Я открыла дверь в учительскую. Травина?! Зачем она здесь?
Сердце ответило громким стуком.
Травина повела головой в мою сторону. Я заставила себя сказать ей: "Здравствуй!" -- и быстро прошла в комнату, смежную с учительской. Села.
Травина здесь. Значит, ученики ходили к директору жаловаться на меня. Он вызвал ее из отпуска по беременности! "Спасать положение".
Вот как меня встретила школа... Школа, в которую я так рвалась.
Сейчас она залита ровным, мирным шумом. Это не детская школа, где на переменах ребятишки с гиканьем носятся по этажам. Здесь ученики стоят кучками у подоконников, открыто курят на лестничных площадках. Рокочут мужские голоса, взвиваются женские. Сталкиваясь с мужскими, женские разбрызгиваются в смех.
Когда прозвенит звонок, ученики побросают недокуренные папиросы и быстро разойдутся по классам. Тихие, опустевшие коридоры будут напоминать русла пересохших рек.
В классах ученики займут свои места. У каждого из них в классе есть свое место... Только у меня нет там места. И они не хотят, чтобы я занимала место Травиной. Даже временно.
Они не хотят! "Вы диктуете непонятно! А вот наша Нина Гавриловна диктует!.."
Я знаю, как она диктует. Диктует по слогам! Я не хочу "диктовать понятно". Я хочу понятно объяснять!
Наша Нина Гавриловна...
Я знаю ее.
Я работала с ней вместе два года назад. Тогда, весной, перед проверкой экзаменационных сочинений, директор сказал нам:
-- Будьте честными, но не скупитесь.
И Травина не скупилась. Она соскоблила лезвием и "сдула" все "лишние" ошибки своих учеников.
Травина и мне предложила заняться тем же. Я отказалась. Тогда она сказала мне:
-- Ты меня на три года глупее!
...Я почувствовала, что на меня кто-то смотрит.
Травина. Она рассматривала меня. Ее взгляд удовлетворенно отмечал серые пятна, следы переутомления и бессонниц, у меня на щеках.
Улыбка тронула мои губы.
-- Вот что! -- оборвала она мою улыбку. -- Директор предложил, и я согласилась не брать очередной отпуск сразу после декретного. Это значит -- я выйду в апреле.
Это значило, что в апреле я останусь без школы...
Моя рука потянулась к клочку бумаги на подоконнике. Я взяла его, смяла и бросила в проволочную корзину под столом.
-- Откройте тетради, -- сказала я, когда все уселись. -- Сегодня будет небольшой диктант. Запишите заголовок. Легенда об Ангаре и Енисее. По Анатолию Кузнецову.
Я сошла с кафедры и посмотрела в окно. Шел снег. Первый снег. Он летел стремительно, почти пологими полосами и густо посыпал землю, ободранную осенью. Казалось, природа, не удержав зеленое, торопится хотя бы прикрыть черное белым...
Я стала читать. Читала и не слышала своего голоса. А когда кончила и посмотрела на учеников, мне показалось: они сами видели все, о чем я читала. Они еще видят. У них большие, какие-то наполненные и неподвижные глаза. В них как будто еще отражаются и зеленые, гордые леса Сибири, и холодные белые скалы, и прозрачная, зеленовато-голубая, как в море, вода непокорной красавицы Ангары.
А может, кто-нибудь из них и вправду видел все это? Может, кто-то из них был там, в Сибири, когда покоряли Ангару?
...Я диктую. Они пишут, тихие, безропотные, еще во власти услышанного. Их головы склонены над столами. Ничем не защищенные от моего взгляда макушки. Светлые, темные, густоволосые, лысеющие... Слипшиеся волоски, пучочки вихров...
Это даже трогательно. Но я вижу их руки, кисти их рук, широкие, каменно-мускулистые, их ногти, обведенные черным. Я вдыхаю кисловатый и терпкий запах завода, исходящий от них, и невольно выпрямляюсь, расправляю плечи.
Перья автоматических ручек быстро и плавно бегут по бумаге, ритмично перескакивая с одной строки на другую. Бегут, бегут, бегут...
Но вдруг начинают вздрагивать, замирать, приподниматься над бумагой, возвращаться назад и черкать зло, ожесточенно.
