Аннотация: Рассказ о ребенке. И о взаимоотношениях. И вообще.
"Тебя там встретит огнегривый лев И синий вол, исполненный очей..."
При входе меня встретил многоголосый плач, от которого не спасали закрытые двери палат. Даже не плач - крик. Громкий крик, во всю силу голосовых связок, помноженную на объем детишечьих легких. Те, кто был простужен - гудели как могли. Ныли. Подвывали. Хрипели, прерываясь только для того, чтобы набрать новую порцию воздуха или закашляться. И так как детей было много, то перерывы эти были незаметны. Крик этот был плотным, настолько, что казалось, он стал частью пропитанного запахами хлорки, медикаментов и фекалий воздуха. В первые мгновения захотелось в панике выскочить за дверь, захлопнуть ее за собой и подпереть, я даже сделал шаг назад - но стоящая сзади меня старшая медсестра необъятных размеров занимала собой весь проем. Да и дверь, ведущая в детское отделение больницы, была уже закрыта, отрезая все пути к отступлению. - Ну-ну, спокойно! Давай-давай, иди. Переодеться можешь в ординаторской. Халат есть? Вот и славно. Переоденешься - скажешь. Дам задание. Сколько у тебя часов-то всего? - она заглянула в направление на практику - Сорок - это хорошо. В общем, переодевайся давай. Как тебя зовут-то? Дмитрий... Ну, давай, Дмитрий, двигай. До ординаторской я дошел, стараясь не смотреть по сторонам. Каждый раз, когда я, конвоируемый старшей, проходил мимо очередной палаты, мне казалось, что стеклянные квадратики вставленные в двери и закрашенные в нижней части белой краской, грозят расколоться от крика. - Тут у нас те, которым годик в среднем, из них еще никто не ходит, правда, кое-кто уже стоит. Тут - до пяти лет. На отделении только отказники и из детских домов, так что с ними лежать некому, как с домашними. С теми, бывает, мамашки остаются на все время. В ординаторскую я буквально втиснулся - дверь не открывалась полностью. Старые доски пола покоробились, заклинивали собой дверь. Маленькая комнатка, без единого окна, стол, покрытый клетчатой клеенкой, на столе стандартный чайник из алюминия и привычно-запретная электроплитка. И все тот же вездесущий запах. Переодевание не заняло много времени. Снял куртейку, повесил ее в шкафчик, поставил в угол шмотник, предварительно достав из него халат. Вдох-выдох - готов. Пошел. - О! Молодец, оперативненько. Я уж думала, тебя вытаскивать придется. Ну что же: фронт работ просторный, но начнем, я думаю, с процедур. Подмывать детей умеешь? Я помотал отрицательно головой. Откуда мне; но видеть - конечно видел. - Ага. Понятно. Ну, пойдем, покажу. - Для своей комплекции она двигалась очень быстро. - Начнешь отсюда. - Из открытой ею в палату двери на меня буквально обрушились детские плач и крик. В палате было... Было сразу и не понятно, сколько тут детей. Кажется, семеро. Кроватки стояли вдоль стен, стандартные кроватки-загончики, деревянные, с решетчатыми боковинами. А в них стояли, сидели, лежали - дети. И плакали. Все они плакали. Сестра привычными движениями выдернула ребенка из ближайшей кроватки. Именно выдернула, в какой-то момент мне показалось даже, что ребенок сейчас выскользнет из ее рук, она не удержит его и он взлетит к самому потолку. Но обошлось: она ловко перехватила его под мышки и понесла в угол, где стоял пеленальный столик, а к стене была присобачена раковина. Не прикреплена, не приделана, а именно "присобачена": под ней находилась конструкция из деревянных брусьев, призванная придать устойчивость самой раковине, что с трудом удерживалась двумя здоровенными крюками, просунутыми в фаянсовые проушья. Дальнейшее воспринималось как плохой обучающий фильм, с ребенком вместо куклы. В мгновение ока ребенок был распеленут, загаженные пеленки и подгузник из бывшей простыни полетели в угол, ребенок был незамедлительно засунут под струю воды, где зашелся в крике. Пухлые руки старшей вертели ребенка под струей воды, омывая кожу от фекалий, одновременно массируя опрелости. Раз-два; три-четыре... Быстро, профессионально, как казалось - бездушно. Пять-шесть; семь-восемь... Я тщетно старался запомнить движения, хотя бы их последовательность. Девять-десять - ребенок уже посыпан тальком из большой миски и обернут подгузником. Все. Готово. И я - стою, хлопая глазами, ничего толком не поняв, борясь с тошнотой и чувством брезгливости; мальчик с желанием помочь, но не понимающий как. - Запомнил? Бери следующего - и вперед, а я послежу. Да не бойся, я тут если что, подскажу...
