Ник.Арагуа : другие произведения.

Оплаченный отпуск

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Шла двухсотая пятилетка со дня прозрения Святой Яги, нелегкое время для опекаемой ею Кихотии. Чахли виноградники, лютовала инквизиция, драконов косил безжалостный ящур. Доселе изобильная и щедрая земля провожала своих питомцев на все четыре стороны...

  
   Эта бумага была особенной. Не из тех, что резво штампуются в кардинальских печатнях. На этой бумаге не было привычно бессмысленной чепухи о "Матери нашей Церкви" и "Доброй Тетушке Инквизиции" - только пресловутый список из семи пунктов и две подписи. Первая закорючка принадлежала епископу, а вторую не смог бы разобрать и сам черт.
   Точнее, лишь черт и мог. Уж свой-то почерк мы узнаем всегда, не так ли?
   Что до списка, то он скорее напоминал меню какого-нибудь захудалого трактира. Меню на все вкусы: горькая Зависть, сладкая Гордыня, кислое Уныние, терпкая Похоть, чуть солоноватая Алчность, переперченый Гнев и Нехорошее Излишество, задевавшее все сосочки разом. Напротив каждого блюда виднелся аккуратный нолик - изобретение хитроумных мауров. Нолик - значит, бесплатно.
   Тот, кто расписался вторым, мог уточнить: оплачено.
  
  
   Шла двухсотая пятилетка со дня прозрения Святой Яги, нелегкое время для опекаемой ею Кихотии. Чахли виноградники, лютовала инквизиция, драконов косил безжалостный ящур. Доселе изобильная и щедрая земля провожала своих питомцев на все четыре стороны. Уезжал на Белостров опальный живописец Салазкес, автор сатирического полотна "Мадонна с понятыми". Правая длань великомученицы Изауры отправлялась в Папский Град для ежевекового пожатия длани левой. Раболовецкие шхуны и галеоны плыли к Оффшорским островам за черным кучерявым золотом.
   Однако больше всего стоп нацелилось не на север, восток или юг, а на далекий, неведомый запад - прямиком в Терру Целинию, Край Непочатый. Сотни молодых смельчаков плыли за море, влекомые запахом табака, шоколада, золота и других вредных для здоровья вещей.
   Был среди них и сеньор Энрито Мохила, умевший, на свое счастье, не только нюхать, но и хорошо стрелять.
   Хорошо - значит вовремя и в кого следует.
   Именно поэтому Энрито не лежал на дне Титанийского моря, не покоился в акульем или крокодильем желудке, не украшал своим скелетом хижину коряба-людоеда, не плыл домой в кандалах, вслед за облыжным доносом - а шел, покоряя город за городом, по земле язычников и дикарей.
   - Веселей шагай! - кричал сеньор Мохила, подбадривая свое невеликое войско, - завтракали в Сан-Трефе, ужинать будем в Санта-Яге!
   - Опять в Санта-Яге... - простонали где-то в арьергарде, - вчера в Санта-Яге, третий день в Санта-Яге... он что, других святых не знает?
   - Так и запутаться недолго...
   - Молчите там! - рявкнул младший палладин Кормилья, - командору виднее! Вот сами завоюете, тогда и называйте как в башку взбредет! А пока - молчать!
   Солдаты, понурившись, затихли. Они бы с удовольствием завоевали, благо в Краю Непочатом куда не пальни - попадешь в дикаря, сидящего в жемчужных бусах на золотой куче. Да только не разжились бедняги ни Высочайшим Мандатом от короля, ни Бесконечной Индульгенцией...
   У Энрито Мохилы имелись и первый, и вторая.
  
  
   Сколько их было, счастливцев? Два, три десятка, не больше. Захудалые идальго из Ягой забытых семей, странствующие бастарды, монахи-недоучки, беглые цирюльники, какой-то поэт-серенадчик без имени и без мандолины... Лица, сам вид которых умолял о хорошем булыжнике.
   Узок был их круг, и были они страшно далеки от родной Кихотии, чему Кихотия могла только порадоваться.
   Зато мелкий сундук с искусной резьбой был рядом, на отмели. Его прибило к берегу утром, вместе с обломком посоха и парой священных треф.
   - Индульгенции, хе-хей! - пропел серенадчик, вскрыв сундук своим чудо-камертоном, и тут же сменил мажор на минор:
   - Да их тут кот наплакал... три, нет, четыре. Всем не хватит.
   Тут-то сеньор Мохила и проявил свое второе и главное умение - стрелять. Вовремя и в кого следует.
  
