...Нужный человек жил на старомодного вида улице из пятиэтажных кирпичных домов, по-видимому, сохранившейся еще с тех времен, когда пленные фашисты по всей Европе восстанавливали из руин города оккупированных стран. Домики, несмотря на неказистый внешний вид, были на самом деле очень уютными - в свое время Адаму пришлось довольно долго жить в одном из них, и своим проживанием он остался доволен.
Для всего, из чего состояла парадная лестница подъезда, больше всего подходил эпитет "могучий". Монолитные ступени, гигантские дубовые лестничные перила, крепкие двери и устрашающего вида почерневшие батареи - все было торжественно и мрачно, словно в готическом храме. В доме явно жили аккуратные люди, не позволявшие местной золотой молодежи испохабить свое жилище кроманьонской наскальной живописью и своим нелестным мнением об известных эстрадных исполнителях.
Дверь, защищавшая от превратностей судьбы портативную цитадель нужного человека, была самой крепкой и самой величественной. При взгляде на нее вспоминались средневековые городские ворота и двери фамильных склепов, она была надежна, как могильная плита и неприступна, словно форт Нокс. Двери этой зазорно было бы висеть на проржавевших петлях мещанской квартирки - ей самой судьбой было предрешено охранять подступы к замкам саксонских конунгов или таинственным башням ассасинов.
Собственно говоря, именно этим она сейчас и занималась.
Адам приблизился к двери и постучал.
Через две минуты за дверью послышалось шарканье ног, и монументальные врата приоткрылись. В небольшой щели показался насквозь пронзающий глаз необычного василькового цвета.
Стоявший на лестничной площадке сразу налег на дверь всем телом. Раздалось удивленное "эх!" и он очутился в темной прихожей напротив хозяина.
- Это еще что? - раздался глуховатый бас.
- Вы Василий Сухоставский, тот, кого называют Убийцей? - хрипло спросил Адам, не давая ему опомниться.
- Допустим, Сухоставский. А вы вообще кто?
- Чем вы это докажете? - стремительно продолжал поляк, сохраняя инициативу.
- Я? Гхм... Юноша, а с какой стати, - хозяин квартиры уже оправился от потрясения, - я должен вам что-то доказывать?
- Я пришел сюда, чтобы найти Убийцу. - Адам смотрел прямо в тяжело блестящие глаза стоящего напротив. - Если ты не он, значит, ты лжешь всему миру. А поэтому заслужил смерть.
Васильковые глаза вдруг пугающе изменились. Зрачки по-кошачьи стянулись в щелки, аквамариновая глубина метнула солнечные зайчики, развернувшись на полглаза. Адам машинально сунул руку под куртку и вдруг ощутил словно легкий удар тока под ребрами - совсем слабый, не сильнее, чем от батарейки карманного фонаря.
...Руки были стянуты эластичным бинтом. Поляк попытался разорвать его, но почему-то не смог. Бросив взгляд на ноги, он убедился, что и их постигла та же участь. Убийца задумчиво курил, сидя напротив.
- Очнулся? - неприветливо осведомился он.
Адам не ответил, рассматривая Сухоставского.
На ярком свету Убийца оказался бодрым стариком лет шестидесяти, комплекцией, поступью и неуклюжими ухватками напоминающим медведя. Редкая бородка и негустые бакенбарды, похожие на котлеты, придавали ему сходство со скандально известным российским телеведущим. Становилось понятно, почему он назвал его "юношей" ...
Некоторое время они молча смотрели друг на друга.
- Значит, ты и правда Убийца, - наконец сказал Адам.
- Можно и так говорить, - Сухоставский с хрустом потянулся. Похоже, перед этим он спал. - И что мне теперь с тобой делать?
- Может, поговорим? - попытался взять деловой тон поляк.
- Поговорим? - удивился Василий. - Это еще вопрос, хочу ли я с тобой говорить. Ты
вламываешься ко мне в квартиру, угрожаешь мне, а теперь предлагаешь поговорить!
Интересно, у вас в семье все такие наглые?
- Ну... погорячился. Прости, а?
- "Прости"? Я ничего и никому не прощаю. А уж тому, кто хотел запугать меня этой пшикалкой... - он с отвращением взял двумя пальцами за ствол пистолет Адама. - Не думаешь ли ты, мальчик, что я настолько глуп?
- Н-нет...
