Елена выдернула руку я закричала. Парень, как ужаленный, отлетел к кустам. В темноте можно было различить только его силуэт: ноги полусогнуты, руки колесом, петушиным гребешком торчит на голове кепка.
-- Подлец! Какой подлец! Парень молчал и не двигался с места.
Елена наклонилась, подняла часы. Они были без ремешка, но тикали, как ни в чем не бывало.
На черном небе вдруг вспыхнули облака (начали шлак выливать с откоса в заводской пруд). Стало светло, как днем.
Парень юркнул в кусты.
-- Подлец! Подлец! -- не думая о том, что она может поплатиться за это слово, как заведенная, повторяла Елена. Опустив часы в карман плаща (дело было осенью) и не вспомнив даже, зачем она вышла из дома так поздно, да еще одна, еле переставляя ноги, нота Елена в обратном направлении.
Она шла, а заводское зарево разгоралось ярче и ярче, окрашивая розовым цветом все вокруг: стены домов, гладь шоссе, каждый листочек на деревьях.
Такие ночи, как эта, называла Елена розовыми, считала их достопримечательностью родного города. Будучи романтиком по натуре, всегда гордилась, восхищалась ими. Но сейчас, потрясенная тем, что произошло, осталась равнодушной к этой красоте...
Часы без ремешка поблескивают на столе, приковывая ее внимание, заставляя думать об одном и том же.
Странный тип... Чего он испугался? Вокруг ведь не было ни души... Он, конечно, не вор. Ее часы не были ему нужны. Он их не срезал. Просто лопнул ремешок, так как был слишком потерт. Постыдные намерения свои он успел выказать, хотя и не осуществил. Испорченный подросток -- вот кто он такой...
Прозвенел звонок. Ученики повскакивали со своих мест и сгрудились вокруг ее стола (как всегда бывает, когда ее урок последний в вечернюю смену), собираясь засыпать молодую учительницу вопросами. Но она их предупредила:
-- Сегодня вопросы будете задавать по дороге. И -- кто-нибудь -- проводите меня до самого дома: вчера на меня налетел какой-то...
-- Что? Что он вам сделал?! -- Все лица застыли, будто на фотоснимке. И выражали одно и то же: тревогу и нетерпение. Все лица, кроме одного, которое осталось невозмутимым и даже насмешливым. Лицо Павки Игнатьева. Как будто он заранее знал, что страшного с ней ничего не случилось. Как будто он... Он! -- током ударила догадка. Вот почему так странно вел себя тот парень. Узнал ее и испугался, что и она его узнала. Все теперь стало ей понятно. Все сошлось. Это был он, ее ученик... Ее ученик занимается таким позорным делом -- сделала она вывод и тут же оспорила его: "Нет! Нет! Один из ее учеников, таких хороших ребят?! Нет! Нет! Сидит, как все, слушает ее, как все... Не может этого быть... чтобы он так низко пал... Мало ли почему он так ехидно ухмыляется..."
Убедив себя в невиновности Павки, ответила она ученикам веселым, беспечным тоном:
-- Вы знаете! Оказывается, я такая трусиха и так умею кричать... Криком побеждаю полки неприятеля.
Ее шутливый ответ вполне устроил ребят. Облегченно рассмеявшись, вернулись они к своим столам и, громко переговариваясь, начали собираться.
И вдруг сквозь этот шум услышала она глухой, показавшийся ей издевательским голос -- опять же Павки Игнатьева:
-- А вы не разглядели его?
Ну, кто мог задать ей такой конкретный вопрос? Лишь тот, кто "там" был и все видел. Тот, кого волнует, узнали его или нет. Значит, все-таки он?!
Но разве можно так хладнокровно выдавать себя? Да еще при всем классе Нет! Нет! Значит, это был не он.
Отталкиваясь от этой мысли (времени для размышлений ведь не было совсем), "с разбегу" и ему ответила она тем же бодрым, хотя, возможно, чересчур бодрым тоном:
-- Что ты, Павлик! Я же близорукая! К тому же было ведь темно...
