной — к этому она не была готова. Пусть бросают других, но только не ее. Он остался, взяв с нее обещание, что она прекратит свои шалости на стороне — это раз. Во-вторых,серьезно займется хозяйством. Флиртовать с посторонними мужчинами она, конечно, не перестала, научившись скрывать это от супруга, но в доме навела порядок, готовить научилась, как в ресторане. Но это было уже позднее.

     К этим событиям в ее биографии не имела я никакого отношения. Пока муж Розы был жив, я нередко приходила к ним в гости (по ее приглашению, разумеется), но никогда не стремилась вызвать его интерес к своей персоне: не кокетничала, не заигрывала с ним. Розочка же, в отличие от меня, считала себя несравненной красавицей и, влюбляясь то в одного мужчину, то в другого (что, конечно, свойственно молодости), не раз пыталась поссорить меня с тем или иным из представителей сильного пола, с кем я когда-либо была дружна. Об этом следует рассказать подробнее.

     Начну издалека. В школьные годы у меня, как и у нее, был друг из старшеклассников Алексей. Мы с Алешей так же, как Роза с Петей, строили планы на будущее. Но, как известно, первую любовь очень трудно сохранить. И наши с Алексеем, и Розины с Петром мечты не сбылись. К счастью или к сожалению, не берусь судить. Ее Петр был лучшим из парней в нашей десятилетке. Серьезный, самостоятельный, принципиальный. Он был еще восьмиклассником, когда его избрали секретарем комсомольской организации школы. Все девчонки завидовали Розе как будущей жене такого положительного человека. Но ей его достоинств, как выяснилось, было мало. Она позарилась на красоту моего друга, который ее товарищу в подметки не годился. Она решила увести у меня Алексея «у всех влюбленных на виду». И вот как стала действовать.

     Алеша был одних лет со мной и Розой, как и Петр, но в учебе отставал от нас на год. Никакой нагрузки по общественной линии не имел, так как не состоял в комсомоле. Этим его упущением подруга моя и решила воспользоваться, чтобы сблизиться с ним. И принялась, якобы выполняя свое общественное поручение (она являлась членом комсомольского комитета школы, отвечающим за подготовку к вступлению в ряды ВЛКСМ учащихся 7-8 классов) убеждать паренька, то это будет просто здорово, если он даст согласие «записаться в эту передовую юношескую организацию». Агитируя, Роза старалась исподволь внушить юноше, какая она сама замечательная девушка: активная, умная, эрудированная, а главное: хорошенькая. Но, как видно, перестаралась. Догадавшись, чего фактически ей от него надо, Лешка взорвался. А надо сказать, что за словом он не лаз в карман. Обругав «комитетчицу», он порвал анкету и наотрез отказался вступать в комсомол. И пока не закончил среднюю школу, оставался беспартийным. О том, что между ним и Розой произошло, я узнала не от нее, а от него. И этому инциденту не придала никакого значения, продолжая общаться с подругой...

     Вспоминается мне еще один эпизод из того времени, когда мы обе, и я, и Роза, были еще незамужними. Двое из ребят, с которыми учились мы в одном классе, окончив школу, поступили в Магнитогорский горный институт (теперь он называется техническим университетом). Жить им пришлось в студенческом общежитии, хотя они были местные. Их родители переехали куда-то, и туда же перевели свое жилье. В этом общежитии проживали как юноши, так и девушки (в разных комнатах, естественно), поэтому я, не стесняясь, приходила в гости к своим бывшим одноклассникам, когда, вернувшись из Свердловска, стала учиться (на стационаре) в педагогическом институте. Этот вуз и горный ладили между собой. Горняки выбирали себе невест в «моем». В вестибюле их общежития регулярно устраивались вечера, на которые приглашались старшекурсницы из «педа»Я бывала на таких вечерах. Потанцевав, наносила визит «нашим мальчишкам». В их комнату частенько забегали парни, с которыми они учились в одной группе. И был в их числе один молодой человек, очень красивый. Звали его Евгением.

     Тут надо сделать отступление. В то время, о котором я веду речь, моего школьного друга, Алексея, в Магнитогорске не было. Окончив школу в 19 лет, он уехал в другой город и поступил в летное училище. Перед его отъездом мы с ним поссорились. Он сделал мне предложение, но я его не приняла, потому что гневалась на него. Пока я жила в Свердловске, он не написал мне ни одного письма, что тоже поспособствовало тому, что я, бросив юридический институт, вернулась в Магнитогорск. Не отвечая на мои послания, он пытался вынудить меня уехать из Свердловска, чтобы поскорее на мне жениться. Но я не простила ему того, что он в течение трех месяцев сводил меня с ума своим молчанием. Меня помучил за отъезд, а сам взял да и уехал. В душе у меня, что называется, «все перегорело». И я поступила с ним так же, как он со мной, не написала ему ни одного письма.

     Почувствовав себя свободной, я и стала забегать на огонек в общежитие горного института, к «своим» ребятам. Они и познакомили меня с Женей. Он был не только красив, но и обаятелен. Общительный, веселый, беспечный, то мне тогда очень нравилось в молодых людях, так как я сама была молода. О нем я написала в своем рассказе «Любовь про запас». Девчонки прохода ему не давали, что называется, вешались на шею. Но он ни с одной из них в близкие отношения не вступал, отложив женитьбу до того времени, когда окончит институт. Когда мы с ним познакомились, он был на третьем курсе, а я — на четвертом, обогнав своих бывших одноклассников на год (о чем уже было выше сказано).

     Женя был так прекрасен, что я, не надеясь, что он может обратить на меня внимание, старалась его не замечать. А он вдруг, что называется, «глаз положил на меня». И стал ухаживать за мной.

     Как раз в то время у студентов начались зимние каникулы. Роза приехала в Магнитогорск, чтобы порадовать своих родителей, которые скучали по ней. Встретившись, мы решили навестить «наших мальчишек».

     И вот мы уже в их комнате. Туда же, принарядившись, не замедлил явиться и Женя. Его красота ошеломила мою спутницу, что она и старалась дать почувствовать Евгению своим жеманством и кокетством. Но он не обратил на нее внимания, несмотря на то, что она, как я считала, была красива. Вокруг него порхало столько прелестных девчонок, многие из которых первокурсницы, были, увы, моложе, чем я и Роза, так что очаровать всеобщего любимца ей не удалось.

     Когда мы втроем: Женя, Роза и я — спустились в вестибюль, чтобы потанцевать, он ни на один танец ее не пригласил, чем, естественно, была она очень расстроена и запросилась домой. Я могла себе представить, что было бы, если бы он отреагировал на ее заигрывания. Ее не остановило бы, что мы с ним симпатизировали друг другу (это, надо полагать, можно было заметить, когда он танцевал со мной)...

     Не дожидаясь, когда окончатся танцы, мы удалились из общежития. Было еще светло, и мы не стали никого просить, чтобы нас проводили. Всю дорогу до дома Роза ахала и вздыхала: «Какой Женя свежий! Какой Женя свежий!» На следующий день она уехала в Свердловск, где ее жал Владимир, с которым они, возможно, были уже помолвлены. Я ее провожала. И на вокзале, как заведенная, она твердила: «Какой Женя свежий! Какой Женя свежий!»

     Тогда я не поняла, что она подразумевала под словом «свежий». Теперь, конечно, догадываюсь. Свежий — значит, чистый, неиспорченный. Да, этот юноша был чистый; непостоянный в чувствах, но не развратный (неразвращенный). Но произносила она это слово не с восхищением, как следовало бы, а с сожалением. И совершенно не стыдилась проявлять свои «нечистые» чувства при мне. Меня в расчет она вообще не брала. Как мы с Евгением относимся друг к другу — это ее совершенно не интересовало. И мне кажется: если бы ей не предстояло на следующий день уехать, она постаралась бы снова встретиться с «облюбованным» ею парнем, чтобы, пустив в ход все свои чары и бесстыдство, добиться того, что она замыслила. И пожалела она, наверное, что заранее купила билет на поезд. А я — о том, что взяла ее с собой, отправляясь, можно сказать, на свидание с парнем, с которым у нас пока что было «все хорошо». Это была моя ошибка, к несчастью, не последняя. Надо было мне после того, как она себя во всей своей красе показала, сделать вывод, что общаться с такой подругой, которая ни во что не ставидружбу и ведет себя вероломное, опасно, и порвать с ней навсегда. И не пришлось бы мне впоследствии пережить столько горя, сколько я пережила, по ее вине.

     Не следовало хотя бы, выйдя замуж, знакомить ее с моим избранником. А я, беспечная и недальнвидная, представила Розу ему. Она, конечно же, попыталась «найти подход» и к нему.

     Поженились мы с Михаилом, когда мне исполнилось уже 24 года. Познакомились четырьмя годами раньше в поезде, когда я ехала по своим делам в Москву, а он — по своим — в Ленинград, через Москву. Вернее, еще тогда, когда стояли в очереди за билетами. В те годы очень трудно было достать билеты на московский поезд. Миша показался мне таким грустным, слабым, незащищенным, а я была тогда очень бойкой, уверенной в себе. Энергию мне просто некуда было девать.

     Я стала его опекать, а он влюбился в меня. Он тоже был красив, но поскольку ему исполнилось всего лишь 16 лет, красота его казалась женственной, а не мужественной. Он невысокого роста, чуть выше меня (мой рост — 164 см). К тому же стал очень рано седеть и лысеть. Розин муж в молодости казался гораздо эффектнее моего. Во-первых, он был старше, поэтому солиднее. Высокий, статный. Черты лица правильные, волосы густые, вьющиеся. Тоже начал рано седеть, но не полысел. Много было у него достоинств, но Роза, как я уже говорила, не любила его. А если и любила, то недолго, как было ей свойственно.

     Отработав три года в глухомани, вернулись они с мужем в Магнитку и стали жить в квартире овдовевшей матери Розы. Мы с Михаилом к этому времени тоже переехали в Магнитогорск из Перми, куда он был направлен после окончания Ленинградского института (уехать из Перми нам пришлось, потому что там не дали ему квартиру, хотя и должны были обеспечить благоустроенным жильем, как молодого специалиста). Приютили нас в Магнитке мои родители в своей однокомнатной квартире. Семья у нас, как я уже говорила, была большая: отец, мама, две младших сестры. Одна — замужняя, не захотевшая жить у родителей мужа, которого призвали в армию, другая — подросток. Третья моя сестра, которая старше меня на 3 года, жила от нас отдельно, там, где работала, окончив пединститут. Однако на все свои выходные, каникулы и праздничные дни проводила в кругу нашей семьи. Так что в доме у нас негде было повернуться. Семья Михаила была гораздо меньше нашей, а жилплощадь у его родителей — больше, двухкомнатная квартира. Но пришлось нам поселиться у моих. Его родители, точнее мать, была против того, чтобы он женился на мне. Поступив в Ленинградский технический вуз, он вдруг вообразил, что его призвание — не техника, а искусство, и стал ходить не на занятия в вузе, а в театры, в музеи — на выставки (тогда я уже работала в школе, жила с родителями). Когда он был на четвертом курсе, его отчислили за неуспеваемость. Естественно, и места в общежитии лишили. Одна из его сокурсниц, коренная ленинградка, предложила ему перебраться к ней. Но он отказался.

     Все эти четыре года, пока он, что называется, околачивался в северной столице, мы с ним поддерживали отношения. Зимой, осенью — переписывались. Летом — я — свой отпуск, он — каникулы — проводили вместе. Жили на природе, в шалаше. Когда он приехал в Магнитку насовсем, мы поженились. Конечно, ему рано было жениться, но он беспокоился, как бы я за другого замуж не «выскочила», не дождавшись, когда он станет старше. Поскольку жили мы с ним в разных городах, учиться ему я не могла мешать, но его деспотичная мать обвинила меня в том, что сына ее исключили из числа студентов. Не нравилось ей также и то, что я старше его, на 4 года.

     Пока мы с ним просто дружили, они, его родители, спокойно воспринимали то, что у него есть невеста. Но как только он объявил, что намерен на мне жениться, взбунтовались. Однако он, несмотря на свою молодость, настоял на своем. Короче говоря, жить пришлось не мне у него, а ему у меня. И тогда, когда мы поженились, и тогда, когда вернулись из Перми. Семья моих родителей стала еще больше, но они, как я уже говорила, были очень добрые люди и хорошо приняли моего супруга.

     Привечали они также и моих подруг, когда те приходили ко мне в гости. Роза являлась всегда одна, без мужа. Почему-то не сочла нужным познакомить его с Михаилом. Когда Владимир поступил в Московскую аспирантуру (на очное отделение), она частенько ездила к нему, а от нас, можно сказать, просто не вылезала.

     Однажды, побывав в Москве, она примчалась к нам. Мы с Мишей обрадовались ее приходу. Усадили за стол и принялись угощать. Так было заведено в доме хотя небогатых, но хлебосольных моих родителей.

