С годами человек становится либо неисправимым мистиком, либо закоренелым циником.
Он не стал ни тем, ни другим.
Ему, в его, без малого, полсотни лет не хватало
чего-то, чтобы отнести себя окончательно к той или иной категории. Это "чего-то" было той щепоточкой соли для уже наваристого борща, без которой жизнь казалось чем-то вроде заготовки, полуфабриката и по большому счету не радовала и не приносила никакого удовлетворения в первую очередь ему самому.
В феврале 2003 ему должно было исполниться пятьдесят лет. Просто очередной год жизни, но люди привыкли относиться к определенным цифрам с необъяснимым почтением, если не трепетом. К этому времени он завершил свою военную службу. В звании майора он ушел на военную пенсию, исчерпав все свои возможности в карьерном росте и сохранив богатырское здоровье и силу. На своей службе, по большому счету, он как добросовестный бурлак тянул широченную лямку, на другом конце которой, однако, была не баржа, а лодочка для катанья в парковом пруду.
Окинув прощальным хозяйским взглядом свой китель, долгое время бывшим его вторым "Я", он с некоторым сожалением, испытывая в то же время какое-то облегчение, повесил теперь уже музейный экспонат пылиться в шкаф.
Он не мог не испытывать сожаление, потому что трезво понимал, что дело его жизни, которому он посвятил почти 30 лет, пусть оно и не было значительным, закончено. И в то же время он почувствовал свободу, которой ему всегда так не хватало. Свободу от гонки за житейскими благами: за очередными должностями и званиями, за квартирой, за хорошим детским садом для сына, а затем школой и институтом, за путевкой в санаторий, за книжной подпиской, за кухонным гарнитуром, за финскими сапогами жене... Да вот, собственно, и все, что он достиг в этой жизни.
К этому времени его сын, окончив юридический институт работал следователем в Первоуральске. Жена учительствовала в школе. А он стал свободным человеком.
Кроме квартиры у него не было ничего, что возлагало бы на него какие-то дополнительные хлопоты: ни машины, ни дачи. Поэтому он ощущал свободу больше, чем это можно было пожелать. Однако это была свобода Арлекино, оставшегося без своего кукловода. Он не знал, что делать ему с ней, этой свободой.
Жена поначалу крепко насела на него с различными предложениями трудоустройства: физруком и учителем ОБЖ в ее школе, торговцем и страховым агентом. Киллером, в конце концов. Она всегда была круче полковника в его войсковой части. Но он проявил упорство, пусть и не мужчины, а загнанного осла, заявив, что как минимум год не будет заниматься чем-либо. Он не видел никакой необходимости в том, чтобы целый день престарелым бельчонком скакать по кругу, наступая на свой облезлый хвост только для того, чтобы у него на столе рядом с хлебом, намазанном пусть и не густо, но маслом, еще и красовался небольшой пряник. Поняв, что он к спиртному проявляет полное равнодушие, жена от него отстала.
Два года назад, во время чествования очередного звания сослуживца, после обильного возлияния спиртного, он попал в крайне неприятную историю. Поэтому после того случая он зарекся, правда, какой уже раз, употреблять спиртное. К его чести, последующие два года он держал свое слово. Зато он стал курить. Он смолил сигареты, одну за другой. Все время он, как дневальный на посту, проводил на лестничной площадке между 9 и 8 этажами. Пуская дым в раскрытое окно, он смотрел на оживленную Екатеринбургскую улицу Ясную, на машины, людей и думал, что чего-то ему не хватает в этой жизни, какого-то толчка, чтобы ухватить что-то очень и очень важное, ускользающее постоянно из его сознания, ускользающее как утренний короткий сон.
Как-то жена, когда он прокурил так несколько месяцев, представила ему счет.
Он не сразу понял, что значит эта бумажка с расчетами, которую ему сунула жена под нос, когда он сидел за телевизором. Но, вчитавшись, он понял.
Оказывается, он жил, не участвуя в оплате квартиры, не платил за телефон и электроэнергию. Жена, со своей учительской железной логикой обосновала, что он дармоед, который пытается, ко всему прочему, еще и у нее ухватить изо рта ее кусок пирога.
Эту бумажку он оставил без внимания, даже ни сказав ни слова жене, а только еще раз посмеялся над собой, над своей юношеской ослеплённостью, когда женился, над своим малодушием в зрелые годы, да над непонятными планами судьбы, определяющей наши жизненные пути.
