Несуществующий Никто Иништоевич. Чистые феномены и измышления

Где в глубине аллей, хранящих неисчерпаемые тени, на ветвях деревьев сидели ослепительные птицы, а с высот на ледяную зелень травы струился солнечный сок...

И тогда трава мне шепнула: Дорога спускается к морю.

У моря я выяснил: Утром две птицы летели обнявшись.

Мотылёк обогнал меня, когда я перебегал полем.

Тогда же я совершил жертвоприношение, в котором не было необходимости. Возможно, я сделал что-то не так, и трава отцвела. А я нашел пёрышко и заложил им ту страницу, где меня впервые прервал ветер.

Зелёный ветер родился в осоке в тонкорунном огне рассвета, где его розово зачали голубоглазые стрекозы, царящие там. Я знал это. Я был добр. Набухли почки моих полоумных слёз.

Я проходил заросшей тропинкой, когда последний цветок, колышущий на своих тонких плечиках огромное сине-голубое небо, кивнув мне, дружески предупредил: Подсматривай за солнцем, оно хитрит.

На двух одуванчиках держится небо,

за два одуванчика держится ветер,

на двух одуванчиках выросло солнце,

под два одуванчика роет червяк.

В зарослях крапивы, где я похоронил жука, я расслышал росу на крыльях пролетавшей мимо синицы.

Не больно ли? - любо пытало море.

Ничего страшного, ничего страшного.

Всё это я знал и раньше, - сказал я клёну, исследуя его кору. Бесноватые дети, пробегая, кинули в меня репейник. Я дожевал жёлудь, найденный на тропинке, и пошёл дальше.

Бесстрашие. Не падение и не вздох. Море. Точно женщина открыла дверь и запела. Соль и стекло остались на губах.

Ветер катился по траве огромным массивным шаром, а на его поверхности плавали чайки. О, как мне знаком их крик! Не раз я рассказывал морю: я жив, я живу!

Солнце таяло и разливалось, как молоко, птица пела вечернюю песню; из зелёной темноты сада выпорхнули две лёгкие девушки и скрылись в улыбки. По улице пробежал шёпот, а я остановился без сердца.

Шум ветра, пенящий вечер,

гудят голубые вина,

и девы летят о милом,

но им приземлиться негде.

В один карман я положил дождь, в другой костёр. Вот - я посадил два дерева в этом саду. Я сюда когда-нибудь обязательно вернусь.

И день остановился там, когда я уснул, в траве в одиночестве, среди цветочного голода, в нищете бабочек; один на огромной планете.

Сон

И сказали друг другу: Вот идёт сновидец.

Иду вперёд сквозь солнечную траву, не скрывающую своих ясных мыслей, даже звонари не могут перекричать её. Ау!

Жуки, начищенные зорями, сверкают в лужах. Воздух наполнен испарениями крови зарезанных трав. Мошкара и парашютики одуванчиков купаются в яростном солнце. Это июль. Деревья пылают. Со всех сторон стрекочут железные кузнечики. Рыба тонет. Пахнет прошлым и камнем.

Я останавливаюсь, я касаюсь воды, и смотрю, и смотрю, и не хочу ставить точку

Где полдень теряет зной, и гром безгласен, и шумящее море подобно волнуемой ниве.

С ног до головы меня медленно ест тишина, как песок воду. Подбираю с песка разноцветные осколки, пробки, ...шки... Как будто тут каждое дерево говорит мне: свят, свят... Собака бежит по траве, по сухим листьям... И вот уже не я смотрю на море, море смотрит самое себя.

Всё хочет быть!

Сон сон полусон.

Нельзя возвращаться той же дорожкой, и я выбираю другую.

Эта улица, также как и любая другая, ведёт в вечность.

Тропинка не одна бежит,

человек или зверь идёт по тропинке.

Небо не голубое себе,

но для птиц и для солнца.

Своенравная трава растёт всюду.

И это правильно,

и хорошо.

Муха прожужжала. До-диез мажор. На терцию вверх и обратно. Невдалеке разговаривают женщины. Голоса катятся как золотые яблоки в зелёной траве. Они как одуванчики - дунешь, и летят, другие, улитки - пугливые, а третьи как камни, - где бросят там и лежат.

А по небу всё время едут самолёты.

Закрыл глаза и снова открыл, - всё течёт.

Вот и плыву - покойное облако: прошедшее - сон, будущее - сны.

Справа дом, чернеющий своими норами, там прячутся люди. Они боятся потока. Если у них отнять будущее, они сразу же утратят своё бытие. Существа сделанные из времени, тела, которые используются как материал и представляют собой растраченное время. Вот они движутся под углом к потоку времени, оттого не равны ему. Смерть осуществляет равенство времени им самим, и время заменяет их собой. Они исчезают во времени. Были в пространстве и вдали и остаются просто вдали. Движение в неизвестном, называемое течением времени, есть источник любой энергии их сна.

Алые самолёты ступают по раскалённым крышам. Вентиляторы солнца ломают параллели мира в поисках падали. Дорожка подо мной вспыхивает и пляшет, ленточка ленточка. Я иду. Где? Где?

Взгляд отверзает небо, небо отрывает душу. Соками истекает перезревшее небо. Неукротимое. Орудие пыток. Ветрами и птицами.

Небо исполненное мощи, вне которого уже нет ничего, что было бы небом: оно единственно и не имеет подобия, став, вечно пребывающим и вечно длящимся, оно никогда не испытает превращений.

Деревья тебя держат -

пёрышко.

Птицы расплескали -

море.

Трава - звени звени радуйся, ся.

В глазах падучая.

Ну не мучь меня!

И с камнями полевыми у меня союз, ибо небо меняет свой облик из-за одного-единственного брошенного в него камня.

На той стороне, перекрещиваясь, сияют две радуги. Прохожий останавливает меня: Сколько лет жизни твоей?

Дней странствования моего 24 года, - я рассматриваю его спокойным взглядом убийцы, - Странный день.

День это не точка, это чаепитие, - он угостил меня печеньем, - Но мне надоело. Повтор солнца.

Уши мои наполнены словами сновидца, а рот набит печеньем. Я перешагиваю собственную тень - дождь разговаривает: Мне так тихо! Сердце рыдает. Ветер швыряет тело дождя в изумрудные вспышки кустарника. Я облизываюсь, как голодный пёс.

Вот слеза слева. По солнечным лужам скачут осиновые дети. Брызги счастья, и загораются деревья. Так ведь?! Кромешный полдень. Во дворе мальчик пытается раскачать рябину, чтобы продлить дождь. Всё кончается, - сказал я ему. Но он мне не поверил.

Не звёзд паденье,

Дождь прошёл,

Кровосмешение

Дождя с огнём -

Мой листопад,

Мой вздох осенний,

Последний вздох огня,

И сон.

Переждав дождь, я ухожу к далёким голубым холмам.

Только небо, земля и я.

Очи голубиные странника,

посох кленовый, да басенка.

А память об улицах детства исчезает к рассвету.

Я ночевал у тихого облака, а утром в моей комнате умер ветер. Цветы и поганки нашли меня на дороге.

И солнечны и одиноки мои ночи.

В утро окно распахнёшь, и потом бродишь весь день, истекая любовью от солнечной занозы в сердце.

Но где вы

еловые девы,

ручейки ручные,

дорожки босоногие?

Под утро,

когда гаснут звёзды,

гаснут фонари,

гаснут влюбленные,

в тополях-огнях вдруг пробегает шёпот.

И солнце в тишине и молчании

отчаянно

гонит по улицам и площадям колёсики.

Редкие прохожие останавливаются,

застигнутые врасплох, сбитые с толку.

Что собственно произошло? - интересуются они.

Возможно, кто-то из них даже противоречиво исчезает.

А может, его и не было вовсе, -

сомневаются те, кто нашёлся.

Где всходит солнце,

Там я маленький;

Где вырастает трава -

Встречаются два насекомых

И любят;

Где проходит время,

Там проходит и год, и два;

Где живу я -

Ничего нет.

Осень

О, это порхание воды за спиной, ледяных струй с чёрных деревьев. Осень. Камень листвы начинает движение в рыхлое небо.

И кошки сияют в крови. Кошки сияют в крови.

Осень

безмолвия семя

камень листвы

нетерпение

пепел я пью

темную воду

времени

Ветер ли ищет

безмолвное семя,

пепел,

тень на камне.

Но канет

в седину, в облако,

по крайней мере.

Вот идёт дождь. И листья падают. И толпа, что стоит на коленях, тускнеет, когда факелы гаснут.

Но в жизни главное - смотреть в окошко.

По стеклу бегут хрустальные мыши. Безупречный ритм. Безупречная геометрия. Деревья за окном умирают стоя, как воины. Воины-огнепоклонники. Я открываю окно. Листопад, садится мне на ресницы. Ибо познание не есть открытие, познание - акт творения. Ошибки, исключения - лишь творение новых, иных миров. Ведь мы не в будущее на, но сквозь. И вот бездна заглядывает в меня, и видит листья, которые падают во тьму.

Тишина льётся с красных небес, горький мёд.

Взять зонт и идти, и проходить.

Жизнь глазеет из окошка,

как пасмурно небо,

на небе ни цветочка,

ни колоска хлеба,

ни золотистой чешуйки...

Только берёзы бегут как помешанные,

как молоко кипячёное.

Они говорят мне: Остановись, подумай, мы тучи. Но легче притвориться мертвецом и шелестеть, и облетать. Осторожно, листопад! Пожар в клетке.

И если в одном месте огонь тушат, то в другом его разжигают.

Деревья! Вот это и страшно. Какая кора, какое движение! Что там бабочка!

Мы показываем тебе наше движение, чтобы ты мог догнать и увидеть этот текучий мир.

Деревья дышат глубоко и часто, как пловцы, благодарение богу, достигшие берега. Осень, как жар горя, стекает с их спин к моим ногам. Ботинки мои на толстой подошве, - меня не ужалят.

И одинокое дерево обвиваю венком.

Одиноко стою на ветру. Листья мои облетают, дети уходят. Воронье спит в ветвях моей кроны, как черное солнце. Когда же утро?

Но я уже ничего не жду и ни на что не надеюсь. Я поймал воздушный шарик, я поймал ветер, ветер дальнего следования. Не упущу его. Он приведёт меня на край цветения осени.

Сквозь сумерки лечу опавший листик

Над пышными тяжёлыми садами,

Над оглушительно ревущею травой.

Над водами текущими во мглу.

Уже луна заполнила полнеба,

И сумраком налились камни,

И тени вырастают позади, как крылья.

Неясыть слева следует за мной.

Над тёмною волшебною водой

Плыву я одинок и светел,

Пространство тени заливает ветер,

И луночар торопит в бесконечный путь.

Как-то тесно становится и неуютно, страшновато становится. Осень. Душа моя хнычет.

