Майк Лельский был тем русским, который быстрой езды не любит. Обычно он предпочитал ехать неспешно, обозревая окрестности и прислушиваясь к новой песне внутри себя. Но сейчас нещадно гнал свою старенькую "мазду", потому что спешил на встречу Нового года. Впервые за его тридцать лет он должен был встречать этот праздник с женой. Ни гололеда, ни заносов не было, ибо зима стояла какая-то, прости Господи, европейская. Вокруг тянулись голые перелески и скудно прикрытые снегом поля. Дорога была довольно глухая, как говорили местные, -- "грейдер", что означало колею, присыпанную гравием. Иногда, дымя и содрогаясь, проползал какой-нибудь трактор. Лельский их побаивался: пьяный тракторист -- истинный хозяин здешних дорог. Но накануне праздника тракторов было немного, а прочий транспорт попадался еще реже.
Майк возвращался с очередного фестиваля. По нынешним временам это была единственная возможность выступать перед большой аудиторией. Лельский являлся автором и исполнителем очень странных песен. "Лешачья музыка" -- называл их один критик. И вправду, голос Майка имел редкий, резкий тембр, и пел он свои произведения народным горловым звуком. Иногда его голос взмывал в такие верхи, что исходил на пронзительный визг, иногда опускался до бархатных низов. Двенадцатиструнка Лельского выдавала монотонный завораживающий аккомпанемент. И весь этот рык вперемешку с визгом публике нравился. Некоторая похабность текстов знатоками оценивалась как исполнение заветов Пушкина, а простой народ веселила. Впрочем, Майк бывал не чужд и лирике, выдавая изредка баллады, исполненные беспощадной сентиментальности.
Вообще-то, на жизнь Майк Лельский зарабатывал вовсе не дурацкими песенками, а мужественным трудом стоматолога. На этот фестиваль, именовавшийся "Славянские бденья", он хотел было отправиться вместе со своей женой. Действо сие происходило в старинном провинциальном городе, откуда родом была его Снежана, но она почему-то категорически отказалась проведать "малую родину". Только попросила забрать у подруги свою кошку Маню. Кошка пропала месяца два тому назад и недавно объявилась дома. Из-за этой-то кошки Майк и поехал своим ходом. Маню отдала ему после концерта подруга жены -- девушка облика звероватого. Кошка же, напротив, оказалась существом очаровательным и человекоподобным. Она была совершенно белой, только ободки вокруг глаз до кончика носа чернели на фоне ослепительного меха. Теперь Маня дремала на заднем сиденье рядом с гитарой, укутанной в шерстяной плед.
"Мазда" ровно катила вперед, как вдруг на обочине возник женский силуэт. Лельский несмотря на огненный темперамент совершенно не признавал развлечений при дороге. У него было стойкое отвращение к деловитой манере жриц скоростной любви, кроме того, он просто бледнел при слове "СПИД". Как все жизнелюбы, Майк предпочитал играть со смертью исключительно в поэтических опусах. Поэтому по всему Лельский на оживленных трассах не тормозил. Но здесь было так пустынно, что он пожалел женщину.