И вот незадолго до своего юбилея, в середине февраля, он вдруг собрался и купил билет на поезд до станции Бреды, затерянной в самом глухом, южном уголке Челябинской области, на границе с Казахстаном. Поехал налегке. Ему неожиданно остро захотелось вдруг увидеть родительский дом, заснеженную степь. Почему-то взял с собой бутылку коньяка, долгое время таившейся от жены в его надежном тайнике и на которой он тренировал свою силу воли. "Угощу брата", - подумал он тогда.
Поезд прибыл в Бреды в три часа ночи. Это был уже почти дом. Преддверие его дома. Те же собаки, лающие в ночи на чертей, тот же экологически чистый запах гари от сожженного на морозе угля.
Чувство свободы, в котором он тогда купался, длительное безделье, приглушили в нем житейское благоразумие и всякое чувство опасности.
Было тихо. Морозец легкий, Зато какие звезды! Где-то он читал, что на земле только здесь, в этом уголке Челябинской области, ставшим известным, благодаря шумихи вокруг археологического памятника Аркаима, да еще где-то в Англии, звезды особенно удобно наблюдать.
Звезды были на своем обычном месте. На какое-то мгновение он почувствовал, что стоял так всегда, что никуда он не уезжал и ничего с ним в этой жизни не происходило. Задрав голову кверху, перекинув легкую, спортивную сумку за плечо, он отправился со станции в свой родной поселок Комсомольский, до которого по хорошей дороге было всего 25 километров. Один марш-бросок! Глядя на ослепительные звезды, он думал, а не из-за этой ли их ослепительности его всегда не устраивала эта жизнь, не приносила никакого удовлетворения и радости? Вдали от них, не видя их за серыми городскими ночами?
Проникнувшись один раз этими звездами, их светом, становишься равнодушным к каким-то житейским интересам, которые всегда оказываются мелкими и ничтожными, подумал он.
Вскоре, как только станция скрылась из виду, началась метель. Снег в вихре, стаями обезумевших зайцев, пересекал прямо перед ним черный асфальт шоссе. Поднявшийся ветер сильными толчками коварно подгонял его прочь от станции. Самое время было поворачивать назад. Однако ветер бил ему не в лицо. Он давил ему в спину, заставляя его бежать к дому. Он скорее помогал ему, чем мешал. В этом ветре он видел союзника, а не опасность. Поэтому он продолжил путь.
Однако вскоре ветер стал сильнее и снег, переметавший дорогу, встал в какой-то момент перед ним сплошной белой завесой. А затем ветер задул вдруг прямо ему в лицо. Он не сразу понял, или это ветер, действительно, сменил направление, или же это он сбился с курса. Снег, вихрями круживший вокруг него, стал такой упругий и густой, что вскоре он перестал различать твердь шоссе и пошел по глубокому снегу. Он вытащил из сумки бутылку коньяка и спрятал ее за пазуху, а сумку отбросил в сторону.
Он не испытывал какого-то особого ужаса, страха. Он давно уже усвоил истину, что все рано или поздно в этом мире заканчивается. И у него были пока силы идти дальше.
По его предположениям, если он и сместился в сторону, то это, скорее всего, влево, к Ясной Поляне. Этот поселочек располагался в десяти километрах к северу от Комсомольского, в лесных околках. Либо же, также вполне вероятно, сместился вправо, к старинному селу Атамановка на границе с Казахстаном, в бескрайние степи.
Так, в противоборстве со снежной бурей он продвигался пять часов, не останавливаясь ни на минуту. В нем было очень много силы. Наверное, если его кто-то сейчас смог бы увидеть, то испугался бы крепко. Почти двухметровый гигант, настоящий снежный человек. Полностью заиндевевший, облепленный слегка влажным снегом, прёт как вездеход по снежной целине.
При нормальных условиях он был бы уже дома. Сейчас же, после такого безостановочного и энергичного хода в неизвестность, он почувствовал, что наконец-то полностью выбился из сил и дальше идти не может. Пурга же не стихала, а наоборот только усиливалась, если, правда, она могла быть сильнее, чем была.
