-- Ой, ребята, идите вдвоем, у меня к завтрашнему занятию прозаический этюд не готов! -- воскликнула светловолосая студентка в цветастом сарафане, укладывая на подоконник лист бумаги и ручку.
-- Ну, и напишешь его в парке, -- посоветовала подруга, опираясь на плечо высокого парня, в самых дверях. -- Ведь по норме там должно быть не более ста слов, какая мелочь! Что ж теперь из-за уроков вечеру пропадать.
-- Ну да, -- подтвердил парень. -- Например, опишешь там с "чертова колеса" идиллию "Малыш и мама" или "Духовой оркестр седых ветеранов". Могу предложить "Нравы танцплощадки", с хулиганами и дружинниками...
-- Нет, я остаюсь! -- решительно возвестила светловолосая, засветившись одуванчиком в розоватом проеме вечернего окна. -- Опишу закат. Прямо здесь, на подоконнике.
-- Как оригинально! -- насмешливо выдохнула подруга, состроив улыбку восхищения.
-- Назови его тогда "Миллионный закат из окна старого общежития", -- поддержал подругу парень, обращаясь к "одуванчику", и вдруг картинно вскинул руку: -- Внимание, замри там!..
-- Зачем? -- удивилась светловолосая.
Парень продекламировал:
"Пряный вечер. Гаснут зори. По траве ползет туман. У плетня на косогоре забелел твой сарафан".
Подруга посмотрела на своего спутника с мягким укором, просквозила ревнивая нотка:
-- А разве этюдам дают названия?..
1. Наган и маузер
Выстрелил -- и промахнулся.
Вспорхнули, роняя перья, и забегали по двору, поднимая пыль, перепуганные куры, бестолково загоготали потревоженные гуси.
Казак-хозяин, удивленный, оборотился.
-- Это ты мне в спину пальнул, что ль, ваше благородие? -- и пошел на Ивана. -- А дети мои?.. Хлеб мой крадешь, так еще кормильца от семьи отымаешь?
Иван отступил к воротам, оглядываясь -- нет помощи, разбрелись соратники по другим дворам -- и попытался еще раз, в упор...
Осечка!
Удар кулаком в лицо сбил Ивана с ног, наган отлетел в сторону. Казак -- вилы наперевес -- приставил блестящие жала к Ивановой груди, навис косматой гибелью.
-- Жалко тебя, парень. Потому как морда юнкерская, не офицерская... Молод. Жалко! Уйдешь восвояси? Иль прискобить тебя, ирода, к земле-матушке, как немца я, бывало, пикой?..
-- Уйду, отец, -- сказал Иван как можно спокойней, не двигаясь.
-- А в спину опять не пульнешь, ваше благородие? Креста нет, понятно, а хоть честь-то имеешь?
-- Имею...
-- То-то! -- казак бросил вилы и двинулся в сторону дома.
Иван, не вставая, торопливо подобрал наган, крутанул барабан и, скрежеща зубами, почти не целясь, выстрелил в широкую спину.
Мужик дрогнул всем большим телом и обернулся, опять удивленный.
Не попал!
Еще!..
Осечка!
"Неужели конец?" -- подумал Иван, видя, как мужик опять нагибается за вилами.
Но скрипнули ворота, и тут же бабахнуло, вспыхнуло над Иваном, -- и казак согнулся, застонал, упал, захрипел, скрючиваясь, как гусеница.
Прочернело над Иваном -- как в ад завалился: курные кудри, вороненый ствол, угольные глаза, черные губы. И горячий шепот:
-- Жив?..
Это Марта со своим маузером. Как успела, бестия?
Завыла овдовевшая баба, заголосили осиротевшие ребятишки. Сбежались из соседних дворов сопровождающие: встревоженные, винтовки наизготовку.
-- Что, товарищ уполномоченный? Как же вы один-то во двор?..
-- Напал он на меня, с вилами... Там схорон в коровнике, -- указал Иван, плюясь зло и кроваво. -- Грузите!..
И, уходя со двора, услышал за спиной разговор:
-- Командир -- чистый зверь, ничего не боится!
-- Страху в ем нет, эт точно! Герой, одно слово!
-- Ишь, с Мартой бугая завалили, всему селу под дых врезали! Щас дела пойдут!..
Скрип и стон телег, конский храп и топот, покрик возниц... Обоз, ощетинившись штыками и грозясь дороге и лесу тупыми стволами пулеметов "Максим", возвращался с добычей.
Марта молчала, отвернувшись и свесив ноги с телеги, курила.
-- Товарищ Марта! -- шутливо окликнул ее Иван, возлежа на соломе головой к пулемету. -- Благодарю за спасение! Вовремя вы поспели... Извините за причиненное беспокойство. Если б не осечка, я б и сам... Не сомневайтесь, наше дело правое. Справедливость -- понятие классовое. С людьми -- по-людски, а с классово чуждым элементом...
В ответ -- то же молчание, только новая папироска.
-- Ладно, с меня следующая контра в твой зачет! -- опять пытался шутить Иван.
Он притянул к себе Мартину сумку, валявшуюся около маузеровой кобуры, вынул документ, пробежал глазами сверху вниз. Улыбаясь, наслюнявил карандаш, подчеркнул несколько строчек, подал листок Марте через ее чуть вздернутое, угловатое плечо.
-- Знакомая тебе грамота, товарищ комиссар, но, может, что-то из нее забыла? Освежи!
Марта, вся кожаная, хрустит. Со спины видно: читает известный ей документ, но только подчеркнутое:
"...требуйте настоятельно, неотступно безоговорочного выполнения разверсток, сдачи продовольствия. Не ждите самотека: делайте нажим, принуждайте к сдаче... В случаях особого упорства, прямого отказа -- применяйте самые суровые меры. Прибегая к последнему -- будьте осторожны, осмотрительны: строго учтите все обстоятельства, предъявите угрозу и, решившись действовать, не допускайте колебаний -- идите до конца, наносите сокрушительный удар быстро и безошибочно".
Марта, не оборачиваясь, возвратила листок через плечо.
Иван закипал. Подбросил с телеги гибкое тело, сел, вытряхнул из сумки прямо на солому все бумаги: потрепанные и новые листки, вырезки из газет.
-- Ах, староват документ, товарищ Марта? Так я могу вам и поновей предложить. Хотя и он несвеж... -- выкрикнул в кожаную спину: -- Что-то у вас с памятью, как я погляжу! -- трясущимися от возбуждения руками порылся в ворохе, нашел. -- Вот. Об указе председателя ВЦИК Якова Михайловича Свердлова, царствие ему небесное!.. В котором говорится о проведении беспощадного террора по отношению к казакам!.. Знакомо?
Марта молчала. Иван рванул ее за плечо, повернул к себе, зашипел гневно:
-- А ты помнишь, эсерка одесская, что в марте на митинге в Орле забросала его, товарища Якова, камнями несознательная масса, оттого и вскорости в ящик загремел? И тут же вспыхнули восстания против продразверстки в Самаре и в Симбирске! Сейчас же вся Антанта объединилась против Советской республики! Колчак ожил на востоке... Совпало?.. Как бы не так! Не дадут они нам покоя, пока мы их под корень не ликвидируем. Вот она революция, друг Марта: или они нас, или мы их -- понятно? Обратной дороги нет! Это тебе не с трибуны красивости болтать, агитаторша, свиной кожей обтянутая!
Марта виновато приникла к груди Ивана:
-- Уймись! Ну, пойми же ты меня. Я ведь женщина!..
Иван гневно оттолкнул Марту от себя, еще больше возвысил голос:
-- В прошлом месяце, коварно, ночью, казачки твои жалеемые напали и уничтожили нашего легендарного начдива -- товарища Чапаева! Мамонтов взял Тамбов, двинулся к Воронежу! Деникин захватил Одессу, Курск, наступает на Москву! Юденич рвется к Петрограду!.. Это как? Вот в какое время живем! Люди на передовой кровь проливают, на нас с тобой надеются. А ты казачкам жалеешь?.. А как они, царские опричники, наши студенческие демонстрации разгоняли? У меня до сих пор следы на спине, как ты знаешь!.. А погромы? Тебе ли рассказывать? Кто на погромах больше всех лютует? Это они, их донские братья, разбудили все контрреволюционные силы, породили Белое движение, тьфу на него! А что ты женщина -- так это ты в другой раз вспоминай.
-- Да утихомирься ты! Что ты на меня-то зубами скрипишь, как на все Белое движение вместе взятое? Дети...