     Но она вдруг сорвалась с места, выскочила на середину комнаты и давай вертеться перед единственным в нашей компании мужчиной, крутить своим широким тазом, уверенная, что краше не бывает. Демонстрировала она, как танцуют в Москве новый танец — твист.

     В молодости я обожала балет, занималась художественной гимнастикой. Розино «выступление» показалось мне вульгарным, отвратительным. Больше всего меня возмутило то, что она явно старалась вызвать у моего супруга сексуальный интерес к собственной персоне. И не стыдилась делать это при мне, его жене. Одним словом, добралась наконец, и до него, хотя должна была бы помнить, что я — ее подруга, а по отношению к подругам вести себя подобным образом не принято.

     Михаилу тоже сделалось не по себе от того, что она вытворяла перед ним. Он сидел, бледнел, как побеленная мелом стена, а на лбу его выступили бисеринки пота. Я думала: он одернет ее, как это сделал в свое время ой школьный друг, когда она навязывалась ему. Но Михаил так не поступил. Промолчал. Мне сначала показалось: из деликатности. Но это было не так, что вскоре выяснилось. Муж мой, повторяю, промолчал. Но я молчать не стала, видя такую похабщину, внесенную в мой дом со стороны. Я выгнала эту женщину, переступившую грань дозволенного, сказав ей:

     — Впредь не смей приходить ко мне одна, без мужа. Приводи его, и при нем показывай свою доступность!

     Она являться ко мне перестала. Мы поссорились. Мы, то есть я и она. Но супруг мой после этого инцидента не отвернулся от Розы. Как видно, она приглянулась ему.

     Через некоторое время один из знакомых Михаила, не очень хорошо к нему относившийся, сообщил мне, что видел недавно его в обществе какой-то женщины. Он описал мне ее внешность. Лицо — красивое, как у артистки Вертинской, а фигура — как у деревенской, много раз рожавшей бабы. Руки, кисти рук, просто страшные, очень крупные, красноватого цвета, опять же, как у крестьянки, которая ворочает ухватом, переставляя чугуны в русской печи...

     В описанной приятелем Михаила женщине я узнала Розу. Они, муж мой и эта женщина, сидя на скамеечке, непринужденно болтали, весело смеялись, не замечая, что за ними наблюдают. Так любовники, встретившись, смеются ад своими супругами, которых обманывают.

     К сказанному доброжелатель мой добавил кое-что еще: уточнил, где «застукал» эту «сладкую парочку». На очень интересном месте — в двух шагах от горотдела КГБ, на той самой остановке, где сотрудники этого учреждения садятся в общественный транспорт и выходят из него.

     Вторая часть его доклада была, как выяснилось впоследствии, важнее первой. На я, узнав о неверности Михаила, так была шокирована, что этой детали (что любовники оказались вместе чуть ли не у входа в горотдел), не придала никакого значения...

     Я обвинила мужа в неверности. Оправдываться, просить прощения он не стал. И я велела ему покинуть мой дом. Он собрал свой чемодан и пошел жить к своим родителям.

     Когда он уходил, я опять же вгорячах, допустила еще одну оплошность, даже не подумала о том, что в этом своем чемодане он уносит мою рукопись — переписанные мною в отдельную тетрадь мои крамольные стихи, упомянутые выше. Не догадалась я отнять у него эту свою вещь. Потом, придя в себя, спохватилась, но было уже поздно. Через несколько дней после того, как я выставила обманщика этого за дверь, его взяли в армию. Хранить ему верность я не собиралась, разумеется. Я даже вспоминать его себе запретила. А он вдруг взял да и напомнил мне о себе. Прислал письмо.

     Мама не хотела мне его показывать, но отец велел отдать, сказав: «Пусть сами в своих делах разбираются». Послание это было очень трогательным (жаловаться он умел). Он писал о том, как трудно служить. Служил он не солдатом. Учитывая его, хотя и неполное, высшее образование, абсолютную грамотность и красивый почерк, ему нашли применение в штабе. Назначили писарем. Но я об этом узнала позднее.. Он писал как бы не о самом себе а вообще о службе. Что многие новобранцы не выдерживают, дезертируют. Их ловят и садят в тюрьму. А кое-кто вообще стреляются. Прочитав эти строки, страшно напугалась, зная, какой он малодушный, слабый человек. И как я тогда буду чувствовать себя? Чтобы этого не произошло, я решила ответить ему. Это же мне, как я считала, ничего не стоило. О том, что из этого может выйти потом, я не думала. Это, наверное, у меня в крови — думать о других в ущерб себе. Одним словом, я ему ответила. Он опять написал. И мы снова стали переписываться. Ему дали отпуск. Он приехал на побывку ко мне как к жене. А когда снова уехал в свою часть, выяснилось, что через 9 месяцев я должна буду стать матерью его ребенка. Отслужив, он уехал в Ленинград, чтобы закончить учебу в институте. Уезжая, оставил мне на хранение свои дневники (до этого они находились у его родителей). И разрешил их прочитать. «Чтобы, как он сказал, у нас с тобой не было никаких секретов друг от друга». И какой же секрет таился в одной из его тетрадей, исписанных его красивым почерком?

     Он признался наконец, что когда я его за измену выгнала, он, обидевшись на меня, не остался передо мной в долгу: отнес в горотдел мои крамольные стихи. Использовав этот компромат, меня обвинили, как это ни смешно звучит, в шпионаже в пользу английской разведки. Доказать эту мою «вину», естественно, не могли. Я выкрутилась. Но чего мне это стоило (об этом рассказала я в своей первой книге). Это стоило мне здоровья. А после этого еще и беременности. И роды, довольно поздние, в 28 лет. Они были очень тяжелыми. Ко всему примешивалась боль, которую причинил мне муж своим признанием. Если бы я раньше узнала, что он предал меня, я бы не его, а себя пожалела и окончательно порвала с ним. И развелась. Но теперь, после того, как беременность, осложненная токсикозом, истощила меня, на то, чтобы что-то круто изменить в своей жизни, сил у меня не было. После родов я много лет чувствовала себя плохо. Мне ничего не оставалось, как снова сойтись с Михаилом. Все эти злоключения подробно описала я в своей первой книге «Изъято при обыске». Повторяться не буду. Данную повесть пишу я уже не столько о себе, сколько о своей «задушевной» подруге Розе. Михаил в дневнике своем о ней не написал ни слова. И мне придется много добавить к сказанному об этой женщине. Главное вот что.

     Приехав в Магнитогорск из Тьмутаракани, куда они с мужем были направлены после окончания университета в наказание за участие студенческих волнениях и хранение запрещенной литературы (фактически это была ссылка), она обо всем этом рассказала мне. На меня ее исповедь произвела сильное впечатление, и я допустила роковую ошибку. Приняв Розу за свою единомышленницу, отнесла к ней на хранение свои крамольные стиххи, о которых было сказано выше. Они лежали у меня, как и другие бумаги, в чемодане. А чемодан этот в нашей однокомнатной квартире, в которой постоянно толклись посторонние люди, даже поставить было негде. У Розы квартира была больше нашей...

     Все было бы не так страшно, если бы не одно досадное обстоятельство. Мы с Розой были не только подруги-соперницы. Но еще и конкурентки. Она, как и я, со школьных лет мечтала стать писателем. Пыталась, наверно, что-то сочинить. Но у нее из этого ничего не вышло. А у меня вдруг получилось. В 1953 году, когда мне было 20 лет, я написала свое первое стихотворение Назвала его «Березкой» и посвятила его красавцу Евгению. Осмелев, показала свой стих профессиональному писателю, руководителю городского литературного объединения. На другой же день моя «Березка» была напечатана в городской газете. Неделю спустя — в той же газете, с нотами. Местный композитор написал музыку к моим словам. Эту песню исполняли по областному радио. Меня показывали по местному телевидению. Я выступала вместе с другими членами литературного кружка перед рабочими в общежитиях. В третий раз мое стихотворение было опубликовано в центральной газете. Руководитель литобъединения составил подборку из лучших сочинений своих подопечных и послал ее в «Труд». Все мои знакомые стали называть меня не иначе как Березка. Нахваливали стих, поражались тому, что он получился таким удачным. Хотя и был первым моим опытом в литературном творчестве. Одна Роза никак не отозвалась об этом стихотворении. Прочитав его, лишь сердито нахмурилась. Я не стала тянуть ее за язык. Посидели, помолчали и разошлись. Она уехала к себе в Свердловск (в то время она еще училась в университете) и надолго, года на два-три исчезла из моего поля зрения. Расписавшись с Владимиром, не сочла нужным и на свадьбу меня пригласить. А до этого — звала даже на выходные, чтобы «поболтать».

     Когда же мы наконец встретились, она вдруг, как бы ни с того и ни с сего заявила, причем с гордостью:

     — Я хотя бы не пишу!

     «Нашла чем гордиться! — рассердилась я, уловив фальшь в ее тоне, и ответила, не имея такой, как у нее привычки — врать и притворяться, тем более, что завела она разговор не о покупке склянки чернил, а о творчестве, ответила то, что действительно в данный момент подумала:

     — Был бы у тебя талант, он заставил бы тебя писать!

     Мои слова она восприняла как оскорбление и, в свою очередь, ответила на них, но у же не словом, а делом. Вмиг мои политические стихи, все еще находившиеся в чемодане, который, по неосторожности, оставила я на хранение у этой бывшей моей одноклассницы, те самые, за написание которых в 1959 году меня чуть было не определили в тюрьму, перекочевали в горотдел КГБ. И сплавила их туда, как мне стало позднее известно, Роза.

     Вы скажете: а может, донесла она на меня не потому, что хотела мне отомстить за то, что обозвала ее бездарной, а потому, что, как верноподданная гражданка своей страны, была возмущена крамольным содержанием моих сочинений. На это возражение я отвечу так: вовсе нет. Законопослушной она не была, иначе бы не принимала участия в студенческих волнениях и выдала бы меня гораздо раньше, в 1956 году, как только получила доступ к моему архиву. Идейное содержание моих политических куплетов было ей, как говорится, до лампочки. Взволновала ее моя «Березка», совершенно наивное лирическое стихотворение, вызвав зависть. Да, она стала завидовать мне, прочитав этот стих.

     Ведь что такое зависть? Выпишу толкование этого слова из словаря Русского языка: «Зависть — это чувство досады, раздражения, вызванное превосходством, успехом, благополучием другого...»^[2] Именно эти чувства стали руководить ею, в отношениях со мной, как только она прочитала «Березку». Она рассердилась, потом отвернулась от меня и наконец взяла меня в оборот, задумав уговорить отказаться от творчества, и понесла какую-то ахинею, доказывая мне, что не писать лучше, чем писать, что не писать — достоинство, а писать — недостаток, как графоманство. Она, видимо, надеялась по-хорошему со мной договориться, путем убеждения. Когда же я дала ей отпор (чего она никак не ожидала, так как привыкла командовать мной), она, как говорится, встала на тропу войны. Напала на меня без объявления войны. Бесспорно, «Березка» ей, как и другим, понравилась, но признаваться в этом мешала ей фальшивая гордость^[3]. Она, усомнившись в своих творческих способностях и бросив писать, не хотела допустить, чтобы я еще что-то написала, подобное этому стихотворению, и снова посрамила ее перед нашими общими знакомыми, которые еще не позабыли, что она, как и я, в школьные годы мечтала стать писателем...

     Еще одну цель преследовала она, выдав компромат на меня горотделу КГБ. Какую же? Уведомить эти органы, что она, отбыв трехгодичный срок в ссылке за хранение «запрещенной» литературы, исправилась. В общем, одним выстрелом она намеревалась подстрелить сразу двух зайцев, как говорится.

     Но главное было — во что бы то ни с тало отлучить меня от творчества.

     Это желание пронесла она через всю свою жизнь. Что у нее из этого получилось, читатель узнает позднее.

     А чего она достигла в 1959 году?

     Ко мне пришли с обыском, правда, не с такой поспешностью, на какую она рассчитывала.

     Это случилось, когда отцу моему дали наконец по месту работы двухкомнатную квартиру, в которой родители выделили мне отдельную комнату, запирающуюся на замок, и я, забрав у Розы чемодан со своим архивом, перетащила его к себе.

     Когда, после потрясшего меня до глубины души вторжения в мой дом незваных гостей, после изнурительных допросов, а также после истощившей мою нервную систему беременности, осложненной токсикозом, и наконец после очень трудных родов, я тяжело заболела, Роза приходила ко мне в больницу, кормила с ложечки и, по всей вероятности, радовалась, что сумела мне доказать, причем очень убедительно, что не писать — лучше, чем писать, во всяком случае — безопаснее. Я тоже была довольна, так рассуждая: какая Роза молодец, незлопамятная, как и я, простила обиду, которую я ей причинила... Я поверила, что она пришла навестить меня как подруга. На самом же деле она явилась уже в ином качестве — как агент КГБ (это выяснилось лишь много лет спустя).