Из школы вышли все вместе. Щадя ее, вопросов ей никаких не задают. Болтают друг с другом. Она никого не слушает. Думает о своем, о Павке. Ниточка подозрения тянется. Павлик шагает где-то сзади. Но его ухмыляющаяся физиономия стоит у нее перед глазами: одна щека гладкая, точно у ребенка, другая пересечена морщиной, глубокой, как у старика. И столько в этой его усмешке отвращения -- ко всему на свете, в том числе и к самому себе. За что же он может так презирать себя? Уж не за эту ли слабость, безволие? Сидит, как все, слушает, как все... Разве он держится на ее уроках как другие? Доводит ее порою чуть ли не до слез дурацкими своими выходками. Если бы ученики, те, что постарше и посерьезнее, не "подкручивали бы гаечки" ему время от времени, пришлось бы, наверное, отказаться от этого класса...
На каждом перекрестке кто-нибудь сворачивает во двор и растворяется в темноте. А он живет от школы дальше всех, в той же стороне,
где и она. Стало быть, именно он должен будет довести ее до самого дома.
Хотя бы догадался под каким-нибудь предлогом "отколоться" пораньше, чтобы не остаться им и сегодня, как вчера, наедине друг с другом иод покровом ночи.
Нет, она не боится его. Если вчера, узнав ее, он не посмел обидеть, то уж сегодня, когда всему классу известно, кто будет ее провожать до дома, тем более ей ничто не грозит. Не боится. Но его общество после вчерашнего гнетет ее...
Вот и последняя их попутчица прощается с ними. Почувствовав, что учительница не в своей тарелке, успокаивает ее:
-- Не волнуйтесь, Елена Денисовна! Павлик доведет вас до самого подъезда! Да он жизни за вас не пожалеет!
Если бы она только знала...
Ну, не насмешка ли это судьбы над нею? Вчера он налетел на нее в темном сквере со злым умыслом. Сегодня он -- ее телохранитель!... Как переменчива и непредсказуема жизнь...
И вот, уже вдвоем, они идут по тротуару, мимо неосвещенного сквера. Молчат. Идут рядом, едва не касаясь друг друга локтями.
Но вдруг... он замедляет шаг, приостанавливается. Она поворачивает голову. И что же видит? Ноги полусогнуты, руки колесом, на голове -- петушиным гребешком - торчит кепка. Тот же, что и вчера, силуэт.
Он! -- чуть ли не вслух произносит она. Стоило ли проверять это?! И они снова идут рядом. Молчат. Она крепко сжимает ручку кожаного портфеля, набитого ученическими тетрадями. Та жалобно поскрипывает. Никогда еще путь от школы до дома не казался ей таким длинным, утомительным.
Ее дом угловой. Лишь только они подошли к нему, сразу точно гора свалилась с плеч. У нее. А, может быть, и у него? Откуда ей знать? Сперва она поднялась по ступенькам крыльца, а потом уже, не поворачивая головы в его сторону, сказала громко, тем же, что и в школе, жизнерадостным голосом:
-- До свидания, Павлик! Он не ответил.
Тяжелая входная дверь па пружине с силой захлопнулась за нею.
Очутившись наконец в своей комнате, не снимая плаща, подошла она к этажерке. Никому из родственников ничего она не скажет ни о вчерашнем вечере, ни о сегодняшнем. Зачем их волновать? Но где же та книга, которая ей подскажет, как быть с Павкой?...
На следующий день, вернее вечером следующего дня, снова она в павкином классе. И он тут же. Сидит на обычном месте. Но каков? Таким она его еще не видела. Руки на столе. Светловолосая голова на руках. Как на плахе. Повинная голова... Что тут думать, как с ним поступить? Повинную голову меч не сечет. И еще пришли на память чьи-то слова: "Судить может любой. А помиловать -- только сильный". Сильной надо становиться и поскорей набираться опыта, раз уж согласилась в 20 с небольшим пойти работать в ШРМ, с подростками, среди которых, надо полагать, много трудных.
