Неудачин Анатолий Михайлович : другие произведения.

Федор. История жизни и смерти

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   Фёдор.
   История жизни и смерти
   роман-балаган в трёх книгах
   Книга первая
   Главы от АЗ до МЫСЛИТЕ
  
  

АЗ

  
   В годе 7068 мой батюшка Мотыга Бабарыка и моя матушка Фелицитата, в девичестве Крикунова, народили своего третьего ребенка по второму ряду.
   Повитуха, принимавшая роды, до того испугалась наружности сего ребенка, что тут же выронила его и тот ударился головой об пол. Потом дитя передали батюшке. Батюшка не смог вынести наружности младенца психологически и тоже выронил. Родственников у того дитя на то время было человек двадцать, и надо отдать должное новорожденному, он выдержал все двадцать падений.
   Последний же родственник уронил сознательно, с целью добить уродца. Уро­дец, слава Богу, не добился, а последнего родственника на следующий день разбил паралич, - пена у рта и судороги по всему телу. Как ребенка того увидит, сразу пена у рта и судороги по всему телу, а так, в повседневной жизни вполне милый человек.
   При крещении дали ребенку имя Федор, и самый проницательный из читателей уже, наверное, понял, что речь идет обо мне.
   Жили мы не очень богато, и одно время я зарабатывал тем, что на спор водил людей посмотреть на последнего родственника, как тот при виде меня бьется в конвульсиях. А когда он не выдержал и помер (ибо в то время мы сильно нуждались, и водить людей к родственнику приходилось все чаще и чаще), то мы похоронили его с большими почестями, и даже поторопились, ибо, мне думается, он ещё дышал, когда его в гроб клали. Но его всё равно закопали, - ни те времена.
   У меня внутрях, будто что оборвалось: как дальше жить будем, на что кушать.
  
   А времена начались непонятные. Правил тогда Василий-третий, или того хуже - пятый, и жизнь, надо вам сказать, была совсем никудышная.
   Царь был добрейший, на своём поставить не умел, и кажный им вертел как вздумается. Дочерей под тихушку в специальные дома отдали, а жена с заграничным канцлером занялась эпистолярным жанром. Что до сынка-ренегата, так тот собирал вокруг себя силу с целью свержения папеньки.
   Вот в такой нервной обстановке Вася наш и правил, и кажный день ждал неприятностей, или того хуже - подвоха.
   И дождался.
   Сын царя Ванька пригрел у себя змею подколодную в виде жены своей Марфутки. Та Марфутка была оченно на выдумку хитра, и подсказала подсыпать папеньке в трапезу калия, да не какого-нибудь, а именно всё цианистого. От какого зверя тот самый калий происходит никто не знал, но оченно надеялись, что от ядовитого больно.
   Когда подмешали царю того калия в кушанья, он сразу же учуял, но не понял, откуда идёт сей запах. Приказал сыну лучше прикрывать за собой дверь сортира.
   Сидит сынок Ванька в сортире, нахохлившись, нервничает: как его акция пройдет, успешно ли?
   Немного погодя стучат к нему в нужник, - пожалуйте Ваня на царство. Батюшка ваш калием обкушались, приказали всем долго жить.
   Выскочил Ванька, в одной руке скипетр, другой жену за места теребит - все руки заняты.
   И цифра ему стала - четыре.
   После же коронации, сопли рукавом по морде размазал, и решил править грозно, не в пример папеньке. Марфу с ребятёнком в ссылку сослал, а там всё тем же калием и обкормил. Себе нашёл другую жену - помоложе да покрасивше.
   В положенный срок принесла ему жена Агрепинья сыночка-наследника - ясного сокола, и, буквально тут же, ещё одного. Двоих сразу. Только никто об энтом не знал.
   Первого назвали Дмитрий, второго Лжедмитрий, и на внешность они меж собой большую схожесть имели.
   Поначалу, правда, хотели Лжедмитрия подушкой удавить, чтоб под ногами не путался, а потом рукой махнули, - а ну его! - пускай бегает.
   Только, как потом выяснилось, зря оставили: кровушки он попил во множественном количестве.
  
   Мне же во ту пору сравнялось как есть пять годов. Я к тому времени много знал: мог сосчитать все пальцы на правой руке, знаков алфавита усвоил тоже предостаточно, различал почти все согласные. Интересовался я и устройством мироздания. Сам, довольно рано без подсказки, понял, что земля имеет плоскую форму, и покоится на трёх слонах, которые в свою очередь стоят на огромной черепахе.
   Старшие братья Кузьма и Данила очень восхищались, глядя на такие мои незаурядные способности, - самим им учения с трудом давались.
   - Ты, наверно, такой вумный от того, что башка у тебя огромная, на тыкву похожа, - завидовали они.
   А я по деревне ходил, ещё больше знания впитывал, всякие явления природные наблюдал: снег ли, дождь, гром-молния, - мне всё интересно. Но только, отчего это происходит, в толк никак взять не мог.
   Взрослых расспрашивал.
   А те лишь на Бога сваливали.
   Всё, мол, что есть вокруг, это, мол, так Бог захотел, и любая маломальская жизнь, даже самая никчёмная, есть божья работа. И такой как ты - неказистый, мне говорят, и твои братья, для чего-то Богу нужны, раз на свете живёте, и всем глаза мозолите.
  
   А в деревне нашей, в церковке, батюшка-поп жил по имени Прокопий. Фамилия же таким не полагалась.
   Тот Прокопий больше всех всё на Бога сваливал.
   Пришёл я к нему, поведал о своей нужде, а Прокопий меня и вразумляет:
   - Эка, Фёдор, нашёл о чём печалиться. Мало ли что люди по глупости сбрешут - неказистый. Я-то вон какой неказистый, небось, понеказистей тебя буду. Жена моя и вовсе урод уродом. О дочерях я уж молчу. Ты меня спроси: отчего так?
   - Спрашиваю.
   - А от того, - продолжает Прокопий. - Чем больше ты уродлив, тем больше тебя Бог любит. А чтобы ты знал о его любви, он и посылает тебе уродства. Понял теперь?
   - Путано, батюшка...
   - Путано... - дразнится Прокопий. - Хотя ты вот, Федюша, ещё недостаточно уродлив для любви господней...
   - А что же делать? - спрашиваю в отчаянии. - Может подуродовать себя?
   - Может и подуродовать. Тебе пойдёт.
   С этим я домой и вернулся.
  
   К тому времени стал я помаленьку задумываться о смысле жизни и о своём месте в ней. Большая моя голова тому оченно способствовала.
   Когда я над этим задумывался, то все домашние ходили по избе тихо, братья переставали шалить, сёстры бросали рукоделия, а мать с отцом просто застывали на месте в том положении, в каком их настигала моя задумчивая рожа.
   Опосля матушка выходила во двор, и, судача с соседками, как бы невзначай, говорила: "Мой-то Федотка нынче опять о таком-то и таком-то думал. Эва как!" У соседок челюсти так и отпадывали. И, бывало, детишкам своим за баловство надавав подзатыльников, они меня в пример ставили: "Вон у Мотыги Бабарыки сынок, небось, глупостями не занимается, об чём думает, а вы охламоны..."
   Родители мои не могли на меня нарадоваться: давно такого в этих краях не было, почитай с тех пор, как умер мой знаменитый дед Кувалда Бабарыка.
   - Только у Кувалды-то башка покрупнее была, - сетовал отец, - и на брюкву больше похожа.
   - Чего языком-то мелешь, - встревала тут матушка. - Какую такую брюкву ещё выдумал. На тыкву и была похожа, только поставленную на попа.
   После таких слов отец обычно с матушкой не спорил. Уж в чем в чём, а в религии та понимала поболее.
  
   Про деда моего Кувалду, кстати, на деревне много легенд ходило.
   Вот, во времена очередной смуты на Руси, кажется, в правление князя Вовки, Кувалда - дед мой завалился в одну пивнушку чего никак хлебнуть. Зелье-то ему в бошку и ударило, да так шибко, что стал он ни с того ни с сего князя-батюшку всякими последними словами поносить. Сидит, понимаешь, и кроет непотребно. А самое обидное, что вроде бы тот князь-Вовка ему лично не знаком был, и никакой обиды не наносил. Он, - Кувалда, его даже никогда и на портрет не видел, а вот прицепился на язык, хоть ты что делай. Попил дед мой, поразвлекался пакостно, да домой подался.
   А путь его через княжеские владения проходил. Княжеские-то владения были оченно широки территориально, вот наш Кувалда, чтоб далеко не обходить, нашёл в заборе щёлочку, и шасть в неё, - так, напрямки до деревни, - всё ближе. Идёт, песню по ночи горланит, да похабщину на ветер бросает.
   Высунулся тут князь Вовка в окно, кричит, возмущается: "Ты чего это, поганец, по моей территории шасташь? Княгиня-матушка в большой претензии, мигренью страдают, ни что-нибудь. Ей фельдшер тишину прописамши".
   Кувалда пьян был жутко, не больно-то испугался, в ответ крепко сказал. А Вовка-князь был с придурью, в семье его оберегали, при нём нелепо не выражались. До сих пор прожил, ни одного такого слова даже не слыхивал. Очень он заинтересовался новому языку: "Это ты по-каковски сказал? По-татарски?" - пытает. "Нет, отчего же по-татарски. Чисто по-русски!" - смеётся Кувалда наивности. "Так верно это крестьянский русский?" "Зачем же крестьянский? Твой министр тоже так говорит". Князь Вовка в затылке заскрёб, досадует: "Да? Надо же! Никогда от него такого не слыхивал". "А вы его, ваша милость, как-нибудь, ежели в баню надумаете, там кипяточком приласкайте, он вас энтому языку живенько обучит". "Ну, когда я ещё в баню соберусь - пойду, - князь Вовка печалится. - Хотелось бы прямо сейчас обучиться". Высунулся в окошко по пояс, чуть вниз не бухнулся: "Слушай, холоп, - говорит, - дам я тебе должность министра, а своего взашей вытурю. Только, ради Бога, обучи языку. Уж больно не хочется неуком жить".
   На том и порешили.
   Опосля уж многие такую картину видели: ходят Вовка-князь с Кувалдою по двору. Вовка пальцем тычет в предмет или того хуже - в человека, и вопрошает: "Это что?" "То-то и то-то", - ответ. В княгиню тычет: "А эта?" "Такая-то". В дочек-дурёх: "А эти?" "Ну, эти совсем!"
   Вовка-князь оказался учеником способным, а дед мой через то учение в большие люди вышел, - стал при дворе министром.
   Кувалда исправно служил, да вот беда, - боялся он девок, как чёрт ладана. Девки вокруг него косяком вились, а он ни в какую. Вбил себе дурья башка, что ежели уж такое дело, то не иначе, как княжнову дочку обстряпать должон. Потому как из себя не плох, хоть сам с вершок, да голова с горшок, и ещё в должности министра.
   Дочек у князя ажно троя было.
   Одна глупее другой.
   Сядут, бывало, на лавочке перед фасадом, семечки грызут да в носе колупают. Все из себя на внешность, надо сказать, оченно хороши, хотя в общем-то, конечно, и ничего особенного, но да мордяхи себе мукой обсыплют, на щеках ягод всяких разных понавыдавливают, одёжку постиранную напялят, и вполне прилично смотрятся - от женихов отбоя нет.
   Младшенька княжна краше всех была.
   Кувалда на неё глаз-то и положил, да подойти смелости нет. Там в играх, допустим, схватит за мягкое, прижмёт где-нибудь в уголку, а так, чтобы поговорить культурно али беседу завести - нет. Язык деревенеет, горло сохнет. Мучился, мучился, что делать, - не знает, не ведает.
   Да только девка сама подошла: "Что же это вы, - говорит, - Кувалда Долотович. Об нас уже по Руси невесть что болтают, а вы ещё ничем ничего". А дед мой так резонно ответствует: "А мне, Ефросинья Владимировна, ни к чему чем чего делать. Вы хоть на наружность мне оченно симпатичны, просто мечта жизни какая-то, да только об чём с вами культурно можно поговорить али беседу завести, если от вас этой самой культурой, извините, даже и не пахнет". А княжна глазками томно повела: "А может, Кувалда Долотович, вы мне поможете той культуры поднабраться? Приходите нынче ночью ко мне в светлицу".
   Кувалда с дуру-то и припёрся.
   Какое-то время спустя у младшенькой княжны от тех культурных разговоров брюхо на нос полезло. Домочадцы заметили перемены, спрашивают, - откуда сия обильность. А Фроська им в ответ: "Энто когда мы с министром тутошним культурно беседы вели, так тыкву ломтями жрали. Вот видно, я одну семечку и заглотила. Она, стало быть, и вызревает".
   Поверили ей, - а что ещё делать?
   Опосля от той семечки ребёночек вышел, - да такой славный, - глаз не отвести, - весь в маму.
   Девке надавали крепких подзатыльников, строго-настрого наказали ни с какой культурой больше не связываться, однако тыкву ломтями жрать не отучили. Кувалду обратно в деревню турнули. Ребёночка в приют сдали.
   Бродил дед мой по деревне, бродил. Скучно ему, хочется обратно к красе ненаглядной. И то ли от скуки, то ли по другой какой причине, занялся Кувалда науками разными, и оченно, говорят, в том преуспел.
   А что дальше с ним было, я опосля расскажу.
  
   После смерти последнего родственника, если кто помнит, житьё наше стало никудышнее. И приходилось мне с братьями часто ходить на заработки.
   Впереди, бывало, идёт Кузьма, волочит руки по земле, челюсть от тяжести не держится, - отвисла до пупа, а за ним брат Данила, - ножки коротеньки да кривеньки, животом по дороге скребёт, ушами вокруг себя подметает.
   А третьим я с громадной башкой.
   Остальные в семье всё девки, - нас лишь троя кормильцев.
   Деревня нам сочувствует, - кто хлеба даст, кто по соплям.
   Ребятишки своих матерей за подолы теребят, любопытствуют:
   - Какой из них шибко вумный?
   Те в меня пальцем тычут, иной раз чуть в глаз не попадают, но всё равно приятно.
  
   Вот как-то брат Кузьма в темечке заскрёб, и говорит:
   - А что, братцы, может, махнём до ярмарки, себя за деньги немножко показывать, всё проку больше.
   Данила в ответ мычит, - соглашается.
   До места, где ярмарка собирается, путь не близкий, - дней пять или того хуже, но собрались, - пошли.
   Идём.
   Кузьма нас дорогой развлекает, всё про своих невест рассказывает.
  
   Он-то за своей ненаглядной долго ухаживал, всё её на представления водил. Приедут, бывало, бродячие труппы, - так их обзывают, - понавезут с собой всякого хламу, сами обрядятся невесть во что,- срамота глядеть, красками рожи друг дружке извазёкают, и давай представлению представлять.
   И вот как начали они всю эту канитель, Кузьма и говорит своей крале: "А что, - говорит, - Параша, может, дойдём до тех труппов, - погогочем, пока они не протухли?"
   А Параша евонная до всего этого дела оченно любопытна, можно сказать, любознательна, в общем, поржать любитель, - иной раз так зайдётся в смехе, два дня всей деревней откачиваем, в чувства приводим.
   Само собой, - согласилась.
   Притопали они до тех труппов, стоят, - ждут, что это здесь им чудить будут. Долго ждут. Уже расходиться хотели, но нет, - глядят, - тряпочка подымается, и прямо на них выскакивают два мертвеца из тех труппов, - рожи белые, носы чёрные, а губы синие. Ну, прямо конец света, да и только! Кузьма от страха аж икать начал.
   "Мы, - кричат, - вам сейчас постановку лопедевеги казать зачнём. Там, - говорят, - по ходу дела мужики в баб наряжаются, а бабы в мужиков. Оченно смешно будет". Тоже ещё те нравы, я скажу, у этих труппов.
   Делать нечего, поверили. Всем любопытно, для каких надобностей мужики будут в баб наряжаться, а бабы, наоборот, в мужиков.
   Стоят, - смотрят.
   А там началась всё мура какая-то, мельтешение одно. Кузьма стоит, и зевает, и икает, и потеет, и на эти труппы пялится.
   В общем, ему что-то не очень понравилось.
   После спектаклю пошли Кузьма с невестой пряников кушать. Приценился, было, брат мой к одним, да купец больно скупой попался, не хочет дёшево отдавать. Тут ещё Параша эта встряла: "Неужто, мол, вы, Кузьма Мотыгович, для невесты пряника жалеете купить?" Кузьма ей популярно объясняет, что купить-то можно, не жалеем, за тем, вроде, как и пришли, да только не за такую же цену, прости Господи. Ведь за две версты вокруг не сыщешь пряников дороже, чем за две копейки. Просто разорение какое-то с этими невестами. Помнится, была у Кузьмы Феклушка раньше, так жрала всё, что ни подашь, а эта - нет, с выбором девка.
   Купец Кузьме резонно отвечает: "Вокруг, - говорит, - может те пряники, чем придётся, мажут, потому и цена им такая, а у нас, мол, с какавой-бобом. Я, - говорит, - те какава-бобы специальным рейсом из самой Бразилии выписываю. Там эти какава-бобы под палящим солнцем и проливным дождём собирают недоступные для русского понимания чёрные люди, прозываемые в народе - сезонные рабочие. Единственная радость для тех чёрных людей, это прийти с плантации, лечь на топчан, и представить, как в далёкой России, простой русский парень покупает для своей крали пряник с какава-бобом за какие-то пять копеек". Растрогал Кузьму, подлец.
   Купил он Параше тот пряник, да всего лишь предупредил, любя: "Ты только не жри его большими кусками, растяни удовольствие. Всё же пять копеек целых плачено".
   - Вот уже года два прошло, - закончил свой рассказ Кузьма, - она всё ест тот пряник, - я слежу. А как доест, придётся опять раскошелиться.
   Ухаживание оченно дело хлопотное.
  
   А тут как раз пять дней кончились, значит пришли в город, до ярмарки.
   В городу народ всё с беззаботными лицами ходит, - радостными. Ну и мы довольны.
   - С городу жену не берите, - вдруг говорит Кузьма. - Они оченно ленивы, потому может и радостны. Лучше деревенскую девку взять, хоть и с угрюмой мордяхой, зато работящую.
   Данила мычит, - поддакивает.
   Тут Кузьма причмокнул от удовольствия. Вспомнил, как довелось ему с городской гулять. Верите, - нет, замучила она его. Длинная да сухая - с пряником и не суйся. Подавай ни больше ни меньше - два пряника. Пришлось раскошелиться. Пока Кузьма с ней от начала до конца всю улицу прошёл, она эти пряники слупила, и опять смотрит: "Что-то вы, Кузьма Мотыгович, за мной плохо ухаживаете?" Ну, Кузьма и выпалил с досадой: "Ещё пряника хочешь?" "Дело не в этом, - ответствует. - Оченно вы неуклюжи. Одежды на вас мешком сидят, и разговоры вы не разговариваете". Тут уж Кузьма и взбеленился: "Сама-то вы, - говорит, - из себя ничего не представляете, просто духами измазаны. Я, - говорит, - так жениться отказываюсь". А она на это смеётся: "А у нас в городу, - смеётся, - свободная любовь. Нынче я с вами, а завтра с чужим дядей".
   Тут Кузьма всю городскую одёжу, что она ему подарила, с себя стащил, и в одном исподнем от неё драпу дал. Вот такие вот дела.
   Рассказал Кузьма свою историю, глазками тоскливо захлопал, непрошеную слезу украдкой смахнул. Данила, как может, его утешает. От грусти одно лекарство - работа.
  
   Пошли мы по городу, выбрать, где удачней встать.
   Видим, навстречу идёт Малютка Шкуратов.
   Тот Малютка был у царя Ваньки начальником тайной полиции. Где что услышит или увидит, сразу царю докладывать. Такой грозный - куда с добром.
   И прямо к нам:
   - Куда прёте, придурки?
   Вышел Кузьма, как старшой, начал ему популярно объяснять, что, дескать, мы вот прохожие из деревни Бабарыки, пришли до городу что-нибудь купить или продать.
   Данила мычит, - поддакивает.
   А с меня, вообще, спросу нет, от земли одну башку и видать.
   Малютка зубки скалит:
   - Что-то вы мне, придурки, дюже подозрительны. Уж не смутьяны ли вы?
   - Бог с тобой, мил человек. Себя за деньги немножко казать хотели.
   Малютка сомневается:
   - И что же, много подают за поглядение?
   - Когда как. Смотря, какая публика. Бывает, что до пяти рублёв собираем.
   - И что же вы для этого делаете?
   - Ничего. Просто стоим, люди сами деньги несут. Ну, иногда, Данила, для разнообразия, себя за нос укусит, а Федотка интеллект покажет. А так,- просто стоим.
   - И несут?
   - А куда им деться? Смотрели? - смотрели. Обязаны заплатить.
   Задумался Малютка тут глубоко. В затылке заскрёб. Думал, думал, с затылка чесаться начал, и пяткой на левой ноге закончил.
   А надо вам сказать, что в те времена не было ещё представления о каких-либо пластических операциях, или того хуже - салонах красоты, и каждый ходил с той рожей, с какой родился.
   Так что Малютке тоже было что показать.
   - Это ведь я здесь хожу на дню по двадцать раз, - говорит, - глаза всем мозолю, и совершенно бесплатно. А за это, оказывается, можно деньги брать?
   Опосля все желающие могли лицезреть такую картину: ходит Малютка по дворам и пристаёт к прохожим: "Эй ты, мерзавец! Смотрел на меня? - Плати монету!"
   Никто не перечит, - платят. С властью не поспоришь.
  
   А мы заработали в тот день оченно много. Пошли гостинцев родным покупать - сёстрам по леденцу взяли.
   Усталые и довольные остановились на ночлег на постоялом двору. Хозяин - любитель экзотики, с нас за постой ни копейки не взял, а всё поил нас пивом и жаловался на начальника Малютку, - что де притесняет. Потом познакомил нас со своей женой, с дочерьми - дурёхами и сынком - оболтусом. Напоследок расцеловал всех в губы по-русски, и свалился под стол - спать. За ним и все мы потянулись.
   Утром же, по холодку, собрали свои пожитки и пошагали к дому.
   В поле зашли.
   Тут Кузьма вдохнул полной грудью воздух, обнялся с деревцем, крикнул:
   - Какая красота кругом! Зачем нам город. Так бы и жил вечность в этой благодати.
   С тем мы домой и вернулись.
  
  
  
  
   БУКИ
  
   Через нашу деревню в это время проходил какой-то бродяга. Сам в лохмотьях, а лицо ласковое - приятное.
   Этого бродягу, за то, что он пол-Европы прошёл пешком, так все и звали - Лёха Пешком, да только хитрил, бестия,- это он к нам в деревню пешком пришёл, а самокат свой, мне так думается, в версте отсюда оставил, потому как обувка на нём не больно пыльная.
   Я между прочим, его и спрашиваю:
   - Ты мил человек, никак транспорт свой в версте оставил?
   А он щурится ласково, и говорит в длинные усы:
   - Это ты, почему подумал?
   - Это я потому подумал, что обувка на тебе не больно пыльная.
   - Дура! - ласково щурится Пешком. - Это я пока к вам шёл, обпылился, а в Европах знаешь, какие дороги - о-го-го! - с мылом моют.
   - Неужто и вправду с мылом? - заинтересовалась деревня.
   - А как же - с мылом и щёткой. Европа!
   Ну, поговорили мы так, да разошлись. А Лёха Пешком остановился на ночёвку к Глафире.
  
   Ту Глафиру в деревне все дюже боялись, уж больно она мужиков донимала своими притязаниями. А так, как девица она была недалёкого ума, то и притязания у неё были не интеллектуального порядка, а самые простые, приземлённые - ближе к сеновалу.
   За это в деревне её прозвали Ненасытной.
   Сколько она на своём веку мужиков добрых да работящих перевела - пропасть. Но это бы ещё полбеды: она не только мимо крепких и красивых равнодушно не могла пройтить,- последнему замухрышке и калеке спастись от неё не было никакой возможности. Рябь на лице, лысина, отсутствие конечностей, или близкая смерть не были основанием для того, чтобы Ненасытная оставила такого мужика в покое...
   ...Тоска смертная напала на Ненасытную, когда в той деревне, где она родилась, выросла и жила молодухой, перевелись с её помощью все мужики. Ненасытная горевала недолго, собрала свои нехитрые пожитки и переехала в другую деревню. Затем в третью, четвёртую... пока не обосновалась в деревне Бабарыки.
   То ли годы своё брали, то ли мужики в этой деревне попались покрепче, только осталась Ненасытная здесь насовсем.
   Выбрала себе мужа видного да работящего, и жили они душа в душу до тех пор, пока он не умер.
   На деревне люди говорили, что умер он от удовольствия.
   Однако кое-кто не верил в это, и говорил, что умер он насильственной смертью.
   Иной раз до мордобоя доходило: на гулянке ли, на похоронах, или проводах в армию, об чём бы речь не зашла, обязательно закончат темой: отчего же это умер мужик Ненасытной. Начинали словесно, а в конце по сопатке.
   Были, однако, и такие, что ни вашим - ни нашим. Эти всех ходили, - мирили. Объясняли: мужик Ненасытной умер насильственной смертью с удовольствием.
   Многим такой ответ нравился.
   Все расходились довольные, и на деревне вновь возобнавлялись тишина и спокойствие.
  
   Вот у этой Глафиры Ненасытной и остановился наш герой на ночёвку.
   Нам любопытно.
   Мы этак ненавязчиво в окна заглядываем. Ведь Ненасытная и есть Ненасытная, как бы чего не вышло - эксцессов, например.
   Но нет, - глядим, живёт наш Пешком.
   День живёт, ночь живёт, опять день живёт.
   Ненасытная вся порозовела, ходит гоголем, на нас и не взглядывает.
   Наше терпение лопнуло, мы к ней, - что да как? А она сощурит свои зенки, да так презрительно бросит сквозь мелкие свои зубки: "Мужик не чета вам, оглоедам".
   Да только нам смешно. Вроде упрёк сделала, а вы бы послушали, как она эти слова без двух передних зубов выговаривает - смех да и только.
   Про эти два передних зуба отдельная история будет.
  
   Ну, этот-то Пешком Лёха сначала ничего, а потом норов свой показал, -всё делает назло да поперёк. Ненасытная ему одно говорит, а он ей другое.
   Вот пример при мне был: идут они по деревне под ручки, Ненасытная от него глаз не отводит, любуется, и говорит томно: "Лёша, сладенький ты мой!" Тот аж с лица спал. Руку выдернул, в бока обе упёр, да как заорёт на всю деревню: "Сколько говорить тебе, дура! Да не сладенький я, а даже совсем наоборот!"
   Вот, какая оказия приключилась.
   Он в последствии и вправду, как оказалось, таким стал. Никому житья не давал. "Я, - говорит, - про вашу деревню роман напишу или ещё того хуже - эссе". Все кивают согласно головами, а про себя почём зря густо матерятся, а он знай своё, - не отстаёт.
   И ведь написал, стервец. Мы, правда, в деревне не читали, но знающие люди говорят - очень даже натурально всех обписал. А Ненасытной цельную главу выделил.
   Видно в душу запала.
  
   Только всё это опосля было.
   Поначалу тот Лёха мне очень понравился, - умным показался. Я его всё расспросами донимал, а он, - Лёха, то есть, любил языком почесать, и через это общение мы с ним близко сошлись.
   Вот зашёл я раз к Лёхе Пешком - поболтать.
   Он-то, видать, у Ненасытной надолго обосновался. Все свои вещи по избе разбросал, в одночасье и не соберёшь. Сам сидит за столом в центре - обедает. Весь в подливе перемазался, и, вообще, кажется, вполне доволен жизнью.
   Увидал меня - расцвёл.
   - А садись, - говорит, - Фёдор, не стесняйся. Сейчас мы с тобой чего никак выпьем.
   Сел я:
   - Я вот, - говорю, - Ляксей Пешкомыч, всё хожу-брожу и вокруг себя наблюдаю: всякие там явления природы и прочие знания. Это намного интереснее, чем работать.
   - Ну так! - усмехается Пешком. - Вся моя работа была в жизни -котомку бродяжью сшить, да и ту спёр.
   Тут Глафира нам в бутыле кой чего поднесла.
   Лёха по стаканам разлил. Выпили. У меня аж дух вон.
   - Что, хороша? - Пешком лыбится. - Вот так насмотришься явлений природных, а потом в бутыле такое и состряпаешь. Без знаний тебе ни жизни, ни удовольствия.
   Выпили ещё по одной, а Лёха продолжает:
   - То, что знаниями обогащаешься, это хорошо. Это, знаешь, никому не вредит, только на пользу. Я тоже, веришь, - нет, где что увижу-услышу, всё своим мозгом впитываю. Иной раз думаешь, уж больше и не влезет, ан нет, - влезает без помех. Сидишь, бывало, на пригорочке, хлебушко жуёшь, мысли умные смакуешь, на белый свет таращишься: солнце по небу ходит, ветер в поле гуляет, круговорот воды в природе опять же. Для познаний широчайшая деятельность. А вот насекомые разные - сами с виду, стервецы, махонькие, а тоже своя жизнь: поди, и царь-батюшка есть, и полиция, и народ служивый да крепостной.
   - Может и мы с тобой средь тех насекомых где затесались, - размышляю я.
   - А оно ведь и запросто, - поддакивает Лёха.
   Вот так мы сидим, болтаем - закусываем. Я огурчик мусолю, о чём бы таком ещё умного человека спросить, думаю, раз случай выдался.
   - А вот, Ляксей Пешкомыч, слышал я, - говорят, Ванька-мастер при государе какую-то машинку изобрёл, придумал. Вроде бы как знанию черпать?
   - Твоя, как есть, правда, - Лёха отвечает, - придумал. Такую Штуку из той машинки выпускает, многими знаниями напичканную.
   Я в восторге:
   - Ну ты надо же! Вот бы ту Штуку да руками потрогать?
   Лёха на это головой отрицательно машет:
   - Никак нельзя. В нескольких экземплярах всего - поэтому. Царь-батюшка себе оставили.
   - Вот жалость-то. Хоть глазками посмотреть бы?
   Лёха Пешком вновь головой машет:
   - Те Штуки разными знаками заполнены - алфавитом. Кто не кумекает, лучше и не соваться.
   - А я, Ляксееч, кумекаю, - поспешил я вставить. - Почти все согласные кумекаю.
   Тут мы с ним опять огурцами захрустели.
   Лёха с набитым ртом продолжает:
   - В заграницах эти Штуки со знаниями кучами лежат, - пылятся. Их там один такой шустрый навыпускал ещё задолго до нашего Ваньки-мастера. Сам из себя он такой, шелбаном убить можно, а, поди ж ты, какое облегчение заграницам сделал. Вот, Федя, довелось мне как-то просматривать в загранице одну такую Штуку - сочинение кампанеллы. Много чего там писано, и всё познавательно. Я в конец Штуки-то заглянул, ну, чтобы узнать, чем там дело кончилось. А там этак и написано, что каждый, - написано, - культурный человек только тогда сможет считаться настоящим человеком, когда своим мозгом впитает все, понимаешь, знания, какие есть на земле. Во как!
   - Ну ты скажешь! Их же много, поди, знаний-то этих.
   - Что ж из того, что много. Для пытливого-то ума.
   - Слушай, Пешкомыч, этак, наверно, жизни-то одной не хватит на все-все знания.
   Лёха мне на это отвечает:
   - А тем, кто до знаний прыток, говорят, жизни-то добавляют.
   - Кто ж её добавляет - жизнь-то? И много ли?
   Лёха выпил бражки, крякнул от удовольствия, снова налил:
   - Этого я не знаю. Знаю, что добавляют, а кто, где, сколько, - даже не имею понятия. Единственно слышал, что, как только узнаешь все знания - хлоп! - тут же копыта и отбрасываешь. А пока не узнаешь, всё живёшь. Некоторые, кто хотят всё знать, но не шибко с энтим торопятся, - те живут вечно.
   Выпили мы с Лёхой ещё по одной. Разгорелась моя душа:
   - Я-то найду! И жизнь вечную, и тех, кто даёт её.
   Пообещал так, да и пошёл восвояси.
  
   Время шло. Я всё больше и больше умнел. И в связи с этим, так захотел я вечной жизни, что аж всё тело зудиться стало.
   Хожу с братьями по деревне, чешусь, и о вечности мечтаю.
   Ребятишки своих матерей снова за подолы тягают:
   - Это какой о вечной жизни мечтает?
   - А тот, что чешется.
   И опять в меня пальцем тычут. Глаз когда-нибудь точно выткнут.
  
   Дед мой Кувалда, если кто помнит, тоже знаниями голову набивал, - видать, как и я, мечтал о бессмертии.
  
   Вот как-то, во времена очередной смуты, ходил он по деревне в задумчивости, да и уткнулся носом прямо в тесовые ворота. Хотел повернуть назад, да неудобно, хозяин уж в окно выпялился, интересуется, кто это ему его ворота носом бороздит, - пришлось зайти.
   А за тесовыми воротами батюшка-поп жили по прозванию Авдей.
   Зашёл Кувалда в дом, а Авдей уж сидит за столом. Стоят перед ним оченно много бутылей с зельем, он из каждой и потчуется. Кувалду увидал, зарделся: "Гость в дом - Бог в дом!" - кричит озорно. Домочадцы из всех щелей выглядывают, понять не могут, кого это здесь с Богом сравнили.
   Поп Авдей Кувалду спрашивает: "Ты, Кувалдушко, никак в батраки наниматься пришедши? Мне сейчас работник кстати был бы". "А что за работа? - дед мой интересуется. - Я какую попало не делаю". Поскрёб поп в затылке: "Да работа-то зряшная, такая что тебе понравится. Всего-то лежать на печи, да в потолок сплёвывать. А промежду этим, матушке или мне что понадобится, так исполнять".
   Подумал Кувалда, подумал, - такую-то работу, почитай, дома каждый день делает, а тут то же самое, да за плату. Согласился. И сразу же на печку полез. Поп Авдей вкруг Кувалды ходит, и спрашивает: "Ну как, Кувалдушко? Работа, чай, нравится?" "Сносно, - дед мой ответствует. - Вот только одна беда: плевком до потолка достать не могу". Улыбается поп: "А это ты неправильно делаешь, - журит. - Тут особые таланты нужны. Ну-ка, подвинься, я тебе покажу". Залез поп на печь, лёг рядом. Стали они по очереди в потолок плевать. Да только поп попался не ахти какой учитель. "Чего-то нынче, - жалуется, - то ли покушал не плотно, то ли выпил не того чегой-то". А тут попадья заходит: "Да ты и отродясь не умел, - басит. - Двинься, старый пень, показывать буду".
   Лежат они втроём на печи, в потолок плюют. У попадьи лучше всех получается. Теперь только дочки ихней и не хватает.
   А вот и она.
   "Чего ж не позвали? - гундосит. - Всегда интересным без меня занимаетесь", - и, само собой, тоже лезет. Совсем Кувалду к стенке прижулькнули.
   Уж и вечер настал.
   Дед мой раньше даже и не предполагал, что можно с такой пользой весь день провести. Спасибо добрым людям - надоумили.
   Остался Кувалда у попа в работниках. Всё ему здесь нравится. А пуще всего поповская дочка.
   Поповская дочка была самобытна, в смысле обличья: росту громадного - самого высокого мужика на две головы выше, в ширину же такой охват имела, что обнять её не было никакой физической возможности. Как выйдет из дому, люди из окон высовываются: как это, мол, среди белого дня вдруг темень вокруг беспросветная, - удивляются.
   Лицом девица как раз в Кувалдином вкусе была, такая мордатенькая, губищи что вареники, нос здоровенный - хоть гвозди закалачивай, а глазки малюсенькие, томные, с поволокой. Всё при ней.
   И возраст подходящий.
   На деревне тогда много девок в замужней поре гуляло, а парней - чуть ничего, да и те до того примелькались, - приелись, видеть ихние мордяхи не было никакой радости.
   Вот городские и понапёрлись, справиться насчёт женитьбы, - как, мол, красавицы, не желаете в замуж пойтить, покудась все свои прелести по дороге жизни не растерямши. Такой вычурностью в разговорах девки не сильно владели, и потому некоторые, что послабже нутром, от сего обращения городского, ну, оченно сильно млели, и теряли при этом присущую случаю бдительность. А как же иначе. Всем замуж хочется, особливо пока не растеряли всего того, об чём гости городские трепятся.
   Только поповская дочка была не такая. Она, видишь ли, любила пуще всего страшные сказки слушать. Вот ей в голову блажь и ударила: "Кто, - рокочет, - мне сказку пострашнее скажет, с тем и пойду хоть куды. Куды захотите - туды и пойду".
   Женихи и рады, думают, так им всё просто.
   Начинают в сказках изгаляться. Такой жути понарасскажут, что, порой, и самих от страху колотит. А девке хоть бы чуть. Сидит, в сторону шелуху подсолнечную сплёвывает, да ещё и насмешничает над увальнями. А надоедят, так сгребёт одного за другим, и по порядку в окна и выкидывает.
   Кувалда-батрак в эти дела даже и не совался, - зачем себе настроение лишний раз портить.
   Да только девка сама подошла: "Что же это вы, Кувалда Долотович, - говорит. - Все уж давно пробуют, а вы до сих пор своего счастья не попытаете?" А Кувалда ей на это отвечает: "Вы мне, Акулина Авдеевна, оченно симпатичны, задели, можно сказать, в душе струну потаённую, да только вот беда - не знаю я сказок страшных". Поповна же глазками этак повела: "Подумаешь, беда, - басит. - Это вы просто сами себя не знаете. А вот приходите ночью ко мне на печь, страшные сказки из вас сами собой так и полезут".
   Поверил Кувалда словам - ночью на печь карабкается. Лёг. Начал сказывать. Остановиться не может. Дочка поповская к Кувалде всё тесней и тесней прижимается, видать от страху, глаза у неё от ужаса из орбит повылазили, как плошки стали.
   Через какое-то время от тех страшных сказок родился у поповны ребёночек. Как увидел поп Авдей сиё произведение, так прямо ни сходя с места в обморок и шлёпнулся, - до чего ему страшно показалось. А как из обморока встал, первым делом дочке затрещин надавал, Кувалду из работников турнул, а ребёночка с рук сбыл кому-то.
   Побрёл дед мой восвояси, - может ума-разума добирать, и дошёл, говорят, аж до самой Германии.
   Об этом опосля рассказ будет.
  
  
   ВЕДИ
  
   Деревня наша в людном месте стояла, и по этой самой причине всегда много чудного народа у нас околачивалось, а не только Лёха Пешком.
   Пёрлись все кому не лень, - табунами ходили.
   Бывало, таких образин насмотришься, неделями уснуть не можешь. Только глазки затворишь, а они тут как тут перед тобой маячат, как живые.
   Одно время повадился разбойник Гаврилка Хомут-Омутов шлындать со своею бандитской дружиной. Очень мы от того Гаврилки натерпелись. Он ведь, шельма, что удумал, пакостник: по ночам из-за угла с диким рёвом выскакивать. Полусонный человек по нужде во двор выйдет, а тут ему этакое пугало в самое ухо несуразность орёт. Гаврилке-бандиту смех, а многие через это общение уже пострадали - полдеревни заиками ходит, полдеревни - глухими.
   А то вот ещё какой-то учёный-алхимик проходил. Светлая голова. Умел, говорят, из дерьма золото делать. "Мне, - говорит, - у вас славно будет. Дерьма у вас во множественном количестве, хоть отбавляй. Вы, - говорит, - по уши в ём сидите, а я могу сделать так, что в золоте будете сидеть по эти же самые предметы".
   Никто с ним не спорит. Всем хочется посидеть в энтом самом предмете по энти самые предметы. Каждый норовит учёного к себе зазвать: "Сделай, мол, - говорят, - и нас в энтом самом по энти самые". Учёный согласен.
   Усадил всю деревню в навозную жижу, глазки приказал зажмурить.
   Сидят деревенские в навозной жиже глазки зажмуривши, - ждут.
   Долго сидят. Долго ждут. Не вытерпели, интересуются: "Это что же? Неужто мы все в золоте уж?" "Знамо дело, - ответ им, - все как есть в энтом самом". "А что же золото да воняет по давешнему?" "А вонь от золота, чтоб вы знали, завсегда ещё пуще, чем от прежнего струится" - алхимик разъясняет. И велел всем два часа в таких позах сидеть.
   А сам по дворам много добра поворовал, да и скрылся не знамо куда.
   Ещё хуже Гаврилки бандит оказался.
  
   Вот как-то в деревню два мазурика прибыли. Встали поперёк улицы, и давай орать на два голоса:
   - А вот кто желает полакомиться?
   - А вот у нас что за фрукты полезные!
   Выскочил народ ничему не наученный из домов, возле торговли сгрудились. Большой ажиотаж организовали. Хватают, щупают, на зуб пробуют. Один раскусил, мордяху сквасил, весь передёрнулся:
   - Что же это, - возмущается, - мил человек, право какая кислятина.
   А торговец в ответ ухмыляется:
   - Где же оно видано, - говорит, - чтоб тебе и полезно и сладко одновременно.
   Я тех мазуриков хорошо разглядел.
   Первый уж больно мелок собой был, с гримасами сладкими, словно повидло. Одёжка богатая, вся лоснится. Этак, поди, нынче только в заграницах ходят, а то может и ещё где подальше. Причёска на нём ровнёхонько уложена, с пробором стройным, а сверху ещё чем-то намазано блестящим. А сами волосики беленькие-беленькие. Усы, правда, чёрные.
   Второй торговец выглядел проще. Гораздо проще.
   Одёжка ношенная да застиранная, ещё и надета чего-то на левую сторону. Морда что кадушка, а сам такой здоровенный, что сюртук на нём во многих местах лопнутый.
   И так они свою торговлю ведут, - кому что услышать хочется, то они и подтверждают. Фрукты их полезные от всех болезней лечили, и даже молодость возвращали.
   Я тоже подошёл:
   - А можно ли через эти фрукты, - интересуюсь, - вечную жизнь приобресть?
   Маленький мне рад без меры:
   - Да запросто, - отвечает. - Многие, которые энтим питаются, живут по двести лет, а это оченно много.
   Поверил я, набрал кислятины.
   Смотрю, - Лёха Пешком шагает.
   Идёт, во всю ширь лица зевает.
   Он в наших краях особенно работой не обременён был, от скуки всё за мной ходил.
   Вот подошёл он, а я сижу перед домом на брёвнышке, фрукты чудесные уплетаю.
   Пешком на меня этак воззрился:
   - Фрукты жуёшь? - спрашивает.
   Я с набитым ртом машу головой: да, мол.
   Лёха подсел рядом, ногу на ногу закинул:
   -Я бы, Хведя, на твоём месте, - говорит, - не доверял мазурикам разным. И на етикетки эти не смотрел - враньё всё! Жулик, чтоб ты знал, он ведь тоже грамотный пошёл,- пишет всё, что в голову взбредёт. Такое порой на тех етикетках понакорябает, - вечно готов только энтим и питаться. А развернёшь да попробуешь - одна гадость, мерзость, и отрава для организму.
  
   Надо сказать, сам-то Лёха не всегда был таким недоверчивым. Он, можно сказать, раньше всем подряд верил без разбору, а теперь - нет, не дождёшься.
   И всё после одного характерного случая.
   Вот блудил как-то Лёха по заграничным местам - жалость людскую к своей персоне нагонял.
   Он, понимаете, оденется убого, чего-нибудь там хромать начнёт, или глазки закатит, идёт, натурально об всякие столбы себе физиономию квасит - будто он слепец последний. Люди в иных местах, вы смеяться будете, ну, вот всему верят. Так просто подойди, в рожу наплюют - не отмоешься - на работу пошлют. А подойди нарочно убогим или калеченым - накормят, напоят, и спать рядом с собой уложат. Да на ночь ещё сказочку прочтут. Лёха через это дело теперь таким сказочником стал - куда там твой Ганс Христиан.
   Ну так вот: идёт он как-то в городишке Дюссельдорфе, спотыкается по привычке, видит, - мужичонка один невзрачненький его пальцем к себе манит, - подойди, мол, оченно надо. Подошёл Лёха, почему не подойти, раз хороший человек зовёт. А он, невзрачный-то этот из-под полы как раз этой самой жизнью-то вечной и торговал. Большие деньги имел в связи с этим. "А не желаешь ли, чужеземец подпорченный, вечной жизнью полакомиться?" - спрашивает. Лёхе тогда вечной жизни очень хотелось - дело его в гору шло, деньги он огромные выклянчивал. Так, почему бы так жить, да не вечно? Достаёт тот прохиндей мешочек, а на этикетке и выведено на нерусском языке: "Вечная, мол, жизнь".
   Ну торговец и советует: "Ты её скушай, сразу почувствуешь, будто жизни твоей есть цельная вечность". Сделал Лёха, как тот велел, чует - всё правда, что торговец сказал. Перед глазками у него поплыло, разные приматы по баобабам заскакали, девки какие-то откуда-то понапёрлись - обласкали всего.
   Сидит Лёха на паперти в неге такой, что и не выскажешь. Прохожим лыбится от уха до уха, и телом всем чувствует, что жизни его, действительно, есть цельная вечность, и даже ещё немного поболее.
   Вот с тех пор так и пошло. Верите, - нет, понравилось Лёхе той "вечной жизнью" лакомиться - хуже не придумаешь. Дня не проходило, чтобы ему не хотелось её покушать.
   Кушал он, кушал, и всю скушал, - чует, что-то не так: сначала девки лыткастые пропали, потом приматы с баобабами - последняя радость. Организма вся в такой претензии,- тут уж не до вечной жизни, до завтра бы дожить.
   Лежит он, подыхает, ну сущий калека. Прохожие его колунами добивают. Он им, понимаете, когда в веселье был, всё как есть разболтал, - про то, как он всех со своим убожеством обманывал, да ещё и потешался над людьми по этому поводу - неумный.
   В общем, кое-как Лёха вырвался, и в тот Дюссельдорф больше ни ногой.
   Вот какая случилась печальная история с Лёхой Пешком в заграницах.
  
   Памятуя прежние свои злоключения Лёха меня предупреждает:
   - Когда в глазках зарябит, и общее помутнение рассудку случится, ты меня кликни, я тут рядом буду. А вообще-то, я бы проследил за мазуриками. Вдруг неспроста. Как бы не попёрли чего.
   - Да ладно тебе, Ляксеич, - говорю, - На морды так вроде без подвоха.
   - Они все без подвоха, когда им нужно.
   Ни мало - ни много, смотрим, распродали всё мазурики. Пустые лотки сложили и пошли ночевать, где кто пустит, - приютит. Мы незаметно за ними. А те остановились, не долго мудря, у нашего местного попа-батюшки - Прокопия. Я уже про него немного раньше рассказывал.
  
   Поп Прокопий всё время ходил по деревне, расквашенный лоб свой на всеобщий обзор выставлял, - это я, мол, так Богу усердно молюсь. А так, как он ещё усердней налегал на бражку, то у деревни сомнения зародились, ото может не в молитвах он себе так лоб уродует, а где-нибудь в канавах, по пьяни. У попа Прокопия на это ответ готовый: за то, что в молитвах усердие имею, всевышний и позволяет мне кое-что, в смысле грешков.
   И, судя по всему, позволял всевышний Прокопию, в смысле грешков, ну, оченно много - окромя бражкой потчеваться, примостился он, как бы случайно, в замочную скважину за служанками да за деревенскими девками подглядывать. Раскорячится, бывало, втрипогибели согнётся, да и подглядывает. Девки об энтом проведали, и ну потешаться: то дверь неожиданно распахнут - лишняя попу на лоб зарубка, то в замочную скважину предмет какой пихать начнут - глаз Прокопию портить.
   Да только никак от этого занятия не отвадят,- видать его организма таких впечатлений требует.
   Была у Прокопия жена - красавица, да две дочки - привереды, а больше и никого во всём белом свете.
  