     Штатные сотрудники горотдела КГБ, высоко оценив «патриотический» поступок Розы, вычеркнули ее из списка неблагонадежных, в котором она числиласьс тех пор, как у них с Владимиром при обыске нашли «запрещенную» литературу, и вписали на освободившееся место меня. Ей же поручили шпионить а мной, чем она и занималась очень долго, да так ловко, что я, и выздоровев, ничего не замечала. Талант! Если и был у нее какой-то дар, так это способность таиться, притворяться, подсматривать и подслушивать, делать людям вред и выходить сухой из воды...

     О том, что Михаил прислал мне из армии письмо и что мы с ним, помирившись, переписываемся, я Розе не сказала, чтобы не ворошить прошлое и снова не поссориться. Я продолжала как бы вслепую дружить с ней.

     Когда мой мух окончил институт, его направили на работу в Пермь. Мы переехали. На сей раз нам дали квартиру. В Магнитогорске он больше не появлялся. А я каждое лето туда приезжала, чтобы проведать состарившихся родителей, а заодно и Розу. Она якобы радушно меня принимала, привечала, угощала. Порядки в стране менялись к лучшему. Пока я работала в школе, писать мне было некогда, и сил не хватало. Выйдя на «ленивую» пенсию, в 52 года, я снова занялась литературным трудом. При Ельцине появилась возможность, минуя государственные издательства (куда вход мне был заказан как бывшей подследственной по политической статье), издать частным образом, за свой счет, свой роман «Изъято при обыске», в котором я поведала о том, что мне довелось пережить в 1959 году.

     Когда это произошло (в 1995 году), нашей с Михаилом дочери исполнилось уже 35 лет. Прочитав мою книгу, дочь обвинила отца в предательстве. В это время я была уже в разводе с ним. Он согласился дать мне его. Но уйти никак не хотел. Однако ему пришлось смириться со своей участью. Н плакал, когда уходил. Может быть, я поступила с ним жестоко? Но разве он точно так со мной не поступил? И что я могла дождаться, продолжая жить с ним, с таким ненадежным человеком? Уходя, он оставил нам с дочерью двухкомнатную квартиру, не потребовав ее раздела.

     И еще одно доброе дело сделал: рискуя попасть в немилость карательных органов, признался дочери (а она потом передала мне эти его слова), что не он первый «настучал» (так он выразился) на меня. Выходит, вовсе не по его инициативе горотдел КГБ «взял меня в оборот». Его заставили принять на себя вину другого человека, который, должно быть, считался тогда очень ценным. Поскольку ой бывший супруг имени того «важного» осведомителя не назвал, я опять-таки не узнала, кто есть на самом деле моя «задушевная» подруга и продолжала с ней общаться.

     Но сколь веревочка не вьется, она довьется до конца. Да и время уже работало не на нее. За прошедшие десятилетия она как агент КГБ (ФСБ) уже износилась, если так можно выразиться. Шпионила она, скорее всего, не только за мной, но за кем-то еще. Приходилось людей приглашать, угощать, ублажать, подолгу с гостями беседовать, выведывая их секреты. И ни рубля за свой труд не получать. Она же была нештатным сотрудником горотдела. Средства на жизнь она добывала, работая по своей специальности — учителем. А у него, преподавателя и педагога, столько обязанностей, что их все не перечислишь. Кроме того, ей нужно было заниматься семьей, выполняя данное супругу обещание, добросовестно относиться к ведению домашнего хозяйства. Одним словом, дел у нее было невпроворот. Ей следовало своевременно о себе позаботиться. От чего-то освободиться. Или от преподавательской работы (но муж не смог бы на одну свою, невысокую зарплату, содержать жену и двоих детей); или перестать служить органам КГБ. Но это, вероятно, было уже не в ее власти. Такая перегрузка не могла не сказаться на ее самочувствии. И сказалась. Она серьезно заболеле: к нее отнялись ноги. Ей сделали операцию. Она снова стала ходить. Но чего ей это стоило! Не только других держать под контролем, но и собой, своими эмоциями управлять она уже не могла. Начала срываться, грубить мне. И наконец выдала себя с головой...

     Тем летом, приехав в Магнитогорск, работала я над седьмой своей книгой. Поселиться на сей раз мне пришлось не у родителей 9ни отца, ни мамы тогда уже не было в живых), а в садовом доме, годном для жилья, построенном мною из шлакоблоков на средства, вырученные от продажи того, что выращивала я на своем участке. Земля эта, как было сказано выше, перешла мне в собственность по маминому завещанию.

     Текст рукописи набирал на компьютере один из моих старых знакомых. Я присутствовала при этом. Встречались мы с ним в городе по вечерам. Освобождалась я очень поздно, когда рейсовые автобусы в том направлении, где находился мой сад, уже не курсировали. И я вынуждена была до своего жилища добираться пешком. Войдя в мое положение, Роза любезно предложила мне ночевать у нее. Я с радостью согласилась.

     Устав за день, ночью я крепко спала на раздвижном диванчике в спальне хозяйки и не догадывалась, чем в это время она занимается. Была бы она здорова тогда, ей ничего не стоило бы обдурить меня, такую беспечную, доверчивую, и я так и не узнала бы, какое у моей приятельницы имеется хобби и что кроется за ее гостеприимством и услужливостью. Но она была больна и нечаянно самое себя одурачила. Вот как это произошло. Однажды утром, проснувшись рано, я увидела, что и она не спит. Я поздоровалась с ней, но она на мое приветствие не ответила. Вместо этого, вдруг как закричит, точно с цепи сорвавшись:

     — Не впутывай меня в свои дела!

     Я как стояла, так и села — на свою, еще не убранную постель. Дошло до меня, конечно, в чем дело. Не щада своего здоровья, подруга всю ночь штудировала мой труд. Не выспалась, утомилась (ей ли ночами не спать?!), вот и вышла из себя. Достав, значит, в моих вещах «культурная» эта женщина, пока я безмятежно почиваю, читает мою рукопись без разрешения, а потом меня обвиняет, что я, видите ли, впутываю ее в свои неблаговидные дела! Вот это логика! Настоящая женская логика. Нашла чем заниматься в семидесятилетнем возрасте. Шпионить за подругой! И не вчера, безусловно, начала она это делать. А тогда, когда была молода и здорова. И открылась мне наконец истина: не кто иной, как она, и есть тот человек, на которого намекнул мой бывший муж, заявив в разговоре с дочерью, что не он первый «настучал» на меня.

     И тогда, должно быть, передав в горотдел мои стихи, в которых осуждала я тоталитарный режим, царивший у нас в стране, она считала, что не она меня подвела, а я ее, тем, что оставила у нее на хранение свои бумаги и таким образом якобы впутала в свои, по ее мнению, достойные порицания, дела. Откуда у нее взялось это мнение? Я же не принуждала ее держать у себя мой чемодан. Не разрешала рыться в нем, как и теперь в моей сумке. Еще раз доказала она мне, в чем ее «талант». Делать людям пакости и их же самих в этом обвинять. Перекладывать, как говорится, с больной головы на здоровую. Разоблачив Розу, я не стала ее обличать. Зачем стыдить того, у кого нет совести? Читает тайком мою рукопись, ну и пусть себе читает. В ней нет ничего такого, за что меня могли бы привлечь к ответственности. Расстались мы с ней, когда пришло время уехать мне из Магнитки, по-хорошему.

     Оказавшись в Перми, у себя дома, первым делом я внимательно прочитала ту главу, в которой говорила о том, как я отнесла к Розе на хранение свой архив, и поразилась тому, что так долго не могла догадаться, кто же первым донес на меня. Сама себя запутала, не увидев того, что лежит на поверхности. Оказывается, это самое трудное — увидеть то, что у тебя под носом. Это подметил давным-давно американский писатель, о чем и поведал в одном из своих рассказов. Кто мог первым сообщить органам КГБ, что у меня имеются такие стихи, которые следует запретить? Тот, кто раньше всех их прочитал? Роза, — получив доступ к моим бумагам. И случилось это в 1956 году. Супруг эти стихи прочитал лишь в 1958 году, когда мы с ним поженились и он стал жить у меня.

     Убедившись, что эта женщина не подруга мне, а враг номер один, я решила: большей к ней ни ногой. Приехав в Магнитку уже следующим летом, позвонила уже не ей, а ее приятельнице из новых. И та сообщила мне, что Роза снова тяжело больна. Опять ноги отнялись, и теперь уже, как врачи говорят, никогда она ходить не сможет и еще одну операцию делать бесполезно. И, как это ни странно, узнав эту новость, я пожалела причинившую мне столько зла бывшую одноклассницу. Рассудив так, что теперь, прикованная навсегда к постели, она уже не в состоянии мне навредить, я снова стала приходить к ней. Как говорится, на ловца и зверь бежит.

     Пора, между прочим, представить читателю еще одно действующее лицо — сына Владимира и Розы, Дмитрия, который в дальнейшем ходе событий, отраженных в данной повести, сыграл очень важную роль. Дима вырос, можно сказать, на глазах у меня, а когда ему исполнилось лет тридцать, а я, как и его мать, достигла пенсионного возраста, на, сама того не желая, устроила так, что мы с ним подружились.

     Дело было летом, в том самом году, когда Владимир чуть не ушел из семьи, но Роза, пустив в ход один, к тому же очень веский аргумент, принудила его остаться... Она позвала меня, и я пришла. Оказалось, это был день их с Володей свадьбы. Помирившись, супруги решили закатить по этому поводу праздничный обед. Подруга провела меня в гостиную, которая служила также отцу кабинетом, а сыну — спальней. Опишу эту комнату: очень высокий потолок, очень высокое окно, а на нем занавесь из тюля, до самого пола. Слева от окна — секретер, всегда раскрытый, заваленный также раскрытыми книгами, журналами и пачками газет. На этом месте, не переставая курить, готовился к лекциям глава семьи. Справа, в углу, полированная, как и вся мебель в комнате, тумбочка, а на ней не очень большой телевизор. У той стены, где было рабочее место Владимира, очень длинный диван, задрапированный ковром, доставшимся Розе по наследству от родителей. У противоположной стены, тоже очень длинный, из нескольких секций, шкаф, называемый «стенкой». Сквозь ее застекленные дверцы видны фарфор, хрусталь, ранее принадлежавший родителям, и увеличенная фотография старшего из мужчин. В углу, справа от стенки, приютился раздвижной обеденный стол, в будничные дни ничем не заставленный. Когда я пришла, этот стол стоял посередине комнаты, накрытый белоснежной скатертью и сервированный. В центре его, как раз под развесистой люстрой, возвышалась, сверкая всеми цветами радуги, хрустальная ваза, а в ней — букет алых роз. Поодаль от нее теснились уже откупоренные, но покамест непочатые бутылки с вином. Их яркие этикетки так же, как и благоухающие цветы, придавали столу нарядный, праздничный вид. С ними соседствовали приземистые рюмки и фужеры из дорогого стекла, хрупкие на вид, на длинных тонких ножках. Вино куплено было для женщин. Для мужчин — водка. Но не в бутылке она уже была, а в пузатом графине. Из закусок чего только не было! Селедка под шубой, сверху густо политая майонезом, крупными дольками нарезанные красные помидоры, щедро посыпанные зеленью. То и другое в глубоких фарфоровых блюдах. На плоских тарелках тонко нарезанные пластинки сыра, мяса, дорогой красной рыбы, бутерброды с крупнозернистой икрой, правда, не с черной, а с красной. Для каждой персоны были поставлены мелкие тарелки, пока ничем не заполненные, справа от которых, на крахмальных салфетках, ложка и нож, слева — вилка. Словом, все как полагается в лучших домах, где проживает не простонародье, а интеллигенция, считающая делом чести соблюдение правил этикета.

     Владимир сел во главе стола, у раскрытого окна, Роза — напротив, я — на диван. Дмитрию сидеть было некогда. Он принес из кухни фарфоровую суповницу и принялся разливать в глубокие тарелки дымящуюся, приятно пахнущую солянку. Когда с этим кушаньем было покончено, он убрал со стола опустевшую посуду и подал второе, тоже очень горячее и вкусное. Сам ел на ходу. Вино также разливал он. И очень умело делал это, ловко, точно заправский официант из ресторана. Бутылку брал в руки, обернув ее чистой салфеткой. (Должно быть, подумала я, мамочка, всю жизнь мечтавшая иметь прислугу, вымуштровала сына).