- Ты, кажется, не понял. Вопрос стоит так: что я с тобой сделаю. Я человек мстительный и злопамятный. И у меня хорошая фантазия...
По спине у Адама пронесся табун вольных мурашек, когда он заглянул в глаза Убийцы.
- Ты че, мужик, обалдел? - от страха он полез в амбицию. - Да ты ваще знаешь, кто я такой?
- Злобный и невежественный дурак, который в данный момент отчаянно трусит и пытается взять меня на испуг. Скажу по секрету: не страшно.
- Ты, ублюдок, хоть знаешь, что тебе будет, если с моей головы хоть волосок упадет? Да тебя живого в землю зароют! Тебя найдут и...
- КТО?! Уж не твои ли друзья и собутыльники из соседнего двора? Да, это просто ужасно: толпа неандертальцев с цепями и камнями! И с одним стволом на всю шарагу - вот этим самым... Не валяй дурака, юноша!
- Какой я тебе, на..., юноша? Развяжи меня, недоносок!
- А дерьма полную шляпу?
- Я те х-хохольник порву, гнида! Зубами загрызу!!! - выл Адам, уже ничего не соображая от ужаса.
- Тихо! - Убийца вдруг оказался совсем рядом, его глаза вновь отбросили яркие блики. - Тебя опять отключить? Или сам заткнешься?
Поляк заткнулся так поспешно, что чуть не захлебнулся собственной слюной.
- Убивать я тебя не буду, - раздельно сказал Сухоставский. - Возиться неохота. Поэтому вкратце и четко изложи, чего тебе от меня надо, и исчезни с глаз моих.
- Ладно, поставим вопрос так. Что ты намеревался делать после того, как вломился ко мне?
Пленник все еще напряженно смотрел в пол, и Сухоставский слегка повысил голос:
- Ну?
Адам невольно сглотнул и торопливо заговорил:
- Убедиться, что ты и есть Убийца. Потом приставить тебе пистолет к груди и заставить сделать то, что мне нужно.
- М-да? И что же тебе было нужно?
Адам чуть помедлил, а потом, запинаясь, пробормотал:
- Сделай меня... бессмертным.
Узкие брови над пронзительными аквамариновыми глазами взлетели вверх, тяжелый блеск которых сменился веселой влажностью. Из таинственных недр заросшего жестким волосом горла выстрелил гортанный смешок.
- Знаешь, бессмертия не завезли. Может, пока возьмешь весь свет и пару коньков в придачу?
Адам не понял цитаты.
- Ты же можешь, я знаю. Я собирался угрожать тебе, но если ты сделаешь это для меня, я буду вечно тебе благодарен...
- Вечно - слишком большой срок, чтобы принимать его всерьез, кроме того, такие, как ты, не способны на благодарность. Да и вообще, с чего ты взял, что я могу сделать тебя бессмертным?
- Не морочь мне голову! - опять разозлился поляк. - Все знают, что Убийца бессмертен!
- Один очень хороший человек некогда заметил, что "все знают" - это самый беспомощный из всех аргументов, хотя и самый популярный.
- Я сделаю для тебя все, что ты захочешь.
Какое-то время Сухоставский молчал, а потом с расстановкой произнес:
- Все?
- Да! - у Адама вспыхнула надежда. - Все, что угодно!
- Ты действительно так считаешь?
- Бессмертие - не тот товар, за который торгуются, - отрезал Адам.
Волшебник вдруг вновь издал насмешливое фырканье.
- Какой же ты дурак! Глупый, глупый дурачок. Ну с чего ты взял, что можешь принести мне какую-либо пользу?
Бинты на запястьях и щиколотках Адама ослабли.
- Садись уже, бестолочь. Нету в ногах правды.
Адам уселся напротив Сухоставского. Через некоторое время на столике перед ним появились заварочный чайник, сахарница, джезва с кипятком и пепельница.
- Ну, чего смотришь, как солдат на вошь? Не говори, сам знаю. Сидит, мол, убивец
кровавый, дед-пердед с финкой, маньяк психованный на пенсии, чубук курит да
еще и хамит в глаза. Угадал? Вижу, что угадал. И прекрасно тебя понимаю. Лет
тридцать-сорок назад я бы тоже сперва полдня гадал, чего этот больной со мной сотворить может, потом неделю решал, стоит к нему идти или нет, а если пришел бы, то с пукалкой и в бронежилете. И во время беседы бы поминутно жрал всякие антидоты и стимуляторы. Дело хозяйское. Думаю, если я еще раз пятнадцать скажу, что против тебя лично ничего не имею, ты все равно не поверишь. Одно сообщу: имел бы - ты бы у меня еще при первом ударе закоченел. А может, и нет. Но что пронесло бы тебя по-страшному, с желчью и кровью - это факт. Из себя бы вылез.