-- Заткнись! -- грубо оборвал Иван. -- Не пропадет твое казацкое отродье, в деревне-то! А вот этот хлеб, -- Иван махнул рукой на обоз, растянувшийся впереди, -- который для тех контрреволюционных семей явный излишек, пойдет на питание наших товарищей, рабочего класса, студенчества, сознательной интеллигенции, на провизию Красной армии, у которой еще ох сколько дел! Оставь города без хлеба -- кончится революция, придут буржуи, опять наденут на нас ярмо! И на того же крестьянина -- в первую очередь!.. А тебя, недобитую дочь раввина, неведомо как сохранившуюся в пожаре якобы народного гнева, зажженного жандармерией, вышлют на черту оседлости, если не шлепнут раньше! Нет, ну вы гляньте! -- Иван развел руками и картинно огляделся. -- Это выходит: я своего комиссара за Советскую власть агитирую!.. Дожили!
Марта хотела съязвить: дескать, благодаря нам, на того крестьянина ярмо уж не наденут. Но она знала характер Ивана, недоучившегося студента с еще не сложившейся, но уже подорванной психикой: если не возражать, то скоро выговорится, успокоится и вновь станет прежним, как ни в чем не бывало. Поэтому дождалась окончания бури и только тогда сказала воркующим укором:
-- А вот вы, товарищ уполномоченный, оказывается, не точно исполняете предписания военно-продовольственной телеграммы предсовнаркома.
-- Неужели?
-- Да! Там написано: "будьте осторожны, осмотрительны", -- и погладила поврежденный лацкан кожаной куртки своего спутника. -- Приедем, зашью.
-- Как же, -- усмехнулся Иван, -- зашьешь! Болтаешь гораздо лучше!..
Правда: шила Марта, как Иван стрелял, плохо. Хоть и в годах уже -- старше Ивана на десяток лет, чуть ли не в матери годилась. "Одесская гулена, портовая шалава, наводчица", -- так клеймил ее Иван в частые минуты гнева -- но она все ему прощала. Ласковая, добрая, чудесная женщина. И, как все женщины, жалостливая и противоречивая. Ах, революция, кого только ты не мобилизовала в свои жестокие ряды!
Марта, переходя в наступление (ох уж эти женские хитрости), сделала вид, что обиделась на последние слова, и как будто не было всего предыдущего разговора.
-- Зато стреляешь ты хорошо, Марта, -- поправился Иван. -- Дырки сейчас делать нужнее, чем заплаты лепить! -- и засмеялся по-ребячьи своей шутке.
И для них уже обоих -- как будто не было сегодняшних смертельных волнений, смертельных дел.
А как иначе в такой жизни!
Ведь вот завтра она, верная подруга и соратница, поведет обоз с недельным сбором зерна в уезд, а он, Иван, останется здесь, в волости. День кончается, выходит одна только ночь в остатке... Одна из -- или последняя из... Поэтому: ладно, заметано. Были сегодня неприятности, да все вышли. Забыть!
Да и вечер, будто живой, понимает, предвещает хорошее: радостный пожарный закат, небо -- словно клюквы надавили да по своду размазали... Солнце -- как красное сказочное яичко, примяло у горизонта лесную гряду... Ладная нынче осень, теплая, не дождливая. И теплую зиму пророчит, по местным приметам... Эх, с какой радостью поверил бы вдруг Иван, вовсе не суеверный, в приметы! Загадал бы желание: добрый закат -- не только б к теплой зиме, не только б к урожаю, но и к добру бы для всего рабоче-крестьянского народа матушки России, вздыбленной, истерзанной, избитой...
Но, увы, верится только на ближнее -- на час, на день, на сутки... И то -- из того, что видится, слышится, знается... Ведь чудес не бывает! Вот и сейчас: уверен Иван, что закончится день -- только этот, осязаемый день! -- удачно, что не сунутся к обозу гайдамаки.
Гайдамаками здесь прозвали лесную банду из белогвардейцев, казаков, бывших монахов и даже безродной бедноты. Главное дело ватаги -- нападение на продуктовые обозы. Уничтожают, с показной жестокостью, сопровождающих, награбленное частью забирают себе, частью отдают крестьянам, то есть, по их словам, возвращают народу.
Иван подозревает, что местные крестьяне, особенно казачья их часть, состоят в устойчивом сговоре с гайдамаками. Как же иначе объяснить, что нападают разбойники вблизи сел и деревень, а население с охотой разбирает добро с обозов после того, как там отработают эти заплечных дел мастера; и все нападения проходят шито-крыто: свидетелей нет, шайка как испаряется!..
Но вот они уже и дома: кончился лес, показалась полуразрушенная колокольня на берегу реки, издали рябая из-за многочисленных выбоин, следов от снарядов и пуль -- от недавних боев, когда пришлось силой и хитростью выкуривать из монастыря засевших там офицеров из Добровольческой армии, поддержанных монахами. Сейчас в монастыре располагался волостной склад продразверстки, в котором уже несколько месяцев дневал и ночевал Иван, выполняя задание партии.
Сегодня его отряд хорошо поработал, и пела душа в уставшем теле: еще один рывок, еще один шаг к светлому будущему!..
2. Софист
Свежая идея, как всегда, пришла не к Анатолию, а к его более решительному соседу по комнате в общежитии -- Стасу, хроническому должнику, любившему слабый пол и мелкий шик в ресторанах в периоды относительного материального благополучия.
Справедливости ради, названные качества были не самой большой достопримечательностью Анатолиева сожителя. Например, будучи посредственностью в строгой области точных наук, Стас своеобразно заблистал на раздольной ниве общественных дисциплин: никогда не уча философию как предмет, на семинарах он так загонял в угол преподавателя-философа, что этот "фил" вскоре стал величать Стаса "товарищем софистом" -- раздражение, замешанное если не на уважении, то уж точно на признании способностей речистого демагога и, порой, сущего словоблуда. Коллеги по курсу перевели индивидуальную оценку в коллегиальный приговор: прозвище "Софист" вскоре стало вторым именем Стаса.
На последнем экзамене "фил", завидев в числе экзаменуемых Стаса, миролюбиво предложил: "Ладно, товарищ софист, давайте вашу зачетку, ставлю "удовлетворительно", согласны?.. -- и пояснил: -- Просто не хочется портить себе настроение". Стас поломался для вида и согласился. А уж что он стал вытворять на дисциплине "Научный коммунизм"!.. Видимо, с тайной целью получить в результате такую же "заслуженную" тройку. Подозрения однокашников имели под собой почву. Но куда было деть, в какой грунт, в какую землю воткнуть в качестве саженца, кураж Софиста, если после его вопросов, и особенно его фантастических предположений, якобы следующих из непререкаемых "основ", "коммунист" начинал краснеть, заикаться и поглядывать на дверь... Плоды такого саженца-дичка могли дать не только кислоту, но и горечь... Впрочем, все плюсом шло в опыт будущего садовника, даже минусы.
Софист был в меру худ и высок ростом, как легкоатлет, но хорошую породу портила небольшая согбенность, которая, как правило, заставляет предположить, что "горбун" -- человек вечно сомневающийся и нерешительный. Однако у людей, знавших Софиста ближе, возникали другие впечатления: они видели позу охотника, вечно наблюдающего -- на всякий случай -- и даже в минуты покоя готового к поиску и преследованию жертвы. А чего стоил выдающийся, не только по размеру, но и по форме, нос: с горбинкой у переносицы, а острым концом чуть вздернутый, с вывернутыми наружу продолговатыми ноздрями, вынюхивающими каждый кубик окружающего пространства. В напряженные моменты "охотник" поворачивал к объекту тревоги или интереса правую часть лица -- при этом левый глаз заметно косил, как бы силясь, вопреки воле хозяина, заглянуть через горбинку носа, как через запретный забор: что там?
Свежая идея Софиста преследовала исконную, всегда важную для студента цель -- пополнение бюджета.
Итак, весной, когда уже были забыты тяготы зимней сессии, ожила природа, и еще не думалось о следующих экзаменах, Софист предложил сообща играть в лотерею "Спортлото", где нужно угадывать "всего" шесть номеров из тридцати шести возможных.
-- Старик! -- уверенно обратился он к всегда сомневающемуся Анатолию. -- Чую своим собачьим носом, что "Спортлото" -- достойное дело для настоящих гусар. Если хоть однажды одолеть максимальный выигрыш в десять тысяч, то это, в эквиваленте, почти две машины "Москвич", то есть безбедное житье на весь период учебы. Девочки, рестораны, а летом -- море!.. При этом риска никакого, затраты минимальные.
Суть кооперации заключалась в том, что с ежемесячной стипендии каждый из подельников должен покупать по двадцатке билетов, заполнять их строго самостоятельно (чтобы запутать ее величество госпожу Теорию вероятности) и с выигрыша, который просто не может не случиться, отчислять десять процентов компаньону. И хоть подобные идеи Анатолий ставил в один ряд с поисками доказательств верности теоремы Ферма или формул вечного двигателя, однако неожиданно (не только для себя, но и для Софиста) он быстро согласился. До того опостылело хроническое безденежье. По рукам!
Первая совместная покупка билетов планировалась в день получения очередной стипендии. Но, как это часто бывало с соседом -- насколько авантюрным, легким на подъем, настолько и ненадежным, всегда готовым дать задний ход, -- после получения стипендии в институтской кассе Софист благополучно растворился в коридорной суете, предоставив Анатолию решать классический вопрос: быть или не быть (в данном случае игроком, искателем случайного счастья)?..
