- Ну почему ты не хочешь ездить на дачу? Почему не отдохнуть, если есть возможность? Пока...- Он искренне недоумевал: наша уютная маленькая дача действительно создана для отдыха и уединения.
Она сидела, опустив низко голову, чтобы не видно было, что в глазах стоят слезы. И ничего не отвечала. "Как объяснить ему, что я не могу не то чтобы жить там, я не могу даже доехать туда: с середины пути начинаю плакать, нарастает чувство горя и невосполнимой потери. Это для него дача - место отдыха, а для меня - кладбище, на котором похоронены мои мечты".
Когда затевали дачу, то представляли ее эдаким оазисом любви и дружбы после суетной и грубой городской жизни. И вот теперь, после развода было решено ее продать, а деньги поделить пополам. Уютная милая дачка недалеко от Москвы... Она нравилась всем клиентам, но как заколдованная не продавалась. И просили за нее не так уж много... Загадочная история. Так иногда бывает. Дачный сезон подходил к концу, шансы продать ее зимой падали катастрофически.
Он напирал:
- Ну что ты. Тебе нужно забрать оттуда свои вещи. В конце концов, там твои картины, книги, твой любимый комод. Что, ты оставишь его чужим людям? Ну и уберешь там заодно. В воскресенье должны подъехать люди на просмотр. Ну что тебе стоит?
Она кивнула, чтобы прекратить эту пытку. Прошло уже несколько месяцев, а она все жила с огнем в душе. Ей хотелось видеть его, слышать, обнимать, она неотступно думала о нем. Понимала, что это ненормально, нельзя так зависеть от другого человека. И ничего не могла с собой поделать. Ей было невозможно больно видеть его, и также невозможно больно не видеть.
Семейное предание гласило, что в их семье женщины были наделены способностями к огромной любви. К тому же были однолюбами. Маме очень повезло: она выскочила замуж за своего одноклассника в 18, и хотя ранние браки считаются непрочными, прожила с любимым мужем по сию пору. Самой большой драмой в ее жизни оказался развод дочери. А что ее с мужем может разлучить что-либо другое, кроме смерти - такое предположение представлялось ей просто невероятным. Бабушка тоже жила с огромной любовью в сердце. Правда, дедушка, вернувшись с войны, рано умер, но для бабушки он навсегда остался единственным. Это не помешало ей выйти замуж опять. "Понимаешь, детка, это не муж, это просто друг! Только первый мужчина - твой настоящий муж". Жизнь со всех сторон опровергала спорный бабушкин тезис: люди женились по нескольку раз в жизни. Иные находили свою половину с какого-то раза, а кто-то и не находил вовсе. Но бабушке не было дела ни до кого. Ее собственная жизнь давно сузилась до рамок воспоминаний, и в них царствовал только один герой. Бабушка понимала внучку, но только отчасти. Ее разлука с любимым была ударом судьбы, относилась к разряду высокой трагедии со светлыми чувствами. "Печаль моя светла"... А у внучки была банальная пьеса с бросаниями-расставаниями, и огромная любовь ее на фоне дешевой измены со стороны мужа в ее глазах становилась пошлой и театрально-неестественной. В рамки их отношений эта любовь не умещалась. Прокрустово ложе. А отсечь лишнее внучка не могла. А вы бы могли?
Согласие съездить на дачу и отдежурить там в воскресенье на показах дома, садика и всего, что захотят увидеть покупатели, она дала. И отказаться теперь не могла. Для этого нужно было опять звонить ему, слышать его голос. А она очень боялась разрыдаться. Глупо, правда? Все равно она будет рыдать половину дороги, и в доме, обняв их общую фотографию из прошлой жизни, сидя на их кровати, которая своим скрипом напоминает, что ее когда-то нещадно эксплуатировали, и при гораздо более приятных обстоятельствах...