Девушка залезла в машину и оказалась почти ребенком, в скромном пальтишке, с челочкой до бровей. На курносом носике низко сидели очки в узкой металлической оправе. Попутчица поздоровалась и какое-то время они ехали молча, а потом начал клеиться простейший разговорчик: "как погода" да "куда едем"... Но вдруг в разгар этого обмена банальностями Майк с ужасом почувствовал, что у него по телу разливается тягучая истома, некая ломота, переходящая в настолько же сильное, насколько и неуместное желание. Лельский аж тихо застонал и успел подумать: "Черт знает что, похабщина какая-то!" Потом он искоса глянул на девушку: вдруг та догадалась, что за непотребные мысли его посетили. Но, повернув голову, он наткнулся на такой прямой и понимающий взгляд, что застыл. Девушка покусывала дужку очков, чуть ощерив верхнюю губу и упирала ему прямо в глаза косящий тяжелый взор. На секунду Майк было собрался, чтобы сбросить с себя наваждение, но тут же по позвоночнику поползла такая горячая мощная волна, что бедняга враз ослаб. "Подожди, -- пробормотал он и, почти ничего уже не видя и не соображая, остановил машину. -- Сейчас, сейчас..." -- пыхтел Майк, пытаясь развернуться между рулем и сиденьем. А девица, оказывается, уже распахнула пальтецо и выявилась под ним совершенно голая, только в вязанных полосатых чулках до колен. Девка была изгибистая, розовая, налитая и гнулась, словно резиновая. Она торопливо порасстегивала Лельскому пуговицы и молнии на одежде и с неуловимой быстротой закинула ноги ему на шею. Майк начал уже задыхаться и издавать какие-то звуки, когда на голову девахе прыгнула кошка. Она снежным комом залепила ее запрокинутое лицо. Раздался небывалый визг. Такого ультразвука Лельский не слыхал у лучших рок-звезд. Резвая попутчица схватила Маню и швырнула ее назад, но Майк уже очухался и пытался сбросить крепки ноги со своей шеи. Но та и сама моментальным паучьим движением убрала их. По ее лицу стекала тоненька струйка крови и она механически слизнула ее со щеки. Еще секунду девушка сидела неподвижно, а потом прошептав что-то вроде "кумар, них, них, запалам, бада", выскочила из машины. Пальто упало на дорогу и девица, голая и целеустремленная, понеслась куда-то в сумерках. "Маня, что же это творится?" -- спросил Лельский. "Мрак!" -- энергично отозвалась Маня. Все тело у него ломило, будто его били, а в голове зияла странная пустота. Но вот сквозь эту пустоту начал вырисовываться облик жены Снежаны и ее спокойное лицо. "А чего это на меня нашло? -- недоумевал Майк. -- Нет уж, Снежке эту неприличную историю знать ни к чему", -- решил он и устремил машину вперед. При этом громко, в полный свой голосище, заорал на мотив какой-то попсы: "Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем, восторгом чувственным, безумством, исступленьем, стенаньем, криками вакханки молодой, когда, виясь в моих объятиях змеей, порывом пылких ласк и язвой лобзаний она торопит миг последних содроганий!"
Дойдя до слов "О, как милее ты, смиренница моя", Майк вновь отчетливо увидел лицо своей Снежаны. Лицо непередаваемой чистоты и свежести. Нежная, белая кожа лишь на высоких скулах и спокойных губах отсвечивала розовым, точно снег на заре.
Дурацкое имя Снежана не портило ее, а просто подчеркивало безупречную красоту. Пепельные волосы, разделенные прямым пробором, падали на спину небрежным и тяжелым плетеньем косы. Лицо ее могло бы показаться неярким, если бы не серые глаза в черных ресницах. Майк больше всего на свете любил смотреть, как они меняют свой цвет, становясь то прозрачно-зелеными, то пронзительно голубыми, подобно воде подо льдом в полдень. Характер у нее был под стать облику: нежный и ровный. Она никогда не вспыхивала по пустякам и могла бы своим спокойствием вызвать отвращение, если бы не ее детская ласковость. Единственное, что пугало иногда влюбленного до безумия Майка, это ее холодность на супружеском ложе. Нет, она, конечно, и по ночам была такой же ласковой и уступчивой, но как-то упорно не понимала, зачем ей нужно проделывать вот это все. Лельский бился над ней, как дикарь, добывающий огонь трением. Но, увы, Снежана все так же трогательно целовала любые части красивого Майкова тела, но было заметно, что она не испытывает ни брезгливости, ни удовольствия. Пожалуй, оживленной по-настоящему она становилась лишь когда Лельский брал в руки гитару. Она розовела и даже покачивалась в такт скромным песенкам Лельского. Майк задумался: "Может, это Снежкина невинность вызвала у него такой идиотский параксизм желания... Странно, странно... И куда это бешеная девка поскакала голяком? В ближайшую баню что ли?" Но ловить девицу Лельский не стал. Маня яростно урчала на заднем сиденьи, видимо, довольная исходом битвы.