Анатолий дал себе зарок ввязываться в приключенческие проекты неблагонадежного Софиста. Однако к киоску "Спортлото" все же пошел, движимый труднообъяснимым, но однозначно высоким чувством мстительной справедливости, которым, как хотелось верить, питались эмоции благородных карточных должников девятнадцатого века... И удача, как это бывает с новичками, пусть только краем своих ироничных губ, но улыбнулась ему.
Когда через несколько дней Анатолий показал Софисту счастливый билет, и к билету, соответственно, газету с волшебной строчкой -- все то, что говорило о выигрыше суммы, равной двум стипендиям или одной зарплате начинающего инженера, Софист горько выдохнул, клюнув своим выдающимся носом:
-- Старик, ты счастливчик! Сто рублей! Просто так!
Анатолий не пытался скрыть сарказм:
-- Просто так ничего не бывает, -- и добавил с деланной небрежностью: -- Десять из них могли быть твоими. Если бы ты не вышел... вернее, не выбежал из договора.
-- Да, -- грустно согласился Софист, -- десять. Вечер в ресторане, на одного... -- тут он радостно встрепенулся: -- Кстати, Толян, с тебя ведь все равно причитается!.. А вот если бы тебе повезло на полную катушку, то... то я, наверно, заняв у тебя пару червонцев, запил бы или, вернее всего, повесился бы с горя...
-- Это почему?
Софист вздохнул:
-- Процент, старик, процент... Что непонятного! Двадцать стипендий -- и мимо меня бы... Но ты угадал всего пять номеров, а не шесть, поэтому у тебя сотня, а не десять "кусков". Это спасает меня от суицида.
Когда Софист кручинился, Анатолий терялся: шутит его друг, или показная печаль -- зародыш солидных переживаний.Первое серьезное сомнение на этот счет возникло еще на первом курсе, когда Софист (тогда еще просто Стас) устроился на заурядную студенческую работу -- дворником. В обязанности "метельщика", как он сам себя повеличал, входила утренняя уборка небольшой территории в центре города: до восьми часов вымести участок, убрать мусор в контейнер -- и гуляй до следующего утра. Беда состояла в том, что Стасу, как новенькому, выпал "тринадцатый", как его называла дворничья когорта (пенсионеры и студенты), участок -- под окнами здания городского отдела Комитета государственной безопасности. И мусора там -- всего ничего по сравнению с подобными участками возле магазинов и автобусных остановок. Но как только Стас узнал, за что его подметальная зона получила горемычный номер, ему стало казаться, что из рослых окон на высоком цоколе дореволюционного здания (впрочем, не выделявшегося из архитектурного ансамбля центра города), с площадью и статуей вождя в разноцветии клумб, за ним внимательно наблюдают...
-- Ты знаешь, старик, -- смятенно ведал он Анатолию после своего скорого увольнения "по собственному желанию", -- а я ведь первое время даже напевал там, под стенами, когда мел... Вставлю сигарету в рот, пыхчу, помахиваю метлой, мурлыкаю сквозь дым... Романсы всякие, неизвестного происхождения. Сам понимаешь: с утра настроение лирическое, душа поет... Вот дурак!
Анатолий отреагировал коротко:
-- Да кому ты нужен?.. Диссидент нашелся! У тебя просто мания преследования. Производное от мании величия.
Стас вскинул вверх указательный палец и с полной серьезностью выдал:
-- Точно, старик, это мания. Нужно избавляться от комплексов, родящих мании. Ибо сон разума, как писал маслом по холсту великий Гойя, рождает чудовищ!
А намеченный путь к избавлению от комплексов оказался неожиданным:
-- Я понял, что подлый труд, -- возвестил Стас, -- который усиливает, ну прямо гипертрофирует в человеке рабскую составляющую, это не по мне. Запишусь-ка я в оперативный комсомольский отряд. Повыдавливаю из себя раба. По капле. Как советовал другой классик... К тому же, говорят, оперативникам по физкультуре автоматический зачет. И бесплатный проход на различные мероприятия развлекательного толка... Так что, старик, если тебя вдруг не будут пускать в танцзал или дискотеку, обращайся ко мне!
3. Гневные мазки
В студенческом оперотряде добровольной народной дружины Софист достиг определенных успехов: получил, пусть примитивные, но очень важные для будущего, начатки юриспруденции, немного рассмотрел, по его выражению, жизнь изнутри, шпану уже не боялся и даже лидировал в потасовках, часто возникавших между "операми" и "блатотой" в заведениях массового отдыха граждан.
Дальше -- больше: за успехи в битвах с городским хулиганьем Софиста пригласили на более серьезную работу -- в отдел борьбы с расхитителями социалистической собственности и спекуляцией.
Вскоре, слегка потупившись, Стас протянул Анатолию красное, серпасто-молоткастое, удостоверение:
-- На, полюбуйся, старик. Перед тобой новоиспеченный инспектор ОБХСС! -- и добавил чуть слышно, в сторону: -- Внештатный...
Теперь в выходные дни Стас вставал рано, когда измученное студенческое братство, уставшее от вечерних и ночных бдений на ниве учебы, развлечений и любви, еще спало безмятежным сном, и ехал за город, на "толкучку", "барахолку", где промышляли спекулянты, фарцовщики и даже скупщики краденного. Внештатники являлись существенным подспорьем в деятельности настоящих, кадровых инспекторов по пресечению противоправной деятельности населения. Работа была в большинстве своем неопасная, но требующая определенного артистизма и сноровки.
Студенты-внештатники (в основном -- студенты с открыто-невинными лицами) прикидывались покупателями, а когда им из-под полы продавали дефицитный товар -- упаковку импортной косметики, девственный, запаянный в полиэтилен "пласт" закордонной музыкальной группы, несколько пар джинсов или даже просто полиэтиленовый пакет с красочным рисунком (рекламой тех же джинсов, кока-колы или иного западного ширпотреба), -- покупатели-оборотни, в свою очередь, совали под нос доверчивого торговца красные удостоверения, препровождали незадачливого мелкооптового бизнесмена в милицейский вагончик, где вместе со "штатниками" брали у нарушителей объяснения, составляли акты изъятия товара, ставя друг друга в понятые... В конце дня, после "субботника", уже в отделении БХСС, с чувством усталого удовлетворения пили со штатными инспекторами водку, а потом, размякшие, разбредались по домам и общежитиям. Денег общественникам-студентам не платили; иногда, правда, им перепадало от процесса изъятия "без протокола" (когда фарцовщики с радостью избавлялись от товара, лишь бы не быть "оформленными"), но этот доход являлся сущей мелочью, не влияющей на личный бюджет.
-- Не за вознаграждение работаю, старик, -- утомленно и хмельно вещал Стас (к тому времени уже начинавший становиться Софистом), возлагаясь спать субботним вечером.
Эти слова требовали объяснений, но Анатолий молчал, гася свет и тоже укладываясь, зная, что Софист, в принципе, не нуждается в лишних расспросах. Он не ошибся -- вскоре с соседней койки донеслось:
-- Старик, моя нынешняя деятельность это всего лишь продолжение процесса выдавливания из себя раба, всего лишь! Очередные капли, следующий фурункул, прыщик. Буду предельно откровенен, старик, ты меня знаешь, и, наверное, если и уважаешь, то львиная доля твоего уважения зиждется на моей откровенности по отношению к тебе. Хоть чистосердечие, как известно, дорогого стоит: выворачивание себя на изнанку порождает неэстетичные картины и не салонный запах. Наплевать!.. Так вот, мне доставляет неописуемое... Как бы сказать... Нет, не удовольствие. А точнее, прикладное блаженство... Да, так точнее. Потому как блаженство оное есть плод деяний, совершаемых на благо закона и общества... Короче, старик, представь картину. Я буду стараться говорить небыстро и ярко, а ты рисуй картину гневными мазками... Итак, представляй. Вот стоит перед тобой, загораживая тебе буквально солнечный свет, стильный чувак -- весь в джинсе, пахнущий хорошим парфюмом, а не хозяйственным мылом, жующий импортную резинку. Предлагающий тебе, простому советскому студенту, к примеру, кучу дисков, солнцезащитных очков капиталистического производства и прочей буржуазной мишуры. Под тенниской пузырятся бицепсы, взгляд надменный... Весь он в ту торговую минуту не только символизирует, но и показывает, демонстрирует свое превосходство, свой убедительный перевес. Во всем -- в мускулах, в одежде, в возможностях!
