УЖИН

"Самое простое правило готовки заключается в том, - сказал Арвен из банды Матина Бемиса, разделив щепоть соли на две части и обваливая в одной филейную вырезку никс-гончей, - что чем меньше у тебя ингредиентов, тем меньше шансов испортить еду. Если ты со всяким листиком на короткой ноге и научился, как подпустить кислинку в сладкий соус, оставив его сладким - ради богов, бери из десяти корзин: чуть того, чуть этого. Но в конечном счёте мясо всегда мясо, и всё, чего оно на самом деле просит - это немного шейна, в котором я подержал его, соль и, конечно, огонь".

Он отсалютовал гостю, наотмашь сыпнул вторую часть соли на раскалившийся камень очага и, как только крупинки запрыгали, положил на них мясо, сейчас же начавшее пищать и корчиться от жара.

"Чуешь? Будь мясо старым, - сказал он, потянув ноздрями, - стоило бы сдобрить его маслом, а такому сполна достанет собственных соков. Острым ему быть ни к чему, острое - удел бедноты, чтоб меньше съесть и больше выпить, а мы сегодня богаты. Пресное пускай едят в Молаг Амуре, где воды почти нет, а та, что есть, масляниста и отдаёт кузницей. Плохие охотники Грейзленда, жующие всё, что растёт, засыплют мясные обрезки и потрошки зерном, так что их еле найдёшь - там-то и нужен соус, сладкий или кислый, или сушёные ягоды и пряности с резким вкусом, чтоб сдобрить такую кутью. На Горьком Берегу заедают вонью болот, и потому приправы там должны вонять ещё сильнее. А нашу вырезку только переверни да полей тем, что с неё же натечёт... Вот так мы её и съедим. - Он обмыл руки в чаше и вытер передником. - Некоторые любители подоить воздух скажут тебе, что на вкус пищи влияет то, как её подают. Здесь серебро обжуливает золото. На серебре хлаальскому советнику его бретонский повар приносит кусок скрибовой жопки, сутки выдержанный над тростниковым дымом, замаринованный до размягчения панциря, спрыснутый тремя каплями сиропа и увенчанный мочёной ягодой комуники, и советник берёт его с блюда щипцами, высасывает, закидывает сверху ягоду и заводит с причмоком глаза. Ведь повара-то он выписал из имперской столицы вместе с пачкой рекомендаций - такой толщины, что можно скайримскую зиму на ней пережить".

"Хороший повар, - возразил гость, - и скрибовую жопку приготовит хорошо".

"Хех! Мясо скворчит, жир в нем лопается и поёт любовную песню твоей требухе. Скажи, что предпочтёшь сейчас бретонскую стряпню". - "Ну, нет уж". - "То-то. Погоди, погоди. Надо дать схватиться второй стороне - вот так. На большом жару в два счёта появляется корочка, а мякоть внутри становится нежной и розовой... увидишь сам. Хлаальский советник ест не скрибовую жопку, а свои дрейки и сан - вот от этого-то вкуса он истинно проглатывает язык. Тщеславие бьёт его по лбу копытом, вышибая память о том, что готовить отходы от скрибов бретонские н'вахи учились неволей, под лязг цепей и зубов. И вот он жрёт за свои дрейки сущий мусор, ибо таков нынче стол персоны сановной и цивилизованной - не то, что наша варварская снедь! - а между тем Аурбис не лестница, а колесо, и от последнего раба гурмана отделяет лишь тонкое донышко тарелки. Вот почему я говорю, что серебро обжуливает золото... Такое, как сказал мне один н'вах, случается и с песнями: те, что пели эпоху назад рыбачки с западного берега, теперь услышишь в замках. Слов-то в них: спи, сынок, на беду родившийся, отец твой рыб кормит и тебе их кормить; а магия здесь в том, чтоб выводить их холощёным голосом, щипая арфу. Да это ты знаешь лучше меня, ты ведь торгуешь книгами".