По сторонам дороги виднелось нескончаемое чернолесье. Майк остановился, решил перекусить. Он достал термос с чаем и бутерброды. Включил приемник. Обычно Лельский ставил кассету с классикой или орал во весь голос свои произведения, но сейчас надумал прослушать сводку погоды. Обещали похолодание. Маня присоединилась к трапезе и деликатно откушала кусочек колбаски. Новости и реклама закончились и зазвучало нечто механически-забойное, про какие-то Таити и Гаити. Майк вспомнил, что предлагал Снежане встретить их первый Новый год где-нибудь в южных морях. Хотя и на пределе возможностей, но позволить себе это он уже мог. К его удивлению, жена отказалась от предложения чуть ли не со слезами... А еще Снежана никогда не ходила в сауну, хотя обливалась ледяной водой трижды в день. Хозяйка она оказалась отменная и в доме все сияло и блестело. Особенно часто она протирала свое зеркало -- единственную вещь, которую принесла в дом. Зеркало, похожее на неровную звезду, в оправе из литого хрусталя. Оно висело на стене и поражало воображение гостей своей таинственностью. Тут песня довела Майка до тошноты, он выключил звук. И услышал отчетливое поскребывание и поскуливание. Оказывается, возле машины стояло скрюченное нечто. Бледное существо неизвестного пола и возраста. Оно вяло, но настойчиво пыталось проникнуть в автомобиль. Приоткрыв дверцу машины добродетельный Лельский засуетился: "Вам, что, плохо? Может, открыть аптечку?" В это время Маня взвыла горловым звуком и, проскочив в щель, оказалась снаружи. Человек с невнятным возгласом кинулся от разъяренной кошки в лес. Лельский тоже выбрался из машины и побежал следом.
Сначала Майк понесся за ними по инерции, но уже на бегу испугался, что Маня потеряется. Что он скажет тогда Снежане? Да и вообще, он уже привык к симпатичной кошке. Углубившись в заросли, Лельский сообразил, что там гораздо темнее, чем на дороге, и нужно было захватить фонарик. Но побоявшись, что пока он проходит, Маня потеряется, возвращаться не стал. Под елками было тихо. Или собственные шаги Лельского заглушали все остальные звуки. Он тихонько позвал: "Кис-кис!" Ему послышалось ответное мяуканье, и он пошел в ту сторону. Но Мани там не было, а вместо нее он обнаружил то самое существо, которое скреблось в машину. Оно тихо стояло возле дерева и не делало никаких попыток подойти к Майку поближе. Майк, поражаясь собственной порядочности, поинтересовался: "Ну, что там у нас случилось?" -- и шагнул вперед. Человек, если это был человек, повернул голову и на его глазах блеснули бельма. Инвалид стоял в такой сиротской жалостной позе, что Лельский прочувствовано произнес: "Идемте, голубчик, я отвезу вас в город". И взял несчастного за холодную, влажную руку. Но тут откуда ни возьмись объявилась Маня и укусила Майка за эту самую руку. Пока он, чертыхаясь, тряс укушенной рукой, а другой пытался удержать на весу кошку, послышался дальний голос. Этот знакомый голос тягуче и не совсем разборчиво бормотал старинные слова, потом он стал отчетливее и Лельский расслышал: "А буде ты, черная немочь, моим словам покорища не дашь, велю тебя птице за моря унесть, зверю в лес затащить, железу в свою мать руду заковать и будет тебе горе великое, а раб Божий Майк Лельский жив и здоров". Бедняга, стоящий возле дерева видимо также услышал эти слова, он живо затрепыхался, завертел головой, заерзал ногами и стал отодвигаться в глубину леса. Но в эту же секунду из темноты выскочила, как показалось Лельскому, никогда не видевшему волков на воле, собака. Она сразу схватила инвалида за шею. Что-то сочно хрястнуло, и громадный зверь тяжело потащил добычу, приседая на раскоряченных лапах. Майк хотел было ринуться за ними, уповая на газовый пистолет в кармане, но было поздно: хищник и добыча как сгинули.
Лельский принялся звать кошку, но настырное животное мяукало впереди, не отбегая далеко и не давая Майку схватить себя. Похоже было, что Маня ведет Лельского куда-то, может, и на дорогу. Но тут он почуял страшный озноб, покрылся липким потом и на слабеющих ногах вышел к свету включенных вар. До машины оставалось шагов пять. И тут снова началось что-то невнятное и дурное. Прямо перед машиной появились два мужика. Один из них влез в "мазду" и включил зажигание, а второй подбежал к Лельскому и, кривляясь, показал язык и несильно толкнул его в грудь. Лельский рухнул навзничь и когда поднялся, успел увидеть, как на полной скорости увозится "маздочка". А вместе с ней любимый инструмент, деньги и документы в "бардачке", и новая дубленка, которую Лельский взял в дорогу на случай холода.