   Вот зашли мы с Лёхой к попу в дом, а мазурики те уже за столом сидят, что-то жуют, чавкают, чашки с едой от нас руками загораживают. Смотрят подозрительно: чего, мол, надо? Да и сидят, надо вам сказать, не абы где, а с самого торца, где обычно дорогих гостей сажают. Ну, думаю, вот оно как обернулось. Поди, набрехали чего Прокопию, а тот рот раззявил и уши развесил.
   У попа Прокопия от бражки уж глаза масленые:
   - Вы что это, братцы, на ночь глядя, шлындаете? - интересуется. - Небось, на исповедь.
   Лёха, не будь дурак, ему отвечает:
   - А мы, поп-батюшка, пришли к вам в работники наниматься.
   - В работники, это хорошо, - Прокопий рассуждает. - Нанять можно. Да только чего ж вы в хозяйстве кумекаете?
   Я человек честный, и всегда был таким:
   - Да почти ничего, - отвечаю. - Единственное наше занятие - это ума пытать.
   Прокопий дюже заинтересовался:
   - И много ли преуспели?
   - Оченно. Я теперь вот вечную жизнь ищу, чтоб самым умным успеть стать.
   Говорю так, а сам смотрю, - белёсый мазурик на табуретке заёрзал, --> [Author:пђ. п®.Цќ"ЦЃќМ©ќb] борщом поперхнулся.
   А поп-батюшка от бражки уж и пьян непотребно:
   - Эва куда хватил, - хихикает. - А вечную смерть не хочешь?
   Тут уж Лёха Пешком встревает:
   - Вечную-то смерть, - говорит, - её что искать? Вон сковырнулся с печи, и как раз она будет.
   - Да, - подхватил Прокопий. - Это не долго.
   Белёсый в чашку уткнулся, будто его разговор и не касается. Мне, кстати, на него тоже смотреть не хочется. Я в противоположную от него сторону смотрю.
   Пригласили нас с Лёхой за стол. Ни век же на ногах топтаться.
   Посадили меня между ихними дочками. А мне и разницы нет.
   Если уж говорить, то дочки те поповские были оченно капризные, взбалмошные и поперечные. В общем, непутёвые.
   У этих дочек были одни хахали на уме да наряды. Нет, чтобы чем-то путным занялись,- не дождёшься. Одни разговоры - кому, какие мужчины нравятся, и какая нынче мода в городу стоит.
   Попадья от дочек тоже не отстаёт. Нарядится, бывало, да перед зеркалом себя со всех боков разных оглядывает. А чуть поп Прокопий что поперёк заикнётся, она и губы надувает: "Что же мне людям лишний раз и улыбнуться нельзя?"
   Плюнет Прокопий, рукой махнёт, и идёт бражку пить, или того лучше - за девками подглядывать.
  
   Ну вот, сидим мы за столом. Прокопий прямо из бутыля пьёт - не морщится:
   - А мне бы, - говорит, - Фёдор, вечная жизнь тоже бы пригодилась. Я бы тогда всю бражку, что на свете имеется, выпил, и на всех девок через замочную скважину посмотрел.
   Тут попадья откликнулась:
   - Ну, старая развалина, размечтался. В твои-то годы жизня такая и ни к чему совсем.
   Младшая поповна, что слева от меня сидела, киселя ложкой хлебала, глазки закатывает:
   - А по мне, - жеманится, - если уж так жить - всегда, то и не стариться чтоб. Радости нет старой корягой вечно ходить. Я себя люблю за щёчки розовые да за тело сдобное.
   - А тебе никто, дурёха, вечности-то и не даст, - парирует Прокопий. - Вишь как Фёдор старается - головой ума пытает.
   - Да на кой кому он нужон-то - ум ваш, - младшенькая смеётся ему в лицо. - У меня и без его полон двор ухажёров да каварелов.
   - Да уж, - поддакивает поп, - тут ты права - ум в вашем женском деле даже помеха.
   Младшенькая расплылась в улыбке.
   Старшая тоже рада, а чему, - спроси, и сама не знает.
   Между тем прислужница Маланька нам с Лёхой супу подала. Мы попробовали - оченно вкусно.
   - Золотые руки у нашей Маланьки, - бахвалится поп Прокопий.
   Принялись мы ужинать. Кто за что, а Прокопий за бутыль.
   Тут белёсый мазурик откинулся от стола, губы рукой вытирает:
   - Ты между прочим, - мне говорит, - зря с печи навернуться отказываешься. Вечная жизнь - она, между прочим, только через смерть и получается. Мы бы по тебе панихидку справили, а опосля, ну вот хотя бы та же Маланька тебя бы снова на свет родила. И жил бы ты так вечно: жизнь - смерть, смерть - жизнь. Мы бы для такой надобности этой Маланьке мужа хорошего подыскали бы.
   Я удивляюсь:
   - Это ж как бы произошло?
   Мазурик лишь смеётся:
   - Ну, ты чудила, Федор. Душа же человеческая не умирает, она лишь в плоть другую переселяется.
   Я сижу, насупился.
   С этими переселениями частенько морока бывает: помню, отец мой Мотыга новый дом ставил. Так пока часть вещей из старой избы в новую перетаскивали, другую часть какие-то охламоны попёрли. Возвратились в старую избу за оставшимся, в новой всё поворовали. И ещё, сколько потом обживали ту избу, даже мыши с тараканами заходить отказывались.
   Так что хлопотное это дело - переселение.
   Лёха Пешком словно мысли мои читает:
   - Нам, - говорит, - с Хвёдором такое даже не обязательно. Ещё неизвестно, какая плоть получится от Маланьки вашей. Будет Хвёдор потом ходить урод уродом, а ему нужна голова большая, чтоб знаний поболее запихать...
   Белёсый лишь плечьми жмёт:
   - А-а-а, наше дело сторона. Да и что вы с этой Маланькой, - я ж это просто для примеру. Не хочешь Маланьку, другого кого подберём, с головою крупной.
   Поп Прокопий как на шильях сидит, нешто заинтересовался эксперименту:
   - Может жена моя сгодится. У неё, как раз, мордяха широченна... Или вот дочки сидят...
   Попадья на него с кулаками:
   - Ишь чего удумал, старый хрыч!
   А я мазурику отвечаю:
   - Не, торговец, - отказываюсь. - Ты уж не обессудь. Мне бы вечной жизни такой, чтоб не помирать.
   - Как хочешь, - простодушно тот отвечает. - Только никак иначе ты вечной жизни не добудешь. Ни те времена. Да вот хоть товарища спроси.
   Здоровяк, в чашку уткнувшись, прогундосил что-то, да только никто его речей не разобрал.
   Я к белёсому через стол перегнулся:
   - Что же ты тогда про фрукты говорил? - возмущаюсь.
   - А что такое с фруктами? - неподдельно тот удивляется.
   - Не придуривайся, давай! Говорил же, что фрукты твои всякие чудеса с организмом делают.
   Белёсый мне прямо в лицо ухмыляется:
   - Чудак-человек. А как же я, по-твоему, товар залежалый сбывать должон? - и снова, как ни в чём не бывало за еду принимается.
   Поп Прокопий с бутылём обнялся, к мазурикам оборачивается:
   - А это ж откуда такое поверье с переселениями идёт? - интересуется.
   - С восточных земель, батюшка, - объясняется белёсый. - Там, куда не зайди, всюду так.
   - Э-э-эх! - сокрушается Прокопий. - Люди-то, оказывается, уж вовсю энтим пользуются, а до нашего захолустья пока дойдёт...
   И от такого горя ещё кружку выпил.
  
   Меж тем незаметно и ночь подошла.
   Мы все спать полегли, каждый в своём углу.
   Спим.
   Только поповские дочки на печи лежат - спать не собираются. Шепчутся что-то, хихикают, шебуршатся да толкаются.
   Прокопий им с полатей кричит:
   - Уймитесь вы, сверестёлки! Одни женихи на уме. Выдам вас вот за первых встречных - с глаз долой!
   - Фи, тятя, - девки отвечают. - Это в вас бражка говорит.
   Но затихли. Немного погодя младшенькая с печи свесилась, мне шепчет:
   - Хведя. Айда к нам, страшные сказки слухать.
   Я-то страсть как люблю про такое слушать, вот и полез.
   Положили сёстры меня промеж собой, щиплются да хихикают - всего затискали.
   - Мы, - смеются, - тебя щас всего зацалуем.
   - Где же страшные сказки? - возмущаюсь. Такого уговору не было - мне тело щипать да всего зацеловывать.
   А тут слышим, кто-то ещё лезет и ажно с двух сторон. Смотрим, - а то белёсый с товарищем да и Лёха Пешком.
   Девки успокоились. Младшенькая на печи загнездилась, поудачней села:
   - Кто из вас, - говорит, - сказку пострашнее скажет, тот два разу меня в щёчку чмокнет. А то мож и три...
   Тут белёсый мазурик вызвался:
   - За четыре, - говорит, - расскажу страшное, а за пять - ещё страшнее.
   Порешили на том.
   Начал белёсый рассказывать:
   - А сказка эта про Злого Художника. Художники, чтоб вы знали, это такого занятия люди, что ходют и в церквях и в прочих местах по сырой штукатурке всякие картинки раскрашивают...
   - Видали...
   - Но, а этот-то Злой Художник другим промышлял. Он по полям да по оврагам бродил, грязь вязкую собирал. А как соберёт побольше, так скорее из неё всяких куколок стряпать. Много настряпает, и составит в ряд на окошко - сохнуть. А был он по характеру своему завистлив. Где какой мужичонка работящий да в семье лады, он скорее подобие такого в кукле и отобразит, лишь лицо тому сделает злое и коварное. А как работу закончит, глядь - мужичонка работящий вскоре и помирает. Никто в деревне истинную причину этому не знал, думали, нешто видно век того мужичонки таков. А в деревне той одна молодка жила. Сколько раз Злой Художник к ней сватался, она его всё взашей гнала, игнорировала. Со временем нашла себе молодка жениха приятного. Сошлись они и зажили складно. А Злой Художник у себя запёрся, и ну давай вязкую грязь зачерпывать, да и лепить этого молодца. Слепил, а гримасу лицу придал злобную да свирепую. Ходит злыдня вкруг копии, да какие-то слова шепчет, но для нашего уха всё тарабарщина. Пошептал так и довольный спать улёгся. В ту же ночь молодец с хворью свалился загадочной, да и умер. Обмыли его, как следует, в гроб положили. Вылетела его душа, на двое разделилась. Светлая половина к небу подалась, тёмная же - в грязном подобии молодца поселилась. Ожила свирепая кукла, зубами залязгала. А Художник науськивает: "Иди, - говорит, - на молодку страху напусти". Взяла кукла палку побольше, пришла к дому, и давай по углам избы стучать, да в окна рваться. А окна и дверь на засовах всё были. Походило грязное подобие вкруг дома, повыло, поулюлюкало, и под конец застращало: "Завтра приду, обязательно в дом проникну, и тебя, молодка, съем".
  
   Сидим мы так, белёсого сказку слушаем. И, что-то не по себе нам. Как-то жутковато. Да тут ещё ночь, как назло, тёмная да ветряная выдалась. И нам уже чёрт-те-что чудится. У всех слушателей с фантазией дело неплохо обстояло, вот нам, понимаете, в полутёмной комнате всякие ужасы и мерещатся. Я себе такого напредставлял, что ажно волосы на голове дыбом встали. Кажется мне - ежели сейчас обернусь назад, то на меня сразу какой-нибудь лешак набросится и в своё логово унесёт, ни "здрасти", ни "прощай" не скажет. Поповны рядом тоже от страха трясутся, - зуб на зуб у них не сходится.
   - Это кто ж тебя, - младшенькая поповна заикается, - научил такую-то страсть сказывать?
   - А я ещё и не такое могу, - белёсый бравирует, а сам дальше продолжает:
   - На следующую ночь зазвала молодка к себе трёх самых сильных мужиков - в защиту. Пришли мужики, друг перед дружкой хорохорятся: "Мы, - бахвалятся, - из той погани повидлу сделаем, пускай только заявится". Молодка им в уплату бражки поставила. Настала ночь. На небе хоть бы пятнышко - всё черным-черно. Тут слышат охранники, кто-то вокруг дома заходил, да по углам дома застучал. А то оно самое и пришло опять. "Это я, - кричит, - пришёл - Грязнов". Вот поганец, уже и хвамилию себе придумал, как взаправдашний. "Сейчас, - продолжает, - я твою избёнку по брёвнышку растащу, а тебя и твоих защитников съем". Испугались сильные мужики - дальше не куда. А Грязнов уж на чердаке орудует. Солому ворошит, да потолок трясёт. Заорали тут мужики страшными голосами да и в обморок полегли. Грязнов же бился, бился, да так и ушёл восвояси: "Ещё завтра ночь будет", - пригрозил. Сидит молодка, слёзно рыдает, в пальцах кусочек теста мнёт. И между делом, слепила она подобие своего мужа, да так ловко, что как живой вышел. Слепила, да уснула. А тесто-то было дрожжевое. Подошла ночь, ещё чернее прежней. Грязнов уж шкодит, хотел было в трубу сунуться, да молодка в печи чан с кипятком держала. Ну, он и полез через погреб. Лезет, кряхтит.
  
   Тут остановился белёсый, дух перевести - смотрим, мимо печи что-то в белоснежном исподнем проплыло. Все мы от страха как заорём благим матом - очень уж страшно, особенно после мазуриковых сказок. Нам ведь всюду теперь грязновы мерещатся, или того хуже - злые художники.
   Первой младшенькая поповна догадалась:
   - Это же к нам на ночёвку прохожий человек попросился, а я и не вспомнила. Видно он водички проснулся попить, али ещё по какой надобности.
   Мы все как завороженные за этим прохожим человеком стали следить, пока он не сходил, куда ему надоть было, и снова спать на лавку не повалился.
  
   - Ну и что ж там дальше-то было, мил человек? - просит поповна. Хоть и страшновато, но зато оченно интересно.
   - А дальше было так, - посмеивается мазурик. - Полез Грязнов, значит. Прямо через погреб, через крысиную нору, да в избу. Увидала его молодка, засмеялась: "Такого-то одним щелчком прибить можно. Я-то думала!" Обиделся Грязнов, однако виду не подал: шлындает по избе командиром - грудь колесом: "Значит, не боишься меня?" - интересуется. "А чего ж тебя бояться? Ты и росту-то как раз с мой мизинец будешь". Разозлился Грязнов, стал от злости надуваться. Надувается, а сам спрашивает: "И теперь не страшно?" "Нет, ни сколечки!" - ответ ему. "И теперь?" Стал Грязнов огромным-преогромным, ажно в избе ему тесно. "Что сейчас скажешь?" - громыхает из-под потолка, и пасть свою разевает во всю ширь. Ну, тут-то молодке не по себе стало. Ужас её сковал. И только она хотела уже с жизнью прощаться, как слышит сзади себя какое-то шевеление. А это подобие молодца из дрожжевого теста разминается. Тоже росту немалого. В него светлая половина молодкиного мужа вселилась. "Ты ещё кто таков?" - Грязнов делает вид, что и не испугался совсем. "А я - Мякиш Дрожжевский - защитник вдов и сирот", - ответ. "Ну, сейчас мы проверим, каков ты защитник". Завязалась у них битва настоящая. Никто верх взять не может, видно силы равные. Молодка в уголку плачет, надрывается, - молит: "Только бы до солнышка продержаться". Притомились бойцы, запыхались. Друг на друга неласково смотрят. А как отдохнули, снова за дело. Бились, бились - до самого утра. Грязнов уж одолевать начал, да тут солнце взошло. Ударил солнечный луч через окошко да прямо чучеле этому в голову. Начал Грязнов тут сохнуть да трескаться - весь в пыль и рассыпался. Обрадовалась молодка, кинулась к заступнику с поцелуями,- глядь, - а его и нет. А вместо него муж её законный из гробу встаёт и, улыбаясь, идёт к ней: "Долго я спал" - признаётся. "Ох, Вася, - говорит ему молодка, - ты бы спал ещё дольше, если бы не Мякиш Дрожжевский". Зажили они с тех пор ещё лучше прежнего, и жили так до самой старости, а тогда уж и померли. Злой Художник понял, что здесь ему непрохонжа, и поскорее сбежал в земли неведомые. И был он, если вам интересно, самый что ни есть чёрт.
   - Неужто, помилуй, чёрт? - младшенькая поповна справляется.
   - Да самый натуральный, - мазурик подтверждает.
   - А что это за земли такие? Куда ж он убёг?
   Белёсый охотно отвечает:
   - А то уж другая история. Люди говорят, есть на земле такое место, где небо с землёй сходятся. И живут в том месте невиданном всякие твари диковинные...
  
   Я в темноту глаза таращу, мазурика слушаю, но только чувствую, - засыпаю. Уж больно голос у белёсого стал сладкий - убаюкивающий.
   Гляжу - уж и не на печи я вовсе, а в том месте, где небо с землёй сходятся.
   Вокруг меня всякие твари заморские: карлики с большими ушами и носами, звери с человечьими лицами, великаны о трёх головах, все с огромными хвостами, да такой длины, что они у них на версту тянутся. Ходят те твари и друг дружке на хвосты наступают. А как наступят, так сразу же и извиняются. Потому как из себя они оченно вежливые и культурные все.
   Пошёл я прогуляться, не топтаться же на одном месте. Иду. А впереди какая-то толпа собралась. Шумят, горгочат, обсуждают что-то. Подошёл я поближе, так из любопытства. Интересуюсь насчёт такого скопления у какого-то странного чудища с выпученными глазами. "Это, - тот объясняет, - очередь для тех, кому своё тело не нравится. Там, вдали, печь стоит, мы с неё сигаем да и разбиваемся насмерть. А уж потом себе тело по вкусу выбираем. Мне, - говорит, - такое как у тебя тело оченно нравится. Я такое хочу", - и какие-то клешни ко мне тянет. Отошёл я в сторону - от греха подальше.
   Тут с неба звёзды посыпались. Пригляделся я к тем звёздам, а то и не звёзды вовсе - куски золота с хороший кулак. И столько вокруг этого золота нападало, что уж и земли не видать. Я, правда, нисколько не удивился, может здесь кажный день так. Только я поднял один кусочек, чтоб поближе рассмотреть, меня кто-то за руку как цапанёт. Обернулся я, а то белёсый мазурик. А сзади ещё и подельщик его стоит, головой осуждающе машет. "Все сюда! - визжит белёсый. - Я тут одного на воровстве поймал".
   Начал я оправдываться, что не было, мол, умысла воровать, поближе хотел рассмотреть только. А белёсый всё не унимается: "Смотрите, - орёт, - каков ловкач нашёлся. Если бы я его за руку не поймал, он бы кусок энтот сейчас же себе за пазуху засунул".
   Твари заморские, что в очереди томились, на нас оборачиваются, и дальше продвигаются - им и дела нет. "Вот так всё и поворовали у вас, - разоряется мазурик, - у равнодушных". Сам же дружка своего подзывает: "Давай, - говорит, - его за это с печки сбросим". Схватили они меня за руки - за ноги, и к началу очереди поволокли.
   Тут откуда-то младшенькая поповская дочка выскакивает и прямо бросается на шею к белёсому: "До чего же, - визжит, - хороши твои сказки. Можешь меня за это хоть всю зацеловать". Пока они так лобызались, мазурик хватку свою ослабил, я что было силы и рванулся... да и полетел вниз с печки. Чуть с новой жизнью не встретился.
   Смотрю по сторонам, - все спят, лишь мазуриков нигде не видно.
   Растолкал я Лёху. Он, как ошалелый, вскочил, головой мотает, видать до конца ещё не проснулся. А как проснулся, сразу на меня накинулся:
   - Ты что же, Хвёдор, не проследил?
   - Да вот закемарил.
   - Ну да ладно, - Лёха смекает. - Может ещё не далеко ушли, может ещё нагоним.
   А у самого голос плаксивый, видно и сам уж не надеется.
   Выскочили мы во двор, смотрим по сторонам. И точно - идут наши голубчики впереди - маячат.
   Что-то с жаром обсуждают меж собой.
   Прокрались мы тихонько за ними, да только мазурики попались хитрющие, всё одно нас заметили.
   Шмыгнули куда-то в сторонку, и словно в воздухе растворились. Нигде их не видать. Кинулись мы туда-сюда, ничего не нашли - пришлось обратно возвращаться.
   Правильно всё-таки Лёха предупреждал мазурикам разным не доверять. Вот что значит умный человек - плохого не посоветует.
   А с другой стороны, где ж эту вечную жизнь-то искать? Не у чертей же, в самом деле.
  
  
   ГЛАГОЛЬ
  
   Среди нас в деревне жил один герой саркастического ума. Для каждого какое-нибудь обидное прозвище сыщет, а для кого не найдёт, так захаркает шелухой подсолнечной.
   Такой бедовый - не по годам.
   Фамилия ему была Сила Кобылин.
   Этот Сила больно часто меня донимал. На самом такого места нет, чтоб не обозвать - там и хромой, и рыжий, и соплища из носу ручьём, а поди ж ты...
   Я-то по уму своему мог остро ответить, да при объёме его кулаков он и обидеться мог.
   Дом Силы Кобылина стоял аккурат на самом краю деревни, возле самого леса.
   И по этой самой причине никаких гостей у него почти не было. Не каждому захочется так далеко неизвестно зачем свои ноги мять, тем более и не попутно это.
   Другое дело, если, скажем к примеру, по какой-то своей нужде мимо идёшь, так отчего же не зайти, а так переться незнамо куда никого не заставишь. Дураков нет, да и ног запасных тоже.
   Но даже и не это главным было, ни в ногах этих дело, если б только в ногах, так каждый день, да на дню по пять раз, народ бы в избе Силиной толкался - хозяйское добро подъедал. Известное дело, если брюхо сыто, ногами и пренебречь можно.
   В другом дело было. Люди говорили, Кобылин этот оченно сильно с чертями якшался - дружбу водил. И потому, якобы, к Силе никто в гости не ходил, что под вечер, да и на всю ночь, собирались у него всякие посторонние твари. И, якобы, по всей ночи они там бражку пили и похабные песни пели.
   А может и не собирались, может и враньё всё - мало ли на деревне сплетен. Вроде бы кто-то когда-то заглянул в окно к Силе и увидел, что там творится. Какая там, извините, вакханалия.
   И, якобы, после этого от страха и зрения лишился и языка.
   И опять враньё. А то русского мужика испугать чем-то можно? Он бы, если бы ему довелось увидать, как где-то бражку лакают и песни горланят, так что ему, будь то даже нечистая сила, и к ней бы присоединился, и её бы в кураже переплюнул.
   А то ещё люди поговаривали, будто бы и жена у Кобылина сама из нечистого племя: где-то он её нашёл в лесу под корягой, очистил от трухи, в деревню привёл - замуж.
   Ну нашёл, ну привёл. Никому не интересно. Дело полюбовное - хозяйское. Мало ли кто себе откуда жён приводит. У местного пастуха всё деревенское стадо - супруга, кто ему в упрёк поставил?
   Знать и не в жене дело было.
   Хотя многие и за ней углядели: вроде бы она в лесу ходит, всякие корешки да волчьи ягоды собирает, и при этом чегой-то шепчет безумное.
   А по ночам так и пововсе на метле или ещё на чём сподручном из печной трубы сигает, и где-то шляется по темени, пока не рассветёт. Под утро люди наблюдали, как она, уставшая, с языком на плече, откуда-то, видно издалече, домой в деревню телепает, и метла еённая в ослабших её руках по земле волочится.
   Хотя и это могло быть враньём.
  
   А дело, скорее всего, было в том, что тот Сила всех в карты пристрастился обыгрывать.
   И то ли стены в своём доме ему помогали, то ли черти, с которыми он, якобы, дружбу водил, только все, кто бы с ним играть не садился, неизменно уходили от него, прикрыв срам руками.
   Хорошо ещё, что по ночам это было, а так, среди бела дня - да не приведи Господь...
  
   Поговаривали, что сам царь, не нонешний, а прежний, как-то специальным рейсом под вечер к Силе Кобылину прикатил - в картишки перекинуться. Вроде как молва про большие выигрыши даже до городу дошла. Сила тогда помоложе был, но всё равно струхнул с царём играть, а вдруг возьмёт ненароком да и выиграет у Самого. Недоразумение может запросто получиться.
   Когда царская карета возле дома силиного остановилась, хозяйка чуть в обморок не брякнулась, так ей показалось это уж слишком. Скорее грязную посуду с глаз долой прятать, да половички посвежее под ноги стелить.
   Зашёл царь в избу со своею колодой карт, а Сила весь взмок - ему ведь надо проиграть государю, а он как раз этого и не умеет. "И царская колода не поможет" - в уме Кобылин досадует.
   Но всё же сели играть, раз уж так получилось. Царь на кон поставил сразу тысячу рублёв, а Сила на богатую одёжку царёву зарится, хоть и намерился во что бы то ни стало проиграть. Одёжка на царе всё атласная, и Кобылин уж мечтает, как все на деревне умирать от зависти будут, когда он в такой справной одежонке по улице пройдёт.
   В общем, жадность в Кобылине победила. В чистую царь продулся. Сидит в одних подштанниках, да и то уже в не своих, а проигранных - лишь до дворца доехать без конфуза.
   Хорошо ещё что царь добрейший попался, а то бы плакала по Кобылину каторга.
   Вот по этой самой причине и перестал народ к Кобылину хаживать. Раз уж царь, Его величество, так-то сплоховал, то уж простому человеку чего соваться.
   Сила после этого звал, звал к себе в карты играть, да всё без толку, никого не дозвался. И, вроде как, приуныл. Если бы не другая страсть, у Кобылина припасённая, так бы и пововсе зачах.
  
   А любил тот Кобылин, по вечерам, когда деревня высыпала на улицу и усаживалась вдоль изб на лавочках, всяческие истории про чертей рассказывать.
   И по всему выходило, что черти эти все сплошь милые и безобидные твари.
   "Раньше было время, - рассказывал Сила, - в городах люди чертей у себя заводили на манер кошек или собачек домашних. Чёрт, ежели кто не знает, та же корова, только ходит на задних лапах и доить его нельзя. Ну, так вот, - продолжал Сила, - в городу, на улице, которая, кстати, называлась Нечистой, жил один купец по хвамилии Кочерга Весёлый. Насколько тот Кочерга был весёлым, я не знаю, но была у него одна страсть - черти. Он тех чертей покупал, выменивал, и даже воровал, а чтобы воровство не раскрылось, - перекрашивал. Перед парадным у него постоянно стоял высоченный чёрт-слуга, со шкурой приятного тёмно-фиолетового отлива. Чёрт этот был с такой зверской мордой, что посетители оченно пугались. Те же, кто знал насколь он кроток нравом, любили между делом потрепать его за холку, конечно, кто мог до неё дотянуться. Звали этого чёрта все - Абдулла. Своей коллекцией чертей купец Кочерга Весёлый постоянно перед соседями хвастался. У тех, конечно, тоже были свои черти, но сравнивать их с купцовыми было просто смех. Весь город Весёлому завидовал. В трактирах да на гулянках только о нём да о его чертях и болтали. Один Абдулла чего стоил. Кочерга на конкурсах за него каждый раз по тысячи рублёв брал. А дети Весёлого к Абдулле привязались, хуже некуда, нянькой звали. Так бы и жил Кочерга Весёлый в благодати, но вот откуда-то приехал в город один мужичонка опрятный, маленького ростику сам, и понавёз с собой огромадного персоналу слуг - всё черти. Такая красота от тех чертей исходит, куда там Весёлый со своими, хотя бы и с Абдуллой - затмили их. Никто больше в городу не восхищается купцовыми, и даже здороваться с ним перестали. Говорят: "Хотел Весёлый нам в провинции, по причине нашей оторванности от культуры, своих бракованных за чистую монету всучить, а оказывается вот красота-то настоящая где, - у мужичка заезжего". Стал тот мужичок на конкурсах вместо Кочерги все призы брать, аукцион устроил, за большие деньги всех своих чертей с рук долой сбагрил. А городские богатеи ещё и рады покупкам. Ну, Кочерга, само собой, ходит унылый: "Откуда, - думает, - у этого безобразника такие экземпляры?" И решил приезжего обпоить да и выспросить исподволь про чудеса с чертями. Как решил, так и сделал.
   Напоил мужичка заезжего до безобразия, и выпытывает. А того откровенность обуяла: "Как вы были все здесь провинциалы, так ими и помрёте, - смеётся в лицо Весёлому. - Вам можно всякую дрянь и рвань всучить, а вы ещё и ручки целовать будете. Я эти экземпляры в порту подобрал, они так голодное существование влачили, грузчиками подрабатывали. Я им шёрстку подкрасил, рога отполировал, хвосты колечками подкрутил, а перед показом каждому в глотку по кружке рому вплеснул, чтоб пободрее и поразвязнее себя вели, словно чертятки юные". Узнал правду Кочерга, усмехнулся себе в усы, да только никому про это не рассказал - пусть, думает, эти идиоты дворняжек себе покупают, раз от истинной коллекции отвернулись, и мошеннику поверили. Прошло некоторое время, стали у богатеев их покупки линять, - зубы крошиться, и поняли они, что им хлам всучили. Решили свои деньги возвернуть, а мошенника уж и след простыл. Вот тут-то и наступило торжество Кочерги Весёлого: "Я же вас предупреждал" - смеётся. Ну, там предупреждал - не предупреждал, а его правда. "Да, - отвечают богатеи, - твоя правда. Только тебя теперь будем слушаться, а приезжих гнать взашей". И зажили по прежнему".
   Вот такая история приключилась по словам Кобылина.
  
   А в другой раз этот Сила чуднее расскажет: будто бы в деревнях там, или по другим поселениям, черти себя вольготней чувствовали, нежели в городу, запросто среди людей вольно жили, вровень с людьми всеми привилегиями человеческими пользовались.
   Сам он, якобы, был знаком с одним таким чёртом. У него деды и бабки в нашей деревне раньше жили аккурат через два дома от Силиных предков.
   Бывали ещё случаи, что черти с людьми в законный брак вступали, и даже детишек плодили.
   Был один такой метис. У него, как выяснилось, матушка из людей была, а папенька чёртова племя. Метис же тот был, якобы, весь светленький. И мордочка светленькая, и волосики светленькие. И хвост, и даже рожки. Лишь ростиком тот метис не вышел, от земли и не углядишь. Зато он шапку носил высоченную, и в обувку стельки подкладывал. А уж пройдоха был - всё махинациями занимался.
   Но однажды ему крупно не повезло. Сидел, можно сказать, без копейки денег. Что-то у него, вишь, с махинациями не складывалось. А тут подвернулся ему один мужичонка-хитрован. Сначала-то они повздорили по пустякам, считай недоразумение, а потом как узнали что одной профессии, очень обрадовались. Хитрован помочь горю метиса взялся. Я, говорит, знаю городок, где народ зажиточный живёт, а умом не блещет. Обрадовался наш пройдоха: "Мне, - визжит-верещит, - такие и надобны. Где тот городок? Показывай скорее!". А мужичок его осаживает: "Погоди, - говорит. - Первым делом, как придёшь, передавай от меня привет тамошним. Скажи, что, мол, друг того, кто здесь недавно чертями торговал. А уж они так тебя приветят, что на всю жизнь запомнишь. Угостят - и накормят, и напоят".
   Побежал пройдоха наш скорее в тот город, начальству, как было велено, представился: мол, друг того самого, и всё такое прочее. А начальство хитро улыбнулось: "Подождите минуточку, я вас всему нашему обществу представлю" - и убежало.
   Что тут началось, даже и пересказывать неохота. На своих боках почувствовал пройдоха провинциальное гостеприимство. Накормили его берёзовой кашей.
   Вот как можно за чужое-то пострадать.
  
   А у Силы Кобылина таких историй было множество великое, каждый раз он их рассказывал, и всё новые - никогда не повторялся.
  
   Вот и в этот раз высыпал народ на улицу. Уселись на завалинке, Сила Кобылин с удовольствием историю начал:
   - Когда мой дедушка молодым был, наш царь-батюшка войну знатную затеял: "А то, как же без войны, - говорит, - мы чего-нибудь у басурмана оттяпаем, в смысле земельки?" Даже указ с гербом за подписью составил. В те годы на службу царскую всех призывали: и людей, и чертей. Никем не брезговали. Вот и до нашей деревни добрались вояки - людей на войну сгонять. Народ из домов выскочил, небось, подумал, комедианты опять по деревням толкутся. Построили всех по ранжиру. Дедушка мой личность заметная, на две головы выше самого высокого, и ещё такой же как я - рыжий. Стоит, отсвечивает. Самый главный вояка его заметил, подошёл, глядючи на такого богатыря радуется себе в усы: "С такими богатырями, - радуется, - мы хоть десять войн выиграем во славу русского оружия". И дедушке: "А ну, сожми кулак". Сделал дедушка что велено. Как увидел вояка тот кулак, не сробел, ещё пуще обрадовался: "Это где же, - спрашивает, - ты, молодец, такой кулак сумел отрастить?" Потупился дедушка: "А это, - смущается, - от природы у меня выросли. Да ещё я молочком да сметанкой питаюсь. Мясо ем". Тот аж завизжал от счастья: "Мы, - визжит, - тебя вперёд в бою посылать будем. Неприятеля пугать". Тут он подпрыгнул, хотел дедушку, видно, по плечу похлопать, да промахнулся, - упал. Все посмеялись. А рядом с дедушкой в строю окажись чёрт. Стоит, чешется, на солнце щурится. Сам из себя плюгавенький. Звали его все Матвей. Когда все в строю засмеялись, Матвей этот пуще всех развеселился. Дедушка мой его спрашивает: "А ты чегой-то так развеселился? Всё ж на войну идём, ни что-нибудь". А тот ласковому солнышку морду подставляет: "А мне всё равно куды идтить. Я уже всюду как бы побывавши". Заинтересовался дедушка разговору. Раньше-то они знакомство имели шапочное, только что "здрасти" - "до свидания", а тут рядом оказались, почему не поговорить. Вот дедушка начинает разговор: "А вот любопытно спросить: где это - всюду?" Потому как дедушка мой по причине хромоты много в своей жизни интересных мест на земле мимо себя пропустил. А чёрт усмехается, на дедушку смотрит: "Всюду - это везде" - говорит. " И в странах заморских бывал?" "Бывал. Годами не вылазил. Культурки поднабрался". "А вот, извиняюсь, хотелось бы узнать, - дедушка мой интерес проявляет, - как там в заграницах с кормёжкой?" "Лучше" - скромный Матвея ответ. Дедушка мой снова спрашивает: "А на войне ты бывал?" Тот лишь хмыкает: "А как же!" Дедушка мой здесь засомневался: "Тебе, наверно, трудно муницию подобрать. Хвост, - говорит, - копыта опять же". А тот ему: "Нет, - отвечает, - очень даже легко. Я, - говорит, - вообще без неё обхожусь". "Как же так, помилуйте, - дедушка удивляется, - без неё. Тебя же запросто спутают с неприятельским чёртом, да и убьют". "Меня, - объясняет тот, - Убить очень трудно. Почти невозможно. У меня пули в шерсти застреют. А так, ежели хочешь знать, мы долго живём - почти вечно". Любопытство дедушкой овладело: "Как же так, прости меня, - вечно?" Смеётся ему в лицо, бестия: "А так вот. И тебя при случае вечным хотишь сделаю. Больно уж ты мне по нраву". Засмущался дедушка: "Да что уж там - с войны бы живым вернуться". Так дедушка того Матвея с той поры больше и не видел, а с войны, вишь, целёхоньким вернулся.
  
   Сижу я рядом с Силой, слушаю его раскрыв рот. Кобылин же доверительно меня за плечи обнимает:
   - Так что, - говорит, - вечную жизнь через чертей получить можно запросто. Кто им понравится, раздают они всяческие подарки - вечную жизнь там или ещё чего. Чего попросишь, того и дают. Подпишешь с ними контракту, и гуляй потом вечность. Хоть пять раз женись.
   После таких кобылиных слов я ажно на скамейке заёрзал. Очень мне понравились эти его последние слова про всяческие подарки.
   - И что же, прямо так и дают? - пристаю к Силе.
   - Прямо так, а то ещё как же? - смеётся.
   И тут мне чтой-то странным показалось, что черти эти так запросто ходят и всё что ни попросишь раздают. Я такого на своём веку что-то не упомню, чтобы кто-то кому-то, да задарма. Хоть и живу я всего ничего, и, можно сказать, в жизни ещё мало чего видел. Так и старые люди такой щедрости не помнят, а то бы непременно рассказали. Поэтому я так прямо рыжему Силе и сказал:
   - А ты случаем не выдумал всё прямо сейчас?
   - Зачем же мне выдумывать? - удивляется Сила. - Всё как есть рассказал.
   - И где ж их искать с ихними подарками? - снова пристаю.
   Сила на меня как на дурачка смотрит:
   - А где хошь. Да в любом месте. Пойдёшь и запнёшься, - и этак зевает неестественно. Хочет показать, мол, надоел ты мне со своими расспросами. И даже - ишь! - морду отворотил, и всем своим телом отвернулся.
   Я его за рубаху хватаю и к себе тяну:
   - Нет уж ты постой увиливать! Раз уж заикнулся, - отвечай!
   Сила своей наглой мордой на меня воззрился. Остальному народу подмигивает:
   - Да чего ты, Хведя. С роду я не заикнулся ни разу. Вот хоть у кого спроси, всяко было в жизни, а уж заикой никто не называл.
   Из-за силиного плеча его жена выныривает. Она у него жуть какая горластая:
   - Люди добрые! - кричит. - Это чего это разная мелкотня на моего мужика напраслину возводит! Понавыращивают тут бошек с голову телячью, и к людям пристают! Якобы самые вумные!
   Не то чтобы я очень уж боялся этой Силиной жены, но так как-то - немножко побаивался. А Сила, знай своё, сидит - народу подмигивает.
   Начал я тут оправдываться:
   - А чего я? Я же ничего. Зачем он тогда подмигивает - сидит?
   - Сам знаешь "зачем", - и, стервец, всё лыбится.
   Ну, тут уж я и пововсе не выдержал:
   - Чего это я такое знать должон?
   - Знаешь, знаешь! - из-за плеча Силы снова его жена выныривает. - На деревне все знают, что ты знаешь!
   Кобылин меня за плечи по-дружески треплет:
   - Да ты не серчай, братец. Такое дело - мы ж понимаем, даже сочувствуем. Со всяким может случиться. - А сам к остальным поворачивается, и опять подмигивает, да всё двусмысленно.
   - Ну, вот же опять! Опять! - Вскакиваю я.
   - Да что опять-то? - не выдерживает и тоже вскакивает Силина жена. Руки в боки упёрла и этак грозно надо мной нависла. Просто страсть какая-то. Но меня её поза только ещё больше рассердила:
   - Да вот же - подмигивает опять.
   - Да не "опять", - орёт Силина жена, - не "опять", а болезнь такая! Тик!
   - Тик это, дурья башка! - поддакивает Сила.
   - Какой ещё тик выдумали? - Всё ещё сержусь. - Это намёк, а не тик.
   - Да нет же - тик. Хоть кого спроси.
   Остальные деревенские, что вместе с нами на завалинке расположились, согласно поддакивают, - да, мол, есть такая болезнь, правду Силина жена и сам Сила говорят, - не обманывают.
   Обиделся я тут сильно:
   - Тик у него, - ворчу. - С тиком надо дома сидеть, а не по людям шляться.
   И ушёл.
   А сам думаю, а ну, как и вправду тик. Зря человека обидел.
  
   В это самое время, кто помнит, я у попа Прокопия в работниках жил. По примеру деда своего Кувалды на печи лежал да в потолок плевал. Хорошо так прижился. Еды и питья вдоволь. Одёжу, опять же, мне справную подобрали, с какого-то умершего монашка. Если бы поповские дочки не досаждали с поцелуями да с щипками своими, вообще бы жизнь была славная.
   Пришёл я к Прокопию, ничего меня не радует, на печь не лезу, к еде не притрагиваюсь.
   Поп Прокопий от початой бутыли свой взор оторвал, интересуется таким моим равнодушием:
   - Что это ты такой смурной, Федя? Может съел чего непотребного?
   Я с досады ему всё и выложил - про Кобылина, про чертей и прочее...
   - Тьфу! - Прокопий досадует. - Да что он, малохольный, в чертях понимать может? Нашёл, кого слушать.
   А я уж дальше - разошёлся:
   - Сила ещё сказывал, - ябедничаю, - что черти-то эти, будто бы, на коров сильно похожи.
   Поп аж с табурета чуть не шлёпнулся, до того разозлился:
   - Даже слушать противно, что говорит, - злится Прокопий. - Корова животное в хозяйстве нужное, а от чёрта какая польза?
   В это время попадья ужин стала налаживать. Всё семейство к столу потянулось. Окромя, конечно, попа Прокопия - он-то за столом по полдня проводил. Дочки его по обе стороны от меня сели. Они постоянно за стол по обе стороны от меня садятся. Это у них уже в привычку вошло. Притиснут меня с двух сторон, довольные - гогочут. Особливо младшенькая дочка старается. Бока мне щиплет, а стоит мне к ней повернуться, замечанию сделать за такое её поведение, она морду равнодушную сделает, будто она и не при чём здесь вовсе. Замучила меня вконец своими притязаниями.
   Поп Прокопий меж тем ко мне внимательно присмотрелся, да и восклицает:
   - А ты что же, Федюша, поди, и не знаешь, как те черти выглядят?
   Замялся я:
   - Да раньше-то знал, а сейчас чегой-то забыл.
   Поп добродушно посмеивается:
   - Ну, это бывает, это не страшно. Чертей, однако, на морды надо знать хорошо. А то они тебе вредность какую сделают, а ты и не поймёшь от кого она. Будешь на людей грешить. Ну, во-первых, запоминай: волос на чёрте больше, чем надо. У него они даже на пузе, и по всему телу обильно, и на морде бесчисленно. Как увидишь такого, смело можешь хватать - не ошибёшься, как раз это чёрт и будет. Потом у них в обязанность хвосты иметь, обычно длиннющие, по земле волочатся, с кисточкой на конце. На темечке рога, тут от размера всё зависит, бывает, что маленькие - с ноготок, а случается такие развесистые, никуда он с ними не помещается. Такому чёрту и не в гости сходить, ни в какое другое порядочное обчество. И вот так уж посидеть, как мы сейчас с тобой, Федя, сидим, такой чёрт никак не сможет. Это ему его красота развесистая на голове мешает в помещении находиться. Сейчас бы прямо тут упёрлась бы в потолок, и пришлось бы крышу разбирать. Да! На ногах у них копыта, ну это уж как водится, такие, знаешь ли, раздвоенные, как у порядочных животных. А кто тебе скажет, что у них вместо носов рыла поросячьи, так ты дай тому по морде.
   - Во как! - восклицаю.
   - А ты как думал? - Прокопий вздыхает. - Только сейчас такие времена настали, если и доведётся чёрта встретить, так, поди, мимо пройдёшь, не оглянешься даже.
   - Это ж отчего?
   - А от того. Ты вот, Федюша, и не знаешь, поди, для чего я за девками подглядываю?
   - Так интересно, видимо...
   - Интерес - само собой. А я ведь у них хвосты и копыта высматриваю. Черти-то, ишь, пакостники, сущность свою стали прятать - уж верно не для праведных дел. Раньше-то в чём мать родила ходили, а теперь - нет, не дождёшься, в нужных местах побреются, рога укоротят, штанишки напялят, - и узнай их...
   Тут младшенькая поповна встревает:
   - А по мне так все хороши, - заявляет. - Чёрт ли - дьявол, лишь бы собой красив был, да с деньжищами...
   - Да какая ж в чёрте красота? - вскипел Прокопий. - Сама, дурёха, подумай.
   - А-а-а, - машет рукой младшенькая, - можно и урода. Но с деньжищами чтоб!
   И загоготала басом. Всё тело её от смеха студнем заколыхалось, ходуном заходило. И хоть девушка она была, в общем-то неплохая, но всё же смотреть на такое её поведение было неприятно. А Прокопий лишь плюнул в сторону, ничего ей больше не сказал, и совсем отвернулся.
  
   У него в это время один мужичок ночевал - сам здоровенный, а голова малюсенькая. Зато он бороду носил, она у него в разные стороны шеперилась, да ещё волосня на голове лохмотьями торчала, ну, вроде и не так заметно, что голова малюсенькая. На чёрта похож, как его Прокопий описал.
   Пока мы говорили, мужичонка этот в углу на лавке лежал, в наш разговор не встревал, а тут поднялся - и к нам.
   За стол мостится.
   Звали его все - Ермак. То ли ему имя такое было, то ли хвамилия, я, правда, так и не понял, да если честно, не очень и старался понять. Ермак так Ермак. Ещё и почище прозванья бывают.
   Сел тот Ермак за стол, к нам обращается:
   - Это вы правду заметили, - никакой красоты в чёрте нет, и быть не может. Рассказывали тут про одного намедни, якобы такой страшной - ну чисто каторжник. Он, говорят, у короля Георга учителем хороших манер служил, барам преподавал: в какой руке ложку с вилкой держать, куда салфетку пихать и прочее. Много он про вежливые обращения знал. А-то вот другой случай: Я как-то недавно промышлял сотоварищи. И вот на привале дружок мой такую историю поведал: поймали раз одного чёрта - человеком наряжался. Рожки себе отпиливал, за этим занятием и застали. Мой дружок в то время повздорил с одним щёголем в трактире в Дюссельдорфе. Ну и кинули его в подвал, прямо к этому пойманному чёрту в соседство. Глядит мой дружок, - сидит, - ну точно, как вы сказывали, - весь в шерсти, на хвост свой то и дело сам же наступает, рогами за всё цепляется. Смех и грех. Такие рога ему отпиливать долго пришлось бы, - всё равно бы поймали. Дружок-то поначалу опешил, а потом думает - чёрт и чёрт, чего в самом деле, какая разница, одному-то сидеть было бы скучнее, а тут хоть словом обмолвиться будет с кем. Сел он рядом без предвзятости, и говорит подобродушней: "А ты, - говорит, - за что в подвал попал?" А чёрт морду воротит, и через губу надменно цедит: "А ни за что, - цедит. - Да нашему брату и не привыкать от людей терпеть". Ну, поговорили они так, да спать полегли. А уж как на утро-то узнали, что смертная казнь им грозит, ну думают - где справедливость? - и дёру дали. Долго они по полям кружили, в родные места пришли. Чёрт-то хороший мужик оказался. Всё рассказывал, что неподалёку, в деревеньке у него жена проживает с чертенятками. Когда же расстаться время настало, пал он, якобы, дружку моему на грудь, разревелся: "Ежели надо чего, - говорит, - зови, - не стесняйся, всё исполню". На том и простились.
   Закончил свой рассказ Ермак такими словами:
   - Дружок мой даже и не знал, что и среди них встречаются люди.
   - А если понадобится, - интересуюсь, - как бы он его нашёл?
   - Да никак, - ответил Ермак. - Дружок-то ведь по глупости и адреса не взял, думал, - да зачем?
   - Ну, а сам-то ты, - пытаю, - чертей когда-нибудь видел?
   - Нет, - честно и откровенно Ермак отвечает, - не доводилось.
   - Может они ещё и не существуют. Мало ли что Сила Кобылин сбрешет. Ему ведь веры мало.
   Помолчали мы маленько, и о другом заговорили. И о вечной жизни тоже, конечно, а куда ж без неё. Ермаку, кстати, оченно даже понравилась идея побольше пожить, а то ведь шутка сказать, половину жизни прожил, а вкуса её ещё так толком и не почувствовал. Бродяжничал да разбойничал, да с деревенскими девками стога сена помял несметно, а вот так, чтобы для души - как-то не получилось. А была бы вечная жизнь, тады бы он такое сделал, такое сделал! Ещё даже и не придумал, что именно.
   Дальше из разговора выяснилось, что Ермак этот сейчас на царской службе находится, по царскому велению идёт в земли нехоженые, чтобы всё там как есть разузнать: есть ли в тех местах жизнь, и если есть - то какая, и нельзя ли в связи с этим и нашему брату там пожить.
   - Ты, Хведя, - Ермак говорит, - не стесняйся. Ежели со мной хочешь, так пошли. В тех землях нехоженых всех чертей найдём. Там они должны быть, не сомневайся, где ж ещё... Народ рассказывает.
   С этим мы и спать легли.
  