Екатерингофка. Сумерки. Бросаю камушки в тишину. Рыжий молодой пёс по берегу. Учуяв меня, растерялся. Я присвистнул, и тем приободрил его немного. Обнюхались, - друзья. Ромашка - любит. Прячу её в опавшие листья. На Огородникова сажусь в трамвай. Она. С перепоя, что ли? Дыня в руках: "Это какой номер?" "Не знаю". "А вам что всё равно куда ехать?" "В общем-то, да". "Здорово! Мне бы так. Хотите дыни? Только ножа нет". Нож есть у меня. "Пойдём ко мне, раз тебе всё равно, дыню доедим".

Через две остановки я вышел. Ливень в фиолетовом городе. Прислоняюсь к стене и дышу.

- Цветок на ладони. Он чист, он знает безветрие. Не рад ли ты?

- Цветы полны раскаяния. У них душа. Вот пчёлы собирают их боль. И боги пьют их страдания, обретая бессмертие.

- Страдания - удел богов.

Кто-то оставил следы.

Цветы.

Я или ты, или он,

Или сиреневый сон.

Сон.

Или две звезды. Или три.

Когда моих волос коснулась птица, я караулил тебя на трамвайном мостике, следил чёрную воду. Я рисовал тебя на ладони, и это была надежда. Едва зашло солнце, я тихо поднялся в воздух и полетел над каналом.

Осень. Раненый зверь пробежал по безлюдным улочкам города.

Пока вороны возятся в гнёздах,

Я засыпал на звёздах.

И вёдра бросала женщина

На дно одинокого вечера.

Там осенью ждал под часами,

Копил на ресницах пожар...

Бежала душа в камышах,

Напиться вечерней горести

И в той синеве цвести...

Мы двигались тёмной сырой аллеей, где время течёт справа налево. Из травы на нас глазели детские личики жуков, стрекоз, бабочек...

Окраю белой ночи,

Где сердце медленно течёт,

Усталый шёпот, шум волнистый,

Полузабытая густая тень любви,

Когда промчалось всё...

- Во мне что-то поёт.

- Наверное, пришла осень.

- Нет. Это мой ребёнок. Он скоро родится на свет.

- Он родится слепым, как огонь. Он не узнает нас, мы не узнаем его.

- Он будет похож на снег. Он будет чист, как темнота.

- Темнота - лишь незнание образов. Горящая свеча темна, она не может созерцать саму себя, и она убивает себя. Чистота самоубийственна.

- Что же нам делать?

- Цвести.

Мы сидели вдвоём у реки. Глупые боги, - сказала она, - вы очевидны.

Рыжий пёс под ливнем, - так мне грустно и осенне. Названия какие-то стонущие: июнь, июль, август.

Осень крадётся за мной по пятам, она не позволит мне ни к чему прилепиться. Поэтому, не поддаваясь желаниям, я не отказываюсь ни от чего. Потому что Она всегда рядом, потому что Осень это не прошлое и не будущее, Осень - настоящее.

Так я думал, сидя на скамейке в сквере. Птица, летящая над водой, дважды возвестила о наступлении сумерек, и я ушёл за месяцем. Деревья и девушки окунули меня в небо.

Кроме бегущих по лужам теней,

кроме летящей воды

в сфере бродяги бездомного,

желтого облака хны и похмельного опыта;

кроме черных ветвей гнилых тополей,

расцарапавших этот свинец до лазурной икоты;

кроме солнечной пыли на длинных ресницах детей золотушных,

из опавших ресниц здесь потом вырастает чифирная осень;

кроме сумрака летнего,

того, что кусками продают иноземцам с лотков,

его добывают хозяйки лохматых болонок в каменоломнях Коломны глухих;

кроме тех подворотен,

во чревах чьих шевелится моё забродившее детство;

кроме темного ветра,

который порой налетает с чухонского моря, накрывая туманом весь город,

заливая колодцы дворов и сады обнажая,

и в этом болоте родятся земноводные люди, что жабры имеют вместо души;

кроме надводных дворцов, исходящих янтарным осадком в каналы и реки,

говорят, что сновидцы пускают его и по венам,

что в дозах недетских пробуждение неотвратимо,

как смерть;

кроме кровососущих

раздавленных тьмою закатов,

забрызгавших стёкла и крыши, и лица бессмертных прохожих

ослепительным соком

вечности...

Остальное не вспомню,

остальное забуду...

Вечером на улицы города выходят старухи выгуливать своих болонок. Они полны предчувствий, их окружают воспоминания. Трупы деревьев сделали небо белым, и воронье, разлетаясь, оголяет смерть. Болото фосфоресцирует. Пустота шуршит листьями. И я перешагиваю в ночь, я наследую. Я спускаюсь всего на одну ступень. Фонари. На поле смерти пасутся собаки. Живо ли что-нибудь вне меня? Уличные фонари дают свет, звёзды подсказывают форму, и я, может быть, хожу по улицам в этом звёздном кафтане, но он мне становится тесен. Неужели ты не видишь этого? Это конец! Даже если бы я был жёлтой, почти апельсиновой болонкой...

Маленький бес превратился в спящего ангела, как только я перестал его жалеть, а мир тотчас наполнился тишиной вечернего ливня.

Ночью в двух цветках позади сверчка загораются трава и звёзды.

Луна восходит, ветер треплет челку, я смотрю на свою тень: моя голова пылает.

Да, я научился похищать время.

Если ему повезёт, он сегодня ночью сойдёт с ума...

Ночь

День уравнивает пути; ночь же идёт кривыми путями, как они есть.

Он сидит в своих четырёх бумажных стенах, точно бабочка в огне, пьёт небо, когда одна из стен с треском разрывается и входит чёрно-белая прозаическая женщина. Она идёт прямо по цветам, по вчерашним листьям. Это моя жизнь, это моя смерть.

- Желаете что-нибудь выпить?

- Небо и молчание, пожалуйста, 50 на 100.

- Закусить? Ночка с кровью очень хороша-с.

Безвыходными вечерами он рисует собственный профиль, тоскуя по земным воплощениям. Сидит у окна, пьёт водку и заглядывает в чужие, немытые, немые, не мои окна напротив. Ищет и радуется; невидимый и знакомый; гость, свидетель, соучастник, сообщник. А ночь подкрадывается серебристым шумом. Это та жизнь, что ничего не имеет против его существования, но последствия объявляют его убийцей причин. Приговорённый к преступлению и наказанию, он не ведает. Тем не менее, он предчувствует перемены, точно осенний ветер - уже утерянный запах лета с едва набежавшей кислинкой зимы и страха. Он уже боится открыть глаза и увидеть тяжёлые складки портьер, открыть слух и услышать вечную мелодию улиц. Словно тёмную воду, он пьёт помутившийся разум. Ещё глоток, и падает в обморок, как срезанная роза. А где-то там за пасмурным окном проносится Сатурн. Ночь задыхается в тишине. Ночь задыхается в тишине. Бессонница лижет его тело темным темным языком, морские камушки. Прибой. Движение призраков-занавесок. Он роет норы в чернозёме зрения. Под ногти набиваются воспоминания, и он прячет их в наволочку, уже хранящую в своих сотах его солнечно-жужжащие сны. Сознание - бабочка, тлеющая в дереве ночи. Вот тьмою наливаются глазницы, бойницы, сковородки. Плотнее прикрыть шкаф, потому что именно оттуда они вылезают, ненормальные. И тесто подходит. Кончиком ногтя, заусенцем провожу жу по вздувшемуся небу. Бам. Предметы наваливаются, как ослепшие медведи, ломают в охапку и тащат в свой медвежий угол...

Жертвоприношение. Лежу, как донор. Пополам идут часы.

Голоса внутри и вокруг рассказывают сказки. Сказки это запертые двери. Но иногда голоса роняют ключи. Буду внимателен.

Голос улицы: Ты течёшь по поверхности ночи, ты поражён множеством, ты не внутри, а снаружи, ты последнее, ты удалён от начала. Твой дом одиночество и отчуждение.

Голос ветра: Может быть ты конец терпения? Может быть ты незначительность? Ветвишься ли ты? Пребывание слишком коротко постепенному грому.

Голоса стен: Море живёт внутри, море ветвится, как корни деревьев. И плавают рыбы, как листья. Они активны и непосредственны, и выражены единым символом.

Камень света: Камень живёт внутри. Он опасен. Он отсутствует. Камень растит смерть. Ты высекаешь из него мёртвый огонь, и истово поклоняешься ему.

Смерть тени: У каждого свой образ смерти.

Однажды он взял огонь в руки и поклонился ему. Теперь он приносит жертвы ему ежедневно. Но голод его неутолим. Вчера ему так нравилось сидеть вблизи огня и облизывать его, он был такой жёлтый, как мячик. Сегодня огонь повернулся к нему своей тёмной стороной.

Завернувшись в одеяло, в куколку, он сидит на диване и от скуки давит прыщи, и обкусывает заусенцы. Проходит время, за окном пролетает дирижабль. С замиранием сердца он смотрит на всё повторяющиеся знаки препинания, на клубящиеся облака, он вдруг спрашивает себя: Что есть смерть, как не удручение, как не сложение с себя священных обязанностей? Я бы назвал её проще - сестра побегушек.

узорочал пигалица

ветвистых дум простоволосый дедушка

млани воркуют

покряхтели мимо

Встаёт, с головой заворачивается в одеяло и двигается к медленному окну, смотреть медленную зиму. Потом он тихо танцует, превращаясь в спокойную птицу.

Скорей бы ты умер, - сказала мне мама.

Беспокоясь молчанием, пугаясь самого себя, он начинает мыслить, думая, что исходил уже моря тропинки и горечь гроз целовал. Серьёзно, в этот момент, он воспитывал своё Р, и "ну, хотя бы" его уже не волновало.

Тяжесть ночи наваливается перезревшим плодом. Откровенные речи тишины. За окном останавливаются звёзды - дикое понимание. Иногда он ловит низкорослого зайца за уши, но тот сейчас же исчезает в каменоломнях его рассудка.

- Это потому что ты предсказуем. Непредсказуем не ты. Похорони камень, и мёртвые похоронят своих мертвецов. Потому что всё рождается и всё умирает. Не умирает только то, что рождается и умирает, но оно и не рождается.