А холод как раз и грянул. Лельский брел по дороге, проваливаясь временами в какой-то полусон, полубред. Споткнувшись, он упал на землю. В себя его привел такой мороз, какого он в жизни не чуял. "Как в степи глухой замерзал ямщик..." -- вспомнил Майк. Говорят, когда замерзают, спать хочется, а мне ни капельки. Но вот идти совершенно невозможно. Может, поползти?" -- подумал Майк и снова в голову полезла мелодия, на сей раз любимая со времен пионерского детства, из произведения Уэбера: "Шишек нет, веток нет -- это Мересьева страшный след..." На грудь к нему прыгнула Маня и пролезла под куртку. От нее пошло немного тепла и мурлыканье казалось тарахтеньем маленького моторчика. Сквозь его звук Майку вновь послышался женский голос: "Пошла из дверей в поле, из ворот в ворота и вышла во чистое поле. Во чистом поле охорошилася, на все стороны поклонилася, на горюч камень Алатырь становилася, крепким словом заговорилася, чистыми звездами обтыкалася..." Под баюкающий напев голоса Майку наконец-то захотелось спать. Но напев стал громче и пронзительнее, лез прямо в голову и спать не давал. "Отвожу я от тебя, Лельский Майк, черта страшного, отгоняю вихря буйного, отдаляю от лешего одноглазого, от чужого домового, от злого водяного, от ведьмы киевской, от злой сестры ее муромской, от моргуньи русалки, от Кащея Ядуна, от ярого волхва, от слепого знахаря..." Голос помогал, наполнял силами, и Майк смог подняться и пойти вперед.
"Интересно, обморозился я, пока валялся на земле, или нет? Если да, то хороший у нас со Снежкой получится праздничек". При мысли о Снежане на сердце стало легче. "Какое счастье, -- думал Лельский, что я встретил эту девочку".
Майк заметил эту красавицу на одном из своих выступлений. И потом встречал ее глазами всякий раз, где бы ни проходил концерт. Он пытался ее найти, но после его песен она сразу же исчезала. Однажды он успел выскочить в фойе дома культуры почти мгновенно после номера. И увидел ее, в роскошной белой шубе, сбегающую по ступенькам. Он бросился за ней и -- упал с лестницы. Она не бросила его с вывихом левой ноги одного. Они поехали к Лельскому домой. Да так она в этом доме и осталась, сразу же -- женой и полноправной хозяйкой. Вещей она никаких, кроме зеркала, не перевезла и денег у нее не выявилось вообще. Но все, что на ней было надето, отличалось баснословной стоимостью, а серьги и кольца просто являлись произведениями искусства. "Ах, Снежана, Снежана, ну должно же встретиться какое-нибудь селенье, где пейзане и пейзанки возьмут его и напоят и накормят и согреют..." Но селенья не было видно. А по сторонам дороги между тем замелькали какие-то тени, Майку хотелось бы верить, что собачьи. Впрочем, от одичавших собак тоже ничего хорошего ждать не приходилось. "Но не волки же это в самом деле!" -- где я в конце концов нахожусь? Это в конце концов -- Европа. Это же, наконец, не Сибирь какая-нибудь". Мысль о том, что вокруг лежит родная Европа, утешала слабо. Ну какая разница, в какой части света сожрут тебя волки? Сожрут же. Но не только собако-волки вызывали у Лельского нехорошие мысли. Мороз все крепчал. Майк чувствовал это всем лицом, тело стекленело и деревенело. И хотя Маня согревала его маленьким зверушечным тельцем, для такого холода, страшного и лютого, этой крошечной печки было явно недостаточно.
