И друзья, и враги не сумели разглядеть колоссальный потенциал этой шестой части света, огромную силу этих ста девяноста трёх миллионов человек. Адольф Гитлер в конце концов признал это в своей речи 3 октября в Берлинском Дворце Спорта, открывая зимнюю благотворительную кампанию нацистов 1941 года — в отрывке, столь же значительном, как и любом, когда-либо сказанном о войне с Россией.
«В одном мы ошибались, — сказал рейхсфюрер. — Мы не имели ни малейшего представления о том, насколько гигантскими были приготовления этого противника против Германии и Европы…»
В словах фюрера звучала ирония:
«Теперь я могу это сказать. Говорю это только сегодня, потому что могу сказать — этот противник уже сломлен и больше не поднимется никогда».
И он продолжал — и снова делал ту же ошибку!
«Её мощь была сосредоточена против Европы, о чём, к сожалению, большинство не имело представления, и многие не понимают этого даже сегодня», — сказал он.
Он сам не имел представления, что через два месяца Красная армия встанет, несокрушённая, и оттеснит вермахт от ворот Москвы.
В этом отрывке своей речи Гитлер, сам того не осознавая, описал явление, которое в конечном итоге стало важным фактором в прогнозе раннего исхода войны в России — всеобщее недооценивание и неправильная оценка силы Советского Союза.
Всё, что связано с экспертами по Советскому Союзу, было одной из самых странных глав в длинной и странной истории. Этот режим, один из всех, возникших после Первой мировой войны, представлял собой загадку, которая была настоящим магнитом для экспертов. Это было не то, что можно было либо принять, либо оставить в покое. Это было то, что либо горячо одобряли, либо яростно осуждали. Это было не то, о чём можно было бы знать немного или довольно много. Это было что-то, о чём можно было либо не знать абсолютно ничего, либо знать абсолютно всё. И, как оказалось, почти каждый эксперт, из каждой великой державы, обладал худшим суждением.
Обычно это скучное занятие — копаться в грязных угольях прогоревшего костра и находить уцелевшие куски. Но в данном случае это имеет жизненно важное значение. Ведь если бы Германия знала правду о силе и намерениях Советского Союза — как ход войны мог бы измениться! Если бы Финляндия, Венгрия, Словакия и Румыния предвидели месяцы страшных сражений впереди — как это могло бы повлиять на их позиции! Если бы Соединённые Штаты и Великобритания осознали потенциал своего нового союзника — насколько лучше они могли бы использовать предоставившиеся возможности!
Кто были те эксперты,виновные в том,что их просчёты так дорого обошлись? Этот парадокс становится ещё более поразительным.Ведь страна, которая заплатила больше всех — Германия — без сомнения располагала лучшими экспертами.
Немецкое посольство в Москве представляло собой одну из лучших коллекций дипломатов, наблюдателей и специалистов, когда-либо собиравшихся в рамках одной миссии. Его возглавлял граф фон дер Шуленбург — дипломат старой школы: высокий, седовласый, с благородной внешностью, сдержанными манерами, утонченный, но твёрдый в своих действиях. Он посвятил России долгую карьеру, начав консулом в Тифлисе и завершив — деканом дипломатического корпуса в Москве. Для всех, кто его знал, он был воплощением идеального посла, а его сотрудники — идеальным персоналом.
У него было два советника. Один из них — Густав Хильгер, малоизвестный за границей, но фигура огромного значения за кулисами советско-германских отношений до войны и, безусловно, лучший из экспертов. В самом Хильгере — бледном и тихом, с тускло-каштановыми волосами, в очках в толстой оправе, среднего роста, среднего возраста и без всякой внешней выразительности — не было ничего, что привлекало бы внимание. Но именно он вёл переговоры о советско-германском пакте о дружбе, который предшествовал началу войны на Западе. И именно он поехал в Берлин вместе с тогдашним премьером Молотовым и был переводчиком на его переговорах с Гитлером, которые предшествовали началу войны на Востоке. Он родился в России в семье немецких родителей, провёл большую часть жизни в России, начал там дипломатическую карьеру простым атташе и прошёл путь до советника-посланника.
Если кто-либо из иностранцев по-настоящему знал Советский Союз, так это был Хильгер. Позже он присоединился к штабу Гитлера на восточном фронте — и потерял сына в битве под Москвой.
Вторым советником был герр фон Типпельскирх — невысокий, седовласый, терпеливый профессиональный дипломат с поразительной способностью к работе с деталями.
Под его началом служили доктор Гебхардт фон Вальтер — гладкий, проницательный первый секретарь, с гибким как у ласки умом; Ханс Мейсснер — избалованный, но толковый сын начальника гитлеровской канцелярии; и целая плеяда других молодых и блестящих сотрудников.