   Утром поднялись с Ермаком и пошагали в земли неведомые.
   Идём мы, меж собой калякаем, оба умные попались - разговору много. И беседа наша такая, какая мне особенно нравится - говорим взахлёб, друг дружку перебиваем, однако, до драки не доходит, всё чинно, благородно.
   И вот верите - нет, зашли мы в такие дали, что и сказать грешно. Оченно далеко зашли. Я уж было испугался - найду ли дорогу домой, в свою деревню. У меня уж и обувка прохудилась, одёжка поизносилась.
   И природа вокруг, что ни день, меняется. Климат, соответственно, тоже. Холодать стало.
   У меня ручки уж озябли.
   - Неужели, - говорю, - друг Ермак, черти в таких условиях существуют?
   Тот мне прямо в лицо без обиды смеётся:
   - Почему же нет? Видишь, места-то лютые, в смысле мороза, так кому же здесь и жить, как не чертям.
   Я помялся для приличия и говорю дальше:
   - Да я, друг Ермак, не сомневаюсь. Я только сомневаюсь насчёт вечной жизни, - а то, как эти черти её обеспечить не смогут?
   А Ермак снова смеётся. Он уж больно смешливым оказался.
   - Ну, беда какая - не смогут. В сугроб зароемся, а через сто лет нас откопают, а мы живы-живёхоньки. Вот тебе и вечная жизнь.
   - Хорошо бы так!
   - Ещё бы нехорошо.
   Остановились мы на привал, а мороз уж совсем лютый стал. Тут я и говорю Ермаку с чистой откровенностью:
   - Ты уж извиняй, друг Ермак, уж и не знаю - имя это у тебя или хвамилия, но идти с тобой далее несогласный. Потому, как замёрзну окончательно.
   Ну что ж. Делать нечего. Попрощались мы, обнялись, и потопал я отсель назад, решил поближе к деревне чертей поискать - в тепле.
  
   Вернулся я, хожу по деревне и думаю, как мне с теми чертями встретиться. У каждого на темечке рога ищу, девкам под подолы заглядываю, - может хвосты или ещё чего объявится.
   Все мой интерес правильно истолковывают, окромя Глафиры Ненасытной. Но да мне на глупости внимания обращать некогда.
  
  
  
   ДОБРО
  
   К тому времени царь Ванька себя уж заправским правителем стал считать. Налево - направо указами сыплет. Кого хочет, - казнит, кого хочет, - милует.
   И так Ваньке царствовать понравилось, что начал задумываться он о бессмертии. Долго-долго решил править - вечно. "А что же, - думает, - раньше поскольку люди жили, и хоть бы хны. Ведь есть, наверно, на свете такой эликсир, чтобы бессмертие обеспечил. Кому как не царю таким владеть?"
   И послал царь Ванька тайных шпионов: чтоб ходили повсюду и про вечную жизнь выслушивали.
   Отобрали самых хитрых да бойких, жалования им хорошие положили, и отпустили с Богом.
  
   А я рос не по дням, а по часам. В основном, голова росла. Такая большая стала, что аж к земле клонит.
   Хожу я по деревне скособочено, о своих мечтах не забываю. Люди некоторые уже стали на меня странно смотреть: "Знамо ли дело, - говорят, - о таком всерьёз мечтать. Неужто он царь или того хуже король?"
   Матушка с батюшкой тоже косятся: "Теперь у него, - говорят, - башка даже больше, чем у его деда Кувалды стала. Как бы худа не случилось".
  
   Дед мой Кувалда оченно любил путешествовать. Вот, однажды, встал он с печи и пошёл. И дошёл, говорят, аж до самой Германии. А там все сплошь по-германски говорят - просто беда.
   Остановился Кувалда в трактире "Роза и крест".
   В то время в той самой Германии Готический период случился. Чуть-чуть дед в Романский не успел. Буквально, на неделю бы пораньше пришёл, и успел бы. Такая досада его взяла - неописуемая. "Что же такое, - думает, - почему так не везёт? Нигде не успеваю". Но делать нечего - как пришёл, так пришёл.
   А в Германии как раз к войне готовились. Всех под ружьё ставили - и стариков, и детей, и женщин.
   Припёрлись и к той хозяйке, в трактире которой наш герой заночевал. "Дело такое, - говорят. - Наш амператор хотят войной идтить куды-нибудь. Теперь они пока перед картой стоят, мнутся, глазки им чёрной тряпицей повязали, они сейчас должны в карту пальчиком тыкнуть, чтобы вражеску сторону определить. А пока амператор в сомнениях, велено войско набирать".
   Хозяйка-то жирные глазки свои пучит, - кокетничает, значит. Только тех посланников эти шуры-муры не пронимают. На своём стоят: велено в двадцать четыре часа собрать пожитки и в строй!
   Шутки плохи! Хозяйка в слёзы. Как затрясла телесами, - огромный тут резонанс случился, - кровля обвалилась, потолок рухнул. А как рухнул потолок, тут и проблеме конец. Погибли под руинами пришедшие, а император ткнул пальцем в свою же Германию. Стоит в недоумении с вытянутым пальцем: не с самим же собой войну начинать. Только святая церковь ему объясняет: отчего же нельзя - можно. Мало ли проблем накопилось - еретики совсем распоясались, и иконоборчество какое никакое надо бы выдумать.
   Эти еретики, кстати сказать, просто жуть берёт, что вытворяли, но про них отдельная история будет.
   А Кувалда-дед, между прочим, хорошо прижился в том трактире.
   У той хозяйки дочь-красавица была, да сын - переросток. А мужа не было.
   Дочь звали фройляйн Грета, а фамилия им была Думкопф.
   Эта фройляйн Грета оченно из себя умную корчила. Всё над дедом насмешничала. А тот, действительно, очень уж неуклюж был.
   Через свою умственную мозговую деятельность фройляйн Грета последнее зрение растеряла. Очков тогда изобретено ещё не было, вот она ходила, и на всё подряд натыкалась, будь то предмет или человек.
   Один её ухажёр, тоже учёный шибко, который на какую-то ещё взаимность со стороны фройляйн Греты надеялся, соорудил ей такую хитрую штуку - телескоп. Изощрён был умом сильно тот ухажёр, всё рассказывал, как тем телескопом пользоваться, куда направлять, и в какое время.
   И так фройляйн Грете этот телескоп понравился, что она нигде с ним не расставалась, даже мылась с ним, и спать с ним ложилась.
   Дед мой Кувалда, бывало, подойдёт к ней ущипнуть или хлопнуть по местам, а она его сразу в разговор вовлекает умный: "А вы, герр Кувалда, поди, и не знаете, для чего я по ночам в эту трубку смотрюсь?" "Я так понимаю, - дед ответствует, - зрение у вас слабое". "Я это, - говорит, - не по слабости зрения смотрюсь, это я с целью расширения кругозору. Вы, - говорит, - при случае тоже можете посмотреться. Приходите ко мне в будуар нынче ночью. Сегодня небо чистое будет".
   Кувалда, как это всегда с ним бывало, с дуру и припёрся.
   Сели они у окна, телескопу направили куды надоть, и по очереди заглядывают в неё.
   Сидят они в темноте совершенной. Кувалда стесняется, куда свои неуклюжие руки деть не знает.
   Тут фройляйн Грета неожиданно прижалась к Кувалде своим костлявым боком, и глубоко, и прерывисто задышала. Кувалда ей резонно намекает: "Что же вы, фройляйн Грета, ведёте себя оченно шумно. Этак, извиняюсь, небесные светилы трудно наблюдать". "Простите, герр Кувалда. Это у меня перехлёст эмоций случился" - а сама ещё жарче прижалась. Сильно из равновесия выбилась, губы закусывает, пальцы ломает, дышит ещё гуще. По всему видать, ну, очень интеллигентна из себя вся. Телескопу свою в замешательстве не знает куды направить. Худо-бедно скорректировала, уткнулась во что-то. И ужаснулась величине сего объекта. "Похоже, - говорит, - я открыла новую светилу, вон как пылает. Назовём её вашим именем - звезда Кувалды. Только мне надобно поближе её рассмотреть, и занести в звёздную карту". Совсем девка свихнулась.
   На следующий день Кувалда ушёл из трактира, а у фройляйн Греты вскоре ребёночек родился - красивый, словно небесное светило.
   Фрау Думкопф надавала дочке пинков, ребёночка отдала в солдаты, а телескопу разломала.
   Такая вот опять неприглядная история приключилась.
  
   А дед мой Кувалда так всю жизнь по чужим землям и пробродил. Когда же возвращался домой ненадолго, то много диковинок с собой притаскивал. Всякие истории рассказывал из иноземной жизни. Деревня по сей день ходит с раскрытыми ртами от удивления.
   После себя Кувалда-дед оставил много мусора - какие-то берестяные свитки, драные лапти, истлевшие половички и прочее.
   Всё это было свалено в кучу в углу. Может весь этот хлам моего деда-путешественника помог бы мне в моих поисках, а то зачем он нужен, - лежит, - не выбрасывается.
   Только я хотел с Лёхой Пешком посоветоваться. А он тут как тут.
  
   Лёха Пешком к нам довольно часто хаживал, и всё больше норовил неожиданно прийти, что называется - сюрпризом. Вот и сейчас пришёл. Возле двери на коврике топчется, неловко ему, видишь ли, в комнату заходить. Шапку свою в руках мусолит, улыбается заискивающе.
   Родитель мой его вопрошает:
   - Что же ты, Ляксей Пешкомыч, в избу не проходишь? У порога мнёшься?
   Лёха на это с чувством отвечает:
   - А мы, Мотыга Кувалдыч, люди, которые познавательного склада мысли, не гнушаемся и в передней постоять. Нам, - говорит, - лишь бы какие знания впитать, а где и как это происходит, нам даже необязательно.
   Папане-то перед учёным соседом себя уронить не хочется. А хочется ему показать, будто он и сам не промах, - тоже, мол, где-то ходит, и тоже что-то впитывает чем-то. Вот поэтому он и старается задать вопрос позадористей. А Лёха, он такой, слышал про то - нет ли, но завсегда складно ответит. Вот например, спросит Мотыга-отец: "Сколько звёзд на небе?" А Лёха ему тут же с ходу без запинки отвечает: "А столько-то миллиардов, столько-то миллионов, столько-то тыщь". Потому как умный больно.
   Мотыга в восхищении:
   - Интересно с тобой общаться, сосед. Сколько знаний в тебе сидит!
   - Да уж мне все об этом говорят, - Лёха лыбится. - Ты-то, Мотыга Кувалдыч, человек добрый, а люди всякие попадаются. Всё норовят меня знаний лишить. Сзади по голове оглоблей бьют. Завидуют, наверно, - и досадливо затылок чешет. - Раньше-то я больше знал, а как ударят оглоблей, так какое-нибудь знание обязательно вылетит.
   Тут брат Кузьма к Лёхе подскакивает:
   - А может тебя спереди по лбу огреть? Знания обратно и заскочат.
   - Такое я читал, - радуется Пешком. - В одной Штуке рассказывалось: боярин Фома из окна за девками подглядывал, да и не расщитал - вниз бухнулся, нос себе в кровь разбил, а встал и по турецки заговорил, хотя до того и русского толком не знал. После этого решил он все языки таким образом узнать, второй раз бухнулся, да и разбился насмерть.
   - Э-хе-хе, - охает отец. - Трудненько боярам учение-то даётся.
   Тут пауза случилась. Я и встрял насчёт дедова хлама.
   А Лёха мне поясняет:
   - Это, Хвёдор, вовсе и не хлам. Это всё вещи необычные. Чем старее и гнилее они, тем полезнее.
   Сел на лавочку, шапчонку свою на колене расправил. Видать, для обстоятельной беседы:
   - Я думаю, твой дед Кувалда их попросту спёр. Потому как я, например, если бы владел таким, то нипочём бы не отдал по доброй воле. За этими вещами, я думаю, шлейф смертей тянется. - Пешком обводит всех снисходительным взглядом и продолжает. - Нынче вопрос ставится прямо, - сколько вещей, столько смертей. Ты, Хвёдор, приглядись повнимательней, вот на одной вещи бурое пятно, - откуда накапало? Из раны хозяина, не иначе. Тут и не надо понимать: Кувалда - дед твой, за одну сторону тянул, а тот, хозяин то есть, за другую, и каждый к себе. Видишь, холстина лопнула? Давай я потяну тебя за что-нибудь, сразу увидишь, где лопнет.
   Очень мне стало обидно про деда Кувалду такое от постороннего человека выслушивать. Дед Кувалда всегда для меня примером во всём служил.
   - Да что ты, Ляксеич, в самом деле, - вступаюсь я за деда. - Да отродясь не мог Кувалда так поступить.
   Однако Лёха мне на такое моё замечание перечит.
   - На морде ни у кого не написано, - кто как поступит, - парирует Пешком. - Я знавал одного - такой уж с виду милый и благородный, хоть целуйся с ним, а на деле - убийца почём зря. Если вы думаете, что все бандиты рябые карлики с потными руками, то глубоко заблуждаетесь.
   Лёха Пешком покопался в дедовых вещах, и извлёк оттуда берястянной свиток.
   - А это, вроде, грамоты? И написаны, не иначе, как на мёртвом языке.
   - На мёртвом?
   - Да. Мертвее не бывает.
   Тут уж я сомневаюсь:
   - Мёртвых-то обычно в землю закапывают?
   - Не обязательно, - перечит Лёха. - Одни закапывают, другие немного погодя откапывают. И всё это есть наука - археология.
   Тут Лёха лоб морщит:
   - Только вещи эти принадлежали спервоначалу иезуитам. Одно время их была великая пропасть, - прямо так кишмя и кишели. Они и до сих пор живут, и как только могут человекам гадят.
   Отец мой внимательно наш разговор слушал, да обидно ему стало, что мимо него он проходит. Когда речь пошла про этих самых иезуитов, он голос всё же подал, не вытерпел:
   - Выходит, мил человек, наш плотник Гордей Сиволапов из этих будет?
   - Нет, - определённо отрицает Лёха. - Иезуиты - они всё больше по заграницам шастают. Здесь таких не может водиться.
   - Ты, Пешкомыч, видно, Гордея плохо знаешь? - отец сомневается. - Сам же только что сказал: как только могут человекам гадят. А это ж вылитый Гордей!
   Лёха рукой машет, со всем соглашается:
   - Ну, может один какой приблудился, я не знаю. Да только иезуитов этих с профилю узнавать надо. Ежели с профилю иезуит, то и всяко иезуит.
   Отец мой Мотыга пожевал губами:
   - Чудно! Это как же?
   - Ну, это, Мотыга Кувалдыч, когда с боку...
   Обрадовался отец:
   - Ах, с боку! - радуется. - С энтого боку мы энтих зуитов быстро выловим. А то опять русского человека всяк, кому не лень, дурят. Понадовали вещей, а как пользоваться - не объяснили.
   Пешком встрепенулся:
   - А что, Хвёдор, пойдём-ка мы к этому Сиволапову, да своё потребуем. Он нам всё выложит про чудесные вещи - дедом завещанные. Даром что иезуит.
   Меня долго ли упрашивать. Шапку в охапку - и ходу.
   Во дворе Пешком меня предупреждает:
   - У Гордея и бражка есть. Только как бы он нас, зараза, этой самой бражкой не успел обпоить, прежде, чем мы выудим у него всю подноготную.
   Идём мы так по деревне - треплемся. А мы с ним такие, - об чём бы не заговорили - всё с умными рожами. Люди нас сторонятся, за версту обходят. Нездешние или несведующие могут по этому поводу подумать, что мы больные, или того хуже - заразные. А мы не больные - мы умные.
   Люди нас уважают.
  
   Ну, стало быть, идём.
   Наша деревня хоть и небольшая, всё же обойти её всю много времени надо. У нас уж с Лёхой умные разговоры все кончаются, а мы всё до Сиволапова дойти не можем. Они, понимаете, с Силой Кобылиным по разным краям деревни проживали: один рыжий со странностями на одном краю, другой - чёрный с дикостью - на другом.
   Местные жители на Сиволапова с оглядкой смотрели. Очень уж, и вправду, дик был человек. Недаром и место такое для жилья выбрал. Хотя опять же, плотник он был отменный, сказочной красоты гробы делал, не каждый себе и в городе такой позволит.
   Как-то, помню, умер у нас Кузьма Сковородкин - зажиточный мужичонка. Добра у него в доме было - полным-полно, даже из окон и дверей вываливалось. Так вот: состругал ему Гордей такой гроб, что тот в нём лежал таким красавчиком - любо дорого посмотреть, хотя при жизни особой красотой не отличался. Да если честно, страшон был как лешак. Но не смотря на это похоронили честь по чести.
   Да только через год, день в день, какие-то ухари решили могилкой поживиться. Видать наслушались в деревне, с каким богатством того Кузьму в гроб клали. Ночью пришли на кладбище, могилку разрыли, бояться-то не боялись, меж собой может ещё и посмеивались: "Чего нам покойника бояться. Уж всё давно истлело. И гроб, и содержимое гроба". Разрыли могилку, глядят - гроб целёхонек, ничего ему за год не сделалось. Открыли крышку, а под ней и Кузьма лежит свеженький, словно сегодня только схороненный. Лежит, и вроде бы даже улыбается. Вот, мол, спасибо, ребята, что откопали. Ни червяки, ни какая другая живность его даже и не коснулась.
   Испугались грабители, заорали скаженно, побросали весь свой инвентарь, и наутёк от страха такого кинулись.
   Такие гробы умеет Гордей Сиволапов состругать. Только за это его в деревне и терпят.
   К этому Гордею, как вы уже знаете, мы с Лёхой Пешком и топали.
  
   Тут рыжий Сила Кобылин навстречу попался. Идёт, - усмехается. И жену свою, - эту не поймёшь что, - за собой под ручку тащит.
   - Здоров, Хвёдор. - Рыло своё в улыбке широко растягивает. - Как, значит, живешь, - поживаешь?
   Я ему достойно отвечаю:
   - Хорошо живу, - отвечаю, - бражку пью.
   А Сила своё толдычит:
   - А ты, Хвёдор, чертей-то всё ещё ищешь? Али как?
   Я стою, насупился, молчу. Ему ответишь, он ещё больше прицепится. Такой уж уродился.
   А Сила продолжает:
   - Их ведь не надо искать, - скалится. - Придёт время, сами тебя найдут.
   Жена Кобылина взглядывает на меня этак плотоядно, и смеётся басом:
   - Нонче у них как раз ночь свиданий...
   Опешил я, если честно, от таких заявлений, а парочка эта своё говорит да на меня напирает. Ну, думаю, столкнут сейчас в какую-нибудь лужу и тут же надо мной и потешатся.
   Лёха видит такое дело, меня собой загораживает:
   - А они сейчас Хвёдору пока может без надобности. - И сколько хватает сил на свою морду загадочности напускает. - Может, - рассуждает, - через месяц нужны-то будут, или попозже. А то и совсем...
   А Сила с женой усмехаются да плечами жмут:
   - Ему может и не нужны, - в один голос говорят. - Нужда-то - она о двух концах.
   Сказали так, и дальше пошли.
  
   У нас в деревне, да пожалуй и в городу, а то и по всей Руси, людей с рыжими волосьями оченно не любили. Даже не то чтобы не любили, а так как бы - недолюбливали. В общем, терпеть не могли. А если и терпели, то с трудом. Наш староста Степан Угода уж сколько раз Силе пенял: "Ты бы, Сила, хоть волосья свои перекрасил, что ли?" А Кобылин, упирается: "И мой папа был рыжим, - говорит, - и папа папы был рыжим, и папа папы папы был рыжим". Как начнёт всю свою родню перечислять, ещё больше надоест. Лучше вообще не задевать. Правда поговаривают на деревне, что один из предков Силиных, очень и очень давно, и не рыжий был вовсе, а даже совсем наоборот - чёрный. Как-то шёл он с гулянки и по пьяни упал в канаву, прямо головой в какую-то ржавую воду. Когда проспался, глядит на себя в лужу, а волосы у него рыжие. Поначалу-то опешил, а потом ничего - понравилось. Стал так ходить. А немного погодя родился у него рыжый ребёнок. Люди поудивлялись, поудивлялись на такую метаморфозу, грешным делом подумали, уж не помог ли каким-то образом Кобылину с ребёнком здешний рыжий пастух Перфилька, но, впрочем, так же быстро успокоились, и разошлись каждый по своим делам. А дети и внуки зато с тех пор все как есть стали рождаться в семье Кобылиных рыжими. Вот и Сила рыжим уродился.
  
   После ухода Силы с женой, Лёха возмущается:
   - Ишь как повернули. Не иначе подучил кто. - И меня за плечо треплет. - Да ты не переживай, Хвёдор. Что нам эти черти? Дело может так повернуться, что и через иезуитов всё что надо получим.
  
   Пришли мы до Сиволапова.
   А тот спит на печи, раскорячился. Руки-ноги по сторонам разбросал, подушка вся в слюнях. И запах по избе характерный.
   Разве ж иезуиты так бражку жрут?
   Лёха Пешком призадумался:
   - И главное, Хвёдор, организма уже к выпивке настроилась. Ладно, пошли ко мне.
   Повернули назад.
   Лёха спрашивает:
   - А что, Хвёдор, у Сиволапова родни-то много?
   - Да полдеревни.
   Лёха языком цокает:
   - Ишь, как иезуиты Русь опутали.
   Дошли мы до лёхиного дома.
  
   Ненасытная ходит по избе недовольная. Что-то посудой гремит, ворчит, и половички из-под ног выдёргивает. Но меня-то такое её поведение с толку не собьёт. Это она на вид такая огромная и грозная, а душа-то у неё мягкая и ласковая.
   Лёха ей начал выговаривать:
   - Ты бы нам, Глафира, огурчика покромсала, что ли? Не видишь, я с гостем.
   Ненасытная на меня презрительно смотрит:
   - Тоже мне гость, - фыркает. - Запнёшься, и не поймёшь обо что запнулась.
   Лёха лицо серъёзным сделал:
   - Ты, Глафира, меня перед гостем не конфузь. Разве забыла, что я тебе говорил вчерась про венец природы?
   - Уж говоришь, говоришь. В ухах свербит.
   Совместное проживание с Лёхой для Ненасытной явно не проходило даром. Речь её становилась всё более и более гладкой. Конечно, значения многих слов, повторяя их за Лёхой, она ещё не понимала, но произносила их уже с большим удовольствием.
   Лёха в это время в кулак хохотнул, меня в бок тычет:
   - Глафира, вишь, морду воротит. На меня злится. Я ей уже неделю отказываю. Хочу в наших отношениях баланс соблюсти. Чтоб, значит, развитие получала и духовно и физически в равной мере. У неё даже, смотри, какой-то смысл в глазах появляться начал. А то, если честно, стыдно сказать, по улице нельзя было с ней пройтись. Женщина была совсем без понятия.
   Ненасытная поставила на стол бутыль с бражкой. Поставила чашку с огурцами. Отошла, и вроде бы хозяйством занялась, а сама украдкой на нас взглядывает. Всё-таки ученье сильно затягивает, а тут сразу два таких умных человека пришли - охота послушать, об чём говорить будут. Может, думает, какие-нибудь новые слова услышит, потом вечерком на завалинке лузгая семечки, перед подружками блеснёт.
   Лёха мне заговорчески шепчет:
   - Ты поверь, Хвёдор, - все мало-мальски важные дела вот с такой бутылью решать надо. Опорожним её - сразу и чертей увидим.
   - Неужто увидим?
   - А то... Ты мне что - не веришь?
   - А иезуитов?
   - И их тоже запросто. - Лёха развернулся ко мне всем телом. - Хорошо бы при себе бумажку иметь, чтоб контракту составить.
   - А это обязательно?
   - Давай выпьем, - отвечу.
   Лёха разлил по стаканам:
   - Глафира, хочешь с нами расслабиться? Нальём!
   Ненасытная, видимо, всерьёз осерчала:
   - С тобой, - ворчит, - расслабишься, как же. Такими словечками сыплешь.
   - А ты, Глафира, спрашивай, интересуйся, - лыбится Лёха. - Я тебе каждое слово объясню. Что тебе объяснить, Глафира? Какое моё слово не понятно?
   Ненасытная порозовела, подскочила, села за стол, взяла стакан с бражкой. Выпили. Как заговорщица подвинулась ближе к Лёхе, и потупив глаза, нараспев сказала:
   - А я, Лёша, многих твоих словов не понимаю. Ты такой вумный у меня.
   - А то... - Лёха счастливо огурцом захрустел. - А вот, положим, самые непонятные... Есть?
   Ненасытная ещё больше застеснялась:
   - Ты вчерась про плот... плотницкую, что ли, любов говорил. Это ж как? Неужто с плотниками?
   Лёха чуть огурцом не подавился:
   - Ты что, Глафира? Какие плотники? Нет, вовсе не с плотниками! То ж Платоническая любовь, - так называется. Это, Глафира, понимаешь, когда одними глазками...
   Уж и не знаю, что поняла из этого объяснения для себя Ненасытная, только ужаснулась она этим словам оченно сильно.
   - Как же, помилуй! - Всплеснула руками. - Грех-то какой, срам!
   А Лёха хихикает:
   - Сейчас разольём, я тебе объясню, что никакого срама здесь нет.
   Разлили. Выпили.
   Тут я встрял:
   - Лёха, а когда же чертей-то увидим? Я и бумажку приготовил.
   Лёха ко мне обернулся. Возрился на меня, будто впервые видит:
   - А тебе лет-то, поди, мало? Тебе ещё, поди, нельзя спиртное?
   - Можно, - отвечаю убедительно. - Я не по дням, а по часам расту.
   - А-а-а. Тогда выпьем.
   Выпили.
   - Ты бы, Глафира, - Лёха внушает, - окромя огурцов, чего-нибудь ещё накромсала. Огурец разве ж еда для таких мужиков, как мы.
   Ненасытная спохватилась на ноги, чего-то там на стол накидала, и быстрее к нам. Чтоб разговор познавательный не пропустить.
   - Ну, так вот, Глафира, - продолжил объяснения Лёха. - Положим, у нас с тобой такой любви быть не может. Потому как твои формы на всякие посторонние мысли настраивают. А вот, допустим, с Хвёдором мы бы запросто.
   - Мне бы лучше чертей, - взмолился я.
   Лёха пьяно разлыбился:
   - Всё будет, радость! И черти, и платоническая любовь.
   - Может одних чертей хватит?
   - Может и одних чертей, - охотно согласился Лёха. - Но для этого надо выпить ещё...
   Уже темнялось. Ненасытная зажгла лучину.
   Меня в сон потянуло.
   Я-то не привыкши так бражку лакать, какой уж из меня Лёхе Пешком соперник.
   Перед глазками у меня замутилось, вместо одной Ненасытной, аж цельных три перед мордяхой маячат. Ляксеев этих Пешком тоже не меньше. Котов хозяйских аж пять штук насчитал, а уж этих мышей да тараканов - то ли их, здесь, у Ненасытной, действительно сильнейший приплод, то ли у меня в глазах какая причуда. И всех этих божьих тварей столько в избу набилось, да ещё с мордами друг с дружкой схожими, что стало мне невмоготу, - сижу, через раз вдыхаю, через два - выдыхаю. Гляжу туда, где Лёха сидеть должон, а там их уже пятеро.
   Вдруг все эти Лёхи разом с лавки как соскочат:
   - Хвёдор! Нет, ты видел? Видел? - кричат. - Вон там в углу сидит, ухмыляется. Морда наглая. Тащи бумагу - контракту будем составлять.!
   - Да кто там? Кто? Иезуиты? - еле языком ворочаю.
   - Как кто? - распаляются Лёхи. - Да чёрт же! Я ж говорил, что появится. Только, если в замен душу потребует, нипочём не соглашайся.
   - А если платоническую любовь ему предложить? Как? Согласится?
   - Может и согласится. - Лёхи устало плюхнулись на лавку. - Исчез, понимаешь. Испарился, - и немного помолчав: - За душой приходил. За душой. На душу, Хвёдор, не соглашайся нипочём...
  
  
  
   ЕСТЬ --> [Author:пђ. п®.Цќ"ЦЃќМ©ќb]
  
   Очнулся я в тот вечер у себя дома. Глядь по сторонам, а уже ночь. Ни Лёхи Пешком, ни кого другого. В избе пусто, в смысле родни, и двери нараспашку. "Куда это, - думаю, - все на ночь упёрлись?" Поднялся я с топчана, голова гудит, в животе бражка играет, горло сохнет, мысли путаются.
   Только я за калитку, гляжу, бежит мимо девка соседская - Препедигна. Она и с рождения-то румяная, а тут и пововсе раскраснелась. В одной ночной рубашке.
   - Хведор! - кричит. - Что же ты отстаёшь? Все уж там!
   Я и побежал следом - прямо в лес.
   Бежим мы так: Препедигна впереди, я за ней. Мне её, хоть вокруг и темнота, далеко видать. Она-то в сорочке белоснежной, её сорочка среди деревьев мелькает, мне, вроде как, ориентир.
   Бежал я так за девкой, бежал - притомился, присел на пенёк - отдышаться. По новой гляжу - а девки-то и нет нигде. Вот, думаю, что бабы себе позволяют.
   Пошёл я тогда вперёд - наугад, но уже равнодушно, без всякой радости. Каждый кустик меня за одёжу цепляет, каждая ветка норовит в кудрях запутаться.
   Иду я так, с расцарапанной мордяхой, спотыкаюсь, вокруг темно и неуютно, словно в чужой бане без лучины. Думы всякие думаю, и думы те, уж поверьте, всё невесёлые больно.
   Тут-то мне и показалось, что темнота, вроде как, разжижается, а впереди, вроде как, свет. То ли кто костёр запалил, то ли ещё какая зараза.
   Подхожу ближе: точно костёр, а вокруг, будто черти расшалились, всякий народец скачет, аж в глазах пестро. "Что за причуда, - думаю. - Неужто цыгане?"
   Пригляделся - вот те на!
   Мужики, бабы, ребятишки - все наши - и все нагишом. То есть, совсем никакой одёжки нет. Хоть бы лоскут какой нацепили для приличия. Ничего!
   Среди толпы увидал недавнюю свою спутницу Препедигну, следом за ней и Ненасытную, и Силу Кобылина, и его жену, и даже Гордея Сиволапова, который, если честно, лучше бы не раздевался.
   Ну ладно эти, - наши самые древние старики и старухи тоже здесь выплясывали.
   Вот беда-то - вся деревня сюда припёрлась, манатки поскидали и скакать.
   Плясали они, плясали, всяк по своему, да на травку и полегли - видать притомились.
  
   На поляне тем временем появился сам деревенский староста Степан Угода:
   - Прошу, - рокочет, - земляки дорогие, к столу - откушать.
   На бугорке уже и стол приготовлен, а на нём каких только яств нет, у меня ажно слюнки потекли - такая благодать там наложена.
   Все от восторга зашлись, визжат, друг дружку пихают, спешат места по приличней занять, в общем, ведут себя прескверно - культурой и не пахнет.
   Кое как расселись. Степан Угода с торца притулился, за главного.
   - Ешьте, пейте, не гнушайтесь, - потчует.
  
   На столе, право слово, изобилие.
   Во-первых, возле каждого в глубокой чашке бульон куриный, да ещё с кусочками самой курицы. Во-вторых, поперёк стола поставлена рыба жареная, стерлядь, вся зеленью утыканная и картошкой печёной обложенная. С обеих боков по миске квашеной капусты и солёных огурцов. А в серёдку стола молоденький поросёночек взгромождён, весь в яблоках мочёных. И в довершение высокая бадейка с квасом с краю притулена, да пирожки горкой, нешто может со щавелем.
   Я смотрю на того поросёнка, и кажется мне, будто бы он улыбается. На рыбу смотрю, и она весела. Мало того - квашеная капуста с огурцами тоже, вроде как, бодро держится, а квас от задора норовит из бадейки выплеснуться. Такое впечатление, словно всё это кушание заранее было радо, что на этот стол попадёт, и всю свою жизнь, вроде как, только к этому и стремилось - готовилось.
   И чего это, думаю, у них жратва такая радостная.
   Не стал я к ним пока выходить, хоть и знакомые все, наши ведь - деревенские, а чем чёрт не шутит, вдруг не с проста всё.
   Сел за кустик, на эту пирушку смотрю, - жду - что дальше будет. Может опосля и выйду.
  
   Земляки меж тем за столом горгочут:
   - Речь! Речь скажи, господин хороший! Просим!
   Поднялся Угода, усы расправил:
   - Что ж, - скажу. А выпьем-ка мы за здоровье нашего царя-батюшки. Тяжко ему нынче - иноземцы наседают. Только от одних отобьётся, - другие лезут, этих приструнит, а там ещё в очередь...
   Все выпили за царя-батюшку.
   А Угода продолжает:
   - Вот тут некоторые думают, что мы здесь черт-де чем занимаемся: младенцев там в жертву приносим, других, вроде как, в свою веру обращаем, кровь хлебаем кружками. Я скажу: враки всё это! Люди вокруг нас и без того греховны, а что до крови в кружках, так то квас и бражка - правда качеством получше. Кто не верит, - пусть проверит.
   Земляки слушают - поддакивают.
  
   Тут самый старый наш житель Кутерьма Крикунов - родня мне по матушке - голос подал:
   - В нашей деревне, - говорит, - в стародавние времена жил такой - тоже, как некоторые, никому да ничему не верил.
   - Это ж кто такой молодец? - залыбились вокруг. - Чтой-то и не упомним.
   - Был-был. Сам с вершок, да голова с горшок.
   - Поди как наш Хвёдор Бабарыка?
   - Да, почти...
   Услышав своё имя, я весь обратился в слух.
   - Тот Герой так-то никому и не верил, - продолжал меж тем дедушка Крикунов. - И во всём вокруг себя сомневался. Всё ему надо было своими глазками посмотреть, да своими ручками пощупать. Пока сам, говорит, не пощупаю, не успокоюсь.
   - И чего же он там всё щупал, ходил? - не выдержала Ненасытная.
   - Да уж поди не то, что ты думаешь, - съязвил Сила Кобылин. - По всему видать, мужшина был сурьёзный.
   - Да. Девок наш Герой точно стеснялся, - поддакнул дедушка Крикунов. - До всего же остального пытлив.
   - Что же может быть интереснее девок? - спросил кто-то в глубине стола, кого я не смог рассмотреть.
   - Видать наш Герой знал, - промолвил дедушка. - И через эту свою пытливость решил наш Герой в дальние края сходить - знаний поднабраться. Встал и пошёл. А до того ему сон был, что должен он взять с собой в путешествие непременно трёх попутчиков. Да только где ж их сыщешь, - пошёл один. Вот идёт он так, и видит - навстречу ему господин - с лица приятный, а на левую ножку хроменький. Шагает тот господин, бормочет что-то, и каждый бугорок и камешек ему препятствие по причине хромоты. "Ты кто ж такой будешь?" - интересуется Герой. "А я, - ответствуют ему, - есть Эразумус из Роттердаму. Особых талантов нет, но вот могу я точно определить - кто глуп, а кто просто так - придуривается". Усмехается наш Герой: "Забавны твои способности. Если хотишь, пошли со мной". Ударили по рукам. Пошли.
   Тут Сила Кобылин в рассказ дедов встревает:
   - А вот бы того Эразумуса да на нашего Хвёдора Бабарыку напустить. Он бы его сразу раскусил насчёт ума. А то, вишь, ходит здесь с громадной головой.
   - У самого, небось, башка с кулачок, вот и завидно! - крикнул кто-то за столом.
   - Да у него кулаки больше головы - весь ум туда ушёл!
   Дед Кутерьма обиженно пожевал губами - рассказ перебивают, но нет, продолжил:
   - Идут друзья, знать, дальше. Навстречу им опять интересный господин, с лица ещё приятней, и хромает уже на правую ножку. "А ты кто ж такой?" - пытают его. "А я буду, - ответствует, - Мишеля из Нотрдаму. Я, - говорит, - могу в грядущее глядеть, и что с людьми там случится - всё знаю". "Хорошее занятие. Пошли с нами". Что ж - и этот пошёл...
   Тут Сила Кобылин опять встревает:
   - Взять бы этого Мишелю за шкирку да и спросить: как, мол, Мишеля, - найдёт Хвёдор Бабарыка тех чертей что вечностью торгуют, али нет?
   Со всех углов на Кобылина зашикали, страшные глаза кажут: не мешай, мол. Я сижу в кустике, и забыл уж, где нахожусь, - на Кобылина страшно обозлился. Да и правда, - ну что он, в самом деле, ко всем всегда цепляется.
   Дед Кутерьма хмурится, на Силу косится, а тот лицо невиноватым сделал, совсем от стола отвернулся.
   - Ладно, - дедушка говорит. - Опять нашим героям навстречу порядочный господин идёт, - этот всех приятней оказался, однако хроменький уже на обе ноги. "Я, - говорит, - просто Параселис. Могу определить любую болезнь и тут же вылечить её". "Нам такие-то крайне нужны. Иди с нами". Что делать? И этот пошёл...
   Остановился дед Крикунов дух перевести, да на Силу Кобылина смотрит. И все остальные на Силу Кобылина смотрят.
   А тот, словно он и не при чём, в какую-то кость впился, и рвёт с неё мясо зубами. Долго Сила кость зубами рвал, долго дед Крикунов и все остальные на него смотрели.
   Наконец дедушка головой мотнул, и воздуха побольше в грудь набрал, чтоб историю продолжить. А Сила Кобылин, повертел в руках кость, посмотрел, что ещё с неё можно взять, и вдруг выпалил:
   - А вот говорят, что внутри у таких костей ещё вкусный мозг находится, только, как его выковырять?
   Все за столом разом облегчённо вздохнули.
   Дедушка губы надул, обиделся - дальше некуда.
   - Больше ничего не скажу, - обижается. - Пусть вам дальше кто другой рассказывает, раз перебиваете.
   - Да ладно тебе, дедушка, - насели земляки. - Больше уж никто не перебьёт.
   - Вот этот всякий раз встревает, - Кутерьма в Силу Кобылина пальцем тычет.
   - Да он больше не будет, - канючат вокруг. - Мы его сейчас из-за стола нешто попрём.
   На Силу все зашикали:
   - Иди отсюда, срамота. Рассказу мешаешь.
   Сила с растерянной мордой оправдывается:
   - Я ведь только мозгу хотел покушать. Чтоб ум не только в кулаках был...
   Тут староста Угода встрял:
   - Да ладно, простим ужо. А ты, дедушка, продолжай что ли. История уж больно занятная.
   Дед Крикунов зловеще прокашлялся в сторону Силы и продолжил:
   - Дошли наши друзья так вчетвером до самого Дюссельдорфа и поселились в трактире. А надо вам сказать, что в трактире этом ночевали иезуиты. Те иезуиты были всё люди учёные. Они по городам и по другим местам всяких ведьм да чертей отлавливали, потом в подвалах на них свои учёные штуки проверяли, а уж опосля на кострах сжигали. Работа, я скажу, оченно каторжная, так как чертей и ведьм этих, как вы знаете, от людей отличить-то нельзя...
   За столом захохотали:
   - А мы уж думали что можно!
   - Раньше черти наоборот свою сущность не прятали, ходили в деревнях по гостям как есть - с рогами и копытами.
   Староста Степан Угода лыбится:
   - Раньше всякое было. В одной деревеньке, говорят, одного чёрта даже в старосты выбрали.
   За столом опять гомон радостный разнёсся. Сила Кобылин ёрзал, ёрзал от нетерпения на лавке, решил своё слово вставить, - ну, а как без него:
   - Да что там в старосты, - кричит. - Черти с людьми раньше даже в законный брак вступали...
   - Такое было сплошь и рядом.
   Кто-то в глубине стола тихонько сказал:
   - Да вы, поди, знаете про одного занятного паренька. Тот, у которого матушка из людей была, а папенька из чертей. Ростика паренёк этот был маленького, такая у него была участь.
   Сила Кобылин улыбается:
   - Этот чтой-то тоже на нашего Хвёдора смахивает.
   - Может парнишка этот да нашему Хвёдору родня?
   - Может и родня.
   - А голова у того парнишки уж небольшая ли была?
   - Да что ты - огромна! Он себе и шапку никогда по размеру не мог подобрать.
   Сила Кобылин аж руками сплеснул:
   - То-то я гляжу: Хвёдор этот везде ходит, да чертями интересуется. Видать родственников ищет.
   - Мало ему своих!
   Все за столом аж зашлись в смехе. Ненасытная повалилась на траву, ножки кверху задрала и задёргала ими. Гордей Сиволапов от смеха в чашку с едой лицом плюхнулся. Плотники, они себе ещё не такое позволяют. Сила Кобылин победоносно всех оглядел, не выдержал, в кулак прыснул. Степан Угода уголками губ улыбнулся.
   Отхохотались все, примолкли. Все на время про дедушкин рассказ забыли, один староста помнит. Подал он дедушке знак, тот и продолжил:
   - Ну, вот, значит: насчёт ведьм как раз затишье случилось, вот братья иезуиты в трактирчик завалились, чтоб хорошо отдохнуть за чаркой бражки и в обществе хорошеньких девочек. Главным у них был некто брат Нрякиус - самый учёный и уважаемый иезуит. Попили они, хозяйскую дочку пощупали, и решили в карты сыграть. А так как про между собой играть никакого интересу нет, они и решили поискать какого-нибудь мужичка, чтоб его одурачить. Тут как раз и подвернулся наш Герой. Он-то, вишь, раньше в карты никогда не играл, и даже не знал, как в них играть. Мало того, он их вообще в первый раз видел. Но ничего - согласился, - сел играть четвёртым. Сам же думает: "Эх, авось вывернусь. Выручай русская смекалка!..."
  
   Тут дедушкин рассказ снова прервали. Возле стола появились что-то навроде слуг арабской внешности. С поклонами стали они менять на столе закуски. Целый чан студня на серёдку стола бухнули. И ещё чего-то в мисках, я не понял чего. Дедушка Крикунов едой опять занялся. И все опять едой занялись.
   Мне тоже есть захотелось. Да так, что мочи нет. В животе словно черти в пляс пустились. Желудок о себе заявляет. По поляне дух расстилается вкусный, поди десерту принесли, не иначе. Может и ещё что-нибудь получше. Я-то до того десерту ужасный лакомка. Ничего не надо, а десерту, будь добр, подай.
   Сидел я, терпел, а потом и думаю: а что в самом деле - может мне здесь до самого утра сидеть, и что же, без компоту сладкого?
   Разделся я как положено, и тихонько, от кустика к кустику, пробрался к столу, и быстро нырнул под него. Лезу я этак под столом аккуратно, стараюсь никому ноги не отдавить. Хотя это оченно сложно. Потому как на полянке темно, а под столом ещё темнее.
   Где-то далеко, может в городу, колокола начали отбивать полночь. Светлее стало. То ли из-за туч луна выплыла, то ли слуга арабской внешности притащил канделябру со свечами.
   Здесь-то, при свете, я увидел, что ноги моих земляков и не ноги вовсе, а копыта раздвоенные. Что же, думаю, неужели у них всегда так было, а я просто не замечал? Потрогал одно копыто, вдруг обман зрения, но нет - всё так и есть! - не показалось. Хозяин копыта ещё даже хохотнул от щекотки. Похоже всё тот же Сила Кобылин.
   Вылез я из-под стола, сел на лавочку как порядочный. Никто на меня даже внимания не обращает, словно я здесь всегда сидел. Про себя думаю: ну, беда какая, даже если и обратят внимание, поди не чужие, все наши деревенские. Кушания к себе пододвигаю, закуски разные с обоих рук ем.
   Рядом со мной оказалась девка Препедигна. Увидала меня, обрадовалась, улыбается мне во всю ширь лица. До каких блюд сам не могу дотянуться, она подставляет. Я ей киваю с набитым ртом благодарно. И всё, вроде, в её лице мне знакомо, но что-то, вроде, появилось и новенькое. Неужели, думаю, у неё всегда эти рожки на голове были?
   Огляделся по сторонам, а земляки-то кругом уж все такие: с рогами, с копытами, с хвостами, и, главное, волосами обросли без всякой меры. И сами они за собой, вроде бы, даже и не замечают этих перемен. Жуют, смеются, болтают о разных глупостях.
   Честно скажу, поначалу-то у меня мурашки по телу поползли от таких перемен с земляками. Жутковато мне стало от таких перемен. Чёрт возьми, думаю, кто же передо мною? У кого бы, думаю, спросить. Повертел я башкой, а вокруг и лица-то человеческого не осталось. Всё морды небритые с рогами разной величины.
  
   У старосты Угоды рога больше всех, как и положено по должности. И он от нетерпения ими крутит и копытами бьёт:
   - А что, дедушка, - говорит, - продолжай свой рассказ. Как же там всё закончилось, интересно.
   - А никак, - дедушка рогатый с набитым едой ртом заявляет. - Кому вообще этот рассказ нужен. Я лучше ещё покушаю.
   - Ну, а всё-таки, - Угода настаивает. Сам-то он хоть бы к одному кусочку притронулся, хотя в повседневной жизни обжора каких поискать.
   - Герой наш у иезуитов выиграл!
   - Это ж как получилось?
   - А так, что помощников-то он себе набрал, прямо скажем, полезных. Поначалу Эразумус из Роттердаму подсказал ему - кто из тех иезуитов дурак, а кто просто так - придуривается. Затем Мишеля из Нотердаму заглянул в грядущее и все карты у тех иезуитов узнал. А уж когда наш Герой выиграл, иезуиты оченно осерчали. И давай Героя и товарищей его боем бить. Еле друзья из того трактира ноги унесли. А уж опосля Просто Параселис всех лечить взялся. Ну и вылечил, конечно. Сели они, здоровые, на полянке, развернули мешок с выигрышем, а там какого только добра нет! Всё вещи чудесные. Посмотрели друзья на вещи, полюбовались, и дальше подались...
   За столом опять пошло веселье - не угомонишь. Рогами трясут, хвостами вокруг себя хлещут, копытами по столу барабанят.
   0x08 graphic
   После дедушкиного рассказа все разбрелись по поляне. И я от греха подальше под стол опять залез, оттуда слежу за событиями, в свои кустики боюсь бежать - вдруг заметят. А земляки, или я уже не знаю кто, принялись вокруг костра в горелки играть да в чехарду, кому позволяли рога, конечно. Сила Кобылин соблазнил некоторых в карты перекинуться. Только ставки там были необычные.
   - Ставлю душу Кочерги Весёлого! - заорал Сила на всю поляну.
   - А я,- надрывается Гордей Сиволапов, - ставлю душу Капитошки Беспятова!
   - Неравноценно! - орёт благим матом Кобылин. - Неравноценно!
   - Чем же твой Весёлый лучше моего Беспятова? - не унимается Сиволапов. - Чем? Ну-ка скажи!
   - А вот и лучше, вот и лучше! Мой-то Кочерга Весёлый от жадности скоро лопнет. И потом он завистлив больно. Давай клади ещё кого-нибудь...
   Все вокруг ведут себя уж совсем свински: Ненасытная по поляне бегает, верещит да толкается. Препедигна костями со стола начала всех обкидывать. Разыгрались, не остановишь. Один дедушка Крикунов как в кусты после обильного ужина упал, так там и остался. Уснул, наверно. Да оно и понятно - дед-то уж старый.
   Пока они так кувыркались, я скорее в свой кустик перебрался. Под столом уж больно место ненадёжное.
  