"Я, вправду, видел, как сюжеты, меняя редину на парчу, кочуют туда и сюда, - сказал гость, - и сервировку тут часто ценят выше состава блюда. Но книги, которыми торгую я, как раз того сорта, где только мясо и соль". - "Какие это?" - "Такие, которые держат в левой руке, когда читают". - "Вон что! Картинки?" - "Нет, истории". - "Старинные?" - "Свежайшие". - "Тьфу", - сплюнул Арвен, будто уксусу хлебнув. Книготорговец подпустил смешок: "Что так? Всё, как ты любишь: минимум ингредиентов. Отчего ты не смотришь за мясом? Проглядишь". - "Что на него смотреть, когда я его слышу и чую - как дохлятину в твоих книгах для левой руки. Возьми пять штук, во всех не оберёшься "ввёл", "завёл", "исследовал", или ещё: "изучил" - как будто бы писец всю жизнь прилаживался поиметь анимункули... А то повезёт на некромантский трактат: узнаешь, как зовётся на их говоре каждая часть твоего двадцать первого пальца - да только он гордиться этим не захочет. Нет уж, когда кровь стынет в голове, она и в пах не потечёт, а мертвечину пусть едят мертвецы".

Поднявшись, Арвен длинной деревянной ложкой сдвинул никсятину немного дальше от огня, собрал кипящий мясной сок, полил им жарящийся ломоть, и гость нечаянно поёрзал кадыком. "Книготорговец всё равно что инквизитор, - сказал он, когда бандит вернулся к столу, - я храню больше секретов, чем башня Белого Золота, только вместо ептимьи открывшийся мне получает награду. Всеми нами владеют даэдра, а Херма Мора, мой хозяин, многоглаз и смотрит в душу каждого из них. Мне хватит и намёка вместо откровенности. Может быть, ты и слова, как пищу, предпочитаешь простые и грубые?". - "Те славные бранные песенки, что я знаю, - ответил Арвен, открыв горшок с варёными в кожуре бататами и принявшись резать их крупными кусками, открывая светлую, сладковатую сердцевину, - своей грубостью сбивают из похоти смех и хороши, чтоб спустить пар, а не семя. Такие крепки меткой шуткой, а без неё они что, вот, шелуха без бататов". - "Тогда слова изысканные?". - "Такие ещё делают?". - "Ох ты! К любому блюду главная приправа голод, а ты пресыщен - или лжец. Но постой-ка. Знаю я военачальника, который скорее объявит себя мужеложцем, чем сознается, что читает сентиментальные книжицы с альковными нежностями и тонкими чувствами". - "Не к душе сказки", - длинным широким ножом Арвен приподнял мясо, выждал два вдоха и перевернул. Оно зашипело по-новому, исходя ароматом. "Так! Так! Теперь скоро", - сказал Арвен. "Ты ранишь мою гордость. Преследование?" - Спросил гость, и он засмеялся: "Застудишь яички, пока суть да дело". "Проникновение в чужой дом, - сказал книготорговец ему в смех. - Насилие над незнакомой женщиной в темноте".

Бандит ссыпал нарезанные бататы в широкую миску и принялся крошить похрустывающий под лезвием сырой пробковый корень. "Я зацепил тебя, - сказал его гость, откидываясь на табурете, и нож застучал по разделочной доске быстрее. - Что тебя привлекло - страх, боль и осквернение?". - "Нет, - отозвался Арвен. - Кто покупает такое?" - "По-разному, но в основном гильдейские магички и жрицы". - "Которых и за титьки никто без спроса не хватал? Альмсиви! в двенадцать я себе надумал, что убить - сладко... Судьба досталась мне по дури. Но хотя у меня от уха до уха по-прежнему сквозит, как в глубокой фояде, кое-что я замечал. На чердаке насилия живёт торжество, а в подвале плачет позор. Оттого жена мужу в тягость. Если в нём больше двух участников, то, как любой совместный стыд, оно скрепляет мужские союзы. Его крупицы неизбежно есть в любом соитии, а если верить отцовскому ремню и слову стражника, то и в любой заботе. Однако предки от него всегда становятся безумными. И наслаждаться им в виде эссенции, я мню, способны только бетмеры... да те ещё, у кого хер с пупырышку". - "Так что же привлекло тебя? Опасность? Темнота? Беззаконие?".