Я впиваюсь пальцами в книгу.
Р-раз!
Как по команде ручки плашмя ложатся на столы. Руки подлетают над столами.
Крик! Кричит весь класс. Слов понять нельзя.
Я стою как вкопанная. Как стояла перед своими выпускниками два года назад, когда они мне заявили, что я не должна была ставить двойки. Ведь в других десятых не было двоек! А целый год у меня с ними были такие хорошие отношения...
Эти кричат, а я вспоминаю других, лица с большими ртами, руки, мелькавшие у меня перед глазами. Мускулистые, разозлившиеся руки с засученными рукавами рубах. А я ждала в конце года цветов...
И тогда я бежала из школы. Два с половиной года я не входила в школу. Я хотела прожить без нее. И не смогла. А она встретила меня так же, как и проводила...
Они протестуют. Каждый день. И утром, и вечером. Каждый день и утром, и вечером одно и то же. Как один и тот же спектакль, в котором я играю одну и ту же роль.
Как трудно играть в жизни свою роль! Играть не фальшивя. Наверное, на сцене играть легче. В спектакле можно быть кем угодно и оставаться самим собой. Можно быть кем-то, не имеющим совести, и оставаться честным человеком. В спектакле можно совершать подлости, а своей игрой приносить пользу людям. В спектакле, но не в жизни...
Они все еще не замолчали.
Они не хотят мириться со мной даже до апреля. Они хотят, чтоб все было как прежде. Чтобы я читала по слогам. И они будут тихими и послушными и будут звать меня по имени-отчеству. Неужели я этого не понимаю!?
Неужели они не поймут, что я так не могу и не хочу. Неужели они не перестанут кричать? Снова придется бежать?
Нет!
-- А если бы... -- заговорила я, и стало тихо. -- Если бы вам в магазине вместо хлеба давали бы одну оберточную бумагу?
-- Сравнили!
-- Это одно и то же! Довольно! Подсказывать, как писать, я не буду! Я буду учить писать!
Тишина... Враждебная тишина. Злые лица, сжатые зубы. И лишь кое-кто насмешливо оглядывает класс. Вон тот парень в углу, бритоголовый, с буграми на лбу, у переносицы.
-- Подумайте! Товарищи! Да если бы я не верила, что смогу вас чему-то научить, разве бы я стояла на своем?..
Чуть расслабляются напряженные мускулы лиц, руки успокаиваются на столах. Но в глазах досада и безнадежность.
-- Продолжаем диктант. Один ученик будет писать на доске.
Я хочу вызвать к доске парня с буграми на лбу. Но не могу вспомнить его фамилию. Открываю журнал. Ученики роняют головы. Читаю список сверху вниз и снизу вверх. "Нестеров! -- вспоминаю я. -- Да. Нестеров".
-- Нестеров!
Парень встает из-за стола. Остальные облегченно откидываются к спинкам стульев. Нестеров быстро, но как-то неровно идет к доске. На лице злость. Отчего? Оттого что ноги непослушны?
Он останавливается у доски и с отвращением глядит на длинный, пиленый, как сахар-рафинад, мелок. Словно его предстоит проглотить.
Я кладу книгу на кафедру и диктую наизусть. Нестеров пишет. Белая пыль сыплется на пол.
На доску ложатся слова. Но я не узнаю их. На доске слова-инвалиды, слова, взывающие о помощи.
В классе тихо. Нестеров держится за доску. Он путается в предложении, ладонью стирает написанное. Бугры над переносицей побагровели.
Время от времени я подаю ему, как руку, наводящий вопрос. Он то хватается за мою мысль, то пытается соображать сам.
Класс напряженно следит за нами. Сначала молча, потом бросая реплики.
Нарастает шум. Шум солидарности. Деятельный, азартный, рабочий шум! О! Он захлестывает меня, он подхватывает меня и несет. Несет к ним!
Кто-то восклицает:
Вот это да-а-а! От русского голова трещит, как от математики. Мозгами ворочать надо...
Открытие! -- подхватываю я. -- Он сделал открытие! Слава богу! Вы можете вызубрить правило, что безударная гласная проверяется ударением. Но если вы пишете "честолюбие" и не сообразите, какой смысл имеет слово, вы напишете "частолюбие", "чистолюбие". Да-да! Не смейтесь!