Здесь Софист, увлекшись, перешел на быстрый темп, едва уступающий заученной скороговорке:
-- Сей чувак есть воплощение Его Превосходительства Господина Блата -- все с большой буквы. Он властелин жизни, и весь его вид громко поет, просто кричит об этом!.. А ты, старик, рядом с ним, в контрасте -- плебей, неудачник, неумеха! И он, властелин, это чувствует, знает, и дает тебе это понять, и не позволит тебе об этом забыть. Тебе -- смерду, холопу, горемычному члену безликой толпы! Тебе, единице, без роду, без номера, которая, тем не менее, изо всех членисто-единичных сил стремится к самобытности и достатку. И если у тебя, безродной мнимой единицы, есть хотя бы зачатки самолюбия, ты никуда не денешься, а потратишь три своих стипендии, чтобы купить у спекулянта несчастную импортную тряпку. Пожертвуешь аж две "степухи", чтобы оторвать от его липких лап "пласт" "Битлов", "Иглзов" или, на худой конец, Тухманова -- для удовлетворения твоих духовных потребностей, и еще одну "степу" -- чтобы выторговать у этой жующей и ухмыляющейся сволочи косметический набор для любимой девчонки! Получается, ты должен отдать спекулянту полугодовую стипендию, чтобы выглядеть не хуже других, и всю годовую, чтобы хотя бы внешне приблизиться к этому барахольщику. Кажется, ничто не может сломить, согнуть, даже просто поколебать этот надменный колосс на джинсовых ногах, воплощение классовой несправедливости!
Софист вскочил с кровати и заходил взад-вперед по темной комнате, в речи появилась торжественность:
-- Но вот, старик, перед носом того джинсового, казалось бы, великана, блесной мелькает что-то красненькое... Представь! Совсем небольшое, маленькое, крохотно-прямоугольное. В масштабах космоса -- смешной кусочек цветного картона. Но на самом деле, в мире условностей -- родственничек волшебной палочки, двустворчатое чудо, чьи пергаментные дверцы даже отворять необязательно -- всем все ясно: это удостоверение! Краснокожее гербоносное приспособление, придуманное до нашей эры, ярлык, верительная грамота, знак обладания, знак власти!.. И во что превращается колосс, увидев волшебную корочку? На твоих глазах, в несколько мгновений, барахольщик-аристократ, благородный тряпичник, белая кость и голубая кровь, превращается в... В трепещущее рядно, лохмотья, рвань -- в то, что он на самом деле и есть, ибо из тряпичной рухляди незаконно соткан парус его души, наполняемой ветром юридической безнаказанности. Его душа вибрирует, но уже не от сладкой вседозволенности, а от страха, и лик не может скрыть малодушного содрогания. Его взгляд становится виноватым, влажным, заискивающим, просящим. Руки -- трясущимися. Голос -- дрожащим и плаксивым... Весь он низменный и подлый.
Уставший, но удовлетворенный оратор опять улегся на свою кровать.
-- Ради этих блаженных минут, старик, стоит работать, заметь, бесплатно! Но, повторюсь, даже не это главное. Инспекторская власть для меня -- не самоцель, а способ познания изнанок жизни, инструмент достижения...
Софист надолго замолчал. Анатолий, смятенный бурной речью, спросил в темноту:
-- Чего? Достижения чего?
-- Есть уровень власти, старик, которая над... над суетой.
Софист задумался, очевидно, над окончательной формулировкой "надсуетной" власти, но, устав мыслить, выдал глубокий, шумный, продолжительный зевок и, наконец, пробормотал:
-- Давай спать.
В самый разгар деятельности Софиста на поприще борьбы с хищениями и спекуляцией страна разгоралась огнем войны с пьянством и алкоголизмом. Где-то кипела высокая стратегия, гудели большие дела: закрывали ликероводочные заводы и фабрики по выпуску стеклопосуды, вырубали виноградники и распахивали высвободившиеся площади под зернобобовые, злак или лен... А Софисту, как и другим правоохранителям "на местах", приходилось выполнять рутинную, мелкую, не всегда приятную работу; образно говоря -- прижигать алкоголелюбивые проявления несознательного элемента: выявлять самогонщиков, ловить перепродавцов водки...
Однажды Софисту улыбнулась большая удача с эквивалентной благодарностью от лица командования, за которые (удачу и благодарность), впрочем, пришлось заплатить запоминающимися волнениями и некоторыми потерями практического рода.
Дело было так.
Сев на вечернем вокзале в такси, он выторговал у "шефа" две бутылки водки. Таксист, страхуясь от "обэхаэшников", которые "продыху не дают", беспрестанно поглядывая в зеркало заднего вида и бормоча под нос проклятия в адрес "легавых", отъехал от вокзала на добрый километр, завернул в переулок и только там решился отдать товар в обмен на "полтинник".
Вместе с деньгами Софист выставил другой рукой перед лицом таксиста свое "двустворчатое чудо" и потребовал возвращаться на вокзал, к милицейскому автобусу, привезшему час назад группу инспекторов на операцию под кодовым названием "Водочный чес". Таксист не испугался, но обиделся за глумливость -- за одновременность дланей "двуликого Януса": берущей и дающей. Он не пытался как-то избавиться от партии водки, ловко выбросив ее из багажника (что при большом желании, в темном переулке и без свидетелей, не считая инспектора, можно было сделать без особого труда), не пробовал угрожать, не силился даже договориться, предложив безвозмездно товар или просто денег из сменной выручки. Таксист был на редкость горд и обидчив, к тому же, наверное, понял, что перед ним сидит тот, кто работает не за наживу. Оба друг друга стоили.
-- Ну, ты даешь! -- только и сказал с горечью, поджав губу. Включил скорость и пошутил: -- Ну, я поехал к вашему легавому автобусу. Ты со мной, начальник?
-- Если можно, -- коротко ответил на шутку Софист.
Такси медленно поехало на вокзал.
Улов оказался довольно крупным -- целый ящик о двадцати "пузырей", который сулил солидный навар автомобильному спекулянту, а сейчас стал предметом протокольного разбирательства, грозившего неприятностями если не уголовного, то общественно-воспитательного характера по линиям профсоюза, производства и парткома.
В ходе дачи письменного объяснения о целях своей водочной деятельности таксист узнал из разговора инспекторов, что его "взял" не настоящий инспектор, а "внештатник", студент, -- это еще сильней разобидело, оскорбило "шефа":
-- Ты теперь, я думаю, больше не сядешь, сам не сядешь в наше городское такси! -- вполголоса пообещал он Софисту, мелькавшему рядом в допросной суете. И пояснил уже почти шепотом: -- Всем мужикам в таксопарке расскажу, опишу тебя, личность у тебя яркая, запоминающаяся, косатая и носатая. А вину мою не доказать: свидетелей нет, ведь сегодня я еще ничего не продал.
Выступать одновременно в роли инспектора (ловца) и свидетеля Софист не мог, поэтому уголовную вину таксиста доказать было практически невозможно. Ограничились "добровольной" сдачей водки авто-извозчиком, осознавшим пагубность наличия большой партии спиртного в служебной машине в период уборочной страды, которая кипела на селе, вследствие чего в районе -- согласно нраву антиалкогольной поры -- временно действовал сухой закон.
Когда таксиста, после нескольких часов мытарств, уже под утро, отпустили, Софист продекламировал своим коллегам его письменное объяснение: "Готовился к собственной свадьбе, купил водки, но в последний момент передумал..." Посмеялся для приличия вместе с другими, но с тех пор он несколько загрустил и уже не так рьяно отдавался "обэхаэшной" борьбе. А вскоре заявил Анатолию:
-- Старик, я завязал с "органами".
Помолчал, а потом заметил несколько раздраженно:
-- Спроси хотя бы: "Почему?"
-- Почему? -- эхом отозвался Анатолий.
-- Вот это другое дело, похоже на беседу. Помнишь, я рассказывал про таксиста? Знаешь, что мне запало? Его инспектор пристыживает: что же вы, мол, при партийном-то билете и спекулируете? А он, ничуть не смутившись, отвечает: я обыкновенный мужик, трудяга, на партсобрании, к примеру, думаю о какой-нибудь Люське-кондукторше из автобусной колонны или о том, что хорошо бы поскорее с этого форума смотаться да пивка по дороге домой кружечку-другую приголубить, а вообще, у каждого, мол, члена партии -- свой полет и свой ответ! И в потолок смотрит красноречиво, как будто приглашает разглядеть деяния и уровень ответственности тех, кто выше его рангом... Старик, ты почему молчишь, как будто тебе ничего в жизни не интересно. А ты знаешь, что ничего не интересно в жизни тому, кто сам неинтересен. Пресен и неинтересен!
-- Ну, и что дальше? -- сделал одолжение "пресный" Анатолий.
Но Софист, казалось, уже не нуждался в вопросах.