Военная часть этого посольства была не менее внушительной. Её возглавлял генерал Эрнст Кёстринг — старший по званию среди всех военных атташе, своего рода декан, как и Шуленбург был деканом среди дипломатов. Он тоже был рожден в России, в семье немецких родителей, провёл большую часть своей карьеры здесь и, должно быть,хорошо знал страну. У него также был большой штат умных, подготовленных наблюдателей.
Что случилось с донесениями, которые должны были исходить от этого блестящего созвездия экспертов? Правда скрыта в архивах Вильгельмштрассе и, возможно, так и останется неизвестной. Есть два возможных объяснения, почему Германия так ошиблась в оценке Советского Союза. Эти эксперты, несомненно, должны были догадываться о колоссальной мощи государства, в котором они прожили так долго и которое так пристально изучали. Однако их донесения могли быть искажены тем, что, по их мнению, хотел услышать их фюрер — рассказы о нищете, слабости и хаосе при коммунизме. А то, что они осмеливались сообщить, могло быть проигнорировано начальством, которое само находилось под гипнозом собственной антикоминтерновской пропаганды.
У итальянской стороны Оси, также было способное посольство. Его возглавлял Августо Россо — ещё один карьерный дипломат старой школы, но полный антитезис Шуленбургу: небольшого роста, дружелюбный и мягкий в общении. Он блестяще служил в Вашингтоне, но здесь его звёздный час уже прошёл. Он по-прежнему закидывал чёрную шляпу на затылок, засовывал руки в карманы и элегантно участвовал в бесконечных проводах и встречах на вокзалах. В светском плане он, пожалуй, был лучшим в Москве. Но он не был активен в дипломатическом отношении. Его любимым времяпрепровождением были утренние прогулки по саду с большим чёрным спаниелем по кличке Пампкин, послеобеденные поездки за город с американской женой Фрэнсис на их открытом родстере и вечерние игры в покер с молодыми американцами. Я помню одну ночь, когда мы играли до шести утра в квартире помощника военного атташе США капитана Джозефа А. Микелы, на берегу Москвы-реки,и пока мы на рассвете возращались домой - машина с эскортом НКВД, приставленным к послу, медленно катилась за нами.
Экспертом итальянского посольства был Гвидо Релли, который занимал должность атташе, но чьё знание России считалось гигантским. Он родился близ Триеста в семье австрийцев, но оказался военнопленным в войне с Россией, когда Первая мировая война застала его там во время его поездки. С тех пор его жизнь была неразрывно связана с Россией, и в дни, когда приближался час расплаты, он был одним из тех, кого особенно внимательно слушали в небольших группах, собиравшихся по углам на дипломатических приёмах. Он говорил на русском так же легко, как на немецком, итальянском, английском или французском, цитировал свежие отрывки статей «Правды» и дискутировал об их значимости. Услышав о войне на Востоке, он заплакал и воскликнул: «Это конец…»
У союзников тоже были свои эксперты. Наиболее усердными среди них были члены кофейного клуба под названием GETS — аббревиатура от Greek, English, Turkish и Serb. Его главными членами были Христофор Диамантопулос, посол Греции, Сэр Стаффорд Криппс, посол Великобритании, Хайдар Актай, посол Турции, и Милан Гаврилович, посол Югославии.
Каждое утро они собирались, как правило, в залитой солнцем гостиной Сэра Стаффорда, расположенной в глубине здания британского посольства — бывшего особняка семьи сахарозаводчиков Харитоненко, на противоположном от Кремля берегу реки. Попивая кофе и глядя в высокие окна, выходившие в сад и на теннисный корт Сэра Стаффорда, они обсуждали текущие события, обменивались информацией и анализировали происходящее.
Было бы достаточно одного маленького эпизода, чтобы убедить членов GETS в мудрости режима, который они пытались расшифровать. Когда Сталин стал председателем Совнаркома, они отправили в Кремль свои визитки с инициалами P.F. (pour féliciter — "с поздравлениями") — изысканный дипломатический жест, который большевики, казалось бы, вряд ли могли понять. Но в ответ пришли карточки Сталина с пометкой P.R. (pour répondre — "в ответ") — безупречно в соблюдении протокола.
У клуба GETS было несколько проблем. Одна из них заключалась в том, что, собиравшись для обмена дезинформацией и согласования мисинтерпритаций, они далеко не всегда находили общий язык. Классическим примером стала депеша, которую Хайдар Актай отправил своему правительству, где, по сути, говорилось: «Британский посол сообщил мне это, но я не слишком доверяю его суждениям». Рапорт об этом лёг на стол Сэра Стаффорда. Он бегло просмотрел его, отложил в сторону и лишь заметил: «Должно быть это ошибка».