   И тут в толпе то ли кто-то что-то сказал или сделал, но вдруг понял я кто это передо мной: это ж натуральные черти, как мне поп Прокопий рассказывал. И рога, и копыта, и хвосты. Всё на месте. А я-то и забыл совсем про эти описания. Ещё ведь сама Кобылина жена днём говорила, что у чертей нынче в лесочке ночь свиданий. Вот оно самое и есть.
   Я дышать перестал от своей догадки. Вот занесло так занесло. Как бы мне плохо не стало от такой встречи. Но догадался - не догадался, а любопытство всё же пересилило. Сижу за кустиком - наблюдаю.
  
   Игра в карты между Кобылиным и Сиволаповым меж тем продолжалась.
   Сиволапов кроме Капитошки Беспятова на кон ещё душу какой-то Дуньки Оглоблевой поставил. По его словам, бабы распущенной и грязнули. Поначалу Сила не соглашался, потому как цена ей даже в праздник - копейка, а потом ничего - согласился. Ему ведь не барыш важен. Ему сама игра надобна.
   Вот играют они, я из-за кустика слежу. Сила весел, прибаутками сыпит, ему это забава. А Гордей-то уж весь испариной покрылся, лицо напряжённым сделал. В разговоре заикается.
   Вокруг игры все сгрудились, советами Гордею помогают. Самый нетерпеливый из наших, - Жернов Шиловоров, у Сиволапова всё норовил карты выхватить да и самому сыграть.
   Ну, и конечно продулся плотник вчистую.
   Сила ухмыляется:
   - Теперь тащи своих недокормленных! Они мои теперь будут.
   Поворчал Сиволапов для приличия, да делать нечего, отправился куда-то в глубь леса. Гляжу - уже тащит двоих заспанных за шкирки. В одной руке у Гордея мужичонка хлипенький упирается, в другой - бабёнка неопрятная коротенько ножками перебирает. Оба в нижнем белье. На женщине исподнее всё грязное да залатанное, кое-где заплатки разорваны, весь срам наружу, противно даже смотреть. Гордей её волочет, а она успевает во всех местах у себя чесаться. Мужичонка что-то горланит беззубым ртом, видать весь вечер пил, а тут подняли среди ночи. Привёл Сиволапов их на поляну, подтолкнул к Силе.
   - Бери свой выигрыш, - обиженно говорит. - Только ты всё равно жульничал.
   - Не доказано, не доказано, - пляшет радостный Сила, а сам к мужичку с бабёнкой подходит, щупает их, в рот заглядывает. - У мужичка-то, - говорит, - зубы гнилые, а в бабёнке жиру много. Да ладно. Это я так, - шучу.
   Баба с мужиком стоят растерянно, с ноги на ногу переминаются. Бабёнка чесаться перестала, реветь навострилась.
   Сила кавалерийским шагом вдоль них прохаживается:
   - Чего этот фрукт вам по контракту обещал? - выпытывает.
   Мужичонка потоптался на месте, заискивающе отвечает:
   - Да ведь, барин, обещались за душу к кажному празднику по золотому червонцу одаривать...
   - Ну и как?
   Мужичонка сделал сиропную морду, с пьяной откровенностью говорит:
   - Так ведь, барин, не видали ещё пока.
   Сила смеётся, заливается:
   - И правильно. Где он к каждому празднику червонцев наберётся.
   Сам к бабёнке оборачивается:
   - А тебе чего наобещал?
   Баба со слезами на колени повалилась:
   - Освободите, ваша милость. Не любила я по дому хозяйством заниматься. Меня уж мой мужик боем бил. А этот обещал, что в руках у меня всё будет гореть. Я ему поверила.
   - И что же?
   - Так ведь уж и дом спалила, и двор. И полдеревни уже.
   Сила Кобылин хохочет:
   - Ну ничего. Теперь как сыр в масле кататься будете. Я вас в карты выиграл.
   Мужичонка с бабёнкой принялись Силе руки целовать. Он отнекивается, руки отнимает, а по лицу видать, что нравится это ему сильно.
   - Идите домой ужо, - напутствует.
   Те и пошагали в глубь леса.
  
   Между тем староста Степан Угода встал с новой речью. Он в забавах участия не принимал. Да ему с его гроздью на голове это было бы трудновато:
   - Земляки! - сказало это чудовище с развесистыми рогами. - Все вы хорошо знаете, нашего, можно сказать, земляка Фёдора Бабарыку...
   - Знаем, знаем, - загалдели отовсюду. - Как не знать! Только его одного и видим - куда не пойдём.
   Ну вот, думаю с ужасом, опять меня поминают. Не к добру это.
   А староста меж тем продолжает:
   - Я буду прямо говорить, - продолжает староста, - надоел он нам всем до чёртиков со своей умной рожей, со своими мечтами о вечной жизни, со своими поисками чертей.
   Смех.
   Угода тоже посмеялся:
   - У людей, ходит, там на темечках чего-то ищет, под подолы девкам заглядывает. Заглядывает, девки?!
   - Заглядывает! - выкрикнул задорный девичий голос. - Да не находит ничего!
   - Не находит! - счастливо повторил Угода, и рубанул рукой воздух. - И не найдёт!
   - Не то ищет!
   Староста откашлялся в горсть:
   - И вот что я решил. Я решил поэтому дать Фёдору всё, что он хочет!
   - Мудрое решение!
   - Если бы Фёдор Бабарыка был здесь, - продолжил староста, - я бы ему сказал: "Фёдор! Хочешь вечную жизнь, так возьми её!"
   Все после этих слов переглянулись, удивляются:
   - И что же он не выходит? - спрашивают.
   - Фёдор! - громче сказал староста. - Хочешь вечной жизни, так возьми её!
   Среди земляков уже ропот пошёл:
   - Может нет его здесь?
   - А может он всё же здесь, но стесняется показаться?
   - Подглядывать, небось, не стесняется.
   - Ему понравится, так он и по баням начнёт подглядывать.
   - Ему понравится, так от него нигде не спрячешься.
   Сила Кобылин встревает:
   - Хвёдор, конечно, стеснительный, но да ничего - объявится. Самое главное, растёт Хвёдор не по дням, а по часам. А если так, то раньше всех загнётся. Ему больше других вечная жизнь надобна...
   - Что ж, подождём немножко... - говорит Степан Угода, и сам в мою сторону смотрит, словно знает, где я сижу.
   Так мне его взгляд неприятен был, что отвернулся я, в другую сторону стал смотреть.
  
   И вот, верите - нет, смотрю я в другую сторону и вижу вдруг среди толпы одного такого шустрого малого. Средних лет, махонький, по телу жирок сидит плотно, и с лица не знаком. Не с нашей деревни. Может, думаю, какой приблудный чёрт, с какой-нибудь другой чёртовой пирушки.
   Но присмотрелся я к шустрому: что, думаю, за маскарад? Все черти как черти, без обмана, а этот... Вместо хвоста какую-то волосастую верёвку себе в задницу вставил, и рога фальшивые на темечко прицепил. И с таким вот камуфляжем чуть ли не самым главным чёртом себя здесь выказывает: посреди игр всякие гнусности кричит, верещит по свински, и девок за окорока щиплет. Прыгает тот шустрый, а сам скрытно прислушивается да принюхивается, и как бы все разговоры запоминает. Если бы бумажка была, то и записывать бы стал, чего доброго.
  
   Староста Угода с досадой крякнул:
   - По всему видать, нет здесь Фёдора. А жаль. Уж и бумага заготовлена, контракту составлять.
   От его слов я даже вздрогнул. Так он их сказал неожиданно. Хотел я уж совсем к этой погани лохматой выйти, да ноги меня перестали слушаться. Сел я в кустике. Сижу, с места не могу сдвинуться. Что же такое? Час мой настал, а я сижу в кустике совсем недвижимый.
   Сила Кобылин к старосте подошёл:
   - Может, - говорит, - мы по окрестностям пошарим, господин хороший? Кого найдём, к тебе приведём, для его же пользы.
   - Это можно.
   Тут уж я совсем обмяк. Надо было сразу к ним выйти.
   Сила по окрестностям заходил. Ходит да орёт:
   - Сразу не вышел, а теперь ежели найду, так разорву на мелкие кусочки!
   Жена Силы ему поддакивает:
   - На очень-очень мелкие кусочки.
   - На мельчайшие, - кричит Сила.
   И оба в голос хохочут.
   Степан Угода в фальшивого тычет:
   - Вот ты, пойди сюда.
   Шустрый не сробел, улыбочку нужную на мордяху нацепил, подошёл, поклонился довольно низко, чуть с головы картонные рога не обронил.
   - Чего изволишь, господин хороший?
   - В поисках за старшего будешь. Уж больно бедов.
   Фальшивый вытянулся в струнку, по-солдатски молодцевато гаркнул:
   - Рад стараться! - и руку к виску, как положено.
   Степан Угода рад без меры:
   - Возьмёшь, - приказывает, - себе в подмогу, прочешите здесь всё. А кого обнаружите, сюда ведите.
   Фальшивый почти счастлив от оказанного доверия - подобрал из чертей самых толковых. Ты, говорит, поёдёшь туда, ты, говорит, пойдёшь сюда,- в общем, разделил обязанности. Да и сам не погнушался - искать начал. Сейчас найдут меня, совсем неудобно получится. Надо было сразу выходить.
  
   А Фальшивый тщательно ищет. И идёт ни куда-нибудь, а всё прямо на меня, на тот, значит, кустик, за каким я схоронился. Носом шмыгает,- может насморком хворает, - дело же своё сполняет исправно.
   Тут из соседних кустов выламывается Гордей Сиволапов, и в протянутой руке кого-то несёт прямо к старосте.
   - Вот, извиняюсь, мы с товарищами споймали. Этот подглядывал...
   И суёт под нос старосте какую-то животину. Мне со своего угла скверно видать, но потому как та животина мявкала, похоже что кошку этот Сиволапов притащил.
   Староста оченно озлился:
   - Смех тебе, мерзавец? Тебя, дурачина, кого послали искать, а ты кошек бездомных подбираешь...
   Струхнул чёрт Гордей:
   - Извиняй, господин хороший. Я ведь думал - всех кто попадётся.
   - А может быть, - встревает Ненасытная, - это тот кто надо кошкой обрядился?
   - Нет, не может, - терпеливо объясняет Угода. - Потому как кошка бабьего роду.
   - Вот если бы в кота! - смеётся Кобылин.
   Все дружно посмеялись, окромя Ненасытной. Она, видимо, не поняла, над чем смеются.
  
   А фальшивый чёрт к тому времени остановился от меня буквально в шаге. Носом воздух нюхает, и веточки моего кустика раздвигает. А по причине полной темноты ему там ничегошеньки и не видно.
   - А что, - кричит, - если взять канделябру, да и посветить сюды?
   Хорошее дело. Кто-то уже и канделябру поднёс. Взял Фальшивый ту канделябру, и прямо ею мне в морду тычет.
   - Чтой-то, как будто, шевелится, - шепчет.
   Я уж сижу - ни жив, ни мёртв. Ну всё - обнаружили.
  
   А тут в деревне вдруг зычно крикнул петух. Обыкновенный петух - ничего особенного. Но кто бы видел, что с моими земляками случилось: сначала они даже как бы растерялись и замерли, потом заметались по поляне - кто шмутки подбирает, кто со стола ворует. Фальшивый канделябру свою прямо мне на голову уронил - сам бежать. Сиволапов так прямо с кошкой на вытянутой руке и поскакал вниз, к деревне. В общем, кто куда! Друг на дружку налетают впопыхах, бьются, колотятся. И меня сбили, да ещё и потоптались.
   Во чудеса!
   Когда другой петух первому откликнулся, на поляне уж никого не осталось, словно и не было...
  
   Очнулся я уже на рассвете, - глядь, а я у себя дома - в сарае. Как здесь оказался, понять не могу. В избу забежал, все домочадцы спят по своим местам. Я мигом во двор.
   В деревне всё тихо. То ли не пришли ещё соседи, то ли совсем не уходили никуда. Мирно так на улице, спокойно. Только петух всё надрывается. Сейчас бы и пойти к другу Лёхе Пешком, - посоветоваться, благо на сборище я его не углядел. Значит, и не было его там.
  
   На мой требовательный стук в окно, высунулась заспанная Ненасытная.
   - А кто здесь?
   - Да я это - Хвёдор.
   - Какой такой Хвёдор? Чтой-то и не угляжу.
   - Да какой ещё может! - разозлился я.
   - А ты, Хвёдор, что по ночам-то шастаешь?
   - Да вишь, у меня к Ляксею умный разговор...
   Ненасытная высунулась в окно по пояс:
   - А мой Лёша по ночам умные разговоры не разговаривает. Он больше всё такие глупости шепчет. Охальник! - Ненасытная хохотнула.
   Я сел на крыльцо и спросил с подозрением:
   - А ты, Глафира, чего ж не спишь?
   - Так, Хвёдор, ты ж постучал, я и проснулась.
   - А до этого спала?
   - Спала.
   - И всё время спала?
   Ненасытная сплюнула:
   - Маленький ещё про такое спрашивать. - И совсем уж хотела окно закрыть, да я подоспел, не дал.
   - Ляксея-то позовёшь?
   - Постараюсь.
   Немного погодя Лёха Пешком вышел. Стоит, зевает до судорог:
   - Ну?
   И такое у него при этом лицо было равнодушное, что я даже не вытерпел:
   - Что "ну"-то, что "ну"? - разъярился я. - Вот когда мне говорят: "ну", мне вообще ничего рассказывать не хочется...
   - Да не серчай ты, Хвёдор, - миролюбиво проговорил Лёха. - Хорошо ещё что не "но-о-о!"
   - Ты лучше, Лёха, сядь, а то от моего сообщения с крыльца кувырнёшься.
   - Авось не кувырнусь. Я в жизни всякое повидал. Если бы я от всех сообщений с крыльца бухался, то каким бы сейчас калекой был...
   - А ты все же сядь. На заднице выслушать надёжней.
   Лёха кряхтя уселся рядом со мной. Ударил себя ладонями по ляжкам.
   - Ну я готов.
   Я собрался с духом и начал:
   - Вот ты давеча про чертей говорил...
   - Я?
   - Ну про контракту...
   - А-а-а!.. Вроде было такое... - не совсем уверенно вытянул из себя Лёха.
   - А до этого все ещё смеялись, что я там рога на темечках ищу, у девок под платьями хвосты и копыта...
   - Я не смеялся...
   - Благодарствую. Так помнишь?
   Пешком долго смотрел в сторону, потом на небо. Зачем-то встал с крыльца, заглянул за дом, и вернувшись ко мне не совсем уверенно ответил:
   - Ну что-то такое припоминаю...
   - Так вот: всё это правда!
   Но на мой ликующий вид Лёха ответил совершенно тупым взглядом:
   - Ну?
   Не мог я вынести этого его взгляда, сердиться начал:
   - А то и "ну", что в деревне нашей живут не люди, а самые что ни на есть черти!
   - Так уж и черти! - засомневался Лёха.
   От такой его равнодушной речи я аж сам чуть с крыльца не брякнулся:
   - Черти как есть. Я их в том лесочке подстерёг. Они там выплясывали нагишом. И Сила Кобылин, и его жена, и даже Гордей Сиволапов... Ты когда-нибудь Сиволапова голым видел? Жуть!
   Лёха опять в сторону посмотрел:
   - Мне на него, если честно, и на одетого смотреть тошно.
   - То-то и оно. Это ж не приведи Господь, если не хуже.
   Я всё больше и больше волновался. Сам рассказываю, а сам волнуюсь. И Лёхе что-то, гляжу, вроде тоже не по себе. А я его всё подзадориваю:
   - Ты бы на Степана Угоду взглянул.
   - А с этим-то что?
   Я с крыльца встал, чтобы можно было наглядней показать какой был Угода.
   - Сам весь лохматый, рога противные, копыта мерзкие. Вылитый дьявол.
   - Дьявол?
   - Да.
   - Степан Угода?
   - Ну да же!
   - Ты даёшь, Хвёдор! - неожиданно развеселился Лёха. - Чтобы Угода с рогами да с копытами? Ни в жизнь не поверю!
   - Честно тебе говорю! С рогами... с копытами... и ещё с этим, как будто бы, даже - с хвостом.
   Лёха вздыхает облегчённо. Хлопает меня по плечу:
   - Это ты, друже, хватил. Уж кто-кто, а Степан Угода на такое не способен.
   - Да, не способен? Скажешь, - рогов у него нету? - Я напирал на то, что доподлинно рассмотрел.
   Лёха уставился мимо меня, как бы что-то припоминая, усмехнулся:
   - Может и есть, но очень малюсенькие...
   - А если есть рога, - вскричал я, ликуя, - то и всё остальное должно быть обязательно. Копыта там, хвост. Закон природы.
   - Насчёт копыт - чёрт его знает. Угода в лаптях ходит.
   За тучами скрылась луна. Где-то по-прежнему надсажался петух. Мы с Лёхой замолчали, переваривая сказанное.
   И тут, наверное, от пришедшей к Лёхе совершенно шальной мысли, он беспокойно заёрзал:
   - Слушай, Хвёдор, - вкрадчивым голосом зашептал Пешком. - А моей-то, ну, Глафиры, случаем, там не было?
   - Как же не было. Вперёд всех выплясывала.
   Пешком снова всплеснул себя по ляжкам:
   - Во дела! А я у неё ничего такого не приметил.
   - Так и я не приметил, когда по деревне ходил - девок щупал.
   Лёха набрал в рот воздуха, выдохнул:
   - Оборотни, Хвёдор.
   Подивился я новому слову:
   - Это ещё кто такие?
   - Да так, не поймёшь кто. Мерзость и нечисть одним словом.
   Вздохнул я тяжко:
   - Контракту надо было составлять, да под руками бумажки не оказалось.
   - Что же ты так оплошал?
   - Оробел.
   Лёха Пешком на меня искоса взглянул:
   - А может всё это тебе приснилось? С моей бражки чего только не случается.
   - Хорошенькое - приснилось.
   Лёха ко мне развернулся, улыбается:
   - Я, Хвёдор, сейчас, когда спал, так сон видел, будто я царь, но не наш, а персидский. Падишах, по-ихнему. Так можешь себе представить: у меня сорок наложниц, и все как одна, на мою Глафиру похожи. Кошмар просто. У тебя, Хвёдор, воображение побогаче, вот тебе и снится поинтереснее.
   - Неужто и правда сон?
   Леха зевает во всю ширь лица:
   - Ты, Хвёдор, как хочешь, а я в дом пойду, свой сон досматривать. После договорим, потолкуем.
  
  
   ЖИВЕТЕ
  
   Утром, лишь только рассвело, и я не успел глазки продрать, Лёха Пешком уже на пороге.
   - Ты чего это в такую рань? - интересуется родитель.
   - Очень спешное дело, - высокомерно Пешком отвечает. - Отлагательств не требует. Мы сейчас, если хотите знать, с Хвёдором дознанию будем проводить.
   Тут уж мой черёд удивляться:
   - А я, Ляксей, про дознанию ничего не знаю.
   Пешком мне поясняет:
   - Это всё ерунда. Я в разных странах был, там таких дознальщиков хоть ложкой ешь. Я тебе покажу, и ты сразу поймёшь, что ничего трудного здесь нет.
   - А об чём дознание-то?
   Лёха моей наивности удивляется, шепчет тихонько на ухо:
   - Да про чертей же, прости господи. Они же себя вчера раскрыли там в лесочке. Мы же по их следу пойдём. - И ручкой машет нетерпеливо. - Давай, собирайся.
  
   Вышли мы из дома. Лёха Пешком ко мне наклоняется и говорит:
   - Я про твою историю, Хвёдор, сегодня ночью кумекал. Лежал в постельке и думу думал: а вдруг Хвёдор прав, и не сон это был. Я, понимаешь, у Глафиры своей потихоньку на голове стал щупать насчёт рогов, и аж обомлел: есть рога, Хвёдор, есть. Среди косм запутались. Тут вскочил я и к печке,- одёжку еённую смотреть. А там к сарафану смола лесная прилипла, а на лаптях хвоинки еловые. Откуда спрашивается, как не из лесу. Тут меня будто и ударило, в глазах помутилось: с кем жизнь-то связал - с чертовкой, с чёртовой девкой. Пришлось дознанию провесть.
   - И что же?
   - Само собой - запирается. Не губи любовь - плачет.
   - А ты чего?
   - А я нашёл у неё и хвост и копыта. Откуда что взялось. Теперь лежит в доме к лавке привязанная, с тряпкой во рту.
   Подошли мы к дому старосты Степана Угоды. Сам Угода варенья в холодной воде наболтал, сидит в окне, морсу швыркает.
  
   Староста Угода этот из себя так мужичонка оченно видный был. Ростиком, правда, с меня - не больше, зато в плечах широчайший разворот имел. Силища в нём была такая, что, если бы, скажем, с одной стороны привязать слона, а с другой тянул бы Степан, то ещё неизвестно чья бы взяла. Староста утверждал, - что его.
   Но поскольку у нас в деревне слоны не водились, мужики не могли проверить это его утверждение, и потому верили Степану на слово.
   Силища же в Угоде произрастала, как он говорил, от того, что любил он хорошо покушать, и ел обычно всё что ни подашь, без всякого разбору. И мало того, что без всякого разбору, но и без всякого передыху тоже - целыми днями. Да и ладно бы целыми днями, но ведь и ночами бесконечно. Ходил в потёмках по избе, о всякие крынки да горшки запинался, и ещё и жаловался, - что-де закусить не оставили, хотя перед этим сам же всё и поел. А стоило ему лишь глазки закрыть на минутку, эта самая жратва ему уже и во сне начинала маячить, а он её с обоих рук ел.
   Однажды приснилось старосте, что жена его испекла большущий пирог с вареньем, а сверху ещё мёдом намазала, и всё это помимо детских ртов, Степану отдала, - на, мол, ешь один.
   Ест Угода тот пирог - не давится. А когда доел, то и проснулся. Понять не может, - то ли сон это был, то ли явь, - целый пирог сожрал, а пузо пустое. Разбудил домочадцев про чудо рассказать. Как узнали те, что Степан большущий пирог сожрал один, накинулись на него. Пошла у них ругань до потолка, - до драки дошло. Потаскали друг друга немного за волосья и успокоились.
   Вот что в приличных семьях случается, когда один скажет не поймёшь что, а другие его слова неправильно истолкуют.
  
   Ну, стало быть, подошли мы к дому Степана Угоды. У того синяк под глазом, и морда расцарапана, - видно, опять что-то вкусное приснилось, и он забыл этим с домочадцами поделиться. Сидит, - швыркает морсу.
   Лёха Пешком озлился, ко мне оборачивается:
   - Так говоришь, этот точно был?
   - Как тебе сейчас, - видел.
   - Ну, ладно. Сделаем так. - В глазах у Пешком запрыгали шустрые бесенята. - Я его отвлеку зряшной болтовнёй, а ты, Хвёдор, забежишь сбоку, и пощупаешь на темечке и в других положенных местах насчёт рогов и других чёртовых атрибутов. У тебя в энтом деле большущий опыт есть.
   Сказал так, и вперёд вышел:
   - Доброго здоровья, господин староста. Как спалось?
   Степан Угода от морса оторвался, на Лёху смотрит:
   - Благодарствуй, Ляксей. Все, слава Богу.
   Лёха ближе пододвигается:
   - И сны видели?
   Угода добродушно усы поглаживает:
   - Видел. А пошто интерес имеешь?
   Лёха беспечно плечами жмёт:
   - Просто так, - по-соседски... Мне любопытно: что нынче снилось?
   Степан Угода глазки мечтательно к небу возвёл:
   - Мне, ребятки, нынче чудесный сон был. Будто лежу я в постельке, а на до мной - приспособление. И по тому приспособлению да прямо ко мне в рот сыплется всякая жратва, что на праздники обычно стряпается. Лежу, ножки-ручки разбросав, и сладость эту глотаю...
   - Хороший сон, - с завистью говорит Лёха.
   Степан Угода сетует:
   - Жаль только, редко снится. - Сам же на меня косится, наблюдает, как подкрадываюсь.
   Лёха, как может, Степана от меня отвлекает:
   - А на улицу, господин хороший, про между сна не выбегамши?
   - Бывало. И мы не без греха. Два раза по нужде приходилось.
   Лёха Пешком во всю ширь лица лыбится:
   - По нужде, говорите? Интересно. И далеко ли та нужда? Уж не в лесочке ли?
   - Да нет, сразу за углом.
   Лёха в голове скребёт: что бы ещё этакое спросить?
   - А вот у вас на морде, вроде как, синяки, шишки, царапины... Это ж откуда?
   Степан Угода себе лицо с недоумением ощупывает, вспоминает: где же он себе, действительно, так его побил. Потом вспомнил, да неудобно сказать, что жена ухватом приласкала, он и ответил просто:
   - Да с лавки брякнулся и об косяк.
   - Как же вы так неловко, - Лёха притворно сочувствует. А больше и спрашивать нечего.
   Попрощались мы по хорошему, и дальше подались.
   Лёху любопытство снедает:
   - Ну, что, Хвёдор, нащупал чего-нибудь?
   - Ничего. - Такая досада меня взяла. - Ну совсем ничегошеньки. Ни бугорка, ни вмятинки.
   Лёха задумчив стал:
   - Ишь каков. Хитёр. Хотя, если они оборотни, то всё равно ничего не найдёшь. Такие, понимаешь, днём опять свой человеческий образ принимают. Читал я о таких в одной Штуке.
  
   Зашли мы к Сиволапову. А тот опять на печи, даже позу не поменял с прошлого раза. Храпит на весь дом.
   - Слушай, Лёха, когда он работает?
   - А иезуиты - они такие. Работать не хотят, а замечанию сделаешь, - обижаются.
   Видим, толку здесь опять мало. Дальше пошли.
  
   А тут Сила Кобылин навстречу. Идёт опять под ручку со своей благоверной, прогуливается:
   - Здорово, братцы. Давненько не виделись.
   Обрадовались мы Силе как родному брату, с двух сторон к нему подходим.
   - Ты-то нам и нужен, - говорим.
   - Это ещё для чего? - недоумевает Сила.
   - Разговор есть познавательный, - хитрим. Нам, главное, его на слове поймать.
   - Ну ладно. Давай свой разговор, - соглашается Сила. Ещё и не понял, какая наша военная хитрость против него придумана.
   Лёха Силе прямо в глаза смотрит:
   - Ты нынче, Кобылин, где ночью ошивался?
   - Да дома ошивался, - на печке, - спокойно отвечает.
   - А во сне что снилось? - Лёха на меня украдкой поглядывает: не робей, мол, Хведя, сейчас мы его на слове поймаем.
   - Всякое, - опять спокойно Сила отвечает.
   - Хотелось бы, - тут уж я встреваю, - поподробней знать.
   Кобылин фыркает:
   - А мне, - говорит, - перед сном жена сказки сказывает. Под впечатлением и заснувши.
   - А про что те сказки? - Лёха пристаёт. - Может и нам знакомы?
   - Знамо дело, про чертей. Про них только в сказках и узнаешь.
   Силина жена, что под ручку с Кобылиным шла, тут говорит:
   - Энто только Хвёдор думает, что черти на самом деле есть! - и хохотать принялась.
   Сила тоже ржать взялся.
   Я ажно задохнулся от возмущения:
   - Ты же сам говорил: черти там на войну собирались. Что ночь свиданий у них. Ты же!
   - Мало ли, - веселится Кобылин. - Один брешет, другой слушает.
   И дальше пошли гордо.
   - Чего насупился, Хведя? - спрашивает Лёха. - Брось ты переживать. Нам разве этот Кобылин авторитет? У нас помимо него авторитетов много, хоть ложкой хлебай, хоть через край цеди. Сейчас мы с тобой список составим, чтоб все по науке было. Ты мне скажешь, кого ты в том лесочке углядел, а я их в бумажку запишу. Слава Богу, грамотки хватает.
  
   Составили мы с Лёхой тот список - веселее дело пошло. Подались по дворам - земляков баламутить. А земляки нам достались все сплошь лживые, можно сказать - изворотливые. В общем, лицемеры. Мы с Лёхой некоторым в глаза уж так пытливо смотрели, такие вопросы задавали, что добрый-то человек давно бы уже смутился и все как есть рассказал. Эти же нет, не дождёшься. Самая лживая оказалась девка Препедигна. Смотрит на нас с Лёхой бесстыжими глазками, и даже не моргает. А я ведь к ней одно время симпатию имел, - вот, думал, какая девушка славная у соседей подрастает. Как, однако, можно в людях ошибиться.
   Лёха осерчал:
   - Ну что ж, - серчает, - хотел по-хорошему, со списком, - не вышло.
   И он совершенно решительно зашагал от деревни. Я было поспешил за ним, но всё одно намного отстал.
   - Что же ты там, Хвёдор, - покрикивает Пешком, - возишься? Давай скорее!
  
   Направлял же Лёха свои стопы к старой колокольне, что торчала без дела, накренясь, на краю деревни. Жители почти забыли о ней. То ли бед на Руси совсем не стало, то ли их было настолько много, что за каждым разом на колокольню не налазишься.
   Лёха Пешком без боязни полез по шаткой лестнице на самый верх.
   - Ляксеич, ты там носом об ступеньки не шаркнись, - предупреждаю.
   - Господи, об чём ты говоришь, - Пешком лыбится. - Ну, а ты что же?
   - Да боюсь на высоте голова моя тулово перевесит, я кувырнусь, да и шмякнусь обземь.
   - Резонно. Ну оставайся.
   Теперь Лёха был на самом верху, возле колокольни.
   - Что оттуда видно, Пешкомыч?
   Лёха задохнулся от восторга, распахнул руки, словно хотел обнять всю деревню, а так же прилегающие к ней лес и речку Бабарыку.
   Крикнул мне:
   - Благодать, Хвёдор! Благодать видно! Не токмо нашу деревню, но и город вдали весь как на ладони. И к Богу всё ближе!
   - А что ж ещё видишь?
   - Много всего - и всё оченно познавательно. Вот бы такого росту быть?
   - А ты, Пешкомыч, что туда запёрся? Уж и забыл поди?
   - Не, Хвёдор, не забыл. Помню. Сейчас покажу. Мы этих нечистей враз распетрошим. Эти оборотни оченно колокольного звону боятся.
   Лёха схватил верёвку и со всей силы ударил в колокол. Звон по деревне пошёл такой мощный, и такой неожиданный, что не только люди на деревне растерялись и из домов повысыпали, но и сам Лёха будто бы опешил. Но лишь на мгновение. Следом за этим на лице его засветилась широчайшая улыбка. Он, радуясь, ещё два раза шваркнул в колокол для острастки.
   Жители очумев от давно забытого звука, все уже и так бежали к колокольне.
   Лёха вниз перегнулся, увидал толпу:
   - Это я здесь бью, - с хитрой мордой говорит.
   - Да уж видим...
   - А вы что подумали?
   Деревенские наши больше ничего не могли подумать: кроме Лёхи Пешком кому ещё надо?
   - Теперь, земляки дорогие, - кричит Лёха, - когда вы собрались здесь все вместе таким чудным образом, я с этой высокой колокольни вас хочу спытать: почему живёте двойной жизнью?
   Люди внизу стоят, мнутся, плечами жмут, однако молчат, лишь снова и снова задирают свои бошки вверх, - туда, где под самыми облаками, подобно ангелу, балансирует на ветхих досках Лёха Пешком. Да и то: вроде и по-русски Лёха говорит, а для уха всё одно тарабарщина.
   Тут вышел вперёд староста Угода:
   - Ты бы, Пешкомыч, отпустил нас за ради Христа. Людям работать надо.
   Лёха наверху разошёлся. Видно воздух на высоте особенный - голову ему вскружил:
   - Ответите на вопрос, - орёт, - и ходите, куда хотите. Препятствовать не буду.
   - А чтой за вопрос?
   Пешком грудь расправил, ручки в перильца упёр:
   - А вопрос таков: где вы прошлую ночь шлындали?
   - Да ты ж ходил уже, спрашивал. У нас и днём-то ничего интересного нет, а ты хотишь, чтоб ещё и ночью... По домам все спали.
   Лёху аж всего передёрнуло:
   - Ну врёте, ну врёте же вот!
   - Правда, истинный крест.
   - А то, что вас вон Хвёдор ночью в лесочке подстерёг, когда вы там коленца выделывали, это как?
   - Да он же поди обознался.
   - Обознался, говорите? - озлился Лёха. - Это Хвёдор-то? А я вот как сейчас слезу с этого аттракциону, да как начну вас, поросят, гонять, - лихо станет. Да не расползаться всем по поляне, - кучнее, кучнее стойте.
   - Да ты уж не серчай так, голуба. Ну обознался простой человек - с кем не бывает.
   Тут даже я растерялся:
   - Да нет, - говорю, - соседи дорогие, всех вас видел. Не мог обознаться. Вы там вкруг костра голышом выплясывали.
   Наши деревенские все в один голос заговорили:
   - Ну надо же - голышом...
   - Во сказанул...
   - Ну и как мы тебе без одёжки - приглянулись?
   - Да я на это особливо-то и не глядел, - почему-то смутившись, отвечаю.
   - Ну вот тебе здрасти - пожалуйста! - Всплеснула руками досадливо Кобылина жена. - В кои-то годы меня без одёжки чужой мужик увидел, и на тебе...
   - А нашего Хвёдора девки не интересуют, - ухмыляется Сила Кобылин, - он только везде одних чертей видит, и ими одними увлечен бывает.
   Тут все дружно рассмеялись, а Лёха наверху по пояс перегнулся, Кобылина в толпе высматривает:
   - Это кто ж там такой речистый? Выйди! - горланит. - Ты бы лучше, Сила, ответил народу: отчего у тебя вся морда расцарапана?
   - Да буянил тут один, пришлось усмирять, - отвечает наглый Кобылин. - На тебя оченно похож.
   - А ты, Сила, случаем петухов не боишься? От крика их не шарахаешься?
   - Я случаем гусей боюсь. Больно щиплются.
   - Ладно, - Лёха говорит. - Вы, наверно, стоите и думаете, что я дознанию вести не умею? Ошибаетесь. Вы меня не спутаете. У меня вот здесь есть список составленный. Там вы все обозначены. Специальная бумажка - документ не по-нашему. Молчите? Чего молчите?
   - Тебя заслушались, - Сила язвит, - так красиво говоришь.
   - Я вот давеча ходил с Хвёдором по деревне, - надеялся... Скажи, Хвёдор.
   - Да вроде бы как...
   - А надеялся я на то, что вы сами, без принуждения, честно поведаете мне про прошедшую ночь. Теперь-то я и без вас узнаю: самолично пойду в тот лесочек, и всё там наглядно угляжу. Теперь вы мне без надобности. Теперь даже если и рассказать соберетесь, я слушать не буду. Потому как поздно.
   Эти все слова Лёха бубнил уже спускаясь с колокольни. Лестница под ним визжала, скрипела, ходила ходуном, но Ляксеич довольно бойко продвигался вниз, и вскоре предстал перед людьми во всей своей красе.
   - Так я в лесочек иду, - напомнил он собранию.
  
   Тут как назло поп Прокопий через толпу продирается, да прямо на Лёху с кулаками:
   - Ты это почто, такой-сякой-немазанный-сухой, божеские места сквернишь?
   А тот нимало не растерялся:
   - Да я ж нечисть хотел углядеть, батюшка, - говорит.
   - Это ж как?
   - А так. Откуда ещё, как не с божеских мест за чертями следить?
   - Это ты верно заметил, - радуется поп. - И много ль углядел?
   - Да полон двор. Так кишмя и кишат.
   Струхнул Прокопий:
   - Что ж это, помогай господь? - верещит. - Расплодилось-то! Может год их такой - урожайный?
   - Эх, батюшка, черти, они навроде саранчи. Толпами ходют, - людей соблазняют...
   - Ох, непотребно. Что ж делать?
   - Мы вот с Хвёдором собираемся в лесочек. Они, вишь, там по ночам колготятся. Может мы найдём чего для общей пользы.
   - Ну вы ужо идите, - найдите. А я на колокольню полезу. Мне позарез надо эту мразь рассмотреть.
   Лёха предупреждает:
   - Только ты, батюшка, не оступись. Ступеньки больно хлипкие.
   - Да я ж с молитвой на устах полезу, соколик.
   - Тогда ладно.
  
   А мы с Лёхой пошли в лесочек.
   Долго там блудили. Да так ничего и не нашли.
   - Что же ты, Хвёдор. Неужто место забыл? - пеняет мне Лёха.
   - Я, понимаешь, утром, когда дознанию проводили, - помнил; потом ты на колокольню лазил, - тоже помнил. А вот как сюда пришли, - так я сразу и забыл.
   - Дела-а-а!
   Я-то удивлён был не меньше Лёхи: вчера ведь с размахом гуляли, - с костром и прочим, - должно было много мусора остаться. Какая же, думаю, пакость успела в этом лесочке прибраться?
   Лёха меж тем рассуждает:
   - А мы с тобой, Хвёдор, сейчас начнём тщательно искать. Прямо с этого места. - И посреди поляны на коленки бухается. В каждый пенёк, в каждый кустик своим носом тычется, как и сказал, так и делает, - тщательно ищет. Потом от трухи голову поднял, и этак с прищуром на меня воззрился:
   - Что же ты стоишь? Помогай! Я ж не могу один.
   - Я бы тебе, Пешкомыч, - говорю, - с удовольствием помог, да только угораздило меня свои праздничные штаны напялить, - боюсь, замараю.
   Лёха сразу подозрительным сделался:
   - И зачем же это ты, Хвёдор, праздничные штаны напялил? - спрашивает. - Нешто нынче праздник?
   Растерялся я, начал перед Лёхой оправдываться: мол, думал, оденусь поприличней, люди и устыдятся нам врать. Скажут, раз так вырядился, значит неспроста всё. Значит, дело сурьёзное.
   - Эх, Хвёдор, Хвёдор, - Лёха головой машет. - Нынче, чтоб ты знал, порода людей пошла такая, что ни штанов не стесняется, ничего другого, а наоборот, ещё норовят изгадить всё. Ты осмотри вокруг свои праздничные, поди уже чего-нибудь навытирали втихомолку...
   Огляделся я, ничего нет. Штаны как штаны, вполне приличные, одним словом праздничные. Любит этот Пешкомыч на людей напраслину возводить. А они даже оченно милые все, окромя некоторых.
   Вдруг Лёха как заверещит:
   - Хвёдор! - орёт. - Давай скорее сюда!
   Испугался я этого крика, хуже некуда, к товарищу подскакиваю.
   - Да не скачи ты так! Затопчешь ведь всё.
   Отодвигает он кустики и следы кажет. А это в сырой земле копыта отпечатались.
   - Ишь, мерзость, - Пешком веселится. - Всё прибрали, а этого не углядели.
   - Ну ты, Пешкомыч, - восхищаюсь, - дознальщик каких поискать.
   - А то...
  
   И тут вижу я, - на кустике висит что-то очень знакомое. А это верёвка от того фальшивого чёрта. Он её ещё за место хвоста цеплял. Кого-то обмануть хотел, шельма.
   Мы с Лёхой так взволновались над находками, что даже не заметили возле себя местного пастуха Гриньку в Отрепьях.
   - Вы чего это? - гундосит. Интересуется.
  
   А надо сказать, что тот Гринька был немного на голову хворый. И когда болезнь его в силу входила, он бродил по деревне и рассказывал одну небылицу: будто бы он есть сынок Ваньки-царя, и в детстве злые люди его подменили на другого. Дорогие родители подмены не заметили и до сих пор живут счастливо. Гринька давно порывался сходить в город и всё как есть царю про злых людей обсказать, да не знал, в какую сторону идти, а наши деревенские, от греха подальше, ему не показывали. Вот так и жил царевич, пас коров, а когда давление на кору мозга стихало, забывал о своём особенном происхождении, и обычно сильно никому не досаждал.
  
   Гринька меж тем у меня справляется:
   - Ты, братец, моего кнута не находил?
   - Это ж какого кнута?
   - А вот этого. Вот же он, братец, у тебя в ручках.
   И волосастую верёвку из моих рук тянет. А я держу, не выпускаю.
   - Отдай, братец, за ради Христа, - просит Гринька.
   - Это ещё зачем?
   - Это ж, братец, кнут мой. Я им коровок погоняю.
   Чувствую, - не долго мне держаться. Гринька хворый-то, хворый, но сильный. И Лёха куда-то умотал.
   Я его зову:
   - Лёха! - кричу. - Волосастую верёвку отнимают!
   - Это кто же?
   - Да вот же - вцепился!
   - Не отдавать!
   Хорошо ему откуда-то из кустов кричать, - не отдавать, а попробовал бы на моём месте не отдать.
   Наконец Лёха из кустов появился и к нам подскакивает. Гринька видит, что нас больше стало, с отчаяния ещё сильней вцепился.
   - Отдайте, братцы, - хнычет, - мой кнут. Это ж для моих коровок. Я его нынче утром обронил.
   Тянули мы, тянули, Гринька не выдержал, бросил свой конец верёвки, раскапризничался:
   - Всё про вас папе скажу, - плачет. - Вот только дорогу найду.
   - Да на ты, подавись своей верёвкой.
   Гринька сразу успокоился, глазки кулачками утёр, верёвку подобрал, повеселел:
   - А вы, братцы, моих коровок не находили?
   - Каких ещё коровок?
   - А вот таких. Вот же, братцы, их следы у вас возле ножек. - И тычет пальцем в отпечатки копыт, что Пешком обнаружил. - Это моих коровок следы. Не видели моих коровок?
  
   Лёха плюнул с досады, развернулся и подался с поляны. Я его лишь возле деревни настиг.
   - Ты чего? - справляюсь.
   - А ничего. Во сне тебе всё приснилось. Сон это был.
   - Как же, помилуй, сон, когда всё наяву.
   - Сон, - упрямо твердит Лёха.
   - А как же хвост и копыта Ненасытной. Ты ж говорил.
   - Пелена мне, Хвёдор, глаза застила. Нашёл рожки, ну и показалось, что и всё остальное есть. А ничего-то и не было.
   - Ну а рожки-то, рожки! - не унимаюсь.
   - Так это ж у неё, у Глафиры, от рождения так: шишки мудрости что ли. Она сама мне объясняла, да я верить не хотел.
   Вернулись мы в деревню. Злые и сердитые.
   - Что-то жрать захотел, - говорит Лёха. - Пойду я, отвяжу Глафиру от лавки. Пущай обед готовит.
   С тем и побрёл восвояси.
  
  
   ЗЕМЛЯ
  
  
   На другое утро брат мой Кузьма в темечке заскрёб:
   - Пойдём, однако, до ярмарки, насчёт харчей.
   Данила мычит в ответ, соглашается.
   Пошли мы. Долго шли - дней пять, не иначе.
   Кузьма в дороге нас опять историями развлекает.
  
   Давно это было, может и враньё всё. В нашей деревне жила девка-сирота. Ни тяти, ни мамы. Все от неё отказались, парни пятой дорогой обходили. Ну и посоветовали Кузьме на ней жениться.
   Ладно...
   Вот пришёл Кузьма до неё, гостинец в тряпочке, чтоб всё как у людей было. "Я, - говорит, - извиняюсь, по отечеству-то тебя как величают? Ведь как-никак без папы существуете". "А ничего, - ответствует, - можно и без отечества, я и сама не вспомню. Просто Дуняшка". "Как же так, - Кузьма удивляется, - просто Дуняшка? Я ведь, если что, и жениться могу". "Ну зовите хоть Прокопьевна". Это другое дело. Разворачивает Кузьма тряпицу, достаёт пряник: "Отведай, душа, праздник всё же". Берёт девка тот пряник, жрёт, - не давится: "А тебя, - говорит, - Кузьма Мотыгович, не удивляет, что люди меня пятой дорогой обходят?" "А что с людей взять? Если бы больше пяти считать умели, то дальше бы обходили". Усмехается девка: "А я, - шепчет, - Кузьма Мотыгович, есть колдовка". Но брат мой ей что-то не поверил. Колдовки на пряники так не налегают.
   И вот, верите - нет, зачастил Кузьма к ней в дом. А там каждый раз целый табун всякой нечисти. Сидят, гогочут, в карты режутся, с лица всё поганые. Да хоть бы колдовать умела, так нет - видимость одна. Целыми днями что-то там варит, что-то шепчет. Один раз чуть в чан с кипятком не бухнулась. "Я, - говорит, - отвар готовлю, чтоб моложе да красивше стать. А уж потом я себе милее образину найду, нежели ваша". Смотрел Кузьма, смотрел на это, обозлился: "Ну, - думает, - я тебя уделаю". Вышел во двор, сорвал какой-то бурьян, очистил от листьев, под нос ей суёт. "Без такого корешка заветного, - говорит, - ничего у тебя не получится. Если его распаришь, да в пойле из-под него выкупаешься, то с лица красотой изойдёшь, а на теле изящные формы обнаружишь". Обрадовалась тут колдовка: "Я тогда, поди, и в городу смогу себе кавалера сыскать" - визжит. Кинула в воду тот корешок, одежонку с себя долой, и скорее в чан мостится, - красоту наводить. Пока она зенки жмурила, Кузьма набрал целый ковш дёгтя да ей на загривок и вылил, - пускай полощется. Сам же домой подался, к родителям.
  
   За рассказом Кузьмы скоротали мы время. Глядим, - а уж и ярмарка. И навстречу опять Малютка Шкуратов. Тот Малютка, кто не помнит, у царя Ваньки в тайной полиции ошивался.
   Нас увидал:
   - А-а-а, это вы, придурки!
   ллллддооорордддВышел Кузьма, как старшой, подтвердил, - да, дескать, снова мы, - пришли до ярмарки, себя за деньги немного казать.
   Данила мычит, поддакивает.
   А я вообще в сторону смотрю, всё равно никто не замечает.
   Малютка зубки скалит:
   - Что-то вы, придурки, мне в прошлый раз не то сказали: народ от меня шарахается, прячется, и на другую сторону переходит, лишь меня завидит. Вы, поди, наврали всё?
   - Бог с тобой, мил-человек. К чему такая напраслина. Может ты не так что делаешь?
   Малютка удивляется:
   -Да что же не так? Всё как вы велели: просто стоял. Ну, иногда, для разнообразия себя за нос кусал, иногда интеллекту показывал, а так - просто стоял...
   - И что?
   - Деньги не дают. Шарахаются, прячутся, и на другую сторону переходят, лишь меня завидят.
   Тут Кузьма себя по лбу треснул, - догадался:
   - Может, - говорит, - в тебе изюминки нет?
   - А это ещё чего? - Малютка насторожился.
   - А это такая вещь, что ежели её нет, то лучше и не соваться... - Видя, что Шкуратов ничего не понял, Кузьма начал излагать популярно: - Вот у тебя, допустим, нос, он, конечное дело, мерзкий, но кабы на этом носе да какая-нибудь болячка, или того хуже прыщик выскочил, ты бы сразу публику собрал...
   Малютка глазки сузил недоверчиво:
   - А у тебя, придурок, где на носе прыщик?
   - Я-то другим беру, - засмеялся Кузьма наивным словам. - У меня, вишь, челюсть до пупа.
   Задумался Малютка.
   - Это что же, - говорит после глубокой задумчивости, - я здесь по целым дням стою, глаза всем мозолю, и безо всякой изюминки? А оказывается всего-то и надо, себя подуродовать...
   Обошли мы Малютку стороной, и пошагали дальше. Всё ж на ярмарке, ни где-нибудь.
   Кузьма про китайцев начал рассказывать:
   - Вот здесь те самые китайцы в прошлом годе порох изобретали, полгорода спалили. Бедовые такие!
  