В доме был затхлый запах, нежилой, неприятный. Ну, так и есть: брошены куски хлеба и сыра, все заплесневело, конечно. По всему домику пепельницы с окурками, видно, долго ждал покупателей, а убрать за собой не удосужился. Она все сбросила в пакет для мусора, открыла двери и окна, а сама вышла и села на крыльцо, прислонив голову к разогретому дереву перил. Тишина, прозрачность воздуха, разлитое вокруг золото и тонкий запах сжигаемых листьев... Это и есть духи осени. Осень в золотой своей поре неспешна, это не весна: все бурлит, кипит, почки в нетерпении лопаются, листья разворачиваются и растут на глазах, только вылезла первая травка. Глядь - в ней уже цветы, а завтра - уже другие. В золотой осени все не так, она не торопится. Словно говорит: "Ну полюбуйтесь на меня! Я постою. Я подожду". Она любила эту пору. Красота и умиротворение рождались в ее душе. И грусть, конечно. Ну это, впрочем, как у всех. С грустью в душе, на этом этапе жизни у нее было все в порядке, а вот умиротворения не было совсем. Она уже так измучилась со своей любовью, так устала от терзавшей боли! Во всех прочих сторонах жизни (например, в работе) она была женщина разумная: понимала, что все когда-нибудь кончается, и что когда-нибудь же станет ей, наконец, легче, и как не про себя будет вспоминаться этот дурной год, как кино, где все на себя не похожи. Но вот вдруг этот закон однолюбства сработает на все 100%? Мысль о том, что эта мука мученическая может продлиться еще лет на 25, ее мертвила.
До показа оставалось еще полчаса.
"А не буду я убираться! Видно, что дом нежилой, и слой пыли никого не смутит. Будут изучать метры, смотреть фундамент, обсуждать перепланировку или перестройку веранды. И картины снимать пока не буду - без них комнаты выглядят как разоренное гнездо. А как я вывезу мой любимый комод? Спасибо, конечно, за заботу, но я ящики только по одному могу перетащить в машину, а комод и передвинуть-то не под силу!"
Комод и правда был вещью притягательной: дубовый, конца позапрошлого века, лаконичный, безумно удобный и очень вместительный, не взирая на кажущуюся компактность. Сработан он был вручную, так что каждый ящик входил только в свой паз. Достался он по наследству от знакомых, переходя из рук в руки от хозяев к хозяевам. Был комод довольно обшарпанным, местами проеден жучком. На его реставрацию тратиться никто не захотел, а без этого он казался слишком непрезентабельным в городской квартире, а дачу делал уютной, радовал удобством и облагораживал своим почтенным возрастом - совсем другое дело! Да, комод оставлять чужим людям нельзя. Это попахивало предательством.
С соседней дачей их разделял низкий заборчик, поросший колючим кустарником. Она, наконец, обратила внимание, что ей подает сигналы и, видимо, давно, сосед - Харлампий Димитриевич. Старик гордился своим редким именем, говорил, что оно досталось ему от деда. Так в их греческом семействе называли сыновей - в честь дедов. Да, видно, греческая кровь размылась и смешалась, потому что Харлампий Димитриевич был белоголовым, светлоглазым до голубой прозрачности, разве что густые брови смутно что-то напоминали. А вообще он был веселый и невероятно светлый старик, что к сожалению, редко встречается у людей этого возраста. Она поспешила к нему.
- Что, Элечка, приехала? Небось, твоя очередь покупателям голову морочить? Да, шучу, шучу, не дуйся. Хорошая у вас дача. Мне и то жалко, что продаете. Ну и соседку такую терять обидно. Эй, Элька, ты что это собралась тут мне погоду слезами испортить? Мне полив уже не нужен. Ну-ка приходи ко мне чай пить. Мы на веранде сядем, у меня, знаешь, обзор всех окрестностей ого-го! Адмиральский мостик! Приедут твои гости - побежишь и встретишь, молоденькая, быстроногая. Давай-давай, я тебя 100 лет не видел, уважь старика! Все с дач съехали, сижу один как сыч, хоть слово молвим, баранками тебя угощу. Ты, Элька, тощая, как вермишель. В моей молодости любили девушек упитанных. Баранкой талию тебе не поправим, конечно, но я хоть не буду мучиться мыслью, что рядом со мной человек от голода гибнет.
Отказаться было невозможно. Она и сама понимала, что рядом с другим человеком будет легче вырваться из своего внутреннего оцепенения. Элеонора, сама имеющая несколько усложненное имя, соседа своего мысленно называла ХД, по упрощенной схеме. Они с ХД испытывали друг к другу искреннюю симпатию, которой обычно не бывают преградой ни разница в возрасте, ни разница в образовании, ни принадлежность к разным кругам общества.