-- А вот на прошлой неделе взяли одну... Симпатяга такая, хоть и в возрасте. Прямо на остановке, недалеко от отделения... Дурочка сорокалетняя! Меня почему-то великовозрастные дамы как-то особенно волнуют... Впрочем, не важно. Так вот, такая волнительная на остановке водку и сигареты предлагала, с небольшой наценкой, и нам с инспектором предложила, он ведь не в форме... Мелочь, конечно, я бы этому значения не придал, но лейтенант, уезжая по делам, приказал мне увести спекулянтку в отделение и взять объяснение. Зашли мы с ней в кабинет, а она сама дверь прикрыла, юбку двумя пальчиками защипнула, приподняла и бух на колени! "Милый, -- говорит, -- не губи! Сына учу, мать лечу недвижимую, мужа нет, одна-одинешенька! Мне-то, -- говорит, -- ладно, а если у сына в институте узнают -- не дай бог! На все готова, только отпусти!" И ползет ко мне по грязному полу, тык-тык-тык, колготки о паркет на коленках рвутся, трещат, и плачет, и в глаза заглядывает, кофточку на груди теребит, расстегивает...
Софист резко замолчал, как будто окаменел.
Анатолий не мог унять вздоха, чему устыдился и покраснел, не зная, как себя повести.
-- Старик! -- очнувшись, как ни в чем не бывало воскликнул Софист. -- Я тебе говорил тен минит эгоу, что завязал с органами?
-- Нет, -- отозвался Анатолий в грустном кураже.
-- Так вот знай: я завязал с органами. Почему ты не спрашиваешь: "Почему?" Тебе вообще что-нибудь в жизни интересно?
-- Спрашиваю. Почему?
-- Попытаюсь коротко объяснить, старик, ты человек неглупый. Итак. Штатная власть -- как цель, как состояние -- подлая, то есть низкая, гнусная власть. Она доставляет удовольствие только извращенцам, некрофилам и узколобым, если не говорить о власти как источнике наживы, и путь к ней, в принципе, в любом случае относительно короток. А вот истинная, то есть высокая, власть предполагает сложный путь. Во-первых, это формирование своей личной, совершенно новой, доселе невиданной идеи, выводящей нацию из обиды и униженности. Ты, конечно, спросишь: почему так? Ответ: потому что именно в такие периоды, то есть периоды обид и униженности, рождаются вожди. В хорошие времена зачем они?.. Кстати, у нас сейчас такое вождевое время. Но я отвлекся...
Софиста, естественным для него образом, понесло:
-- За рождением идеи следует подчинение ей толпы, и, как следствие, -- абсолютная власть над качественно новой общностью, новым народом! Такая власть -- удел счастливых единиц, лидеров! И пусть история показывает, что большинство этих фантастически фанатических личностей, этих феноменов, ждет в результате крушение всей достигнутой в нечеловеческих трудах власти, крушение идей, то есть -- ждет несчастье в обиходном понимании, но ведь их сладчайшие, воистину божественные мгновения -- были! И после тех мгновений настоящий (а в будущем -- бывший) вождь уже нечувствителен к боли, потому что он уже сверхчеловек, полубог, он в данном качестве, в данном самоощущении -- вечен, как вечно звание "олимпийский чемпион". Ведь олимпийских победителей не называют "бывшими", они только настоящие, они абсолютны. Словом, старик, штатная власть -- все же хорошая, даже необходимая школа, но я ее уже окончил: раба выдавил, пора становиться господином, выводя народ из состояния вырождения и душевного хаоса. Вождь с простой, как дважды два, идеей -- и стройные понятливые ряды! Только так! Но как трудно найти свое "дважды два", казалось бы, простое! Нужно для этого перелопатить всю высшую математику, чтобы однажды, осознав бесполезность потливой пахоты, привести многоэтажную дробь-формулу с тысячью неизвестными к простому решению из двух-трех слов и чисел, сведенных, по возможности, к одному знаку, символу! Просто так: нарисовать справа от глупой в своем совершенстве формулы две маленькие горизонтальные, параллельные земле и друг другу, черточки -- дескать, весь этот сложный мир равняется... И показать толпе это решение, а затем, когда толпа, становящаяся ордой, поверит и завоет от восторга, для усиления эффекта перечеркнуть левую многоэтажность, оставив только правую -- заметь: правую! -- простую правоту, означенную звездочкой, свастикой или круглешочком с закорючкой! Приземленную правоту, вздымающую в полет, возносящую к небесам! И тогда штатные, а значит, подлые щелкоперы напишут: учение всесильно, потому что оно верно. Вот так!.. Старик, я столько много сказал, а ты меня ни разу не перебил, ни о чем не переспросил. Почему? Неужели тебе все и сразу понятно?
Анатолий ответил сразу:
-- Конечно, ведь я и без уточнений понимаю, что ты либо сумасшедший, либо тебе сейчас очень плохо.
-- Эх, старик... А ведь только сумасшедшие могут быть по-настоящему счастливы! И не фрагментарно, что бывает с каждым, а абсолютно. Но это не приходит само собой, к этому нужно стремиться.
-- К истинному сумасшествию?
Софист улыбнулся и проронил:
-- Браво.
4. Рябая ограда
Избитый, с луковками без золотых скальпов, но по-прежнему непреклонный, высокомерный и гордый, яростно отдавая закатно-розовым от белых фарфоровых боков, монастырь угрюмо встречал надвигающийся на него хлебный обоз, ощетинившийся черными, как смерть, дулами и бледными, как страх, штыками, с устало-поникшим, но все же грозным и кровавым знаменем в голове, обоз, опухший от сотни хлебных мешков, имеющий целью, как и десятки хлебных караванов предыдущих дней, вторгнуться в церковное чрево.
Марта любовалась Иваном, его гневным профилем. Русоволосый, голубоглазый, с широкими плечами и тонкой талией -- офицерская, бравая стать. Да, были, были у нее такие мужчины! Одна только память и осталась: беззаботная, феерическая музыка вечерней набережной, клеши, бескозырки и шляпки, пряный, волнующий запах рестораций, прокуренный полумрак кабин, сладкий грех номеров, галантные офицеры, беспрестанно целующие ручки... Где теперь все это?
"И чего нам всем не хватало? И зачем все то, что сейчас окружает, то, чем приходится жить, и то, куда приходится идти, катиться, бежать?.. Мы -- на авто, потерявшем тормоза; мы -- на взбесившейся кобыле, закусившей удила... Мы делаем вид, что правим, а это стихия правит нами, неся по аду и унося в самые его дальние, невозвратные геенны: грехи смертные уж не дают остановиться, и уж никакими желаниями и жертвами не опровергнуть, не задобрить, не вернуть... И только в мечтах... Эх, содрать бы с Ивана безликую, залатанную кожанку и потертую портупею, на которой болтается в кобуре чернодулая смерть, да одеть в драгунский мундир с эполетами и аксельбантами, обуть в сапоги со шпорами! Посадить бы на гнедого жеребца кабардинских кровей, да самой заскочить в то же седло, прижаться к сильному красивому телу! Присвистнул бы, дал шпоры -- и галопом в сказочную землю! Да побросать бы по дороге все эти смерти -- шашки, сабли, маузеры и наганы, как ставшие ненужными детские игрушки, и забыть, что было! Эх!.."
Сколько раз сегодня Марта видела Ивана бесконечно уставшим, умирающим от физического и морального опустошения. Но каждый раз новый гнев будил в нем иные силы, невесть откуда взявшиеся. Как было по-женски не полюбить и по-матерински не привязаться к такому, ей -- осиротевшей после погрома девчонке, приморской бродяжке из блатной компании, сестре милосердия империалистической войны, страстной агитаторше-революционерке!.. Иван -- это остров, маяк, живительный фонтан в пустыне ее сиротской, поруганной души.
Не переставала удивляться Марта, хотя давно, как ей казалось, она угадала тайную силу русского человека, не осознаваемую им самим силу... Нужно только помочь, направить ее в нужном устремлении -- и тогда удастся наладить жизнь в этой окаянной стране, в которой никому нет счастья уже сотни лет... Так ей казалось.
Не получившая никакого образования, она многое понимала в жизни -- сказывалось происхождение (детство, наполненное умными книгами, красноречивыми и убежденными людьми) и горчайшая участь, постигшая ее на пороге девичества, иные потрясения-школы (война, революция), а также врожденная внимательность к окружающему миру и восприимчивость к знаниям. Поэтому от центральных революционных проповедников ей нужны были только основы: "Лишь разбив позвоночник православия, мы сокрушим стержень, на котором держатся вековые традиции, мешающие Революции!.." Достаточно! Она могла добавить к подобной фразе, покуривая длинную папироску и мудро щурясь от дыма, доверительно разговаривая с понятливыми и пытливыми соратниками, готовыми на все, совсем немного: "Это жутко, это некрасиво... Но, товарищи, ох как необходимо!.."
Да, разному люду нужны разные слова. Она готовила их, оттачивая фразу, полируя слог, ставя голос. Каждому -- свое: коротко, но пылко и внятно, и ничего лишнего!
И она, повязав голову красной косынкой, хрипло кричала с телег, с платформ поездов и авто -- рабочим, крестьянам, солдатам -- вскидывая над собой гневный кулачок: "Братья! Сколько сил человеческих отдано на возведение церковного великолепия на Руси, а вокруг этого колокольно-радостного, каменного и белого, отороченного и повенчанного золотым, -- убогая чернота хат, крытых соломой и камышом, дремучая безграмотность, беззаконие, нищета, голод, мор и безысходность!.."
