Когда я был маленьким, моя бабушка часто водила меня на концерты местной филармонии. Сама, в прошлом, она была великолепным музыкантом и подавала большие надежды, но война поставила крест на ее профессиональной карьере. Она отправилась на фронт санитаркой, на спине вытаскивала из-под пуль раненых бойцов, весивших вдвое больше, чем сама она. Перепачканная в крови она напевала умирающим солдатам колыбельные, и они улыбались, сжимая ее руку. Сама получила несколько ранений, но вновь и вновь возвращалась, чтобы помогать другим.
После войны она получила гражданскую профессию и стала преподавать в начальной школе, но тяга к искусству ее не оставляла. Вечерами, поставив табурет рядом с проигрывателем, она слушала пластинки с произведениями Шуберта, Верди, Штрауса и Рахманинова, иногда что-то наигрывая пальцами в воздухе, закрыв глаза и уносясь куда-то очень далеко. Далеко от всего, что с ней было, от всех ужасов, которые ей пришлось пережить, от той боли, которая сидела у нее глубоко внутри. А когда она открывала глаза, с ее ресниц соскальзывала слеза. Всего одна. Она медленно катилась по щеке, соскальзывала с подбородка и падала на окрашенный деревянный пол. Бабушка вытирала ладонью мокрый след, выключала проигрыватель, убирала табурет и вновь становилась обычной. Я спрашивал, что ее расстроило, она лишь снисходительно улыбалась и, прикоснувшись к кончику моего носа, отвечала, что всё хорошо.
Но ни одна запись не способна сравниться с живым исполнением, она не уставала это повторять, и каждый раз, когда в нашем концертном зале выступал симфонический оркестр, она брала меня с собой. Для меня это не было чем-то особенным или волнующим. Мне было скучно и приходилось терпеть. А бабушка трепетала, словно осенний листочек, то от партий скрипок, то от внезапного вступления литавры, то от виртуозной игры на рояле, и даже, казалось, от тонкого и пронзительного звона треугольника. А я просто рассматривал музыкантов: полный мужчина, краснея, выдувает ноты из своей огромной, блестящей медной трубы, скрученной в бараний рог; женщина, в блестящем черном платье, играя, раскачивается и, будто пытается распилить смычком свою виолончель; а тот дядька в самом дальнем углу изо всех сил бьет железными тарелками и разводит их в стороны, с видом, будто он самый важный человек в оркестре. И, конечно же, дирижер. Он был похож на аиста, размахивающего своими крыльями и кивающего то влево, то вправо, иногда делающего успокаивающие жесты, а иногда, словно заставляя музыкантов вынуть из себя все силы и всё, что у них есть за душой, и играть громче и интенсивнее. Но из музыкантов на него никто не смотрел, каждый из них был поглощен своим делом.
- Бабушка, - спросил я однажды, - что тебе нравится в этой музыке, я никак не могу ее понять?
- А ты не смотри на музыку, ты её слушай.
- Как это? - не понял я.
- В следующий раз, когда мы пойдем на концерт, ты не разглядывай сцену, не смотри на музыкантов и дирижера, не обращай внимания на публику, которая вокруг, а просто закрой глаза. Позволь себе погрузиться в музыку. Позволь не быть себе Колей Ивановым.
- А кем мне быть?
- Кем захочешь, - улыбнулась бабушка.
- Хоть кем?
- Хоть кем.
Она очень меня любила.
И на следующем концерте я именно так и поступил. Я удобно устроился в мягком кресле, бабушка взяла меня за руку, и я закрыл глаза. Сначала ничего не происходило, и я даже почувствовал себя глупо и захотел открыть глаза, но именно в этот момент зазвучала мелодия. И та темнота, в которой я находился, уже не была такой темной. И вот я уже лечу в облаках, а внизу подо мной возвышаются горы, с острыми снежными вершинами, а за ними бескрайние зеленые луга. Откуда ни возьмись, появляются средневековые замки и огнедышащие драконы, мощно размахивающие своими перепончатыми крыльями и извергающими струи огня. А следом за всем этим - море, бросающее тяжелые волны на исполинские камни скалистого берега, полное сил, но бессильное и от этого еще более грозное и свирепое. Это было волшебством. Волшебством, случившимся со мной наяву.
Всю дорогу домой я рассказывал бабушке о своих видениях, а она шла рядом и улыбалась своей самой счастливой улыбкой, и всё больше расспрашивала меня.
- А что видишь ты? - спросил я, уже подходя к дому.
- Себя, - спокойно ответила она.
- Себя? - я совсем не понял.
- Да, себя молодую.
Бабушка по-прежнему улыбалась, но её глаза стали очень грустными.
- А ты и не старая, - я крепко обнял ее, а она чуть слышно заплакала.
- Спасибо, мой дорогой.
С тех пор мы слушали пластинки вместе. Я отправлялся в сказочные путешествия, а бабушка возвращалась в свою молодость.
Это она отвела меня за руку в музыкальную школу, она приходила ко мне на мои первые отчетные выступления, она поддерживала и поправляла меня в моих первых и робких шагах сочинительства.
И вот настал тот день, когда я взрослый мужчина, с висками, чуть подернутыми сединой, будто мальчишка, бежал вверх по лестнице, чтобы позвать её на мою премьеру, мой первый большой концерт. В моих руках были цветы, в моих глазах сверкал огонь. Она открыла мне. Старая и сухая. Ее лицо было испещрено морщинами, а глаза стали бесцветными. Ее руки дрожали, и она с трудом держалась на ногах, но пыталась держать прежнюю осанку, от которой уже не осталось и следа. Она почти ничего не видела, но всё еще прекрасно слышала. У подъезда нас ждала машина, и мы домчались до большого концертного зала. Я усадил ее на самое лучшее место, и сел рядом. Она озиралась по сторонам, пытаясь рассмотреть убранство зала, ощупывала материал, которым были обиты сиденья, а я взял ее за руку и тихо сказал: "Просто закрой глаза и слушай. Эта музыка только для тебя".