     Водку в рюмки себе и Дмитрию наливал Владимир. И всякий раз, когда произносили тост, выпивал ее до капли. Роза, пока мы сидели в гостиной, ни разу не встала из-за стола. Это был ее праздник. И она вела себя не как хозяйка, а как гость, вернее, как невеста на своей свадьбе. На ней было похожее на подвенечное, белое платье (возможно, это и был тот самый наряд, который она надевала, когда они с Володей, зарегистрировавшись, устроили в студенческом общежитии застолье. (Я знаю: многие женщины дорожат своим свадебным убранством и хранят его всю жизнь). На груди у Розы были оборочки, которые она то и дело трогала, манерно оттопырив мизинчик правой руки. На рукавах — кружевные нашивки, которые колыхались, когда она жеманно подергивала плечиками. Виновница торжества, конечно, вспоминала тот день, когда они с Владимиром сочетались браком, и старалась заставить и мужа углубиться в прошлое, когда у них, как говорится, «все было хорошо». С него она не сводила глаз, подобострастно улыбалась. Обратившись с каким-либо вопросом, сама же на него и отвечала, сопровождая свои ответы повтором: «Правда же, Володя, это было здорово?!» Одним словом, юлила перед ним, стараясь загладить свою вину, стереть из его памяти то, от чего его коробило, каким способом удалось ей взять над ним верх.

     Супруг никак не реагировал на ее хитрые заигрывания. Красивый, в крахмальной сорочке с галстуком под цвет его карих глаз, с запонками из янтаря в виде рыбок. Он молчал, молчал и Дмитрий, и я тоже. Говорила, повторю, только Роза, потягивая мелкими глоточками вино из фужера, подчеркивая тем самым, что она получила прекрасное воспитание в семье потомственных педагогов и знает все правила хорошего тона. Изо всех сил старалась она внушить суженому своему, что он, женившись на ней, сделал правильный выбор и нет надобности заменять ее другой женщиной. Она все еще переживала то, что с ней могло случиться, такой кошмар! Ведь Володька вполне мог, переступив через то, чем она его притормозила, уйти. Даже подумать об этом ей было теперь страшно. А я, глядя на нее и читая ее мысли, думала: «Достала тебя наконец какая-то женщина — вроде тебя. Весело было тебе, когда ты разбивала чужие семьи, а каково теперь тебе самой, когда на твое счастье посягнули?».

     Кроме меня, гостей у ни в этот день не было. Ту женщину, одну из своих новых приятельниц, которая первой заметила, что Владимир приударил за ее знакомой, и сообщила об этом Розе, чем помогла вовремя сориентироваться и принять надлежащие меры, дабы предотвратить беду, на это торжество не пригласила, называя ее с тех пор не иначе, как сплетницей. Трагикомедия! Иначе это не назовешь...

     На десерт был подан Дмитрием бисквитный пирог. Большой, пышный, и не «казенный» какой-нибудь, какие продают в кулинарии, а домашний, испеченный Розой при содействии Дмитрия, сверху украшенный крупными сладкими ягодами, которые я принесла из своего сада им в подарок.

     Когда трапеза подошла к концу, Роза увела меня из гостиной, где сын начал убирать со стола посуду, чтобы унести на кухню и там помыть, в другую комнату, в их с Владимиром спальню, которая в дневное время служила рабочим кабинетом хозяйке. Эта комната была немного меньше первой. На окне точно такая же, как и в гостиной, тюль. У стены, слева от окна, в углу двуспальная кровать, с такой высокой, расписанной вензелями спинкой, что за ней не увидеть, войдя в комнату, заправлена ли постель. У стены напротив — двустворчатый шифоньер. А слева от него — стеллажи, заваленные книгами. Тут и Большая Советская Энциклопедия, классическая и современная литература. Не нашла я, разглядывая эти полки, ни одной книги местных авторов. Уральские писатели, и прозаики, и поэты, по мнению моей подруги, недостойны были ее внимания. К одной из полок клейкой лентой была прикреплена фотография Владимира Высоцкого. Он был снят в тот момент, когда, аккомпанируя себе на гитаре, исполнял одну из своих песен, которые так нравились публике.

     Очутившись в рабочем кабинете Розы, я смотрела на этот снимок, повернувшись спиной к окну, возле которого стоял письменный стол. Смотрела долго, пытаясь понять, зачем она в своей комнате повесила портрет этого выдающегося, разносторонне одаренного, но официально не признанного деятеля искусств, настоящего мученика. Наверное для того, чтобы заставить думать тех, кто будет приходить к ней: и коллег-преподавателей, и ребят, с которыми она время от времени занималась как репетитор, что она, хозяйка этой квартиры, как и Высоцкий, прогрессивный, свободолюбивый человек. Не мне одной, скорее всего, рассказывала она о том, что и ей пришлось «пострадать за правду» — три года прожить в изгнании.

     Думая так, не стала я озвучивать свои мысли. Мне было уже не 20 лет, чтобы затевать скандал в чужом доме, куда меня пригласили на торжество, устроенное по поводу примирения супругов, которые чуть было не разошлись.

     К тому же, день свадьбы Розы и Владимира мы отмечали где-то в конце восьмидесятых или начале девяностых годов, когда я и представления не имела, чем втайне от меня и от других своих знакомых занимается моя задушевная подруга, и не догадывалась, что изображение этого человека, выставленное напоказ, помогает ей пускать пыль в глаза тем, кого она впускает в свою резиденцию. Это открылось мне, как уже было сказано, в 2009 году, когда я трудилась над своей седьмой книгой. Долго, очень долго водила она меня за нос и пудрила мне мозги, гордясь тем, что и она, видите ли, пострадала за правду. Согласна, это важно. Но еще важнее, как, будучи, наказанным за смелый поступок, человек поведет себя, отбыв наказание. Чем она занялась, обретя свободу, она никому не докладывала.

     И все же мне удалось вывести ее на чистую воду. Жаль только, что не сделала я тогда должных выводов и не порвала с ней заблаговременно... за что едва не поплатилась жизнью. Не хочется плохо думать о людях, которых знаешь с детства, которым привык доверять. Так жаль терять друзей! И ты обманываешь себя до тех пор, пока люди эти двуличные не начнут чуть ли не в открытую вредить тебе.

     Налюбовавшись на портрет Высоцкого, я повернулась к окну, отодвинула штору, чтобы посмотреть, не идет ли дождь. Надо было уже уходить, но Роза меня задержала. Пригладив перед зеркальной дверцей гардероба свои асфальтового цвета, очень густые и жесткие на вид волосы, Роза мне сказала:

     — Посиди еще немного, у меня есть к тебе просьба.

     Я отошла от окна, присела на стул, стоявший сбоку от письменного стола и приготовилась слушать. Она продолжила:

     — Мы с Володей собираемся поехать к Ирине.

     Ира — их дочь. Она моложе Дмитрия, но не намного. Окончив технический вуз, получила направление на работу в один из городов Сибири, уехала туда и там живет с тех пор. Вышла замуж за преуспевающего бизнесмена. Мне удалось его увидеть один раз. Он приезжал в Магнитогорск по своим делам и останавливался у родителей жены. Такой поворотливый, стремительный молодой мужчина. Но не удалось Иринке разбогатеть, благодаря его предприимчивости. Не прожив и года после рождения сына, которому он мечтал купить все, что только может пожелать пацан, отец скоропостижно скончался. От чего? Этого я не знаю. Роза мне это не сказала...

     Сделав скорбное лицо, она продолжила жалобным тоном:

     — Дочь наша теперь вдова.

     — Я это знаю.

     — И с маленьким ребенком на руках. Ей помогают родители покойного мужа. Но и мы не хотим остаться в стороне.

     — Так и поезжайте к ней. Что вам мешает?

     — А квартира? — возразила мне собеседница.

     — А что квартира? Дима тоже поедет?

     — Нет, он остается, но на него нельзя оставить квартиру.

     — Почему?— удивилась я.

     — Неважно почему! — рявкнула она. — Нельзя, и все.

     — А я тут при чем?

     — Прошу тебя, поживи здесь, пока нас не будет.

     — И как долго?

     — Месяц.

     — Ничего себе, — забеспокоилась я. — У меня же дело было летом.

     — Это не проблема, — решительно заявила Роза. — Днем будешь в своем саду копаться, а ночевать здесь.

     — Ну как я буду в ваше отсутствие жить под одной крышей с Дмитрием, он ведь не мальчик, а мужчина?!

     — А как живут в коммуналках? Ты в одной комнате, он в другой.

     — Но там ведь комнаты запираются изнутри. А у ваших нет никаких запоров, — стояла я на своем.

     — Да он не обидит тебя! — горячо воскликнула Роза. — Он добрый и воспитанный молодой человек. К тому же все умеет делать.

     (— Да... — подумала я. — Мечтала иметь домработницу. Дочку, наверное, хотела в прислугу превратить, да она сбежала. Тогда за сына взялась. Он оказался покладистей).

     — Он будет и в магазин ходить, и готовить. Холодильник забит продуктами, и деньги я ему на расход оставлю. И полы будет мыть, и стирать. Будешь жить, как на курорте...

     Предложение было заманчивым. Даже слишком, но я не спешила дать согласие.

     — Отдохнешь от стирки, — продолжала она агитировать меня. И нащупала у меня уязвимое место. Постирать крупные вещи в саду не так-то просто. Вода, конечно, есть. Полные баки. Поливная, разумеется, не питьевая, но тоже хорошая, чистая. Только стирать-то надо не с мылом, а с порошком. Мыльную воду после стирки можно и под дерево вылить — это им не повредит. А воду, в которой растворен стиральный порошок? Ее надо выносить подальше от участка, чтобы не повредить посадки. Пока стираешь и тщательно полощешь белье, например, полбака вычерпаешь. И эти полбака в ведре перетаскать на защитку — работа не из легких...

     — Вот видишь, - обрадовалась Роза, прочитав мои мысли. — Я же помню, ты говорила мне, что тебе в саду не хватает бытовых удобств. Здесь они будут к твоим услугам. Сунешь простыни в стиральную машину, насыплешь порошок, нажмешь нужные кнопки и отдыхай себе...

     — Нет, — возразила я хозяйке квартиры. — Стирать я буду вручную, в ванне. Еще сломаю машину вашу...

     — Значит, согласна? — поймала Роза меня на слове.

     Мне ничего не оставалось, как сдаться.

     Роза с мужем уехали. Мы с Дмитрием остались. Сначала все было тихо и спокойно. А несколько дней спустя он, что называется, отколол номер. Дал мне понять однажды (не стану уточнять, каким именно способом), что по ночам ему нужна женщина. Расшифровав его намек, я страшно разозлилась. Женщина, видите ли, потребовалась ему! А я тут при чем? Зачем мне это сообщать? Я же ему в матери гожусь! Мы же с его мамой одногодки. В одном классе учились. Или он не знает этого? Или не придает этому значения? Или он не в своем уме, наконец?! И тут меня вдруг осенило: у него действительно что-то не так с головой. Вот почему Роза не решилась оставить на него квартиру. Вот почему он не женится, хотя это ему не помешало бы. Вот почему он нигде не работает!

     Другая на моем месте, додумавшись до этого, собрала бы свои вещички и покинула этот дом. Но я не привыкла, попав в затруднительное положение, спасаться бегством. Внушила себе, что нет причины паниковать. Иначе разве родители, уезжая, оставили бы его со мной? Нет, разумеется. Поместили бы его на время своего отсутствия туда, где лечат. А мен поручили бы лишь присматривать за квартирой. Вот и все. И вообще, этот его промах объясняется, возможно, не тем, что он не совсем здоров, а чем-то другим. Элементарно! Он, наверное, неправильно меня понял. Он — меня, а я — его...

     Рассудив так, я успокоилась, но ненадолго: через некоторое время догадка моя подтвердилась. Нет, он не сделал мне ничего плохого. Просто одно обстоятельство помогла мне в этом деле разобраться.

     Как-то утром (я еще не успела уйти из дома по своим делам) пришла почтальон, разносившая по квартирам пенсию. Дмитрий усадил ее за стол на кухне (и я в тот момент была там). Она разложила свои бумаги и стала отсчитывать деньги, а Дима — расписываться в ведомости. Родители оставили ему доверенности на получение их пенсий. Склонившись над столом, Дмитрий расписался один раз — за отца, второй — за мать. И еще раз. За кого? Не за меня же. Я свое пособие получаю в том городе, в котором прописана, в Перми. Стало быть, в третий раз он поставил свою подпись. А это значит: он пенсионер. И не по старости же! Он не постарался это скрыть от меня. Я поняла, в этом уже трудно было усомниться: у него нерабочая группа инвалидности, что отмечено в каком-то его документе, почему его и не берут на работу. Данную тему обсуждать с ним я, разумеется, не стала. Но рассердилась на Розу за то, что она, уговаривая меня пожить с ее сыном под одной крышей в течение месяца, скрыла от меня такой факт. Весь этот период я наблюдала за ним, но никаких отклонений от нормы в его поведении не заметила. Никаких признаков никакого недуга. Но болезни разные бывают. Скорее всего, предположила я, он страдает каким-то нервным расстройством. А у кого они в порядке, эти нервы?! Тревога моя развеялась. Я притворилась, что не поняла его намека, и снова стало у нас в доме тихо и спокойно. Впредь он уже не допускал оплошностей, подобных той. И старался изо всех сил угодить мне. Как и обещала мать, выполнял всю работу по хозяйству. Мне было не по себе от этого, но я не предлагала ему свою помощь. Физических сил у него было хоть отбавляй, я слишком уставала в своем саду именно от физической работы, чтобы еще и дома, что называется «вкалывать». Он это прекрасно понимал и не проявлял недовольства. Я уходила из дома рано утром, чтобы успеть на первый автобус, доставляющий садоводов до их земельных участков в коллективных садах. Возвращалась поздно, последним автобусом. Диму я не просила поехать за мной и подсобить мне. Ему хватало дел и дома.