   Глядим - опять Малютка Шкуратов.
   Я так думаю, он по быстрому ярмарку обежал, и делает вид, что случайно навстречу попался. Отвлечённо оглядывается по сторонам, на нас и не смотрит. Только дышит тяжко, - запыхался, видно, пока обегал.
   Потом якобы нас заметил:
   - А не часто ли, придурки, я вас стал встречать? - любопытствует.
   - Да нет, в самый раз, - улыбается Кузьма. - Нынче ярмарка хилая, народу мало.
   Тут я встрял:
   - При таком скоплении народу, - говорю, - вы нас ещё раза три можете встретить запросто.
   Кузьма мне подмигивает:
   - Нет, ежели так, то раза четыре, а то и все пять...
   Малютка тоже мне подмигивает:
   - А если шесть раз встречу?
   - Ну это уж слишком! - благородно негодует Кузьма.
   Данила мычит, - тоже возмущается.
   - Ну, а если встречу? - не унимается Малютка. - Если встречу? Что тогда?
   Растерялись мы. Кузьма меня в бок пихает:
   - Лучше ты ответь, Хвёдор. Но достойно.
   Малютка весь нахохлился. Ко мне вплотную подошёл:
   - Это ж какой такой Хвёдор?
   Кузьма на меня кажет:
   - Да вот же он Хвёдор. Сын Мотыги, внук Кувалды, а по прозванию Бабарыка. Мы ж тебе в прошлый раз всё как есть растолмачили, а ты невнимательно, видать, слушал...
   У Малютки лицо расправилось. Кинулся он ко мне с объятиями:
   - Брат!!! - верещит, и ну, лобызаться. - Голубь!!!
   - Неужто мы родня? - недоумеваю.
   Малютка расплылся от уха до уха, ажно светится весь:
   - Родня? Да роднее не бывает! Мы же всё про тебя знаем, голуба!
   Я совсем опешил:
   - Как же так?
   Обнял меня Малютка ласково:
   - Царь про твою нужду давно ведает. Эх, голова садовая! Да не к чертям надо обращаться, и не к иезуитам этим, прости Господи. К царю прямо идтить. К царю! - Малютка чуть не захлебнулся от ликования. - Сейчас мы с тобой, Фёдор Мотыгович, поедем, да ни абы как, а всё в коляске царской.
   Тут Кузьма встрял:
   - Это куда ж ты его увезти собрался, добрый человек?
   Малютка на него окрысился:
   - Пшёл вон, дурак! К самому царю-батюшке едем, ни что-нибудь.
  
   Откуда не возьмись, появилась коляска запряжённая лошадьми. Со всех сторон та коляска лакеями обляпана, а сама золотым вензелем обшита.
   Посадил Малютка меня в ту коляску, Кузьму да Данилу игнорирует. Кучеру приказал трогать.
   - До свидания, братья дорогие! - говорю я Кузьме и Даниле. - Вот к самому царю еду. Авось худа не будет.
   - Да в чём же худо? - удивляется Шкуратов. - Царь своей милостью в гости зовёт.
   Посмотрел я назад. Братья стоят растерянно, ручищами машут. То-то сейчас в деревне переполоху наделают: шутка ли, такое на твоих глазах делается.
   А мы прямо к царским палатам катим.
   Мне уже то праздник, что в коляске такой с шиком еду, а впереди ещё встреча с царём.
   Малютка радостен:
   - Мы уж, грешным делом, за тобой в деревню послали. От самой деревни хотели тебя в коляске с ветерком прокатить. Едешь себе долго, мысли всякие в голове. Одна колдобина - прощай, другая колдобина - здравствуй. Хорошо.
   - С ярмарки тоже не плохо.
   - С ярмарки не плохо, - соглашается Малютка, - но мало. Домыслить обычно не хватает.
   Дальше поехали молча. Тут я вспомнил, что спросить хотел:
   - А вот царь, он каков с лица?
   Малютка мне охотно объясняет:
   - Царь наш, душевный человек. С лица красив, с затылка умён. Ты ж, поди, и сам всё видел на деньгах.
  
   Подкатили мы ко двору. Кому сказать, никто не поверит, такая красота.
   Царский дом, во-первых - высок, ажно в три этажа; во-вторых - весь белый, золотыми петухами расписанный. По углам тоже какие-то кренделёчки. Вокруг дома сад и огород расположены. Цветов разных и деревьев этих - не счесть. И всё это не абы как растёт - разлаписто, а аккуратно пострижено и ухожено. Вокруг всего этого, народу служивого топчется невидимо. Все что-то копошатся, что-то делают, или делают вид что делают, но суетятся изрядно. И то верно, цари, они любят, когда вокруг них копошатся, даже если при этом и не работают.
   Два лакея подскочили, взяли меня под ручки, по лестнице ведут прямо в царские хоромы. Малютка вперёд припустил, царю обо мне докладать.
   Довели меня этак до комнаты:
   - Теперь сам иди, - говорят, - прямо за эту дверь. За ней царь-батюшка сидят, государственными делами занимаются.
  
   Я и сунулся, куда велели.
   Смотрю, - посреди большущей комнаты на табуреточке с высокой спинкой восседает мужичонка - голова не меньше моей будет - весь в красивых одеждах, атласных. Что-то он на потолку высматривает, жиденькую бородёнку пощипывает. Услышал, дверь скрипнула, сразу насупился, взор свой огненный в меня вперил.
   Но тут же суровое лицо его расправилось, заиграла на нём улыбка лучезарная:
   - А, Феденька! Ждём, давно уж ждём.
   Подошёл тот мужичонка ко мне, ласково обнял. Чем-то этот милый человек мне Лёху Пешком напомнил.
   И так вот, обнявши за плечи, стал он водить меня по комнате:
   - Такое дело, Феденька. Ты небось сразу и не понял, кто перед тобой?
   - Так сказали что царь. - Я для убедительности ткнул пальцем в дверь, за которой мне об этом сказали.
   - Да не переживай. Правильно сказали, царь и есть. Будешь потом рассказывать у себя в деревне, так запросто царя видел.
   Говорит так, а сам смотрит пытливо, глазки щурит:
   - Как у вас, Феденька, в деревне живут? Хорошо?
   Не мог я этому доброму человеку правды сказать:
   - Хорошо, - говорю.
   А тот ещё больше скалится, - радуется, значит:
   - Это я, Феденька, вам жизнь такую дал.
   - Спасибо. - А что ещё ответить на такое?
   Царь Иван сел на трон, меня рядом с собой посадил:
   - Как тебе?
   - Мягко.
   - То-то.
   Сидим мы на троне, ножками болтаем, смотрим друг на друга почти любовно:
   - А у тебя, Федюша, голова что-то не огромная ли? - вдруг спрашивает царь.
   - Есть маленько.
   - Поди больше моей?
   - Да нет, царь-батюшка, не горюй, - меньше. Ты у нас царь, а я кто? - даже смешно сравнивать.
   Нахмуренное было лицо царя после моих слов расправилось. Потёр он ручками:
   - А не откушать ли нам чего, голубчик? Для наших голов пища нужна.
   Перегнулся царь через перильца, верёвку какую-то дёргает. Тут же дверь отворилась, входит пучеглазый в расшитых золотом одёжах. Я так понял, что лакей.
   - Звать изволил, царь-батюшка?
   - Изволил. Прикажи-ка, любезный, обед накрыть. Да побольше всего.
   Побежал пучеглазый спотытаться, исполнять.
   А мы с царём покамест в комнате остались. Молча сидеть рядом с умным человеком скучно, я и решил пока вопросы позадавать, потому как я всё же познавательного склада ума:
   - Вот ты, царь-батюшка, когда я вошёл, всё в потолок глядел, и чего-то шептал. Это для чего ж?
   Царь улыбается по доброму:
   - Это я на потолке, Феденька, мух считал. Очень это дисциплинирует. Мысли в порядок приводит.
   Посидели мы этак с царём, поболтали на разные темы. А потом царь и говорит:
   - Что ж, пойдём, Феденька, отведаем.
  
   Зашли мы в апартаменты. Такая огромная зала, ещё больше прежней. Поперёк залы стол стоит, яствами уставленный, нашей бы деревне на полгода хватило. Я о таких кушаньях даже и не слыхивал, окромя разве что капусты квашеной да хлеба.
   - Ты, Феденька, небось, кроме капусты квашеной и хлеба ничего здесь больше не знаешь? - смеётся царь. - Да я тебя по ходу дела познакомлю.
   Домочадцы сидят, глазками хлопают, слюни пускают, до еды, знамо дело, без царя не дотрагиваются.
   - У вас, Федя, в деревне перед едой молитву-то читают?
   - А как же, царь-батюшка. Неужто мы чуреки?
   - Поверь мне, Федя, чуреки тоже молятся, но конечно по-своему, по-чурекски.
   Огляделся я: за столом царица сидят, два ихних отпрыска, да ещё каких-то родственников с обеих сторон. Где-то там в углу и Малютка Шкуратов притулился, смотрит затравленно, а то как ещё попрут из-за стола.
   Царь со всеми меня перезнакомил, да я к концу трапезы поперепутал всех.
   Сели. Я от государя по правую руку.
   - Вот, Феденька, - царь говорит, - накладывай себе салату из помидоров. В тёмные времена теми помидорами хотели травить короля Франциску, а мы едим совершенно беспрепятственно для внутренней организмы. А от чего так? От знания. У меня Ванька-мастер есть. Он, вишь, шельмец, машинку изобрёл, поди уж слышал? Он из неё умные штуки добывает, книжки, по-нашему. Я из такой вот книжки узнал про Франциску. Потом всё наглядно тебе покажу.
   С этими словами царь Иван опорожнил стопку водки. Затем перегнулся через стол, и подвинул к себе какое-то аппетитное на вид блюдо. Вымазанные в подливе пальцы он тщательно облизал, после чего по-доброму взглянул на меня:
   - Это, Феденька, тушёный в сметане заяц. В диком лесу он в таком виде не бегает, вот ты его и не признал. - Царь рассмеялся своей шутке. Остальные сохраняли гробовое молчание с каменными лицами. Лишь кто-то в конце стола подхихикнул. Малютка, должно быть.
   Царица ела аккуратно, после каждого кусочка, положенного в рот, она промокала губы салфеткой.
   Царёвы детки, похожие друг на друга оченно сильно, отчуждённо набивали рты всякой снедью подряд, чем придётся.
   Малютка воровато отщипывал кусочки от ближайшего блюда и незаметно, когда никто на него не смотрит, быстро совал их в свою непомерную пасть.
   Остальные гости ели всяк, как понравится.
   Расправившись с зайцем, царь откинулся на спинку трона:
   - Запивай, брат, водочкой, - советует. - Зело добра. Рыбки поешь, осетринки. Жиру в ней с мой кулак толщиной. Вон она лежит, на тебя таращится,- велеть положить кусочек? Да не робей, это лишь начало. Как-то иноземный посол припёрлись, так мы с ним, да с переменой блюд, сиживали по двадцать часов кряду. Я уже приказал прямо сюда прикатить бочку вина, да не того, к какому он, хилый, привыкши, а моего, - столетней выдержки. Едим, да всё это дело вином и запиваем. Иноземец-то, вишь, у себя спиртное водой привык разбавлять, а здесь ему непрохонжа. Он всё норовил под стол спать завалиться, а я его оттуда за шкирку вымаю. "Нет, шельма, шутишь, - кричу, - так от меня не отвертишься". Ванька-печатник даже книжку про это из своей машинки обещался добыть...
   Я сижу, за царём слежу, что он ест, то и я пододвигаю. Так славно я приспособился.
  
   Долго мы за тем столом сидели, об этом отдельная история.
   Наконец царь отдуваясь и отрыгивая, поднялся. Прошёлся по зале, руки об занавески вытер. За ним из-за стола и мы все потянулись.
   Царь ласково мне щурится:
   - Ну пойдём, радость, дворец свой покажу.
   И сам впереди пошёл, по пути все двери распахивает настежь:
   - Это, Феденька, библиотека, как обещал...
   Зашли мы в ту библиотеку. А там от полу до потолка на полках стоят коробочки да всё в декоре тиснённом. Взял царь-батюшка одну такую коробочку и для наглядности раскрыл её. А там тончайшие листочки наложены.
   - Это, Федя, алфавит в слова русские составлен. Тут тебе, если б ты грамоту кумекал, такие бы знания открылись, просто беда. И про то как жизнь на земле начиналась, и про людей святых, и про новые земли, и как Франциску того травили, и как один чудак по прозвищу Колумб, привёз из новых земель русскую еду картошку. Про всё мне Ванька-печатник книжек понаделал. Как это всё богатство сохранить, не знаю. Помру, потомки ж всё растеряют, аспиды. Ну пойдём дальше, Федюша.
   И мы пошли.
   - Здесь, друг мой, царица почивают. Это их спаленка. - И ногой в дверь - бамс!
   Царица от неожиданности вскрикнула, скорее прятаться, срам прикрывать. Видно ко сну готовилась, да тут мы с экскурсией подоспели.
   - А здесь детишки мои - наследники. - И следующую дверь - бамс!
   Там царевичи друг другу мордяхи кулаками месят - здоровая конкуренция.
   - А тут Малютка Шкуратов пребывают.
   И тем же манером дверь ногой.
   Комната Малютки вся в красной краске выляпана на манер крови. Повсюду куклы соломой набитые разбросаны: кто в петле подвешен, кто кинжалом заколот. Сам же Малютка в центре на постельке силится очередной игрушке голову оторвать.
   - Это Малютка мастерство своей профессии оттачивает, - поясняет царь Ванька.
   А сам уже в следующую дверь ногой лупит.
   - И это ещё не всё... Самое главное впереди!
   С этими словами запаляет он факел и приглашает меня вниз по ступенькам.
   - Это ж куда мы, царь-батюшка?
   - Узнаешь, Федя.
   Долго мы идём. Проход узок и мрачен безмерно. А снизу сыростью дышит.
   - Чуешь, Феденька, запах какой?
   - Чую, царь-батюшка. Мертвяками воняет.
   И дальше спускаемся.
   - Тут, Федя, и крысы есть.
   - Неужто крысы?
   - А как же, обязательно. Где ж им ещё быть, как не в таких местах.
   - И большие?
   - Да со слона. На людей, бывает, кидаются, однако, царя не трогают, уважают.
   Перепугался я, высказать нельзя как. А вдруг кинутся, ведь я же не царь.
   - Ну вот ужо и пришли без помех. - Отворяет царь кованную дверь, бочком меня в нишу подталкивает. - Проходи, проходи, не на пороге же топтаться.
  
   Огляделся я. Комната передо мной предстала странная. Освещение в ней такое, что, как говорится, себе под нос. Ступил я вперёд, наобум, обо что-то запнулся, чуть не покалечился.
   Царь за мной следом вошёл, факел воткнул в стенку, поярче стало.
   Смотрю, повсюду приспособления всякие наставлены, лавки, табуретки, с потолка цепи свисают, а по полу клещи, дубины, ножи разбросаны.
   Посреди комнаты, привалившись к столбу, спит огромного росту детина с лысой башкой и голый по пояс.
   - Это, Феденька, комната необычная, сам поди уж видишь, - царь поясняет. - Здесь я люблю с людьми душевные разговоры вести. Наверху-то лебезят, лицемерят, правды не дождёшься, здесь же всю подноготную выкладывают. Кому-то просто хватает на всё это поглядеть, а кому-то и попробовать приходится. А ко всему этому добру у меня особый человек приставлен обученный, с внешностью специфичной. Да вот он спит. Я его разбужу, ты и оценишь. - И детину ногой в бок пихает.
   - Эй, лихоимец, вставай!
   Детина вскочил, глазёнки ручищами трёт, ничего понять не может,- заспался.
   Царя увидал:
   - Гы-гы-гы! - радуется.
   Царь тоже доволен:
   - Вот, Федя, каков герой. Башка у него мелкая, мозг что у воробушка, зато телом богат, ишь как пышет. Откликается на имя Клоп Холопшин. Ты только взгляни, Федюша, до чего образина милая. - Царь Ванька детину добродушно за щёку теребит.
   Клоп с постной миной бормочет:
   - Скушно, царь-батюшка.
   - А я к тебе гостя привёл.
   - Гы-гы-гы!
   - Ишь радуется. Небось вспомнил, как ломал здесь Филиппку?
   - Ага.
   Царь повернулся ко мне:
   - Крепок был Филиппка и душой и телом. Чего только Клопушка с ним не делал, всякие страсти, тому всё нипочём. Да! Нынче таких уж нет, перевёлся народ, измельчал.
   Клоп в меня пальцами тычет, гогочет.
   - Твоя правда, - поддакивает царь, - мелкий народ пошёл. Работать не с кем.
   И снова ко мне:
   - Ну пойдём, Федюша, я тебе всё как есть покажу.
   Остановились мы возле глубокого чана.
   - Сюда, Федя, - царь поясняет, - чтоб ты знал, кипящая смола наливается, а потом человечек окунается. Но это для особых случаев.
   - А здесь человек на цепи подвешивается за что попало. Клопушко его кнутиком стегает. А кнутик тот, между прочим, в солевом растворе вымочен.
   И так переходим мы от одного приспособления к другому, царь мне про всё любезно рассказывает.
   - А вот садись-ка, Федюша, в это креслице. Притомился поди?
   Сел я, куда было указано, Клоп мне члены связывает аккуратно.
   А царь сочувствие проявляет:
   - Не жмёт ли в коленочках? В локотках не туго ли? И кровь-то по телу движется?
   - Спасибо, - отвечаю, - на добром слове. Всё слава Богу!
   - Ну и ладненько.
   А сам дальше объясняет:
   - Вот, Феденька, если покрутить ту колёсику, то эти ремешочки на твоих ручках и ножках сжиматься начнут. А как сожмутся до пределу, так твои, Федюнчик, эти самые ручки-ножки напрочь и отсохнут. А без ручек-ножек, сам понимаешь, никакой радости: ни там в носе поколупать, ни по росе побегать. А если ещё сверху та штуковина навернётся, да прямо по голове, так и пововсе дураком можно стать.
   Клоп гогочет.
   - Ты чего засмеялся, Клопушка? - ласково спрашивает его царь. - Небось вспомнил тот забавный случай с Артюшкой Глиняным? Сидели просто, по душам беседовали. Никто до той хреновины даже в помыслах не касался, а ведь навернулась, бедному Артюшке тому на бошку. Как тыкву гнилую - вдребезги!
   Я наверх посмотрел: прямо надо мной и точно чугунка свисает, ничем не подпёртая.
   - И что же, прямо сейчас может навернуться? - спрашиваю. - Пока я здесь сижу?
   - А что с неё взять, с болванки-то. У неё ж мозгов нет.
   - Что ж я тогда сижу здесь?
   - А это ты погоди.
   Царь задумчиво смотрит на меня, с прищуром:
   - Есть у меня к тебе дело, Федя. Вот сказывают, что ты недавно, вроде как, с чертями якшался?
   - А разве ж то не сон был? - удивляюсь.
   - Да как же сон, если шпион мой тайный об этом докладывает. Говорит про тебя речи странные: будто бы ты побоялся к чертям выйти. Отчего так?
   - Оченно страшно с непривычки показалось. Уж больно с лица черти эти знакомые оказались, - всё деревенские наши, да ещё ж и голые...
   - Дура! - рассмеялся здесь царь. - Черти-то нарочно облик такой приняли, чтоб тебе сподручней среди своих деревенских было.
   Тут и я в улыбке расплылся:
   - И то верно, царь-батюшка, а я и не скумекал.
   - То-то. Вот, Федя, в Египте, в старые времена, жил такой правитель по прозванию Эхнатон, и была у него жена Нефертити. Эта Нефертити имела большую голову, вытянутую с затылка. Очень умная, говорят, баба была из-за этого. Дети ённые тоже с продолговатыми головами родились. И тоже умные из-за этого. Жили они все долго-долго. Может даже вечно.
   Я слушал царя раскрыв рот, выпучив глаза. Даже про болванку ничем не подпертую на время позабыл.
   - Наши с тобой головы, Федя, несколько другой формы, но всё же позволяют надеяться и на ум и на долгую жизнь.
   - Эх, царь-батюшка, - слезой я здесь умылся, - да разве ж я не ищу её проклятую - жизнь-то вечную эту. Надо мной уж люди насмешничают.
   - Понимаю, Федя. А вот, однако, к чертям не вышел.
   - Обмишурился малость.
   - Не переживай. Возьму я тебя на службу царскую, жалование хорошее положу. Пять рублёв с моим профилем. А ты уж будь добр, встреться с теми чертями, и хорошо узнай, как жизнь вечную добыть. Не нам ли с тобой, да с такими головами, этим владеть? Отвяжи его, Клопушка.
   Клоп нехотя стал меня отвязывать. И всё-то у него на мордяхе написано: такие там душевные муки, эмоции и сомнения, что жалость к моему горлу подступила, век готов под такой напастью просидеть, лишь бы эта детина не плакала.
   - Клоп тонкой душевной организации существо, - поясняет царь. - Я когда его нашёл, люди над ним изгалялись, били, пинали, а он пташек малых, неразумных, из ладошек кормил.
   Рассказывает так, а сам украдкой слезу смахивает.
  
   Поднялись мы с царём наверх. Зашли в спаленку. Ванька-государь и говорит:
   - Ложись, Федя, в постельку, отдыхай. Небось притомился. Пускай кусочки улягутся, жирок завяжется.
   До чего мягкая была та постелька, а до чего широченная, это и высказать невозможно. Дома-то я всё на лавках да на печке привыкши.
   Лежу разомлел, глазки закатил. Слышу царь опять что-то треплется. Перед сном у нас, у русских, поболтать в традиции.
   - Только чур не страшные сказки, - прошу сонно.
   - Да что ты, Боже упаси. Сама жизнь.
   А жизнь-то, иногда, пострашнее сказок будет.
   - Я, Федя, - царь рассказывать начал, - в молодости ух и шустрый был, заводной. Чуть ни по мне, сразу капризничать. Кто заикнётся - в чан, кто слово поперёк молвит - на кол. Потому как народ сам по себе мерзкий, ему палец в рот сунешь, он руку по локоть норовит откусить. Бывало на пирушках-гулянках подопью, давай бояр по палатам гонять, да ихних баб портить. Иной мужик, глядючи, как его жёнку прилюдно теребят, зубами скрежещет, однако молчит. Хоть бы слово какое вымолвил: зачем, мол, царь-батюшка, так-то, - нет, лишь морду свою воротит. Артюшка Глиняный вроде кинулся сгоряча, а потом в ногах валялся, прощения просил. Не люблю таких. Ежели бы стоял на своём, может и простил бы его, а так конец известный: в подвале моём с жизнью простился - дурак.
   Ванька-царь губами причмокнул:
   - Бывало, иной раз, схватишь этакого молодца, с силой в речах, со смелостью в глазах, да давай с него трафареты резать, чтобы впредь не смотрел так, да не говорил. А потом обрядишь в медвежью шкуру и пустишь по полям, а вдогон свору собак. Вот они его и гоняют. Сможешь убежать, твоё счастье.
   Слышу, вздыхает тяжко царь-батюшка:
   - Сейчас уже той радости нет, всё опостылело. Скука к горлу подступает. Губишь людей бездумно, без всякой, Федюша, фантазии. И народу это тоже не нравится. Кому охота без выдумки так просто погибать. Иной уж и жалится: "Почему, мол, царь-батюшка, без фантазии погибаю?" А кабы я знал - почему. Да опостылело всё, скучно. Даже, Федя, тебе рассказать толком нечего... Старею.
   Лежит Ванька-царь на постельке, смотрит в потолок, ком в горле проглотить не может, а в глазах слёзы. Так растрогался, бедняга.
   У меня тоже слёзы навернулись:
   - Ничего, царь-батюшка, - успокаиваю. - Вот найдём жизнь-то вечную, оно сразу всё и вернётся, и радость, и фантазия.
   - Хорошо бы, - хлюпает носом Ванька-царь.
   С этим мы и заснули...
  
   ...И снится мне сон. Будто идём мы с тем фальшивым чёртом, что на гулянке был, а вокруг лес густой. "Где ж это мы?" - интересуюсь. "Да не робей, - фальшивый волосастую верёвку за место хвоста цепляет. - Сейчас уж и до места дойдём".
   И тут видим перед собой ворота тёсанные, а по краям их два здоровенных чёрта-стражника с редким фиолетовым отливом шерсти стоят. Оба как на подбор - молодцы. Мундиры на них как влитые, а шапки форменные немного кокетливо набок сдвинуты. Один с большими усами, а другой, поди, ещё и не бреется. И оба двух саженей росту. "Куда прёте, болваны?" - гаркают. "Нам бы к самому главному" - робко говорю я. Фальшивый же повёл себя нагло: "Что, олухи, не признали? Я шпион самого главного чёрта с докладом". Засмущались тут стражники: "Просим прощения, обмишурились малость. Проходите". А спутник мой всё не унимается: "Чтоб такое в последний раз было. А не то велю розгами засечь".
   Прошли мы, и дальше идём. "Вот это, Федя, и есть их Ад. И что им народ пугают, даже смешно". Меня смех разобрал. Действительно, ничего страшного. "Я бы всё же так не смеялся" - поостерёг меня фальшивый. Идём мы дальше. Всем про доклад какой-то талдычим, нас и пропускают беспрепятственно.
   Дошли так до дворца. А он такой же красивый, как у Ваньки-царя. Даже ещё красивше. Фальшивый меня подталкивает: "Тебе, Федя, вон в ту дверь надо. Тебя там уже заждались".
   Зашёл я куда велено. Гляжу, сидит на троне чёрт. С лица так вылитый наш царь-батюшка. Брови супит. С рогами, хвостом и копытами, как ему и положено.
   Увидел меня, подобрел: "Удивлен, Федя? - спрашивает ласково. - Вижу, удивлён. Но да ничего. Сейчас мы с тобой откушаем" - и этак обнимает меня за плечи.
   Прошли мы в залу. Поперёк её уж стол с яствами стоит. Всё чёртово семейство в сборе. Ну и мы сели. Тутошний царь-батюшка выпил стопку водки. Перегнулся через стол, подвинул к себе тушённого в сметане зайца. "Ты поди уже знаешь, что это за блюдо" - усмехается. "Да, знакомо. Тушённый в сметане заяц". Царь удивлён: "И откуда ты, Федя, всё знаешь?" "А это я когда у царя-батюшки гостевал, видел". "Смотри-ка ты, у самого царя-батюшки!" Тут царёва супружница ко мне обернулась: "А ты, Федя, случаем, не врешь?" "Зачем же мне врать?"
   Гости за столом загалдели: "Может и не врет". "А зачем ему врать?" "По лицу видать, человек честный". "Действительно, - подхватывает царь, - зачем же ему врать. Дед его Кувалда, помнится, тоже не врал". "Что ж это, он был здесь?" "Конечно был, как не быть".
   Тут царь к гостям обращается: "Смотрите-ка что природа-мать творит - он же вылитый Кувалда Бабарыка!" Все присутствующие на меня смотрят, вежливо улыбаются. А царь опять ко мне пристаёт с расспросами: "А что же, Феденька, царь ваш так же хорошо принимал или хуже?" Не хотел я этого милого чёрта огорчать: "Хуже" - говорю. "То-то. Он поди, дьявол, выспрашивал, как жизнь вечную добыть?" "Ну так, маленько интересовался". Царь аж подпрыгнул от радости: "Ишь, шельмец, решил вечно править".
   Выпили мы с чёртовым царём ещё по маленькой, он и продолжает: "Люб ты мне, Феденька. Помогу я тебе. Только один ты ничего не сможешь сделать. Нужны тебе троя попутчиков. У деда Кувалды они были". "А где же я их найду?" Беседа, надо вам сказать, уже пьяная идёт. Обнялись мы с царём, водочку к себе ближе пододвинули. Пьём, а закусывать забываем.
   Вот, по причине такой пьянки, царь начал нить разговора терять. Спросил я его про попутчиков, а он смотрит на меня непонимающе, бессмысленно. Потом, вроде как, сообразил, о чём я его спрашиваю. Говорит: "А ты, - говорит, - Федя, сразу их узнаешь. Как, Феденька, увидишь, так сразу и поймёшь: они это!" "Хорошо бы, если так" "Так, так, как же ещё? - удивляется царь. - А как найдёшь их, так будешь ждать двух событий, которые произойдут почти одновременно..." Тут перед глазками у меня всё заскакало, запрыгало, стало расплываться...
  
   ...И я проснулся.
  
  
   ИЖЕ
  
   Проснулся я и понять не могу - где это я?
   Может, думаю, я у чёртового царя в гостях, и мне приснилось, как потчевался у нашего царя-Ваньки. А может у царя Ваньки нахожусь, и мне приснилось про чёртовы апартаменты. А может и то, и другое приснилось, и я сейчас лежу у себя в избе на лавке. Но для лавки уж больно мягко, и помещение вокруг оченно обширное.
   Тут Ванька-царь ко мне вовремя подошёл, и всё на своё место встало.
   Ванька-царь щедро мне улыбается:
   - Проснулся, соколик?
   - Проснулся, царь-батюшка.
   - Как почивалось?
   - Оченно приятно.
   - Ещё бы не приятно.
   Вставать с такой мягкой постельки, право слово, не хотелось. Однако по выражению лица царя-Ваньки увидел я, что вставать надо. Встал.
   - Ну прощаться пора, Феденька, - говорит царь. - Вот тебе на первое время пятачок с моим профилем, и иди ужо, - напутствует. - Там за дверью тебя Малютка ждёт, он тебе обскажет что и как дальше делать.
  
   Попрощались мы сердечно, и я вышел к Шкуратову.
   Стоит Малютка у самых дверей, с ноги на ногу переминается.
   - С тобой, Фёдор, - говорит, - теперь наш человек будет неотлучно. Для всякой там надобности. Ну, чтобы тебе ножки свои не трудить почём зря, если царю доложить что надо будет...
   Дверь приоткрылась, и в щель протиснулся человечек, робко кланяясь. И по обличью своему человечек этот кажется мне оченно знакомым.
   - А это, Фёдор, наш самый тайный шпион - Шнур Бикфордов.
   Человечек этот с виду, ну, совершенно неловок. Всё в нём напоминало гуся. Был он широк в бёдрах и узок в плечах, шею имел длинную, нос большой и на кончике сплюснутый. Ходил в развалочку. А в глазах читалась такая тоска, словно его прямо сейчас потащат на кухню, ощипывать для бульона. О том, что его уже кто-то начал ощипывать, говорили реденькие волосики на голове, которые между тем торчали у него в разные стороны.
   Тайному шпиону для маскировки выдали домотанную рубаху, залатанное исподнее, портки и лапти.
  
   Сели мы в царскую коляску и покатили.
   Время с моей отлучки прошло достаточно. Братья уже, наверно, всю деревню переполошили.
   Так и есть.
   Только мы из-за бугорка вывернули, а соседи уже колготятся.
   Остановилась коляска посередь улицы. Люди к ней кинулись, может что отломать удастся под тихушку, на сувениры. Только кучер всех отогнал.
   Я выхожу. За мной шпион.
   Поклонились мы людям в пояс:
   - Здравствуйте, соседи!
   Обступили нас со всех сторон. Щупают, пальцами в бока нам тычут, не обман ли зрения?
   - Живой я, соседи, живой. На царёвых колясках езжу.
   Люди на кучера с опаской оглянулись. Подходить же больше не захотели.
   - Ты, Феденька, кем царю приходишься? - смеётся девка Препедигна. - Так просто на таких колясках не катаются.
   - Фёдор у нас поди нашему царю барчук? - выпалил Сила Кобылин и засмеялся. Никто его слов не понял, поэтому не поддержал.
   Тут Ненасытная влезла:
   - А это кто ж с тобой, Хвёдор, такой хорошенький?
   - А это тайный шпион царский, - отвечаю. - Догляд будет вести.
   Шнур Бикфордов потупился. Смущённо теребит свои маскировочные одежды, на народ глаза поднять не может.
   Ненасытная умилилась:
   - Смотри-ка, шапиньон-то стеснительный.
   И Лёха Пешком в стороне не остался. Как без него. Вставил своё слово:
   - Скажи что-нибудь народу, Хвёдор. Ждём.
   Залез я на пень:
   - Земляки! - заорал. - Соседи! Наш царь-батюшка оченно милый человек. Он отнёсся ко мне с отеческой любовью. Кормил, поил, спать укладывал. Даже шпиона своего самого лучшего со мной прислал. Люди вокруг нашего царя подобрались всё милые да хорошие. Мне всё понравилось.
   Мой отец гордо грудь выпятил:
   - Наша семья, - кичится, - завсегда возле царей ошивалась. Папаня мой Кувалда, помнится, ещё до прежнего амператора хаживал.
   Жители разошлись уже затемно, усталые, но довольные. Шпион обречено поплёлся за мной. Ему постелили в прихожей на лавочке.
  
   Стал тот шпион нам навроде брата, куда не сунешься, везде его рожа маячит. Привыкли мы к нему, хуже не придумаешь.
   И на деревне он первый. Девки от восторга аж визжат, его завидят. Отродясь у нас такого весёлого да симпатичного парня не было. А тут он ещё на гармошке играть выучился,- так и пововсе...
   Ненасытная, само собой, своего Лёху умного бросила, все силы на свежего парня кинула. Бедный Лёха затосковал, захирел, взял верёвку покрепче, ушёл к реке. Может топиться. Потом, правда, вернулся, но уже без верёвки.
  
   В ту зиму, кто помнит, в деревне нашей, из-за этого шпиона, большое пополнение, в смысле народу, случилось. Почти в каждой избёнке по ребятёнку.
   В зимние вечера теперь только у нас все собирались. Гомон, смех, пляски до утра. Радуется народ, царя да Бога добрым словом поминают:
   - Дай Бог, - говорят, - жизни нашему царю-батюшке,- какого шпиона к нам отрядил!
   А как разойдутся все по своим домам, шпион лёжа на печи и поплёвывая в потолок (это я его обучил такому занятию), рассказывал нам всяческие истории из своей шпионской жизни:
   - В городу, - рассказывает, - на меня барышни даже не зарились. Там они меня презирали. "Мы, - говорили, - брезгуем шпионами". А я так посужу, шпион ведь тоже человек. Ежели я ни плотничать, ни сапожничать не умею, мне и с голоду подыхать? Зато уж шпионское дело я изучил до тонкостей. А то ведь страшно подумать, здесь у вас, Фёдор, народ попроще, а в городу лицемеров - пруд пруди! Перед царём на карачках ползают, - лицемерят, значит, а за глаза гнусности говорят. Я ни слова - ни полслова, надеваю паричок, усы, бородёнку какую никакую цепляю, да ещё затейливый шрам через всё лицо, и шасть - подслушивать да подглядывать. Лицемер-то думает, что я так, просто прохожий, и болтает про царя с другими лицемерами. Я ещё для острастки что-нибудь этакое вверну, мне-то по службе можно: "А знаете, - говорю, - что наш уважаемый царь-батюшка такой-то и такой-то, тем-то и тем-то занимается, и вообще, - продолжаю, - он есть гнусная тварь". Тут лицемеры и пововсе рады-радёхоньки, давай наперегонки стараться побольше на царя хулы возводить. Такого понарасскажут, прямо оторопь берёт. А на завтра - что такое? Что за чёрт? - лицемера уж ведут под белы рученьки в подвал. Лицемер удивляется: "Невинен!" - кричит. Да куда там невинен: нечего было про государя пакости говорить при постороннем прохожем...
   Я лежу рядом, слушаю. Мне всё интересно. А Шнур Бикфордов свой рассказ продолжает:
   - Однажды со мной такое случилось, что и вспоминать неохота... Подошёл я как-то к лицемерам, а они сразу свой лицемерный разговор прекратили и на меня смотрят. Я же, чтобы их немного подзадорить, начал про царя гадости говорить, и в такой раж вошёл, что стою, крою царя почём зря последними словами, и остановиться не могу. Только, понимаешь, гляжу на лицемеров, глазками хлопаю, и костерю царя-батюшку на чём белый свет стоит. Столько наговорил всего, что если бы взять хоть половину сказанного, хватило бы ему сраму до конца жизни. Уже и рот ладонями себе прикрываю, а всё одно говорю. Испугался я не знаю как, думаю, - что за болезнь со мной случилась, что за хандра такая? А лицемеры те, не будь дураки, к царю с ябедой: так, мол, и так, такие и такие слова были произнесены. Ну и поволокла меня стража в подвал, а я - нет, чтобы уж здесь-то замолчать, так не получается... Вот какие издержки профессии порой происходят.
   - Ну а дальше?
   - Разобрались, слава Богу! Только царь-батюшка пожурили, чтоб я больше так не усердствовал.
   - Да, трудная твоя профессия.
   - Уж и не говори... - Шнур вздыхает. - Устаю я сильно, Федюша. Где бы что не случилось, всюду меня пихают. Я ж самый лучший шпион. И у иноземцев я, и в новых землях я, и даже у чертей тоже я. Вишь, и с тобой тож меня отправили.
   - Так на чёртовой гулянке тогда, это поди ты был с фальшивым хвостом?
   Шпион усмехается:
   - Я. А то кто же? Больше некому.
   - То-то я гляжу - морда знакомая. Где, думаю, видел?
   - Там и видел.
   - Ну ты смотри, а!
   Хотел я ещё шпиона расспросить, да храп его услышал. Весь вечер он на гармошке играл, притомился, бедняга.
   Тогда и я решил тоже вздремнуть. Повернулся на правый бок, да и заснул.
  
   Как-то по весне, стал наш шпион рыться в одежде. Ему, вишь, для маскировки надо было.
   - В этом во всём меня уже все видели, - досадует. - Может здесь найду что-нибудь, образ поменять.
   И наткнулся на деда моего Кувалды вещи.
   - Что это вы такой хлам в избе держите? В руках расползается.
   - А то Лёха Пешком говорил, вовсе и не хлам, а всё вещи чудесные.
   Шпион огрызается:
   - Ты бы этого Лёху поменьше слушал. А то я чудесных вещей никогда не видел, что ли? Чудесные вещи, они другие. Они, понимаешь, чудесные! А это всё хлам и тлен.
   Старший брат Кузьма в разговор встревает:
   - Это вещи нам от деда Кувалды завещанные. Не по божески их выбрасывать.
   Брат Данила мычит, поддакивает.
   Тут уж я:
   - Лёха Пешком говорил, там грамоты на мёртвом языке написанные.
   - Поди мертвяки писали, - догадался Кузьма, - потому и язык мёртвый.
   Шпион аж разозлился:
   - Дураки вы деревенские! - говорит. - Я, правда, и сам не знаю, как там с мёртвым языком дело обстоит, но может и удастся прочесть.
   - Умному Лёхе не удалось, куда уж тебе соваться. - не отступается Кузьма.
   - Эх, голова с опилками! - обиделся Шнур Бикфордов. - Да шпионы, если хотишь знать, самые, что ни есть, умные люди. Сейчас мы вашу грамоту в раз растолмачим.
   И правда. Взялся этот шпион довольно лихо. Сидит над тряпицами, что-то про себя бормочет, да на пальцах считает.
   Долго он так сидел, считал, от пищи и еды отказывался. На седьмой день поднялся с печи и торжественно объявляет:
   - А дело вот в чём: здесь про наводнение сказано, не иначе. Деду Кувалде знак был. Как затопит деревню вашу, так и ему идтить.
   - Куда ж идтить-то?
   - Не ясно. Не смог я разобрать. Уж больно язык мёртвый. Только сказано: как потоп, так идтить.
   Тут я вспомнил про давешний сон, шпиона пытаю:
   - А про трёх попутчиков ничего не сказано?
   - Нет, - говорит Шнур озабоченно, - пока ничего.
   Рассказал я ему про недавний свой сон, Бикфордов меня внимательно выслушал:
   - Какие у тебя, Федя, сны интересные, - завидует. - А мне вот никаких снов не снится. У меня всё наяву происходит.
   Однако, решил он всё-таки до конца ту рукопись дочитать, авось и про попутчиков что найдётся. Так ему, видно, понравилось мёртвый язык разбирать.
  
   Цельный месяц сиднем сидел. Девки уж все углы у нашего дома обоссали, а ему всё нипочём. А когда месяц закончился, встал шпион, виновато потупился, на нас не смотрит:
   - Вы уж извиняйте, братья дорогие. Тяжела сия грамота. Окромя потопа ничего не разобрать.
   А нам-то что? Потоп так потоп. И на том спасибо.
   Шпион после этого снова во вкус жизни вошёл. То-то радости было на деревне.
   Неописуемо.
  
   Справедливости ради надо сказать: обрадовался народ только тогда, когда Шнур Бикфордов к людям с гармошкой вышел. Тогда веселье понеслось с новой силой.
   Но до этого...
   Поначалу, правда, лишь только шпион с грамотами засел, у девок, действительно, нетерпение сильное было. Ходили вкруг избы, да шпиона кто свистом, кто гиканьем, а кто и просто смехом, якобы к шпиону никакого касательства не имеющим, вызывали. Надеялись, что не усидит, услышит, выйдет.
   Но прошла неделя, за ней другая... Приуныли девки, расквасились. Одну дурёху мамаша на тычках да подзатыльниках домой увела. Та всю дорогу до дому так ревмя и ревела.
   На исходе третьей недели почти все разошлись. Что ж, не вечно же здесь незнамо чего выжидать. Надо свою жизню как-то налаживать.
   Остались только Глафира Ненасытная да девка Препедигна.
   Препедигна сидит, насупилась, совсем на лицо как свекла стала - бордовая. Настырность свою выказывает.
   Когда же и четвёртая неделя почти закончилась, Ненасытная покрякала, повздыхала, встала со скамейки, и домой подалась. В этом ей ещё Лёха Пешком хорошо пособил. Почти каждый день приходил, да и по вечерам не брезговал. Всё увещевал Ненасытную домой вернуться:
   - Ты бы меня, Глафира, не позорила перед людьми. В избе грязью подавиться можно, ни обед, ни ужин не варятся, а ты здесь... Ведь это ж стыд и срам чего ты вытворяешь...
   Ну, в общем, Ненасытная ушла.
  
   Осталась одна девка Препедигна. Я так ненароком в окошечко поглядываю,- сидит. Чтой-то я за ней такой настырности раньше не замечал...
   Выхожу во двор:
   - Чтой-то, - говорю, - я за тобой, Препедигна, такой настырности раньше не замечал.
   А Препедигна, до этого вроде начавшая в свой обычный цвет лица входить, снова пунцовостью покрылась. Глаз на меня поднять не смеет. Сидит, семечки лузгает, да мне на голые ступни шелуху сплёвывает. Скромная больно.
   Я меж тем продолжаю:
   - Ты, - говорю, - Препедигна, хоть и скромная больно, а только шпион со своею гармошкой ещё не скоро выйдет...
   А она лыбится украдкой, и отвечает:
   - Да нужон он мне, шпион твой вместе с гармошкой евонной, - и шелуху подсолнечную опять мне на ноги.
   - А кто ж нужон-то? - Растерялся я здесь. - Неужто, - говорю, - Данила?
   А она в ответ как загогочет басом.
   - Я, - сквозь смех говорит, - тебя, Федюша, жду - не дождусь. Ты мне нужон.
   - Это ж ещё зачем? - пытаю.
   - А затем, что люб ты мне, Федюша. Истомилось сердечко. О тебе все мои грёзы и сны тож.
   Растерялся я было поначалу, но всякому охота про сны послушать:
   - И что, прямо в снах являюсь? - любопытствую.
   - Являешься, Федя. И такой ты там красавчик писаный, что хочется лучше, да не надо. - говорит так, а сама глазки закатывает. - Рост у тебя - во! Плечища - во! Ручища - во! Чуб кучерявый, и на морду нависший! А уста сахарные! Во как.
   - Так это ж поди и не я. - Взяло меня сомнение.
   - Ты, ты, Феденька, не сомневайся. Приходишь и говоришь: "Это я, мол, Федя, не пугайся шибко". И целуешь меня прямо в губы.
   Опешил я немного от таких речей:
   - А что ж дальше-то было?
   - А дальше, Федя, ты и говоришь: "А пойдём мы с тобой, краса ненаглядная, погуляем что ли в лесочек".
   Я посидел, посидел и говорю:
   - Ну что ж, - говорю, - пойдём погуляем что ли в лесочек.
   Девка Препедигна разлыбилась вся, сразу меня хвать под ручку. Ну, и пошли мы.
  
   Пришли мы в лесочек, на полянку. Сели возле кустика. И показалось мне, что полянка эта, будто бы, оченно знакомая. Прямо, можно сказать, родная полянка. Чистенькая такая, аккуратненькая. Всё вроде бы прибрано, но чувствуется, что недавно кто-то на ней гулял с размахом. "Э, - думаю, - да ведь это та самая полянка и есть, на которой черти выплясывали".
   Подумал я так, а вслух ничего про это не сказал.
   -А мне, Препедигна, - говорю, - тоже недавно сон снился. И ты, - говорю, - Препедигна в нём тоже была.
   - И как я тебе? Понравилась?
   - А ты там, Препедигна, - говорю, - с рогами была, с хвостом и с копытами...
   - Тьфу! Опять ты, Федя, за своё?
   Я к Препедигне оборачиваюсь:
   - Да в том-то и дело, что не сон то был, а самая что ни есть явь. Это я поначалу думал, что сон, а теперь хорошо подумал, и понял, что - явь. Я, понимаешь, думал поначалу, что наши деревенские и есть настоящие черти. А всё наоборот оказалось: это черти в наших деревенских обрядились, и от их имени на поляне выступали. Вот как. Про это мне царь-батюшка растолмачил, и шпион евонный тоже.
   Препедигна мне улыбнулась:
   - Ну вот и славно, Хведенька! - и теснее ко мне прижалась.
   Я на всякий случай у неё в положенных местах пощупал на счёт чёртовых атрибутов, да слава Богу ничего такого не нашёл.
  
   Ночью же мы вместе с попом Прокопием на эту полянку вернулись. Авось кого-нибудь, думаем, подстережём. Лёху Пешком с собой звали, звали, да он ни в какую не пошёл.
   Поп Прокопий с собой бутыль бражки взял: вдруг такое увидим, чего наша психика не выдержит, тут как раз спиртное и пригодится. До утра просидели, всю бутыль выдули, а так никого и не дождались. Посрамлённые вернулись мы в деревню, да не через деревню пошли, а вокруг, чтобы кто-нибудь нас ненароком не заметил и не надсмеялся бы над нами.
  