Когда у человека, особенно у молодого, жизнь трудная, он и сам становится таким же. А у этих ребят она, безусловно, нелегкая, иначе они учились бы не в вечерней школе, а в дневной. (За исключением тех, кто старше ее и вынужден был во время войны бросить учебу)...
Но надо же, наверное, и Павке дать понять, к какому решению она пришла. Нельзя его томить неизвестностью. Неизвестность ведь хуже всего...
И открыв книгу, известную всем, по не всеми прочитанную, она читает вслух, будто бы для всех, по адресуясь именно к Павке:
"Протяните руку падшему человеку, чтобы поднять его, или горько поплачьте над ним, если он гибнет, а не глумитесь. Любите его, помните в нем самих себя, обращайтесь с ним, как с собой" (Н. А. Гончаров "Обломов").
Только на миг оторвал он свою буйную голову от стола, и взгляды их встретились. Но не было уже в его глазах ни насмешки, ни вражды...
Полетели дни. Неделя за неделей так и отскакивали, точно их штамповали на каком-то сверхскоростном агрегате. Уроки, дополнительные занятия, культпоходы.
И еще придумала она "кругосветное путешествие" -- предложила каждое воскресенье (тогда не было, как теперь, двух выходных в неделю) проводить классные вечера то у одного ученика па дому, то у другого: чтобы лучше изучить обстановку, в которой они живут, и их самих, чтобы исподволь влиять на них, не дожидаясь ЧП.
Без спиртного. Потанцевать, попеть, поиграть, поспорить. Думала: не согласятся. С восторгом приняли ее предложение. Собирались, веселились, как дети.
Чертовски уставая за неделю (и работа, и школа, и дома приходилось ведь трудиться), нуждались в разрядке.
... Павка все время был на глазах. Всегда с классом. Но держался поначалу особняком. В своем неизменном лыжном костюме защитного цвета, все с той же кислой усмешкой на лице, забирался куда-нибудь в темный угол, за комнатный цветок в кадушке, и сквозь его листы, как из кустов, внимательно наблюдал за всеми.
Никто его из этого угла не выманивал, не вытаскивал. Не приглашал на танец. Зная его характер, боялись ребята напороться на грубость. Ссориться на таких вечерах было категорически запрещено.
Сперва павкина нелюдимость казалась ей вполне приемлемой; убедила она себя: не может же он после всего случившегося, о чем нельзя было говорить ни с кем, что нельзя было не переживать, держаться на людях так же, как и его товарищи, которым нечего было скрывать от других, то есть безоглядно веселиться...
Но времени прошло уже достаточно, не один месяц. II обособленность его начала ее беспокоить.
Что скрывается за этой его постоянной угрюмостью?
Может быть, усыпив ее бдительность своим признанием, он продолжает по ночам, когда его никто из товарищей не видит, заниматься тем же: рыщет по улицам, как волк, и набрасывается на беззащитных женщин?...
Может быть, покрыв его своим молчанием, и она сама тоже попала в число нарушителей закона?...
Говорят, что безнаказанность -- это не лучший способ исправления преступников, которые начинают с малого, а кончают большим. И это, наверное, так. И чем больше проходило времени с того злополучного вечера, тем меньше оставалось у нее уверенности, что она правильно поступила по отношению к нему. Подумать только! Никому ни слова о том! Как в частной лавочке! Откуда у нее взялась уверенность, что если кто-нибудь в том числе и она, заговорит с ним на "эту" тему, все будет потеряно. Она упадет в его глазах, а он, осмеянный всеми, станет еще злее и опаснее. Но кто ей сказал, что она пользуется у него авторитетом? И разве он давал ей обещание исправиться? Она решила: он должен быть ей благодарен за ее молчание. И из этой благодарности перемениться, стать человеком.
Но, может быть, ему неведомо такое чувство? Как выяснить, что у него на уме? Неужели нужно следить за ним по ночам? Но кто будет это делать, если никто о нем всей подноготной не знает и не должен знать? Она сама? Но это же немыслимо! Одним словом, ее самое замучила неизвестность. Напряжение было слишком высоко. Взрыв должен был произойти непременно. Вернее, срыв. И он произошел.