Он не спит, корень из нет единицы. Он по полу ходит босиком, как сквозняк. Сквозь занавески льётся луна. Тело расцветает серебром ромашек, ледяными фонтанами. Время шуршит где-то в углу. Декоративный ребёнок, человек, который жил в собственном ногте, бреюсь только в часы прилива и мерцаю, как полдник, как кавалерия. Сквозь меня пробегают грехи пе-пе чи-чи

нрок

кустодиев

белизна скопа

темнота падает падение с потолка падает снег снег темная птица испуганная в темные глаза душенька навзничь худо, худо мне братцы кость перекусывает кость кость хищник дикий утробный

ночь полыхает в стакане

Пронзительная реальность смертельной голубизной вторгается в каждую клеточку его неясного тела. Бабочки на ветру в порыве вдохновения не уберегли своё маленькое сердце, вот так и боги теряют ресницу и узнают, что и они смертны. Есть ли у него ещё время? Посидеть на дорожку - попрощаться с прошлым, ведь прошлое обидчиво, оно умеет мстить, согласись. Но одиночество и мерная поступь, и сердце, как морской камушек давно обкаталось приливами и отливами. И когда боги скажут: Мы вдруг! Он спросит: Что же мне делать? Что же мне делать с собой, с живьём? Жизнь не огнит. Ночь мерно текущая в торжестве своего безумия, тучи изливающие воду потопа, звездные смерчи, сон калики в траве муравьёв, звуки... Ничто не погибает, но что происходит? Ведь я живу! Я есть! Меня полно! Меняются образы счастья, бьётся хрусталь, корни деревьев собирают влагу... Одному богу известно бессилие.

Преодолев два шага мёртвого пространства, он ложится на пол, и ветер свистит по его углам. Вокруг всё нулю равно. Господи, как мне плохо и холодно!

Найди тишину.

Тринадцать.

Омочи кисти, успокой нас.

Двадцать восемь.

Горящие девы, меня интересует степень беспорядка.

35...

На кухне я ем холодные котлеты.

Один.

Он пережил себя, он достиг ужасающей ясности жизни. Его чувство естественно: я есть. Он смотрит на мир первобытными глазами, он удивляется, он не понимает, в понятии он отсутствует. Он нашёл только себя, если действительно. Он не оставил даже дырочки, чтобы облюбовать. В нём шаром покати. И хотя всё имеет свои основания, но безвыходно. Мы с вами, предметы, вовсе не одни и не сумасшедшие, и ему скушно.

Иногда он подолгу разговаривает сам с собой. Он задаёт себе вопросы, и сам отвечает на них. Он пробовал задавать себе вопросы, на которые не мог бы ответить, но он на них отвечал. Так он попал к вам, сюда.

Первый голос: Когда простые предметы лежат на столе, я их вижу, я раскрываю свои скобки и зонтики. Я выползаю из себя одинок и наг, и нелицеприятен. Предметы оживают и приглашают меня в гости. Я иду, но останавливаюсь на пороге. То ли они меня боятся, то ли я их.

Второй голос: Вещь повторяет реальность. Реальность вещи неповторима. Ещё раз, и вещь ищет выход в новое, творит новую реальность, реальность ошибки. Игнорируя себя ради, вещь стремится к игре в умножение, к постоянному ошеломлению противника сказкой, высотой вымысла, и в результате к его полному очарованию. Таким образом, вещь теряет себя в количестве круга.

Третий голос: Потому что свободное падение это страшно. Так падающие звёзды сгорают от нетерпения увидеть тьму. Но мы не понимаем их и не принимаем их дар. Можно, можно было бы придумать день, другое, но и это оказалось бы падалью. Разве не видим мы лишь спину событий?

Голос листвы: Проникая в суть вещей, ты забываешь, что и суть проникает в тебя. На кончике иглы пустота. На кончике пустоты середина лета, сад залитый солнцем и птицами... где точатся слёзы по травным сумеркам, когда начинаешь понимать голос бегущих трав и неба, что заяц... когда вдруг тебе становится подвластна природа торжественных линий и линий.

Голос ветра: Но он остро чувствует свою отдельность, и смущён этим. Он стремится к полноте бытия, полноте знания, к непосредственному существованию, но его сердце исключает даже возможность вторжения инородного тела. Тем не менее его смущает как раз то, что существует природа другого, недоступного его пониманию. Его изумляет смешение красок, где теряется очевидное. Но его мудрость избирает единственное, и он подсматривает за собой в зеркало, - найти. Он пытается вытерпеть несоответствие с множеством, удовольствоваться неполнотой события. Ибо событие непредсказуемо, а проникновение чуждого в сущее его дня с необходимостью привносит искажения в линии, вплоть до полного их вымарывания, и тогда его смерть невозможна. Непрерывное изменение, незнание и излишество, присутствие и отсутствие, скука, и суета, и терпение. Он обречён на правду. Когда ему случается терять себя, он ищет свой круглый камушек и находит его. Ему не известна точка небытия. Её обретение и восхищение огня и есть конечная цель бегства миров. Одиночество и мерная поступь сохранят его от привнесения взглядов. Он живёт в больших городах, он не пророк, но преследователь, человек размытых линий, гонец.

Голос улицы: Он уже начал ступать по жизни замедленным шагом философа и clochard. Он блуждает среди миллионов своих образов, иллюзий, находящихся за игрой света, но живущих в ней. Ибо данное находит себя в данности своего желания. И вот душа его ёрзает сама в себе, как хищница.

Голос неба: Жизнь его - непрерывное ожидание. Одиночество его ненасытно. При жизни осуществима только одна возможность - смерть, как конечная возможность, осуществление всех возможностей. Жизнь - это невозможность или бесконечная возможность.

Неизвестный голос: Смерть или жизнь - вторжение, после которого событие можно назвать совершившимся, и тогда оно уже перестаёт быть событием. Очевидно, что событие когда-либо неминуемо свершится, и такая уверенность позволяет ему утверждать, что оно уже есть свершившееся в самом себе, даже до того, как оно будет казаться вершащимся. Будет ли оно вершащимся в своей непредсказуемости или в действительности, сказать невозможно, но оно может быть. В тоже время вот это "м.б." уже ко многому обязывает творца, разумея здесь под творцом само событие. Оно само себя решило, само себя наказало и этим приговорило к преступлению черты. Грехопадение свершилось, когда он сказал: Могу быть! Он посмотрел на свои руки и воскликнул: Да, это мои руки! - и отделил небо от земли.

В предутренних сумерках, в синеве дремлет человек, и сон шелестит вокруг, сон шелестит вокруг. У него уже давно завелась бессонница, такой черный мотылек, мерцающий между бровей.

Закрываю глаза - руно.

Открываю глаза - ураган.

Всё! Хватит! Пойду напьюсь и освобожу небо!

Проходит коридоры, лестницы, распахивает двери, и ветер играет его волосы. Камень. Соучастие. Счастье. Ночь ещё держит в ладонях свои сверкающие камушки. Он исследует настоящее. Настоящее, как всегда стоит и молчит, как серая стена. А всё идёт и проходит сквозь неё, как призрак, как чудо, и он уже не понимает, и уже нет его, лишь неясное течение ...

Но ничто не растёт. Тогда что же растёт? Ночь кругом. Завязываются узелки............. Я мы ямы

Если не было, то как быть? Было всегда и везде, значит Я. Я иду, а это Оно. Течёт, волнуется. Мимо меня, среди меня. Разве я знаю? Я не знаю. Знает ли Кто? Вопи через край!

Ночь чертит ногтем по стеклу. Ногтем по стеклу. Ночь хлещет голубой кровью в его сонные жилы. Сон снится: он сбежал в зелёное лето детства и поймал бабочку, а потом отпустил её за ненадобностью. Это была траурница.

Что говорю вам во тьме - поведайте другим при свете.

На дне его ночи лают псы псы.

И вот солнце, отрываясь от горизонта, разбивает небеса и изгоняет тишину и ночь в камень, и из, и прочь.

Утром он просыпается вызолоченный снами, с глазами отсвечивающими ночным праздником, ещё влюблёнными в темноту комнаты-зверинца. Но лучше бы ничего не было.

Немедленное движение солнечных пятен разбросанных по стене - утро. Трубы иерихонские. Её незнакомые шаги, и он угадывает новую жизнь. Будем же терпеливы. Ведь за смертью не ходят, она всегда здесь, точно поцелуй матери в детстве.

Дни продолжаются. Вялотекущие, молочно-белые, как простуда. Солнца ни в одном глазу. На солнце накинули тряпку, - не щебетать! Постоянные сумерки. Беспробудная зима.

Зима

За окном какая-то каляка-маляка весь день. Голые деревья сквернословят. Вследствие мерзости погодной он сидит дома. Чего он хочет? Чистоты, непосредственности? Точно изучил падения и взлёты. Иногда ему нужно "сказать сердце", поделиться болью, подарить себя, вот и всё. Ведь подарок - это бессмертие. Глупо, смешно и страшно. Ненужный он стал какой-то, зряшный, придуманный, весь понарошку. Какое же сегодня число? Сквозняк пролетел и разбился. Город сквозняков. Он собирает его осколочки, как Кай. Она зашла, покрутила пальцем у виска, ничего не сказав, ушла куда-то восвояси. Ощущение себя - уже боль. Знать, что ты есть, что может быть мучительней и необъяснимей? Он не знает вдохновения, он всегда знал только боль. Яркое солнце, когда пьют чай, это ли не боль, посудите сами? Боль! И он смотрит на свои ладони, они вдруг голубые.

Сидящий на сквозняке, пьющий остывший чай, злой и взъерошенный он похож на побитую птицу, на серый петербургский тополь в момент появления скорбного-скорбного солнца.

Иногда он достигает какой-то крайней точки нелюбви, когда уже не остаётся ничего, всё потеряно. Здесь и происходит чудо. И недальновидные боги, до того стучавшие в свои раскалённые тарелки, вдруг смотрят умно и без злобы, как большие лохматые дворняги.

Что смотреть на коней,

на неподвижный их смех,

странное выражение зла

и голубые пуговицы безрукавки;

на улице зима -

нельзя гулять по дорожке,

кругом носы.

Вот вниз по улице бегут одногрудые амазонки. Горят их рыжие волосы. Они что-то увидали вдали и напряжённо всматриваются, они указуют пальцем, они спорят, они чуть не дерутся. Рыжие амазонки. Это как будто так, - говорят они, - Да, это так! Он торопливо накидывает пальто и выбегает на улицу, но те успевают скрыться. Он нечаянно чувствует себя гостем. Ему знакомо это состояние, он с ним родился.

Собака перебежала улицу, он стоит один на этом перекрёстке.

Так бездомно!

И всё ему чуждо и какой-то странной на роду написанной отчуждённостью.

Ибо нет одиночества больше, чем память о чуде.

А сердце такое густое, медленное течение.

Так легко умереть

Ещё в самом начале зимы,

Когда утром падает снег,

И почему-то горько пахнет ромашками.

Первый снег. Робкий непрошенный гость. Ему ходить не в чем.

Бредёт по берегу залива. Ищет горизонт над заливом. Птицы расплакались, - оттепель. Кто-то разлил духи, - южная ночь. Всего лишь стоит пойти на север, но этот мёртвый свет его останавливает. Безоглядные птицы, несовершенные твари... Наверное, в такой же день он родился. Над головой пролетела стайка аэропланов. Он ещё здесь.