На следующее утро члены GETS, как обычно, собрались на своё кофейное заседание.
Главная проблема GETS заключалась в том, что они не были "внутри системы". В те дни, когда Советский Союз пытался избежать конфликта с Германией, лишь изредка кому из них удавалось попасть в Кремль. И даже тогда их обычно принимали лишь второстепенные фигуры. У них был лишь малый доступ к информации за пределами того, что широко публиковалось. Они шли к своему распаду.
Русские первым выслали Гавриловича после разрыва отношений с Югославией, Бельгией и Норвегией. Затем, когда немцы завершили оккупацию Греции и Крита, Советы выслали Диамантопулоса. Криппс уехал по собственной воле незадолго до начала войны. Так Хайдар Актай остался последним и единственным из GETS. То, что Криппс вообще вернулся, уж точно не из-за их кофейных бесед.
Посольство США даже не пыталось создавать видимость экспертной работы. Посла Лоуренса А. Штейнхардта его коллеги-дипломаты метко охарактеризовали: «Лучший консул из всех, кто когда-либо приезжал в Москву». Он месяцами вел переговоры об открытии генконсульства во Владивостоке. Неделями торговался за выездные визы американцев, принявших советское гражданство, а затем передумавших. Он был известен тем, что являлся в наркомат иностранных дел с протестами против лишения водительских прав своего шофера за нарушения дорожных правил. Апогеем, пожалуй, стал случай, когда он крикнул телефонному оператору: «Звоните Вышинскому и передайте: если мой унитаз не заработает в течение часа, я приду к нему в кабинет и воспользуюсь его!» Сработал ли после этого унитаз — отчётов не найдено.
Штейнхардт действительно ковырялся в информации и интерпритациях, как и эксперты, но подходил к этому скорее как юрист, а не как эксперт. Он мог часами отстаивать одну сторону вопроса, а затем, видимо для практики, переключался на противоположную сторону. Он обладал некоторыми знаниями о Советском Союзе, но не на уровне эксперта.
Единственным сотрудником посольства США, кто мог претендовать на звание эксперта, был Чарльз «Чип» Болен — способный молодой человек, изучавший русский язык в Гарварде, а затем в Школе Восточных Языков в Париже и прослуживший в Москве четыре года в должности второго секретаря. Он сам читал газеты, верный признак эксперта, общался с другими специалистами и говорил с ними по-русски. Незадолго до начала войны его перевели в Токио.
В прессе тоже имелась своя доля экспертов. Фактически, корреспонденты превзошли дипломатов в экспертизе, ибо настала эра, когда послы получали поминутные инструкции по проводам, лишаясь инициативы;когда новости обгоняли дипломатические депеши, делая их устаревшими до прибытия к их провительствам; и когда особые посланцы прибывали самолётами для решения важных вопросов. Американские послы Лоуренс Штейнхардт и адмирал Вильям Стэндли, британские послы Сэр Стаффорд Криппс и Сэр Арчибальд Кларк Керр столкнулись с мучительными трудностями в их службе военного времени в Москве .
Но, по мере слабения влияния дипломатов, вес корреспондентов рос. На них легла основная тяжесть важнейшей задачи формирования общественного мнения.
Их главой был А.Т. Чолертон, корреспондент лондонской Daily Telegraph и легендарная фигура московского журналистского сообщества. Шестнадцать лет он топтался у кремлевских стен, нервно теребя свою короткую черную бородку, позванивая ключами в карманах, нетерпеливо переминаясь на маленьких ножках, казалось бы неспособных удерживать его массивное тело, и яростно обличая режим. Профессор Кембриджа, он прибыл в Москву симпатизирующим. Остался - чтобы стать яростным противником.
За шестнадцать лет он так и не выучил русский. Он собрал колоссальный архив сведений и заблуждений, который превратился в безнадёжное болото. Я слышал, как он описывал новичкам два самых известных русских блюда — борщ и котлеты по-киевски, — и всё перевирал. И всё же влияние его было огромным.
Его любили все — даже русские, которых он осуждал. Те считали его реликвией интеллигенции XIX века, отчего он приходил в ещё большую ярость. Посольства уважали его за многолетнюю службу, льстили себе его визитами и прислушивались к его высказываниям.
Главным среди американских корреспондентов был Генри Шапиро, который приехал в Москву десять лет назад после окончания Гарвардской школы права, надеясь заняться адвокатской практикой в Советском Союзе, но последовательно прошел путь экскурсовода, местного корреспондента агентства Рейтерс, а затем — главного корреспондента Юнайтед Пресс. Уроженец карпатского села и натурализованный гражданин Соединённых Штатов, он хорошо знал Россию и русский язык. Но его ум был сосредоточен на сиеминутных деталях и повседневных эпизодах. И он был озлоблен своей долгой борьбой со славянской флегматичностью и несгибаемой бюрократией.