Майк начал подумывать, как найдут его холодного с Маней на груди; как хорош будет он в гробу в белом смокинге; как упадет на ворох роз без чувств Снежана... Пожалуй, если он похарчится, то у него и фанаты свои появятся, и друзья посмертные... "Ах нет, -- вспомнил он, -- не лежать ему в гробу молодому и красивому, ведь эти животные обглодают меня... И никто не узнает, что это я лежу, мои косточки белеют..." Мысленные эти причитания оборвала Маня, которая выбралась у него из-под куртки и побежала снова куда-то вдаль, а точнее, вбок. Лельский хотел плюнуть на нее и спасать свою, а не кошкину шкуру. Но вспомнил Снежану, которая не дождется свою кошечку, и тоже побежал.
Маня неслась впереди Лельского гигантскими прыжками, распушив по-беличьи хвост. Взошла луна и ее мутный, но резкий свет четко освещал черные деревья и приземистые сугробы. Лельский бежал, будто в воде, спотыкаясь и падая и часто поминая кошкину маму. И вдруг прямо перед ними вырос домик. Точнее, домина. Домиком он казался, потому что какой-то гений архитектурной мысли соблазнил хозяина сделать постройку в русском теремном стиле. Нечто в духе Васнецова... Но все эти красоты Лельский разглядел не теперь. А теперь он заметил только, что дом вроде бы на сваях, потому что крыльцо было очень высоким. И вскарабкавшись по ступеням этого высоченного крыльца, Майк ввалился в дверь.... Старуха бормотала глухо, растирая ему уши, руки и щеки чем-то, что остро пахло болотом... Маня сидела на печке и смотрела оттуда озабоченно. Старуха тоже глянула на кошку и сказала неизвестно к чему: "И девки-то нынче пошли какие-то скаженные..." Майк задуматься над высказыванием не успел, потому что завыл в голос от боли, в начавших ощущать тепло членах. "Это хорошо, отходит, значит!" -- сообщила бабка. Лельский решил, что он тоже сейчас отойдет. Бабка продолжала бормотать что-то утешительное: "И подохнуть спокойно женщине не дадут! Идут и идут! Заколебали". А между тем принесла налитый до краев стакан самогона на смородине. Лельский жахнул стакан и плохо помнил, как старушка богатырским движением закинула на палати его бесчувственное тело.
Очнулся он от зычного баса:
-- Чем это у тебя, старая, пахнет -- никак русским духом?
Бабушка смеялась и бормотала:
-- Придумал тоже, русским. Откуда ж ему взяться-то? Это шовинизм, милай. Сыру вот надыбала -- рокфор. Ух и злой!
-- А тебя не пронесет с него, милай? -- ласково поинтересовался мужик.
-- Ну пронесет маленько, так беда не велика. Фигура от этого только лучше.
-- Да какая у тебя фигура? Ты с молодых лет, как рыбья кость!
-- Ты никак, друг любезный, оскорблять меня решил в моем собственном доме?!!
-- Ну ладно, Гусенька, не бурчи, шучу я...
-- Не бурчи... А сам холодища-то понапускал: радикулит мой разыграется.
-- Ладно, Гуся, давай о делах, -- голос мужика стал серьезным. -- Борей вон товар прислал. Как делить-то будем?
-- Ну, будь по-твоему. А то, что осталось у них, придется заморозить.
-- Жалко, Вася. Давай, не будешь в этот раз!
-- Нет, Гуся, работа есть работа. А то они совсем испаскудились.
Лельский понял, что в тереме собирается какая-то мафиозная тусовка, но поскольку самогон продолжал свое целительное действие, он снова рухнул в бездонный сон.
Вновь он пробудился от того, что Маня тихонечко трогала лапкой его веки. В доме стоял шум, и Майк не сразу понял, что шум -- это его собственная песня в концертной записи. Потом кто-то убавил звук, и два уже знакомых голоса повели беседу, видимо недавно прерванную.
Майк чуть отодвинул занавеску и увидел в щелочку стол обильно и красиво накрытый. Но не так, как в сельских домах, а как в кино. Серебро и хрусталь тускло мерцали отраженным светом свечей, горевших в тройном гигантском шандале. Импозантный мужчина в белом летнем костюме сидел к Лельскому в профиль, моложавая старушка, укутанная в шубу, -- прямо против печки. Мужчина легонько постукивал барской крупной ладонью в такт непристойной песенке Лельского. Старуха говорила: "Зря ты все это затеял, Василий. Сам подумай башкой своей чугунной: девка молодая, ей жизни хочется. А ты ее мехами обвесил, жемчугами огрузил -- и думаешь, все? А она, вон, поди, песни любит!" Василий вскинул надменный профиль: "Песни?!! Да что в них проку? Он ее мизинца не стоит. Она ж против него -- царица!"