И она, убирая непокорный локон с высокого ровного лба, поблескивая влажными губами, проникновенно, воркующе и волнительно вещала с университетских кафедр и с бревенчатых импровизированных трибун на маевочных опушках -- нигилистической интеллигенции и поэтическому студенчеству: "И вот, господа, человек российских солнечных полей, изумрудных кущ и синих рек, рожденный свободным и на день забывший о религиозном гнете, вошедши по традиционной обязанности в храм, сразу чувствует себя в нем раздавленным, униженным, покорным. Он, гордый, благородный русый богатырь, вмиг ставший подлым червем, забывает природную, первозданную картину окружающего мира, замещаемую чуждыми картинами нездешнего космоса, палестинских солнц и ликов..."
Каждому -- свою правду, которая сливалась в правду единую, доведенную до нее партией и пропущенную через ее маленькое, но крепкое сердце.
Каждому...
А себе? Ведь если все ежеминутно знать и понимать -- как ни парадоксален вопрос -- то чем жить? А рядом с уверенным и убежденным человеком... вопрос возносится в квадрат.
Но -- счастье! Ее всезнание разбивалось об Ивана, очарованного Революцией -- такой эпитет привязала она к любимому человеку, взамен рациональных, безжизненных приговоров: "уверенный", "убежденный"... Сотворила образ-глыбу и билась об него, как глупая, радостная своей глупости птица, плача, ранясь и ликуя.
Да, многое понимала Марта, для многого видела объяснение, но каждый раз, глядя на Ивана, отрекалась от своего знания, чтобы еще раз удивиться, восхититься любимым человеком: "В чем огонь твоего сиюминутного взгляда, парень? В чем источник твоей вечной, канонической неколебимости в главном -- того, чем ты живешь даже во сне? И откуда силы у тебя!.."
Не все она, конечно, знала, не все ведала... И там, где не понимала, ей приходилось пользоваться притворством. Но притворством не порочным, не криводушным, а вынужденным, лекарским, врачующим, которым пользуются любые проповедники, компенсирующим человеческую ущербность; ущербность, которая никогда не позволит червю сравняться с Богом, рабу -- с господином. Впрочем, ни слова о Боге! Как ни одного хорошего слова о господине тому, кто восстал против рабства...
Нет, неприятности дня для Ивана не закончились. Подошел комендант лагеря с докладом:
-- Товарищ уполномоченный, чернец опять набедокурил.
От всего прежнего монастырского воронья здесь, в лагере, остались несколько послушников, служивших теперь в подсобных: кто конюхом, кто истопником, кто в прачечной... "Бедокур", которого имел в виду комендант, был из них: неопределенного возраста мужчина, прозванный в отряде чернецом -- не за сан, которого не было, а за облик. У него был пронизывающий взгляд из безобразной густоты лицевой растительности -- как разбойничий выстрел из колючих кустов, к тому же бывший послушник упрямо носил не полагавшуюся ему рясу, по слухам, снятую с одного из расстрелянных монахов. Этот свихнувшийся "чернец", ходивший еще недавно в помощниках у звонаря, заготавливал сейчас топливо: ездил на подводе в лес, привозил оттуда уже готовые дрова, складывал в поленницы. Таким образом, видели его только утром и вечером. Тихий и безобидный вначале, в последнее время чудить стал: то убеждал красноармейцев "не убивать, не воровать, не поклоняться мамоне", то хозяйственников призывал, указывая на лес, "уходить от Антихриста в тайные скиты..."
Это ладно, мало ли что бормочет полоумный. Но перед самым отъездом Ивана чернеца застали за странным занятием в амбаре, где временно была складирована еще не оприходованная церковная утварь, в том числе колокола, ждущие отправки в губернию. Чернец пытался на кое-как связанных деревянных полозьях вытащить большой "благовестный" колокол из амбара, за что не только наполучал от ключника плеткой по хребту, но и удостоился внимания Ивана, который потряс перед его носом наганом: "Смотри, дурак, поповский прихвостень, если еще что -- убью!.." Смутило Ивана, что не увидел он тогда в чернеце ни боли, ни страха, ни безумия: смотрел тот смело, насмешливо и осмысленно. "Уж не контра ли под дуралея прикинулась?" -- подумалось еще.
-- Третьего дня пошли за ним в лес по следу, -- продолжал комендант взволнованную жалобу. -- А там... Землянку, оказалось, вырыл, да образков туда, свечек натаскал... А чуть в сторонке, это наверху-то, как три винтовки в пирамиде -- тренога из лесин. Да не просто дровяных -- корабельных! И где нашел? И как ставил, как вязал? И один ли?.. Одному невозможно, думаю. Вот куда, полагаю, колокол-то уволакивал.
-- Ликвидировали?
Комендант замялся.
-- Землянку разворошили, обрушили... А треногу -- оставили пока.
-- Сломать надо. На всякий случай. А чернеца полоумного... -- Иван покосился на Марту. -- Выгнать, к чертовой матери, и близко к лагерю не подпускать.
-- Слушаюсь! -- кивнул комендант и поспешно добавил в подтверждение: -- Тем более что вчера он совсем узверел.
"Слишком длинный день сегодня", -- подумал Иван, ласково поглядывая на Марту, очередной раз удивляясь, что он нашел в этой чернявой замухрышке: маленькое угловатое тело на крепких ногах -- не велика ценность для здешней невесты. Из достоинств -- только необычная для этих краев смоль волос, закрученных в крупную спираль, да иконные, чуть навыкат, умные глаза с агатовым блеском и вселенской грустью. Но вся она становится яростно-летучей, когда стоит на трибуне и, отчаянно жестикулируя руками со сжатыми кулачками, бросает в толпу горячие слова... И маузер! В рыжей кобуре, на ремне, огромный для ее игрушечной фигуры, делающий из чепуховой еврейки революционного исполина. Именной, с золотой гравировкой: "Пламенному ревагитатору, товарищу Марте от Предреввоенсовета товарища Троцкого". Такой он ее увидел впервые -- тогда еще не комиссара, а рядового бойца революционного агитвагона Марту. И с тех пор...
-- Ну, что еще? -- Иван обратил лицо к коменданту.
-- Вчера застали его за таким занятием: поливал керосином из бидона по притвору церкви. То есть по тамбуру зернового склада... Приговаривал: осквернили, мол, выжечь, мол, антихристово племя, чтоб не досталось, мол, бог простит!.. И спички при нем обнаружили. Побили, конечно, от души, руку, кажется, сломали. Сейчас в погребе заперт.
Иван вопросительно-насмешливо посмотрел на Марту. И взорвался, закричал на коменданта:
-- Это контра! Точно! Саботажник. Какими могли быть потери! Месячный завоз! Да нас бы за это в расход, в два счета! И правильно бы!.. К рябой ограде!
Рябой оградой называли место казни основной части монастырского братства -- крепостную фасадную стену, испещренную пулями с внешней стороны, у которой же, во рву, три месяца назад закопали эти три сотни поднявшихся против Советской власти чернецов с несколькими десятками вояк Добровольческой армии.
Событие, которое потом назовут восстанием, случилось три месяца назад, когда линия фронта проходила рядом, на самом исходе череды успехов Добровольческой армии. Офицерский взвод, отставший в маневрах от основных войск и теперь плутавший по здешним лесам в поисках выхода в расположение Деникинской армии, вступил вечером в монастырь, надеясь отдохнуть, подкормиться и через пару суток, форсировав реку, уйти через леса на свободный от красных частей тракт. Подобные случаи, когда монастырь не отказывал в помощи врагам революции, как показало позднее расследование, происходили и раньше.
Возможно, и это происшествие осталось бы одним из эпизодов тайной деятельности монастырских контрреволюционеров. Но в последнем случае, благодаря бдительности окрестных комбедовцев, к утру у стен монастыря встала недавно сформированная часть особого назначения укома, и взводу, укрывшемуся за крепостными стенами, было предложено сдаться.
Белые офицеры ответили отказом, надменно и категорически. А монастырский настоятель объявил, что не желает разговаривать с командованием окружившей монастырь части, и потребовал прибытия руководства губкома для переговоров. Укомовцы поняли, что настоятель-иеромонах решил воспользоваться ситуацией, чтобы выполнить свою давнюю угрозу -- пожаловаться губернскому комитету партии о нарушениях со стороны местных чиновников в ходе выполнения декрета о конфискации церковных ценностей...
Оружия у кадровой части оказалось достаточно, чтобы держать оборону -- пассивную и оттого долгую. На высших точках монастыря "добровольцы" выставили три пулемета, в каждом окошке спряталось по винтовке. Съестных запасов в монастыре при экономном расходовании хватило бы на месяц.