Подходит она как-то к своему классу со звонком. Дергает дверь закрыто изнутри на стул. "Павка, -- подумала она. -- Опять за старое берется. Надоело притворяться паинькой. Захотелось развлечься, на нервах ее поиграть".
Постучала -- не открывают. Слыхано ли дело?! Учителя в его кабинет не пускают. Не пускают на урок. Уже всех ребят, значит, против нее настроил. Вот это да! Дотянула! Пока с одним миндальничала, весь класс от рук отбился. Что же будет теперь? -- Напугалась и давай барабанить, что было мочи. Наконец дверь распахнулась.
-- Кто закрылся?
Поднялся юноша, такой, что воды не замутит.
-- Выгораживаете, стало быть, приятеля? (ни на миг не сомневалась, что это именно павкнна проделка).
Дрожащим от обиды голосом объявила:
-- Сегодня объяснять не буду. Читайте по учебнику -- написала на доске страницы.
К ее удивлению, ребята не стали спорить. Листают книги. Читают или делают вид, что читают.
Один Павка, подтверждая ее подозрения, даже не притронулся к учебнику.
-- Читай! -- повышает она голос. -- Через 15 минут буду спрашивать. Тебя обязательно спрошу.
-- Валяйте!... -- развалился, как и раньше, за столом и смотрит на нее тем же презрительным, вызывающим взглядом. Пятнадцать минут прошло. В журнале, напротив павкиной фамилии, появилась жирная единица.
Думала: сейчас он рассмеется ей в лицо, встанет и, хлопнув дверью, уйдет насовсем. -- Ну и пусть! Пусть уходит и делает, что угодно. И сейчас, и потом. Не по зубам, видно, ей этот орешек. Пусть убирается. Но все равно о том случае она никому ничего не скажет. Такую грязь ворошить! Кто поверит, что эта его грязь ее не коснулась?! Пусть делает, что хочет. Все равно когда-нибудь попадется. И уж другие-то его не пощадят.
Но, вопреки ее ожиданиям, Павка поступил иначе: вскочил с места и давай кричать, погромче, чем она:
-- Единица? За что единица?! Я зачем в школу хожу? Учебник, что ли, читать? Я хожу вас послушать...
Класс замер. Павка осекся, смущенно озирается по сторонам. Собирался нагрубить, а вышло все наоборот. И этот его комплимент, нечаянно, в пылу ссоры вырвавшийся, прозвучал как признание, как заверение. Наконец-то услышала она от него долгожданное, обнадеживающей слово.
Сразу же отлегло от души. Гнев как рукой сняло. Не сказав ничего Павке в ответ, взяла она резинку и стерла в журнале "свежую" единицу.
Инцидент был исчерпан.
Уступкой учительницы ребята остались очень довольны. Выражая ей свое одобрение, стали наперебой рассказывать, что тут у них произошло.
Они просто баловались на перемене. Закрылись, чтобы посторонний не вошел. Не слышали звонка. Когда она постучала, растерялись. Никто не решался подойти к двери. Боялись, что тот, кто сделал это, и окажется виноват. Тот тихий юноша, конечно, не запирал дверь. Взял на себя вину из добрых чувств, чтобы разрядить атмосферу.
-- Кто же все-таки запер дверь?
-- Тот, кто и пострадал. И правда же, ни за что! Ведь не назло же вам он это сделал!
Елена улыбнулась: давно ли класс защищал ее от нападок Павки Игнатьева. И вот теперь ребята защищают его от ее придирок! Это очень хорошо.
Значит, справедливость на его стороне. Значит, он уже стал другим. Не притворялся хорошим, а становится лучше. Это замечают все, а всех не обманешь.
А вскоре классный вечер. Опять такой же, без вина. На сей раз собрались у Зины Огородниковой. Она работала телеграфисткой на главпочтамте. Вечно ходила невыспавшаяся, с красными глазами и на всех ворчала.
Теперь она встречает гостей, приветливая, в каком-то небесного цвета, воздушном платье. Это платье и умоляющий взгляд девушки делают ее похожей на Мадонну Рафаэля.