-- Ой, милай, да это ж всякий родимый батюшка про свое чадо так думает... Вон, хоть Си-Си. Как он Круза-то не принимал? А Иден, голубка, как за суженым убивалась? А потом он ему как сыночек родной сделался!
-- Это чьих же он? Сиси... Имя непотребное какое-то... Что-то не помню такого...
-- Чьи, чьих! Из Санта-Барбары он, из Калифорнии!
-- Ты что забыла, мне туда нельзя. Заказано. А сама-то ты когда туда моталась?.
-- Когда, когда?.. В старинные года. При Торквемаде еще на Всемирный слет приглашали. А про этих я в телевизоре сериал смотрела.
-- Гуся, ну ты же из хорошей семьи, приличная женщина, не стыдно тебе "мыльницы" глазеть?
-- Сноб ты, Василий... А Майк -- мальчик неплохой. Вон послушай, как заливается, чисто соловей!
При упоминании своего имени Майк чуть не брякнулся с печки. Он совершенно не мог взять в толк, что нужно от него международной банде. В голове проносились все виденные в кино варианты, но его скромная особа явно в них не вписывалась. Лельский задержал дыхание, вслушиваясь в дальнейший разговор.
Собеседники неспешно ели, потом подняли бокалы с красным вином. "За доченьку", -- провозгласил мужчина. "За Снежану!" -- подтвердила бабка. Она совсем утратила народность речи, и только изредка проскакивало у нее просторечное выражение. А мужчина походил скорее на какого-то из российских императоров, чем мафиози отечественного разлива.
...При мысли о том, что его Снежка -- родня этим преступникам, Лельский аж скривился. Теперь он понял, откуда на ней такие меха и драгоценности. И еще понял, почему его жена всегда отмалчивается на вопросы о своих родных. "Значит, она от них сбежала, -- понял Майк, -- а все мои приключения в дороге -- дело рук ее папочки. Непонятно только, почему они сразу меня не прикончили. Выстрел из пистолета на пустынной дороге -- и адью! Может, боялись, что Снежана узнает и не простит им?.. А так замерз, да и замерз... Даже уголовное дело открывать не станут менты. Дело в праздники, мало ли бедняг потом находят..."
Старуха в унисон мыслям Лельского сказала:
-- Напрасно ты, Вася, Кику посылал. На нее ж и глянуть гребостно... Да и Лихоманка эта -- пустое дело. Как-никак его дочь твоя охраняет неусыпно. Да и Маню к нему приставила...
-- Ну, насчет Кики ты не скажи. Есть такие любители... А Лихоманка, что ж? Задержала его чуток -- и то дело. Ты ж уложение от Коровьева года помнишь? Если Снежана проведет с ним святки, то мы к ней претензии иметь не можем. А без машины он аккурат неделю домой добираться будет, если доберется, конечно...
При мысли о том, что Василий прав и домой ему, может быть, и вовсе не попасть, Майк заволновался. Он лежит тут в логове врага, на палатах, а бедная девочка ждет его там одна-одинешенька. И может не дождаться. И ведь никого у нее нет, кроме этих кошмарных родственничков с их дурацкими условиями и договорами. Но тут старушка сказала такое, что Майк похолодел, хотя у него и без того зуб на зуб не попадал. В доме почему-то стало очень не жарко.
-- Да хоть и придет он домой сегодня? Ну и что?!! Проку ему с этого не будет. Ты сам подумай, Василий, она ж, считай, что из снега. Навроде Мани. А Майк -- молодой, горячий! Год-другой потерпит, а потом к обычной девке побежит. Человек, он тело любит. А Снежана наша не так воспитана, чтобы гадости терпеть, вот она к нам и вернется. А уж мы ее, лапочку, и пожалеем, и приласкаем. Вот так-то, братец.
-- А я ее в Сорбонну отправлю. Точно. А может, к дедушке, на Аляску, -- припечатал Снежанин папочка.