Вот слово "подушка". Как написать?
Через "о"!
Через "а"!
Сообразите, сообразите! -- выкрикиваю и я в азарте.
Под ухом!--догадывается кто-то.
-- Правильно! Правильно! -- Во мне все ноет от восторга. В руках, в запястьях, бьется два сердца. -- Вы русские, вы должны знать все слова, все корни. И должны следить, чтобы из корня слова "просо" у вас не вырастала "пшеница"... А окончания... Напишите, Нестеров: "Мересьев посмотрел сквозь ресницы".
Он пишет: "Мересьев посмотрел сквозь ресницу".
Как сквозь ресницу?
Да. Сквозь одну ресницу.
Взрыв хохота. Класс хохочет, долго, радостно, как смеются от усталости, чтобы отдохнуть.
-- Садитесь, Нестеров. Но он не садится.
-- Конечно, у глаза две ресницы. Одна верхняя, другая нижняя, -- твердит он уверенно.
Класс умирает от смеха.
-- Нестеров, -- говорю я. -- Вы путаете веко с ресницей.
Его лицо мгновенно вытягивается. Он смотрит на мелок, потом кладет его на доску и молча выходит из класса.
В классе становится тихо.
* * *
Зима расцвела. Дома, столбы, изгороди обросли белым мохом, а на деревьях распустилась нежная белая хвоя инея.
Тротуары и шоссе еще не расчищены. Машины буксуют в снегу. Люди пробираются цепочками по узеньким извилистым тропкам, вытоптанным в сугробах. Цепочки двигаются осторожно, замедленным темпом.
Я провалилась несколько раз в снег, пытаясь обогнать их. Я торопилась в школу.
Нечаянно я задела ветку черемухи. Она вздрогнула, иней опал с нее. А ветка осталась торчать, жалкая, голая, с растопыренными черными отростками.
* * *
Нестеров не пришел.
Сегодня у меня на уроках не было обычного шума протеста. Но не было и рабочего шума, а на лицах многих учеников я видела то же выражение беспомощности и растерянности, какое было у Нестерова.
Мои уроки уже кончились. Но я сижу в учительской и жду Нестерова. Может, он еще придет?
В учительской, во всех углах, перебивая друг друга, говорят учителя. Их голоса доносятся до меня словно издалека...
-- Так я вас спрашиваю, какое вы имели право помещать мой класс в "Крокодил"? Какое? Ведь у нас все по-сред-ствен-но!
Хохот...
Нестеров... Вдруг он не придет? Он хочет знать. А я хочу его научить. Вдруг он не придет?..
-- Что тут смешного? Разве вы сами не говорите ученикам: очень хорошо, садитесь, три.
Он хочет знать, я почувствовала это. А я хочу его научить. Разве он не почувствовал этого?..
-- Слушайте, слушайте! Последний школьный анекдот. Одного десятиклассники на экзаменах попросили написать два в квадрате. Не долго думая он нарисовал квадрат и в нем двойку.
Хохот...
Нестеров... Ему двадцать четыре года. Мы почти ровесники. Мы ровесники. Но я закончила институт, а он не закончил и семи... Он бросил школу вскоре после войны. Улица, ремесленное училище, завод...
Николай Иванович! Как вы оценки выставляете?! Никакой точности!
Что вы так волнуетесь? Где точность нужна, там она соблюдается. Например, при запуске ракет.
И опять смеются.
Я встала. Нет, Нестеров не придет. Чувствую -- не придет. Завтра же надо ехать к нему на завод.
* * *
Это целый город-завод. Огромные корпуса цехов с застекленными крышами. Улицы цехов, целые проспекты. А над ними дым, временами такой, что можно без очков смотреть на солнце. Только огня не видно. Огонь там, внутри цехов. Но это не легкое воздушное пламя горящих дров. Это тяжелое, булькающее пламя превращенных в жидкость гор руды и железного лома.
Огонь течет ручьями в доменных цехах. Через него перешагивают люди. Он кипит, запертый в мартеновские печи. Он льется водопадами в огромные изложницы. Потом, в цехах горячей прокатки, огонь, уже остывающий, раскатывают, как тесто.