   В то же самое время в город через Золотые ворота вошёл один мужичок бравый. Сам в одеждах атласных, а поперёк пуза лоток навешан с пирожками со щавелем. И прозывался тот мужичок Бориской с Бодуна. Видно любил, шельмец, выпить.
   Народ в городу ещё зенки не продрал после сна, а этот уж орёт во всё горло. Свою торговлю ведёт, значит. Услышал царь Ванька эти крики, и очень ему захотелось на завтрак съесть пирожка со щавелем. Ну, просто невмоготу стало. Послали Малютку за торговцем, просим-де во дворец. Мол, сам царь хотят у тебя приобресть.
   Опосля так случилось, что остался тот Бориска при дворе насовсем. Всю семью свою в город из провинции вывез. Малютке сестра Борискина приглянулась: как бы, думает, на ней ожениться. А тут новая беда: у Малютки тоже сестра была, она-то Бориску и охмурила. Вот у них всё ладно и получилось. Малютка женился на сестре Бориски, а Бориска женился на сестре Малютки. Такие они родственники получились, поискать ещё. Все им позавидовали.
   Только Бориске этого мало. Он царю Ваньке нашептывает: зачем, мол, царь-батюшка, какого-то лапотника за таким важным делом, как вечная жизнь, послал. Да я тебе, мол, если только захочешь, такую жизню найду, все ахнут. А посланника того лучше всего на каторге сгноить, чтобы он никому до поры до времени не проболтался.
   Но я-то царю уж больно полюбился, и решил пока Ванька Бориске ответ не давать, а крепко над его предложением подумать.
   А Бориска-то всё знай жужжит под ухом, и чем всё дело кончится, пока никому не известно.
  
  
   КАКО
  
  
   А тут пришёл срок Данилу женить.
   Отец наш Мотыга нам говорит:
   - Нужда у нас великая брата вашего Данилу в надёжные руки пристроить. Человек он скромный, добрый, и с лица не броский. Если сейчас не женим - пропадёт парень.
   Брат Кузьма в затылке заскрёб:
   - А что, братья, пойдём в соседнюю деревню свататься. Может там всё и сладим. И шпиона с собой возьмём.
   Данила на это мычит, соглашается.
   До соседней деревни путь не близкий. Но всё же пошли. Теперь в дороге нас шпион Бикфордов развлекает.
  
   В своём роду Шнур был уже не первое поколение шпионов. И папа его шпионствовал, и дед, и прадед. Так до седьмого колена - всё шпионы. А что поделаешь, ничего не поделаешь. Традиция.
   Папа Шнура Жгут Бикфордов самый знаменитый был, в своё время в Германии жил и на Германию работал.
   Вот как-то послали его в русские земли выведать какие есть у нас вооружения. Чтобы, если что, так напасть вероломно. А может и не вероломно, но всё равно напасть.
   Жгут-то Бикфордов к своему делу оченно щепетильно относился. Ежели куда его пошлют, он скорее язык, причуды и традиции того народа изучает. Всюду выясняет, - ходит: в какую одёжку в той стране одеваются, чего кушают, да чем запивают. А как всё изучит, так скорее какие-нибудь лохмотья на себя нацепит, и думает, что теперь-то его ни почто нигде не узнают, наивный.
   Ну вот, нарядился он и пошагал в Россию. Шагал, шагал, долго шагал, но всё же дошагал. Видит избы покосившиеся да как попало поставленные замаячили, сразу и понял, вот она Россия и есть.
   В Германии-то, если кто не знает, всё по струночке - и здания, и тротуары, и деревья. Даже люди по струночке ходят, а ежели им в сторону поглядеть куда надоть, так они не шеей вертят, как наши, а всем телом поворачиваются. И, к примеру, если за столом сидят, то не развалясь и расшеперясь, а со спинами ровными, и всё у них "простите" да "извините". И через сомкнутые зубы кофею цедят. Потому как дисциплина и аккуратность прежде всего.
   Дошёл Жгут до Руси, стало быть, до какой-то нашей деревеньки. Стучит в крайнюю избу: пустите, мол, насчёт ночлега. Язык-то хорошо выучил, так чисто говорит на нём, что ажно самого оторопь берёт. Открыли ему, прямо в мордяху лучиной тычут: "Э, - удивляются, - никак германец к нам пожаловал?"
   Струхнул тут Жгут: в чём дело? Столько готовился, так старался, а в какой-то захудалой деревеньке, Богом и людьми забытой, ему такое говорят. Решил Жгут возмутиться нелепому заявлению: "Да вы что? - возмущается притворно. - Какой германец, селяне? Чисто русский. Вот же и рубаха петухами расписанная, и штанишки, и лапти. Всё есть". "Ну раз так, - ответ ему, - тогды заходи".
   Протиснулся Жгут бочком в сенцы за хозяином, а разглядеть его как следует не может, потому как на улице темно, а в тех сенцах ещё темнее. Да ещё столько всякой дряни понавешано да поналожено там, - что-то по ногам лупит, что-то по лбу бьёт, а потом вдогон ещё и по затылку. Такой грохот поднял, покалечился весь.
   Зашли в комнатёнку. Поначалу-то чуть не ослеп от яркого света, а когда жёлтые круги в глазах пропадать стали, увидел, что сидят вкруг стола пятеро молодцов, трапезничают. Все, как на подбор, под потолок ростом, мордаты, крепки телом, и с кулаками размером с чугунок, что тут же на столе посерёдке стоит.
   Каждый из молодцов в этот чугунок по очереди рукой ныряют, чтобы картошечку достать, а руки-то и не влазят, а у кого и влазят, так назад с картофелем не вылазят. Жгутов провожатый старичком сухоньким оказался, хихикает себе в кулачок: "Это всё сыны мои!" - объясняет. Смотрят те сыны на Жгута и с ужином мучаются. А старичок видит такое дело, увещевает: "Что ж вы меня не дождались. Я бы вам из чугунка быстро картошек натаскал". Тут один из молодцов, по виду старшой, встаёт, затылком потолок скоблит, и старичку сухонькому объясняет: "Да ты, тятенька, - говорит, - цельный день по хозяйству трудился, устал, умаялся, нам тебя неудобно было по такому пустяку беспокоить".
   Ну да ладно. Сели все за стол и Жгута посадили. Старичок взял чугунок, накренил его, и высыпал картофель в миску. Молодцы восхищённо зачмокали глядя на эти старичковы действия. Вот, оказывается, как из чугунка картошку достать можно было.
   Но да ничего. Сидят, едят.
   А старичок к Жгуту обращается: "Как, мил человек, жизнь-то в Германии? Хороша ли?" Жгут чуть картошкой не подавился. Но отвечать-то надо, и решил он схитрить: "А я и не знаю, дедушко, - хитрит. - Я ведь в Германии никогда не был". А сам пристально наблюдает за домочадцами, как это шпионам и положено: какая, мол, у тех реакция на его слова будет. А никакой и нет. Все спокойно дальше едят.
   Тут старшой голос подал: "А-то ещё сказывают, будто в той Германии все по струночке ходют. Правда ли это?" Жгут и тут не промахнулся, с набитым ртом говорит: "Я даже не знаю, где она и находится та Германия". "Ну-ну" - и едят дальше.
   Тут средний брат спрашивает: "А то вот интересуюсь: правда ли, что в Германии едят оченно скромно, и порции там что воробушек капнул?" Жгут пововсе осерчал: "И далась же им, - думает, - эта Германия". Однако виду не подаёт: "Я, - говорит, - так отвечу: уж не знаю, что за лихоманка вас за язык тянет с этой вашей Германией, только вот, по-моему, и на свете-то нет никакой Германии вообще. И всё это для того лишь придумано, чтобы у гостя за столом кусок в горле застревал при таких ваших вопросах. И вообще, - продолжает, - оставьте меня в покое с вашей Германией. Я через это у вас даже покушал без аппетиту".
   Хозяев ответ удовлетворил.
   Налопались все картошки. Отвалились от стола, сидят, - отдуваются да отрыгивают. Воду сладкую лениво пьют.
   Старичок у сынов спрашивает: "А что сестра ваша, вставала ли?" Старшой отвечает: "Вставала, а потом опять улеглась". "Я для неё, для голубы, - старичок продолжает, - в городу нынче пирожок со сладкой повидлой купил. Не нашей же простой пищей её кормить".
   А Жгут Бикфордов, надо вам сказать, до женского полу охоч был. Где бы по шпионской надобности не находился, везде амуры закрутит. Вот он и заинтересовался новому персонажу.
   Оказалось, что жила у старичка в доме девушка. Да не родная. Он её нашёл ещё маленькую у себя на крылечке. И в пелёночках записка. Сам-то старичок грамотой не шибко владел, но да один учёный, он в деревне проездом был, из дерьма золото делал, ему растолмачил про что в бумажке-то писано. А в бумажке той писано было, что младенец сей знатного роду, и в нём, мол, как есть, течёт голубая кровь. Решил старичок, раз такое счастье, воспитать ребёночка в неге: ни в чём ей не отказывал, во всём потакал и всячески баловал.
   Жгуту-то опосля посчастливилось её увидеть. Ничего себе девушка, - симпатичная. Только жирная на тело немножко, потому как только в постельке лежит да сладкие пирожки лопает. И сама из себя капризного свойства. Сразу видно, из знатного роду будет. И в замужней поре уж.
   Жгут же попрощался со всеми тепло и пошагал дальше по своим делам, но клятвенно обещался вернуться.
   А когда назад шёл, то решил обойти деревню стороной, от греха подальше. Однако за лесочком его уже встречали пятеро молодцов: "Велено, мол, тятенькой, привести до дому". Ну что здесь будешь делать? Притопали до дому, старичок Жгуту и говорит: "Ты уж не обессудь, мил человек. Дочка ревмя ревёт, замуж за тебя хотит. Мы же ей ни в чём никогда не отказывали. И ты, будь добр, не отказывайся". Поартачился Жгут было, но да делать нечего, пришлось жениться.
   Остался Шнуров папенька в России жить, а про Германию свою и думать забыл.
  
   Закончил свою историю шпион Бикфордов, и тут мы как раз в соседнюю деревню пришли. Кузьма какой-то железякой об какую-то железяку как застучит. Народ из домов повыскакивал в чём был, может подумал, что татаро-монголы, забыв какой век на дворе, за данью с дуру припёрлись.
   Собрался народ, на нас четверых глазами лупает, понять ничего не может.
   А Кузьма Данилу в бок тычет:
   - Выбирай, какая глянется.
   Тот мудрил недолго, ткнул пальцем в рыжую толстушку с курносой мордяхой.
   Кузьма же своё дело не забывает:
   - Кто такая? Чьих родителей? Не больная ли?
   Вышел мужичок бедовый:
   - Это у вас пошто такой интерес?
   Кузьма не растерялся:
   - А у нас тут жених лишний.
   Мужичок на нас смотрит, оценивает:
   - Это какой же? Может тот головастый? Или этот припухлый?
   - Да вот этот, - плох разве?
   Обошёл мужичок вкруг Данилы:
   - А он нам породы не испортит?
   - Да побойся Бога, куда уж портить?
   - А родители кто?
   - Да Мотыга из деревни соседской - Бабарыки!
   - Что ж, может и сладим.
   Тут девка в рёв: знамо дело за каким куда переться. Мужичонка ей оплеух надавал:
   - Ты, клуша, - говорит, - и так уж два года лишних сидишь!
   Мужичонку этого на деревне все Капитонкой звали. Он девушке отцом доводился.
   Ну, вроде, порешили, ударили по рукам.
   Потом в избу пошли, бражку пить.
   В избе уж всё готово, стол от еды ломится. Хозяйка по дому мечется, куда дорогих гостей посадить не знает. Девка тоже успокоилась, украдкой на Данилу смотрит, к внешности привыкает.
   Шпион Бикфордов первый тост за жениха и невесту предложил. Выпили. Разговор завели:
   - Вы, люди добрые, когда невест не ищете, то чем промышляете? - спрашивает Капитонка.
   - Всяким. Не каждому понять.
   - А вот по наружности я что-то не угляжу, - опять Капитон интересуется, - зажиточные вы или так просто?
   - Не жалуемся. Даже чужого прикармливаем. Он к нам в деревню от царя с дозором направлен.
   - Ладно.
   - А вы, мужичонка, - в свою очередь Кузьма спрашивает, - сколько добра за своей кралей дадите? Жених интерес имеет.
   - А он что же сам-то никак немой?
   - Ты, папаня, не выдумывай здесь чего ни попадя. Жених говорящий, только малость неразговорчивый.
   Капитонка с подозрением на Данилу косится, а тот ему головой машет: мол, всё правда, что старшой говорит.
   - Уж больно внешность колоритна, - сомневается Капитон. - Мы к такому не привыкши.
   - Обвыкнетесь ещё, - успокаивает Кузьма. - Мы люди серьёзные, жену раз и навсегда берём.
   Тут девка опять в слёзы.
   - Цыц, дурёха! - без злобы Капитонка дочку осадил. - Слезами горю не поможешь.
   Налили ещё по одной. Выпили.
   - Бражка ваша приемлема. - хвалит Кузьма. - Сватание удачно складывается.
   Тут я в разговор встреваю:
   - А вот мы как-то с Лёхой Пешком бражничали, так нечистого видели. Ходил, понимаешь, по избе, и своим помойным рылом во все крынки тыкался. Видно, жрать хотел?
   - Для того, чтобы чёрта увидеть, бражку пить совсем не в обязанность, - Капитонка говорит. - Они у нас здесь каждую ночь в заброшенной часовенке, что за рекой, карусель устраивают. С виду так вылитые немцы...
   - Немец - народ культурный, - ввязывается в разговор Шнур Бикфордов. - Я на них при дворе насмотрелся. У них одних вежливых слов - штук двадцать, ей, Богу! И они их одно за другим: "Гав-гав! Гав-гав!"
   - Такой язык, никуда не попрёшь.
   - А уж хрянцузы, те что не скажут, всё: "Мяу-мяу! Мяу-мяу!"
   - Может они нелюди? Чего это они по-звериному всё трепятся?
   - Такой язык, никуда не денешься.
   - Черти из африканцев будут, - немного подумав, авторитетно изрёк шпион. - Как-то у царя одного такого завезённого видел. Прыгал по апартаментам чисто обезьян, думал здесь джунгли ему, что ли?
   - Да, похоже, - вздохнул Капитонка. - Видать и вправду с африканцев нам такая напасть. Говорят, давным-давно один мужичок в наших краях с чертями-то расправлялся, учил их жизни. Они от него бегали, как от чумы холерной. Мужичок тот ростику махонького был, а голова преогромна. Он-то чертей к порядку быстро пристроил. Они, вишь, у нас здесь одно время наловчились пшеницу воровать...
   - А мужичок-то кто ж таков? - справляюсь.
   - Да нездешний. Просто прохожий был. Вот папаня мой, наверное, знает. Эй, Хавронька, растолкай-ка дедушку.
   Невеста наша подскочила на ноги, и к печи:
   - Дедонько, вставайте бражку лакать.
   С печки, кряхтя и почёсываясь, слазит старик. Борода с проседью до колен. На затылке волосики жиденькие. Жизнь его спину согнула до пояса.
   - У нас никак гости? - встрепенулся.
   - Да вот заявились нашу Хавроньку сватать.
   - Хорошо. - А сам к столу.
   - Папаня! - кричит ему в ухо Капитон. - Люди вот интерес питают про мужичка, что чертей здесь стращал...
   - А как же помню! Был такой на свете герой. Люди болтали...
   Старику подали кружку с пойлом. Лицо его просветлело. Выпил. Начал рассказывать.
  
   Давненько это было. Древние так сказывали.
   Герой тот перед чертями в чём-то провин имел, то ли безделушку у них украл, и потому они его ловили. То ли украл у других, а чертям тоже этим хотелось владети. Добро. Настигли они его в той часовенке, и уже победе своей, супостаты немытые, как бы, радуются. Встали в круг, хороводы водят, песни горланят: "Сейчас, - верещат, - мы тебе какого никакого страху подпустим". А герой хоть сам маленький, да голова большая, им отвечает: "Это за что же, уважаемые, на меня страху хотите нагнать?" "За дело, - ответствуют. - Вещь держишь недозволенную. Не отдаёшь кому следует". "Да с чего ж вы взяли, - смеётся мужичок, - что вещь искомая, да у меня?" "А с того и взяли, - верещат черти, - что у нас шпионы знаменитейшие". Мужичок в затылке почесал: "А может спор затеем, - говорит. - Выиграете - вещь ваша. А не выиграете - уж не обессудьте". Черти, как на грех, попались игривые, любители всяческих забав, они и согласились. "Говори, - шумят, - какой спор, а не то мы тебя здесь же и погубим". "Погодите губить, давайте сначала поиграем". Черти радуются: "Неужто в карты? Этак-то мы тебя живо облапошим, тоже придумал". "Нет, не в карты. Будем мы с вами силой мериться. Вот вам верёвка. Кто-нибудь из вас за один конец потянет, а я за другой. Посмотрим, чья возьмёт".
   Выбрали черти из своих рядов самого крупного, велят ему за верёвку браться. А герой-то наш не будь дурак, украдкой свой-то конец верёвки за крюк в стене и зацепил. А сам просто так держится. Делает вид, что тянет. Крупный чёрт аж вспотел весь, не может героя осилить. На помощь зовёт: "Мы сейчас нешто всем гуртом схватимся" - стращает. "Да хоть всей своей поганой колонией! Мне-то что?" - веселится мужичок.
   Схватились черти. Тянут изо всей мочи, никак не могут на свою сторону вытянуть. Полегли все на пол, устали. "Ну что, неумытые, сдаётесь?" - кричит, усмехаясь герой. "Нет, не сдаёмся. - возражают. - Просто лапы по верёвке скользят. Ты поди её маслом намылил?" "Нет, - ответ им. - Ни маслом не мылил, ни мылом не маслил. Так само получается. А вы бы, чем обижаться напрасно, лучше к верёвке хвостами привяжитесь для крепости. Этак-то враз и перетянете".
   Завизжали от счастья черти, давай узлы вязать, себя к верёвке за хвосты пристраивать. Герой помогает: где узел слабый, он сильней затягивает. Вот уж и все черти привязаны. Меж собой радуются: "Сейчас у мужика-лапотника уж точно выиграем".
   А мужичок, не долго думая, хвать полено покрепче, и давай им чертей охаживать. Заверещали те, загалдели благим матом. Рвутся, дёргаются, да верёвка, вишь, не пускает. Узлы ещё крепче затягиваются.
   Измочалил мужичок о чёртовы спины полено, другое берёт: "Я вам покажу, - кричит, - как порядочных людей стращать". И новым поленом той нечисти по рёбрам.
   Метались, метались черти, последние силы собрали, вырвали тот крюк из стены, да так связанные, вместе с верёвкой и крюком, в поле и умчались. Посмеялся герой, полено бросил, и подался восвояси.
   Но это ещё не конец истории. Это лишь её середина.
   Бегают черти по полю, чешутся, шкура клочьями. "Как нас простой мужик уделал, - злятся. - Хорошо ещё, что вокруг никого не было. Это ж позор настоящий! Надо мужику нешто отомстить". Попробовали хвосты освободить, да узлы крепко затянуты. Заплакали тут черти: "Неужели, - плачут, - так и будем ходить теперь вечно?"
   Видят, идёт какой-то крестьянин, весь латаный-перелатаный. А то ж наш герой был, только черти его в такой одёжке не признали. Подбегают к нему: "Ты нас, крестьянин, не пугайся, - упреждают, - мы тебя не тронем. Нам-то другой надобен". Герой их пытает: "Это тот поди, что под обрывом лежит? В темноте, видать, оступился, да и брякнулся". "Ну так ему и надо, - смеются черти. - А ты уж нашему горю пособи. Тот, что под обрывом лежит, видишь, связал нас крепко. Сами мы тех пут не одолеем". "Это можно" - соглашается герой. Поковырялся в узлах, вид сделал, что трудна его задача. "Это, - говорит, - специальные заморские затяжки. Я в таких не разбираюсь". Погрустнели черти: "А что же делать?" "Есть способ" - ответ им.
   Пришли они в баню. Мужичок наш и говорит: "Сейчас мы в баньке попаримся. Узлы-то и помягчают. Тогда-то мы их быстро развяжем". Затопил он баню, черти в неё набились без всякой меры. Дверь на щеколду, а сам как поддаст пару. Черти в обморок. Из обморока встали и опять в обморок. Вопрошают жалобно: "Посмотри, мужик, помягшели узлы, нет ли?" "Да нет, ещё крепкие". А сам всё пару поддаёт.
   Чертям уж тошно. Под лавки полезли, там воздух свежее. А мужичок их на полок тащит: "Этак, - журит, - узлы-то и не размякнут". Берёт он веничек: "Сейчас мы, - обещает, - по тем узлам веничком полупим. Дело быстрее пойдёт". Черти свои зады выставили, ждут, когда их по узлам начнут охаживать. А мужичок хлещет со всех рук, раз по узлам, а всё норовит по спинам да по задницам. "Что-то ты, мужик, никак с косоглазием, - вопят черти. - Смотри, куда лупишь". "Хорошо" - а сам своё - раз по узлам, да пять - по задам. Бьёт, да приговаривает: "Ишь, в часовенке не распробовали, в баньку пришли за добавкою!"
   Как услышали такие слова черти, сразу поняли кто перед ними, метнулись в дверь, чуть хвосты себе не оборвали. Только их герой наш и видывал.
   С той поры зареклись черти к мужичку приставать.
  
   За столом посмеялись над непутёвыми чертями.
   Я дедушку и спрашиваю:
   - А хвамилия тому удальцу какая была?
   Старик облизнулся:
   - А ещё нальёте?
   Ему налили. Он выпил.
   - Хвамилия тому молодцу, - говорит, - не помню какая. Но папаня мой знать должон.
   Дочурка опять на печку полезла:
   - Дедушко, пойдёмте бражку лакать.
   С печки слазит ещё один старичок, совсем высохший, вылитый лешак. Седая борода до пят, на голове ни волосика, сам же согнут до колен. И весь мохом зарос.
   После напёрстка бражки, старого дедушку и спрашиваем. А он отвечает:
   - Помню, был такой чудак. Чертям всё хвосты крутил. Просто герой. Только как же его звали?
   Тут у меня догадка мелькнула:
   - А может то наш дед был? Кувалда Бабарыка?
   Стариково лицо просияло:
   - А ведь точно, Кувалда! Вот ведь из головы прямо так и выскочило.
   Взмолился я:
   - Дедушка! Расскажи, да побольше, про Кувалду - предка нашего.
   Братья со шпионом меня дружно поддержали.
   - А что ж рассказать-то? - покрякивает старик. - Через наши края как-то проходил калика перехожая. И имел он при себе гусли. На тех самых гуслях он много всяких разных песен про Кувалду-то тренькал. Вот одна из них.
  
   Во времена очередной смуты на Руси Кувалда свёл дружбу с одним занятным парнишкой по имени Матвей. Кувалда тогда жил с не зарастающей душевной раной. Ему хотелось напиться сильно, да рассказать о своём горе первому встречному. Вот этот Матвей и подвернулся.
   Завалились товарищи в пивнушку. Кувалда Матвею жалится: была, мол, у меня зазноба - краса ненаглядная, да злые люди, вишь, разлучили. А Матвей по-братски его обнимает за плечи: "Брось печалиться, Кувалдушко. Да неушто мы с тобой такие парни зазноб не найдём?" Кувалда слезу роняет прямо в бражку: "Не понять тебе, Матюша, этого. Она ж люба мне". Матвей головой пьяно покрутил: "Любовь, - говорит, - понятие аморфное". Где только таких слов нахватался, стервец?
   Вышли друзья из пивнушки уже за полночь в обнимку. "Эх, Кувалдушко, - Матвей говорит, - полюбил я тебя, не смотря ни на что, пуще родного брата". "Что ж, и ты мне дорог". А Матвей ему на ухо шепчет: "Мы сейчас с тобой нешто проветримся. Слетаем кой-куда". Протрезвел Кувалда: "Это ж как, помилуй меня, слетаем?" "А так, - отвечает Матвей с усмешкой. - Я есть самый натуральный чёрт-отшельник". И рога с копытами демонстрирует. Удивляется Кувалда: как он раньше не распознал. А Матвей ему на это: "А меня распознать трудно. Почти не возможно. Потому как я всяческие чёртовы атрибуты прячу, а усы и бороду аккуратно подстригаю, словно я купец какой-нибудь или того хуже боярин".
   Посадил чёрт Кувалду себе на загривок и взлетел. Тот беспокоится: "Уж не тяжко ли тебе, Матюша?" Всё же груз-то ощутимый. Одна голова сколько потянет. Но чёрт в ответ кряхтит: "Ничего. Терпимо".
   И полетели.
  
   А про то, как Матвей отшельником стал, и что вообще это слово обозначает, Кувалда-то опосля узнал.
   Дело так было: Матвей-то с самого детства поперечный был. Чуть что не по его, сразу кулаки в ход пускал.. Когда время пришло главному чёрту представляться, папаша с маманей нарядились, Матвею на чупры картуз напялили, и пошли в апартаменты.
   Чёртовых семей набилось на смотрины, я вам скажу, количеством - несметно. Все своих ребятёнков царской особе показать припёрлись. Чинно и аккуратно, по очереди, продвигаются черти к царю. Тот всем улыбается высокомерно, у ребятишек всякие глупости спрашивает: умеют ли считать и писать. В общем, ерунду.
   Подходит очередь семейства матвеева. Папенька всех представил как полагается, - у Матвея-то, окромя него, ещё куча сестёр и братьев было. Царь всеми доволен.
   И тут как на грех Матвея увидел. Подзывает к себе: "Тебя, - говорит, - разве не учили в помещении картуз снимать?" А тот отвечает: "Учили". Царь его дальше спрашивает: "А сколько будет пять плюс пять?" Матвей-то, картуза не снимая, подбоченился: "А тебе это зачем надо знать, старикашка?" Обиделся тут царь по-человечески: "Какой же я тебе старикашка? Мне ещё и трёх тысяч лет нету". Ну, получилось недоразумение.
   Там ещё помимо этого конфуз произошёл: у царя набалдашник с его палки кто-то упёр. И хотя виновника не нашли, подумали всё же на маленького Матвея. Такой явно на всё способен. В общем и целом не сошлись характерами царь с Матвеем. Царь, между прочим, так и сказал его папаше: "Все у тебя хороши в семействе, окромя последнего. Ты бы его куда-нибудь услал. Учиться в заграницу, что ли?" Да только Матвей был уже в таком возрасте, что и сам ушёл. А перед уходом царю вредность сделал, семейство его перед всем нечистым обществом опозорил. Тут уж все от него отказались, даже родня. Вот так и случилось, что стал чёрт Матвей отшельником. А ему это даже и лучше.
  
   Ну, и вот, значит, - летят Кувалда с Матвеем не высоко, не низко. И прилетели аккурат в страну Германию, на гору Брокен. Матвей толмачом заделался. "Молчи, - шепчет Кувалде, - и ничему не удивляйся".
   На горе какое-то гуляние намечалось. Кавалеры все в нарядных подштанниках щеголяют, в картузах высоченных, и ещё в сорочках кремовых. Тужурки по поляне разбросали. Потому как жарко. Дамы ихние в шикарных платьях, подолы ниже пят, и целая куча материалу сзади по земле волочится. На головах у них огромные квартиры из волосьев в причёски слеплены. А в руках опахала. Ходят так по поляне парами, мило промеж собой беседуют. Да ещё откуда-то музыка живенькая несётся, ото может из того ящика с трубкой расшеперенной.
   "Неужто германцы в таком ходют?" - удивляется Кувалда. А Матвей уж приоделся по здешней моде: "Нет, - говорит, - германцы не ходят. И долго ещё ходить не будут. Полтора века - минимум. Потому как мода у людей запаздывает. У них сейчас по численнику средневековье, и ходят они в разной рвани и дряни. Тебе бы тоже не мешало приодеться". Пожал Кувалда плечами: "А мне моя одёжа нравится". "Ну и оставайся".
   Посреди поляны столы с едой стоят. При чём ни лавок, ни табуреток нету. Кто откушать хочет, подходит к столам, берёт с них закуски, какие ему надобны, и снова отходит. "Да как же так, прости господи, жрать-то можно? - Кувалда думает. - Этак брюха не набьёшь, а только взад-вперёд набегаешься". Вся эта канитель с едой, как объяснил Матвей, шведского происхождения будет,- а-ля фуршетом кличется.
   Огляделся Кувалда: "А здесь, неужели ж всё черти?" "Бесы, батенька, - разъясняет Матвей. - Другая нация. Но у нас сейчас перемирие". Кувалда удивлён: "Чем же бес от чёрта отличается, ежели я вижу что ничем". Матвей смеётся: "А чем отличается француз от немца, грек от турка? Вот так-то, братец!" "Ну негра я, пожалуй, отличил бы!" "Тоже скажешь - негра! Негра и я бы отличил".
   Матвей полуобнял Кувалду за плечи: "Пойдём, душа. Я тебя обчеству представлю". Подходят они к собранию. Матвей кричит на всю поляну: "Минуточку внимания, господа! Разрешите представить вам нашего гостя - Человека Крестьянских Профессий. Прошу любить и жаловать!" Бесы захлопали, засвистели, заулюлюкали. Но так же, впрочем, быстро успокоились, и разошлись по своим углам.
   К нашим же друзьям выплывает дама. Рога у неё большущие и сама удалась не худой. "Позвольте вас, герр Крестьянин, на тур вальсу" - говорит. Матвей переводит слова этой мамзели. Кувалда тушуется: "Да мы всё больше в присядку привыкши", - но танцевать идёт. "Хорошо, что у вас копыта, - говорит. - А то бы я вам, по своей неловкости, все ноги поотдавил бы". Бесовская морда лыбится, по-русски хоть бы слово понимала.
   Тут Кувалде жрать захотелось, просто беда. Он свою спутницу поближе к столу пододвигает.
   В это время откуда-то бес выходит, под два метра росту, на козла похожий. Рога массивные, да так и вьются. При параде: даже, вишь, шельмец, цветочек в петлицу не забыл, а в карманчик нагрудный - белоснежный платочек. Речь пламенную сказал, но для нашего уха всё тарабарщина. Отчесал он так, а потом стал жадно со стола собирать и есть.
   Кувалда свою партнёршу оставил где-то, тоже на еду накинулся. А Матвей ему шепчет: "Ешь быстрее, да начнём работать". "Работать?" "Ну да. А ты думал, зачем мы здесь? Ты лучше посмотри, сколько побрякушек на этих мерзких тварях нацеплено. Что же всему этому добру даром пропадать? Зажрались здесь, в заграницах, а мы дома с голоду пухнем". Кувалда стоит растерянно: "Да уж больно вкусно кушание". Матвей уж шипит: "Да что ты репу никогда не ел распаренную, что ли? А ну полезай за мной. Мне семью кормить надо".
   Нырнули они под стол. Матвей оказался ловким малым, не прошло и получаса, сорочка на нём оттопырилась прилично. Кувалда-то меньше успел. "Сейчас все опять танцевать потянутся, - Матвей предупреждает, - мы и упорхнём незаметно".
   Пришло время, наши герои вылезли из-под стола, ноги навострили. "Садись, садись же на загривок, - шепчет Матвей как в лихорадке. - Нам ещё до петухов возвернуться надо". Кувалда прыгнул ему на спину, и сиганули они в обратный путь. Матвеюшка назад голову выкручивает, смотрит, нет ли погони.
   А вот уж и родные места.
   Запрыгал Матвей от радости по берегу: "Теперь все девки наши, Кувалдушко!" - смеётся, заливается.
   Сели друзья в кустики добычу смотреть. Вдруг чёрт вскрикнет как скаженный, а в руках у него предмет тускло светится. "Вот эту штуку ты где взял? У кого срезал?" - а у самого голос дребезжит. Настроение чёрта и Кувалде перешло: "Да уж и не помню, Матюша, - говорит. - Я на личность там не многих разглядел".
   Заметался тут чёрт на месте, волосы у себя из всех мест рвать начал. Кувалда, глядя на товарища, ещё больше перепугался. А Матвей уж по-свински визжит: "Надо её выбросить куда нешто в реку, а самим спрятаться".
   Сделали они так, а сами оделись неброско. "Всё одно найдут, - плачет чёрт, - не сомневайся. Я пыток боюсь. Эх, и зачем меня мама только на свет родила"...
  
   Закончился рассказ неожиданно. Дедушка старый заснул. Я его растолкал, растормошил маленько:
   - А что за предмет, дедушко, Кувалда у бесов добыл? - спрашиваю.
   Проснулся дед старый. Глаза кулаками мозолит:
   - Об чём это ты?
   - Да всё ж об том же!
   - А-а-а! Да Кувалда-то и сам толком не узнал. Закопал от греха, и всё на этом.
   Дед старый крякнул, допил в своём напёрстке бражку, и продолжил:
   - Ихний главный бес опосля к нашему главному чёрту послов снарядил. Думал, видно, что это он шпионов подослал предмет добыть. Ведь смешно, в самом деле, на двух мелких карманников грешить. А уж как узнал главный чёрт о какой побрякушке речь, сразу захотел владеть этим. Да Кувалда-то тоже не промах. Он, вишь, предмет тот в святых местах схоронил, а сам с глаз скрылся...
   Огляделся я вокруг, трезвые только дедушка старый да я. Остальные уж все спят кверху брюхом, - и братья мои, и шпион, и Капитонка, и папа евонный.
   Я тоже вроде как закемарил.
  
   И снится мне, что Капитонка, хлебосольный хозяин наш, витает надо мной, подобно ангелу, даром что крыльев нет, и говорит так тягуче, нараспев: "А то, Хвёдор, черти, однако, в заброшенной часовенке за рекой каждый день собираются. И сейчас собрались. Я ж тебе нынче сказывал, да ты и забыл. И-эх!"
   И тут, то ли дверь в доме хлопнула, то ли калитка скрипнула, но очнулся я. Кругом тишина и темнота.
   Я до Капитонки добрался, тормошу его:
   - Эй, хозяин, вставай! Дело есть!
   Капитонка поднял от стола голову, посмотрел на меня тупо, и тут же уронил обратно.
   Я ему:
   - Завтра отоспишься, вставай!
   Он опять голову поднял:
   - Ты кто такой? Зачем в моей избе сидишь, мне спать мешаешь?
   - Я ж Хвёдор Бабарыка, почти родня тебе.
   - И что ты, Хвёдор, здесь делаешь?
   - Тебя бужу.
   - А зачем?
   - Я вот у тебя спытать хочу...
   - А я ничегошеньки не знаю.
   - Знаешь, знаешь. Ты, Капитонка, знаешь, что черти каждую ночь за рекой в часовенке гужуются.
   - Не может быть!
   - Ты же сам сказывал.
   - Когда?
   - Ну сидели ещё, бражку пили.
   - И что?
   - Так я и хочу спросить: правда ли это?
   - Что?
   - То, что в часовенке гужуются.
   - Кто?
   Тут я озлился на пьяного человека, за грудки его сцапал:
   - Ты слушай, давай не придуривайся: говори - сказывал про такое?
   - Ну сказывал...
   - Так они правда собираются?
   - Что ж я врать буду?
   Вздохнул я облегчённо, на лавку сел:
   - А где та часовенка? Может покажешь?
   - Я как-то раз ходил туда. Чтой-то больше не тянет. Таких пакостных образин там насмотрелся, потом цельный год по ночам от своего же крика просыпался.
   - Да ты и заходить не будешь. Издали мне на место укажешь, и шагай потом куды хотишь.
   - Ну разве что так. - Капитон с лавки встаёт, тулуп натягивает. - Ночи нынче зябкие.
   Только мы за порог, шпион Бикфордов проснулся и к нам:
   - Куда, голуби, навострились?
   - Да вот хотели воздуха свежего хлебнуть. В избе уж больно спёртый.
   - И я с вами.
   - Ты лучше здесь посиди, бражки ещё тяпни, - советую.
   - У меня от вашей бражки в пузе кишки уже мазурку пляшут. Мне бы до угла дойтить без конфузу.
  
   Вышли мы во двор. А ночь стоит, как назло, тёмная и жутковатая. В какую сторону идтить, не знаем, не ведаем.
   - Та местность, кажись, по левую руку от хаты будет, - маракует Капитон. Палец слюнит, и кверху его задирает. - Туды идём!
   Пошли мы куда хозяин велел. Идём, во что ни попадя наступаем.
   - В такую погоду поди и не собирутся? - сомневается Капитон. - Хотя им, поганым, всё одно.
   - Куда идём-то? - канючит шпион.
   - Да тебе какая разница? Идёшь, так иди.
   - В той часовенке, сказывали, - начал рассказывать Капитон, - отец Филат Чесноков служил. Да, вишь, стервец, горькую начал пить да баб соблазнять. Ему всё больше замужние нравились. Улучит момент, когда мужик в город на работу али на ярмарку отправится, и скорее к евонной бабе с отрезом материалу на сарафан... Вот Бог от него и отвернулся, а черти, стало быть, наоборот...
   - А когда придём-то? - снова канючит шпион.
   - Да уж пришли.
   А куда пришли - не понятно. Я глаза таращу, пучу, но ничего вокруг себя не вижу. И откуда пришли тоже забыл.
   - Сюды смотреть надоть. - Капитон нас схватил и пихает вперёд, а там окно.
  
   Заглядываем.
   Свечка теплится, и двоя сидят друг подле дружки. Первого-то сразу признали - то дочь Капитонки - невеста наша. Второй же почуднее: с виду просто франтоватый, одет во всё заграничное, на голове кепи модное, и подстрижен по особому. Волосики из-под кепчонки торчат белые. И кажется мне, что он тоже оченно хороший мой знакомый. Вроде как недавно только виделись, - и года не прошло. А где, и при каких обстоятельствах, не могу точно вспомнить. Ну, ладно, думаю, чего горевать: настанет удобный случай, обязательно вспомню. Иначе и быть не может.
   Капитонка же как глянул на такую картину, так чуть ума не лишился. Лицо красным налилось да так и осталось.
   А Капитонкина дочь слезами умывается:
   - Миленький, хорошенький, - причитает, - меня папенька хотят отдать за странного...
   Франт грудку выпятил, чванится:
   - Ни о чём не печалься, зазноба. Я вскорости приеду и заберу тебя. Мотнём мы с тобой в заграницу. Будешь ты у меня вся как есть в золоте: на золоте сидеть, из золота хлебать. По утрам кофею цедить, в шампанскем плескаться...
   - Это ж как? - удивляется Хавронька.
   - А вот так, что тебе понравится.
   - Это что ещё за напасть? - запричитал тут Капитонка. - Неужто кровиночку мою куда-то умыкнуть пытаются? - и в окно лезет, ногу задирает.
   Шпион ему в портки вцепился:
   - Постой ты, папаша. Сперва разговор послушаем. Вдруг неспроста.
   А белёсый франт меж тем девку всё умасливает:
   - Мы с тобой в загранице, краса, в доме жить будем в три этажа, лестница мраморная, с боков статуи в виде львов, а двери амурчиками размалёваны. Слуг у нас будет двести, а это оченно много.
   Капитон сидит, в стену вжался, голову лапищами обхватил, стонет. В окно уж и не заглядывает.
   - Об чём они там трепятся? - спрашивает жалобно.
   - Он ей жизню сулит шикарную, а она и рот разявила.
   - Увезёт, увезёт девку, хлыщ поганый, соблазнит.
   - Ото может ещё пронесёт, - утешает Шнур Капитонку. - Поди не польстится на дармовое.
   Я удивляюсь:
   - Зачем она ему, деревенская девка? Этакому щёголю столичной штучкой обзавестись - раз плюнуть.
   - Известно зачем - надсмеяться! - сипит Капитонка. - Ну, вернись только домой, блуда. Я покажу как на золоте сидеть, из золота исть. Какой позор перед людьми!
   Мы со шпионом разговор слушаем внимательно. А там глупость одна пошла сусальная.
   Франт кепчонку набекрень:
   - Ненаглядная, - шепчет.
   Хавронька тоже не отстаёт:
   - Касатик, - бормочет.
   Ну сейчас лобызаться начнут.
   Я и говорю:
   - Давай, Шнур, в сторонку смотреть. Всё же чувства.
   Отвернулись мы. Слышим, и вправду - чмок, чмок.
   Тут Хавронька как вскрикнет:
   - Ой, милёнок, это что же у тебя на голове?
   - Так головной убор, радость.
   - Нет, под ним.
   - Так волосья, краса.
   - Какие ж волосья, когда торчит что-то по-над ушами.
   Смутился тут франт:
   - А это, - говорит, - я давно хотел тебе признаться, да стеснялся.
   - Да что ж там? Поди и ничего зазорного?
   - Конечно, ничего. Но только через это дело, люди нами гнушаются. А кто ежели нервно ослаблен, так и пововсе в обмороки валятся, оченно пужаются.
   Тут Хавронька хохотнула:
   - Да что ж тебя пужаться? Ты вон какой славный. Я раньше таких людей даже и не встречала.
   Насторожились мы со шпионом:
   - Это ж чего она там нащупала? - размышляю.
   - А чего там промеж ушей нащупать можно? - огрызается Шнур.
   - Неужто рога?
   - А чёрт его знает, - и сам снова к окну.
   - Я, Хавроня, - франт рассказывает, - есть сирота горемычная. Судьба моя - печальная повесть. Родителев своих я и не знал вовсе. Воспитался у чужих людей как человек, а когда обнаружил у себя рога и хвост, то и засомневался...
   - А что ж копыта?
   - С копытами всё в порядке, их нет.
   Меня аж в пот бросило:
   - Шнур, давай его схватим, демона?
   - Не время ещё, Феденька.
  
   Да про Капитонку-то совсем и забыли. Только пристроились дальше слушать, вдруг сзади как заревёт кто-то. Мы от страха так и сели.
   Капитонка как был, прыг в окно. Верёвку с порток тянет, небось наказанию задумал.
   - Я тебя изведу, - ревёт быком, - стерьва, с каким связалась!
   Франт побелел весь, заметался, в сторону рванул. Тут уж я очухался, на него насел, в пиджак вцепился. Шпион мне в подмогу.
   - Я поймал его, Федюша, - верещит.
   Франт вырывается, да мы держим крепко.
  
   И тут, верите - нет, показалось мне будто взмыли мы под самый купол часовенки с этим охламоном.
   - Слезайте, мерзавцы! - шумит красавчик-франт.
   - Как же, помилуй, слезайте, когда тут запросто в смятку расшибёшься? - ответствую.
   Шнур Бикфордов где-то пониже висит, свет белый невзвидел, орёт от страха благим матом. Да и у меня дыхание перехватило: всё кушание вечернее к горлу полезло.
   У красавчика тоже глаза повылазили:
   - Какая сволочь, - бесится, - мне там ещё в хвост вцепилась? Больно же!
   Шпион орёт снизу:
   - Опускайся, чёртова кукла! Мы тебя нешто пристроим к порядку!
   Вертится красавчик, дёргается, хочет нас скинуть видимо. Да мы не даёмся.
   - Ладно, - обещает. - Сами напросились.
   И из той часовенки сигает на свет божий. Но только видит, нас его такие пируэты не пронимают. Нам хоть и лететь страшно, а упасть-то ещё страшней.
   Тут он и вовсе озлился, шипит:
   - Вот присосались, аспиды.
   Я ему прямо в ухо:
   - Не шипи, бесово семя, не трепыхайся. А то как утомлю тебя китайским приёмом, сразу остепенишься.
   Полетел тут франт по-над землёй совсем низко:
   - Замучили вы меня, ребята, окончательно, - плачет. - И что вы на мою голову насели?
   - А ну, рассказывай: откуда рога и остальная атрибуция у тебя? Мы с братом интересуемся.
   - Да я и сам не знаю. Меня и люди чураются, и черти от себя гонят.
   Летим мы так, а вдали уж рассвет затеплился. Бедолага наш опять высоту набрал, да видим, с трудом это ему даётся. Два седока, тяжесть ощутима. Язык изо рта вывалил, дышит глубоко. Того и гляди, вниз рухнет, и - прощайте, братья дорогие!
   Мимо косяк гусей пролетал. Гуси нас увидали, шарахнулись, с курса сбились.
   - Этак-то мы всю живность в небе распугаем! - кричу. - Снижайся!
   - Ага, снижайся, - хнычет. - Внизу деревенские палками забьют.
   - Да что же, прости господи, - шпион надрывается, - аттракцион этот не закончится никогда, что ли? У меня уже пальцы онемели.
   - Может и вправду на дерево сядем, али ещё куда? - внушаю франту. - Брату ручки размять требуется.
   А внизу деревня показалась. Народ из домов повыскакивал, нас узрел, пальцами в небо тычут, гогочут, орут.
   - Сейчас камнями кидаться станут, - заскрежетал зубами наш возница. А у самого голос плаксивый, жалобный. - Вот ведь люди, а? Нашли забаву. Поди уж и забыли, для чего в такую рань с постелей поднялись? Работать притесь!
   Смотрим, - те кто помоложе и впрямь с земли каменья подбирают. То-то сейчас будет.
   - Ты уж, голуба, маневру какую никакую крутани что ли? - прошу я красавца.
   Тот только вздыхает тяжко. До маневру ли?
   Где-то под нами с франтом шпион уж от камней страдает, визжит и похабно ругается:
   - За что муки такие терплю? - кричит.
   А анчутка наш совсем устал. Чую, шлёпнемся сейчас. Я от страха ему в белёсые космы ещё сильней вцепился. "Будь что будет" - думаю. Глазки зажмурил, жду, когда шмякнемся обо что-нибудь.
   Сижу я в темноте кромешной, но ничего ужасного не происходит. Ни обо что мы не шмякаемся. И вроде бы даже не летим, а на одном месте застыли. Что такое? Отворил я зенки - точно! Висим мы между небом и землёй совсем без движения.
   - Эй, - кричу. - Что это с нами?
   Красавчик в одной руке ковригу хлеба держит, в другой - свиной мосол, и жуёт, щёки аж ходуном ходят.
   - Не шуми, - чавкает, - мне поисть надо. Силы восстановить.
   - А что как деревенские нагонят?
   - Нет, отстали. Лени у них больше, чем любопытства.
   - А что ж это мы? Вроде как зависли, что ли?
   - Сам видишь.
   - Ты, знать, и такое умеешь?
   - Я всякое умею.
   Покрутился я, а Шнура Бикфордова нигде и не вижу.
   - А куда ж брат мой названный делся?
   - Скинул я его в речку. Он поди думает, раз сам хвосты фальшивые цепляет, так и у всех так? Растянул мне его, бестия, на версту.
   - Я тебе за брата отомщу чем никак, - стращаю.
   А франт мне с полным ртом отвечает:
   - Ничего с твоим братом не случилось. Он мне из реки ещё и ручкой помахал. Тебе бы тоже слазить пора: хватит, накатались.
   - Нет, - резоню, - я ещё своё дело не справил.
   - А что за дело? Говори да уматывай.
   - А то дело, - злюсь, - что мы с тобой сейчас обратно до часовенки полетим, а там уж я тебе объясню, вражина.
   - Тебя звать-то как, настырный? - совсем миролюбиво спрашивает красавчик.
   - Я Хвёдор Бабарыка, чтоб ты знал.
   Обрадовался франт не зная чему:
   - То-то я гляжу, образина твоя мне оченно знакомая. Теперь я ничему и не удивляюсь.
   - Удивляюсь, не удивляюсь, вертайся вспядь!
   А тот и не перечит: мосолыгу свиную за пазуху сунул, губы сальные обтёр, назад поворачивает. Эх, надо было ему свою хвамилию раньше назвать.
   Летим назад, франт мой как шёлковый. Даже что-то себе под нос сыто замурлыкал.
   - Твоё дело я давно знаю, - говорит, - да вот помочь ничем не могу. Я, понимаешь, полукровка. Метис, по-вашему. Папенька мой был человек, а маменька - чертовка. Тебе же, вишь, настоящие черти надобны. Лишь они на такое способны.
   - Ты тут только не ври, пожалуйста. Ишь летит, сочиняет.
   - Зачем же мне врать? - искренне удивлён красавчик.
   - Этого я не знаю: зачем вы, поганые, всё время нам врёте.
   - Нет, Федюша, не вру я вовсе. Верь.
   Прилетели мы до часовенки. Пригорюнился тут я: всю ночь с каким-то зря прокатался.
   - Ну прощай, Федя, - попутчик мой говорит.
   - Как хоть зовут-то тебя? - спрашиваю на последок.
   - Да вот все Эдмондом кличут вроде бы как.
   - Это ещё что за имечко?
   - Это имя заграничное. В заграницах повсюду так.
   Потоптался Эдмонда возле меня в нерешительности:
   - Ну мне пора, сокол. Может когда никогда свидимся?
   И только он хотел ушмыгнуть, как из-за часовенки шпион Бикфордов выпрыгивает. Сам злющий, мокрый, на теле живого места нет, лохмотья отовсюду свисают:
   - Да ты что же, Фёдор, его так запросто отпускаешь? - кричит. И опять за Эдмондов хвост хватается.
   - А пущай идёт. Не нужен уж боле.
   - Как же, прости меня, не нужен, - возмущается моим словам Шнур,- когда мы через него чертям условия диктовать начнём.
   Я ажно подскочил:
   - Это как же?
   - А вот так же. - передразнивает меня шпион.
   Связали мы этого Эдмонду его же хвостом, и в дом к Капитонке погнали.
   Шнур Бикфордов и говорит:
   - Я тебе, Фёдор, с самого начала сказать хотел, да всё случая не было. Это же лазутчик от бесов, с промыслом. Я за ним давно слежу. Ещё с той самой вечерушки чёртовой, помнишь? Он там всё крутился, вынюхивал. А мы его за сведения всякие чертям обменяем. Они за ним уж давно охотятся.
   Пленник огрызается:
   - Вы меня попомните ужо.
   А шпион ему ещё пинка навернул, чтоб в воду не сбрасывал.
  