     По вечерам, сидя на кухне, читая книгу или периодику, он ждал, когда я вернусь, чтобы подогреть и подать мне ужин. Утром подавал завтрак, им же приготовленный. Мыл посуду. Ложился спать очень поздно, так как перед сном очень долго смотрел телевизор. Утром вставал раньше меня, а когда я уходила, досыпал.

     По воскресеньям я не работала, не ездила в сад. И вообще не уходила из дома. Дима тоже. Этот день мы проводили вместе, как члены одной семьи. Вместе готовили, ели за одним столом. Смотрели телевизор, популярные в то время передачи: КВН, Поле чудес, Хочу все знать и другие, подобные этим. На вопросы ведущих раньше, чем кто-либо из участников игры, находившихся в студии, и зрителей, и всегда правильно отвечал Дмитрий. Я поражалась: сколько он знает!

     Впоследствии он написал какую-то научную статью (я уже не вспомню, какую именно) Ее напечатали в городской газете, а ему посоветовали посещать занятия городского литературного объединения в качестве консультанта по вопросам из области гуманитарных дисциплин. Он и теперь не пропускает ни одного занятия данного кружка. Таким сыном, как Дмитрий, могла бы гордиться любая мать, а Роза лишь придирается к нему. Но тут, чувствую я, нужно сделать отступление и рассказать хотя бы коротко, о своем ребенке, о дочери Юлии.

     Она тоже не лишена способностей, однако до Дмитрия, в этом отношении, ей далеко. В школе училась хорошо. Окончила технический факультет Пермского университета. Работать по специальности ей не пришлось. Выйдя замуж, родила двух дочерей и вынуждена была сидеть с ними дома. Сперва с одной, потом с другой. Когда они подросли, началась перестройка. Бытовые условия (они жили в Архангельской области, в поселке геологов) настолько ухудшились, что оставаться на севере имея маленьких детей, стало просто рискованно. И они возвратились в Пермь, ко мне. Благодаря тому, что муж моей дочери, еще трудясь там, куда его направил после окончания Пермского же университета, вовремя сориентировался и, поступив в Архангельский университет, получил второе высшее образование — экономическое, найти работу в Перми ему удалось. Дочь моя тоже работала, но не по специальности, полученной в университете... Теперь о их дочерях, моих внучках, которые уже стали взрослыми. Старшая, Полина, оказалась очень одаренной. Школу окончила с золотой медалью, вуз — с красным дипломом. Как и ее родители, она геофизик. Учится, работая в каком-то институте, в аспирантуре. Скоро будет защищать диссертацию. Младшая, Мария, тоже окончила Пермский университет, факультет — географический. Куда устроилась после получения диплома, пока не знаю. Знаю одно: никто из них не пошел по моим стопам. Изучив мою биографию по моим же книгам, они пришли к выводу, что путь, выбранный мной, опасен, «как военная тропа»...

     Когда я работала в школе, ученики выпускных классов спрашивали порой у меня совета, стоит ли поступить на филфак, я отвечала: если не можете жить без литературы, поступайте. Если можете без нее обходиться — нет. Довольствуйтесь чтением книг.

     Но не буду сбиваться на рассказ о себе и своих близких. Продолжу повествование о том, как, по просьбе подруги, жила я в ее доме, когда она была в отъезде.

     Писем сыну из Сибири, где живет ее дочь, она не присылала и позвонила всего лишь один раз, чтобы сообщить, когда приедут. Но заявились «путешественники» на день раньше. Меня возмутил этот ее поступок. Она, как я поняла, хотела застать нас с Дмитрием врасплох, думая, что мы занимаемся в ее отсутствие чем-то предосудительным. Но ничего такого в доме, вопреки ее ожиданиям, не происходило. Когда они вошли в квартиру, открыв замок своим ключом (на задвижку дверь не была заперта), я полоскала пододеяльник в ванне, мокрая вся с головы до ног. Мне нужно было выстирать и то постельное белье, которое я принесла из сада, и те простыни, которыми я пользовалась в последнее время здесь. Дима хотел постирать сам принадлежавшие хозяевам вещи, но я от этой его услуги отказалась. Очень много собиралась я сделать в этот последний день, когда могла я пользоваться бытовыми удобствами квартиры Шейдиных. Но осуществить свои планы мне не удалось. Я стирала, не ожидая, что хозяева нагрянут без предупреждения, Дима спал сном праведника. Он знал, что в этот день я не поеду в сад, и ему не надо было вставать рано, чтобы проводить меня.

     Войдя в квартиру, мать не стала сына будить, а прошла по комнатам с проверкой, заглядывая во все углы. Я спросила:

     — Что ты ищешь?

     Она ответила:

     — Пустые бутылки. Может быть, вы тут пьянствовали с ним? — Это она сказала не шутливым тоном, а вполне серьезно. Это было, конечно, оскорблением мне. Ей за это нужно было бы плюнуть в лицо. Но я ограничилась лишь тем, что ответила довольно грубо:

     — Мне что, выпить не с кем?!

     — Да, да, — пошла она, спохватившись, на попят. Не найдя в квартире ничего, что могло бы меня скомпрометировать, уселась на кухне на табуретку, всем своим видом выражая недовольство. Владимир, оставив сумки в прихожей, тоже прошел на кухню и сказал жене сердито:

     — Ладно тебе, уймись!

     Я не стала достирывать. Их простыни оставила в ванне неотжатыми. А свои, слегка отжав, мокрые, сунула в свою сумку, и, не позавтракав, покинула жилище своей, так называемой, задушевной подруги. Когда я была уже у выхода, она крикнула: — Оставь сумку! Я высушу белье, потом заберешь, — но я уже не слушала ее. Так отблагодарила меня Роза за услугу. Не нуждалась она, стало быть, в ней. Дима и один мог бы пожить дома, пока родители отсутствовали. И ничего бы страшного не произошло. Ведь не произошло же, хотя он целыми днями находился дома один. И при желании мог бы и пьянку организовать, и даже оргию, если мать именно этого боялась. Но такого желания у него не было, она преувеличила его возможности. Но дело, как видно, не в этом. Попросила она меня подомовничать у нее не для того, чтобы я приглядела за ее не совсем здоровым сыном. Дело в том, наверное, что она пыталась подстроить мне каверзу. Судя по себе, она надеялась, что, оставшись один на один с молодым, красивым мужчиной, я, в то время уже разведенная с мужем, оступлюсь, дам ей повод посмеяться надо мной и ославить меня на весь город. Она не забыла того, как я выгнала ее из своего дома, когда она повела себя, как девица легкого поведения, ей очень хотелось бы, чтобы и я упала в грязь лицом, а она бы за тот случай расквиталась со мной. Но ее замыслу не суждено было осуществиться. Не на ту наскочила, как говорится...

     Я думаю: Дима, когда родители ввалились в квартиру и подняли шум, проснулся, хотя и не встал с постели (он же был не одет). И слышал наш разговор с Розой. И я уверена: ему было стыдно за мать. Уродился он явно не в нее. И слава Богу. Иначе не избежала бы я беда, продолжая дружить с этой «оригинальной» женщиной. Никогда в жизни не забуду, какую он впоследствии оказал мне услугу. Но об этом в свое время.

     Итак, мы опять поссорились с Розой, а потом снова помирились. Уже не помню, кто первый пошел на примирение, но оно произошло. Когда Владимир сильно заболел, у нее впервые от переживаний отнялись ноги. Это было в 2003 году. Когда умер, она, позвонив мне по сотовому, позвала на похороны. Никого из новых ее подруг не было, из старых — одна я. С другими, бывшими одноклассниками не поддерживала почему-то она отношений. Хоронили Владимира его коллеги по университету. Роза тоже поехала на кладбище, показывая свою преданность супругу. А так как она не могла ходить, ее переносили с места на место, посадив на табуретку. Да, зрелище было тягостное...

     Когда ей сделали операцию, она снова стала ходить. Но болезнь не отпустила ее. И ноги снова отнялись, как я уже говорила. Во второй раз операцию делать ей не стали, считая, что это желаемых результатов не даст. К этому времени я уже все поняла, как уже было сказано, но должных выводов не сделала. Я убедилась, что она — опасный человек, но страха перед ней у меня не было. Я так рассуждала: «Ну какой может причинить мне вред женщина, прикованная к постели?» Кроме того, неожиданно для себя обратила я внимание еще вот на что. Все, что она подстраивала мне, стремясь причинить зло, фактически злом не стало. Конечно, мне пришлось расстаться с мужем. Но это небольшая потеря. Он сам по себе не заслуживал того, чтобы я с ним жила. По ее вине (из-за того, что она донесла на меня в горотдел КГБ, то имело тяжелые последствия) я сильно болела. Но Бог дал, и я выздоровела. Приобретя опыт, написала книгу обо всем пережитом. В Перми издала. В Магнитке, в местных газетах, печатали отрывки из нее. Там же деятели культуры, молодые писатели и журналисты, устроили презентацию моего романа. Те, кому я его подарила, давали читать другим. Дошло мое сочинение и до преподавателей Магнитогорского педагогического университета. (так стал называться институт, который я окончила). Меня, как автора, поздравляли, хвалили. И это было очень приятно мне, хотя я и не тщеславна. Преподнесла я свой роман и Розе. Прочитав название его («Изъято при обыске»), она прямо-таки вырвала томик из моих рук. Подарила я ей и вторую свою книгу «Мать уголовника». Эта повесть всем, кто ее прочитал, тоже понравилась. Одна Роза опять скептически отнеслась к ней. Сморщившись, точно проглотила что-то горькое, проворчала что-то невразумительное. Обидевшись, я отняла у нее книгу. И больше уже ничего из того, что печатала, ей не показывала. Впоследствии издала я еще пять книг. Четыре романа оказались в интернете, благодаря стараниям моих покровителей. Мои достижения, конечно, не вызывали восторга у Розы. Но она враждебность свою по отношению ко мне пока что скрывала. До поры до времени.

     Мне кажется, после того, как я ночевала у нее (когда издавала свою седьмую книгу) и Роза нечаянно выдала себя, она уже не надеялась, что я снова буду приходить к ней. Но я явилась, узнав, что ей стало хуже...

     Сын по-прежнему ухаживал за ней: умывал, переодевал, носил на руках в туалет, готовил для себя и для нее. Кормил три раза в день, а может быть, и чаще. Пенсия у нее, как у инвалида I группы, большая, да и Дмитрию доплачивают за то, что опекает нетрудоспособную мать. Так что материально он вполне обеспечен. Дима покупал в магазинах и на рынке все, чего бы она ни пожелала. Она капризничала, и без конца вызывала его, когда он находился на кухне:

     — Дима! Дима! — кричала она так громко, что казалось — вот-вот сорвет голосовые связки. Я посоветовала ей приобрести колокольчик и его звоном давать сыну знать, что она в нем нуждается. Но Роза лишь рукой махнула в ответ. Ей нравилось гонять его туда-сюда. Когда я бывала у них, Дмитрий, прислуживал матери, и мне, естественно, уделял внимание. А Роза как-то сказала: «Он радуется твоему приходу, потому что в этот день ему разрешается выпить». Она хотела, чтобы я думала, что он лишь по этой причине, из-за выпивки приветствует мое у них появление. Мне это она внушала, а себя, по всей вероятности, уже уверила в другом, что он слишком уж носится со мной, и досадовала в душе и на Диму, и на меня. Но внешне не проявляла, повторю, своего раздражения, старалась выглядеть спокойной, доброжелательной.

     Когда в то лето, прибыв в Магнитогорск, пришла я к ним в первый раз — на правах старой подруги — без звонка, чем по ее мнению, нарушила одно из правил хорошего тона, она не сделала мне замечания. Но когда я уходила, попросила, очень вежливо, в следующий раз и вообще о своем намерении навестить их предупредить по телефону. «Ведь Димы, сказала она, иногда не бывает дома, а я, услышав звонок в дверь, не могу подойти и открыть... Я даже встать на ноги не могу...» — пожаловалась она.