Когда я распеленал первого, меня чуть не стошнило. У ребенка явно было расстройство желудка и перепеленывали его еще рано утром, если не вообще вечером. Тяжелый запах ударил мне в нос сразу, как только я наклонился, чтобы вытащить это орущее существо из кроватки. Вода оказалась почти холодной и руки быстро потеряли чувствительность. Впрочем, ребенку холод тоже не сильно нравился: он постоянно старался вывернуться из под струи, не понимая, что тем самым выворачивается и из моих рук. В общем, на помывку ушло минут пятнадцать, столько же - на наворачивание чистого подгузника. В конце процедуры были измотаны все: сам пацан, я, и старшая, попеременно ловящая ребенка, подтыкающая висящие хвосты подгузника и ругающая мою криворукость... Второй ребенок, девочка, был готов к запихиванию обратно в кроватку куда быстрее, третьего я уже попытался выдернуть так же, как это делала старшая, за что получил пространное объяснение того, что она обо мне думает... Крик почти не стихал - но я почти перестал его замечать. К обеду я добрался до четвертой палаты, где были детишки чуть постарше. Там же мы и познакомились с Ваней.
* * * Ваня был единственным, кто не орал и не плакал совсем. На вид - года четыре-пять. Он сидел в своей кроватке, просунув ноги между прутьями, уткнувшись лбом в руки, вцепившиеся в эти самые прутья так, что белели костяшки. Помните: стояли звери у самой двери, они кричали, но их не пускали?* Это была первая ассоциация, что пришла мне в голову, когда я встретил его взгляд... Напряженный взгляд взрослого человека. Повидавшего виды. Плакать - это для него было унижением, слабостью. Непозволительной слабостью. Плакать - это для детей. Его кровать стояла в самом дальнем углу, почти у окна. Он смотрел на меня насторожено, с подозрением, и мне почему-то захотелось, перед ним извиниться, что-то объяснить... - Погоди. Я сейчас. Вот только с этой орущей кучей разберусь - и к тебе, хорошо? Я быстро, ладненько? Старшая вошла тогда, когда я надевал подгузник на последнего ребенка. Вернее, предпоследнего. С Ванькой мы договорились - сначала я заканчиваю с детьми, а потом - я к его услугам. Так будет проще - для всех. - Ну, как успехи? О, смотрю, освоился. А Ваня? Я оторопел. Имени его мне никто не говорил. Ваней я назвал его так - для себя, сам не знаю, почему. - С ним мы договорились. Он следующий. - Ну, ну.. Может, мне им заняться? Учти, он у нас тут самый проблемный. Даже сестры с ним не всегда справляются. - Нет, спасибо, мы сами. Правда, Вань? - сказал я, сажая в кровать уже запеленатого ребенка. - Ну, пошли. Да ты чистенький! Вань, в туалет хочешь ведь? Давай-ка, на горшок. Сейчас, только достану... Я уже было начал снимать подгузник, когда он как бы дернул меня за рукав. Именно "как бы", чуть заметно. Как будто просто случайно зацепил рукав халата. Но очень неоднозначно: именно в тот момент, когда я начал разматывать подгузник. Оглянувшись на старшую, я обнаружил ее в крайне довольном расположении духа: она стояла опершись на одну из кроватей, и иронично улыбалась. Взгляд ее как бы спрашивал: ну, что делать будешь? - Что, не снимать? - А я предупреждала. Начнешь снимать - вот тогда ты поймешь, что такое Ванька. Весь наш гвалт тут покажется тебе детским лепетом. Давай вдвоем: я одна с ним не справляюсь, не удержать... Это же волчонок настоящий... - Не надо. Скажите, а процедурная у Вас тут где? Там сейчас свободно? - Да напротив почти, а что? - Ничего. Сейчас, минуту... Я посадил Ваньку на руку, он как-то деликатно уцепился за мое плечо. Присев, я поднял с пола горшок, и мы, сопровождаемые старшей, пошли в процедурную. - Подождите, пожалуйста, мы сами, хорошо? - Ну-ну... Если что - зови. В процедурной стояла ширмочка. Занеся Ваньку за нее, я посадил его на кушетку и поставил на пол горшок. - Ну, что? Дальше сам? Или мне?