Нож перестал стучать, только очаг двояко трещал дровами и мясом. "Неизвестность", - нехотя сказал Арвен, возвращаясь к своему занятию.- "Так вот твоя соль!.. У меня есть этот сюжет. Возьмёшь в подарок?". - "Я взял бы картинки, да их у тебя нет". - Дорезав пробочник, бандит забросил его к бататам и вытер нож. "Таков ты, значит, - сказал книготорговец, наблюдая, как он заливает закуску подкисшим молочком квама и перемешивает. - Твой правый глаз смотрит на линии и слова, а левый рыщет между ними. Ты слушаешь и чуешь мясо, не глядя на него, а читаешь пробелы, если слова не перебьют тебе нюх!". Арвен молчал. "Скажи мне, - спросил гость, - что ты помещаешь между слов, домыслы или память?". - "Так и не ответишь. Бывает, что случай, в котором от того и этого". - "Расскажи". - "Я могу зажарить никса, но не состряпаю историю. Получится всё то же, что в твоих книжках - я нацеплял из них репьёв до темечка. К тому же голос у меня один, а слышал я, в разное время, четыре - и то, что сказано, не уравнять с тем, как. Вскользь брошенное слово вопьётся зазубриной, а ты не знаешь, что на ней за чары - взгляд, тон, или не та минута. Все четверо, нетрезвые, говорили без охоты, обрывками, и каждый своё. Бестолку из такого вить верёвку. Мацт ведь течёт в кружку, а сон и жизнь во все стороны... Пора почать мацт, вот что".

Ещё раз полив шипящую вырезку соком и помешав дрова в очаге, Арвен достал из ящика в тёмном углу пузатый сосуд и, вывернув пробку, наполнил две кружки. Они с книготорговцем обзаводились белыми усами и понемногу, начиная заигрыш с желудками, жевали рубленые волокна скрибятины, заедая запахами от очага.

"Лорхан, - сказал книготорговец в двух третях от донышка, - был против того, чтобы ему давали имя. Неуловимое не терпит определений. Ты боишься, что если расскажешь мне об этих четверых, твой случай умрёт?". - "Не четверых. Там счёт другой: всего по пальцам пять душ, но по истине, мне кажется, три... Но да, ты прав. Что получили двемеры, разрезав угловатыми сферами жену нетчимена? Выпьем".

Вскоре Арвен, выждав момент, снял с камня румяное мясо и, уложив его на длинное подогретое блюдо, прикрыл опрокинутой чашей. "Нельзя, - объяснил он, заливая водой очаг, - набрасываться на филей, когда он только что с огня - он истечёт под ножом и станет жёстким. Не будем варварами и дадим ему привыкнуть к нам и разнежиться. Куску поменьше хватило бы и десяти минут, а нашего придётся дожидаться немного дольше. Не слишком налегай на мацт пока". Сам он, однако, рассевшись, от души приложился и к кружке, и к бататовой закуске.

"Ты так жуёшь, как будто в тебе нет изъяна! - Сказал книготорговец, бросая вилку. - А ведь йокуданы когда-то ели, не обнажая лиц! Расскажи мне свой случай". - "Н-чу!". - "Ты взялся меня угощать, а для меня теперь всё будет травой. Ты знаешь, кто мой хозяин, и лишил меня сладкого! Говори, как сумеешь, пока никс дразнит нас, дозревая в тепле". - "Хорошо же! - Сказал бандит. - Но только не кривись потом".

"Камонну Тонг, с которой у нас совместная кондитерская, мы за глаза называем кружком вышивальщиц, потому что женщин среди них стало больше, чем в гильдии магов. А ведь послушай их, так то, что не было в обычае во времена пророка, уже не данмерское и подлежит истреблению вместе с н'вахами... Но в делах у них больше порядка.

В тот раз им удалось собраться мужской компанией. Было это в Балморе, они обхаживали Нолуса Атриуса, имперского судью, и ещё не знали, выгорит ли. По этому случаю из Вивека приехал Невос Урнс, имевший, что предъявить судье по части прошлой пачкотни, если не удастся решить всё деньгами. Надо сказать, этот Невос носил в правом ухе серьгу с камнем в оправе из древнего золота и такой же древней работы - говорили, при взгляде на неё в тебе икнут альдмерские прабабки. Сам я её уже не видел.

В один вечер - обычный, не день призыва, - забросив на судью удочку с наживкой из блестящих императоров, тонговцы решили устроить себе пирушку в старом духе, не с мацтом, а с вином, и к вину взяли девку - не самого высокого пошиба, но и не последнего: такая знает обхождение, умеет потешно изобразить гуара или пьяного легионера, перекинуться с тобой острым словцом и разливает вино, обернув бутылку салфеткой. Их хоть и пользуют, но без особой жестокости и позволяют им мелкие вольности.