     Если бы она по-иному вела себя в эту нашу первую встречу, второй, по-видимому, не было бы уже. Тогда же Роза напомнила мне, что приближается день памяти Владимира и пригласила на поминки. Я чувствовала, что ей тяжело меня видеть. Но как не пойти к больному человеку, если он тебя зовет? Я пришла. Все опять было тихо, спокойно, культурно. Дорогое вино, разнообразные закуски, приготовленные Дмитрием по кулинарной книге Я принесла в этот раз из своего сада раннеспелую вишню. Еще и виктория не успела созреть, а эта моя вишня (ее название — «ранний герой») уже покраснела. Крупная, сладкая, словно южная черешня. Попробовав ягодку, Роза сказала:

     — Ей бы еще повисеть.

     Я ответила, что это было бы хорошо, конечно, но в таком случае она не досталась бы мне. Ее бы склевали птицы, которые издали видят красное и налетают целыми стаями. Так что эту вишню надо заблаговременно собрать. Полежав немного, ягоды дозреют.

     В этот раз, угощая меня, Роза напомнила мне, что через две недели день рождения Димы. Я сказала:

     — Поздравлю его по телефону.

     Она возразила мне:

     — Нет, поздравить надо будет лично. Кроме тебя, мы никого на этот праздник не пригласим.

     — Хорошо, — согласилась я. — Я приду и принесу торт.

     Так мы и решили: я приду с тортом. Но накануне она мне позвонила и сказала:

     — Нет, не надо, торт не приноси. Дима под моим руководством сам печет такой пирог, что пальчики оближешь.

     Утром этого дня я собрала в своем саду всю успевшую созреть малину. Заполнила ею литровую банку. Лето было засушливое. Дождей не было совсем. Летние яблоки все упали, не успев созреть. Их пришлось закопать. На малину тоже не было урожая. Но мне Бог дал. Прошлой осенью, перед отъездом, я хорошо ее обработала и удобрила. И мой труд был вознагражден. Литровая банка малины, как и вишни «ранний герой», стоила на рынке 200 рублей. Этот подарок очень понравился и Диме, и его матери. Она вслух выразила свое одобрение. Я в ответ сказала:

     — Вы так всякий раз меня угощаете, что я даже не знаю, как вас за это благодарить...

     Лучше бы я этих слов не говорила! Дмитрий, находившийся в этот момент не на кухне, а в комнате, вмешался в наш с Розой разговор и вот что заявил по простоте душевной:

     — Я делаю это ради собственного удовольствия...

     Я не знаю, какую мину скорчила Роза, услышав это признание своего сына. Она эе сидела не за столом, как мы с Дмитрием, а в постели, за высокой спинкой кровати. Лица ее мне не было видно. Виден был только затылок, волосы асфальтового цвета, небрежно причесанные. Но то, что она промолчала, услышав произнесенную сыном фразу, было красноречивее всех слов, какие она хотела бы сказать. Как он смел вообще в ее присутствии при гостье высказываться, выражая вслух свои мысли и чувства?! Его дело — готовить, подносить, мыть посуду, а говорить — ни в коем случае, да еще так откровенно комплименты гостье говорить — это же оскорбление в адрес матери! На этом прием был окончен.

     Уходя, я думала о том, что сказанных Дмитрием слов не простит она ни ему, ни мне. И теперь еще хуже будет ко мне относиться. И не будет уже теперь в этом доме приятных для всех посиделок. Думая так, я не ошиблась.

     Некоторое время спустя произошел еще один инцидент. Соседка по саду угостила меня помидорами — крупными, спелыми, очень сладкими, изумительно вкусными. Я таких вырастить не могу. У меня просто нет возможности. Для того, чтобы вырастить такое чудо, нужно иметь не купленную, а свою рассаду, начав ею заниматься в марте месяце, а то и в феврале. Я же приезжаю в Магнитку в мае, когда становится тепло. За какую-то услугу, оказанную соседке, она и вознаградила меня, преподнеся целый тазик этих томатов. Столько, сколько я съесть никак не смогла бы. И что с ними теперь делать? Для засолки они не годятся, не полезут такие плоды в банку. А резать их, чтобы затолкать туда, только портить. «Хреновину» сделать — хрен еще не вырос. Ждать, когда эти чудо-помидоры перезреют, тоже нельзя. Наконец я придумала, как с ними поступить. Вспомнила Шейдиных. Роза рассердилась в прошлый раз, когда Дмитрий польстил мне, может быть, увидев эту прелесть, она смилостивится? Была у меня такая надежда. Аккуратно уложив помидоры в большую хозяйственную сумку, взяв и маленькую, дамскую, я отправилась в город. Доехав в автобусе до конечной остановки, уселась на скамейке и позвонила по мобильному Шейдиным. Трубку взял Дмитрий. Я сказала:

     — Еду к вам с красными помидорами (он такие помидоры обожал в этом я убедилась, когда мы жили с ним вдвоем).

     Он ответил:

     — Приезжайте. Мы вас ждем.

     Я и поехала. Он открыл мне дверь, держа подмышкой рыжего кота, которого не выпускали на улицу, который, всякий раз, когда открывали дверь, так и норовил шмыгнуть в подъезд. Дима нашел на подставке для обуви комнатные тапочки. Переобувшись, я пошла вслед за Дмитрием на кухню, но, не дойдя до двери, ведущей туда, повернула в Розину комнату, чтобы показать то, что принесла

     — Оставь на кухне! — рявкнула она, не дав мне даже переступить порог.

     Если бы она, будучи здоровой, так со мной заговорила, я бы, наверное, повернулась и ушла. Но она же — больной человек. А больных надо жалеть — это мне мои родители внушили, когда я была еще ребенком.

     Кроме того, я же принесла подарок не только ей, но и Дмитрию. И как бы я смогла, показав ему презент, повернуться и уйти?

     Мысленно плюнув в сторону Розы, я прошла на кухню и выложила на стол свое подношение. Помидоры заняли чуть ли не всю поверхность кухонного стола. Я вошла в Розину спальню и уселась, как всегда, за письменный стол, на котором стоял домашний телефон и лежала стопка «Новой» газеты. На подоконнике какие-то книги, но какие именно, за шторой из тюля трудно было разглядеть. Помолчав, хозяйка сказала, сделав вид, что шутит:

     — Вообще-то у нас сегодня неприемный день (меня, разумеется, покоробило от этих ее слов) Мы собирались устроить стирку (Мы!) И если бы когда ты позвонила, трубку взяла я, я бы тебе так и сказала. А он об этом позабыл!..

     Как видно, еще до моего прихода она отчитывала его за эту оплошность и никак не могла успокоиться. Лишив его права голоса, не могла простить, что он вдруг принял какое-то решение, не поинтересовавшись ее мнением. Вероятно, так же, как и к нему, относилась она и к своей дочери, пока она жила дома. И ее, наверное, пыталась превратить в безгласную домработницу. Но дочь, окончив институт, сбежала от нее — в знак протеста. А сын, более покладистый по натуре, остался. Этот вариант Розу вполне устроил. Она, слава Богу, понимала: дочери надо дать свободу, иначе она не выйдет замуж, и характер у нее окончательно испортится, как у всех старых дев, и тогда хлопот с ней не оберешься.

     А сын... Сын — совсем другое дело. Ему необязательно обзаводиться собственной семьей: пусть живет при родителях и помогает им по хозяйству, тем более, что физических сил, которые так нужны, чтобы домашнюю аботу выполнять, у него, у Дмитрия, предостаточно. Это она успела подметить. Надо сказать, что и у меня была возможность убедиться в том, что Дмитрий от природы человек недюжинной физической силы. Об этом следует рассказать подробнее...

     На краю моего участка, у самой дороги, по которой с утра до вечера тянутся садоводы, направляясь к своим делянкам, в один ряд растут посаженные полвека назад, теперь огромные клены. Как-то раз, в большую грозу, ударом молнии было расколото одно из этих деревьев-великанов. Несколько веток свалилось на землю, но главная, самая большая, надломившись, не упала, а нависла над дорогой и представляла опасность для проходивших под ней пешеходов. Корягу эту нужно было срочно отпилить. Сама я справиться с этой работой не могла и попросила Розу, которая в то время была еще здорова, чтобы она разрешила сыну своему поехать месте со мной в мой сад и заняться этим кленом. Мы приехали. Взяв ножовку, он быстро забрался на дерево, так же не мешкая откромсал от него тот злополучный сук и сбросил его на землю. (Тут надо подчеркнуть: тот обрубок клена был почти такой же толщины, как ствол самого дерева.) Затем сам спрыгнул. И не успела я, стоя поодаль, рот открыть, чтобы сказать работнику своему «спасибо», как он подхватил ту корягу и легко, точно пушинку, закинул себе на плечо. Испугавшись, что он надорвется, я закричала, догадавшись, что он собирается дальше делать:

     — Не надо никуда тащить эту ветку! Я договорилась со сторожем. Он придет сейчас сюда со своими сыновьями и унесет ее к себе!

     Но Дима не послушался. И, не горбясь под своей тяжелой ношей, попер ее к проходной, точнее, к дому, в котором жил со своей семьей упомянутый мною сторож...

     … Поручала я Дмитрию и другую работой. Например, выливать воду из баков, которые, уезжая осенью из Магнитогорска, требовалось оставлять пустыми. И с этим заданием справлялся он как нельзя лучше. Почерпнет воду сразу двумя десятилитровыми ведрами и мчится, как метеор, то к одному из культурных деревьев, то к другому, польет их и назад; ни минуты не отдыхая, снова набирает воду и, опять-таки бегом, в другую сторону. Чтобы опорожнить баки, лично я должна потратить целый день. А он — добирался до их дна меньше, чем за час. За работу я ему всегда платила. Он смущался, но деньги брал — на карманные расходы. Приходилось мне для работ на своем участке нанимать и других мужчин, но никто из них не показался мне таким же мощным, как Дмитрий.

     Сейчас ему чуть больше пятидесяти. Он высок, выше, чем был его отец, и шире, чем был он, в плечах. Ширококостный. Одним словом — породистый мужчина. Очень рано поседел. Волосы постригает, но не слишком коротко. Носит тоже подстриженные усы и бороду. Вся его голова белая, что его очень старит. Зачем он старается выглядеть старше своих лет? Я не задавала ему этот вопрос. Но ответ нашла — когда он однажды сбрил и усы свои, и бороду.

     Оказалось, он очень красив. Лицом похож на отца. Как говорится, вылитый отец. И должно быть, будучи неуверенным в себе, очень скромным, стесняется своей броской привлекательности и прячет ее под растительностью вокруг рта и на подбородке.

     Как он одевается? Я уже не помню, когда видела его зимой. В холодное время года меня в Магнитке не бывает. Летом же на нем я вижу легкие рубашки с коротким рукавом и расстегнутым воротом, джинсы, вытертые на коленях до белизны. На ногах — туго-натуго зашнурованные кроссовки.

     Когда он идет на кухню, чтобы готовить еду, мать заставляет его, вместо передника, которого у них нет почему-то, надевать, поверх джинсов, свою старую юбку. Она едва доходит ему до колен и застегивается сзади на большую пуговицу. В этой юбке он выглядит нелепо, морщится и кривится, но не перечит матери. Мне кажется, она умышленно его унижает, чтобы держать в повиновении. И теперь, когда она отчитывала его за то, что он, не спросив у нее разрешения, пригласил меня приехать к ним, он стоял перед ней, понурив голову, как провинившийся подросток, с выражением отчаяния на лице, широко расставив руки и растопырив пальцы, будто огромная заведенная кукла, у которой вдруг кончился завод. Мне хотелось заступиться за него, но я понимала: этого не следует делать. Я побуду у них и уйду, а он останется с нею. А она, рассвирипев, на нем же сорвет свое зло. Я промолчала.

     Одно время им по хозяйству помогала какая-то девушка, студентка технического университета. Но, защитив диплом, она вышла замуж и уехала вместе с мужем из Магнитки. У Розы, которая по-прежнему получает повышенную пенсию как инвалид I группы, была возможность найти замену этой помощнице, но она, хозяйка квартиры, почему-то не торопится сделать это, лишь усиливая давление на безотказного сына, оправдывая свой деспотизм тем, что больна.

     Но я думаю теперь: в тот день недовольна она была не тем, что он что-то упустил из вида, а тем, что стал, по ее мнению, слишком тепло ко мне относиться. Ревновать она его начала ко мне. Совсем спятила. Зависть. Теперь еще и ревность. Предотвратить то, что она, ведомая этими злобными чувствами, могла мне преподнести, к сожалению, не имела я возможности.

     В мой адрес было вот еще что сказано.

     — Вчера приходила ко мне приятельница из соседнего дома. Она обеспечивает нас зеленью: зеленым луком, укропом, петрушкой... Видела, наверно, весь подоконник на кухне завален. Она также бывшая учительница. Мы с ней проболтали до 11 часов вечера. Она не спешила уходить, ей же не надо, как тебе, ехать ни в трамвае, ни в автобусе. — Я вышла из-за стола, намереваясь уйти, думая при этом: «О чем же вы с нею целый вечер болтали? Промывали косточки, наверно, старым твоим подружкам...» Видя, что сумела задеть меня за живое, но не желая отпускать так быстро, она продолжила уже другим, жалобным, извиняющимся тоном:

     — Потом я долго не могла уснуть, в общем... Да сиди ты, куда торопишься! — И вдруг как закричит: — Дмитрий! — Он находился уже на кухне или в ванной комнате, услышал, конечно, ее вопли, но не поспешил откликнуться, обижаясь на мать за то, что она унизила его при мне. И она орала изо всех сил и до тех пор, пока он не явился и не предстал перед ней, как лист перед травой.