  
   Командору везло. Еще до ужина заморские владения Кихотии (что простирались от Лос-Баниониса до подошвы замыкающего строй солдата) поглотили дикарскую деревушку - маленькую, но почти целиком золотую. Здесь поблескивал даже навоз, а местный старейшина, разодетый в пух и перья старик напоминал Кеджо - любимую птаху Сэма Кровавые Уши. Полоумный Сэм оставил попугаю все свои сокровища, а заодно и корабль с экипажем. Говорят, что матросам новый капитан понравился - он лучше дрался и честнее делил добычу, не говоря уже о куда более богатом словарном запасе.
   Младший палладин Кормилья тоже любил похвастать шириной лексикона.
   - Этот хрыч - касик? - спросил он у Мохилы.
   Энрито усмехнулся.
   - Так... касичок. Сельский староста.
   Отряд остановился у частокола, где на золотых шестах висели золотые горшки и чугунки. Мохила, не соизволив даже спешиться, принял от "касичка" скромные дикарские дары, тоже, само собой, не медные - мышь, лягушку и стрелу.
   - Я вроде слыхал о таком, - шепнул Кормилья, - это значит, что если мы не запрыгаем...
   - Нет, - прервал его Мохила, - это значит, что кто-то слишком жадный...
   - Пацанкакцой, - затараторил старейшина, ежась под холодным взглядом Энрито, - лицомвотца...
   - Помнишь, Диего, - обратился Мохила к младшему палладину, - ты спрашивал, что такое оплаченный отпуск? Смотри.
   Мохила медленно поднял руку и начертил в воздухе три дуги, осенив деревушку трефовым знамением.
   - Отпускаю вам грех алчности, братья мои! - возвестил командор.
   Спустя минуту перед ним вырос настоящий холм, желтый и блестящий. Дикари снимали кольца, ожерелья и маски, выносили утварь из хижин, безжалостно разносили золотой частокол. При этом селяне улыбались, как рождественские ангелочки.
   - Бацпояцам! Поцликацав! - верещал старейшина, стягивая драгоценные пояса.
   Жутко было смотреть на эту вакханалию щедрости, но застывшая гримаса Мохилы была еще страшнее.
   - Мы возьмем... все, - прошептал он и, спрыгнув с коня, кинулся на золотую баррикаду.
  
  
   .... вовремя и в кого следует. В тот миг "кем следует" оказалось небо.
   Это помогло. Бастарды опустили шпаги, цирюльники спрятали свои ножи для кровопускания, поэт-серенадчик убрал свинцовые кастаньеты обратно в рукав.
   - Ни к чему ссориться, - сказал Мохила, - мы просто разделим индульгенции поровну.
   Как легко быть миролюбивым, когда истрачен единственный патрон!
   - Как это - разделим? - засомневался поэт, - их же только че...
   - Главное, чтобы на каждом кусочке осталась часть подписи.
   И, показывая пример, Мохила оторвал от одной из бумаг изрядный лоскут.
   - Сеньоры, - воскликнул он весело, - кому не по нраву алчность?
   - Огласи-ка весь список, - попросил поэт и, покосившись на мушкет в руках Мохилы, добавил:
   - ... пожалуйста.
  
  
  
   - Теперь ты видишь, Диего, как сильна эта бумажка?
   - Не вижу, командор, - упрямо ответил Кормилья, сгибаясь под тяжестью золотой бочки, - пернатые просто испугались, и все. И отпуска тут не при чем.
   - Ладно, - сказал Мохила.
   Черные глаза Энрито уже почти перестали блестеть. Он даже согласился выкинуть пару мелких горшков, хотя в первые полчаса требовал унести из деревни все, включая золотой камин старейшины.
   - Вот тебе еще один довод, Диего.
   Этот касик был помоложе и покрепче. Он еле умещался на тропе - широкий, плечистый, облаченный в одни лишь татуировки и шрамы.
   - Кхотца! Вамкпец, кхотца! - здоровяк терзал вражий язык с жестокостью прирожденного воина, - Вивсе цтохнеце! Насцотни! Цмертвам!
   Заросли текильника тотчас же расцвели копьями и духовыми трубками.
   - Значит ли это, - невозмутимо произнес Мохила, - что вы не желаете признать власть Кихотской короны?
   Командор успел увернуться, и один из солдат, ехавших позади, со стоном рухнул на землю. Плевок вождя разил вернее стрелы и копья.
   Мохила не стал дожидаться более острых ответов. Взмах руки, три полукруга...
   - Я отпускаю вам грех гордыни!
   Минута густой тишины сменилась гулким ударом, от которого вздрогнула земля, а лошади подпрыгнули на полпальца. Это рухнул на колени плечистый касик.
   - Процти ничтоцнохо раба... - взмолился он голосом побитого пуделя.
   Мохила, презрительно скривив губы, смотрел на касика сверху вниз - хотя тот, даже на коленях и с покорно склоненной головой возвышался над конным отрядом.
   - Хорошо, - процедил командор сквозь зубы, - а теперь - ползи.
  