Сидели в "Клубе Совета", в зале. Старший, "биток", как они зовут этот ранг, из них был Ульвен, основательный, как утёс. Если юбка заберётся такому подмышку, то думает, что может оттуда плевать на весь свет; но он умел их окорачивать. Ещё там был Велас, которому характер и цвет волос достались от огненного атронаха. Был молодой Бренур, инструктор, который мог мечом пробить в кувшине дырку, не развалив его на черепки - такой пригожий, что невесте показать нельзя. И четвёртый был Невос.

Они хорошо разомлели. Девка несколько раз обнесла их вином и еле слышным шлейфом своих грубоватых, но приятных духов, понемногу с каждым заигрывая, а когда разговор уж слишком завернул в дела с судьёй, ловко ввернула про судью перчёную историю, случившуюся с ним и его мужской удалью, и показала, как теперь шлюхи означают его между собой на немом языке пальцев и перемигиваний. Потом, на очередном круге, вдруг перелила вина Невосу, так что оно потекло на стол. Не прекращая говорить, он поднял кверху горлышко бутылки - и взгляд поднял тоже. Девка смотрела ему не в лицо и не на его старинную серёжку, которая могла привлечь внимание, а как-то сразу на него всего. Это его стеснило; он, хмурясь, резко поцокал, и девка, неловко заулыбавшись, начала вытирать, но вдруг бросила, села к нему на колени, обняв за плечи рукой, и сказала возле его уха: "Не отпускай меня. Ты меня ранил", - и это слышал только Невос, но все слышали, как он в ответ с насмешкой бросил: "Да неужто", - как сделаешь, если барышник начнёт уверять, что продаёт тебе имперский шёлк, а не крысиную шерсть. Она провела лицом по его лицу до другого уха, принюхиваясь короткими вдохами, притрагиваясь губами, и сказала опять: "Один ты".

Невос во взвешивании понимал и видел, что с любой женщиной там, где он заплатит десять дрейков, Ульвену хватит четырёх, а молодому Бренуру - улыбки вполширины, и решил, что девка играет им, как веером, чтобы распалить кого-то ещё, следуя симпатии, или всех разом, следуя ремеслу. Но помня, что когда её разделят, как пирог, он не останется без доли, он был не прочь посмотреть на её игру. Все были в духе; его подначивали; он малость подержал фасон, вдвойне платя за издёвки, давал девке пососать свой язык и один раз пальцы, а потом как-то притих и стал смотреть мимо неё.

Она ловила его мочки и длинные пряди с его лба, прикусывала и пропускала через губы, льнула мягко, так медленно, как будто ощупью в дрёме искала изгиб, где они двое намертво притёрлись в прошлом - и что-то ему иногда говорила. На них поглядывали всё чаще исподтишка. Усади он её лицом к себе и пусти поскакать, другие только угостились бы видом, эхом и предвкушением. Но она делала с ним что-то такое, что перемешивало душу.

Её желание просачивалось сквозь кожу, так что воздух в комнате загустел, и голоса стали увязать в нём, как мухи в меду. Разговор оборвался сам по себе. Дыхание мужчин переменило ритм и тон. Какое-то время ещё стучали посудой, а потом всё смолкло.

В молчании стало слышно, что женщина не говорит, а будто плачет без слёз, с сухими глазами: "Тебя хочу... тебя хочу...", - и это изматывало. Невос сидел с эшлендерским лицом. Под взглядами, которых уже не отводили, он хлопнул её по ягодице и сказал: "Ну, всё, довольно", - а она в ответ: "Не отпускай меня", - и, взяв в ладони, начала легонько целовать всё его лицо. Он отстранился: "Что ты делаешь?", - и оттолкнул её. Качнувшись на его коленях, она сместилась, чтобы не упасть - и тут так охнула, словно ловила крысу, а поймала гуара, и разом сделала Невоса нагим, раздетым перед всеми. Тогда он рывком перехватил её, уложил лопатками на свои колени, влез рукой ей под юбку и погрузил в неё палец. Она была как летний улей.