     — Стирку, — заявила она, успокоившись, — перенесем на завтра. А сейчас попируем. Порежь один помидор и принеси его нам с Валей. А ты, — обратилась она ко мне, — хоть пробовала, какие на вкус эти «ягодки»?

     — Нет, — ответила я. — Еще не успела. Но это и так видно.

     Я осталась, понимая, что она предлагает мне мир. Но мир ей был нужен на ее условиях. И она сказала мне:

     — Пока Дима на кухне будет возиться, ты возьми тряпку и вытри подоконник и стол.

     Таких поручений мне она еще не давала. Я, конечно, когда приходила, помогала Дмитрию на кухне: и посуду мыла, и овощи резала для салатов, и бутерброды делала, но все это по своей воле, а не по Розиному приказу. Но Дима чаще всего отказывался от моей помощи, заявляя:

     — Я сам справлюсь!

     А чтобы в Розиной спальне уборку делать?! Этого еще не хватало! Раньше она об этом даже не заикалась. И вот набралась наглости, вспомнив, должно быть, как в Свердловске, когда мы с нею в общежитии спали на одной кровати, я одна каждое утро нашу с ней постель заправляла и не упрекала подругу ни в чем. Уверена я: если бы не мой сад и мне пришлось бы жить в Магнитогорске и посещать ее, она легко смогла бы превратить меня, такую уступчивую, когда речь идет о мелочах, в бесплатную домработницу. А ведь она сама вполне могла бы стирать пыль с мебели своей комнате: руки же у нее здоровые, надо было бы только попросить Диму, чтобы он пересадил мать с ее лежанки в инвалидную коляску... Свои соображения насчет уборки я вслух не высказала, просто игнорировала просьбу подруги. Дмитрий сам смахнул пыль со стола и подоконника. И принялся носить тарелки из кухни в комнату, а я — ему помогать, продолжая ворчать про себя, и вдруг вспомнила очень интересный момент из прошлого, когда Владимир был еще жив, а Роза вдруг занемогла. Прихожу к ним: она в спальне, лежа на боку на раздвижном диванчике, картошку чистит! Приходилось вам когда-либо видеть нечто подобное?! Очень хотелось ей показать мужу, какая она хозяйственная и волевая женщина. Не поддается болезни. А это значит: одолеет ее, выздоровеет. «Хорохорилась» она, а в душе боялась, как бы на сей раз не отрекся от нее супруг. Очень дорожила она своим замужеством. А вот сына ни во что не ставит, сколько бы он ни старался ей угодить. Какую грязь увидела она на столе и подоконнике? Да, сидя за высокой стенкой кровати, не могла она видеть ни того, ни другого предмета! Ей надо было покомандовать мной. Заставить, как прислугу, взять в руки тряпку. На колени меня поставить! Да ей просто вожжа под хвост попала! Или от того бесится, что Дмитрий хорошо, как ни к одной из ее новых приятельниц, относится ко мне. Вполне возможно. Вот когда придется ей пожалеть, что когда-то упросила меня пожить вместе с ее сыном в их доме, что и привело к тому, что мы с ним подружились. И хочется, по-видимому, ей нас «раздружить». Но это, к великому ее неудовольствию, не получается. Или старается вытеснить меня из своего дома? Вот это второе вполне может у нее получиться. Не вечно же буду я терпеть ее издевки. И еще не известно, кому от этого станет хуже, если я позабуду дорогу к ним?

     Подруга новая сидела у нее чуть ли не до полночи. Вот она и пусть к ним почаще приходит, развлекает хозяйку, отвлекает от тяжелых раздумий. А мне надо уже от барыни этой отдохнуть. Иначе и я ведь могу сорваться, нагрубить ей, да еще и при Дмитрии. Этого только не хватало! Я просто клялась, что ноги моей больше здесь не будет. Ни за что на свете! И все-таки, несмотря на то, что она причинила мне большое зло и продолжала «доставать» по мелочам, а, как верующий в Бога человек, следующий в жизни заповедям Иисуса Христа, жалела ее, безбожницу, ей все прощала. И дожалелась. Когда я уходила, она, высунувшись из-за спинки своей кровати, сказала:

     — Когда придешь в следующий раз, будем стряпать пельмени. Согласна?

     — Пожалуйста!

     Показывая, что только об этом она и мечтала, она стала кричать:

     — Пельменей хочу! Мяса хочу! Мяса!

     Когда же я пришла в следующий раз (сразу скажу: это была наша с ней последняя встреча), о пельменях она даже не заикнулась. Планы ее изменились. В это раз я принесла Шейдиным яблок и груш, выросших в моем саду. Розе они не нравились. Она твердила:

     — Не носи ты сюда свои яблоки и груши. Местные ягоды, помидоры — что надо. А местные фрукты — не фрукты. Мы в состоянии покупать на рынке южные. Но Диме они нравились, и я продолжала поступать по-своему. Что еще, кроме своих яблок и груш, могла я принести Розе в подарок в августе месяце, когда ягоды уже отошли? Покупать на рынке то, что ей нравится, по баснословно дорогой цене? На это у меня денег нет...

     Пройдя вслед за Дмитрием на кухню, я выложила на стол из своей большой хозяйственной сумки фрукты. Увидев сложенные в раковине тарелки, спросила:

     — Может, посуду помыть? — Он сказал:

     — Я сам. Горячую воду включили, и это уже не проблема. — Он был одет, как всегда, по-домашнему.

     Я вошла в розину спальню, сняла с головы соломенную шляпу (и в сентябре все еще было очень жарко, так как не было дождей), с очень широкими полями и бросила ее на диванчик, стоявший у книжных полок. Потом, развязав, сняла с плеч голубой шелковый платок, тоже немаленький, повесила его на спинку стула, стоявшего возле письменного стола, и уселась на этот стул. На столе, во всю ширину, выла разложена «Новая» газета. Роза спросила:

     — Ты читала последний номер? — я ответила: мне в сад газеты не носят.

     — Нам тоже эту газету не носят. Мы ее покупаем. — Она старательно подчеркивала, что имеет передо мной преимущество: у нее большая пенсия, а у меня маленькая. Я не приняла ее вызов, ответила спокойно:

     — Я рада за вас.

     — И телевизор не смотришь? — был следующий вопрос. — Есть у тебя телевизор?

     — Был мамин, но сломался. Я отдала его соседу на запчасти.

     — Надо было починить. Как же так? Газеты не читаешь, телевизор не смотришь. Отстаешь от жизни. (Если бы я знала тогда, зачем она устроила мне это собеседование! Но разве можно заглянуть в душу другого человека? Чужая душа — потемки).

     Не догадываясь, что она что-то худое задумала, я ответила:

     — Догоню, когда приеду домой, в Пермь. Там все, что надо, у меня есть.

     — А может быть, на рынке, где ты торгуешь, обсуждают новости дня?

     — Иногда обсуждают, — продолжала я спокойно отбиваться от нее. — Но вообще-то там совсем другие разговоры...

     Она хотела, наверное, подчеркнуть, что торговать на базаре унизительно для бывшей учительницы. Но я же на вырученные деньги книги издаю! Хотелось мне ответить ей резко, но я сдержалась. Отчитываться еще перед ней! Этого только не хватало! Кто она такая, чтобы указывать мне, как жить?

     —Может, слышала о том, что в Москве сейчас делается? О Ксении Собчак?

     — Нет. А чем она прославилась?

     — Не прославилась, а прогремела! Устроила беспорядок на улице, пользуясь своей известностью как телеведущая.

     — В Москве? — заинтересовалась я, поняв наконец, чего ей от меня надо. Хочет втянуть меня в беседу на политическую тему и заставить высказать вслух крамольные мысли. Вон чего захотела! Продолжает, значит, она заниматься своим любимым делом и думает, что я до сих пор об этом не догадываюсь.

     — Нет, — ответила она на мой вопрос. — Не в Москве, а в каком-то другом городе. Требует отставки Путина... — Она помолчала, ожидая, может быть, я что-то скажу. И я сказала:

     — Ничего себе.

     — А сама-то, сама-то! — захлебываясь от возмущения, продолжила Роза. — Представь себе! При обыске нашли у нее миллион долларов! Где она их взяла? Кому положено, хотели это выяснить. А она — улизнула! В самолет — и на Аляску! Почитай, так и быть, газету, все узнаешь в подробностях.

     Я стала читать. Когда закончила и убрала, свернув, не подоконник газету, она, приподнявшись на локтях и высунувшись из-за своей ширмы (из-за спинки кровати), спросила:

     — Ну как?

     Я в ответ промолчала. Допрос решила мне устроить. Неймется ей. Жажда деятельности обуяла. Если б я только тогда знала, что она задумала!

     Не дождавшись ответа на этот вопрос, задала мне другой:

     — А хочешь телевизор посмотреть? (Он, как я уже говорила, стоял в другой комнате)

     Мне надо было сказать: «Хочу, но вместе с тобой. Пусть Дима пересадит тебя в кресло». Но, ни в чем ее так и не заподозрив, ответила:

     — Хочу.

     — А какую передачу? Политическую?

     — Нет, в политике ты меня уже просветила. Что-нибудь легкое, веселое. Задорнова, например. Или КВН. Юмор, в общем.

     Она прокричала:

     — Дима! Дима!

     Он вошел и вопрошающе посмотрел на мать сверху вниз. Она сказала:

     — Валя хочет посмотреть телевизор. Включи ей что-нибудь развлекательное...

     Передача была интересная, забавная. Время от времени я громко смеялась, и Розе слышен был, безусловно, мой смех. Чем она в это время была занята, я не интересовалась и, не ожидая подвоха, в ее комнату не заглядывала. Ну, не было у меня перед ней никакого страха! Я привыкла ее жалеть, а не бояться. Когда я вернулась в Розину спальню, она, высунувшись из-за своего укрытия, спросила:

     — Ну что, довольна?

     — Конечно.

     — Вот и хорошо. Развлеклась немного.

     Эти слова были сказаны каким-то странным тоном, не одобрительным, а как будто даже насмешливым. Но я, находясь под впечатлением передачи, которую только что посмотрела, не придала значения этим нюансам. Дальше она повела себя так, что можно было только удивляться ее выходкам. На ее крик:

     — Дима! Дима, иди сюда! — он отозвался:

     — Иду! — Он вошел в комнату. Постояв несколько минут молча, он взъерошил свои седые волосы и объявил:

     — Обед готов. Сейчас подам. — Он отодвинул на край стола телефон, положил я меня салфетку и стал носить тарелки. Я сидела за столом. Для себя он стул не поставил. И пил, и ел стоя. Матери он подавал еду в постель, хотя она, пересев в коляску, могла бы устроиться и за столом. Ей хватило бы места. На середину стола Дима поставил две бутылки. Одну — высокую, с каким-то сухим вином, другую — пониже, с виски. Роза комментировала его действия.

     — Водку мы совсем не пьем. Это гадость. Бутылка, которую ты принесла как-то, стоит непочатая (она продолжала подчеркивать, что они, Шейдины, состоятельные люди, и тем самым указывала мне на то, что я как была бедна, так и осталась таковой, хотя и заимела сад). Гордыня, свойственная Розе, не давала ей покоя. Хоть чем-нибудь, да надо хвалиться. Это смешило меня, но я не подавала вида. — Виски — это вещь. Попробуешь — согласишься со мной.

     Дима разлил вино в высокие, очень тонкие, хрупкие стаканы, наполнив их до половины. Чокнувшись, мы выпили.

     — Ну, как? - обратилась она ко мне.

     — Очень вкусно. Вкусней шампанского.

     — Нашла с чем сравнивать, — вставила Роза.

     — Но за что мы пьем? — поинтересовалась я.

     — За что-то! — кокетливо ответила она. — Потом узнаешь. — Мне оставалось только изумляться.

     Дима молчал с непроницаемым выражением лица. Он явно старался скрыть, о чем думает и что чувствует. Как выяснилось позднее, ему было что скрывать от матери. Взяв легонько, чтобы не сломать, опорожненные стаканы, он унес их на кухню и стал разливать в маленькие рюмочки виски. Мы выпили, не чокнувшись на сей раз. Он налил по второй, коснулся моей рюмки своею. Я потянулась к розиной рюмочке. Но он удержал меня, сказав с осуждением в голосе:

     — Она уже выпила! — это было уже слишком! Где такое видано, чтобы хозяйка, не дождавшись, когда гостья поднесет рюмку к губам, опрокидывала свою. А дальше она повела себя так, что я не знала даже, что и думать. Одним глотком опорожнив третью рюмку, она не подала ее, пустую, сыну, хотя он и стоял перед нею с протянутой рукой. Размахнувшись, как заправский пьянице, она швырнула ее — нет, не на пол, в свою постель. Эта культурная, воспитанная, интеллигентная, какой она себя считала, особа...