Упрямство офицерского взвода было объяснимо: крутизна и узость речного берега, над которым нависала монастырская стена, имевшая здесь хозяйственные ворота, не давали чоновцам выстроить со стороны реки мощный осадный ряд, поэтому ночью в этом месте вполне мог произойти прорыв с дальнейшим форсированием реки на монастырских лодках, предусмотрительно утянутых с береговой воды за стену. Причем убегавшим совсем не обязательно было причаливать сразу к противоположному берегу, где прямо напротив монастыря уже стоял чоновский пулемет, можно было плыть по течению дальше и выходить на сушу в любом удобном месте. Лесистые берега не позволили бы преследовать беглецов. К тому же, ЧОН, хоть и сформирован из членов и кандидатов партии и лучших комсомольцев, но все же это не армейская часть, искушенная опытом войсковых операций, а только военно-партийный отряд, созданный для помощи Советам в борьбе с контрреволюцией.
Обстоятельства заставляли проявлять одновременно осторожность и решительность. Состоялась небольшая перестрелка: чоновцы сделали несколько выстрелов из пушки, не причинив существенного вреда укреплениям противника, лишь пробив один из куполов, -- с той стороны ответили пулеметным огнем. После проверки боем командование ЧОН приняло единственно верное решение: не вступая в дальнейший плотный бой, который мог только усилить решимость мятежников и ускорить попытку прорыва обороны, совершить быстрые и результативные переговоры, дабы выманить до заката осажденных из монастыря, ставшего крепостью.
Естественно, мятежников немедля пустили в расход, после того как они, согласившись с условиями перемирия, гарантировавшего жизнь всему взводу и монахам, и беспрепятственный уход их на все четыре стороны, открыли главные ворота монастыря и, сложив оружие, сдались. Ведь нельзя было оставлять эти сотни зерен контрреволюции, которые могли развеяться по Советской республике, сея смуту, удесятеренную дурным примером безнаказанности избежавших возмездия бунтарей, как и рискованно было этапировать огромное количество заговорщиков в губернию, учитывая близость фронта и сочувствие местного православного населения к священнослужителям. Так было доложено в губком.
Суд был скорым, по законам революционного времени. Повесили только настоятеля, остальных быстро расстреляли, применив все имевшиеся пулеметы, в том числе и трофейные. Добивали штыками и шашками. И все вместе. Тут уж крещеным партийцам и комсомольцам было не отвертеться, а то ведь поначалу даже отказывались расстреливать из винтовок, объясняя свое поведение тем, что не могут смотреть в глаза казнимым "божьим людям".
Уцелели только те из монастырских обитателей, которые по разным причинам отсутствовали здесь в дни восстания. Их пощадили, опять же, в воспитательных целях, дабы показать гуманность власти к тем, кто не проявляет к ней явной недоброжелательности.
С самого дня казни огромную братскую могилу суеверно обходили стороной, поэтому земля там до сих пор была неутоптанная и, лишь слегка осевшая, все еще дыбилась безобразными холмами в напоминание и назидание местному населению, ставшему после знаменитого расстрела самым мирным и покладистым в округе.
Монастырь был отдан в распоряжение комиссии по продразверстке, сейчас в нем стоял небольшой красноармейский отряд для охраны складских помещений укома, с чрезвычайными полномочиями по пресечению контрреволюционных проявлений.
Однако не бывает все хорошо: нескольким офицерам и монахам удалось скрыться еще до капитуляции и таким образом избежать казни. Они укоренились в лесистых местах, к ним присоединились все нездоровые силы: беглые воры, дезертиры, казаки и крестьяне, не смирившиеся с Советской властью. И теперь эти шайки, прозванные гайдамаками, не дают покоя... Заправляет бандой ротмистр с известной дворянской фамилией, а "комиссаром" при нем, судя по разговорам местных жителей, какой-то поп-расстрига из нездешних, лишенный церковного сана еще до революции и впоследствии дослужившийся от рядового казака до хорунжего...
Марта обратилась к съежившемуся коменданту, как бы хватаясь за последнее:
-- Дети у этого безумного есть? -- громко, чтобы было понятно Ивану, ослепленному гневом. -- Хватит на сегодня уж...
Комендант понял и успокоил:
-- Марта Абрамовна, этот чернец, как ополоумел, узнавать семью перестал, забыл и не вспоминает. Так что бесполезный он для семьи, не беспокойтесь.
-- Завтра! -- закончил разговор Иван и победно глянул на Марту. -- Разгружаемся.
5. Баня
После счастливого случая с лотереей "Спортлото" Анатолий (по характеристике Софиста, человек с "неизвилистой консервативной жилкой") решил закончить испытание судьбы и больше не играть ни в какие азартные игры.
Софист -- наоборот: глядя на легкий, с первого раза, успех товарища, поверил в близость удачи. Однажды утром он даже признался, что ему только что приснилась "конечность Фортуны" -- то ли собачий хвост, то ли павлиний шлейф, в котором преобладал синий цвет. Это, по его мнению, был знак свыше или сигнал подсознания: рискуй и (как следствие) пей шампанское! Вообще Софист после "порыва с органами" пребывал в странном, не характерном для его кипучей жизни, состоянии: иногда ходил на занятия, бесстрастно читал, много спал. И только глубокие вздохи средь ночей, да горячечный взгляд по утрам мог говорить внимательному Анатолию, что виноград нового сбора уже бродит в чанах души его сожителя, скоро созреет вино, ударит в голову и воспламенит вялое сердце.
Сто свалившихся с неба рублей быстро иссякли, и Анатолий, не верящий в чудеса, решил наконец обрести постоянный, пусть небольшой, но надежный, источник дохода, сейчас состоявший только из стипендии. Поиск доходного места погонял его по ближайшим объектам: детским садам, коммунальным конторам и прочим незамысловатым пунктам приработка пенсионеров и студентов. Всюду Анатолия преследовала неудача: все посты сторожей, дворников и грузчиков оказывались либо занятыми, либо не устраивали его по режиму работы.
И вот в конторе городского банно-прачечного управления "безработному" посоветовали обратиться в баню, в которой мылось все население окраинного района, расположенного в пяти автобусных остановках от института.
Баня являлась достопримечательностью не только района, но и города. Главная особенность ее, насколько было известно Анатолию, заключалась в том, что основное помещение имело круглую, вернее, цилиндрическую форму -- шахматная ладья, тура, к которой прилепилось два прямоугольных пристроя. Возможно, это сооружение, расположенное на высоком берегу реки, еще несколько десятков лет назад выполняло какую-нибудь сторожевую роль. Во всяком случае, сходство с крепостью являлось несомненным: нештукатуреные стены из серого крупного кирпича, зарешеченные окна первого этажа в сажени от земли... Как водится, достопримечательность и есть надежный ориентир: где расположен такой-то магазин? -- "возле круглой бани"; где сегодня хорошее пиво? -- "у кругляка"; где помылся? -- "в кругляшке"...
Рядом веселили взор новостройки, но баня, казалось, сопротивлялась архитектурной новизне, как символ консерватизма или, точнее, регресса, держа вокруг себя семейство древних построек: бревенчатых домиков, ларьков, дощатых заборов...
Анатолий испытал чувство неясной тревоги, когда после недолгого созерцания стойкого объекта отмирающего зодчества, вошел в помещение бани, где его тут же накрыло духом сырого погреба, знакомого с детства и всегда сопряженного с присутствием крыс, пауков и нечистой силы... Впрочем, тревога ушла на задний план, гонимая интерьером типовых городских учреждений, каковые Анатолий, любивший попариться, иногда посещал: касса, коридоры, лестница, двери с табличками.
Взору Анатолия предстала, согласно вывеске на двери кабинета, куда он вошел со своим кадровым вопросом, заведующая баней, представившаяся Жульен Ибрагимовной Гайдамак, -- смуглая женщина, в возрасте, но успешно молодящаяся, сухая и гибкая, мелко завитая, искусно накрашенная, курящая "Беломор". Ее движения были нервны, взгляд пронизывающ, обороты речи безграмотны, а выговор имел и вовсе смешную особенность: впереди многих слов упрямо лезло краткое "и": йкадры, йработа, йзарплата...
-- В нашей йбане, -- щурясь от дыма, скрежетала заведующая прокуренным голосом, въедаясь глазами в собеседника и через каждую секунду, без видимой надобности, грациозными щелчками стряхивая пепел в закопченную пепельницу, -- многие бы хотели работать постоянно. Поэтому у нас, можно сказать, йконкурс.
Впрочем, Гайдамак, которая, оказывается, в глубокой юности тоже была студенткой и имеет, кстати, средне-специальное образование (неполное), очень быстро перешла на неофициальный тон. Выяснилось, что должности ночного сторожа в банном штате нет, но эти функции выполняет бригадир второй смены, который находится на работе с восьми вечера до восьми утра, поскольку производственный процесс носит практически круглосуточный характер.