Несомненно старуха отлично разбиралась в особенностях Снежкиного темперамента. Майк даже заслушался. Правда, очень печально стало у него на сердце. И даже послышалось ему, что где-то далеко тихо-тихо плачет и жалуется родной голос. Но тут же он успокоился. В конце концов, себя-то он знал хорошо: может, ему чистота и холодность как раз и нравится в Снежкине больше всего.
В это время кассета кончилась и в наступившей тишине раздалось отчетливое и звонкое манино мурлыканье. "Ты что это, Гуся, никак кота снова завела?" -- спросил Василий. Бабуся не успела ответить, как тот подошел к печи и отдернул занавеску. Всклокоченный, с отлежанной щекой и красными ушами Лельский предстал пред грозные очи тестя. Вслед за ним, потягиваясь, выбралась Маня и прыгнула Василию на плечо. Манино дружелюбное отношение к Снежкиному отцу Лельского слегка успокоило, и ноги у него почти не тряслись.
-- Хорош! -- промолвил суровый Василий. -- Да и ты, Гуся, хороша. Мы ж при нем чего только не говорили. Не спал, небось?.. И что теперь с ним делать?
Гуся вскочила на ноги:
-- Ты, Вася, охолонь, охолонь! -- суетилась старушка, -- а ты, Майк, садись выпей, закуси, чем лес послал.
-- Садись, -- разрешил Снежкин отец. Лельскому налили чарку, положили грибочков и мяса. Он поднял бокал и произнес торжественно:
-- За вас, дорогие родственнички!
-- Ты не рано ли в родственнички лезешь, удалец? -- поинтересовался Василий.
-- А что, прихлопнуть меня собираетесь? -- храбро ответил Лельский, уже выпивший вино.
-- Вовсе нет, хочу попытаться отговорить вас, молодой человек, от безнадежного предприятия. Вы же все слышали. Гуся все ясно изложила. Как-никак именно она воспитывала вашу супругу и мою дочь.
-- Это бесполезно, -- упрямо заявил Майк. -- Да я и не рвусь в вашу мафиозную семейку. Наоборот, мы со Снежаной будем жить на честно заработанные деньги. И оставьте нас в покое со своими грязными делишками! Майк так вошел в раж, что просто чувствовал, что похож на комиссара Катаньи, как брат-близнец.
Василий вдруг засмеялся раскатисто и простодушно: "Да он, Гуся, ничего не понял? Ох ты! А еще фолк исполняешь! И не сообразил, из какой семьи девку берешь!" Он стукнул об пол невесть откуда взявшейся палкой из серебра, и вся изба покрылась тускло-сияющим инеем. Гуся закричала: "Прекрати, Василий, а то я сейчас жара поддам!" Василий снова ударил посохом и иней исчез. Лельский сидел озадаченный и онемевший. "А хочешь, дружок, я тебя известнее и богаче самого Коперфилда сделаю?" -- спросил тесть. "Ой, да на что ему? Нашел тоже звезду. Фокусник, прощелыга! Пусть будет вон, как Боуи. Какой мужчина приятный!" -- отозвалась вместо Лельского Гуся. Майк даже не задумался, кем она доводится Снежане, генеалогическое древо новых родных его в данный момент не занимало. В это время на стене дома возник громадный экран. Майк увидел себя. Стоял он на шикарной концертной площадке в соответствующем прикиде. Сначала играл только свет, почти осмысленно, а потом пошла инструменталка такой красоты и сложности, что Лельский не враз узнал свою старую песню, Майк, сидящий за столом заплакал. А тот, на экране, запел. Голос был его, Лельского, но усиленный до почти нечеловеческой чистоты и гармоничности. Майк слушал себя, и слезы бежали по его небритому сутки лицу... Песня кончилась и было видно, что поклонники рвутся к сцене, а охрана их не пропускает...
-- Ну, будет, будет... Все это у тебя впереди. Вот хоть завтра и начнется... -- рокотал Василий.
Но Лельский утер слезы и покачал головой:
-- Не надо мне этого! У меня свой собственный голос есть. И Снежка.