Сам Невос говорил, что собирался подать её на стол и посмотреть, что будет. Но что-то поменялось. Он запах резким запахом, который можно ни разу за всю жизнь не услышать, но уж если услышишь - ни с чем не спутаешь. У тех троих волосы на загривках стали дыбом. Потом рассказывали, что в ту минуту она под юбкой сжала Невосу палец, так, как могут только женщины. Это не его слова.

Было тихо. Все видели, как он расстегнул и вытащил из уха свою старинную серьгу и, ни на кого не глядя, бросил на середину столешницы, точно игральную кость. Дужка тюкнулась в стеклянную бутыль. Все видели - но смолчали. Невос поднялся со стула, держа женщину на руках. Их смутная двойная тень, дробясь, распласталась по полу. Он наклонился, взялся зубами за край своего стакана и, выпрямившись, опрокинул в себя остаток вина. Никто не проронил ни слова. В молчании он понёс её вниз, волоча за собой преломления теней и шесть пристальных взглядов. Её лицо терялось у него на шее; в спину ему дышал Ситис. Он вошёл в одну из комнат с кроватями, которые в клубе сдают особым гостям, опустил женщину на покрывало и хотел выйти. Тут она сказала ему: "Останься, или будет беда". Он ей в ответ: "Мне надо помочиться", - а она, глядя ему в глаза, раскрылась. Тогда он запер дверь на засов. Боги!.. Может, только поэтому он пережил ночь.

Трое оставшихся наверху опамятовались. "Так не делается, - сказал Велас - этот, чуть что, хватался за топор - и ещё раз: - Так не делается!". Бренур заляскал зубами, выбрасывая между ними какую-то чумную, не к месту, брань, и Ульвен, старший, поднялся, уронив табурет и опрокинув со стола посуду.

Все были пьяны.

Я их знаю. Дело, как посмотришь, не стоило крысиного помёта. В другой раз они бы взяли вино и пошли куролесить по своей части Балморы. Но это был не другой раз - только в этом они и могли столковаться.

Коридор там узкий, но они пропихнулись по нему все разом, толкаясь плечами и криками, а когда оказались под запертой дверью, в их разлаженный хор врезалось то, что не удерживали доски - а тихо там, в комнате, не было; это их исступило вконец. Втроём они долбили между косяками и свально, в тесноте только зажимали друг друга, пока Ульвен не стряхнул остальных. Он лупил в дверь кулаком, а потом и плечом, и благим матом требовал открыть. Велас всё повторял: "Я его убью", - и шарил руками по поясу, но они держат раздельно вино и оружие в таких гудежах, как и мы.

Вдруг младший, Бренур, застонал и схватился за пах. Оказалось, что Ульвен теперь бьёт плечом в дверь, попадая точнёхонько в такт с другими ударами - теми, что доносились из комнаты. Беря размах на угасании их звука, он вместе с его пиком жахал в доски, вбивая в двуединое стенание свои ругательства, которые уже не проклинали; дверь содрогалась, принимая его вес. "Прекрати, - сказал Бренур. - Ради Потерянного, прекрати!" Он весь был в испарине. Ульвен остановился и затряс головой, дыша, как алит; его дыхание ещё неслось тем же галопом и липло, словно зараза. Рванув ворот, Бренур качнулся было прочь, но Велас влепил ему: "Куда это ты?", - а Ульвену: "Пусти меня!", - и затолкался к двери, а там, за нею, женский голос вдруг сбился, занемог перепадами и подлетел, как подброшенный, а мужской ухнул под гору, но оборвался - и всё пропало. Застывший, Велас замолил: "Нет!.. нет!.."; они стали тогда не оглохшими, а ослепшими, во тьме, наедине со своей тягостью.

Потом заскрипело, двинулось, сместилось с приглушённым требованием, и тот, кто был Невосом, стиха, неровно, начал гортанный канон старее слов и музыки, как толчки крови или тёмных вод, и без нужды было объяснять, где и отчего в теле зарождаются его нестерпимые ключи. Ульвен оперся хребтом о стену, горстями стиснув бёдра.