Вы видели когда-нибудь глаза большой, пушистой собаки, которая всю жизнь прожила с хозяином и внезапно оказалась на улице? Приходилось ли вам смотреть ей в глаза, когда вы пытаетесь дать ей кусок сосиски, чтобы подманить? Вы то уже решили, что возьмете ее, уже пожившую на улице, с грязной, но все еще ухоженной шерстью, а вот она... Она вас еще оценивает. Подойдет - не подойдет. Она уже знает цену фальшивой ласки, когда за пьяным сюсюканьем может последовать пинок. Она уже не пойдет просто за куском сосиски - она пойдет за новым хозяином. Это не уличный пес, благодарный за еду и заискивающе смотрящий: не перепадет ли еще кусочек? Это собака и хозяин в одном лице, знающий себе цену и имеющий достоинство, может быть именно ваш будущий соратник. Но - только может быть.
Ванькин взгляд именно оценивал. Да - нет. Принять - нет. - Сам. - Голос у него был под стать поведению, совсем не детский. - Хорошо. Только я не выйду совсем, ладно? Но ты тут оставайся, за ширмой... Нужен буду - позови. - Как? - Вадик я. - У меня не повернулся язык соврать. - А ты - Ваня. Вот и познакомились. Давай, ведь еле терпишь уже...
Старшая мне не поверила. Сунулась проверять - все ли нормально. Получила полную порцию презрения в тот момент, когда рукой прощупывала: не навалено ли в штаны?
Вечером мы перед сменой пили чай. Старшая, палатная сестра, ночная смена, которая была еще не в полном составе. Я был посажен на самое удобное место: как я понял, обычно тут сидела старшая. Мне даже досталось печенье. От которого я, конечно, отложил парочку. И, уже уходя, занес его Ваньке.
* * *
Что такое сорок часов? Это одна рабочая неделя. Мне, слава Богу, не полагалось ночных дежурств, не тот уровень. Зато дневные получались заполненными до отказа: утром ворваться в ставший уже привычным гвалт, переодеться, пробежаться по палатам, отмечая: этого выписывают, этому назначили диету, тому - лекарства придется впихивать. Все это в темпе вальса: нужно успеть переодеть, подмыть, поменять простыни, помыть клеенки; потом спуститься в прачечную, забрать чистое белье. Когда все это сделано - подходит время обеда. Нужно развезти по палатам и покормить тех, кто сам еще не умеет есть, потом опять помыть чумазые рожицы, кого-то переодеть, кого-то уложить спать...