   Пришли до хаты. Капитонка там рвёт и мечет. Дочку уже за волосья оттаскал, в чулане запер.
   - Через неделю замуж пойдёшь за Данилу! - кричит.
   Братья мои в растерянности. Не знают как милого тестя успокоить. А тут ещё мы пропали.
   Капитонка уж никак не может успокоиться:
   - Такой жених, такой жених, а она куражится! - сам же на Данилу лишний раз и не взглядывает.
   Мы с пленником в этот момент и объявились.
   - Мы, Капитон Батькович, вашего соблазнителя нешто изловили.
   Капитонка хотел с кулаками на Эдмонду кинуться, а шпион резонно так его отодвигает:
   - Мы его, Капитон Такойтович, пока в сараюшку запрём от греха. А время придёт, определим куда следовает.
   Капитонка замок побольше отыскал, заперли, а сами пошли сватовство продолжать.
   Угощаемся мы, а Хавронька канючит:
   - Папенька, Эдмондушко там голодом сидит...
   Капитон от бражки ещё злее себя чувствует:
   - Цыц, дура! - рычит. - В моём доме даже имени его не упоминай, мазурика.
   Хавронька хнычет:
   - Нешто можно так-то с человеком?
   - Твой человек теперь вон - Данила сидит, мычит, - серчает Капитонка. - А тот вовсе и не человек, а так, прости господи, кентавра какая-то - полкан.
   - Полканы тоже кушать хочут, - сквозь слёзы Хавронька ответствует. Вот какая любовь подступила, хоть вешайся.
   - Ладно,- говорю я ответственно, - Мы пойдём, хозяин, накормим.
   А Кузьма, брат мой, Хавроньку как умеет, утешает:
   - Ты, голубушка, сопли-то утри, не бойся. Мы же люди всё милые. Зазря никто тебя не обидит.
   Капитон ему в ответ:
   - А никто зазря и не обижает. Всё за дело только.
   Собрали мы с хозяином со стола немножко покушать, и пошли. Я, шпион и Капитонка. Смотрим, Эдмонда через щелочку в сарае наблюдает за нашей процессией.
   - Что, образина, скучаешь? - ехидствует хозяин. - Небось жрать хотишь?
   - Знамо хочу.
   Капитонка достаёт мясо варёное и кусок хлеба. На глазах у этого анчутки беспятого всё это ест. Дразнится.
   - Что за вкуснота такая невиданная, - мурлычет.
   Эдмонд слюнки пускает, облизывается:
   - Я же пленник ваш, - скулит. - Меня по закону кормить положено.
   - Врёшь, неумытый! - куражится Капитон. - Нет такого закону!
   - Есть! Есть! - кидается на дверь красавчик. - Есть такой закон! - Сам же в щелочку готов весь вылезти.
   - Ладно, Капитон, - говорю, - отдай, не мучай.
   - Забирай ужо. - Капитон отдал съестное, к дому повернул.
   Эдмонда вцепился в мясо зубами, ест, давится. С набитым ртом кричит хозяину вдогонку:
   - Я-то у себя в заграницах привыкши по пять раз на дню кушать!
   Капитонка на его крик отозвался, среагировал. Подскочил к сараю, из пальцев кукишку состряпал, да в щелочку руку и просунул:
   - Вот тебе пять раз, образина!
   Эдмонда, не будь дурак, ему в эту кукишку зубами и впился.
   - Эй! - Капитон от боли взревел. - Ты что, подлец? Разожми зубы!
   А франт лишь сильнее давит. Злость свою на лютом враге вымещает.
   - Ах ты ж, пакость! - Хозяин глазки закатил, сейчас в обморок хлопнется. - Эй, Хвёдор, тащи оглоблю. Мы этому мерзавцу про меж глаз щас навернём!
   На крик выбежали из дому остальные. Суетятся, орут, охают, понять ничего не могут. Такой гам поднялся, вообразить себе нельзя. Хавронька больше всех суетится. И папеньку жалко, и полюбовника. В щелочку сарая скулит:
   - Миленький, хорошенький, отпусти ты, за ради Бога, эту папенькину кукишку.
   Эдмонд мычит отрицательно, не отпускает.
   Принялись ключи от сараюшки искать, чтоб красавчика половчее оттащить, но не находят никак...
   Тут, видно, у Эдмонда челюсть устала, выпустил он Капитонкин кукиш. Оба повалились в разные стороны. Капитон на землю, Эдмонд в сарае - на кучу соломы.
   Хозяин от боли катается в пыли, руку свою нянчит. Из сарая же гогот несётся, то красавчик-франт резвится, радуется. Своей победе, очевидно.
   Отнесли мы калеченного Капитонку в дом, компресс ему на фигу ставим, чтоб пальцы скрюченные разжать в нормальное положение. Капитон то стонет, то криком кричит.
   - А забирайте, - орёт, - этого супостата с собой от греха! Не то сам покалечусь, а его изведу!
   Мы долго не мешкаем, связали Эдмонду и к себе в деревню погнали. Может польстятся нечистые на обмен, надеемся.
  
   Эдмонда доволен, идёт, германских композиторов насвистывает. Что-то из Лесного Чёрта, кажется. Да и мы вчетвером рады, вроде как тоже при деле.
   Я по сторонам глазею познавательно. Природа вокруг такая, что хотелось бы лучше, да не надо. Для людей и животных разных так просто благодать. Солнышком припекает, ветерком обдувает. Где-то что-то журчит, пищит, верещит, скоблится, чирикает, тренькает, хлопает, булькает, сопит, возится, копошится, гоношится, ухает, кукует, шелестит, а также кусается, ползает, зудит, цепляется, впивается и падает за шкирку. Травки ароматно пахнут, земля точно царская постелька под ногами утопает. И всё это в полной гармонии между собой.
   Шпион разомлевший Эдмонду подразнивает:
   - Вот сдадим тебя куда надоть, получит царь-батюшка наш вечную жизнь... Хорошо тогда заживём.
   - Ага, - Как бы поддакивает франт. - Заживёшь ты, как же, губу раскатал.
   - Почему не заживём? Заживём! Нам с Федюшей от той вечности что перепадёт, возьмём, не побрезгуем.
   - Вы-то, мож, и возьмёте, да вам-то никто не даст.
   Шнур Бикфордов мне говорит:
   - Ты, Федя, не робей, и его не слушай. Это он за то, что связали его, мстит. Царь-батюшка душа добрейшая, ты же знаешь. Ты-то, Федюша, уж точно получишь. Нам бы только этого субчика к месту определить...
  
   Постепенно стемнялось. Остановились мы посередь дороги, по темени не больно-то потопаешь.
   - Ну, Эдмонда, - говорит Кузьма, - ты у нас с этими краями хорошо знаком. Куда нам далее идтить, в смысле ночёвки?
   Эдмонд втихомолку лыбится:
   - Есть, - говорит, - неподалёку местечко презанятное. Постоялый двор. Ежели суеверием не страдаете, али жизнью не перепуганы, то - айда!
   И вперёд пошёл. Мы, само собой, за ним потянулись.
   Кузьма интересуется:
   - А что в том местечке да презанятного? А то ишь застращал.
   - Сами увидите.
  
   Подошли мы к тому месту постоялому уже в полной темноте. И впечатление у нас, будто нежилое то помещение. Живым и не пахнет. В окнах свет не горит, дверь от ветра ходуном ходит, не заперта.
   Зашли.
   - А где ж хозяева?
   Остановились у порога в темноте непонятной. Дальше идти боязно: этак можно себе рыла запросто расквасить, да и всему покалечиться. А ещё того хуже найдётся любитель из-за угла с диким рёвом выскакивать, так вообще...
   - Эй, хозяева! Есть кто?
   Тишина кругом звенящая аж. Нам уши заложило.
   Тут уж Эдмонда кричать взялся:
   - Парамошка! Ты где, чёрт конопатый?
   Я к Эдмонде с вопросом:
   - Это что ж, никак знакомец твой?
   - Да было дело... - уклоняется с ответом красавчик-франт.
   - Нет уж, ты, будь добр, скажи куда завёл нас?
   А Эдмонда повёл тут себя нагло, как ему и свойственно:
   - Никто вас сюда силком не тянул. Нечего было идтить. А то сами идут, а опосля ещё и винят кого-то.
   Шнур Бикфордов кулаки сжал:
   - А ну говори, пропастина, куда завёл?
   - А ты для меня вообще никакой не собеседник. Он меня кулаками решил напугать. Погоди, сейчас сам пугаться зачнёшь.
   И только он это сказал, как наверху хрохот раздался, скрежет, кряхтение да сопение. Что-то упало, покатилось. А потом доски застонали, заходили ходуном под шагами тяжёлыми. Сначала прямо над нами, потом в стороне.
   - Это никак на чердаке? - шёпотом спросил шпион. Остальные все слушали молча. Никто ему не ответил.
   В недалеке огонёк запрыгал и стал к нам приближаться. Мы, как зачарованные, на него уставились. Доплыл тот огонёк до нас почти вплотную. Посветлей стало.
   Глядим, перед нами дяденька росту высоченного, а шириной так и того пуще. Таких как Кузьма двоих сложить, и то мало. Таких как Данила и вовсе троих надобно. Шпионов Бикфордовых так и пятеро влезет. Про себя я уж и молчу - целый табун поместится. А что касаемо Эдмонды, так столько он сделал нам пакостей разных, что я им того дядечку даже и мерить не хочу.
   - Вы ж кто такие? - дядечка с лучиной меж тем интересуется. А у самого борода лохмотьями, морда что кадушка, и исподнее надето на левую сторону.
   - Прохожие, - отвечаем. - Заплутавшись маненько. Как бы нам с ночёвкой определиться без помех?
   - Этоть можно. Заходьте, пожалуйста.
   И всё этак чинно-мирно-благородно. Шпион Эдмонде пинка навернул: чтобы людей не пугал раньше самого испуга.
   Дяденька нас расспрашивает:
   - Вы, робята, откуда путь держите? Из каких стран-государств? Издалече? Чего на свете выдывали? Как с деньгами у вас?
   - Это ещё зачем тебе?
   - Просто интерес имею. Сам-то я здесь безвылазно, живу тихо бобылем, а про чужое бытиё страсть люблю послушать.
   Шнур Бикфордов ему говорит:
   - Ты бы нас, дядя, сперва напоил, накормил, в баньке выпарил, а потом бы уж и расспрашивал. Забыл порядок, что ли?
   Дядечка тут сразу вскочил, засуетился:
   - Да это ж я мигом, соколики. Вы и глазками своими моргнуть не успеете, как всё будет.
   Убежал он куда-то. Дом при каждом его шаге аж подпрыгивает весь.
   - Он бы хоть бегал потише, - трусит шпион, - а то загнёмся нешто под обломками, ни тятя, ни мама нас не дождутся.
   А дом опять колесом пошёл. Видать хозяин возвращается.
   - Ты бы хоть не носился так по избе, - вопит шпион. - Что ж нам погибать в молодые годы из-за твоего гостеприимства?
   А дядечка лишь улыбается:
   - Вы, робята, не бойтесь. Этот дом и не такое выдерживал. - и дальше продолжает: - Я уж и баньку затопил. Айда! А с баньки возвернётесь, вас здесь уж и покушать ждёт. Во как!
  
   Делать нечего, сами наячились, - пошли в баньку.
   Пришли, лучину запалили, разделись, всё как положено. Залезли всем гуртом в парилку. Да только не знаем, что же нам с Эдмондой такое придумать, чтобы он от нас, окаянный, не сбежал, пока мы среди пару густого сиживать будем.
   Гадаем, как того Эдмонду приручить, а он сам нам подсказывает:
   - Вы, - говорит, - меня за хвост покрепче к полку привяжите. Вот и ладно будет.
   Затянули мы красавчика-франта так, как он сам посоветовал, и со спокойной душой за своё дело принялись.
   А Эдмонда ещё, вишь, заботу проявляет:
   - А что, молодцы, крепко ли привязали? Я в своё время на конкурсах призы брал по распутыванию затяжек.
   Кинулись мы, распаренные, узлы проверять - нет, крепки. Конкурс не конкурс, а такие, поди, и не сумеет распутать. Успокоились.
   А Эдмонда неуёмный, своё долдонит:
   - Моё дело предупредить насчёт узлов. Когда сбегу, уж поздно будет.
   Тут шпион стал намыливаться, и ему мыло в глаза попало. Он со злости-то и отыгрался на красавчике. Как промеж рогов по лбу его звезданёт, ажно кулак отшиб.
   Эдмонда затих в углу, сопит.
   А Кузьма его увещевает:
   - Вы бы, Эдмондо Батькович, вместо речей пакостных, лучше бы ополоснулись маненько. Псиной от вас за версту так и шибает. Это ж не дело.
   - Дураки вы лапотные, - обижается Эдмонд. - И шпион ваш дурак, хоть и провёл полжизни в городу.
   - Погоди, - стращает шпион Бикфордов, - кулак заживёт, я тебя ещё раз угощу.
   Красавчик-франт от нас отвернулся, в общении с нами интерес потерял.
   А мы сидим на полке, мылимся сосредоточенно. И вот тут чувствую я, словно кто промеж меня и Данилы втиснулся. Я глазки-то от пены отмыл, гляжу - никого, а телом-то чую - есть кто-то. И Данила на меня оглядывается, мычит, ничего понять не может. И вдруг как зальётся смехом. Смех его, хоть он мне и брат, достаточно неприятен. А если ещё неожиданен, как сейчас, так и пововсе...
   За ним и брат Кузьма давай покатываться. У этого смех ещё противней.
   А рядом и шпион, смеётся, аж захлёбывается.
   Я сижу, чувствую, ко мне тоже напасть подступает. Кто-то невидимый мне тело щекочет. Я уж и дал визгу.
   Смеёмся мы так, остановиться не можем.
   А Эдмонда воспрял духом, в пустоту странные речи орёт:
   - Что же, ёлки-моталки, так долго не приходил? Я уж заждался.
   Тут узел на эдмондовом хвосте прямо на наших глазах сам собой начал развязываться. Красавчик-франт в сторону юркнул, и исчезать стал постепенно, по маленьким кусочкам. Сначала рука, потом нога, затем полтуловища сразу. Вот уж и голова куда-то пропала в непонятность.
   Мы сидим, смеёмся, заливаемся, неведомое что-то нас щекочет. Наблюдаем сквозь смех, как пленник наш исчезает, а ничего сделать не можем.
   Растворился Эдмонд, только хвост евонный на дощатом полу маячит, шевелится, и в пустоту понемногу уходит.
   Первым от напасти, как всегда, шпион Бикфордов очухался. Спрыгнул с полка, в самую кисточку хвоста Эдмондова вцепился. В видимости-то лишь одна эта кисточка и оставалась.
   Мыльные руки шпиона по этой кисточке скользят, сейчас упустит. Тут я на помощь пришёл. На целый вершок Эдмонду назад вытянули.
   Данила с Кузьмой смекнули в чём дело, тоже схватились. У Эдмонды-то, судя по прошлым событиям, хвост на версту вытянут был. А мы уж две версты с гаком вернули, а красавчика всё нет. Удивление нас взяло: да где же он, шелудивый, давно уж появиться должон.
   С невидимой стороны, из пустоты то есть, тоже кто-то тянуть принялся, да как ещё сильно-то. Ну, думаем, не иначе как Эдмонде подмога пришла великая.
   Я Кузьме кричу:
   - А хватайся, брат, за что нечто рукой, а то, поди, и не удержим.
   В это время с той стороны крепко дёрнули. Нас со шпионом с места и уволокли.
  
   Попали мы в непонятность загадочную.
   Ну, во-первых, из сумерек банных, да прямо на солнышко яркое. Во-вторых, на какую-то поляну цветную.
   Глядим, супротив нас стоят два здоровяка, с нашу колокольню чуть ли не ростом, и Эдмондов хвост на себя тянут. Сам же Эдмонда позади них лежит - ни жив, ни мёртв, еле дышит. Вокруг здоровяков прыгает какой-то шустрый - команды даёт да нам язык кажет. Тут ещё мошкара всю мордяху мне облепила, кусаться принялась.
   Шпион мне сквозь зубы цедит:
   - Не ослабляй хватки, Хведя! И рот по сторонам поменьше разевай. То ж иллюзия всё!
   В это мгновение с нашей стороны, из бани, тоже резко дёрнули. Здоровяки от неожиданности носами в землю и ткнулись. А мы вместе с хвостом, и с хозяином хвоста опять в баню влетели, и улеглись там вповалку. Вот как упарились!
  
   Над нами Кузьма, Данила стоят, да ещё Парамон - гостеприимный наш хозяин. Вовремя он подоспел.
   - Пожалуйте откушать, гости дорогие, - говорит с поклоном.
   Обмылись мы по быстрому, да в дом потянулись.
  
   В доме на столе уж всё наложено, да только меня та еда не занимает. У меня даже, вишь, аппетит пропал.
   - Эдмонда, - говорю я красавчику франту, - что же это было такое?
   Эдмонда меня сердечно обнимает:
   - Люб ты мне, Федюшко. Из всей вашей компании один только ты и приглянулся. Мы б с тобой такие друзья могли бы стать - все позавидовали бы.
   Я ему и говорю:
   - Ну считай уж друзья. Рассказывай теперь.
   - Боюсь я, не поймёшь ты. На что уж Парамошка, кажный день в энтом живёт, и то не понимает.
   - Не, не понимаю, - чистосердечно подтверждает Парамон. - Это знания оченно сложные. Головку можно вывихнуть так, что потом вовек на место не вправишь.
   Так ничего Эдмонда этот и не стал рассказывать.
   Поели мы молча, молча красавчика связали, молча дозор выставили, молча спать полегли.
   Первым Эдмонду вызвался сторожить шпион Шнур Бикфордов. До самой середины ночи караулил, потом меня на смену разбудил.
   Сижу я уныло, на Эдмонду смотрю, а он на меня. И что, думаю, ему не спится - видать опять какую-то пакость замышляет.
   - Чего не спишь? - спрашиваю зло. - Пакость замышляешь?
   А он мне и отвечает с печальной откровенностью:
   - Конечно.
   Потом смотрит на меня с хитринкой в глазах:
   - Да не серчай ты, Федя, - говорит. - Хочешь я тебе сказку скажу?
   - Последний раз, когда ты мне сказку рассказывал, - отвечаю, - так усыпил меня и удрал.
   - Так я ж не нарочно. Ну, слушай.
  
   Жил в старое время в одной деревеньке чёрт по имени Харламп и забрали его как-то на войну - в солдаты.
   Раньше-то цари и короли разные оченно любили меж собой воевать. Они, чтоб ты знал, между собой все были родственниками - братьями, отцами или сыновьями, а то и племянниками. Основание для войны огромное. Придёт, бывало, какой-нибудь польский князь к немецкому князю: "А что, - говорит этак промежду прочим, - давай-ка, братка, войну какую никакую затеем? А то, что-то народу у нас с тобой накопилось больно много. Боюсь не прокормим". И затевают.
   Ну, так вот: выдали этому чёрту Харлампу обмундирование, и пошёл он, как миленький, за отечество голову класть. Раньше войны намного свирепее были, нежели сейчас, вот он и попрощался с жизнью заблаговременно. Сейчас, Федя, чтоб ты знал, прилетит откуда-нибудь пуля, а тебе и невдомёк, с какой стороны она прилетела. А дальше ещё проще будет: нажмут где-нибудь что-нибудь, и пятьдесят человек как ни бывало. Раньше-то намного сложнее воевали: в основном всё в рукопашную, - выскочит перед тобой, к примеру, неприятель с огромной дубиной или мечом острым, и давай этим оружием тебя охаживать. Приятного мало.
   Вот Харламп, зная такие способы войны, и попрощался-то с жизнью. "Прощай, - говорит, - жизнь! За чужие интересы иду воевать". В мыслях своих с папаней и маманей простился. Хорошо ещё, что не женат был, а-то бы и с женой попрощался.
   Был Харламп холостой, а была у него мечта - обязательно на человеческой девушке жениться, так они ему нравились. В том местечке, где он проживал, ему чуть ли ни каждый второй чёрт у виска пальцем крутил: "Мол, ты, Харламп, уж не с ума ли сошёл? Разве ж можно о таком мечтать? Мало тебе наших молодух?" А тот лишь отмахивается и своё трындит: "Желаю человеческую девушку за себя взять и никого более".
   Как пришёл он на войну эту самую, повоевал там, конечно, - как без этого. А через какое-то время послали его разведать, что у неприятеля творится. Чтой-то давно этого неприятеля не видно было - все уж соскучились. Да и сам посуди, что это за война, ежели врага по недели не видишь.
   В то время мы германца, кажись, воевали.
   Полз, Харламп, полз, - дополз. За кусточком притаился, а неприятель в это время кашу вкусную варил, - не до войны ему.
   Принюхался Харламп: каша-то, кажись, манная. А надо тебе сказать, что Харламп этот оченно любил манную кашу. У него это как с человеческими девушками было - ничего не предлагай, подавай только манную кашу. Оченно настырный был в своих пристрастиях.
   И до того он эту манную кашу любил - прямо до безумия. Ничего уже вокруг себя не слышит и не видит, - прямо на запах идёт. Хорошо ещё, что для своих шпионских дел он напялил на себя форму неприятеля, а то никто бы у себя в стане не потерпел чужого солдата.
   Подошел Харламп прямо к кухне, повар ему порцию манной каши подаёт. Сел наш разведчик невдалеке и кашу уминает. И хоть каша вкусная, а Харламп своё дело не забывает: смотрит украдкой вокруг, за всем наблюдает и всё замечает.
   А надо тебе сказать, Хвёдор, что германцы, когда на кого-нибудь войной шли, так в солдаты у себя в Германии брали всех подряд: и стариков, и женщин, и детей.
   Ест Харламп кашу и видит такую картину: по плацу девушка приятная в германской военной форме марширует. Очень та девушка нашему Харлампу понравилась. Просто, спасу нет!
  
   Тут Парамон сзади подходит:
   - Ты уж не обессудь, Федя, но пора нам с Эдмондой в путь шагать.
   Говорит так, и на моих глазах франта развязывает.
   - Извиняй, Федя, у нас свои дела. Потом как-нибудь дорасскажу.
   И так у этого Парамона всё ладно получилось, что надо бы мне какое слово поперёк молвить, да не могу. Язык к нёбу присох. А они-то уж уходят.
   Кричу им вослед в замешательстве:
   - Стойте! - кричу. - А мне-то можно с вами?
   - В том-то и дело - нельзя.
   Обнялись друзья и пошли восвояси.
   - Эй, постойте! - снова кричу. - Я вас вспомнил: это вы у нас в деревне фруктами чудесными торговали.
   - Мы, Федя, больше некому, - говорят друзья, не оглядываясь.
   Потом Эдмонд всё же обернулся:
   - Мы там из вещей твоего деда, - говорит, - взяли маленько втихаря, да ты, поди, даже и не заметил. Ну, не печалься, - и подмигнул.
   А затем оба исчезли. Прямо в воздухе растворились. Кинулся я было за ними, да никуда не исчез, тут же в доме остался, лишь об табуретку больно ударился. От шума упавшей табуретки проснулись мои братья. Шпион сразу всё понял, смотрит на меня укоризненно.
   Вдалеке уж солнышко затеплилось, в окошки заглядывает. Утро наступило. Собрали мы пожитки свои, и подались в деревню в унылом состоянии.
   Шпион в уме подробный план доклада царю составляет, а что думали в это время Кузьма с Данилой, так то, вообще, отдельная история.
  
  
   ЛЮДИ
  
   На белом свете много такого народу живёт, которым хлеба не надо, дай только по всяким странам да городам побродить. Лёха Пешком из таких будет: это он у нас в деревне чтой-то малость возле Глафиры задержался, а так бы блудил да блудил. Правда, одно время, по первости, порывался тот Лёха опять в дальние страны податься, да Ненасытная от него всю его одёжку спрятала, а в одном исподнем много-то не нашагаешь. Да и перед людьми совестно.
   Этот-то Лёха Пешком мне и рассказывал про разных путешественников. Он про них, как оказалось, много знал.
   Вот пример: был такой ухарь в заграницах, звали его все Кристофор Колумб. Интересный из себя мужичонка был. Да только не везло ему в жизни: хотел короткий путь в Индию найти, а забрёл в такие места, что даже и сказать неудобно.
   А то ещё один, этот уже из наших будет. По хвамилии Афонька Никитов сын. Тоже как-то, ишь, в Индию собрался. Что-то их всех туда тянуло. Непременно, говорили, туда надоть, никуда больше. Может там с кормёжкой получше было - не знаю, врать не хочу. Но все туда именно торопились.
   Ну, вот: Колумб-то на кораблях поплыл, а наш, как обычно, пешком потопал. Идёт, у людей вежливо спрашивает, как, мол, ловчее до Индии дошлёпать. Те ему так же вежливо отвечают: "Пойдёшь, мол, направо, потом свернёшь налево, а как три моря пройдёшь, так и упрёшься". В общем отвечали то, что обычно вежливые люди отвечают на вежливо поставленный вопрос. Поверил Афоня людям, пошёл куда показывали, и прямо в ту самую Индию упёрся. А Колумб плавал, плавал на своих корабликах оченно долго, в океане прохожих нет, спросить не у кого, и приплыл, надо вам сказать, чёрт-те куда. Это ещё хорошо, что потом с теми землями, Колумбом открытыми, так всё образумилось, а то бы стыд и позор.
   А то вот взять хотя бы моего доброго друга Ермака, уж не знаю хвамилия у него это или имя. Тоже, надо сказать, путешественник ещё тот. Если, конечно, не замёрз по дороге.
   Мы-то вчетвером, если честно, не такой породы были. Может Шнур Бикфордов разве что, да и то по обязанности. Остальные всё домоседы.
  
   Вышли мы из постоялого дома, пошагали по лесу. Долго ходили по тому лесу, всем уж надоело.
   - Вот куда, нечисть, умеет людей завести! - ругает Шнур воображаемого белёсого франта. - Уж идём, идём, конца и края не видно.
   Тут, правда, лес кончился, а впереди нахоженная дорога. Обрадовались мы такой малости, дальше пошли.
   Глядим - кто-то нам навстречу на кобылке плетётся. Остановились поговорить.
   - Ты кто ж такой будешь, добрый человек? - любопытствуем.
  
   Встречный нам про себя всё как есть рассказывает.
   Назвался новый знакомец Гришкой Приживалым. Человек он был военной стези, а для себя, так, всё больше из любопытства, вёл ещё познавательный образ жизни. Где что услышит умное, сразу на бумажку записывает. Очень он мне понравился: вот, думаю, как много нас таких на земле, которые знать много хотят.
   Поначалу-то он и не записывал даже, думал, так всё запомнит - ан нет. Как только новое знание запомнит, старое непременно забудет. Бился, бился, да голова-то военная, против природы не попрёшь. Хорошо -- один добрый человек надоумил: что, мол, маешься, - записывай лучше. С тех пор Гришка всё записывал, и записанное в котомки складывал. Правда и тут беда была: пока в своих записях найдёт подходящий аргумент для поддержания разговору, глядишь, а уж разговор-то дальше далеко ушёл - глупо со своим умным словом уже лезть. И заранее тоже не знаешь, какое из умных слов в разговоре понадобится. Вот такая беда.
   Единственное, где себя Гришка с толком показывал, так это с женщинами. Там умных слов и не надобно было: он перед ними только в военном мундире пройдётся, те уж и млеют. Оченно женщины на военные мундиры падки.
   Во всех городах и деревнях у Гришки зазнобы были. И с каждой он приживал ребятишек не меряно. Все лицом в папеньку. Только зазнобы те не очень в Гришку верили, и детям своим давать его хвамилию отказывались. Поначалу Гришка очень обижался на такую их позицию, а потом рукой махнул, решил коней разводить. И им свою хвамилию давать.
   Поговорили мы с Гришкой этим, всё об нём узнали, а он об нас. Хотели было дальше свой путь держать, да Гришка попросился с нами, ему всё равно было куда ехать, потому как он заблудился.
   А нам и разницы нет. Чем больше народу, тем веселее.
  
   Пошли дальше. И вот, хотите верьте - хотите нет, а шагает нам навстречу Ермак собственной персоной.
   Обнялись мы. Он тоже с нами пошёл.
   - Вот, - жалуется, - попал в место странное, никак дороги не найду. Царь-батюшка меня, поди, уж заждался с известиями из новых земель, а я здесь плутаю.
   - Заждался, как же, - смеётся Шнур Бикфордов. - Он уж и забыл, кто ты есть такой.
   - Ну, это ты неправду говоришь, мил человек, - отвечает ему Ермак. -Напраслину.
   Я как мог друга утешил, а шпиону укоризненно головой помахал. Негоже, мол, так-то с товарищем.
   Ближе к вечеру подошли мы к какому-то дому двухэтажному.
   - Тю! - удивляется Кузьма. - Так это ж дом постоялый, в котором мы в прошлую ночь куролесили.
   Шнур Бикфордов плюётся с досады. Но делать нечего, плюйся - не плюйся, ночевать где-то ж надо.
  
   Зашли в тот дом.
   А там гульба идёт взаправдашняя.
   Народу столько, что мы еле протиснулись. А ещё ведь Гришка Приживалый со своей лошадью. Все сыты, пьяны и носы у всех в табаке. Во главе стола сидит наш старый знакомец - разбойник Гаврилка Хомут-Омутов и всеми распоряжается. И одёжа на нём такая, что если б вы увидели, то тоже бы, как и мы, посмеялись. Разоделся в пёстроту, ажно в глазах рябит. Жакет на нём жёлтый с оранжевыми накладными карманами, рейтузы голубые с рюшечками, на шее бант розовый, а на голове женская шляпа широкополая алого цвета с павлиньими перьями. Наворовал он добра у разных людей богатых, и показалось ему всё это вместе оченно красиво, вот он на себя все это и напялил.
   Нас увидал, кричит:
   - А вы кто такие будете?
   Помялись мы для приличия: а действительно, кто мы?
   - Из деревни Бабарыки. Просто прохожие, - скромно отвечаем.
   - Садитесь нешто с нами, - Гаврилка приглашает, нетерпеливо нам ручками машет. Возле себя с мест кого-то согнал, чтобы нам можно было сесть. Видно решил со свежими людьми о жизни потолковать.
   - Как вам моя одёжа? - интересуется.
   - Оченно красива, - отвечаем. Не хочется нам с самого начала человека расстраивать. Может потом, попозже, правду скажем, когда поближе сойдёмся.
   Гаврилка на это ухмыляется. Мол, и сам знаю, что красивая.
   - Дом какой презанятный, - продолжает разговор. - Позавчера я со своей дружиной здесь гулял, так его ещё не было.
   - А вчера уже был, - мы отвечаем.
   Гаврилка откровенно удивляется:
   - Кто-то же успел за один день такой домище состряпать. Интересно.
   Кузьма в затылке почесал, будто что-то вспоминая, сказал:
   - Такое только в сказках бывает, чтоб за один день.
   Гаврилка на это ухмыльнулся:
   - В сказках и за одну ночь бывает.
   Сидим мы так возле Гаврилки, болтаем да слюни пускаем, но люди-то всё скромные подобрались, до еды, что на столе разложена, не дотрагиваемся. Самый невоспитанный из нас, готовый ради жратвы на всякую пакость, Шнур Бикфордов было потянулся за куском хлеба с икрой, да брат мой Кузьма ему такие глаза сделал, что тот сразу устыдился своей слабости и руку поспешно отдёрнул.
   Гаврилка нас внимательно оглядывает, а пуще всего на Шнура Бикфордова смотрит. Что-то, вишь, в его внешности разбойника заинтересовало.
   Спрашивает:
   - Это промеж вас случаем не тайный шпион Ваньки-царя сиживает?
   Испугался Шнур, бледность на лице обнаружил, жалобно так говорит:
   - Да помилуй, какой шпион! Откудаво ему в этих краях взяться?
   - Хорошо, ежели так, - Гаврилка-разбойник расслабился. - Говорят, есть у царя такой тайный шпион - всюду свой нос суёт. Вредный человечишка. Эх, кабы мне до него добраться, я бы его тут же в повидлу превратил.
   - Ан нету его! - верещит испуганный Шнур. - С нашим бы удовольствием его на повидлу, да нету!
   - А ещё бы лучше, - мечтает разбойник, - привязать его к четырём лошадям и пустить этих лошадей в поле. Пусть бы они его разорвали на кусочки.
   Гришка Приживалый сидит, поддакивает: он-то про лошадей больше всех знает.
   Шнур Бикфордов чуть в обморок не падает, из последних сил держится.
   - Или на кол бы посадил, верное дело.
   Шнур словно в бреду Гаврилке возражает:
   - С нашим бы удовольствием на кол, да только нет его здесь.
   - Ну нет, так нет, - успокоился Хомут-Омутов. - А то бы я его в петле подвесил собственноручно. Он бы у меня там болтался словно флах, - и к шпиону оборачивается. - А тебя-то как величают, голуба?
   - Василий Кудлатиков, - выкрикнул Шнур нервно первое что на ум пришло.
   - Это поди тот, что в Недоделове живёт?
   - Точно там!
   - А Демьян Проворов сын тебе никак папашей приходится?
   Шнур Бикфордов в себя понемногу пришёл, дело привычное началось, считай, прямая его работа - всякие обманы да выверты.
   - Нет, - говорит, - тот Демьян мне приходится дядей. Мой папаша ему брат.
   - Точно! - хитро щурится Гаврилка. - Ведь у Демьяна и детей-то сроду никаких не было.
   В общем, отвертелся наш шпион. Они, шпионы, явно на всё способные. Мы с братьями в их разговор даже и суёмся. Знаем, что прилично закончится. А что касаемо Гришки с Ермаком, они даже и не поняли об чём сей разговор.
  
   Меж тем Гаврилка подозвал какого-то страшного из своей разбойничьей дружины, приказал ему побольше доброго вина на их край стола нести. Исполнил тот страшной всё что было велено, прямо целую бочку на своём горбу притащил, возле атамана поставил.
   Хомут-Омутов из бочки черпает ковшом, нас угощает. Речь заводит:
   - Я в этих местах, други, давно промышляю. У богатых добро отнимаю, бедным раздаю. Вот какой я молодец! Обо мне народ уже песни слагает. Такие душевные, слеза сама из глаз текёт. Вот как-то помню, налетели мы на одну повозку богатую, а там Малютка Шкуратов со своим семейством куда-то выехал на променад. Кроме Малютки остальные всё бабы. Какие-то там тётушки, сёстры, полюбовницы его, служанки. У меня голова закружилась их считать. А ну, говорю, выметайтесь все из повозки живо, и морду свирепую делаю. Вылетели они из повозки как ошпаренные, пудра с них сыпется, визжат, ревут. Ужас просто. Намучился я с ними. Одна там такая бедовая была, втюрилась в меня по самые уши, всюду за мной ходила, долго я от неё отделаться не мог. "Я, - говорит, - полюбила вас всей душой за ваши, мол, такие храбрые и непредсказуемые поступки". Ну, а я снял, значит, с этой компании всё их богатство, одёжку там, золотишко, и отправил восвояси. Малютка, пока у нас в плену был, вёл себя примерно, а как только отошёл на приличное расстояние, сразу стал мне кулаком грозить. Такие слова употреблял, что мне разбойнику и повторить-то стыдно. Сделал я обманное движение, будто хочу за ним погнаться, он сразу со страху и опрудился. Так и пошёл под горку с кислой миной на раскоряку.
   Слушаем мы Гаврилку, пойло из бочки черпаем.
   - Ну, а вы что интересного расскажете? - разбойник интересуется.
  
   Из нашей компании Ермак откликнулся:
   - Твоя как есть правда, - говорит, - благородные господа очень таких людей пужаются. Я, бывало, сотоварищи пойду куролесить, все от нас в рассыпную. Был среди нас один такой, под потолок ростом, ничего не боялся. Его уж каторгой пугали, а ему хоть бы хны. Ну, вот, значит: сидим мы как-то в трактире, никого ещё пальцем не тронули. Тут видим, - заходит какой-то хлыщ поганый, весь в бантах, в кольцах. Подошёл к нам и говорит высокомерно: "А кто из вас, - говорит, - выйдет супротив моего богатыря на кулачный бой, тому деньжат подкину не меряно". Наш дружок и вышел. Хлыщ на табурету встал, обсмотрел его тщательно: "Сгодится такой" - лыбится. И своего выводит. Я такой срамоты, если честно, даже и не видывал никогда. Одна морда пудов на десять. А кулаки и того больше. Трудные денежки. И этакая образина смеётся нашему дружку прямо в лицо. А тот и не сробел вовсе. Выходят они в круг, наш-то вокруг чучела этого вертится, то там ударит, то здесь. Здоровяк же, наоборот, неповоротлив. Замахнётся рукой, промажет, его и заносит на полверсты. Бились они, бились, - надоели всем. Тут наш дружок изловчился, да и врезал битюгу. Тот повалился навзничь и больше уж не поднялся. Потому как наш-то знал китайские способы драки. Подошёл он к хлыщу за платой, а хлыщ такого поворота событий никак и не ожидал, платить отказался. Тогда наш молодец сгрёб его в кучу. Стража хлыщёва набежала, он и её сгрёб. Мы вовремя убежали, а то бы он и до нас в запале добрался. Так осерчал.
  
   Послушали мы историю Ермака. Тут и Гришка Приживалый своё слово решил вставить:
   - Про такие китайские способы драки я тоже слыхал. Как-то бродил я по тем местам, где китайцы живут, подошёл вплотную к ихней стене. И любопытство мной завладело: что же, думаю, они за той стеной такого делают, что так прилично отгородились. Полез я на ту стену, иначе ж никак нельзя посмотреть. Залез благополучно - гляжу со стены - мать честная, этих китайцев как мурашей, видимо-невидимо. Одни порох на качество пробуют, другие стишки замысловатые пишут, третьи вообще шёлк тончайший изготовляют и тут же на нём рисуют аистов. А четвёртые прямо в кадушке молоко с сахаром заморозили, руками эту сладость черпают и морды довольные делают. Это у китайцев такое кушанье - десерта. Мороженое называется. Пятые фарфор месят. В общем, все при деле. Спустился я к ним со стены, хожу меж людей, всему удивляюсь. Гляжу, - компания собралась, друг перед другом стоят, ручками и ножками сучат. Спросил я одного: что, мол, здесь происходит? Он мне и отвечает, в пояс кланяется: "Это, - говорит, - такая наша драка. Я вот, - продолжает, - сейчас тебе на теле куда-нибудь в нужное место тыкну пальчиком, и ты сразу мёртвым на землю брякнешься". Вот такая она - китайская драка. Хотел я тоже такому мастерству обучиться, да меня взашей вытурили. "Зря мы что ли стену высоченную от таких охламонов как ты строили" - говорят.
  
   Тут Шнура Бикфордова очередь подошла что-нибудь рассказать. Он развеселился: давно его в связи со шпионством не поминают, тоже решил историю подходящую поведать:
   - Я вот когда разбойником был, много по лесам разбойничал. Набрал себе дружину, головорезов тех ещё, все китайцы - прямо страсть смотреть. Такие из себя убивцы, что ни папа, ни мама им не родня. Пошли мы место выбирать, где бы нам поразбойничать получше. Идём, и тут смотрим - полянка весёлая, а то уже Америка была. Ну, думаем, лучше места разбойничать мы вряд ли найдём. Остались. И так мы в тех местах поразбойничали - куда с добром: погода хорошая, кругом травка, цветочки разные... У местных племён за бутыль медовухи цельный полуостров выменяли, оттяпали...
   Никто его не слушал. Шнур ещё что-то про травки и цветочки побормотал, но наконец успокоился.
  
   Вокруг нас уж все вповалку спали. Решили и мы ложиться.
   Хомут-Омутов устроился на каком-то пёстром хламье, сваленном в углу комнаты. Объяснил нам, что, дескать, всё это он отобрал у знатных людей - бояр там и прочее. А поскольку душа у него широкая, то завтра он всё это барахло может запросто нам подарить, если в хорошем настроении проснётся, конечно. А если в плохом, то может и приказать всем нам башки посрубать к чёртовой матери. Или, допустим, сначала наградить, а потом повесить во дворе, чтоб другим неповадно было. Что именно неповадно, не объяснил, но сказал очень строгим голосом и по хламу, на котором почивать лечь изволил, ударил. Стука не получилось, зато пыль поднялась до потолка. Все от той пыли чихать принялись, даже разбойники, а пуще всех сам Гаврилка, так как в серёдке этой самой пыли лежал. Во каков!
   Успокоился Гаврилка на куче этого хламья, отчихался, и говорит уже сонным голосом:
   - Я люблю, когда мне перед сном пятки чешут. Кто из вас мастер? Эй, как там тебя? - показывает на шпиона.
   - Василий Конопляников, - заикаясь отвечает Шнур.
   - Ты кажется другую хвамилию давеча называл? - Гаврилка спрашивает подозрительно. - А, впрочем, разницы нет. Обучен мастерству чесания пяток?
   - Да что ты! Лучше меня знатока в этом деле разве найдёшь? - Шнур угодливо к разбойнику подскакивает.
   - А вы, земляки, - Гаврилка в нас пальцем тычет, - от меня мух отгоняйте. Вот и ладно будет.
   Стали мы все делать как он велел. Кузьма с Данилой от него какой-то холстиной мух отгоняют, шпион ему пятки чешет. Все при деле.
   Гришка Приживалый с Ермаком перед разбойником в пляс пустились. Оченно Гаврилке понравились их танцы. Не наши, конечно, танцы то были, с заграницы завезённые. Гришка-то любитель по заморским странам щеголять, да и Ермак, наверно, не раз бывал, иначе откуда ж знать ему, как те танцы плясать нужно.
  
   Гаврилка Хомут-Омутов меня к себе зовёт:
   - Ты, головастый, один остался. Это ж не дело. Сказки какие-нибудь знаешь? - спрашивает. - Аль рассказы потешные?
   - Знаю, - отвечаю откровенно. - Как не знать?
   - Ну расскажи, а я послушаю.
   Стал я разбойнику сказки рассказывать. Все какие знал, поведал. Многое в тех сказках ещё и от себя присочинил, чтоб забавнее было.
   - Хорошие сказки, - разбойник хвалит сонно. - Под них засыпать хорошо.
   Заснул Гаврилка, а шпион ему всё пятки чешет.
   - Ладно, - говорю, - прекращай чесать. Заснул уж.
   А шпион не отступается:
   - Я прекращу, а вдруг он проснётся?
   - Ну, как знаешь.
  
   Лёг я на полу возле братьев. Прямо передо мной в крыше дырка зияет. Ночное небо со звёздами хорошо видать. Одна звезда светит ярче, другая тусклее. Луна недоеденным ломтём тыквы нависла, звёздочки вкруг неё, как семечки разбросаны по неубранному после ужина столу. Эх, думаю, сейчас бы телескопу сюда, я бы всё как есть хорошо осмотрел. А без телескопу чего ж зря пялится, только сплошная трата времени. Лёха Пешком, помнится, называл такое занятие астрономией. Наука, по словам Лёхи, очень опасная. Кто ею занимается, того братья иезуиты сразу на кол сажают, или на кострах сжигают. Много народу через ту астрономию пострадало. Не счесть.
   Самый известный из них был Галилей. Тот ещё фрукт, я вам скажу. Днём человек как человек, а лишь ночь настанет, он скорее свою телескопу вытаскивает, и ну небо разглядывать. Да если бы ещё просто разглядывал, - это полбеды, а то ведь что удумал: придёт, бывало, в порядочное общество (днём-то ему никакого занятия нет, вот он бездельем и мучается). А в порядочном обществе иезуиты выступают: "Так-то и так-то всё на небе устроено, и звёзды, мол, и луна, и солнце". А Галилей им ответствует: "Нет, - говорит, - не так. Всё как раз наоборот, по другому. Я вчерась в телескопу смотрелся". И так всякий раз, стоит только этому Галилею в порядочное общество прийтить. Терпели это братья-иезуиты, терпели, да кто ж такое вытерпит. Отозвали того Галилея в сторонку и внушают ему: "Что же ты, Галилеюшко, нас перед порядочным обществом позоришь. Ну, в крайнем случае, если уж такой нетерпёж настал, отозвал бы нас в сторонку, да и сказал всё что хочется на ушко". А Галилей и правда уж больно заносчив был: "Я, - говорит, - ради истины никого не пожалею". Вот каков. Видят братья, что от уговоров проку мало, и потащили того Галилея на костёр. У них, если честно, манеры тоже ещё те. Понял тут Галилей, что дело плохо, решил всё на шутку свести: мол, вы, братцы, меня неправильно поняли, да ещё у меня речь невнятная. Вечно, мол, с дикцией недоразумения. Поверили ему, отпустили. А он над ними же и посмеялся. Пошёл по городу всем рассказывать, какие ещё дураки на свете есть. Вот так вот.
  
   Лежу я так, размышляю, вдруг вижу - в дыру в крыше чья-то голова просовывается, и помещение оглядывает. Потом исчезает. Затем голоса послышались:
   - Спят все!
   - Так уж и все?
   - Ну сам посмотри, если не веришь.
   - Да у меня голова в эту дыру не пролезает.
   Послышался топот, хрустнула ветка и всё смолкло.
   Поразмышлял я немного над этим событием, да и не заметил как заснул.
  