"Я сбегаю в 'Счастливую Тюрягу', - сказал Бренур, слегка передвигаясь плечом на дверь и еле разлепляя губы. - Я приведу женщин", - и Велас взбесился: "Не делай это с нами! Иначе все подлоги оправданы, и пусть мы копошимся в н'вахских объедках!". - "Подлоги!.. А чем ты сам стал бы сейчас? Что ты исправишь?". У Веласа вырвалось рычание, шедшее ниже груди: "Увидишь!". "Чтоб тебя. Так кричит лиса, - сказал Ульвен, потому что теперь подала голос женщина. - Так под Рифтеном лисы кричат в конце зимы, когда у них гон". "Он заплатил, - тускло сказал Бренур. - И он гость". Это вдруг всё решило, хотя ни для кого не имело значения. Но Велас всё талдычил: "Я его убью", покуда старший не велел ему заткнуться - тогда он ушёл наверх.

"Я сбегаю в 'Счастливую Тюрягу'", - сказал Бренур, уже сам не зная, зачем, а Ульвен ответил: "Здесь дышать нечем. Пойдём на крышу". В загривок им горячими камнями летели полусъеденные вскрики, в скрипе и качке гоняющиеся друг за другом, как луны.

Они поднялись в залу, и тут оказалось, что Велас лазает на четвереньках среди упавших табуретов и посуды, будто совсем без мозгов, и шарит по полу руками, не прекращая бормотать. Смотреть на это было тошно. "Ты что делаешь?" - Спросил Ульвен. - "Серьгу его ищу. Она где-то здесь". - "Ты вусмерть пьян", - сказал Ульвен, а Велас рявкнул: "Оставь меня!", - сел там, где был, и закачался из стороны в сторону, схватившись руками за голову и основаньями ладоней придавив глаза.

...Вот я и умертвил их, будь доволен. Больше об этом нечего сказать".

"Но ты ведь их знаешь и виделся с ними. Что с ними сталось?", - спросил книготорговец. "У меня нет серебряных тарелок, - сказал Арвен, сердясь. - Чего тебе? В следующую неделю Невос отпустил на подбородке маленькую, щёточкой, бороду, и когда рыжий Велас это увидел, то сплюнул. Ещё в ту же неделю заплыл фингалом глаз у Бренура, и Ульвен сильно подивился этому про себя, потому что в любой драке между Бренуром и Веласом, кроме как до смерти на топорах, он бы поставил на Бренура. Всё это не обсуждалось. Потом имперский судья дал себя уломать, и Невос Урнс, наконец-то, уехал из Балморы.

После каждый из тех троих наведывался к девке, хоть Бренур мне и отнекивался - но его выдавали щёки. Рыжий Велас - тот сказал только: "Да, а тебе-то что?", - и я почуял, что лучше от него отстать. У Ульвена было намерение её купить, но не склеилось. Он выпивал и просил, чтобы она пошептала ему, как тогда Невосу, но всё было не то. И это на её счастье, потому как Ульвен сказал, что если бы ему взбрело, будто она с ним такая же, будто ласкается с ним так же - то он, наверно, сильно прибил бы её.

Невос Урнс жив и сейчас, он здесь, в этом квартале. Где теперь Ульвен, я не знаю; а остальные двое с предками".

"Так что же, этот самый Невос не искал её больше?". - "Послушай-ка. Невос, когда рассказывал мне этот случай, говорил не столько о себе или девке, а больше про свою серёжку. Он сильно сожалел, что потерял её тогда".

Книготорговец помолчал, а потом двинулся на стуле, перемещая вес. "А почему ты считаешь, что их было трое, а не пятеро?", - спросил он. "Я следую простому правилу готовки. С тремя ингредиентами я как-нибудь управлюсь, а вот с пятью испорчу себе ужин, - Арвен прикончил мацт и сказал: - Любой живущий знает, что братья оба захотели одну женщину, но никто - почему она предпочла одного другому. Никто. Очевидно здесь только то, что в тот миг, когда мужчины из обоих стали двумя - в тот самый миг как предчувствие себя родилось зло". - "Из-за выбора женщины?". - "Нет! Выбор сделали все трое, это ясно; и это он определил их. Всё остальное - неизвестность и моя соль. Кто угодно поклялся бы, что если рядом Бренур или Ульвен, ни одна не посмотрит на Невоса - но так было. Он хотел бросить её на стол и не бросил - и не ответит, почему; так было. Зачем он порывался выйти из комнаты? Но тревожит меня чаще не это, и даже не то, что сотворилось между ним и девкой за запертой дверью, а то, что те трое все промолчали тогда, за столом. Они видели, но всё совершилось в молчании. Как будто бы мы все обречены, распадаясь на тени, ещё не ведавшие имя Ака!.. Тогда всё, кроме смерти, ложь. Вот мой изъян. Вот что я ищу в пустоте, в благоговении и страстно, и млея, и изнемогая в ярости, опалённый под моей кожей, и от чего моё семя в такой час, когда я проклят, а не помазан, становится вяжущим и отвратительным для ртов".