     Мы с Дмитрием, чокнувшись, тоже выпили, и он, не закусывая, стоял перед матерью, слегка ссутулившись и ожидая ее новых указаний. Она же заявила безапелляционным тоном:

     — Все. Мне хватит. А ей, — она не назвала меня по имени, лишь махнув рукой в мою сторону, — налей еще.

     Виски, спору нет, вкусный напиток, но для женщины слишком крепкий.

     — В мою рюмку тоже не наливай, я же могу опьянеть. А мне ведь до сада своего нужно долго еще добираться...

     Не сказав ни слова, Дима взял наполовину опорожненную бутылку и унес на кухню. Закусив красной рыбой и сыром, нарезанным очень тонко, и еще немного посидев, я стала собираться. А что значит нищему собраться? Подпоясаться и взять свою котомку... Я напялила себе на голову свою широкополую шляпу, подхватила дамскую сумочку, которая лежала на раздвижном диванчике (хозяйственную взять забыла) и вышла из комнаты, где мы пировали. Дмитрий, как всегда, с рыжим котом подмышкой, проводил меня до выхода. Я еще раз поблагодарила его за очень вкусное угощение и вышла в подъезд. Чувствуя, что немного опьянела, осторожно спустилась вниз по лестнице (Шейдины живут на втором этаже пятиэтажного дома из белого кирпича, с архитектурными украшениями по фасаду). Нажав на кнопку открытия двери, я вышла на улицу, навстречу беде, которая ожидала меня недалеко от Розиного жилища, о чем я, само собой разумеется, не догадывалась. Человеку не дано знать, что ждет его «за поворотом». Меня должно было, наверное. Насторожить то, что подруга в этот раз чересчур странно себя вела. Но выпитое спиртное и присущая мне беспечность помешали разобраться в сложившейся обстановке. Дождя не было. Они пошли позднее, когда никому уже не были нужны — ни горожанам, ни садоводам. Листва на деревьях, посаженных вдоль тротуара, начала красиво желтеть, а трава на газонах все еще была зеленой, хотя от жары и поникла. До ближайшей трамвайной остановки добралась я минут за пять. Подошел мой номер. Но я пропустила его. Мне надо было пройти дальше, до перекрестка, и в одном из продуктовых магазинов, расположенных на углу, запастись провизией, чтобы хватило съестного на неделю, до следующей поездки в город. Подождав у светофора, когда загорится зеленый сигнал, благополучно пересекла я одну улицу, затем, опять же на зеленый свет, начала переходить другую. Я была уже на середине второй «зебры», когда за моей спиной раздался вдруг страшный скрежет, а навстречу мне бросилась бежать женщина с испуганным лицом, которую я прежде никогда не видела. Поравнявшись со мной, она обняла меня за плечи и шепнула на ухо:

     — Он ехал прямо на вас, но внезапно затормозил. Благодарите Бога, что не наехал. — Я оглянулась: огромный грузовик стоял на краю шоссе, заехав передними колесами на тротуар и накренившись. Пожав плечами, я зашагала в том же направлении, к гастроному, опять же не озираясь по сторонам. Страха я пока не чувствовала. Страх ко мне приходит всегда после времени. Мало ли почему, думала я, он вдруг затормозил. А женщине, вероятно, показалось, что он преследует меня.

     Войдя в магазин, я пошла по рядам, снимая с полок и складывая в проволочную корзину нужные мне продукты. На выходе из торгового зала выложила их на стол, за которым, тыча пальцем в кнопки калькулятора (этот небольшой магазин еще не был тогда оснащен современным оборудование), сидела кассирша. Расплатившись, принялась я перекладывать покупки со стола в полиэтиленовый пакет, достав его из своей дамской сумочки. И только теперь, наклонившись над столом, заметила наконец, что на мне нет голубого платка, который ведь был, когда я пришла к Шейдиным, который, усевшись за стол, я повесила на спинку стула, стоявшего возле стола. Все это я очень хорошо помнила. Не настолько же я была пьяна, чтобы все это вылетело у меня из головы. Помнила я и то, что этой вещи моей не было на том месте, где я ее пристроила. И рядом с этим местом тоже не было. И вообще не было на виду моей косынки, когда я уходила из комнаты. Если бы она попалась мне на глаза, я, надевая на голову шляпу, накинула бы на плечи и косынку.

     Мурашки побежали у меня по спине. Пробрал меня наконец страх. И догадалась я, что произошло. Роза пыталась подстроить мне каверзу, организовать наезд на меня этого фургона. Вот почему спровадила она меня из одной комнаты в другую. Вовсе не для того, чтобы я развлеклась, посмотрев веселую передачу «по ящику». Ей надо было с кем-то поговорить по телефону, да так, чтобы я этого разговора не услышала. По всей вероятности, с водителем этого фургона. И дать ему последние наставления. В сговор с ним она вступила раньше. В этот же день она должна была ему сообщить, во что я одета, чтобы он не принял за меня другую женщину и не сбил ее по ошибке.

     Беседуя с шофером, она упомянула мою широкополую шляпу, которую видно издалека, мой голубой платок, концы которого, когда его повяжешь на шею, свисают на спину и грудь. Он следовал за мной, стараясь не выпустить из вида мою шляпу. А то, что на мне нет ни косынки, ни шарфа, заметил не сразу. Заметив, испугался, что чуть не сбил, кого не следовало, и резко затормозил.

     Но куда же подевался мой платок? Ответ на этот вопрос может быть только один: Дмитрий убрал его с глаз долой.

     Выбравшись на улицу и усевшись на стоявшую недалеко от входа в гастроном скамейку, я призадумалась. Почувствовав, что мать не в себе, и заподозрив ее в том, что она замыслила что-то неладное, он сосредоточил свое внимание на ней. Когда она, выставив меня из своей спальни, принялась набирать чей-то номер на сотовом, он, притаившись за открытой дверью, ведущей в комнату матери, подслушал ее беседу с неизвестным ему человеком. Вернее то, что она говорила своему абоненту. Когда она произнесла слово «платок», он смекнул, что к чему, и, улучив момент, унес его из комнаты эту мою вещь, чтобы я, уходя от них, не смогла надеть ее на себя, чтобы не случилось со мной ничего неожиданного. Что из всего этого следует? Вот что. Если все было именно так, как я себе представила, Дима, выступив против матери, возможно, спас мне жизнь.

     Все теперь мне стало понятно: зачем она перед тем, как спровадить меня в другую комнату, выспрашивала меня, куда я пойду, распрощавшись с ними, Шейдиными, как обстоят у меня дела со зрением, какой глаз видит лучше, а какой хуже. Подозрительным теперь казалось мне и то, что она старалась меня подпоить. Все она учла, все продумала, лишь «слона не приметила»: выпустила из виду собственного сына, которого «измучила» своими капризами, придирками — своим деспотизмом. Поистине: «это было бы смешно, если бы не было так грустно».

     Вернувшись к себе, я поднялась по деревянной, очень крутой лестнице на второй этаж своего дома, вернее, на чердак, где стояла раскладушка, застеленная покрывалом, свалилась на нее и долго лежала без движения, размышляя. Почему Роза такая? Судя по тому, как она хвалилась передо мной своим благополучием, можно сделать вывод, что всю свою жизнь она мечтала лишь о том, как бы его достигнуть. И очень сожалела, наверное, что ей ничего не досталось в наследство из того, чем владели ее предки по линии отца. И ненавидела тех, кто их раскулачил и расстрелял, — советскую власть. Эту ненависть, само собой разумеется, внушили ей родители, рассказав о том, что приключилось с ее дедом-кулаком и его старшими сыновьями. В их доме, по всей вероятности, царил антисоветский дух. Она впитала его в себя, этот настрой. Школа, комсомол не смогли изменить ее образ мыслей, хоть она и была активистка, вернее, прикидывалась ею. Родители, надо полагать, внушили ей и то, что высказываться против советской власти нельзя. Она и не высказывалась. Разговорилась уже после того, как перестали преследовать за антисоветскую пропаганду, когда советская власть перестала существовать и на смену социализму пришел капитализм. Одним словом, после перестройки. И что только она теперь ни болтала об этой, ушедшей в прошлое системе, забыв о том, что социализм дал членам ее семьи, чего только можно было пожелать. Отца Розы никто не преследовал за преступление, совершенное его отцом. Окончив какое-то учебное заведение (мне не известно, какое именно), стал учителем, потом, неуклонно поднимаясь по служебной лестнице, в течение всей жизни, сделался заведующим районо. Это высокая должность, если учесть, что образование у него было не выше, чем у подчиненных ему учителей. Розина мать, тоже педагог, работала так же, как и ее муж, не рядовым преподавателем, а завучем в школе, а это, как говорится, «две большие разницы». Старшая Розина сестра получила высшее образование, обучаясь бесплатно (лишь теперь, после перестройки, мы узнали, какое это благо). И Роза получила высшее образование. Жили они сперва в квартире при школе, директором которой был глава их семьи. Позднее ему дали двухкомнатную квартиру. Не купил он ее за деньги, а получил. Какое это благо — получить, не потратив ни копейки, квартиру, мы тоже выяснили только теперь. Именно эта квартира досталась Розе с Владимиром. Она, Роза, тоже сделала карьеру. Постаралась, скрывая свои истинные взгляды, проникнуть в верха, приобщившись к власти. Какое-то время работала в педагогическом училище, наконец — в городской администрации, куда устроилась она, как мне кажется, при содействии горотдела КГБ. Чем она там занималась? Бумажки перекладывала с одного стола на другой. И добавку к пенсии зарабатывала. Если бы с нею не случилось несчастье и не назначили бы ей повышенное пособие как инвалиду I группы, и тогда ее пенсия по старости была бы гораздо больше моей. Я, занявшись творчеством, ушла из школы на пенсию по выслуге лет, повторяю, в 52 года. Она — в 62, а то и поздней. В городской администрации, ни за что не отвечая, можно околачиваться и до 70 лет. И в педучилище тоже можно работать уже в пенсионном возрасте. А в общеобразовательной школе — нет.

     Дожив до 55 лет, Роза с удовольствием продолжала бы трудиться в педучилище, но ей предложили уйти. Я спросила ее, почему. Она ответила: «Пришлась не ко двору». Пояснять, что она имеет в виду, подруга не стала. На эту тему я беседовала с одной женщиной, которая служила завучем в том самом училище и как раз в то время, когда там работала Роза. На интересующий меня вопрос она ответила так:

     — Учительница эта слишком важничала. Смотреть на нее было неприятно. Я посещала ее уроки. Они были не плохие, но и не лучше, чем у других. И не стоило задаваться.

     — Но она же, в отличие от других, окончила университет, — напомнила я собеседнице.

     — Ну и что? — возразила мне бывшая завуч, — у всех наших словесников уже тогда было высшее образование. А кто где его получил, не имеет значения. Диплом у нее обычный, не красный. Так что нечего было гнуть из себя...

     Чувствовалось: не зря горячится бывшая розина начальница. Много, наверное, было стычек у нее с этой строптивой подчиненной...

     Я не стала, выслушав собеседницу, ни поддакивать ей, ни возражать. И вот какой сделала вывод: администрации педагогического училища, невзлюбившей эту преподавательницу за плохой характер, очень хотелось бы, наверное, гораздо раньше избавиться от нее под каким-либо благовидным предлогом, но сделать это не позволяли существовавшие при социализме законы. А теперь, при капитализме, попробуй кто-то из работающих не на государственном, а на частном предприятии, проявить неуважение к хозяину, тотчас лишится места. И не к кому будет пойти пожаловаться. Все это она видит и прекрасно знает, и, тем не менее, взахлеб ругает ушедший в прошлое социализм. А за что она меня ненавидит? Думаю: за то, что не разделяю ее убеждений, не вторю ей, когда она начинает «выступать». Презирает меня за то, что в жизни я довольствуюсь малым. А это ведь чисто по-советски. Недовольна она и тем, что я эти свои отсталые, как она считает, мнения выражаю в книгах, которые издаю, которые, скрывая это от меня, она читает по интернету.

     Приходить к Розе я перестала. Уяснила наконец, что даже неизлечимо больной, прикованный к постели человек может быть чрезвычайно опасен для окружающих его людей, если у него имеются деньги, телефон под рукой, а совести ни на грош. Трудно сказать, какую именно цель преследовала она, натравливая на меня водителя того огромного грузовика. Одно бесспорно: это ее рук дело, так как слишком странно вела она себя в тот слополучный день и накануне. Докатилась, как говорится.