Утки поднялись с воды, сердце упало в воду. Кашель, лай, прохожий, киоск, он выходит на мост... Спокойная вода течёт мимо. Медленно намокают ноги. Разум его вспыхивает отдельными флажками, разум его восхищён. Отчего? Он стоит над заливом, берег неба и ветра. Может быть, ты последняя надежда, - говорит ему ветер. Сильный громадный ветер, разрывающий тучи. В разрывах сквозит обвинение. Он дождался тебя, ветер, и он увидел бегущие бока твои.

Вот иногда, он позволяет себе немного солнца, и тогда он слепнет. Он прячется от света пронизывающего вдаль всю улицу, бежит в переулок. Как чахоточный он начинает ощущать привкус крови, моря на губах, и молится смерти, как вольноотпущенник.

Последний день.

Куда несутся птицы

Сквозь немоту туманов

Пустоту и смех?

Дождь по утру

И мокрый снег.

Теку ли я?

Как взгляд голубоглазой девы,

Как время стрекозы?

Нет, он бессилен.

Долгим взглядом он провожает летящую над каналом чайку. Что каждый раз заставляет её подниматься туда, в закат, что уже разлился над городом свечей? Святой град. Опалённые голубым северным солнцем, крыши и мостики оборвали полёт свой. Птицы-храмовники упали в зелёное небо. Измолк город туземцев, и волчий его взгляд приласкал голубиную тишину.

Истекая сумраком, он стоит у пивного ларька и кормит чаек. Было бы наивно пытаться отсюда вырваться.

Порывистый ветер. Телодвижения. Движение.

Магические пассы.

Темное льётся в горло золото.

Снегопад. Похмелье.

Или спрятаться ото всех в самые кончики ногтей. Он уже собрал себя в единственную точку и готов прыгнуть в эту паузу между ударами сердца: у-ру-ру!

Раз в сто лет пресекается жизнь, начинается новая. Те же поезда, движение, лица напротив те же. Что впереди, что позади - неизвестно. Значение прошлого рождает будущее. Метаморфозы. Но пророчества не сбываются. Это лишь пыльца цветов, которую разносит ветер, оплодотворяя невиданные доселе соцветия, и ты лишь странник, вдыхающий их аромат, говоришь: Нет, это невозможно! Невинность терпения, полуденная боль, и дальше...

Последние города дельфинов, и начинаются туманные области. Лишь вспышки светофоров и грузовые автомашины. Далеко-далеко на запад в небе сгорел домик бога. Вновь выросли страх и ненависть - земное, но вечное. И он похож на что-то человеческое - на календарь.

И едем, как воспоминание, пронизывая время. И скоро отыщется мальчик, рисующий углем, нет, не мелом, и старое червонное лето. Потому что страшно вернуться, остаться. Жить негде.

Но всё также стоять у ларьков, внимая богиням, снежным бабам...

Стояли люди, несколько человек и спорили между собой: кто из них больше похож на три дерева. Четвёртый был, как пихта - добрый и глупый, восемнадцатый - осина осенью безумная, а он был ель - не здесь и тихий до жути.

У каждого своё солнце. И он сам по себе. И ему нет дела ни до расстояний, ни до птиц чистящих пёрышки. Вот он переждёт жизнь, как одуванчик безветрие. Потому что яблоко ещё не надкушено, и время не наступает ему на пятки.

Но где-то ведь есть имена и старость, и вновь...

Голос неба: Однообразен человек в полёте. Но, крылья сложив, он присядет на камень. Горько. И постепенно становясь новым богом, он вырастит себе и новые крылья. А как же!

Голос прохожего: Он - исследователь без знаний, повелитель без прав и, в конце-концов, всего-навсего шут из фарса.

Внутренний голос: Он проницателен, чуток, он искушён опытом, его душа изранена...

Голос разума: Не будет ли он счастливее, вообще ничего о себе не зная?

Голос неудовлетворённости: Он удовлетворён достаточностью мира, самодостаточностью. Ограниченность или осознана и подчёркнута им самим (и за эту черту он не смеет ступить и пустить чужого, ибо ревнив), либо туманна и очерчена извне (...ибо глуп).

Голос гордости: Но сокрытие истины есть или испытание его смирения, или уничижение гордости.

Околесица: Нелепость, невозможность, невыносимость не освобождает от попыток, от опыта.

Ярость: Всякая попытка осмыслить действительность есть уже уход от действительности.

Канабис: Она подобна прикрытой и затуманенной картине, просвечивающей бесконечным множеством обманчивых красок, над которой он изощряется в догадках.

Камень: Но мог ли он не обратиться в камень от созерцания?

Смерть: ничего и не было вовсе.

Недоумение: Но тогда зачем такие смешные подробности?

Жизнь: <нрзб>.

Итог: Испорченные и конечные буквы.

Сейчас он выйдет на улицу и посмотрит вокруг, и поймёт, наконец, что же всё это значит.

Надевая старое пальто, и дождь накинул свой зелёный плащ. Глянул с моста - хоть бросайся. Значению не нужно обрастать подробностями. Идёт обратно - хоть пляши. След змеится. Зима, а на улице пахнет весной и чудом. Очарование мгновенно. Приступы счастья, подземное течение речи, вспыхивает слово, обрывки фраз, он собирает сказки и камушки. Всплывают дельфины и вновь погружаются в сверкающие глубины рыбы реки речи рцы.

Но всё ещё находить свою тень и отражение в луже. Но может быть всё кончилось, и каждый волос на его голове сосчитан? Ах, если бы! Он уже привык к этому шуму, к россыпям секунд, когда внезапно обретаешь себя среди дождя дождём, и сам от себя сказка. Когда-то, давным-давно, он украсил глаза смехом, и сердце исполнил надеждой. Солнцем и крепким чаем запивал он свою сказку. Он баловал себя, он торговал небом и не помышлял уберечься, избежать очевидное. Честно. Ему нравился такой краеугольный мир - красный шиповник. Каждое утро он падал в небо и напивался им до того, что к вечеру его взгляд обижал девушек, а дети приходили от него в восторг, как от старинной игрушки, и не плакали. Но наконец, он простился с собой, и сказка отцвела. И вот теперь он не может понять, откуда происходит эта поразительная очевидность. Ходит рядом с ней, дышит, набирает в ладони и пьёт, но не знает. Вот же он просто веселится, дышит на стекло. А мимо проносятся кометы, в сухие крапивы попрятались зайцы, жизнь преподносит сюрпризы, но он тоже боится бесконечности, этого птичьего гомона.

Последний человек забегает в парадную, хлопает дверь, последний отзвук здесь и сейчас. Он один в этом мёртвом городе, ветхом пространстве, слушает собственные бронзовые шаги... Два-три...

И небо соскальзывает вслед за полуночной птицей, и обнажаются звёзды.

- Ты не чувствуешь себя одиноким?

- Нет.

Она его опять подозревает. Сидя на темной стороне сердца, приставляет палец к виску и стреляет: пых. Вот мир его присутствия.

Капает воск.

За столом сидит гостья -

Фиолетовая кошка, фиолетовая рысь.

По дереву ночи забралась в мою осень,

Села напротив.

Капает жизнь.

Чистые глаза её пугали его, как ребенка тёмная комната. Казалось, что там, в дальнем углу притаилась серая птица и ждёт его, и дышит, едва слышны её шаги... Караульщик не спи! Карауль минуты и дни!

Но мне никто не нужен, я сам себя убью, я нарисую себя на жёлтой стене уверенными мазками, я выпью бездонную птицу! - говорит он, - Все эти шорохи, недомолвки, весь этот мёд разговоров и слякоть шутки, эти охи-вздохи, все эти междометия, вытаптывающие круглую полянку припадка на чистом снегу бумаги, безумие, владеющее солнцем и нами, уединение женщин...

- Он всё ещё помнит.

- Он дошёл до лампочки и ему всё до потери пульса.

- Из всего вышесказанного можно вывести всемирный закон всемирного тяготения предмета к собственной тени.

- Но он заявляет решительное заявление безбожности мира.

- Досужий читатель, vale.

Воробьи гроздьями падают с неба. В голове идёт дождь. Единственное желание - перерезать себе горло.

Он всё подглядывает за собой в замочную скважину на корточках, неудобно, ноги затекли. А там голем мечется в пустой комнате, волнуется.

- Тебе не хватает любви?

- А кому её хватает? - девушка.

Фаст фуда и галлюцинаций, - воскликнули потомки. Как ещё солнце не вскрыло себе вены?

Иногда случается настроение, и человек покидает свой дом, своё жилище и устремляется всё равно куда, "лишь бы", - говорит он. Он уходил в город и шлялся по улицам в надежде заблудиться, запутаться, запнуться в остывшем окаменевшем времени, затеряться в толпах убитых старух и убийц их. На улицах прохожие обращались к нему, они заглядывали в его глаза и мешались в уме. Тогда же его лицо изменилось, он стал похож на бледного хищника.

И однажды хищник побежал.

Полыхающий чертями и чертями. По широким проспектам. Нечётные слева. Песок в карманах. Откуда песок? Пересекая крутые мосты, пускаясь в опасное безбрежье площадей, с шумных улиц сворачивая в тишину переулков. В подворотни, в подъезды, забегая погреться. И никто не остановил, в глаза не заглянул, сердца не поцеловал, - где живёшь ты? Свет фонарей тяжелит веки. Трамваю в кривой 10. Ветер рвёт волосы. Ищу человека. Утешься, ты не искал бы меня, когда бы уже не обрёл.

Фонари растекаются по мокрому асфальту, раскинулось море вместе с водой выплеснули ребёнка, и подслушивают подслушиватели - вот растёт трава меланхолия. О, эта игра в прятки и битая посуда на тротуарах, чёрный параллелепипед безумия. Удивительно, что ещё птицы летают.

Каменное небо над городом. Что же увидит девочка, выбегая на набережную? Свору поседевших волков, летящих в тёмной воде неба?

Здравствуйте, девушка!

Давайте будем...

Давайте будем жуки

Мрачные на цветок любит-не любит

Или деревья - не падать,

Или зверьё...

Или нет, давайте умрём.

Девушка!

Вот белая моя ладошка

И слово беглое:

Пора.

Ресницам миг,

Улыбкам вёсны,

И облакам чужая сторона.

Ноябрь не ждёт,

И кормщик не стареет.

Мы прыгнем вместе,

Вместе веселее

навстречу ветру, расталкивая снежинки, за нашими спинами всё горит, мы познаны, но нас терпят

Справа от тебя правда,

Слева от тебя горе,

Позади тебя пламя,

Впереди тебя смерть.

Объясни мне свою песню, - просит она. И он смотрит на неё так умно и красиво: Мыслящий прежде, ведающий всё рождённое похитил людей у звёзд и насадил их на земле, как дерево огня. Он приковал их к земле собственным разумом и подчинил их себе с помощью дара времени. Грубость рук не даёт огню улететь, и звёзды мёрзнут.