До войны и в самом её начале, когда были допущены первые ошибки в суждениях, в Москве было ещё несколько корреспондентов. Я сам был новичком, прибывшим из павшего Парижа, Морис Ловелл только что приехал из Греции для агентства Рейтер. Жан Шампенуа, подавленный крахом своей страны, всё ещё представлял агентство Havas. Других постоянных корреспондентов не было, хотя иногда приезжали гости — Уолтер Дюранти и Анна Луиза Стронг, представители школы послереволюционных экспертов, которые покинули Москву зимой перед началом войны. Эрскин Колдуэлл и Маргарет Бурк-Уайт приехали весной и путешествовали по Кавказу, когда началась война.
Препятствий, с которыми сталкивались все эксперты, было множество. Главным из них была нехватка информации. Всё, что имелось, в основном поступало из официальных газет, содержавших невероятно скудное количество новостей. "Правда" — орган Центрального комитета Коммунистической партии, "Известия" — орган Верховного Совета, а также менее значительные газеты публиковали лишь стереотипные передовицы, неизменно выдержанные в духе последнего высказывания Сталина по обсуждаемому вопросу; осторожные заметки и статьи с минимальным объёмом информации, а также иностранные сообщения, дословно воспроизводившие тексты агентства Ассошиэйтед Пресс, Рейтер или той службы, откуда исходила новость.
У экспертов было очень мало — если вообще были — личных контактов, официальных или неофициальных, с народом той страны, которую они пытались оценить. Иностранная колония Москвы жила обособленно, за стенами, которые были невидимы, но столь же неприступны, как бастионы Кремля. За эти стены допускались лишь немногие — советские секретари, повара и прислуга, изредка балерина или завсегдатай гостиницы «Метрополь», но среди широкой массы простых людей эксперты не знали никого.
Это происходило не из-за какой-либо негостеприимности со стороны русских людей. Они всегда были дружелюбны — порой до наивности. Дело было не в анти-иностранных настроениях. Коммунистов, приехавших из-за границы, например беженцев от гражданской войны в Испании, принимали свободно. Причина заключалась в огромной пропасти между двумя великими классами, которые в советской терминологии обозначались как буржуазия и пролетариат. Дословно, было преступлением для советского пролетария брататься с представителем любой буржуазии, а значит и с членом иностранной колонии.
Даже мимолётный взгляд на физические аспекты русской провинции был запрещён экспертам. Накануне начала Восточной войны комиссариат иностранных дел разослал циркуляр посольствам и дипломатическим миссиям, информируя их о том, что путешествия за пределы Москвы запрещены, за исключением случаев, когда есть специальное разрешение. И такое разрешение не давалось. Министру Венгрии, который вскоре станет врагом, было отказано в пропуске, чтобы он мог отъехать на сто двадцать миль на восток от Москвы, во Владимир,чтобы провести воскресный пикник среди белокаменных византийских церквей, которыми знаменит этот город.
Информацию, которую они получали, эксперты подвергали тщательному и подозрительному анализу. Они ничего не принимали на веру и не доверяли официальным объяснениям настолько, что часто отказывались принимать логические доводы, которые при других обстоятельствах показались бы вполне нормальными. Например, когда маршал Ворошилов был назначен главой Военного совета Совнаркома, т.е. кабинета, а маршал Тимошенко пришёл на его место в качестве комиссара обороны, шла ожесточённая дискуссия о том, пошёл Ворошилов на повышение или же его "выгнали на лестницу". И общий вывод заключался в том, что Ворошилова просто отправили на полку, хотя совет, который он возглавил, контролировал комиссариат обороны. Тем не менее, он потом вернулся в качестве командующего фронтом и оставался третьим человеком после Сталина, уступая только Молотову.
Один из видов советской информации эксперты охотно принимали. Это была самокритика, столь характерная для русских. Если советская пресса сообщала о большом достижении в культуре каучукового растения кок-сагыз, это воспринималось с сомнением. Но если те же газеты критиковали лесную промышленность за невыполнение плана, это принималось как факт. Самоуничижение, которое казалось таким странным во время 1937–38 судебных процессов за измену, на самом деле было лишь частью русского характера, который нужно было понять, чтобы понять страну.
Вот такие препятствия стояли на пути экспертов — и они споткнулись почти о все из них. Их общий вывод заключался в том, что война в России продлится от трёх недель до трёх месяцев. Они бы были удивлены, узнав, что война затянется на три года, и Красная армия по-прежнему будет обмениваться ударами с вермахтом.