  
   Компания разделилась быстрее, чем любая из четырех индульгенций. Идальго и бастарды унеслись по разным фортам и островам, взяв по кусочку оплаченного отпуска. Возможно, кто-то из них, выбрав гордыню, стал вице-маркизом; или заработал состояние, отпуская алчность и зависть, или, в случае с унынием, дешевую славу на подмостках балагана. Но до Энрито Мохилы эта слава не докатилась - он больше не слышал ни о ком из "братьев-во-грехе", как назвал их серенадчик. Ни о ком, кроме самого поэта.
   Мохила встретил его в маленькой кихотской таверне, куда новоиспеченный командор зашел обмыть свой Высочайший Мандат. Заметить поэта было легко - только ему удавалось пить и есть, остальные брезгливо морщились от одного взгляда на тарелку. А серендачик пил и закусывал - не только за них, но и за всю Кихотию.
   - Нехорошее излишество? - произнес Энрито, усаживаясь рядом.
   - Угум, - лицо поэта было багровым, как у язычников из Непочатого Края. И мрачным, как у тамошних кайманов.
   - Жалеешь, что выбрал похоть?
   - Угум, хрм, хрм, бульк...
   - Несчастная любовь?
   - Бульк, бульк, схвати, хрм, за руки, бульк, пожалуйста...
   Энрито схватил. Тонкие пальцы музыканта дрожали от невыносимой разлуки с бокалом и вилкой.
   - Спасибо, - вздох облегчения мог наполнить паруса небольшой каравеллы, - ты видишь, друг, видишь, что он делает? Отпуск, дьяблов отпуск! Вот чем он оплачен, видишь! Я, думал, очищу ее, возвышу... но ушла не только похоть, друг, не только она! Все, все ушло, улетело дьябле под хвост!
   Тело серенадчика извивалось, пытаясь вырваться, но кисти командора держали крепко.
   - Может, выпьешь со мной? - мрачно усмехнулся поэт.
   - Не хочу, - сказал Энрито, хотя еще минуту назад мечтал о бочонке-другом красного полукрепкого.
   - Видишь? А ведь я еще "отпускаю" выговорить не успел. Да и бумажку я выкинул - а отпуск все со мной, дьябла, все со мной! Не отпускает - вот каламбур-то, а? Я уже и городов сторонюсь, чтобы поменьше грешников вокруг. А иначе накатит, и хорошо, если жор, как сейчас, а то бывает и по...
   Серендачик замер, словно прислушиваясь к чему-то.
   - О нет, - прошептал он, - кажется, накаркал.
   Так быстро Энрито не бегал никогда - даже спасаясь от коряба-людоеда.
   - Берегись! - неслось ему вслед, - берегись дикарей, друг! Они без души, от них отпуск сильнее! Береги-и-и-и...
  
  
   Мохила оглядел свою маленькую армию. За последнюю неделю их стало еще меньше - джунгли и болота брали свое. У тех, что остались, на лицах было написано "Хватит!", написано шрамами и язвами от сиреневой оспы.
   - Отряд изможден, сеньор, - сказал Кормилья, сдерживая кашель, - деревни кончились, терпение кончилось, красное полукрепкое кончилось... Все кончилось, сеньор.
   - Нет, не все, - мрачно заявил один из солдат, выразительно поигрывая ружьем.
   Кормилья даже не попытался его одернуть.
   Лицо командора было пустым. И алчность, и гордость давно вернулись к тем, кому были отпущены. Осталось только второе, главное умение Мохилы.
   ... вовремя и в кого следует.
   - Ты предлагаешь вернуться, Диего?
   - Что вы, сеньор, назад нам нельзя. Помните голубя, которого мы съели на завтрак?
   - С подливкой из лишайника и тертых сороконожек? - спросил Мохила, - никогда не забуду.
   - Это был почтовый голубь, из Санта-Яги. Из прошлонедельной Санта-Яги, - уточнил Кормилья, комкая в руке бесполезную карту, - и новости там плохие. Все эти пернатые, что перед нами на коленях ползали, взбунтовались. И они очень хотят вернуть своих золотых лягушек.
   - Все верно, - равнодушно ответил Мохила, - отпуск не вечен...
   - Но почему, командор? - не выдержал бородач, кажется, именно тот, которому досталась полпинты касиковой слюны, - мы видели, как вы лихо разбирались с теми царьками. Мах, мах, "выйди, грех" - и готово!
   - Они же цветнокожие, - в который раз начал объяснять Энрито, - у цветнокожих нет души, это как вешалка без крючьев. Им трудно удержать грехи...
   - Ну а вы-то разве дикарь? Могли бы подержать подольше, - огрызнулся бородач, вместе с красноватой слюной выплевывая остатки дисциплины.
   Энрито промолчал. Он не стал объяснять, как тяжело носить внутри чужую дрянь, чувствуя себя даже не лакеем с вешалками, а помойным ведром, братской могилой для прокаженных. Он не стал говорить, что навсегда унести грехи можно только в гроб... Время для убеждений прошло.
   - Правильно! - шумели вокруг, - Почему не держал? Чтобы сдохли мы, значит? А ему - лягушки!
   Только верный Диего молчал. Но и в его глазах командор видел все то же отчаяние. Отаяние, которое нельзя ни уговорить, ни перебороть. Можно лишь отпустить.
   - Вы приуныли? - Мохила поднял мушкет, - ничего, я отпущу...
   Чуть слышно затрещали крючья.
  