Я, собственно, чего тебя сразу не прогнал. Никаких страшных секретов у меня специально для тебя нет, равно для или от кого бы то ни было - я вообще всю жизнь предпочитал не обзаводиться подобным хламом. Исповедоваться я перед тобой в грехах своих бесчисленных тоже не буду - не считаю я себя ни в чем виноватым, потому что никогда не наносил удар первым. И, тем не менее, будем мы сейчас говорить про жизнь мою горькую. Не потому, что мне это нужно, а потому, что это нужно тебе. И не делай
такие квадратные глаза! Я вижу это лучше, чем ты сам. А вижу я, что само мое
существование для тебя не только интересно, но и странно. Тебе непонятно, откуда я вылез, почему стал таким, каков мой обширный арсенал - словом, как мог на гниющем компосте низов нашей цивилизации вырасти такой омерзительный и смертоносный старый гриб. А я не люблю, когда в пределах моей досягаемости обретается некто, чьи мысли увиваются вокруг моей персоны, как ловелас вокруг задницы. Было два выхода: или убить тебя, или удовлетворить твое любопытство. Первое было бы проще, но, как я уже говорил, я не имею ничего против тебя, и твоя смерть была бы не уничтожением врага, а пошлым и вульгарным убийством. Поэтому ты здесь.
Он с удовольствием затянулся, метнул в поляка колечко дыма и продолжил:
- Жил да был в славном городе Ростове-на-Дону Красной Армии лейтенант от артиллерии Сухоставский Василий Эрленович. Был он молод, глуп, как вся молодежь, любим девушками и уважаем парнями, не дурак выпить и почесать как язык, так и кулаки. Начальство любило его, он любил начальство - этакая внутриведомственная идиллия. Уже брезжил на горизонте заветный чин капитанский, уже оперялись надежды и сверлились погоны, уже дежурная любимая девушка прозрачно намекала на более близкие и родственные отношения, как вдруг все кончилось.
Взяли плохие дяди в синих фуражках в далеком Ленинграде уважаемого начальника и любимого дядю маршала Тухачевского. И отвернулось начальство, и позабыла адрес любимая девушка, и вчерашние друзья уже делали вид, что незнакомы с ним. А когда через месяц отказались предоставить увольнение на гражданку и, уже уходящему, в спину радостно прошипели роковые слова "враг народа", понял лейтенант, что жизнь загублена.
Зарезал ты, дядя, жизнь мою!.. И ведь сам не выдал никого, молчал на допросах, потому что не умел лгать и не хотел клеветать, но уже кровь брата твоего двоюродного в жилах сына его поставила точку в карьере и жизни твоего племянника. Принес тебя колосс в жертву самому себе, и родню всю прихватил, для гекатомбы. И сел лейтенант за стены крепкие в лагере таежном, лес валить на благо Родины. Каждое утро говорил в сторону Москвы: "убью". То ли колоссу, то ли дяде - сам не знал. Знал только, что убьет. Жестоко.
Да пришел, на благо лейтенанту, сорок первый год. Полетела вся хитрая политика колоссова туда, где ей самое место. Прокатились по Прибалтике "мертвоголовые" батальоны, закружились над городами наглые "юнкерсы", заревели моторами на берегах вольного Дона, знаемого насквозь и исплаванного вдоль и поперек, крестовики-панцерваффе. И пошли по лагерям вербовщики. Сухоставский? Допустим. Немецкий знаешь? Ну, знаю. Хочешь на волю? Дурацкий вопрос, товарищ старшина. Тогда вот тебе автомат, вот тебе отделение, и дуй-ка ты, браток, на фронт, спасать Родину от фашистских стервятников. Согласен?
Согласился, конечно.
И в тот же миг кончился лейтенант Сухоставский. Был, да весь вышел. С десантниками фашистскими пошел драться сержант Калямов Иван Иванович. Не осталось у него ничего от прошлой жизни, даже имя другое подобрал начальник военкомата, светлая ему память. Понимал, что в случае чего лейтенанту первая пуля - враг народа.