Известно было всем, что у нее трагически погибла мать, что отец с тех пор пьет, буянит, довел старшего сына до тюрьмы.
Когда у него случается запой, Зина уходит к Елене. Неделями живет у нее.
Сейчас отец вместе с дочерью принимает гостей, тихий, робкий, словно осознает свою вину перед детьми, бесшумно ступает в шерстяных носках по чистому полу.
Сперва Зина показывала семейные фотографии. Потом свои этюды. Елена давно знает, что Зина увлекается живописью. Одноклассники только теперь сделали это открытие. Громко обсуждают каждый рисунок. Просят подарить на память. Зина стала героиней вечера. Отец гордится дочерью...
Павлик пришел с опозданием. Игра "в характеры" была в полном разгаре. Все сидели кружком и высказывали свое мнение о соседе справа. Каждый старался продемонстрировать собственную наблюдательность и способности юмориста. Взрывы хохота нарастали.
Но лишь появился в комнате Павлик, игра прекратилась. Девчонки ахнули: где его потертый лыжный костюм? Где взъерошенные волосы? Где кривая усмешка? Волосы пострижены и причесаны по моде: зализаны на висках, а надо лбом такой пушистый рыжеватый хохолок. Одет тоже по моде: брюки узкие, в дудочку, рубашка яркая. Но всего сногсшибательней был галстук, тоже узенький и очень длинный, чуть ли не до колен.
-- Стиляга! Стиляга! -- закричали девчонки, дергая его кто за галстук, кто за волосы. Забияки из ребят начали засучивать рукава.
В те трудные послевоенные годы, когда повсюду насаждалась серость, модно одеваться считалось роскошью и даже позором. Так одевались в основном старшеклассники на дневных школ и студенты техникумов и вузов. А рабочая молодежь воспринимала их стремление "выделиться" как вызов себе. На этой почве случались даже потасовки, кровопролития. Драка могла произойти и сейчас. Не вмешаться нельзя было никак.
Елена подошла к Павлику поближе. Ребята расступились.
Она сказала:
-- Павлик, ты хорошо сегодня выглядишь. Прическа у тебя великолепная, -- и дотронулась пальцами до его виска. Он не воспротивился этому ее жесту. -- Она очень тебе идет. И сорочка тебе к лицу. Брюки, правда, узковаты, но это лучше, чем широкие не в меру.
Её слушали очень внимательно, никто не перебивал. Ждали, что же она скажет про галстук. Что она могла сказать? Только то, что Подумала:
-- Галстук у тебя тоже модный. Но эта мода долго не продержится. И я тебя попрошу, Павлик. Чтобы не выглядеть смешным, укороти его, подбери.
-- Не подберу! -- заупрямился он назло ребятам.
Но она была уверена, что он подчинится ей. Послушается. Ведь он уже признался, что ему нравится слушать ее. А слушать и слушаться -- однокоренные, родственные слова. Теперь ей нужно было найти убедительный довод. Хоть расшибись. И немедля. И, кажется, она нашла такой аргумент:
-- Ты только посмотри на себя в зеркало. Что украшает твой галстук. Разве грудь?
Он вспыхнул. Впервые за два года, которые Павка учился у нее (дело было уже весной), она увидела, как он краснеет. Подойдя к зеркалу, Павка поправил галстук.
Все остались довольны. А больше всех, разумеется, она, Елена.
Не следовало ли сделать вывод, что это конец, развязка? Что Павку приручила она и больше он ни для кого не опасен?..
Принарядился Павлик не зря. На сей раз он уже не сидел в углу. Танцевал. И начал ухаживать за самой умной, самой серьезной, самой сердитой девушкой в классе, за Огородниковой Зиной, хозяйкой дома.
В школе стал садиться с нею за один стол, подчинялся ей беспрекословно. Зина не скрывала, что у нее есть жених, служит в армии, что она ждет его, пишет ему письма. Все это как-то не задевало Павлика и не мешало его дружбе с Зиной...
Эпилог.
Через год Павлик окончил школу. Сразу же его взяли в армию. Отслужив, женился. Окончил медицинский институт. И стал работать в родном городе хирургом.