Ваня всегда терпеливо ждал. Когда на него найдется время. Он никогда ничего не требовал. За это время я разузнал, что Ваня и не болен вовсе, просто его подобрали на улице, с соплями, в детдом его таким не взяли и отправили на карантин к нам. Врачи подлечили насморк и простуду, и теперь ждали, когда дело пройдет по инстанциям. Ваня не говорил. Почти не говорил. Он производил впечатление прошедшего через огонь и воду бойца. Основное общение сводилось к "да", "нет", "не знаю". Если ему было что-то нужно, и он не мог сделать этого сам, то он деликатно дожидался, пока на него обратят внимание. Если ему что-то не нравилось - то этот молчун превращался в вихрь, состоящий из зубов и когтей; из внезапно и ощутимо больно бивших рук и ног. Он, так же как и я не переносил, если к нему подходили сзади. За спиной у него не должно было быть никого, особенно тех, кому он по своим меркам не доверял. С того самого первого дня у нас установилось понимание друг друга на уровне жеста, взгляда. Складывалось впечатление, что мы вместе росли. Не нужно было обмениваться какими-то словами, я употреблял их только для соблюдения своих привычек, а Ваньке это, кажется, просто не мешало. Уже на третий день, когда я мыл пацана, обитавшего в первой кроватке, я почувствовал, что кто-то стоит рядом. Это был Ванька, покинувший свой привычный наблюдательный пост. Он держал в руках брошенную мною пеленку и задумчиво-брезгливо ее осматривал. Потом, на вытянутой руке отнес к огромному, уже почти полному такими же грязными пеленками мешку, стоявшему у входа. С этого момента мы мыли детей вместе. Я мыл, Ванька складывал грязные вещи в мешок. Как будто так и должно быть. Даже старшая не посмела прогнать Ваньку в кровать - а что, пускай. Главное, чтобы не заразился и врачам на обходе не попадался. И Ванька честно не заражался. После помывки и кормежки остальных детей, мы вместе обедали. Потом был тихий час. Его мы с Ванькой проводили на широком подоконнике окна, выходящего на Обводный канал. Смотрели на машины. На воду. На осенние листья, скапливавшиеся перед арками моста. На рыбаков, пытавшихся поймать что-то в грязной воде. И опять - на машины. Молча. После тихого часа Ванька позволял снять себя с подоконника и отвести в палату, пока я занимаюсь переносом чистых вещей из подвала. Он уходил к себе в палату, свешивал из кроватки ноги, утыкался лбом в руки, занимая свой наблюдательный пункт, и ждал. Ждал, когда в полдник можно будет вылезти и разносить кисель... В пятницу, последний день моей практики, старшая позвала меня в ординаторскую. - Ну что, Вадик... - Сказала она, присаживаясь у стола с направлением на практику в руках и ручкой, - Можешь передать Дмитрию, что у него "не зачет". И не делай большие глаза - я с вашим завучем училась вместе. Еще во вторник позвонила, рассказала про Ваньку и про тебя. Так что передай Дмитрию, что свои практики надо сдавать самому. А тебе - "зачет". И стипендию тебе прибавят - до повышенной. И... Ты приди в понедельник, проведай Ваньку. Он сегодня с самого утра не в себе. Чувствует, видимо. Вы даже на подоконнике не посидели, я заметила...
С Ваней мы попрощались на пороге. Как взрослые. Я вошел палату, встал у самой двери. Ванька сидел, как обычно. Только смотрел он не на дверь - на стену. Я остановился на пороге палаты. Мы оба ничего не говорили - он по привычке, я просто не знал, что сказать. Попрощались мы взглядами. В какой-то момент кашлянье и хныканье в палате как будто пропали. Стало тихо-тихо. Как в подвале, откуда я приносил белье. Казалось, слышно было только толчки моего сердца, бившегося где-то в горле, не давая сделать полноценного вдоха. Ванька повернул ко мне лицо, взглянул в глаза и... кивнул, как будто говоря: - Иди. Я знаю, что нужно. Это всегда так, что те, кто нужен, с кем смог сродниться, кого понимаешь - уходят. Уж я то знаю... Ты иди. Я знаю, что так надо. Иди... Я не смог ничего ответить. Мои глаза не могли сказать так много, как его, а словам тут места не было. Пришлось выйти.
В понедельник утром Ваньку забрали нашедшиеся родители-алкаши из питерского пригорода, которые его "потеряли" где-то в центре почти две недели назад. Их адреса мне, пришедшему вечером после училища, конечно, не дали. Я никогда больше его не видел. И так и не закончил училище...
*Стояли звери около двери В них стреляли, они умирали...