Бил немцев Калямов. Страшным боем бил. Опять лейтенанта заработал, хоть и с полевым аттестатом, и медалей целый иконостас. Под Орлом отражал танковую атаку, весь расчет в клочья разнесло, один у пушки остался, и за наводчика, и за заряжающего, и за командира - и то не испугался. Влепили нам тогда крепко. Но - не испугался. Последним отступал.
Потом уже, в сорок третьем, послали лейтенанта в Сталинград, последнюю линию обороны мясом своим затыкать. Заткнул. Так заткнул, что ни одна коричневая сволочь в радиусе пятисот метров от его поста чихнуть не решалась. Узнали лейтенанта в городе. Зауважали. С Павловым дружен был и к Людникову на Остров одним из первых отправился, когда Петухов за помощью приплыл. Любили лейтенанта солдаты. Старался, снова доброе имя себе зарабатывал.
А когда Шестую армию окружили и начали "арийцев" до дому, до хаты выпихивать, в первых рядах пошел.
Война-то уже и кончилась, собственно, перестрелка началась. Тащишь пушку через ихний бауэр или дорф, а вокруг тишина. Раз в полчаса из окна автомат рыкнет, ты туда гранату. Скука скучная. Солдатни все меньше попадалось, пацаны пошли, гитлерюгенд, а то и юнгфольк. Такого просто ремнем отдерешь и пинка дашь на прощание.
Дошел, наконец, лейтенант до Дюнкерка. Фашистов в городе уже почти не осталось, но работенка и для него нашлась. С автоматами прочесывали бойцы город: недобитков искали. Найдут - к стенке.
Через два дня поймали наши двух немцев, наверно, последних в городе. Один простой солдат, а другой поважнее. То ли капитан, то ли майор. Рапортфюрер, в общем.
Солдату сразу пулю в затылок загнали, а майора Калямов убивать не разрешил. Сказал, что допросит. Удивились бойцы: о чем допросит? Каким путем из города драпать собирались? Однако отдали немца.
Отвел лейтенант немца в развалины и там связал, чтобы не удрал. И стал у него спрашивать: кто тебя сюда звал? Чего тебе дома не сиделось? Глупо, конечно, но накипело за все годы, хотелось понять.
А он лейтенанту в нос тычет программу НСДАП. Мол, арийская нация, унтерменш, ля-ля тополя...
Лейтенант этой программы не читал и потому обалдел. Спросил у немчуры: ты что, действительно во все это веришь?
Нет, говорит майор. Не верю. Это все для рядовых состряпано. Всякий умный человек это понимает.
Калямов разозлился. Спросил: а какого черта ты-то сюда пришел, умный? Сам же говоришь, что все это бред!
Фашист почуял, чем пахнет, испугался, заскулил: не виноват, подневольные мы, приказ выполняли.
Выслушал его лейтенант, а потом спросил очень спокойно: и женщин насиловать тоже приказали? И детей-стариков, как котят, резать - тоже приказали?
Да, говорит немец.
И тут у Калямова в глазах все посинело. Ни одной мысли в голове не осталось, только ярость и ненависть. И штык-нож за поясом...
Сухоставский вдруг поперхнулся, надсадно закашлялся, застучал себя кулаком в грудь. Откашлявшись, некоторое время задумчиво смотрел в окно, а потом снова заговорил:
- Резал я его долго, до полуночи, а может, и дольше. С толком резал, чтобы побольнее и в тоже время ничего существенного не зацепить. Он уже давно кричать перестал, а я все кромсал. И как-то само собой запоминалось, как, куда, с какой силой нужно. Как почувствовал, что сил нет штык в пальцах удерживать, стал ногами пинать. И все не молчал, говорил, поучал, издевался.
Под утро спрятал мясо в подвале... кости по округе разбросал. Ребятам сказал, что фашист бежать попытался и я его снял. Поверили. И потом уже, до самого Берлина - веришь ли, парень, - я не взял ни одного пленного. Не имели эти выродки права на жизнь. Даже на лагерь в Сибири, вроде того, где я сидел.
После войны я все пытался к бывшему колоссу подобраться. Тропинку вокруг Кремля протоптал. Учился убивать: быстро и тихо - для охраны, медленно и мучительно - для него.
Да опять надсмеялась надо мной судьба. Успел колосс сам помереть. Дядя тоже давно на том свете был, да и не за что было мне ему мстить. Неделю пил я без просыху. Да жить-то надо было.