   А поутру попрощались мы с разбойниками без эксцессов и в путь собрались. Решили в другую сторону от дома этого странного идти, не так как вчера.
   Идём.
   Гришка Приживалый на лошадке трусит, ему легче прожить. Мы же впятером вослед ему пёхом ноги мозолим. От дома того постоялого далеко ушли. Народ по дороге нам встречается разный, но в большинстве своём - растерянный. "Плутаем, - говорят, - уже второй день, а на приличную дорогу никак не выйдем". Кто-то из встречных с нами навострился, кто-то мимо нас дальше своей дорогой пошёл. Из тех, кто за нами поплёлся, один презанятный парнишка был. Всё прибаутками сыпал. А звали его Дрёма Дрынов. Всю дорогу тот Дрёма шутки шутил, нам и идти веселее. Оказалось, что он не чета нам, постоянно в какие-то странные места попадает: то, понимаете, попадёт в такое место, где деревья корнями вверх растут, то в такое, где люди с колокольню ростом, а как-то попал в одну деревню презанятную, так еле оттуда вырвался, потому как люди в той деревне все сплошь были женщины. Ни крышу прохудившуюся не починить, ни чего другого. Хотя в Дрёме том от мужика была ровно половина, но всё же какой никакой, а всё-таки мужчина. Другое дело, Гришка Приживалый, он бы в той деревне развернулся, но не случилось ему в это место забрести.
   В общем, пока мы шли неведомо куда, оченно интересно было этого Дрёму послушать.
  
   Тут видим, какой-то мужичонка посреди поля сидит. Сам в бороде, на тело балахон напялен просторный, на голове широченная шляпа нахлобучена. Одет, надо вам сказать, не хуже разбойника Гаврилки Хомут-Омутова. В ручках он разные палочки держит и дощечку. Перед ним стоит приспособление, и на том приспособлении рама прикреплена мешковиной обтянутая. Мы такого раньше и не видывали. Тычет тот мужичонка палочками в дощечку и по мешковине узоры разные малюет. Соскочит с сидения, отойдёт подальше, полюбуется на узоры, крякнет от удовольствия, снова подходит тыкать палочкой в дощечку и по мешковине мазать.
   Остановились мы подле него, занятно нам показалось. А тот нас как бы даже и не замечает, тычет, мажет, - своё делает.
   Кузьма первым не выдержал:
   - Это, мил человек, для чего такая канитель? - спрашивает.
   Оборачивается к нам мужичонка, глазками мутными на нас смотрит:
   - Я есть, - отвечает, - по профессии художник. Создаю, чтоб вы знали, вечные ценности.
   Услышал я про вечность, дюже заинтересовался.
   - Это, если хотите знать, - продолжает кудесник, - сто лет пройдёт, вся природа здесь изменится, мы с вами умрём, а потомки наши через этот мой шедевр увидеть смогут, как это место в наше время выглядело.
   - А как имя тебе?
   - Да все вот Иохимом кличут.
   Шпион тут встревает:
   - У нас к царю-батюшке тоже один такой как-то напросился. Хочу, говорит, вашу величественную физиономию для потомков отобразить. Разложил он всю свою атрибутику, царя-батюшку в позу поставил и шевелиться не велел. Только, говорит, одними глазками можете вращать туда-сюда беспрепятственно, если уж совсем невмоготу станет.
   Кузьма художника осторожно спрашивает:
   - Может, мил человек, нас нешто как отобразишь для внуков, не побрезгуешь? Мы бы для сей надобности смирно бы постояли, глазками повращали.
   - Можно не побрезговать, - ответствует Иохим, - отчего нельзя. Да только вот природа по причине сумерек препятствие чинит. Опосля как-нибудь уж верно отображу. Ну, вот хоть завтра.
   - Тоже сказанул, - веселимся мы. - Завтра-то мы уж где будем! А сейчас бы хорошо о ночлеге подумать.
   - Знаю я местечко презанятное. Могу проводить.
   Пошли мы за Иохимом гуськом, но сердце уже чует недоброе. И точно: подходим опять к тому дому постоялому, где последние дни ночевали. Что за напасть?
   Но делать нечего - зашли, не в лесу же ночевать.
  
   В доме пусто. Проходим к столу, молча садимся. Даже Шнур Бикфордов как воды в рот набрал. Страшно всем. Какая же лихоманка, думаем, нас каждый вечер к этому дому приводит?
   - Что делать будем, Хведя? - шепчет мне шпион.
   Я лишь плечами жму.
   И только мы за стол сели, в двери вваливаются Гаврилка Хомут-Омутов и его дружина в полном сборе.
   - Ага! - кричит радостно. - Вы уже здесь! А где мой лучший чесальщик пяток? Да подайте мне его сюда!
   Шнур вперёд выскочил, морду сиропную сделал:
   - Я здесь, ваше разбойничество!
   Гаврилка его отодвигает:
   - Ладно, не нужон пока. Это я так, для порядку.
   Садится Гаврилка на своё старое место, перед этим согнав с него Дрынова, на нас всех взглядывает, вопрошает:
   - Ну, что вы, милые други, мне скажете на это?
   - На что, друже, на это?
   Гаврилка нервничает:
   - А вот на это всё. Я нынче со своей бравой дружиной не одну версту отмахал, далеко от этой хибары ушёл, как мне казалось. И что же: к вечеру опять я здесь, будто и не уходил никуда. Если это место такое заколдованное, завтра не пойду никуда, тут останусь. Зачем буду понапрасну себе ноги мять.
   Гришка Приживалый в башке чешет:
   - Хотелось бы мне знать, какой чёрт нас по кругу водит.
   Шпион тут вскочил, как ошпаренный:
   - Точно! - кричит. - Эдмонд нас сюда завёл? - Завёл. Бросил? Бросил. И думать нечего, его это работа.
   Гаврилка уши навострил:
   - Какой Эдмонд? - интересуется. - Это, поди, такой маленький, в картузе, с белёсыми волосьями?
   Все, кто был в помещении, в один голос заверещали: оказалось, что все такого молодца знают.
   - Это же он, аспид, - Гаврилка говорит, - нам дорогу показал. Идите, говорит, туда-то и туда-то, а там уж упрётесь.
   Приуныли мы все, хуже не придумаешь. Сидим, друг на друга глядим. Кузьма на Данилу глядит, Данила на Шнура Бикфордова, Шнур на меня, я на Ермака, Ермак на Гришку Приживалого, Гришка на Гаврилку Хомут-Омутова, Гаврилка на страшного разбойника, страшной на Дрёму Дрынова, Дрёма на художника Иохима, Иохим на Кузьму.
   Долго так смотрели. А что ещё остаётся, раз такая зараза к нам прицепилась.
  
   Художник Иохим первым голос подал:
   - Точно такая же история, говорят, приключилась в очень давние времена. Тогда ещё жив был великий богатырь Алёша - попович сын. Было в нём ни столько силы, сколько задору. Он-то побеждал скорее смекалкой. При нём же состоял дружок его неразлучный, славный такой парнишка, имени его в памяти людской не сохранилось, ну, пускай для рассказу будет хоть Евсейка, хотя его, наверняка, почудней звали. В то время стали нас татары-монголы заедать. Никто тех татар-монголов, правда, ещё и видом не видывал, но слухи-то доходили, и по этим слухам получалось, что татары-монголы те на морды ну оченно страшные. Просто жуть какая-то! Но когда ещё эти татары-монголы до столиц дойдут, неведомо, а посмотреть-то на них любопытно. Вот этот Евсейка и говорит Алёше: "А давай-ка брат Алёша, пойдём, тех татар-монголов встретим, и по их мордам страшным кулаками повазёкаем". Алёша поворачивается к князю Данилке: "А что, князь Данилка, Евсейка, вишь, рвётся пойтить татарам-монголам мордяхи почистить". А князь, в свою очередь, поворачивается к дядюшке своему - тоже князю: "А что, - говорит, - дядюшка, вот Алёша с Евсейкой предлагают татарам-монголам рыла проконопатить. Ты как?" К тому времени все четверо хорошо подпили, вот и решили они пойти навстречу орде, может в драку и не ввязываться, но хотя бы издали поглядеть, какие они хоть из себя на наружность. Правду ли, мол, народ про них сказывает. Прихватили друзья ещё кое-кого, из тех кто с ними бражничал, и подались навстречу татарам-монголам. Идут, из городов и селений к ним народ сбегается. Большая толпа собралась татар-монголов смотреть. Вышли они к речке, а на другой стороне шатры наставлены - татарские-монгольские хижины такие. Вот, допустим, надо тебе куда-нибудь по делам сходить, ты шатёр этот собираешь в маленькую кучку, кладёшь себе подмышку, и идёшь куда тебе надоть. Очень удобная вещь. Ну, и вот, значит, увидали наши татар-монголов, а те, не будь дураки, в свою очередь, наших увидали, в узком месте реку перешли, и затеялась тут у них с нашими драка сильная. Татары-монголы хоть народ и мелкий, и в халатах своих путаются, просто смех один, а ежели впятером на одного навалятся, так упаси Бог. Но всё равно вроде как не одолевали русских. Тут вывели из своего круга какого-то очень уж здоровенного, вот от него-то нашим и досталось: как дал одним кулаком Алёше, тот далече улетел. Как дал другим кулаком Евсейке, тот тоже на ногах не удержался. Ну, а самое-то странное уже затем было: кувыркнулись друзья через головы, и оказались вдруг совсем в другом месте. Ни драки тебе, ни побоища, ни речки той, ни шатров. То весна была, а тут вдруг осень. Смотрят друг на друга Алёша с Евсеем, ничего понять не могут. И вот здесь-то и началось с ними подобное нашему. Плутали, плутали они по округе, но всё одно к тому месту возвращались, откуда вышли. Вот такая история. Всё как у нас.
   - Ну, и выбрались потом-то?
   Иохим головой помотал:
   - Вот чего не знаю, того не знаю. В народе говорят, что место это загадочное попутным миром называется. Простым глазом он не виден, а попасть в него можно запросто.
   - Если мы в попутный мир этот попали, то поди и не выберемся, - печалится шпион Бикфордов.
   - А может это такое место, куда люди после смерти уходят? - говорит Иохим. - Я про такое слышал.
   - И что же мы все теперь здесь мёртвые, что ли?
   - Всё может быть. Возможно что и мёртвые, только сами ещё не поняли.
   Гришка Приживалый слушал наши такие речи, а потом и говорит:
   - Надо этого мазурика Эдмонду нешто изловить, выследить, а уж как изловим, так и спросим с него за все обиды...
   И только он это сказал, слышим над нами хихиканье раздаётся, да так явственно.
   - Это что? Это кто? - разволновались мы. Головами завертели: никого постороннего не заметили, но смех-то слышали, не могло всем сразу почудиться. Решили все углы, все комнаты обойти, - на всякий случай проверить. И никого, конечно, не нашли. За стол обеденный обратно сели. И тут опять смех услышали. Уже громче.
   - Кто здесь? Выходи! - крикнул Гаврилка в пространство. Очень неприятно, когда над тобой кто-то насмешничает, а ты его даже не видишь. А смех всё сильнее звучит, просто хохот уже какой-то.
   Шпион Шнур Бикфордов в середину комнаты выскочил, орёт:
   - Эдмонда, чёрт липовый! Вылазь из своей засады, поговорим по мужски!
   Никто ему не ответил, смех, однако, прекратился. Долго мы сидели, прислушивались, ничего так больше не услышали. Решили на ночь дозор выставить, чтобы нам посреди сна сюрпризов не было.
  
   Первыми на дозор встали я и страшной разбойник. Остальные все спать полегли.
   Сидим мы со страшным разбойником, в темноту глаза пялим. Перед собой лучину запалили, но свет от неё небольшой совсем, только что и видим, так это друг друга мордяхи.
   Страшной разбойник на внешность очень уж лютым был. Весь в шрамах, в щетине, нос на бок свёрнут. Без привычки оченно можно сильно напугаться. А Страшной будто бы понял о чём я думаю: может он уже привык, что люди впервые глядя на него, думают о его внешности. Вот он мне и говорит:
   - Ты меня, малый, не пужайся. Я только богатых обижаю, а к таким как ты оченно даже хорошо отношусь.
   - А что мне тебя пужаться? - отвечаю как могу - поуверенней. - Мы теперь здесь все друзья по несчастью.
   - Это верно, - поддакивает Страшной.
   Разговариваем мы так, и вдруг слышим возле дома какой-то стук раздаётся. Насторожились. А стук не умолкает.
   Страшной мне и говорит:
   - А что, пойдём - посмотрим: кто там чем занимается?
   Я ему головой согласно киваю: пойдём, мол. На то, вроде как, в дозор и поставлены.
   Стал я входную дверь толкать, а она не поддаётся. Страшной возле меня навалился, да всё без толку.
   - А ну-ка, брат, с разбегу, - Страшной предлагает.
   Разбежались мы, да со всего маху в двери и ударились. Чуть только дверь поддалась.
   - Это, брат, видимо, нас кто-то запер, - сдогадался разбойник.
   - А поди тот, что смеялся.
   - Он, стервец, больше некому.
   Решили мы со страшным ещё попробовать ту дверь потревожить. Авось одолеем.
   Ударились.
  
   Дверь под нашим натиском распахнулась и мы вылетели наружу, на ногах не удержались. А во дворе непогода, просто ураган какой-то. Чувствую - опять лечу. Ухватился я за карниз, а Страшной мне в ноги вцепился. Висим мы так, полощемся на ветру, словно флаги. Одна мысль: как бы до двери опять без помех добраться, да в дом вернуться. Стал я ручками по карнизу перебирать, но тут порыв ветра сильный налетел, ручки мои от карниза отцепились, и понеслись мы кубарем со страшным разбойником прямо к самым облакам. Летим мы так, кувыркаемся, что с нами дальше будет - не знаем, не ведаем. Ветер не унимается. Страшной разбойник глазюки выпучил, если бы руки заняты не были, креститься бы стал неистово. Я-то уж давно крещусь. По сравнению с этим давешний полёт просто весёленькая прогулка. Сиди на загривке, белёсого франта за уши держи - чем плохо?
   Ураган ещё пуще крутит. Всю одёжку нам истрепал. На мне уж одни лохмотья остались. Страшной потихоньку что-то шепчет - видимо с жизнью прощается.
   В темноте плохо видно, но чувствуем ни одних нас эта беда прихватила: кто-то с диким криком мимо промелькнул, лошадиное ржание совсем рядом послышалось. А уж эти ветки, да и сами деревья, из земли с корнями вывороченные, в том урагане несметным количеством носятся. По телам нашим, да по мордяхам хлещут. И какой-то жуткий смех нам в попутчики. А ещё кто-то мне бока щипать начал.
   Я Страшному кричу:
   - Это ты мне бока щиплешь?
   - Да что ты, братец, - недоумевает тот. - И в мыслях щипаться не было. Кто-то другой балует.
   - А смеёшься не ты ли? - вновь интересуюсь.
   - Помилуй, какой тут смех! - в ответ мне голос жалобный Страшного несётся.
   И вот тут-то я и увидел, что рядом с нами летит много народу. И летят не так как мы со Страшным - по воле ветра, а как бы даже независимо от него, самостоятельно, то есть. Летят, надсмехаются, и мне бока щиплют. В общем резвятся как малые детишки. И люди, надо вам сказать, мне знакомые и незнакомые одновременно. Знакомые потому, что оченно похожи на всех тех, кого мы совсем недавно оставили спать на постоялом дворе: это и братья мои - Кузьма с Данилой, и Гаврилка Хомут-Омутов, и Иохим-художник, и Григорий Приживалый, и остальные. А незнакомыми они мне казались оттого, что все, без исключения, были с рогами, с хвостами и копытами, словно черти.
   - Что, Хведя, спужался? - смеются.
   А мне им отвечать некогда, я с ветром борюсь.
   - Спужался! Спужался! - хохочут попутчики.
   Не вытерпел я:
   - И ничего и не спужался! - горланю. - Ишь летят тут - выдумывают невесть что!
   - Да ты, Хведя, не серчай так, - говорят. - Мы ж тебя спасти хотим.
   Подхватили нас со Страшным под ручки, и к земле ринулись. А сами смеются, горланят, визжат и бесятся.
   Так и летим.
   Рассветать стало.
   Под нами луга, поля, леса расстилаются, прямо на горизонте горы. Ветер понемногу стихает.
   - Это, Хведя, чтоб ты знал, есть край света, - говорит летящий рядом чёрт Иохим.
   - Да неужто край света? - удивляюсь.
   - Именно он! Вон там на горизонте земля и кончается.
   Тут Гаврилка-разбойник с другой стороны в разговор встревает:
   - Ну, ты же, Хведя, знаешь, что земля плоская, и стоит на трёх китах, которые в свою очередь покоятся на огромной черепахе. Ведь знаешь?
   - Знаю!
   - Вот если бы ты, Хведя, поближе к тому краю подошёл, то запросто тех слонов увидал бы, а при желании и черепаху ту.
   - Неужто увидал бы?
   - Непременно увидал бы! У тебя ведь глазки вострые?
   Вокруг нас все опять заколготали:
   - У Хвёдора глазки оченно вострые, мы чего не разглядим, он обязательно увидит.
  
   В это самое время прямо в воздухе появился наш дом постоялый, дверь растворилась и мы всем гуртом в этот дом с размаху и ввалились.
   Я со страха глаза зажмурил. А когда снова их открыл, то увидел, что нахожусь действительно в постоялом доме, а все мои попутчики спят, и облик имеют самый что ни есть человеческий. Никаких рогов, хвостов и прочего у них нет и в помине. Вот, думаю, наваждение-то пристало. Рядом со мной Страшной привалился, глаза что плошки.
   - Что это было? - у меня спрашивает. - Неужто сон?
   - Тебя как хоть зовут, мил человек? - интересуюсь в ответ.
   - Маманя всё Митюнюшкой кликала, - отвечает стесняясь.
   - А меня Хведей.
   Вот и познакомились.
   - Так что, Митюнюшка, - говорю, - всё может быть. Может и сон, а может и нет.
   Митюнюшка лишь головой мотает. Очень сложно ему такое понять с непривычки.
   Пока мы так меж собой разговаривали, друзья наши просыпаться начали. Решили мы со Страшным ничего пока остальным про ночные наши приключения не рассказывать.
  
   Первым Шнур Бикфордов проснулся. Мой потрёпанный вид сразу заметил:
   - Ты где это, Федя, успел за ночь себе так рубашонку истрепать? - спрашивает.
   - А мы со страшным Митюнюшкой, - отвечаю, - сговорились пока никому про это не рассказывать.
   - Ну, ладно, ежели так. Пойдём, - говорит, - посмотрим, Хведя. Может колдовство-то уже кончилось?
   Вышли мы во двор. Солнышко ласково нам светит. Деревья шелестят. Птички поют. Так хорошо вокруг, что надо бы лучше, да не зачем. И насмотревшись всей этой благодати мы подумали, что колдовство в такую погоду непременно должно кончиться. А то как же иначе?
  
   Собрались мы всей гурьбой и подались восвояси.
   Идём.
   Смотрим - прямо перед нами на дороге камень огромаднейший торчит, и на нём какие-то надписи. Я-то в грамоте тогда ещё был не больно силён, - всего-то и знал немного согласных букв. Другие, гляжу, тоже мнутся.
   - Я только гласные знаю, - говорит Гаврилка Хомут-Омутов.
   - А я ни тех, ни других, - признаётся Гришка Приживалый.
   - Зато я знаю больше, чем надо, - хвалится Шнур Бикфордов.
   Подходит он к камню и губами шевелит, - читает, значит.
   - Ну, и про что там сказано? - интересуемся.
   - Подождите, - отмахивается от нас Шнур. - Язык сложный.
   - Что ж, не по-русски, поди?
   - Опять, видно, мёртвый язык попался?
   Шнур губами немножко пошевелил ещё, а потом к нам поворачивается:
   - И не мёртвый, и по-русски. Просто сложное написание. На русском языке, чтоб вы знали, так можно написать, что и в жизни не прочтёшь.
   - Ну, а написано-то что?
   - Да в общем, ничего путного: "Кто хочет, написано, выйти из этого колдовского места, пусть, мол, приходит к большой поляне на опушке леса возле трёх дубов".
   Тут мы все как один руками к своим затылкам потянулись, чтобы всё услышанное хорошенько обмозговать. Из колдовского-то места всем охота выйти, так ведь ещё эту поляну, и эту опушку, да и три дуба надо ж найти. Все переглядываются меж собой, на соседей надеются. Набралось нас тут - дураков, от такой толпы пользы никакой. Решили мы тогда идти куда глаза смотрят. Авось и набредём.
  
   А идти-то никуда и не нужно. Только мы из-за лесочка вышли, сразу же эти три дуба и увидели. Народ разный возле этих дубов кольцами вьётся, гомонит, хлопочет чего-то. А в самой серёдке, на огромном валуне стоит наш старый знакомец - белобрысый Эдмонда и о чём-то толпе вещает. Рядом дружок его Парамошка головой мотает - поддакивает словам мазурика. А за спиной у Эдмонды ещё те два здоровяка с ноги на ногу переминаются, что с нами недавно в перетяжки хвоста играли. Эдмонда с таким жаром что-то толпе объяснял, что и нам страсть как захотелось его послушать. Подошли мы поближе, продрались сквозь толпу. Почти в первых рядах оказались.
  
   Эдмонда с валуна разоряется:
   - Мы в этом месте, - разоряется, - запросто новую справедливую жизнь можем построить. Да ещё как заживём - всем на зависть. А кому не нравится, тот пусть убирается обратно туда, откуда пришёл. Мы никого насильно держать не будем.
   - Так, мил человек, - крикнул кто-то из толпы, - у нас ведь там хозяйство осталось, жена да детишки. Негоже всё бросать.
   - Вот глупый мужик! - усмехается Эдмонда. - Там ты кем был? Голь перекатная, а здесь запросто можешь в министры выйти. Да здесь, если ты ещё не заметил, берега-то все кисельные, а реки, чтоб ты знал, молочные. А жену мы тебе из местных подберём.
   - Я всё же назад хочу, - продолжил всё тот же голос. - Сердце щемит.
   Эдмонда повернулся к Парамону, ткнул его пальцем в массивную грудь:
   - Слыхал? - смеётся. - Сердце у него щемит.
   Парамон прыснул в кулак, а два здоровяка стали глазами чудака в толпе выискивать, чтобы взглянуть на этакий экземпляр.
   - Ну, не хочешь, как хочешь. Настаивать не будем, - говорит Эдмонда. - Только у нас такие девки есть на примете, раз увидишь, возвращаться не захочется. Вон там на той поляне нагишом пасутся. Дикие, правда.
   Толпа зашевелилась, пришла в движение. Всем, что ли, на диких девок взглянуть захотелось, или другая какая причина. Эдмонда же тем временем продолжает:
   - Те, кто остаётся, становитесь по правую руку, а те, кто уходить собрался - по левую. Да только так просто вы отседа уйти не сможете: надоть всё что у вас есть в карманах непременно выложить, а опосля гуляй куда хочешь.
   Выстроились люди, которые уходить собрались, в очередь, мы с братьями в самый хвост очереди встали. Эдмонда и его подельщики у всех в карманах шарят, чтобы ничего не вынесли.
   К какому-то в очереди привязались:
   - Всё, - спрашивают, - выложил? Непременно надо, чтобы всё, иначе выйти не сможешь.
   Тот карманы выворачивает, демонстрирует пустоту.
   - Ну вот и хорошо. - Эдмонда мужичка по плечу дружески хлопает.
  
   Очередь дальше идёт. Толпа редеет. Люди постепенно исчезают. Эдмонда им показывает куда пройти, чтоб исчезнуть, они и проходят, и исчезают. Я-то такое уже несколько раз видел, а другим может и неприятно на это смотреть. Особенно Страшной побледнел:
   - Это как же так? Это что ж такое? - причитает. Столько всего он за один день насмотрелся, что и за всю жизнь, поди, не видел.
   Тут Парамошка визгу дал:
   - Ты только посмотри, Эдмонда, - верещит, - этот хотел в подкладке сюртука копеечку пронести!
   Очередной мужичок отпирается, мол, и сам уж забыл про ту копеечку. Как-то, мол, давным-давно провалилась, а он через это в своё время даже неприятность имел. Да только кто-то ему поверит.
   - Ладно, пускай шагает, - смилостивился Эдмонда, мужичка этого напутствует: - Только в следующий раз, пожалуйста, такого больше не делай. - Копеечку, однако, забрал.
  
   Уж и темнятся начало. Постепенно дошла очередь до наших. Почти все без помех прошли, лишь с Гаврилкой Хомут-Омутовым чуть ли не до драки сцепились. Он свои мешки с награбленным у богатеев добром добровольно отдавать не хотел. Обнялся с ними как с родными и не в какую. Не отдам - и всё. Бились с ним Эдмонда сотоварищи - бились, под конец решили пополам те мешки разделить, чтобы ни им, ни Гаврилке обидно не было. И отпустили.
   Тут как раз я с братьями подхожу. Эдмонда на нас исподлобья взглянул:
   - А, это вы, - буркнул. - Этих можно так пропустить, у них всё равно в карманах только шиш с фигой.
   Шнур Бикфордов было кинулся мазурику морду набить за все его фокусы, да только я его удержал.
   Прошли мы куда следует, и вроде ничего вокруг в природе не изменилось, правда мазурики исчезли.
   - Ну, кажись, вышли, - облегчённо вздыхает Кузьма. - Вот что значит родные места, сразу и дышится легче.
  
  
   МЫСЛИТЕ
  
  
   Вышли мы из попутного мира, ну теперь и домой пора. И так нам хорошо шагается по родной-то земле - просто загляденье. Идём, русские песни горланим. Один лишь Шнур Бикфордов всё время назад с озабоченным видом оглядывается. Видно жалеет, что не остался. Я у него поинтересовался таким его настроением, но он лишь руками отмахнулся: не приставай, мол.
   И только он так от моих вопросов отмахнулся, глядим - бежит следом за нами Эдмонда - торопится. Запыхался, язык через плечо висит. Повернулись мы к нему, решили обождать. А тот увидел, что мы его поджидаем, перешёл на прогулочный шаг, идёт, по сторонам поглядывает, будто и не нужны мы ему. Чуть было мимо нас не прошёл, так расстарался.
   - Не нас ли, соколик, ищешь? - спрашивает его Кузьма.
   Эдмонда на нас смотрит, словно не только не узнаёт, но и не знает вовсе.
   - Вы идите, куда шли, - говорит брезгливо. - Мне-то другой надобен.
   - Кто же? - интерес проявляем.
   - Другой, - упрямо толдычит Эдмонда. - Вам это знать не положено.
   Шнур Бикфордов потихоньку его сзади обходит:
   - Хватай его, ребята! - кричит. - Он к нам сам в руки пришёл, - и насел на Эдмонду.
   Само собой повязали. Белёсый франт тут захныкал:
   - Никакого сладу с вами нет, братишки. Что же вы, демоны, ко мне прицепились.
   А Шнур Бикфордов вокруг ходит, грудь колесом. Распирает его всего от гордости. Чую, хочет нам о чём-то поведать, да мы не интересуемся, а ему, вишь, гордость не даёт начать ни с того ни с сего рассказывать. Ну, всё же не вытерпел, хвалится:
   - Это я всё подстроил, - хвалится. - Пока он там с Гаврилкой Хомут-Омутовым препирался, я у него из кармана одну Вещь блестящую вытащил. Думаю, хватится Эдмонда Вещи, за нами вдогон устремится, тут-то мы его, аспида, и подловим.
   Белёсый на шпиона затравлено смотрит, того и гляди в руку зубами вцепится, как давеча с Капитошкой поступил. Потом, видно, передумал, стал он Шнура умолять. Другой бы на месте Бикфордова уже бы давно растрогался, да и вернул Вещь блестящую, но не таков был шпион.
   - Слушай, друг, - умоляет Эдмонда, - верни мне Вещь блестящую. Зачем она тебе?
   - Фёдору отдам. Это ж из деда Кувалды коллекции.
   - Ну и что ж из того, что из деда Кувалды коллекции. Он, между прочим, в своё время её тоже покрал.
   - Не покрал, а честно у иезуитов выиграл.
   - Как же, - честно! Ему троя попутчиков помогли. А эта Вещь блестящая вовсе и не оттуда будет. Эту Вещь блестящую дед Кувалда с Матвеем у самого бесова правителя стащили. А Фёдор, кстати, даже не знает как этим пользоваться.
   - А ты бы рассказал как, он бы и попользовался, - не унимается Шнур.
   Долго они так препирались. Пока мы с горки спускались, они всё спорили. А Шнур ещё моду взял Эдмонду связанного пинками угощать, ежели тот особенно сильно ему перечить начинает.
   - Скажи ему, Федя, - белёсый жалуется, - чтоб не пинался, а то нашёл себе ровню.
   - Ты и вправду, Шнур, поскромней себя веди, - урезониваю шпиона, - что-то ты уж, действительно, озлоблён на связанного человека.
   - Я тебя, Федя, не понимаю, - отвечает Бикфордов. - Он тебе же гадости делает, и ты же его жалеешь.
   - Да он ведь, поди, не нарочно.
   - Так хотя бы человек был, а то не пойми что, - продолжает Шнур.
   - Это шпионы не пойми что, - огрызается Эдмонд, - а у меня матушка человеком была.
  
   В этот момент мы с горки сошли и на другую взбираться стали. И тут видим прямо на нас с этой горки несётся мужичок какой-то и размахивает топором. Очень мы поначалу испугались. Каждый испугается, когда на него несётся такое, да при этом ещё и орёт непотребное. "Опозорили!" - орёт. Мы уж, грешным делом, подумали, может это он и не нам вовсе орёт, а кому-нибудь, кто за нами находиться. Оглянулись, - никого за нами нет. Ну, значит, по нашу душу, - видно подкрепление Эдмонде.
   Подбежал тот мужичонка поближе, батюшки-светы, то ж Капитошка - папаня засватанной нами девушки. Мы тут все разом облегчённо вздохнули, разулыбались, всё же не чужой человек.
   А Капитошка к нам подскакивает, весь в репье, страшный как чёрт, глазюки лихорадочно блестят, сам в щетине зарос:
   - Опозорили! - орёт. - Опозорили девку! Как теперь ей на люди показаться, всю же задразнят. Лапочку, кровиночку мою опозорили. Сейчас ентим топором вас всех порешу, а потом и сам утоплюсь подальше от позора.
   Брат Кузьма его останавливает:
   - Постой, добрый человек, топиться. Мы жениться не отказываемся, вот и жениха с собой постоянно водим, - и на Данилу показывает. Данила мычит, соглашается. Он всегда со старшим братом соглашается, такой уж уродился. Да и не только со старшим братом, если честно. Можно сказать, со всеми подряд, лишь бы к нему не привязывались.
   Только Капитошку так быстро не утихомиришь. Он своё гнёт и всё.
   - Как же, - кричит, - не отказываемся жениться, когда посватались и пропали с концами. Цельный год - ни слуху, ни духу.
   Тут уж мы от таких капитошкиных слов совсем растерялись:
   - Как же, простите, цельный год, когда мы всего три дня как ушли от вас.
   Капитошка же гнёт своё:
   - Как же, простите, три дня, когда цельный год.
   Мы все разом к Эдмонде повернулись, который стоял и один ничему не удивлялся, а тихонько себе в кулачок подхихикивал.
   - Ну и чего вы все на меня уставились, - отвечает, прекратив глупо хихикать и сразу потупившись. - Я ещё в попутном мире хотел вас предупредить, да замотался с делами.
   Кузьма к Капитошке повернулся и серьёзным голосом сказал:
   - Девку мы позорить не дадим. Сейчас же пойдём в твою деревню и всё народу объясним. А потом сразу и свадьбу сыграем.
   Как порешили, так и сделали.
  
   Вернулись мы домой, а там уж и не знают, откуда нас ждать. Шпион Шнур Бикфордов сразу распорядился Эдмонду как собаку на хорошую цепь посадить, чтоб не сбёг, а сам поспешил в город, царю новости докладывать.
   Эдмонде на цепи скучно сидеть, стал он дедов хлам перебирать. Повертел он в руках всякие деда Кувалды штучки, до рукописей дошёл.
   - Почитаем, что здесь накарябано, - говорит. - Всё одно выйти погулять нет никакой возможности.
   Похихикали мы над ним с братьями. Мы-то уж давно знаем, об чём в тех рукописях писано. А Эдмонда, знай своё, сидит в уголку, каракули разбирает. С задумчивой мордой в потолок посмотрит, и снова свой нос в грамоты суёт. Тут уж и мы засомневались, а вдруг что-то новое прочтёт, чего ни Лёха Пешком, ни Шнур Бикфордов прочесть не сумели. Следом за ним взглядом водим: он на потолок, ну и мы за ним, он в грамоты, и мы туда же. Долго мы так следили, много дней. Эдмонда на цепи сидит, читает, от еды и питья отказывается.
   На пятый день отложил красавчик-франт рукописи, ножки-ручки размял, весело так нам кричит:
   - А тащите, - кричит, - мне скорее завтрак, обед и ужин за все дни. Прочёл я ваши грамоты.
   Обрадовались мы такому заявлению не знаю как, принесли Эдмонде всё что он хочет. Тот всю эту жратву к себе пододвинул, ест и радуется. Его веселье и нам передалось. Стоим и смеёмся, и чем дольше смеёмся, тем больше смеяться хочется.
   А как поел Эдмонда, руки сальные об себя обтёр, и говорит нам:
   - Я бы вам всё как есть прямо сейчас рассказал, да только на цепи сидя, мне это несподручно делать.
   Тут Кузьма вперёд вышел:
   - Нам и самим, Эдмонда, неприятно на тебя такого глядеть. Мы бы тебя уж давно бы ослобонили. Только Шнур с собой ключ от твоего замка утащил.
   И я мысль братову продолжаю:
   - А как Шнур Бикфордов вернётся, мы тебя тотчас же с цепи отпустим.
   Сжалился над нами Эдмонда, про то, что в рукописях дедовых прочёл, рассказывает:
   - А написано там, между прочим, про пожар. Как пожар случится, так и надобно идти.
   - Да куда ж идти-то?
   Эдмонда только плечами жмёт:
   - Ну мало ли куда? Куда-нибудь. Об этом в грамотах ничего не прописано.
  
   Тут и Шнур Бикфордов от царя вернулся. А с ним и Лёха Пешком. Что-то давно его не было. Весь измотанный да измученный. Не легко ему житьё с Глафирой Ненасытной даётся.
   - Моя Глафира стала в последнее время предметы домашнего хозяйства на мне на прочность испытывать, - жалуется. - Так меня кочергой вчерась по спине приложила, я только сейчас отошёл. Посмотрите, братцы, у меня промежду лопаток. Что-то больно чешется.
   Кузьма авторитетно заявляет:
   - Ну, если чешется, значит заживёт в скорости.
   Посмотрели мы у Лёхи промежду лопаток, а там синячище здоровенный и какой-то волдырь ещё. Мы так Лёхе и сказали: про синяк и про волдырь.
   - Вот ведь зараза! - печалится Пешком. - Это я, наверное, на горячий чугунок налетел, когда от кочерги уворачивался.
   Кузьма Лёху решил пожалеть:
   - За что же она тебя так?
   Лёха ухмыльнулся:
   - Знамо за что. Я ж ей в последнее время с постелей отказывал, вот она и взбеленилась. "Зачем мне твоя грамотность нужна, - кричит. - Я и без её живу неплохо". Вот дура!
   Ну, поговорили так, да разошлись. Шнур на печку полез, Лёха домой поплёлся, а мы с братьями пошли сено косить. Надо же когда-то и хозяйством заняться.
  
   Осенью Даниле свадьбу сыграли. Данила со своей суженой как картинки за столом сидели. Любо-мило поглядеть.
   Народу набилось на нашу свадьбу оченно много. Ещё и из соседних деревень притопали. Всем ведь любопытно посмотреть на Данилину невесту. Подходят, прямо в мордяху заглядывают. Некоторые гости после таких смотрин своим сыновьям подзатыльников надавали: "Мол, посмотрите каков, и то своё счастье нашёл, а вы, охламоны, так в парнях и просидите". А те и сами недоумевают.
   В общем, хорошо повеселились.
   К тому времени мы Эдмонду с цепи отпустили, а он у нас прижился, никуда уходить не хочет. Шнур его уж поганой метлой гнал, - не уходит.
   На свадьбе Эдмонд сидел рядом со мной, пил и закусывал. Ест, а сам по сторонам цепко смотрит. Потом неожиданно меня в бок пихает:
   - Ты, Фёдор, - говорит, - приглядись к тому гостю, что супротив нас сидит. Ничего странного не видишь? Да не во все глаза гляди, а этак - украдкой.
   Стал я на того гостя украдкой смотреть, как Эдмонда научил, но ничего в нём особенного не нашёл? Гость как гость. Ничего примечательного. На любого другого человека похож. Вот бывают порой люди, раз увидишь, потом век его образину не забудешь, а этот нет, - очень даже серенькой внешности человек. И рубашоночка на нём блекленькая. Сказал я красавчику-франту о своих наблюдениях, он чуть едой не подавился.
   - Да ты что, Федя, - шепчет. - Тебе разве никто не рассказывал, на что они способны?
   - Да кто способен-то? - в ответ шиплю.
   - Во дурила! - засмеялся Эдмонд, рукой приглашая этого самого дядьку, что сидел супротив нас, вместе посмеяться над моей глупостью.
   Дядька, не понимая в чём дело, вежливо хихикнул.
   А Эдмонда меня снова в бок пихает:
   - А ну-ка, Федя, выйдем в сени для разговора сурьёзного.
   Мне разницы нет, - можно и выйти, раз хороший человек просит. Вернее, не человек, конечно, а не пойми что, но всё-таки.
   Вышли мы в сени, Эдмонд мне и говорит:
   - Тут у нас на свадьбу набилось народу странного оченно много. Я тебе потом объясню, кто они такие. Я их пока буду опаивать зельем пьяным, а ты в это время не зевай, под стол лезь, да и привязывай их к столу и к лавкам за что придётся.
   Сказал он так и мы с ним снова к празднику вернулись.
   Немного погодя стал я примечать: красавчик-франт с большой бутылью бражки застолье обходит и подливает гостям зелья, но не всем, а выборочно. Потом к тому мужичку, на какого мне раньше указывал, подсаживается, и какой-то с ним по дружески разговор начинает. Бражки ему прямо через край в кружку плещет, к своей же порции не притрагивается, а только делает вид что пьёт, сам же незаметно в рукав сливает.
   Полез я, как было условлено, под стол. И показалось мне, что я снова на той самой чёртовой вечерушке оказался, на какой однажды был и под столом прятался. И всё потому, что хвосты увидал. Ну, думаю, работы подвалило.
   Привязал я всех, кого приметил, за хвосты к лавкам да ножкам стола, вылез наружу и подмигиваю Эдмонде: всё, мол, сделал как ты велел. А он в ответ мне тоже подмигивает. Долго мы друг другу подмигивали, довольные собой. Потом надоело. Отвернулись.
   Гости все уж пьяны до безобразия.
   Те личности, которых я к лавкам да к столу привязывал, хотели уж было ноги навострить: "Мол, прощевайте, дорогие хозяева, пора и честь знать", а встать-то и не могут. Держат их мои завязки. Это я наслушался у чужих людей истории про деда моего Кувалду и про его похождения, - вспомнил, как он чертей в своё время вязал, вот и постарался.
   Хожу между этих странных гостей барином, сам собой доволен.
   Лёха Пешком (он, кстати, тоже среди гостей был, - а куда ж без него), по нашим с Эдмондой переглядкам понял, что не иначе сейчас какое-то дознание будет вестись, всех непривязанных гостей повлёк на выход, - какой-то музыкальный инструмент схватил и заиграл на нём, все заинтересовались и потянулись вслед за ним к дверям. Так все на улицу и ушли. Сам же Лёха вскоре назад вернулся, правда, уже без гостей. Ну, и то верно, - кто, как не он, у нас самый лучший дознальщик.
   Остались мы наедине с привязанными гостями. Те сначала поартачились. Делают вид, что понять не могут, за что им такая немилость. Потом приуныли. Один малодушный даже всплакнул.
   Эдмонда вдоль стола прошёл бодрым шагом, у привязанных спрашивает:
   - За каким чёртом явились?
   Мужичонка, что напротив меня на свадьбе сидел, вызвался ответить:
   - А тут кто-то, - отвечает, - хотел отдать этого полукровку за привилегии.
   Эдмонда весь багровым стал от такого мужичкового ответа, чуть драться не полез. Насилу мы со Шнуром его оттащили.
   - Никто никого отдавать не собирается, - сказал рассудительный Кузьма.
   Шпион тоже реплику подаёт:
   - Да забирайте, - добра такого!
   Теперь Эдмонда на шпиона с кулаками полез.
   Мужичонка привязанный неодобрительно головой машет:
   - Ну и набрал же ты, Хвёдор, себе товарищей.
   Эдмонда с Бикфордовым переглянулись, и уже вместе двинулись к мужичку. Кузьма их остановил.
   Мужичонка-чёрт тут говорит:
   - Хвостами к ножкам стола да к лавках привязывать нас совсем и не в надобность было. Мы бы и сами никуда не делись, потому как явились к тебе с определённым заданием. Главный наш чёрт давно твоими делами, Хвёдор, озабочен, да только время для двух событий никак не приходило. Во-первых, пойдёшь ты в земли неведомые. Для этого случая должен ты был найти трёх попутчиков...
   - И кто же это такие?
   - Да вот же они, рядом с тобою!
   Посмотрел я на Эдмонду, посмотрел на Шнура, перевёл взгляд на Лёху Пешком и усомнился.
   А мужичонка продолжает. Остальные поддакивают: так всё, мол, и есть, как главный говорит.
   - Не смотри, Хвёдор, так..., - продолжает свою речь мужичонка. - Они и есть, даже не сомневайся... Мало того, они родственники тебе по деда твоего Кувалды линии. Дед твой много путешествовал по свету, - так что удивляться не приходится.
   Посмотрел я на новых родственников и подивился невиданной географии путешествий моего деда.
   А мужичонка тот дальше продолжает:
   - Чтобы ты, Хведя, уж совсем не сомневался, я тебе всё, как есть разжую и в рот положу... Шнур Бикфордов родственник тебе по дочери князя Вовки. Помнится, князь Вовка родившегося младенца в крестьянскую семью подкинул. Когда тот младенец вырос и превратился в девушку, отец Шнура Жгут на ней женился. А Эдмонда Дант тебе родственник по фройляйн Грете Думкопф. Мать Греты родившуюся у неё девочку в солдаты отдала. Та и выросла на казённой муштре. Уж потом с чёртом Харлампом встретилась. А что из этого союза получилось, ты перед собой, Хведя, видишь.
   - Но-но, - полез, было в бутылку Эдмонд, но мужичонка его остановил:
   - И последний - Лёха Пешком. Этот из семьи священника Авдея. Когда у его дочери девочка родилась, Авдей её в монастырь отдал. Там девочка и росла, пока не встретила одного бродячего ангела. А ты, Хведя, думаешь, отчего Лёха высоту любит и между лопатками себя чешет. У него ведь крылья растут!
   Тут грохот послышался: это Лёха на пол упал от неожиданного известия. Мы ему все улыбнулись понимающе, а мужичонка дальше свою речь ведёт:
   - Ну, вот и разобрались с родственниками. А теперь о главном: будешь ты, Хвёдор, искать в неведомых землях Вещь, которую когда-то Кувалда с Матвеем у бесов украли и, испугавшись, - спрятали. И найдя эту Вещь, принесёшь её нам, а мы уж тебе за это дадим чего только твоей душе угодно. Чего попросишь, того и дадим.
   В общем, как я понял, похоже на сказку: пойди туда - не знаю куда, принеси то - не знаю что.
   - Может, Федорка, - предлагает шпион, - мы им по шеякам наподдаём, и они сами всё, что нам надобно отдадут. А то мне ноги топтать за тысячу вёрст неведомо куда что-то не хочется.
   - Да и мне, если честно, тоже не особо есть желание ноги топтать, - поддакивает Эдмонд.
   Быстро они между собой сговорились против общего недруга.
   Мужичонка на эти их откровенные слова насторожился:
   - Мы самолично, - отвечает, - вам ничего дать не можем. Не умеем. Хоть бейте нас, хоть колотите. Лучше соглашайтесь.
   Кузьма мне головой машет, - мол, соглашайся с нечистым анчуткой, другого выхода нет. А то ещё, царь возьмёт, да осерчает, больше горя наделаем.
   Согласился я.
   - Вскоре два события должны произойти одновременных, - продолжает мужичонка. - Пожар в городу и потоп у вас в деревне. Как произойдут эти события, так и вам в путь собираться.
   Только он это проговорил, хвосты чертей сами собой от лавок отвязались, и черти эти прямо на наших глазах в воздухе растворились.
   - Это что-то новенькое, - присвистнул от удивления Эдмонда. - Раньше такое черти не умели.
   А тут с улицы вернулись все остальные гости.
  
   Проснулся я на другой день после свадьбы, сел на лавку к окну, стал ждать потопа в деревне, или хотя бы пожара в городе.
   Начнётся пожар, с нашего окна я должен увидеть.
   Чуть попозже садится рядом со мной Эдмонд и тоже в окно смотрит.
   Просидели мы с ним так неделю.
   - А чего мы сидим? - спрашивает красавчик-франт.
   - Потопа ждём.
   - Понятно.
   - Или пожара в городе.
   - Ясно.
   Неделя прошла, подсаживается к нам Шнур Бикфордов.
   Сидим втроём, в окно смотрим.
   - Потопа ждём? - спрашивает.
   - Или пожара, - отвечает ему Эдмонда.
   Тут к нам в гости как всегда Лёха Пешком заходит.
   Садится возле окна вместе с нами.
   И ещё неделя проходит.
  
   В то время, как всё это происходило, у царя-Ваньки неприятность случилась. Друг его сердешный - правитель восточный - Руслан Кирей, на очередной вечерушке, выиграл у нашего в шашки целых пять раз подряд. Кирей всё хотел на шутку свести, да наш Ванька вовремя ему в жиденькую бородёнку вцепился. Повздорили. Руслан Кирей кулаком погрозил: "Я тебе, пакость, подпущу".
   И сделал, как обещал.
   Денег на выпивку не пожалел, - доверенные люди в трактирах опричников да самого Малютку Шкуратова и обпоили пойлом до белых ангелов в глазах. А как те пластами улеглись пьяные, Кирей на столицу войной и пошёл.
   Ванька-царь в это время ванну принимал - в корыте хлюпался. Накидали ему в корыто игрушек разных - всё как и положено. Только он намылился, к нему с докладом: "Так, мол, и так - такая, мол, оказия". Царь не робкого десятка был: "Вперёд! - кричит. - На врага!" Его вместе с тем корытом и вынесли в чистое поле, на бугорок нацепили. Весь театр военных действий у него как на ладошке. Глядит - с востоку басурман прёт несметно, числом - множество. "А где же воинство моё преданное?" - вопрошает у подручных. "А, извиняемся, все в вповалку от зелья пьяного, - ответ ему, - под столами да лавками валяются".
   Зашёл Кирей в столицу без всякого супротиву и поджёг её с четырёх углов. Погулял, попроказничал и назад ушёл. Так отомстил.
   Горит город...
  
   Увидели мы далеко в городу тот пожар, сидим, - переглядываемся.
   А тут и дождь пошёл.
   Да ещё какой сильный-то.
   С громом и молнией - всё как положено.
   Дождь лил с небес так обильно, что в первый же день затопил деревню на треть.
   Жители Бабарыки стали лихорадочно учиться плавать. Лёха Пешком прочёл населению лекцию на тему: как себя вести в условиях Венеции.
   Местный плотник Гордей Сиволапов схватился строить ковчег, найдя его чертежи у себя на чердаке, а Сила Кобылин уже начал продавать на этот ковчег билеты.
   По прошествии двух недель дождь неожиданно кончился, потоп прекратился, и воды остановились у самого крыльца нашего дома.
  
   Конец первой книги
  
   1995, сентябрь - 2001, январь
   Кемерово
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   6
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"