- Вот звезды смотрят на тебя, тянут свои ниточки.

- Они ведь тоже хитрые, умеют расположить к себе, отнять драгоценное время.

- Разве мы не льстим им? И звёзды волнуются раз...

- Трудно смотреть на звёзды, но труднее не смотреть на них и ничего не знать.

- Как же жить тогда?

- Лучше не надо.

- А ведь живут!

Они никогда не стремятся к тебе, но всегда достигают тебя. Ибо их цель не учительство, а возжигание огня в людских душах. И они прилагают сердце твоё ко входу в храм и ко всем выходам из святилища.

- О, эти холодные чистые звёзды ненавидят нас, потому что мы их любим, и мы убьём их.

Его пригласили пить чай, когда он заглянул в глаза женщине. Где же тот полубог золотящий ресницы? Лёгкая судорога голубых прожилок, избегающая белизны её рук.

Вот вновь выпал снег. Ты же любила белое. Но опять эти вопросы!

Чай остыл. Он сидел напротив и считал до одиннадцати, ты молчала. На подоконнике росли цветы. Менялась погода. На столе стакан недопитого чая. Он сосчитал до одиннадцати, ты промолчала.

Пауза. Правда пролетает мимо.

Я уже жил с тобой вместе.

Что мне ещё остаётся?

Но ты мне уже надоела, сорока.

Есть в мире простые вещи,

Но ты меня искалечила.

Такая пустота иной раз посещает его сердце, точно он забыл своё имя, родной язык. И он заглядывает в бездну ладоней своих, но нет.

Ибо сказано: найди свои руки одной монеткой.

Но как же сбросить эту скорлупу личинки и застрекозить куда-нибудь в зной? Выбраться на берег, встречать зарю в тростнике рядом с дикими утками, просыпающимися на вылупившихся птенцах. И так живут звери. Они открывают окно и дышат снежинками.

И учители твои уже не будут скрываться, и глаза твои будут видеть учителей твоих; и уши твои будут слышать слово, говорящее позади тебя: вот путь, идите по нему, если бы вы уклонились направо, и если бы вы уклонились налево.

Ибо путь бесконечен как кошка.

Неизвестный голос: Пока есть жизнь, смерть будет тебя преследовать. Пустое играет во множество. Сосчитай до одиннадцати и исчезни. Но ты пошел искать и нашел одного, второго, третьего... Если бы ты их сразу же убивал, но ты захвачен, как тополь ветром. Они теряют каждый каждого и ещё удивляются. Хоть кто-нибудь есть? Оглянись! Вот многочисленные я, которые хотят. Но существует Только. Убей каждого. Так и вне так. Убивай так, будто себя убиваешь. Настоящее кровожадно, будущее слепо. Играй же, ступай по опавшим листьям!

И люди мудрые желанием играть или властвовать, спешат на казнь того немолодого уже господина, ожидающего решения своей участи аж от начала света. Вот однажды казнь свершилась, его распяли с тремя законопослушными гражданами. И ведь действительно небо успокоилось. Люди должны сами убивать друг друга; это благороднее, чем падать сражёнными судьбой.

Утром в новорождённой траве он собирает опадыши. Но где я?

А за окном ехали самосвалы, чайка кричала о зиме, об освобождении. В зеркало на него посмотрел посторонний. И он прекратил ликование.

Всё остаётся, как прежде. Они чистят морковку на кухне, а он просыпается и смотрит на своё бумажное солнце.

Стоит у окна голый и тихий, как снег, ждёт чего-то. Не знаю. Весны как будто. Устал. Голодно по цветам за долгую городскую зиму.

Снег выпал ночью - остановились часы. Он проснулся от музыки, от сна, где он облако. Проснулся и остановил часы.

- Помню только: зима, ночь, мой фиолетовый город и музыка, кажется Григ.

- В этом нет ничего удивительного. В этом нет ничего. Чему же ты удивляешься? Ты удивляешься чему? Будто птицы сидят под ключицей, и море бушует в клетке грудной. Ты такой одноактный.

Солнца смешиваются с землями - жизни;

молоко, убегая, гасит пламя - страсть;

но розы, как и сердца, вянут - одиночество.

Метелей осторожные ресницы...

И снег пошёл.

О, как непрочен мир!

Опять мне снятся голубые мифы,

Опять из звёзд рождаются слова...

Сожжённые когда-то города

встают и гаснут в белоснежной пене.

Из горла слёзы через край.

- Сейчас начнётся, побежали!

Трещат замученные ветром плащаницы.

Я время ем, как солнечный сугроб.

Люди живут на земле, в воздухе живёт ветер, потому что движение - это жизнь.

Птицы живут на земле, в воздухе живёт снег, потому что снег - это движение.

Мёртвый снег лежит на земле.

Осенью отчаянно жили листья.

Он порезал руки и лицо. Смерть струится по его ладоням, по линиям жизни и сердца. Кровь тоже сказка.

Он молчит. Он превращается в лепесток, в крыло бабочки.

Но, излистав два часа терпения, он останавливается оглашенный.

Ночь прошла, кажется. Взгляд вдаль обещает нечто похожее на праздник, но он не верит ему и видимо, поплатится за это. Совсем некстати бегают собаки и голосят о пропащей любви. Люли-люли. Каменные постели - единственное, что ему доступно. Видимость его здравомыслия заставляет нас верить ему, но наша игра в прятки никогда не отыщет его, ибо рыбьи пляски сковывают его движения. Блики на стенах тоже не врут, но и им веры нет.

А небо солнышком беременно.

Жду - не дождусь!

Весна что-ли? Того и гляди! А ведь он уже не молод.

Наломав дров, разожгу новое солнце солнце,

напялю на себя горящую шапку шляпу,

по розовой плоти мандарина ножичком чик-чик:

Весну давай!

На!

Создавый мя Господи, помилуй мя, - птицы с самого утра озверели, даже раньше. Красная девушка в окошко глядит и бумажные самолётики выпускает на волю. Ты в лес идёшь, ты зажигаешь дорожки. Тебе бы пропасть здесь навсегда, всем было бы легче. Птичья вечность, брачные игры деревьев - Весна, одним словом.

Она бродит по болотистым пустырям, босыми ногами давя лягушачью икру. Её ум безмятежно покоится в непроявленном, в то время как тело живёт, подчиняясь законам причины и следствия. Самый бег Её происходит вне времени, но от Её движения возникает время. И чем благороднее какая-нибудь вещь, тем быстрее она бежит.

Единственное, чего я хочу - это идти и проходить, - говорит Она.

Она движется в поле чистых феноменов. Ни за что, не цепляясь, Она не отказывается ни от чего. Она не видит другого пути, кроме пути своей Весны.

- Так вот если я спрашиваю, держа в руке птицу, зеленею ли я?

- Ты себя не убедил. Отмечай себя флажками, чтобы иметь возможность оглянуться. - Деревянней всего скука. Пустое говорит: я тебя съем.

- Но не ешь меня серый серый, я страшней тебя.

- Это мне напоминает убийство.

- Чудесно смотреть поверх головы своей, не задевая куропаток, проходить облака и позы, танцевать на подушке со снами и ловить грибы.

- Разумеется, я ничтожество.

- Но посмотри на небо, по нему много раз ездили и самого возили, как царя, как цветы, ведь царь и цветы одно. И то, и другое носят. Одежды царя - цветы, ветра-водовозы. Они рождаются так: вначале ты сидишь печальный на кубе, потом, получив толчок, ты вдруг открываешь первое чёрное небо. Ты ещё не окрылён, и шея твоя клонится долу. Затем идёт дождь, и намокают флажки, две трети твоей головы охвачены пламенем. Посиди ещё немного, потом просыпайся и смотри на второе открывшееся небо. Тут и рождаются цветы. Они зовут нас, и, поднимаясь, всё выше и выше (и чем выше, тем пространство становится уже и звук становится тоньше), наконец, ты достигаешь точки, ещё шаг и видишь свет, но это лишь свет солнца, а мы думали, что всё.

Птенец проклюнул дырочку в скорлупе, и вот он мудрее бога; цветок пробивается к солнцу сквозь тёмную толщу земли, ещё один герой, совершивший замечательный подвиг - он набрёл на край вселенной; новорождённый каменеет на глазах роженицы: Я вынашивала море, из него выросло дерево, а родился камень! Может быть, до этого ты также сидел в своей избяной сказке, но однажды встал и побрёл на край света и устал, и улёгся в цветущие кусты, но там уже рыдала птица. Она мне спать мешает, - ты строго-строго посмотрел на птицу, ты изменился в уме. В отчаянии ты вытащил из кармана одинокое потухшее светило и швырнул им в убитую птицу. О, как это было нравоучительно! Иди же, иди бродяга, сокрушай тяжёлыми сапожищами цветочные мирки, иди на закат, догоняй своё солнце!

Весна Весна - зелёное солнце, берёзовая каша и избиение младенцев.

Но хватит с меня!

Весна - звенящая зелень, клейкие листочки, цветы-мучители под берёзовым солнцем.

Будем здравы, бояре!

Весна! И не где-нибудь, а в моём городе.

Бог простит девку, а птиц съедят люди.

И всё же Весна: Пропустите, пожалуйста!

Весна. Меня нечаянно ударил боженька.

Подснежники меня замучат до смерти.

- Неизбежность Весны приведёт тебя к полноте одиночества, отчуждению и одичанию. Когда Весна разразится внутри каждого, выжившие уже не будут человеками и зимы иссякнут. Ибо не мир она несёт, но меч.

- И как травинки растут одна из одной! Это же удивительно!

И было Всё,

но было: хватит!

И стало жадно.

- Я предлагаю уничтожить этот мир, ибо трава в нас не растёт.

- Ну это вы хватанули, уважаемый. И справа и слева растёт трава розовощёкая, и цветы цветут, как надо.

- А река течёт и нет берегов у реки. Вон вольнодумная фиолетовая ворона притаилась в золоте одуванчиков, а девушек окатило солнце, и они распускают тяжёлые косы, а сидящие на проводах, стрижи голосят почём зря. И, когда лучше молчать, - изумрудный ливень. И птицы в траву: жуки жуки, мясо. О, сколько Весны! Ослепнуть можно!

Первозеленью плещет апрель,

Ясной радостью!

Эту жуть поднебесную

не вдохнуть и не вымолвить.

Буйнопомешенная!

Отвернёшься,

и камень скоропостижно живёт.

- Вновь я пытаюсь нарисовать солнце. Всё бесполезно. Попробуй и ты. Ничего не получится. Но стоит убедиться в своём бессилии.

Апрель.

Небо пахнет человечиной.

