За окном мело; когда ввалился отец, я, моргая, увлеченно вглядывался в ослепительно-белую круговерть.

- Ишь как швыряет, ишь как воет! - произнес он за моей спиной. - Зима выдалась зубастая. Теперь на улицу и носу не кажи - гиблое дело!

Не отрывая пальцев от узкого подоконника, в который вцепился, словно меня могло даже отсюда унести, я вполоборота взглянул на него.

Алексей Матвеевич Скрынников доводился мне, собственно, отчимом; я лишь по привычке называл его отцом. Именно вслед за ним, гидроинженером, мне пришлось отправиться в этот захолустный городок. Неженка, домосед, я здесь все время мерз и не расставался с клетчатым шерстяным пледом, зябко кутаясь в него, словно больной.

Широкоскулое лицо Алексея Матвеевича имело округлый лоб и прямоугольную челюсть. Костлявое, с большими зубами, оно напоминало маску щелкунчика: таким прозвищем я мысленно и наградил его. Сейчас он никак не мог выковырять льдинки из бороды, и наконец смущенно оставил это занятие. Он вскинул на меня глаза, и мне показалось, что белки их - фиолетовые.

Пальцы его плохо гнулись; пришлось помочь стащить шубу и сапоги. Глядя на его непривычно бледные корявые, волосатые руки, я впервые поймал себя на том, что не чувствую холода.

- Едва не отморозил, - с удовлетворением сказал он, разминая ладони. - Вовремя успел вернуться. Сейчас начнут чесаться, болеть, потом пройдут.

Пока Скрынников ел, я во все глаза глядел на него. Когда он подносил ко рту ложку гречневой каши, мне померещилось, что у него рассечено лицо; потом я убедился, что это не так, но эффект еще несколько раз повторялся.

Здоровый, прожорливый мужик, он громко чавкал; каши набирал столько, что часть падала, в том числе ему за пазуху и на наручные часы. Ну и лицо: тяжелое, расширяется книзу. Сидит, словно истукан: грузный, на полскамьи, только плечи и голова ворочаются.

Наедаясь, он словно наливался краской. Бледность исчезла, сквозь черные волосы на щеках проступил сытый румянец. Вытерся вместо салфетки рукавом - и на боковую, сразу захрапел, медведь этакий.

Ну какой он мне отец, - думал я, - с его-то свинскими повадками! Я вновь припал в тоске к оконному стеклу и снова заморгал. Аж глаза заслезились - так там все сияло.

Жизнь здесь проходила отрывками. Все завалено снегом, никуда не сунешься, скучаешь. Скрынников днем возился со своими проектами - чаще уходя в контору, а иногда и прямо здесь. А я что? Я то проваливался в воспоминания, как все было до него, то выныривал - и жил между двумя этими состояниями, прежним и новым.

Прежде я жил с матерью. Отец давно умер, вместо него - Скрынников. Пока была мама, я с ним и не говорил. Он был - и все; я занимался своими делами. Потом не стало и мамы; мы остались с ним одни.

Нехотя я, придирчивый подросток, узнавал этого скучного человека. Педант, зануда, кичившийся своей показной набожностью, он злил меня. В его разговорах рассуждения о боге почему-то часто мешались с технической терминологией; ничего глупее я б не смог и выдумать. Когда я говорил ему об этом, он обижался, уходил, молчал. Но волей-неволей общение потом возобновлялось: мы же остались с ним вдвоем, приходилось мириться.

Я думал об этом, чувствуя, что почему-то согреваюсь, что здешний мерзлый холод отступает и не пробирает больше до костей; а к вечеру, подойдя к койке проверить, как там Скрынников, увидел, что тот заболел.

Удивительное же это было, доложу вам, зрелище. На его лбу проступила толстая красная линия - словно вздулся сосуд; он тяжело дышал, вспотел.

- Андрюха, - обратился ко мне Скрынников. - Что это со мной? Вроде и подняться не могу: все тело весом налилось, как камень!

- Да, - говорю. - Тут что-то непонятное. Иду за доктором.

- Стой, не ходи, к утру пройдет. Здоровье у меня крепкое, наверное, я объелся или перепил. В животе тяжело! Ты погоди пока.

И я остался, потому что вьюга выла, и снова будто бы подступал холод: и впрямь к утру, думаю, как рукой снимет.

Ночью Скрынников бредил.

- Анна, - шепчет, - Анна! Что же это с Андрюхой? Все он этак зло на меня косится!

Я обомлел: он обращался к моей матери. Я весь - слух.

- Да вот так, Алексей, - говорит Скрынников, воображая, видимо, что это мать отвечает ему. - Надо сказать ему. Зачем скрывать, что ты - его настоящий отец? Сейчас он, может, не поймет, но откладывать - для него же вреднее. Чувствуешь, как он беспокоится? Ребенок, а подозревает неладное.

- Рано, - шепчет Скрынников. - Рано...

Мне стало нехорошо. Неужели Скрынников был моим настоящим отцом? Если это правда, зачем решили это от меня утаить? Это уж ни в какие ворота! Но не выдумал ли это все Алексей Матвеевич? Он ведь бредит: кто тут разберет?

Я долго еще простоял у окна, за которым от обилия снега даже ночью было не так уж темно, вслушиваясь в слова Скрынникова; но он забормотал невнятно, а потом и вовсе стих.

На следующее утро я увидел своего отчима в странном положении: тело его разломилось на две части, которые отпали друг друга и лежали теперь боком на пропитанной кровью кровати. Стало видно, что по всей длине его туловище было изнутри расколото гигантской трещиной.

Я был так поражен, что даже не заплакал, а молча накрыл две его половины одеялом.