Тут вступила в дело Гуся:
-- Подумай ты, она ж кто? Снегурочка. Ледышка. А ты мужчина здоровый, темпераментный. Чего ты с ней мучиться будешь?
Но Майк упрямо смотрел в пол, как двоечник на известной картине. Родственнички продолжали уговоры, время от времени являя то груды золота на столе, то девок из стриптиз-бара, то какие-то бумаги с печатями. Наконец Лельский совершенно озверел и заорал не своим голосом, наплевав на приличия: "Чего вы за меня решаете? Чего я хочу и чего не хочу! Да мне нравится, что она такая! Нравится! Может, мне эти горячие осточертели! Меня, может, от них блевать тянет! А на золото ваше мне вообще начхать!"
Но уже крича все это, Лельский понимал, что слегка покривил душой. Конечно, ему нравилось, что жена такая девственно невинная, но рассчитывал, что постепенно она разогреется, если не сразу, то хотя бы после рождения ребенка. "Вот-вот", -- сказала бабка, -- а о детях ты подумал? Какие ж дети у снежной девушки?" Лельскому стало муторно, что кто-то лезет в его мозги, да еще обнаруживает там его мелкое предательские мыслишки. Тут он рванул рубаху на груди, как положено, и заорал снова: "Ну, заморозьте меня, гады!" И упал головушкой в какие-то огурцы. Родственнички сидели в тяжелом и мрачном раздумье. Потом папаша махнул рукой: "Ладно, морозостойкий ты наш, давай накатим!"
И они накатили по одной и по другой, и по третьей. И поговорили за жизнь и за музыку. И еще накатили, и поговорили о политике... Короче, когда Лельский очутился перед собственным домом в собственной машине, он был слегка нетрезв. Маня, как в начале пути, сидела на заднем сиденьи рядом с гитарой. Не было только дубленки.
Снежана стояла перед зеркалом. Лельскому показалось, что гладь стекла колышется, как тяжелая зимняя вода. Но тут он увидел несчастное застывшее лицо Снежаны. "Она все знает", -- понял Лельский. "Я все видела", -- всклад его мыслям произнесла Снежана. "Я скоро уйду, только хотела еще раз повидать тебя, милый. Тетка права, никакой жизни тебе со мной не будет -- одна морока... Уж лучше сразу оборвать". Хрупкие Снежкины пальчики так крепко стискивали края голубой шали, что побелели в суставах. Яркие глаза смотрели в лицо Майку с такой безысходностью, что у него все оборвалось внутри. А всю эту таинственную, длинную ночь он шептал ей, тихонько пел и горюче бормотал все то горячее и глупое, что шепчут мужчины своим самым любимым в мире женам.
И прошла эта ночь. И наступило утро. Сели за накрытый с вечера стол, но веселья никакого не получилось.
У Снежанушки между собольих бровей залегла упрямая складка. Что-то она задумала себе неотступно и каменно... И тут Лельский спохватился, что еще со вчерашнего вечера не кормил Маню. "Маня, Маня, иди сюда, колбаски дам?!" -- позвал Лельский кошку. Маня не отзывалась. Принялись искать, перерыли всю квартиру. Звали в своем подъезде и обошли соседние. Мани нигде не было. Пропажа кошки сделала праздничное утро еще тоскливее. Лельский суетился, порывался звонить куда-то и объявить розыск. Снежана молчала, а потом сказала: "Майк, милый ты мой, мне пора". И, решительно замотав вокруг шеи шаль, открыла платяной шкаф, где висела ее белая шуба. Внизу, на роскошном меху, почти невидимая в нем, лежала Маня. Она блаженно урчала, а у ее бока примостились три черных котенка. "Этого не может быть!" -- ахнула Снежана. "Почему не может? -- не понял Лельский. -- Дело обычное, загуляла, а теперь вот плоды любви, так сказать..." Но у Снежаны вдруг лицо сделалось совсем радостным и попростевшим: "Маню я сама из снега слепила. Она такая же, как я! Значит, мы с ней все-таки живые". И она, прижавшись к Майкову лицу, протянула чуть кокетливо: "А кто это тут такой холодный?.." И Лельский почувствовал, что в доме стало заметно теплее. Тут грянул звонок, и в дом ввалилась толпа свежих родственничков с пением народных песен и многострадальной дубленкой.