Непостижимый, чудовищный хаос космоса низверг свой гнев на губернский город N, и от былого его оживления не осталось и следа. Теперь он представлял собой лишь скорлупу, опустевшую оболочку, над которой нависли багрово-чёрные тучи, пронзаемые беззвучными молниями. Губернский Минздрав - старинное, мрачное здание из жёлтого кирпича, чьи бесчисленные коридоры и запертые навсегда кабинеты никто и никогда не осмеливался исследовать до конца, - стал последним оплотом шестерых стражей, запертых в его стенах, словно в каменном гробу.
Их было шестеро, этих жалких хранителей порядка в мире, где сам порядок обратился в прах. Начальник смены охраны Гоха, мужчина лет тридцати, беззубый, но отнюдь не худой, чьё тело, казалось, состояло из одной лишь тупой, животной силы. Старший смены Яйцеслав Самогонов, сорока пяти лет, с лицом, изборождённым морщинами тревоги и дешёвым самогоном. Младший помощник Казимир Бобров, тридцати пяти лет, чей воспалённый разум искал в происходящем некий поэтический, пусть и ужасающий, смысл. Сторож второго подъезда Сторожук, пятидесяти лет, молчаливый и неподвижный, как каменный идол. Сторож на воротах Брыкалов, пятидесяти трёх лет, чьё сердце за долгие годы службы привыкло бояться лишь начальства. И, наконец, сторож первого подъезда Семён Питухов, тридцати четырёх лет, чей трезвый, лишённый иллюзий взгляд на мир не готов был к реальности, превзошедшей самое бурную фантазию.
Они собрались в караульном помещении, освещённые тусклой лампой, мигавшей в такт ударам молний за окном. Сквозняк, рождённый в непостижимых глубинах здания, выл и стонал в вентиляционных решётках, хлопая дверями и заставляя звенеть стёкла в рамах. Каждый звук заставлял их вздрагивать и вжимать головы в плечи.
- Антипова нет, - хрипло произнёс Гоха, убирая от уха стационарный телефон. - Он... не абонент.
Слово повисло в воздухе, холодное и безнадёжное. Антипов был их непосредственным начальником, единственной связью с внешним, прежним миром. Теперь этой связи не существовало.
- Это конец света, - прошептал Бобров, сжимая в руках пузатую бутылку калужского бренди. Жидкость цвета мутного янтаря была их единственным источником мужества. - Господь отвернулся от нас за наши грехи. Или... это пришли другие.
- Чушь! - рявкнул Самогонов, отхлёбывая из своей кружки. - Это американцы! Химическую атаку устроили! Сквозняком заражённый воздух гоняет!
Сторожук, не проронив ни слова, лишь покачал головой, его взгляд был устремлён в пустоту, но казалось, он видит нечто, недоступное остальным. Брыкалов сидел, сгорбившись, и бормотал что-то о ипотеке и о том, что теперь-то уж точно платить не придётся.
Питухов, стоя у окна, смотрел на мёртвый город. Ни огонька, ни движения. Машины застыли на улицах, словно игрушки, брошенные гигантским ребёнком. "На Аляске, - подумал он. - Хуже, чем на Аляске".
- Надо проверить периметр, - заявил Гоха, пытаясь взять на себя командование. Его беззубый рот исказился в подобии решительной гримасы. - У нас есть оружие.
Их арсенал был жалким фарсом, достойным театра абсурда. Четыре пистолета: один - без патронов, давно конфискованных для охоты кем-то из начальства; второй - проржавел насквозь, будто пролежал века на дне морском; третий - лишённый курка, бесполезный, как камень. Ещё была металлическая швабра, отдававшая в руки ледяным холодом, и резиновая дубинка - насмешка над тем, что творилось за стенами.
Внезапно с верхних этажей донёсся протяжный, скрежещущий звук. Казалось, что-то огромное и тяжёлое медленно перемещается по каменным плитам. Сквозняк усилился, завывая уже не столько от ветра, сколько от чего-то иного, заставив лампу погаснуть и через мгновение замигать с новой, судорожной частотой.
- Это там... - прошептал Бобров, и глаза его расширились от ужаса. - В старом крыле. Где архив. Я слышал... там стены шепчут.
- Молчи! - просипел Самогонов, но его собственная рука дрожала, расплёскивая бренди.
Гоха схватил проржавевший пистолет. Его пальцы слиплись от влажного налета на рукоятке.
- Все за мной. Питухов, со шваброй. Брыкалов, с дубиной.
Тихо, крадучись, словно боясь разбудить само здание, они двинулись по бесконечному коридору, ведущему в старую, заброшенную часть Минздрава. Воздух здесь был гуще, тяжелее, насыщен пылью, формалином и чем-то ещё - сладковатым и гнилостным, словно запах разложения, идущий не от тела, а от самой реальности.
Стены, обитые некогда дорогими обоями, теперь были покрыты странными, влажными пятнами, которые пульсировали в такт миганию света. Бобров, шагая сзади, бормотал отрывки из Писания и собственных стихов, бессвязные и полные отчаяния.
Они дошли до массивной дубовой двери, ведущей в архив. Она была приоткрыта. Из щели лился тот самый скрежещущий шёпот, сливавшийся воедино с воем сквозняка. Теперь в нём можно было разобрать слова, вернее, подобия слов, звуки, которые человек не смог воспроизвести.
Гоха, собрав всю свою волю, толкнул дверь.
Помещение архива было пустым. Полки с папками стояли нетронутыми. Но в центре комнаты, на каменном полу, зияла чёрная, бездонная дыра. Из неё и исходил шёпот. Он шёл не из глубины, а словно из самого ничто, из разрыва в ткани бытия. Воздух над провалом колыхался, искажая очертания полок, и в этих искажениях мерещились невыразимые очертания - щупальца, крылья, сферы.
Сторожук, до этого момента хранивший молчание, вдруг выступил вперёд. Его лицо оставалось невозмутимым.
- Они пришли, - просто сказал он. - Не извне. Они были всегда. Просто... проснулись. И теперь смотрят на нас. Как мы смотрим на муравьёв.
Брыкалов, глядя в эту бездну, тихо ахнул и, не издав больше ни звука, рухнул на пол. Его сердце, отягощённое ипотекой и годами страха, не выдержало встречи с подлинным, абсолютным ужасом.
Гоха поднял ржавый пистолет и выстрелил в центр провала. Раздался хриплый, беспомощный щелчок. Затвор заклинило.
И тогда шёпот стих. Наступила звенящая тишина, страшнее любого звука. Бездна словно сделала вдох. А потом из неё медленно, неспешно, стал подниматься туман - чёрный, плотный, живой. Он стелился по полу, огибая ноги, и в его глубинах шевелилось что-то, не имеющее имени.
Питухов отшвырнул металлическую швабру. Она с глухим стуком ударилась о стену. Он посмотрел на Гоху, на Боброва, который замер в молитвенной позе, на Самогонова, безумно тыкающего пальцем в кнопки мобильного телефона.
- Никто не придёт, - тихо сказал Питухов. - Никто и никогда.
Чёрный туман накрыл их, холодный и невесомый. Он не причинял физической боли. Он просто стирал. Стирал мысли, воспоминания, самоё душу. Последнее, что увидел Питухов, прежде чем сознание поглотила тьма, - это лицо Сторожука. Оно было спокойным. Почти умиротворённым. Будто он, наконец, нашёл то, что так долго искал в бесконечных коридорах губернского Минздрава.
А сквозняк продолжал выть в пустых коридорах, хлопая дверьми и заставляя звенеть стёкла. В здании никого не осталось. Только чёрная бездна в архиве да шепот, который теперь был тише, насыщеннее, будто получил в дар шесть новых, бессвязных голосов для своей вечной, непостижимой беседы.