Через несколько минут она уже открывала зеленую садовую калитку. ХД приветственно махнул ей рукой и продолжил накрывать на стол на веранде. Вообще, веранда его дачи достойна того, чтобы сказать о ней отдельно. Когда ХД ее строил, это стало сначала предметом осуждения, потом объектом любопытства, а уж когда веранда была готова, и народ под разными предлогами разглядел ее поближе - ну тут уж она стала предметом зависти соседей и предметом для подражания. Принципом дачной жизни ХД было, как можно больше времени проводить на свежем воздухе. Поэтому веранда была нужна большая, открытая. По периметру выстроены широкие скамьи, на них не только удобно было сидеть, но после обеда приятно и вздремнуть. Окно из комнаты открывалось, на подоконник ставился небольшой телевизор. Имелся небольшой плетеный столик, и на веранде без ущерба можно просто проживать! Что и делал ХД. Его не смущали, не интересовали прохожие. Исключение он делал для людей, которым симпатизировал, или в случае вопиющих безобразий. Элька, а иногда Нора, в редких случаях Элеонора, безусловно, вызывала симпатию ХД. Он прекрасно понимал, что глубокая печаль связана не столько с величиной ее потери, сколько с тонкой организацией ее души и глубоким чувствованием. Ну и с небольшим жизненным опытом, конечно. ХД, старый зубр, мог многое ей сказать, но ее бы это не утешило, потому что слова утешают того, кто может их услышать и понять. Ее время еще не пришло, но поддержать Эльку просто необходимо.
- Ну садись, голубка! Что, не продается твоя дача?
- Нет, Харлампий Дмитриевич, не продается. Уже закончить бы и закрыть эту тему навсегда.
- Нора, она не закроется. Чтобы поставить точку, должно пройти время. Но сколько его пройдет, действительно зависит от тебя.
Нора закусила губу, слезы опять готовы были брызнуть из глаз. Он положил свою тяжелую мужскую ладонь на ее, почти детскую, маленькую.
- Ну-ну, уймись, оно того не стоит. Знаю, тебе кажется, что это огромная любовь, навеки. Но вот пройдет время, ты станешь оглядываться назад, и прошлое предстанет перед тобою в другом свете. Боюсь, оно покажется тебе неприглядным, может быть даже пошлым, и будет горько, как будто ты выпила яду. Это открытие вызовет разочарование, а потом наступит отторжение: ты не захочешь ни окунаться в прошлое, ни видеть людей, которые в нем были. И вот только затем наступит охлаждение. Пустота. Самое тяжелое время, когда в душе воцаряется пустота. Ты делаешься полый изнутри, тебе совершенно все равно, что происходит вокруг, теряется ощущение времени и пространства, и нет никакого вкуса жизни. Это страшное время... но его нужно пережить, только потом твоя душа снова начнет заполняться, просыпаться. Я бы сказал высокопарно, возрождаться!.. И ты кого-нибудь полюбишь, встретишь свою душу. Не качай головой, это закон природы. Ты еще молоденькая. Это я - старый пень. У меня все в прошлом.
Говоря так, он аккуратно разлил чай по чашкам, не пролив ни капли. Эльке, например, никогда это не удавалось. Придвинул к ней вазочку с баранками, протянул тончайшего фарфора розетку для варенья. А само варенье - экзотическое, из инжира, лежало в синей хрустальной вазочке на высокой ножке. Варенье выглядело живописно, просто созданное для натюрморта: желто-коричневое, прозрачное, густое, крупный и совершенно целый инжир. Просто царское угощение! Как ни прискорбна была тема разговора, руки сами потянулись за розеткой, когда глаза вобрали в себя всю красоту южного угощения.
- Прости меня, голубка! В юности мама учила, что ни в коем случае нельзя человеку влюбленному критиковать объект его страсти. Даже по существу. Этим только наживешь себе злейшего врага: ведь как верно подметил Шекспир: "Любовь слепа, и нас лишает глаз. Не видим мы того, что видно ясно". И все же, и все же... Сколько лет я вас наблюдаю со своего адмиральского мостика, никак не могу понять, хоть убей меня - ЧТО ТЫ В НЕМ НАШЛА?!