Арвен встал и, подхватив клетчатое полотенце, откинул прикрывавшую блюдо с филеем чашу. Потом, ополоснув лицо и руки, взял нож.

"Я говорил тебе, что вырезка внутри будет нежной. Убедись-ка, - сказал он, взрезая её, почти чёрную от зажарки - и лезвием раскрыл перед гостем мягкое, тёплое и рыхлое мясное нутро, светлеющее и розовеющее вглубь. - Теперь она готова. Она уберегла всю свою сочность и вкус, и будет таять как мёд или масло на твоём языке". Тогда книготорговца передёрнуло. "Я не могу это есть", - сказал он.

"Вот как?", - отозвался бандит.

Он бросил нож, крепко облапил гостя за затылок и притянул через стол глаза в глаза к себе. "Не можешь, значит, ты, левша, недоношенный двемер, смешавший один голод и другие! А что же ты хотел сделать со мной? Ты, чей хозяин знает, что тайна умирает в именах, а стыд от его очей, и тогда душа, тыкаясь наугад, ищет новый - и что поэтому разврат не имеет дна!.. Вот только не забудь: Аурбис не лестница, а колесо, и где-то бездна смыкается вдруг с не-собой. Это так. Свидетельствую, это так. Колени Аралора расписались в этом на камнях! Ешь же!.. Ешь!.. Здесь, будь утешен мною, только шейн, мясо и соль".

"Я не могу", - сказал книготорговец.

Арвен оттолкнул его и, отрезая себе ломоть, ответил: "Пошёл вон".

ГОЛОСА

Любовь богини Альмалексии сосредоточена в её глазах, и это глаза провидицы. Они всегда обращены в грядущее.

Она была кланом Индорил, потом Ресдайном, Данмеретом и Морровиндом. Она трон и корона, и только тот, кто владеет ею, владеет велоти: как её муж. Но она не жена, а любовница, потому-то и не может рождать. Её глаза, вырезанные из будущего, смотрят на одного только Вивека, бога-любовника. Так, когда её мужем был Сет, Хортатор был её Вивеком - и перестал им быть, из будущего став настоящим, не существующим для её взгляда. Таким образом каждый, кто коронован ею, теряет корону в тот миг, когда получает её. Ложь, что она Мать, и её милосердие, которое она носит на кончике меча, доставшегося ей от её тени, глотают с ядом и пылью могил. В её постели сын становится отцом и воет с предками, утешенный лишь тем, что и соперник отопьёт из чаши его участи. А что соперник будет, то ясно по незавершённому числу возлюбленных её тени, девяносто девять: в таком всегда есть место сотому. Она - эта земля и проклятие этой земли.

Когда она в гневе являет силу своего священного лика, то это маска демона.

Я знаю, что говорю, потому что я рыжий, от того же огня, что она. Нельзя верить рыжим.

Дурак ртом клиффов ловит, а уж если готовит жаркое, так в перевёрнутом горшке. Хуже дурака только мудрый дурак.

Вот послушай-ка: один ф'лах как-то нашёл естественную шахту квама на спорной земле. В глубине раздавалось ворчание воинов и рабочих, по всем приметам шахта была изобильна и рой велик. Ф'лаха, конечно, посетила мысль сообщить о ней тому из лордов, кто даст вознаграждение побогаче; он уже дрейки пересчитывал, и тут из шахты выполз маленький скриб. Ф'лах его поймал и изладился переломить и съесть, а скриб ему: отпусти, и я дам тебе три добрых совета. Устроившись у входа в шахту, выпущенный на волю скриб постучал хвостиком и сказал: первый совет - никогда не сожалей о потере, какова бы она ни была. Ах ты, хитрюга, сказал на это ф'лах, но счастье тебе, это хороший совет. Скриб опять постучал хвостиком: второй совет - никогда не верь тому, что идёт вразрез с рассудком, не имея доказательства. Что ж, и этот совет неплох, согласился ф'лах. И ещё раз скриб постучал хвостиком: мой третий совет тебе - не сообщай об этой шахте лордам Домов, а лучше найди, как выкупить её у герцога, потому что здешняя матка приносит золотые яйца. Ха, да ты испытываешь меня, сказал на это ф'лах, ведь если я сейчас не последую твоему второму совету, придётся мне потом следовать первому! А поскольку это не совет, а испытание, я съем тебя, как собирался. Но тут маленький скриб быстро уполз в шахту, под защиту роя. Ф'лах пошёл к ближайшему лорду за своим вознаграждением. А шахта эта звалась Пудай.

