В тот вечер, когда солнце, утопая в московских крышах, из последних сил золотило маковку церкви за Тверской, некто по фамилии Пантелейкин, скромный служащий одного из бесчисленных наркоматов, совершил открытие. Открытие это было столь же грандиозным, сколь и простым. Он понял, что всё знает.
Не в смысле таблицы умножения или расписания трамваев, нет. Он познал Истину. Ему её открыл товарищ Шмаков, человек с голосом, похожим на звенящий медный таз, и с глазами, в которые так и хотелось смотреть, не моргая.
Истина была красива, как марш, и удобна, как казённая квартира. Она объясняла всё: почему сосед по лестничной клетке, профессор Преображенский, - вредитель и враг; почему жена просит на ужин чёрную икру, а не простые макароны - это происки мировой буржуазии; и почему сам Пантелейкин, до сей поры чувствовавший себя винтиком, вдруг стал Могучим Рычагом Прогресса.
С этой минуты жизнь Пантелейкина преобразилась. Он ходил по Москве, и глаза его горели праведным огнём. Он видел врагов в очках и без очков, в шляпах и в кепках. Он слышал их шёпот в скрипе трамвайных колёс и в шелесте вечерних газет.
И вот однажды, подогретый речами товарища Шмакова на очередном собрании, Пантелейкин возглавил толпу. Толпа эта, состоявшая из таких же Пантелейкиных, только помоложе и погорячее, двинулась в дом, где обитал профессор Преображенский.
Шли они не как сборище зевак, нет. Они шли с сознанием собственной правоты, подгоняемые стадным чувством, которое они принимали за революционный порыв. Они не предлагали ничего, кроме гнева. Они не понимали ничего, кроме лозунгов. Они плясали под невидимую дудку, и музыка этой дудки была слаще органа в католическом соборе.
- Буржуазное отродье! Враг народа! - кричали они, ломясь в парадный подьезд. Их лица были искажены не злобой, а неким священным экстазом. Они ломали мебель, рвали книги, не читая их, вышвырнули на улицу скрипку работы Гварнери - ведь это "пережиток проклятого прошлого".
Профессор стоял в дверях своего кабинета, бледный, но прямой. Он смотрел на Пантелейкина, и в его взгляде не было страха. Была лишь бездна ледяного презрения и бесконечной жалости.
- Милейший, - тихо сказал профессор, но его было слышно даже над гвалтом толпы, - вы уверены, что та монета, которую вы считаете чистой, не есть банальная фальшивка, подсунутая вам первым встречным шарлатаном?
Пантелейкин на секунду смутился. Что-то щёлкнуло в его мозгу, тупом от криков и лозунгов. Он увидел себя со стороны: маленький, взъерошенный человечек, ломающий чужую жизнь во имя абстрактной идеи, которую он даже не потрудился осмыслить.
Но тут товарищ Шмаков, шедший позади, громко провозгласил:
- Не слушайте его, товарищи! Это яд! Это старая гидра, пытающаяся ужалить светлое будущее!
И мгновение смятения прошло. Монета в душе Пантелейкина вновь заблестела, как новенькая. Он отшвырнул скрипку, и та, жалобно звякнув, разлетелась о булыжник мостовой.
- Врёшь, гад! - прохрипел он и двинулся вперёд.
А ночью, когда толпа, уставшая от разрушения, разошлась по домам, довольная и праведная, Пантелейкин спал крепким сном. Ему снилось, что он идёт в первых рядах бесконечной колонны, все шагают в ногу, и над ними реет огромное алое знамя. И ему было хорошо и спокойно.
Он не видел кошмара, который привиделся в ту же ночь профессору Преображенскому. Снилось профессору, будто весь мир заполонили не люди, а некие существа с ясными, пустыми глазами и с фальшивыми монетами вместо сердец. И шли они, сметая всё на своём пути, и не ведали, что творят. И не собирались за это отвечать. Никогда.
И самое ужасное, понял профессор, просыпаясь в холодном поту, что убедить их невозможно. Ибо они - не злодеи. Они - толпа, принявшая ложь за чистую монету. А против этой напасти, увы, нет ни сыворотки, ни заклинания.