*** Когда здесь ничего не осталось, ты сбежал в Акавир.

Ты не взял ничего из сокровищ, что копил, как скупец. Оставил славу. Оставил в ворохе цветов мохнатую любовницу и дом, который называл своим. Оружие, притёртое к мозолям ладоней. Одежду, пропитанную солью памяти и пота.

Только камень. Свисая на шнурке с твоей шеи, он слушает удары сердца под костяным нагрудником. Лёгкий, он тяжелее ярма. Но ты не развяжешь шнурка.

Перестань. Перестань. Разве могла побрякушка Азуры вместить мою душу?

Я всё же была богиней.

*** О, если б ты явила милость!

Бальзам на изъязвленное сердце - или ты не Исцеляющая Мать? Он помнил тебя такой.

И не мог узнать.

Не мог понять молчанья в ответ на вопросы, закрытых дверей. Мог - только уйти.

Он мял кровать в таверне - даже Твоим Рукам нужен отдых - а днём бестолково слонялся по площади возле каналов, не замечая дождя. Не замечая, как похожи горе и безумие.

Когда его панцирь треснул под ударом, горе отступило. Свирепые воины остаются свирепыми воинами - а он был свиреп. И он сражался, пока мог дышать - не защищая тебя, как когда-то поклялся, но защищая память о тебе, - пока она не стёрла настоящего.

И он подумал, грудью принимая меч, что всё-таки дождался твоей милости.

*** - ... эти существа должны быть творением Сота Сила, и, вероятно, только Альмалексия может иметь какую-то информацию о нём.

Внутри, как от пощечины, поднялся и ударил в голову жар.

- Я хочу, чтобы ты поговорил с ней, узнал, что она знает об этих существах, и доложил мне о том, что узнаешь.

И стало слышно, как в семи телах вокруг толкалась кровь, просясь наружу.

- У богини нет причин подозревать, что ты и я можем быть союзниками. Используй это в своих целях.

И ты поднял руки в тяжёлых перчатках, одна из которых казалась двемерской, другая - даэдрической, сжимая в каждой предназначенное ей, и ответил - ответил, переступив через уже окончательно замолчавшего Каррода, чтоб было удобней смотреть в мёртвое серое лицо под золотой диадемой:

- Нет. Ибо мы - король Падхоума, и наша супруга - священна.

*** ... тот огорчённый ребёнок сказал, что ей интересна лишь власть, и что она была иной, и что служить ей было величайшим счастьем, и что теперь она не замечает никого вокруг; пожалуй, другие повторят за ним это, потому что даже смертные способны ощутить исчезновение тепла, или любви, как им угодно это называть - но большего они не ощутят, ведь небо с виду остаётся синим, а Морнхолд - прекрасным, а там, над Вварденфеллом, не разносится больше красный моровой ветер, уловленный в сети Азуры бессмертным героем, и вот им кажется, что наступили времена для радости; глупцы, глупцы, ваш смертный разум не вместит того, что значит потерять божественность, что на месте её отверзается чёрная бездна величиной в десять тысяч вселенных, и в эту бездну падает, летит, ломаясь, всё, всё, всё.

... хотя бы вера. Нужна хотя бы вера, чтоб боги остались богами.

... иначе - кто сумеет удержать порталы перед поднявшимся приливом?

*** Они не знают, что такое повиновение.

Ни обрезанноухий король с его свитой из н'вах. Ни толстеющий архиканоник, смирившийся с ересью в сердце дворца. Ни ординаторы. Ни даже Руки Её Милости - иначе разве хоть один из них стал бы отступником?

Они не знают. Они позволяют себе рассуждать. Они позволяют себе обсуждать Её волю со старой дурной королевой.

А он войдет в Высокую Капеллу, чтобы склониться - и не сметь взглянуть. Не сметь дышать. Богиня хочет Ленту Лабиринта? ... наисладчайшее!.. Вот. Лента.

Лич упокоен. Останки того, кто назвал себя Нереварином, не собрать по углам катакомб от подхрамья до Годсрича.

Они не знают, что такое повиновение.

Но он, одноглазый, знает.

*** - Подойди. Искупайся в свете моей милости.

Нежнейшие ступни не прикасались к полу. Так она была почти что одного с ним роста.

Когда же его левая рука привычным - не ему - жестом легла на её поясницу и потянула вниз, заставив встать на зеленой мозаике, он смог взглянуть в зрачки её расширившихся глаз как раньше - сверху вниз.

Богиня тихо вскрикнула. Лязгнув эбеном сабель, Её громоздкие Руки подступили на шаг.

Тогда его лицо перекосила кривая - не его - усмешка, и женщина, прижатая к его доспеху обнаженным животом, перекатила приоткрытым ртом два "р" в трёх слогах его - не его! - имени.