Мы Камонна Тонг, и всё же редко кто хочет умирать в одиночестве с дырой в животе. Я в первый раз тогда видел воочию - хотя и слышал про такое, - как шлюха сбрасывает ремесло под ноги, точно змея кожу, и ткёт из своих волос покров, через который к двоим никому не пробиться. Невос, дурак, устроил торжище там, где был Гранатовый Банкет, и потерял всю свою обетованную кровь, уехав в Вивек один.

И я дурак тоже, потому что где-то там, в обиде мусорщика, среди грызни, вместе с лицом потерял первую памятку скриба.

Для меня не секрет, что я из тех, в чьей постели раз от раза есть третий, которого на самом деле ласкает любовница, смыкая ноги у меня на пояснице. Быть может, все мужчины таковы, за исключением баловней Мефалы, как Бренур, который не помнит, какова под головой подушка, поскольку спит всегда на чьём-то нежном животе, и чью улыбку, где бы она ни просияла, женщины всегда видят как бы снизу вверх, над своими губами, или сверху вниз, восходящую между их разведённых коленей.

Но мы, не-баловни, подчас кормим любовниц тем же хлебом, что и они нас, так что я не считаюсь корками.

Однако в тот раз женщина, доподлинно, отдавалась мне, а не кому-то третьему. Но я не знаю, кто взял её.

Безумие во время пыльной бури падает как Баар Дау с небес, подобно дороге в ад. Удача, что моё остановилось. Я проснулся собой.

Любых призраков можно увидеть в той пыли, что клубами стоит, когда двое [...] как могут только сейчас и они. Призраки порождены [глядя]щим и трогают руками холодными и липкими. [...]

Учение о башне - выжатый у скриба из хвоста корм для мистиков с кислым потом, боящихся затеряться в безграничности возникновения, становления и исчезновения, хотящих всего этого и ничего из этого, с вывернутыми глазами, могущих лишь смотреть на колесо со стороны, но не вращать его. Хотя простой крестьянин, как Симмах, объяснил бы им назначение втулки. [...]

Единственная тайна любви в том, что она неподконтрольна ничьей воле.

Скажешь, это была ярость фаворита, вдруг лишённого привилегии. Может. Мы все тогда были пьяны, как я сейчас; не помню. [Молчит]. Ульвен и Велас оба знали ту женщину раньше - какой смысл звать при госте кого-то непроверенного... И она такой не была, или была не такой... сам скажи. Мне... показалось, в тот вечер запах её духов изменился и стал двояким. Всё тот же чёрный пыльник, но я-то ведь не спутаю цветок с бутоном. Это была не та владычица, чью паутину я ношу на лице: она беспола. Она... она чувствует других соблазнителей. [Молчит]. Мне... показалось, я нахожусь в некоем чужом прерывистом сне, где был набором наспех сложенных частей, сором для заполнения места. И что ответ у женщины, или внутри неё - и что я могу только смотреть, как это было на Красной горе, когда отпрыски Лорхана передрались за право первородства, а величайший падомаик был убит. Я... [Молчит]. Говорю, мы хватили лишнего.

ПРИМЕЧАНИЕ

[Серёжка сэры Невоса Урнса изъята из окон бытия. Книготорговец представляет из себя последовательность цифр вне нашей компетенции. Женщина изъята из окон бытия. Упомянутый разбойником Арвеном Налином н'вах изъят из окон бытия. Сэра Анас Ульвен, биток Камонна Тонг, перемещён в Гнаар Мок. Данный текст изъят из окон бытия].