В армию я больше не вернулся. Нечего было мне там делать. Да и везде нечего было, не умел я ничего, кроме как пушку наводить, из автомата палить да допрос вести. И тут опять подъехали ко мне улыбчивые следователи из контрразведки, снова стали дело шить. Даже сейчас и не вспомню, что мне в вину ставили, какую-то совсем уж совершенную чушь. А потом и говорят: выбирай, товарищ Калямов. Знаем, убивать умеешь. Или работка не пыльная на благо Родины, или опять ГУЛАГ.
Естественно, я выбрал первое. Лагерь в таких случаях выбирают или интеллигентишки, не знающие жизни и падающие в обморок при мысли о "сделке с совестью", или ненатуральные литературные герои. А я жить хотел. И жить достойно, а не гнить заживо на лесоповале.
Работы поначалу было мало. Устранить предателя, разобраться с вольнодумствующим ученым, убедить слишком ревностного паладина коммунизма... Ученых я, как правило, пытался убедить не лезть на рожон: мозги их уровня уже им не принадлежат, они - достояние общества. Как правило, помогало. Ревнителей иногда приходилось и караулить в подъезде, если уж слишком твердолобый попадался. С первыми же у меня вообще никаких разговоров не было - нож в горло, и привет дровосекам.
Как культ личности развенчали, я свою старую фамилию вновь взял. Надоело по чужому паспорту жить, надоело быть Калямовым, надоело родного отца Эрлена Дмитриевича величать Иваном Андреевичем. Со службы меня тут же выперли, не для людей с "прошлым" священное дело сыска. Что позволено Калямову, не позволено Сухоставскому, так сказать. Благо, деньжат я уже тогда подкопил, сунул кое-кому, и вывезли меня из СССР в Турцию вольные черноморские контрабандисты. Помню, первые две недели без вина пьяный ходил: от другого воздуху, от других людей, от жизни другой.
Долго носило меня по миру. Подпольные секции организовывал, учил юных панков и недоучившихся студентов врага уничтожать. Из той малости, что я им показывал, они в лучшем случае половину могли сами выполнить, но я был хорошим учителем. Спарринги устраивал, не до смерти, но с увечьями. По ночам бомжей ловил, потом технику на живом примере показывал. Три раза попадался: два раза свои же ученички сдали, в третий раз загулявшего политика схватил, через неделю нашли. Все три раза бежал. Предателям нанес визиты вежливости, семье политикана подбросил деньжонок на похороны батьке.
И вот, уже ближе к концу прошлого века, начал я замечать, что не старюсь. То есть, седина уже голову покрыла и благородных морщин на челе хватало, а вот сил жизненных не убавилось нисколько. Каким в двадцать пять был, таким и остался. Штангу пятидесятикилограмовую одной рукой выжимал, и сейчас выжимаю. Убивать мог чем угодно - и пулей, и ядом, и ножом, и голыми руками. Словно смерти так инструмент понравился, что решила она какое-то время еще им поработать.
Когда Союз развалили, меня в Москву зачем-то занесло. Помню, смотрел "Лебединое озеро", довольно скалился и пиво хлебал. Поминки справлял по загубленной стране, по давно усопшему дяде, по навсегда оставленному там, в довоенном Ростове-на-Дону, лейтенанту Сухоставскому. Весело и легко мне было, был я снова молод... да нет, был
я по-прежнему молод, силен, ловок и смертоносен. Как видишь, таким и остался.
При новой власти попробовал я легально школу боевых искусств открыть - не дали. Нету, говорят, у вас ни поясов цветастых, ни разрядов спортивных. А как их получишь, когда на первом же смотре тебя под микитки возьмут да посадят за убийство? И решил я сам куда-нибудь записаться, какой-никакой пояс получить, а потом уже действовать.
Везде сперва смеялись: чего развоевался, дедуня? Ну, потом, как я одному сопляку с синей тряпкой на поясе руку на полдня отключил, зауважали, приняли. Поначалу трудно было не поубивать там всех: смотришь, как инструктор, девчушка лет двадцати, тебе азы показывает, а сам думаешь, что вот так долго и неудобно, а если рукой не так, а так, то у него сразу и дых перекроет, и ребро не устоит... Тяжело мне было учиться, парень. Но дошел-таки до конца, получил из рук комиссии заветный черный кушачок и разрешение на самостоятельную деятельность выбил. Поясок в шкаф забросил и не доставал почти. Так он у меня до сих пор где-то по ящикам и валяется.