  
   В славной Веселоне, на улице Ушедших Мауров стояла исповедальная кабинка. Это было хорошее, людное место, и кабинку оборудовали по всем церковным канонам: с мраморной Ягой на крыше и двумя невысокими колоннами-ногами, которые символизировали главнейшие добродетели святой - радушие и чадолюбие. Располагался этот мини-храм, как и положено, фасадом к роще, а входом к улице, и цена за этот вход была совсем не велика.
   Тем не менее, кабинка пустовала, и пустовала давно. Добрые жители Веселоны не спешили очиститься от грехов таким старомодным способом, предпочитая бумажные отпуска. Они царили на лотках и прилавках, радуя взгляд разнообразием форм и цветов. Классические, одинарные и расширенные; недельные, декадные и годовые; мужские, женские и детские; отрывные, с картинками и календарем... что мог поделать один старенький отец-собеседник против этих бессчетных легионов? Все, что ему оставалось - это держать осаду в своей крепости-кабинке, ожидая какого-нибудь романтического чудака, любителя душеспасительной болтовни.
   И такой чудак появился.
   "Стук!" - раздалось из-за перегородки.
   - Да, грешное дитя, - встрепенулся священник, отрываясь от семьдесят первого тома "Жития Изауры Совильской".
   - Я хотел бы исповедаться, - произнес чей-то низкий голос.
   - Это хорошо, - обрадовался старик, - а то повадились, знаете, листики покупать, Яга их ешь. А хорошую беседу, да с добрым человеком разве ж листиком заменишь? Так что садись-ка, сынок мой, поудобнее, и заполни вон тот выдвижной ящичек. Иначе, прости, наружу не выпущу.
   Чудак медлить не стал.
   - Яга-одноножица, да тут квакша золотая! Из-за океана, небось, привез? Никак, из самой Кормилии?
   - Кормилии? - удивился незнакомец, - я думал, ее назвали в честь Мохилы...
   - Того слабака, что в себя пальнул? Ну да, говорили, зашел он туда. А смог бы воротиться, как дон Кормилья? Побитый, хворый, прошагать все леса тамошние и трясины, да еще дикарей этих поганых, в святой их ступе, извести? Смог бы, а?
   Старик недолюбливал самоубийц - им обычно не удавалось придти на исповедь и тем более заплатить за нее.
   - Что, не прав я, сынок мой?
   - Правы, - радостно отозвался незнакомец.
   Радость была изношенная, надтреснутая, потемневшая от долгих улыбок - эдакий антипод любимой поэтами "светлой печали".
   - Святой отец, а вы можете перезапустить грех? Ну, пустить обратно...
   - А тебе, сынок мой, не хватает? Совсем пороку нет?
   - Почти, - незнакомец издал странный смешок, похожий на неудавшийся вздох, - да, убил тысячу-другую - так они без души были, значит, не в счет. Друга, считай, тоже сгубил, но это мне уже отпустили. Один грех остался: еще дышу. Поможете?
   - Ну ты и богохульник, в святу тя печь! - восхитился старик, - знаешь, чего просишь?
   Но незнакомец так жалобно засмеялся, что святой отец не выдержал.
   - Ладно, ладно, я ж не какая-нибудь бумажка бесчувственная, мети ее метла. Так и быть, Яга с тобой, отпускаю грех дыхания!
   Старик немного подождал. Из-за стенки не доносилось ни звука.
   - Надо же, еще не разучился! - сказал он сам себе и залихватски прищелкнул хвостом.
   Затем, протянув когтистые лапы сквозь дерево, как сквозь мутную воду, обыскал неподвижное тело Диего. Нашлось немного: пара золотых фигурок да сложенный вчетверо бумажный лоскут.
   На лоскуте старик увидел две подписи, епископа и свою, и медленно тающие слова: "исть", "ость", "ня"...
   - Ну вот, - улыбнулся он, - теперь и вправду - оплачено. Спасибо за чаевые, дон Кормилья! И все-таки я очень устал, ешь меня Яга...
   Исповедальная кабинка, забавно переступая колоннами, повернулась фасадом к улице. Изнутри послышался тихий, аккуратный храп отца-собеседника.
   Он тоже заслужил небольшой отпуск.
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"