-- Одного недавно уволила... Спился, подлец, обычная история, -- доверительно сообщила Анатолию заведующая, по-прежнему внимательно, но уже как-то мягко его оглядывая. Затем заговорила более решительно и определенно: -- Слушай, Анатоль! Я знаю, что студенты тоже в этом смысле бывают не подарок. Но у меня глаз наметанный, и не только пропитую йхарю сразу вижу, но и улавливаю сущность человека. Так сказать, его потенциал. Ощущаю, что парень ты ничего, еще свежий, парным молоком пахнешь. Из хороших, видно, йкирпичей сложен.
Анатолий улыбнулся, и Гайдамак позволила себе лирическое отступление:
-- Я объясню насчет кирпичей. У тебя, вот, отец-мать были кто? Ты, вот, сам чем в детстве увлекался? Ну, там, кружки какие-нибудь, курсы?..
Анатолий, продолжая улыбаться, неуверенно перечислил, не понимая, куда клонит старшая собеседница:
-- Отец учитель, мать почтальон... Увлекался?.. Ну, в музыкальной школе учился, баян... Не окончил...
-- Вот! -- с нетерпеливой радостью оборвала Гайдамак. -- Вот это и есть кирпичики. Баян -- тоже, может быть, ймаленький, но хороший кирпичик. Пусть не закончил, но тоже строительный материал... -- директриса опять перешла к делу: -- Давай попробуем следующим йобразом. Я тебя оформляю бригадиром, оплата по нормальному графику... Но, идя тебе, как студенту, навстречу, ты работаешь только во вторую смену, получается через ночь. Йбаня с клиентами работает до десяти, потом уборка. Я девчонкам прикажу тебя не очень-то по должности напрягать, сами справятся. Всего-то твоей функции: в двадцать третьем часу принять кой-какие материальные ценности от йбанщиц, потом до ноль-первого ночи проконтролировать уборку помещений. Затем закрываешься изнутри -- и учи уроки или спи на йздоровье -- это между нами, конечно. Запоры крепкие, решетки на окнах, сигнализация... Ночью у тебя в подчинении всего один работник -- истопник, который тепло до утра поддерживает, так что не скучно и не страшно будет. Но с ними, с копчеными, поаккуратней, держи дистанцию. Отвадь сразу от попыток йтесного общения, пусть в кочегарке своей ошиваются, у них там бытовка хорошая. Контроль над ними с твоей стороны излишен, работу знают, у меня к ним претензий нет. Но... чумазые они и есть чумазые, -- добавила Гайдамак неопределенно, -- да и работа у них ответственная: не дай бог, йбаню к утру охладят, а то и вовсе сожгут все к чертовой матери! -- Жульен Ибрагимовна, жуя слова, добавила в адрес кочегаров несколько крепких выражений и, решительно удавив окурок в переполненной черепахо-пепельнице, сказала главные слова, как приказала: -- Пиши заявление!..
Анатолий вернулся домой в отсутствие Софиста. Скинул "парадную" форму и, перед тем как облачиться в домашнее, раздетым задержался у зеркала. Представил свою фигуру, сложенную из маленьких, мозаичных, разноцветных кирпичиков, -- ему стало смешно. А потом грустно. Он опять увидел в зеркале обыкновенного, "распространенного", ничем не выдающегося, среднего, даже серого, без какого бы то ни было разноцветия, человека. Средний рост. В фигуре -- недеревенская хрупкость. Русые невьющиеся волосы. Неопределенного цвета глаза. В общем, серость и грусть!.. Так себе "йкирпичики"!
-- Значит, старик, банщиком теперь будешь? -- вечером, вальяжно развалясь на общежитской кровати, заметил Софист с добродушным ехидством. -- Это хорошо: наконец у меня в помывочном сервисе блат появился, своя рука теперь в бане. Может, когда-нибудь помоюсь бесплатно. Хотя мне и нашего душа хватает... Ты знаешь, а я ведь тоже не останавливаюсь в поисках смысла жизни, ее, так сказать, соли, золотой жилы. Решил вот, после сомнений, в "Спортлото" поигрывать все же. Причем -- не с бухты-барахты билеты заполнять, как ты это однажды сделал, подтвердив истину, что дуракам везет. А по системе. Сам разработал. Уверен, что на этом можно сделать состояние. Не метя улицы, как утренний придурок. Не сторожа, как бобик, детские сады. Не омывая в бане трудовой народ, как... Словом, не делая того, чем занимается плебс.
Он сказал: "плэбс" или даже "плабс" -- имитируя английское, наверное, произношение.
На осторожный вопрос Анатолия, в чем суть системы, Софист ответил, напустив на себя значительный и вместе с тем таинственный вид -- лицо вытянулось, нос еще больше вздернулся, "лукавый" левый глаз засверкал и закосил:
-- Извини, старик, мы с тобой уже не компаньоны. Ты -- трудовая интеллигенция, так сказать, бригадир мыла и мочалки, а я -- неисправимый романтик, невольник и одновременно аристократ удачи. Кстати, известно ли тебе, что в восемнадцатом веке слово бригадир обозначало совсем не то, что сейчас. Ты не поверишь, но это был высокий армейский чин -- между полковником и генерал-майором. А кто сейчас бригадир в терминологии подчиненного тебе плебса? "Бугор"? Очень остроумно! Уместно, думаю, рассказать анекдот, так сказать, по роду твоей будущей деятельности. Слушай, авось пригодится. Приходит, значит, интеллигент, типа тебя, в баню и просит кассиршу: "Мне, будьте великодушны, билет на одну персону". Кассирша, бабуся такая, простая, шепелявит ему: "Сегодня ведь, милок, мужской день, а персоны мыться завтра будут". Интеллигент уточняет: "Билет, пожалуйста, на сегодня, причем на одно мужское лицо..." У бабульки глаза на лоб: "А ты что, сынок, мягкое место мыть не будешь?.." Это к тому, товарищ бригадир-бугор, -- закончил Софист глубокомысленно, -- что у всякой медали две стороны. Или даже больше... Впрочем, это уже говорит о том, что медаль, которая на первый взгляд плоская, на самом деле многогранная... Представь пирамиду, параллелепипед или какую-нибудь тетраэдру... На заколке или на цепочке... Которая посверкивает разными гранями и цветами... Но, с другой стороны, все очень просто, а пестрота и кажущаяся сложность имеют, как правило, примитивную основу...
Поняв, что запутывается в метафизических образах, как муха в паутине, Софист замолчал. И, подумав, чем замять финальный пассаж в целом содержательной речи, вынул из-под подушки потрепанный брикет, похожий на пояснительную записку к дипломной работе, -- сшитую в журнал добрую сотню листов типового писчего формата. Надпись на первом листе (шариковой ручкой, с буквицей и вензелями) гласила: "Фрейд".
-- Что это? -- небрежно спросил Анатолий.
-- Это Фрейд. Копия с русскоязычного западного журнала, контрабанда, можно сказать. Был такой философ, медик, психолог...
-- Что-то я не слышал...
-- Еще бы! Откуда! Это фигура не программная... Ребята из лаборатории множительной техники подарили. За бутылку. У них там этого антицензурного добра -- тьма. В принципе, ребят тех, как они сами говорят, по прежним временам давно бы сажать пора. Но наступает другая эпоха: сейчас то, что они раньше тайком копировали, печатают в наших журналах. Даже книгами издают. Впрочем, ротапринт пока еще в цене, -- он кивнул на сшивку: -- Почитай, если будет время. Глядишь, потом поспорим, на ночь глядя, обсуждая этого... психоанализатора. Между прочим, в тридцатых годах в Берлине нацисты сжигали его книги на кострах. Это уже о чем-то говорит. Если ты против фашизма -- читай! -- Софист помолчал и добавил: -- Прости за примитивный софизм.
-- Хорошо, -- согласился Анатолий, -- из уважения к твоей самокритичности, если будет время. А нет ли у них там, к примеру... Библии?.. -- и потупился, предположив, что сейчас Софист отпустит в его адрес какую-нибудь колкость.
Но он ошибся.
-- Видел, видел... Такса на опиум для народа та же -- бутылка... -- изрек Софист учтиво-отстраненно, что для него было не характерно, он явно пытался скрыть удивление. И спросил после паузы, как бы уточняя незначительную деталь, но опять кося глазом: -- А почему именно?.. Ты что, старик, верующий у нас, что ли?
Анатолий засмеялся:
-- Да нет, я, как и ты, безбожник...
Софист выставил перед собой ладони, обороняясь от услышанного:
-- Нет, коллега, я атеист. Мне так больше нравится. Объясню. Мое такое звание... ни к чему не обязывает. А в твоей характеристике -- что-то греховное, будящее совесть. А нам это ни к чему. Нам нужен трезвый расчет, чтобы все по полочкам. Так что "безбожника" оставь себе, как представителю сельской интеллигенции, перерастающему в бюрократическую надстройку пролетариата. Здорово я тебя отшил? И все-таки... Почему Библия?..