Поэтому, буквально налетев в снежном крошеве на бетонную опору столба высоковольтной линии, он не пошел дальше. Зайдя за опору с подветренной стороны, он нагреб сколько смог снега. Опора была широкой, не меньше метра в диаметре. Снега за ней, под твердым настом, скопилось за долгую зиму уже много. Он залез в эту снежную кучу, зарывшись в нее как гигантская куропатка. И затих, погрузившись в долгожданное состояние покоя и отдыха. Успокоившись и отдышавшись, извлек из-за пазухи согревшуюся бутылку дагестанского коньяка и аккуратно отвинтив пробку, сделал несколько хороших глотков. Густая сорокадвухградсная жидкость обожгла его горло, и опустившийся было вниз огонь вскоре приятно прояснил его сознание и сделал неподъемными его руки и ноги. Он расслабился, позволяя снегу наметать на него сугроб.
33 года тому назад, также в феврале в этих же числах потерялась Татьяна Ивановна.
Она была тогда старше его на 3 года. Никогда он не думал, что Татьяну Ивановну можно было назвать его девушкой. Когда она, третьекурсница Свердловского педагогического института приехала к ним в поселок преподавать в качестве практикантки математику, он перешел в последний, десятый класс и был, конечно же, еще мальчишкой. Хотя его почти двухметровый рост и четко обозначившееся черные усы многих, кто его не знал, вводили в заблуждение относительно его возраста. Выглядел он значительно старше своих лет.
Она, хотя и разделяли их всего несколько лет ее учебы в педагогическом институте, была для него уже женщиной. Высокая, стройная. Светло-каштановые, крашеные волосы у нее были коротко подстрижены и, по всей видимости, должны были придать ей некоторую строгость. Однако мягкость и нежность была во всех чертах ее лица. В больших зеленых ее глазах читалась некоторая неуверенность и озабоченность. Впечатление об этом усиливалось бледной, почти прозрачной кожей, по-детски округлым подбородком.
Она сразу выделила его взглядом среди других учеников. И невольно свое обращение к классу начинала с него, повернувшись к нему и глядя ему в лицо. Конечно же, он не мог не влюбиться в такую девушку!
Никогда он не был в своей жизни так уверен, как в тот вечер, когда решился после уроков догнать ее на улице и дойти вместе с ней до ее общежития. И никогда он не был вознагражден за свою смелость больше, чем тогда, когда она повернулась к нему, одарив его радостной улыбкой.
Когда они горячо прощались друг с другом у общежития, она пожала ему руку. Он же тогда с жаром схватил ее руки и долго удерживал их в своих руках, не в силах выпустить эти мягкие и горячие, с такой нежной кожей ручки. Как она тогда сильно смутилась! И как ему всегда было жаль ее, когда он вспоминал это ее девичье смущение.
Вскоре после этого Татьяна Ивановна и потерялась. В тот день она свой урок закончила рано и ушла на почту, звонить по междугороднему телефону родителям в Свердловск.
Так же внезапно начался степной буран. А когда он стих на следующий день, все хватились - молоденькой студентки нигде не было.
Поисковые группы из взрослых и старшеклассников раскапывали огромные сугробы на улицах, расположенных в поселке, как линии в ученической тетрадке по математике, одинаково уходящие в бескрайнюю степь. И он вместе со всеми остервенело разбрасывал сугроб за сугробом. При этом всякий раз, за первым, верхним слоем снега, он с замиранием сердца, осторожно убирал следующие слои, ожидая увидеть в снегу ее белую вязанную шерстяную шапочку, ее светло серое пальто с белым пушистым воротником из искусственного меха.
Нашли ее электромонтеры у лесного околка, в пяти километрах от поселка в сторону Атамановки, в районе стоянки пятой бригады. Она, видимо уже обессиленная, присела у бетонного столба высоковольтной линии и там пережила свой смертный час.
Родители увезли ее на родину в Свердловск. Но перед этим гроб выставили в школе, и все прощались со своей учительницей. Поскольку народу было очень много, то задержаться у гроба практически было невозможно. Поэтому он вставал в очередь снова и снова, чтобы увидеть ее в последний раз. Увидеть ее, хотя и бледное, но живое лицо - жизнью дышала красота юного лица, красота рук, покоившихся на ее груди.
Вскоре после этого он вышел за поселок, разделся и долго лежал на снегу. Хотелось простудиться и умереть от воспаления легких. Но он тогда, кажется, умудрился даже не простудиться, не то, чтобы заболеть смертельной болезнью. Он был очень закаленным и крепким парнем. Недаром он с такой легкостью получил от военкомата направление в военное училище.
Он выпил всю бутылку коньяка.
Однако эта метель для него никак не заканчивалась, хотя он и знал истину, что все рано или поздно на этом свете заканчивается.