Решил я тогда каштаны из огня пока не таскать. Как ребята зеленый получали, я им начинал тайком кое-какие шоковые точки показывать. Далеко не все, конечно, и ни одной смертельной. Обездвижить - и не более. На других учениках практиковаться не давал: нанимал за бутылку алкашей, чтоб стояли весь вечер столбом и терпели. Потом легкий спарринг стал разрешать, с собой, до других ребят еще их не допускал. Только как уверялся, что не распалится подросток, не пойдет новичков калечить, удаль свою показывать, только тогда дозволял помогать мне молодежь обучать.
Как на первом же соревновании мои наперсники всех соперников мигом с ног посбивали, вся Федерация на уши встала. Всем тренерам сразу до меня стало дело. Слыхано ли, чтобы десятилетняя девчонка амбала семнадцатилетнего, как мешок с... не за столом будь сказано - валила?! Захаживать стали, уговаривали, подлизывались, пачками зелеными трещали. Послал я их подальше - угрожать начали. Один даже в драку полез. Сломал я ему обе руки, да так, чтобы срослись неправильно, и прогнал в травмпункт. Наконец, подослали ко мне какого-то старпера, ихнего председателя. Видно, решили, что старикам легче договориться. Сел он напротив меня, вздохнул и начал убеждать. Мягко так, неназойливо, с примерами и аллегориями. Долго говорил, часа два, не меньше. А я смотрю - он на меня все больше с каким-то... удивлением, что ли, посматривает. И тут дошло до меня, что пытается этот старый хрен меня на внушение взять, "загопнотизировать", так сказать, да не выходит почему-то. Ну, я ему прямо сказал: не доверяю я вам, товарищ председатель. А если честно - и на полпальца не верю. Не знаю я вас настолько, чтобы вам это передать. У взрослых чужая душа - потемки, и чтобы узнать человека, надо с ним и пуд соли съесть, и потом на войне облиться, и в быту лет десять пообщаться. А детские души - они для меня как стеклышко. Не могут от меня дети помыслов своих утаить, да и не хотят. И если я точно знаю, что не станет ученик этим разбрасываться, не начнет каких-нибудь засранцев этому сам учить - только тогда я ему что-нибудь покажу. А вы, товарищ председатель, чем глазами здесь вращать, лучше бы шли домой и не унижались, а то смотреть жалко. Он опять вздохнул, сказал "нет, так нет" и пошел, как будто и не расстроенный. На прощанье я ему еще добавил: кстати, если попробуете кого-нибудь из ребят схватить и силой выпытать - найду и убью. Он кивнул, сказал, что предупредит особо горячих, и ушел.
Никогда я от убийства удовольствия не испытывал, юноша. В первый и последний раз при этом радовался тогда, на войне, когда фрица резал. Потом как отсекло. Когда тлю на розе давишь или пса бешеного пристреливаешь, тоже никакого кайфа не ловишь. А человек, унизившийся до попытки убийства себе подобного - это уже даже не пес бешеный, это гаже. Тут уж совсем не до удовольствий. Разве что омерзением обдаст мимоходом. Я сам никогда первым не нападал и не нападаю. Я уничтожаю врага, защищаясь. Это две разные вещи.
В последние тридцать лет организовал-таки я у себя в школе особую группу. Сдаст ученик на синий - я его спрашиваю: будешь со всеми учиться или отдельно заниматься будем? Соглашается на отдельное - больше каратэ я с ним не занимаюсь: учу не обезвреживать, а уничтожать. В основном, конечно, парни идут. Девки сначала пугаются -
думают, натурой платить заставлю. Почему - сам не знаю. Вроде и не похож я на героя-любовника...
Вот, собственно, и все. Больше мне тебе рассказать вроде бы нечего, разве что про баб моих, ну, тут уже информация, как говорится, для служебного пользования. Вот как я убивать навострился, вот почему до сих пор, как огурчик. Может, еще кофе?
Адам вежливо отказался, встал, стараясь не касаться его, прошел мимо него в прихожую и вывалился на улицу. Его тошнило, ноги заплетались, а в ушах еще бродил бархатный голос такого уютного и мирного с виду старичка: "Вот, собственно, и все, вот и все..."