- Не знаю даже как объяснить, дядя Харлампий. Мы познакомились в гостях. Он был такой победный, праздничный, а я видела, что на самом деле он другой: хрупкий, внутренне слабый, надломленный. Я почувствовала сразу: этому человеку нужна защита, поддержка. Мы интуитивно потянулись друг к другу, и было вроде бы хорошо, но всегда как-то неустойчиво, на тонкой нитке. Поженились. Меня не покидало чувство тревоги, сны часто снились плохие. Детей он не хотел. "Подождем. Своего дома пока нет, зарплаты хорошей нет, дачу нужно достроить. Ты что, хочешь сидеть с ребенком и не иметь возможности съездить за границу на отдых?" И так всегда: какая-то вечно неисполненная задача, а уж после нее - ребенок. Я находилась как будто под магическим воздействием. Он не хотел ребенка, а я-то хотела, но боялась родить вопреки его воле. Было ясно, что это закончится скандалом, скорее всего, даже расставанием. Я не могла на это пойти.
- Но почему, голубка?..
- Ах, дядя Харлампий, сама не знаю, почему. Мне нужно во всем его одобрение, его поддержка.
- Постой-постой, Элечка! Получается, что ты без его согласия не решилась бы ни на какой поступок в жизни? А как же ты собиралась его спасать и поддерживать? Иногда помогать человеку приходится вопреки его воле, поперек его желания. Вот в больнице, например: больной вопит, что операции не хочет, а врач знает, что мешкать нельзя и счет времени уже пошел на часы. Тут мне представляется, детка, что ты не права.
- Я уже и так себя устала винить, дядя Харлампий. Все думаю: а если бы я сделала не так, а вот так, может, все было бы иначе. Я как заезженная пластинка, дядя Харлампий, мысли бегают по кругу. Я с ними засыпаю, ночью, как от толчка, сажусь в кровати, и дальше как продолжение дурного сна. Предутренние самые тяжелые, самые черные. Мне бы вырваться из этого плена, их этого круга, а как - я не знаю.
- Эх, голубка, дело молодое. Ты такая прелестная, нежная, заведи себе поклонника или кто-то из бывших к тебе сам устремится, как узнает, что ты одна. Вот и будет по пословице "клин клином вышибают".
- Да нет, дядя Харлампий, это в книжках всегда у брошенной жены или невесты, к счастью оказывается тайный, век ее ожидающий воздыхатель, а жизни ведь этого нет. Посмотрите на меня: я такая убитая, уничтоженная, раздавленная. Ну кто на меня позарится? В моем присутствии, мне кажется, цветы вянут и лампочки гаснут. Да я и сама, как перегоревшая лампочка.
- Все, не хочу даже слушать такие глупости. Пей чай, отдыхай. Последние теплые дни осени! Запасайся румянцем и здоровьем, свежим воздухом, наконец. Зарядят дожди - и будешь сидеть дома всю зиму.
Чаепитие продолжили в спокойном молчании. Так, перебрасывались дежурными фразами. Потом ХД закурил. Дымок его сигареты был красивым, витиеватым, легким и приятно душистым. День угасал, как-то резко стало холодать. Начали перебираться в дом: занесли чашки и прочее. Сам столик, подушки с лежанок.
- Ну что ж, покупатели не приехали, это даже хорошо. Мы славно поговорили, мне даже будто легче стало - что-то в мозгах разворачивается. Ну осталась бы дома, и что? Одна. Сидела бы и кисла.
- Вот и молодец, что все правильно понимаешь. На природе побыть - как хорошо! Еще погоди, всю зиму сегодняшний вечер вспоминать будешь.
- Охотно верю, - улыбнулась она в ответ. Действительно, что-то в ней неуловимо изменилось: Элька как-то даже посветлела лицом.
- А вот давай-ка, душа моя, посмотрим мои фотографии. Они интересные, доисторические. Посмотришь, как мы, динозавры в молодости одевались. Знаешь, я смотрю на групповые фотографии - свои, моих детей, внуков, мы как-то в вашем возрасте были старше. Может, больше пришлось пережить?.. А женщины были интереснее. Ты не сердись, но правда - женщина была женщиной. Фасоны платьев вычурные. Платье-то у ней, бедной, одно, но всегда чистенькое, отглаженное и с кандибобером каким-нибудь: бантик там или брошь. Голова уложена волосок к волоску. Ну правда, каждая первая - красавица. Лица благородные, одухотворенные...