Вода поёт поёт

беспробудная

родимчик бьёт

сосцы девиц и почки

наливаются

наливаются розовым светом

ласками

солнечными кляксами

розгами высекли лицо

боярышни

- Она всё ещё спит. Я запускаю руку в её волосы - зреющую солнцем осоку. Потревоженные птицы поднимаются к потолку и в васильковом великолепии утра кружат глубины комнаты. Долгим поцелуем я вливаюсь в её сон.

- Ты миру показать обязан вторжение зари в ещё живые ночи.

- И тишина, рождённая кончиками ресниц её, вдруг полыхнёт радугой, когда, смотрящая на бессильный цветок, она скажет: Приподними небо.

- В одной руке она держит птицу, в другой мышь. Её губы - две золотистые рыбки, выброшенные на берег. Она холодная, как небо. Ты мог бы ударить её, будь ты солнце.

- Но если ты не холодный и не горячий...

И время тянется, как в детстве,

ресницами взмахнул и улетел, как птица.

Так легче взгляда шестилетней девочки

весенний день и вечер голубой.

- Притворись солнцем и пусти бежать девушку - вот тебе и радуга. Но что ты сделал? Ты даже не сорвал цветка. А разве Весна это не раскрывающийся цветок? Но что же может быть сокровенней?

- Солнце уже садится. Небо зачирикали воробьи. Остатки солнца я пью из лужи, и тайно зеленею.

- Поторопишь небо - солнце скроется; вспугнёшь ночь - камень расколется.

Ночью девушки купаются в лунном сиянии, чтобы возыметь власть над мужчинами. Воспалённый, как море, ты зажигаешь свой сон.

Я построю мостик,

перейду речку

и уйду в поле,

в зелёный садик.

Подойду к дереву,

опущу взоры,

и настанет день,

когда я вновь.

Я уйду в поле,

в зелёный садик,

и настанет день...

Мы долго выращивали день. Тщательно ухаживали за ним. Обильно поливали скорбью, и удобряли радостью. Мы украшали его камушками и цветами, осколками городских фонарей и детского смеха, разноцветным тряпьём сентябрей и апрелей. И вот он взял нас за руки и увёл в облетающий сад, где в глубине тёмных аллей, хранящих неисчерпаемые тени, на ветвях деревьев сидят ослепительные птицы, а с высот на леденящую взор траву струится солнечный сок.

И надо всем этим властвует безмолвное безмолвное небо.

день-деньской

уже в течение длительного времени мы наблюдаем, как к нам спускается ночь по стоптанным ступенькам мимо стен, окрашенных темно-зелёной масляной краской, будто обмазанных жиром, что утопает ладонь, которой мы их касаемся лучше не трогать осторожный свет вечернего солнца залезает через окна и повисает на столбах пыли и ресницах, и застревает между прутьев перил и между зубов, и набивает оскомину

но однажды снимут и укутают в саванн, и уложат в пещере, и привалят камнем и опять останутся одни угли и чёрное небо, усыпанное мёртвыми осами и будут бороться с призраками и прихлебателями, и сумраком нальются глазницы и сковородки, и слух пройдет, что ушёл день, и пришла ночь с гроздьями светящегося винограда для кормящихся его холодным светом слепцов, минующих стены, внутри которых мы притаились и безучастно следим за уличным движением, и изучаем его правила и закономерности выявляем камни преткновения, дабы избежать огласки нашего проникновения в день, ибо мы не надеемся на грабительство и не тщеславимся хищением, мы уже ничего не хотим, но имеем силу ни от чего не отказываться

ступаем из подъезда в ещё не погасшие сумерки и растворяемся в самих себе идущих навстречу и следующих после есть ли у нас что-нибудь кроме этой дороги? солнце катится вниз, высекая кариатид и атлантов на фасадах дворцов каменные птицы исчезают в мгновенном оживлении света листва садов топит нас в себе как пришельцев шелестит в наших душах адская россыпь одуванчиков на газонах птицы склёвывают осколки наших взглядов, - это день

в который люди будут, как бабочки разогнанные, горы будут как шерсть расщипанная

ведь мы никогда не отсутствуем

но где он, который образует горы и творит ветер, и объявляет человеку намерение его, утренний свет обращает во мрак, и шествует превыше земли не избегают ли нас?

проспекты утекают к горизонту и видимо срываются в невидимую бесконечность вслед за солнцем переулки скорбят об утерянной свободе и затихают в глухих подворотнях и скверах, где притаилось наше заброшенное детство мы замираем, как скульптурные композиции, памятники самим себе, облепленные падшей листвой и взглядами прохожих пронзённые звоном рассыпающихся окон иссечённые отблесками заходящего солнца

варавву варавву, - скандируют вороны

налитый соками и светом

сочусь

опадыш

движение наше одностороннее, мы спускаемся всего на одну ступень на поле смерти пасутся собаки - мир, где нет ничего грязного и нет ничего чистого

исторгнутые во время, рождённые во времени опутанные временами нам видится, что прошли века и века, а мы лишь на мгновение присели на жертвенную солому, поднести наш подарок этому миру, всем существам этого мира

избавьте нас от узости и одарите щедростью!

обнаружение действительности выражает наше стремление быть не хуже и не лучше призраков, пересекающих поле нашего зрения и уходящих в противоречие самим себе мы их уже никогда не догоним и не заглянем в глаза и не спросим, - как же живёшь ты? и дальше бредём по асфальтовым пустырям нашего несгибаемого одиночества мы движемся в поле чистых феноменов осенённые, так сказать, благодатью, и кусты чертополоха глазеют на нас как пришельцы на пришельцев

если бы даже можно было отчетливо видеть результат наших действий и список причин их порождающий, наши сомнения относительно истинности нашего взгляда не смогли бы рассеяться, потому что не смогли бы выявить закономерности нашего безусловного движения в некой данности как рыбы в воде, под тяжёлым небом мы наблюдаем сущности в сущности нас отражающие, но не являющиеся нами и считающие себя исключительными мы подозреваем, что они явлены нам также, как и мы им

и гордо несём голову в потоке превращений, идентифицируя себя рядом с другим и посредством другого, ибо существовать - значит быть возможным значением квантифицируемой переменной

с другой стороны нежить не имеет облика, но ходит в личинах

что касается нашего перемещения в пространстве относительно упомянутых зданий и иных

сооружений, то мы избрали наш путь не по чьему-то наущению, но токмо желая до конца дойти в нашем противоборстве с нашим подобием мыслящим прежде и, соответственно, заранее перемещённым в нашем внимании, и помещённым во времени вне досягаемости для наших действий, но поразительным образом влияющим на них, а именно парализующим страшными сказками о нашем будущем, где мы дойдём до предела, когда коснёмся самих себя

чёрен путь у тебя, светлого, впереди сияние

на каждом перекрёстке мы натыкаемся на камень, на котором ничего не написано, и стоим перед выбором не раздумывая, мы можем пойти по улицам куда угодно улицам, и правильно сделаем глупо стоять на месте перед идолом ничего нам не сообщающим, но вызывающим некоторую растерянность, потому что он апеллирует не к фактам, но только к предположениям, основанным на предыдущем опыте и дедуцированным в будущее

действительность настолько действительна, что не более чем сновидение

однако, допустив возможность маятникового колебания времени, мы тем самым обнаруживаем квазистатичность развития событий

мы обнаруживаем себя движущимися в нужном, но неизвестном направлении мы обнаруживаем, что заключены в неизвестность, в которой возможно только действие мы обнаруживаем, что могли бы остановиться и описать этот мир, но не видим в этом необходимости мы должны меняться вместе с ним мы обнаруживаем себя источником изменений и следующими изменениям мы ступаем

вниз по ступенькам нашего сумасбродства переставая оценивать происходящее, мы, тем не менее, не считаем его неважным, но всё становится одинаково важно потому что пока листок дрожит, и небо будет дрожать, что очевидно потому что мы уже ничего не ждём и ни на что не надеемся потому что никогда ничего не произойдёт потому что всё происходит сугубо сейчас, где жизнь, теплящаяся в нас, вмерзает в ледяную историю дня

наше внимание приковано к странным вещам, кои просты в обиходе их коснулись изменения после того, как мы обратили на них внимание, но не стали мудрить и предполагать порядок действий, предусмотренный нашим законодательством, и обнаружили непостоянство и текучесть предметов и понятий их заключающих мы, тем не менее, не смогли добиться значительных результатов в деле разрушения устоявшегося миропорядка мы всё также строим храм и ловим в него бога, как селёдку

ветер дует нам в лицо, куда бы мы не направлялись тропинка, изгибаясь, утекает в сад мы закрываем глаза и появляется надежда

животрепещущая листва животрепещет посредством ветра клён разбросался своими огромными кляксами

и звёзды парят как волшебные

из открытых окон доносится запах чужого быта и детский плач

свет фонарей стекается в лужи

в них шевелятся тени деревьев

кошки сбегаются

неравён час мы исказим наше представление о существующем и существенном, и имеющем место быть, не равён час мы исчезнем из представления о себе и станем необъективны, и по сути фиктивны, и станем нести чушь, разговаривая с забрызганными грязью ботинками что-нибудь о том, что это неприлично и не соблюдён такт, и обратим внимание на недопустимость подобного поведения с нашей стороны это выглядело бы вполне благоразумно и даже похвально указать ближнему на соломинку, которую не перешагнуть, которая, как бревно лежит на нашем пути и извращает наш путь ради объективности стоит заметить, что неравён час

мы перемещаемся по тротуару движемся в теле дня, как вороны побитые ветром наши лица истёрты временем, в котором мы теряемся, как опавшие листья спим по обочинам парковых троп наши глаза не пахнут снегом, но выдают желаемое за действительное и этим очень удивляют своё отражение в камне и стекле мы наверное вездесущи, раз не можем определить себя как сущее

небо разговаривает

а тополя шумят и не шумят

люди появляются в окнах и вновь исчезают

троллейбус уходит в туман в безнадёжные пустыри

вместе с далёкими раскатами битв прошедших и призвуками наступающих

сегодня мы поймали муху -

необузданный океан

ума не приложу, что нам со всем этим делать, куда мы денем этот огромный неизбежный мир строго говоря, мы не познаём, но подвергаем изменениям через действия и не можем не подвергать, и пытаемся распихать по коробочкам, и не можем не распихивать, мы даже хотели умереть, потому что не можем не делать ничего

нам уже некогда думать, мы целиком превратились в восприятие и бежим по лужам, как по небу наши соучастники не находят в нас ничего человеческого и восхитительного надо признаться, что мы не растения и даже не цветы мы не раскрываем наши тайны, вопреки расхожему мнению, мы не удивительны и предсказуемо таращимся на небо сквозь провода играем в гляделки с кем-то похожим на нас и ростом с нас, но, как правило, проигрываем