Я помню завод с детства. Барак, в котором я жила, упирался в заводскую стену. Каждый день, каждую минуту я слышала его железное, мощное дыхание. Оно всегда волновало меня.
Я тогда собирала вокруг себя мальчишек и девчонок, чтобы почитать им рассказы и легенды Горького, которые нравились мне до слез. Собирала тех девчонок и мальчишек, которые бросили школу. Потом, подрастая, они уходили на завод. От них пахло заводом, как от моего отца. Как и мой отец, они приносили домой получки, пачки промасленных "трешек", "пятерок", крест-накрест обклеенных бумажными ленточками. Теперь мои ровесники казались мне совсем взрослыми и сильными, и я стеснялась их.
Потом они стали поступать в школу рабочей молодежи. Тогда и я, окончив институт, пошла туда же, к ним, к своим сверстникам. И тогда же обрела право в любой день, в любое время попасть в любой цех комбината.
Незнакомые парни на заводских аллеях заигрывающе улыбались мне. А мои ученики, чумазые, с блестящими зубами и глазами, сильные, ловкие, совсем другие, чем в школе, предупредительные, бросались показывать мне свои цехи, свои пышущие жаром стены, свои агрегаты с обнаженными внутренностями, с черными жилками проводов, свои станки, распространяющие тот кисловатый и терпкий запах смазанного маслом железа, который я привыкла ощущать на уроках.
Так было раньше. А как сегодня встретит меня Нестеров?
* * *
На слябинге, где работал Нестеров, я была впервые. Это новый цех, который построили, пока я работала в библиотеке.
Это почти безлюдный цех. Работают огромные машины, ползут медленно конвейеры, по ним движутся раскаленные матрацы -- слябы. Видишь огонь и воду, встречи огня и воды, клубы пара -- и не видишь людей. Кажется, что их здесь нет, что ты вдруг перенесся на миллиарды лет назад, когда на земле не было людей, а были только огонь и вода, и все это с шипением смешивалось, клубилось, рождая семена жизни.
Но люди здесь. Я увидела их высоко под застекленным потолком, в кабине. Они спокойно, без усилий поворачивали какие-то рычаги, невидимые мной, а от этого двигался конвейер, поднимались и опускались на слябы ножницы. Края слябов грузно сваливались в яму и там медленно остывали, покрываясь серой чешуей окалины.
Кто-то высунулся из окна кабины. Да это же Нестеров! Его бугристый лоб. Я побежала к нему, замахала рукой, приглашая спуститься вниз. Он скупо кивнул и взглядом велел отойти в сторону. Потом посигналил кому-то. Скоро я увидела, что на его месте в кабине сидит молодцеватый паренек. А Нестеров медленно спускается по железному трапу и вот уже идет по дорожке, отчерченной белым.
Расстегнув кнопки, я сняла перчатки.
Нестеров остановился сбоку от меня:
-- Я вас слушаю!
Мои слова прозвучали спокойно, строго:
-- Вы должны вернуться в школу.
-- Выйду на пенсию -- вернусь.
-- Оставьте свои шуточки!
-- Какие шуточки? Шуточки! Это же целина! -- он стиснул свой лоб твердой подушкой ладони. -- Мне по две смены в день надо долбить русский! Вот тогда будет толк. А сутки что -- резина?
-- Совсем не надо по две смены, Нестеров, -- возразила я. -- Просто мы осилим в нынешнем году морфологию, а синтаксис оставим на будущий.
-- На второй год? Ну нет! -- Он сунул кулаки в карманы.
-- Не нравится? Хотите скорее?
-- Не в том дело! -- возмутился он.
-- В чем же?
И он ответил, сильно растягивая слова:
-- Допустим. Останусь. А кому достанусь? Вы что -- ручаетесь?
-- Нет, ручаться я не могу...
-- То-то! И нечего сватать! Дурак! Надо было еще прошлый год бросить. Сидел. Штаны протирал.
Нестеров замолчал, сжав зубы. С его лба на виски и щеки стекал румянец, а за его плечами, один за другим, плыли раскаленные слябы.
-- Все это правильно, Нестеров. Но скажите, разве имеет право уступать тот, кто прав?
Сдвинулись бугры на лбу.
Нестеров молчит. Но его лицо уже не злое. Оно стало сосредоточенным и суровым.