- Что, дядя Харлампий, сейчас не то?
- И не думай, что я такой старик, ворчун и зануда. Все были более пылкими, а оттого яркими. Да вот сама сейчас увидишь...
Эльке стало смешно и интересно. Из старинного фотоальбома на нее глядели дамы в шляпах, горжетках, они томно опирались на ажурные столики, вполоборота глядели вдаль, их губки были вычерчены точно и тонко. Они следовали каждая своему образу. И надо признать, позировать они умели. Сама Элька на фотографиях получалась невнятная, с трудом узнавала себя. "Надо бы портрет заказать, что ли, - подумала она. - Накрасить губы бантиком, одеть бабусино крепдешиновое платье, оно тоже какой-то закрученной модели: с подрезами, бисерным высоким поясом. Помнится, где-то у нее валялись перчатки до локтя. Изображу благородную даму...
ХД между тем почувствовал себя неважно: губы налились легкой синевой. Он задышал тяжелее и чаще, словно делал какую-то тяжелую работу. Старик затаился, прислушиваясь к себе, к боли в сердце. Он не хотел пугать Эльку и ждал, понадобится лекарство или нет. Повода к сердечному приступу не было, но теперь приступы накатывали и без повода. Удушье нарастало. Элька очнулась от фотографий и увидела, что Харлампию плохо. Хрипы, которые она услышала, повергли ее в ужас. Она не столько поняла, сколько почувствовала, что ХД плохо, что положение серьезное, что рядом витает смерть. Говорить он не мог, махнул рукой в сторону холодильника. Элька метнулась, схватила коробку с лекарствами, благо, она стояла на виду. Из дверцы холодильника вытащила сердечные капли, накапала в рюмку дрожащими руками, кинулась доставать нитроглицерин. При этом повторяла:
- Ничего, дядя Харлампий, сейчас будет легче, потерпи!- И улыбалась напряженной улыбкой. Стала дозваниваться до "скорой". Пока узнала номер местной подстанции, пока дозвонилась и вызвала машину, старику стало еще хуже. Он умирал. Это было очевидно. Элька ничего не могла сделать, и вдруг
поняла, что единственное, чего нельзя переделать или изменить - это смерть. Это самое непоправимое в жизни. Она взяла Харлампия за руку, прижалась к ней щекой.
- Дядя Харлампий, миленький, живи! Ты мне нужен! Я хочу еще пить чай с тобой на веранде, говорить о женщинах, о любви, о будущем... Дядя Харлампий, живи, миленький! Уже мчится к нам "скорая". Потерпи!
Она плакала и молилась, и сжимала его руку и умоляюще глядела ему в глаза, не давая уйти. Когда приехала "скорая" ее буквально оторвали от старика. Врачи кинулись колдовать над ним. Ей накапали в мензурку успокоительного. Она вышла на улицу и продолжала там рыдать и молиться.
Минут через сорок врачи все закончили, приступ сняли. Харлампия Дмитриевича не стали забирать в больницу. Врач подошел к Эльке:
- Дедушке вашему успокоительного вкололи. Он спит. Вы за ним завтра присмотрите. Ну чего вы так рыдаете? Ну сильный приступ. Слава Богу, откачали, лекарства все есть. Вы схему приема знаете? Нет? Идемте, запишете. Да успокойтесь вы!
Усталый доктор не мог тратить силы на Эльку. Предстояло ехать на следующий вызов. Судя по всему, ночка предстоит бурная.
Ночью Элька тихо вошла в комнату. Харлампий Дмитриевич спал. Спал, олицетворяя чудо воскрешения.
"Какое счастье, что он жив, - подумала Элька. - Все в мире поправимо, кроме смерти. А это значит, что и в моей жизни тоже. Да и все, что со мной произошло - это такие мелочи, по сравнению с тем, что я пережила за последний час!"
Она вышла в другую комнату, огляделась. Ей предстояло тут переночевать, прислушиваясь к ХД. Потом подошла к письменному столу, присела на стул, провела рукой по зеленому сукну, натянутому на столешницу. Чуть замедленным движением пододвинула к себе бумагу, взяла лежавшую рядом ручку и набело, без исправлений начала записывать.