мы заглядываем в эти бездонные лужи, куда низвергается небо колодцев, где с детства плавают бурые листья старше нас, и бег облаков нагляден мы шагаем, аки по суху, вымышленные персонажи реальности, мы уже забыли о наших подозрениях относительно самих себя, и голос разума гонит прочь облака и листья ветер дует на ложку дёгтя тени голубей бесшумно скользят по нашим лицам они должны убивать друг друга, дабы не падать сражёнными судьбой

небо смотрит на нас синими глазами детей

выпей море

ангел кровей огненных ало пронёсся в покое

мир вам

глаза-солнцепёки до дна вылюбили

братья

вино льют

потому что вдруг идёт дождь, и наши сердца распахнуты

scindite corda vestra

мы проходим каменные арки, мы углубляемся в сады, трепещущие вечностью мы не оправдываем и не обвиняем, лишь шаг за шагом мы движемся, ни к чему не приближаясь и ни от чего не отдаляясь, в отличии от пунцовых осин, что кубарем катятся под гору, нагоняя друг друга, шелестят, чтобы ничего не забыть, но при этом теряют себя ветер вымывает из них червонное лето мы ничего не забудем мы идём рядом с ветром

иногда мы присаживаемся на скамеечку, загаженную голубями, и обгладываем косточки нашего второстепенного возмущения как-то так с эстрады доносится музыка наше тело, ладно слепленное из звуков каждодневности и ежесекундности, наблюдает и рассматривает эти объекты недвижимости, кои не исчезают, даже когда звуки стихают, и ощупывает потусторонние предметы, не имеющие аналогов в мире предметов, и находит их удивительными и явленными иначе нежели мы и сокровище сие мы уносим в глиняных сосудах

мы неожиданно обнаруживаем себя в данности нашего внимания мы слушаем мир, который говорит с нами и только с нами но затем мы пересказываем происходящее самим себе, и делаем всё узнаваемым

время это свойство вечности нам ли оглядываться? нам ли рассматривать спичечные коробки, в которые мы запихали небо и море, из которых мы вытаскиваем наше представление и объявляем его реальностью? не дай бог что-нибудь неприятно торчит из них какое-нибудь непотребство нужно непременно куда-то убрать, чтобы не замечать, чтобы не маячило перед глазами что же это такое! всё наперекосяк! всё как-то не так, как должно было бы быть мы точно знаем мы абсолютно уверены, ведь это же наше представление должно длиться вечно, ведь мы этого заслуживаем, мы уникальны, мы венец, поэтому нам уже нечего создавать мы венец, потому что мы можем всех убить, не так ли?

мы во всём находим только самих себя, если действительно мы не оставили даже дырочки, чтобы облюбовать мы порядком надоели самим себе и руки накладываем на свою голову нам не обойти необходимое, и мы везде натыкаемся на эти острые углы будь они неладны!

горечью наполнен этот день видоизменяет наш вид, всецело полагаясь на случай, на правильный обмен веществ и брауншвейгскую колбасу мы не можем оставаться прежними и делать вид, что мы ничего не замечаем, что эта горечь так себе, что бывало и хуже, но видимо придётся расстаться с хитиновым панцырем и яичной скорлупой так будет лучше для всех говорим мы себе, для себя, о себе и с собой, погружаясь в сомнительные глубины разума, как прихвостни и вертопрахи, кои кидаются камнями отнюдь не бесполезно исключения составляют правила в естественном отборе, выбирая то, что неестественно

временное затишье выворачивает ветер наизнанку, открывая подноготную, обнажая корешки и черновики событий и сущностей мало-мальски возможных и кем-то востребованных кто в лес, кто по дрова, ничего не разобрать а на поверхности ветра факты упрямо следуют друг за другом мы отмечаем данное следование и выделяем, как событие, и делимся с похожими на нас и изготавливаем шаблон следования уже не в силах сломать, но только так послушная действительность более не сопротивляется нашему насилию

наши движения не выдают в нас познавших горе когда мы ушли и стали делать мир, как у богов теперь наш бизнес зависит от случая к случаю с нами нечто происходит, что невозможно отрицать cogito ergo мы не сомневаемся, что мыслим то, в чём сомневаемся посредством cogito что либо существует, либо не существует ergo казалось бы только руку протянуть, но нас не видят и не хотят знать и бегут по полям и лесам, как звери даже хитрые растения нас избегают а мы отделяем зёрна от плевел и сальдо заносим в реестр

обоюдоострый меч нашего разума раскраивает нечто похожее на действительность предметов и движений предметов пересекая поле нашего двоедушия, он орёт, как бродяга свалившийся в канаву под вечер, под катящееся к закату солнце лето вот-вот пройдёт, и что нам останется кроме глухих выстрелов в далёком лесу и монументальной травы, в которой мы засыпаем пьяные в доску под площадную брань нашего хозяина, владеющего мечом и вот мы смотрим в лес и видим тайну, и чуем, как от нас воняет человечиной

обратите внимание на наше возмущение непохожестью образов воспринимаемой действительности мы увидели, мы ощутили крайность дня и теперь нам не о чем думать мы постепенно маленькими шажочками сходим с ума и принимаем меры по недопущению упущений, и выражаем наше возмущение криками и возгласами, кои не считаются осмысленными среди мыслеформ, бродящих по асфальтовым полям нашего одиночества и свободы бабушки идут за молоком и видимо купят

действительность действительна с неисчислимого множества точек зрения

безнадёжно заблудшие души мы обходим стороной дворцы и замки в беспорядочном и бестолковом образе жизни, ибо порядок - порождение времени, данного нам нашим хозяином во искупление

дивные карусели привлекают наше внимание внешне похожее на внутренний распорядок правила пользования вызывают уважение и преклонение перед вездесущим разумом нам не обойти по краешку лужи мы запускаем бумажные кораблики, и самолётики летают, как будто из птиц сделаны памятные знаки на постаментах обросли мохом дежурные личины сказочников указывают направление: вернёмся к лучшему однако движение замков в междоусобных войнах и звуки их поражений ввергают нас в сон порядком подрастерявшие добродетель служительницы культа вырастают во мраке на горизонте нашего сознания и обещают уготовить нам вечную похоть их близость тяготит нас падальщики стремятся успеть пока не хлынули грозы и трубный зов не огласил дно и поверхность нашего дня видимо придётся раскаяться и утереть слёзы и отпустить бороды, а там глядишь и видимость нашего здравомыслия будет развенчана и упадут две одинаковые снежинки альфа и омега и голос позади нас скажет вот путь идите по нему и если бы мы уклонились налево и если бы мы уклонились направо

но мы не успокоимся пока всё не объясним и не предположим будущее, и не осознаем прошедшее это наша защита от необъяснимости и громоподобности настоящего

парадоксальным образом мы находим себя в разных ипостасях и дежурных позах, когда начинает звучать голос бегущих трав и небо распухает грозой и дождь тянет к нам свои прозрачные ветви, и сжимает нас в объятиях, пока мы идём пешком во мраке нашего безумия навстречу служительницам культа, пытающимся нас уловить и приручить сквозь одежды, под которыми угадываются формы и телодвижения указывают направление, и запахи исповедуют похоть

у дверей грех лежит; он влечёт нас к себе, но мы господствуем над ним

порой мы заглядываемся на проходящие мимо хотения и побуждения, но не рассматриваем до мельчайших подробностей и не доводим до вожделения, как это принято, собственно, таким образом, превращая их в страсти и пороки, кои терзают и причиняют неудобства конечно мы ни за что не простим им наш безоглядный бег порождённый странным решением не водиться с землекопами и стоять под дождём во время утренней молитвы глаза бы наши не видели, если бы не одно обстоятельство обусловленное не столько нашим недоумением сколько необратимым изменением структуры нашего восприятия положим тот факт, что мы есть это крайность, в которой нет необходимости при воспроизведении себя из небытия это плохо кончится, когда мы шагнём в сторону и загоним себя в угол как будто так будет легче вычислить нашу посюстороннюю вероятность в небо молотком

ну и разумеется всё это ещё предстоит обсудить, дабы в конечном итоге не получить то, чего мы не заслуживаем практически полностью исчезая, некоторое время спустя мы объявляем наше намерение не выходить из себя и остаться в пределах досягаемости для различных видов животного и неорганического мира, ссылаясь на обстоятельства, которые выше нас и смотрят на нас, как на насекомых эти недосягаемые объекты реальности, которые не могут нас ни обвинить, ни простить, но только звучать по периметру нашего осознания, где мышь бежит, как река с серединки на половинку прыгает наш разум, как ветер с берёзы на берёзу мы молчим как будто всё это нам уже давно известно, как будто мы всплеснули руками и восхитились, и требуем продолжения присутствия неких элементов недоступных для нашего промежуточного вида несть числа различных вариаций на тему, как это может быть, и есть много различных способов это проверить и посчитать общее количество неопределённостей, дабы определить вероятность нашего присутствия

может быть когда-нибудь мы и достигнем дна, но это не значит, что мы не будем опознаны, как существа, имеющие доступ к разжиганию огня, существа не обладающие разумом, но воспринимающие его как данность, как повседневность, как время, как самого себя

кормление солнца обломками нашей мечты поднимает уровень тестостерона в крови и собственной важности в собственных глазах одинаковые птицы одинаково летят и падают, видимо замертво, где-то в конце дня рассаживаются по диванам и рассерживаются на неудобства предполагаемые и отчетливо видимые на наших экранах и переключаются на сеанс страха и боли, ибо познали что наш путь - это стремление к смерти

нередки случаи, когда мы обвиняем себя в исключительности и требуем повысить уровень нашего благосостояния в рамках справедливого распределения доходов на душу населения, прямо пропорционально нашей значимости, определяемой на основании неопровержимых доказательств в купе с косвенными уликами, предоставленными нашей самобытностью и уникальностью время покажет, говорим мы соучастники и сообщники, проходящие мимо, своевременно убеждаются в нашей благонадёжности, оценивая наши шаблонные действия, демонстрирующие и доказывающие им нашу вовлеченность во всеобщий процесс обнародования мира, именуемый демократией, направленный на удовлетворение потребности нашего разума, как высшего проявления некой сущности, в развлечениях и удивлениях, кои мы называем настоящей свободой и готовы за неё убивать и быть убитыми

но властные структуры неоднозначных богов угрожают нашему волеизъявлению, не считаясь с нашими обстоятельствами, они вынашивают коварные планы на нашу погибель, заманивают нас крошками пищи на потных ладошках, прибегая к различным хитростям, строят ловушки и ставят капканы, искушая нас поверьями и поветриями, выдавая желаемое за действительное, а действительное за действительно желаемое нам непонятно каким образом мы желаем, и потухший наш взгляд наглядное тому подтверждение

и служительницы культа стирают пыль с наших надменных статуй - снежный мрамор в зелёных садах

потоки лжи, катящиеся по нашей непокрытой голове, воспринимаются нами как откровение хлябей небесных и дар, от которого мы не в силах отказаться, но и не в силах вынести наказание предусмотренное статьёй о грехопадении

ветер сронил звезду и напитал воздух горечью осени, как будто так надо, как будто так было всегда видимо навсегда мы застряли в этом янтаре, драгоценные животные, помазанные на царство

узел узелок узолушку в узилище

по понятным причинам

мы не станем раскрывать детали происходящего, так как, имея ясное представление, не лишённое некоего смысла, мы, тем не менее, не можем добраться до происходящего, ибо оно явлено лишь в представлении мы всё ещё боимся обратиться в камень при взгляде в лицо происходящему

в мире, где нет места чуду, царствует страх

всплываем как дельфины из сверкающих глубин разума нет ничего, что бы нас не удивляло, нет ничего, что бы нас заботило ветряки дуют пакости длинными рядами обрастают возможные сущности преобладающие в данной местности как-то сразу становится неловко и не по себе от возможных ухищрений со стороны присутствующих мы бы лучше рассказали о себе без всяких экивоков катящиеся камни раздувают небо примерно на треть выглядывает солнце из облаков нам тоже было бы это понятно, если бы реальность перестала корчить из себя недотрогу

идти и проходить или стоять на месте с закрытыми глазами, ощущая только как земля давит на ступни, и ветер залезает под одежду, тем самым обнаруживая её, и шумит в ушах, заявляя о себе, о своей первобытности и беспредметности, вовлекая нас в пособничество и соумышленничество, что он без нас? и мы не найдём себя без его разгильдяйства

уйти от ветра я хочу

уйти от ветра невозможно, немыслимо уйти от ветра

он знает все твои тайные родинки, он знает все твои спрятанные запахи, он видел все твои укромные листики

он тебя выследит непременно

и что он мне сделает?

он тебя не обрадует

когда вдруг мы перестали разговаривать сами с собой, весь мир заговорил с нами, предметы явили себя, а не наше представление о предмете, оказалось, что каузальная связь лишь маленький островок в океане связанности и несвязанности, на берегу которого мы топчемся в нерешительности и убеждаем себя в собственной дальновидности и прозорливости муха подлетела, обнюхала и улетела

нелегально мигрируем в сторону отличную и от сновидения, и от реальности выслеживая себя не ради чего, мимикрируем под окружающее, каким бы оно не было и как бы не казалось, что бы за этим не скрывалось и что бы не обозначало вокруг полно непознанного, но узнаваемого и где-то даже близко знакомого и объяснимого в терминах прошлогоднего снега не будем ничему удивляться и расстанемся друзьями в лучших традициях хэппиэндов куда бы нас не забросила судьба, мы будем помнить, что пересекали эту границу не раз выходили за грань и пускались во все тяжкие, начиная от душеугодничества до умышленного умыслоубийства

агонизирующие фонтаны распущенности в садах листья бегут перед нами по дорожке но наши глаза слепы и мы пошли пятнами исключительно ради победы по правилам нам неведомым с целями туманными гневные листья гонят нас прочь, исследуя наше обыкновение речи пространны и плавно текут фигуры отражаются друг в друге кто бы ни начинал и как бы не вышло боком припали к скамейке восторженные зрители находятся в поле зрения в период pubertas в этот торжественный день растущего месяца последнего года эры числа приводят нас в замешательство и толкают на злодеяния вспугнутые голуби озаряют пространство отшлифованным ветром стальные крылья разбивают небеса с водой и драгоценным маслом увлажняют тела и испытывают отвращение к воздержанию

ка

чели ли

или

Или,

Или!

лама савахфани?

дождь бежит за нами босиком,

потому что в карманах у нас полно леденцов и ирисок,

предположительно мы должны быть счастливы,

достоверно мы вот-вот взлетим, -

шапки долой

и головы мы задрали в небо, а говорят что мы ему поклоняемся

там звезды стоят как камни, как глаза женщины

и даль и ширь там не далеки и не широки

случалось время мы приходили в гости к морю и там, стоя на берегу искали его негромкое имя здравствуй!

как спелые рыбы сидели у краешка моря мечты и смотрели на дыры, которые плавали по небу, как звёзды и всё что ни есть падало из них со скоростью времени, со скоростью света

наго

однако

чета

троица

но правы ли те, кто пьёт кровь моря, кто обнажает душу ветру?

чайка имени твоего не спрошу кто ты

или или

лама савахфани

мы плетёмся по городам и собираем сказки и достопримечательности мы необъятны, как океан и нелепы, как ветер мы выдвигаем условия нашего проживания некоему божеству, которое не ведает о нас причины нашего недоумения очевидны искатели приключений, мы уже не пытаемся объяснить происходящее хотя бы заметить краешком глаза уловить самих себя в непрерывном изменении мы движемся, мы расшифровываем иероглифы, начертанные освещёнными окнами на стенах домов луна прячется в своё логово вырытое в облаках хотели бы мы там побывать

единственное что у нас осталось - эта дорога, по которой мы идём не для того, чтобы дойти, ибо мы уже не производим действий для чего-то, как говорится, в поте лица своего, но совершаем совершаемое в теле дождя, как раненые звери окружающее очаровано простыми движениями знаем, что идём, чтобы дойти, потому что нам тут уже нечего делать мы вдруг обнаружили ладони и смотрим, как капли стекают по линиям судьбы и жизни всё движется внутри дня, вокруг этого золотого шарика

нагие полубоги, не отбрасывающие тени, вскрывают банки с напитками и облачаются в смог и пророчествуют, и изрыгают хулу избегая резких движений, они заманивают нас крошками пищи на потных ладонях, но от недоверия их пальцы дрожат и зрачки расширены они смотрят на нас, как на огонь и исчезают, когда мы отходим от стен

мы запрягаем желтоватого, пламенного, бродящего вокруг неподвижных

блаженны, блуждающие в сумерках, преступники и отступники, и человеконенавистники у незнакомых домов вокруг фонарей, стекающих в лужи мы считаем ворон, заглядываем под чужие крыши и черепки и недвусмысленно крадёмся по чердакам, где наши детские лица покрытые паутиной освещены золотистыми бликами от автомобильных фар и окон напротив движения наши мог ли бы быть более уверенными, если бы не смерть бессмертных вещей, разбросанных там и сям мы движемся согласно хитроумному плану, измышленному нашим хозяином, который мыслит прежде нас, которого заботит будущее, который хочет навязать эту заботу нам, что неплохо получается, который искусно притворяется нашим слугой в течение предыдущих и будущих столетий разорванные рыболовные сети дышат огромным живым сквозняком под ногами хрустит битое стекло, засохшие осы, видения и тени, как вековая пыль висят в пространстве поиска артефактов нашего явления на соседней крыше три вороны дерутся за один хитон, гении над нами машут золотыми хвостами спелые рыбы

удручённые шагаем мы по дорогам в наш дом похожий на призрак мы удивляемся, мы не понимаем, мы преодолеваем трудности самоидентификации и корреляции с окружающей нас истиной то же место запечатлело нас в себе неединожды то же место, что и в любой другой момент времени не может быть то же мы не можем найти ничего одинакового и уполномочены заявить о невозможности повторить опыт восприятия невероятное разнообразие при вероятной однородности мы только можем вернуться в другое и к другим в этот единственный день нашей жизни, предел которому полагает наша единственная ночь

улицы, которые мы выбираем похожи на улицы, которые выбирают нас жизнь, которую мы ведём за руку похожа на сновидение или смерть, которая ведёт за руку нас кукла, которую мы сломали в детстве сказала нам: все небеса тебе будут казаться синими

ветер шевелит волосы мухи шевелят ветер водопьяные птицы, глядишь, безмолвствуют с ледяным сердцем блуждаем мы в наших сновидениях разговариваем с ветрами на языке нашей кожи в наших глазах мы встречаем солнце и опускаемся на самое дно неба наши руки не могут нас схватить наши ноги не могут от нас убежать наш разум нас не признаёт волосы мои седы

давно немытое окно, за которым стынут сумерки

не хочется смотреть на небо

тик-так порхает по комнате из угла в угол не в силах вырваться за стены, но и поймать его невозможно

трапеции и параллелепипеды света шатаются по потолку и стенам

и плетёные коробочки смеха кувыркаются где-то позади всё замерло в немом восторге

лишь разум пытается

различные варианты божественного вмешательства не дают нам покоя, мы нечто, осуществляющее действия, не обнаруживаемое непосредственным взглядом и не улавливаемое мыслью

мы обнаруживаем себя только через действия обнаруживаем мир, что исчезает для нас, когда мы перестаём действовать, и сами исчезаем из мира вне действий нет пространства и времени

суть метафизические понятия, которые нам ясны, когда мы вспоминаем о совершённых действиях и замышляем злодеяния и делание мира из наших представлений и измышлений

мы срезаем углы как канатоходцы в глубине потолка, где гнездятся тени приливов в толщине ветвей и сомнений

но вот мы не движемся, и тогда всё движется

видимые стены, за которыми нам мерещится солнечный океан бессмертия, в котором плывёт

смерть это мы

немного погодя приходим в себя и тихо сидим на кухне под уютное урчание холодильника: неужели это всё что есть?

и уже не замечаем несуществующее и засыпаем в себе, как в могиле

сон как чистое намерение встаёт перед нами во весь рост

мы лишь тени мы углы всё той же извечной борьбы титанов, богов-насекомых

и время течёт вкруг стола

оплавляя свечи

опаляя ресницы

наполняя зеркала и кубки

и глаза домашних животных

расплавленным золотом

гудением мёда

ветер всей своей чудовищной массой давит на стекло дождь этот старик-аскет с жидкой бородкой и взглядом безумца в припадке дикого ликования скачет по водоотливу и костяшками пальцев колотит в стекло gross fugue по голому небу мечутся холодные крысы безупречные тучи несутся прямо на нас как вода течёт мимо червь достигает глубины своей птица поднимается в бездну свою и парит в небесах небесах, но опускается во тьму клевать тьму тело ест тело белые медведи, забрызганные северным сиянием, видимо, стоят пустые - ничего нет всё только может быть в соседней комнате шевелится звук, мы появляемся в окнах и вновь исчезаем вечное настоящее, где все, чего не было достигнуто, не будет достигнуто никогда

(C)

Комментарии: 7, последний от 28/07/2016.
Размещен: 16/01/2016, изменен: 25/01/2016. 86k. Статистика.
Эссе: Постмодернизм

Связаться с программистом сайта.
Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"
Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"

Несуществующий Никто Иништоевич : другие произведения.

Чистые феномены и измышления

Чистые феномены и измышления

Сад

Сон

Осень

Ночь

Зима

На!

день-деньской

Комментарии: 7, последний от 28/07/2016. © Copyright Несуществующий Никто Иништоевич (notexistent@yandex.ru) Размещен: 16/01/2016, изменен: 25/01/2016. 86k. Статистика. Эссе: Постмодернизм Скачать FB2		Ваша оценка: