Sol invictus
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
АНАТОЛИЙ НИКОЛИН
SOL INVICTUS*
рассказ
1
"Нет, все-таки солнца никогда не бывает слишком много", - подумал я, устраиваясь на лавке поудобнее: небольшой, комфортабельный теплоход с туристами на борту отправлялся в утренний рейс из Коктебеля в Судак.
Теплоход только что отвалил от пристани. Солнце на морской глади слепило глаза, и стоило на минуту отвести их в сторону, как тотчас возникало катастрофическое ощущение его нехватки. Солнце было светом, воздухом и невероятно чистой утренней ясностью прибрежных далей, что совершенно необходимо в любом морском путешествии.
Теплоход покачался на мелкой утренней ряби, дернулся и поплыл. Вода за бортом шумно забурлила, и я перевел взгляд с черно-белой закипевшей волны на медленно удалявшийся пустынный берег. Безлюдный и желтый, он весь был покрыт скудной растительностью, как в пустыне, и все плыл и плыл, уменьшаясь в размерах, по правому борту нашего судна.
Я снова предался неизвестно откуда у меня взявшимся мыслям о солнце. Здесь, в Крыму находится, кажется, его подлинное и единственное обиталище. Присутствие солнца не только заметно, оно здесь насущная необходимость. Постоянная и неизменяемая величина. Даже зимой, убеждал я себя, когда, болезненно тусклое и бледное, оно больше походит на выжатый лимон, чем на всевластное огнедышащее светило, солнце все-таки остается солнцем. Изо дня в день оно сияет непреклонно и неутомимо и кажется одним из вечных атрибутов материи. Как способность железа быть тяжелым и твердым, воды - легкой и текучей, а воздуха - невидимым и целебным. Таким же целебным, как загадочные тибетские травы, которые, как утверждают опытные врачеватели, успешно подавляют раковые опухоли и выводят из почек песок и камни самых невероятных размеров...
Оно и походило на Тибет, это таинственное обиталище горячего лучезарного светила. Унылое, желтое плоскогорье с таинственными впадинами и долинами, покрытыми тощей растительностью. Солнце, жгучее и беспощадное, царило здесь спокойно и невозбранно.
При взгляде на эти берега, залитые солнечным светом, в голову приходили знакомые и затертые, словно кожаные подошвы античных сандалий, мысли о рождении великих цивилизаций. Они возникали, припомнил я, в самых солнечных, самых ярких и ослепительных точках мира - в Египте и Греции, Иудее и Финикии, в Мексике и на острове Пасхи...
- Трудно поверить, но цивилизация на этих нищих берегах насчитывает более двадцати пяти веков, - произнес, словно он украдкой меня подслушивал, сидевший рядом со мной незнакомый человек.
Это был высокий брюнет средних лет с короткими усиками, едва заметным брюшком и тусклыми, серыми глазками. Одет он был в мятый летний костюм типа "сафари" и сидел на своем месте на лавке так прямо, как будто взял да и приставил к ней свою длинную, негнущуюся спину.
Говорил незнакомец вяло и неохотно и, казалось, он обращается не ко мне, а к весело ворошившему его густые, пересыпанные сединой и перхотью волосы морскому ветру.
Мы только что неторопливо и плавно обогнули совсем не страшный днем, при свете солнца (ночью, напротив, он производит тяжелое и гнетущее впечатление) Кара-Даг, - он отчетливо и весело глядел на нас всеми своими отвесными уступами и острыми пиками - и теперь свободно и радостно плыли вдоль плоских берегов Киммерии.
Позывов к дорожному общению с пассажирами теплохода я не испытывал и посему сделал вид, что незнакомца я не расслышал. Вторую неделю в Крыму я жил, мечтая о полном и абсолютном одиночестве. Но с одиночеством в коктебельском санатории "Голубая волна" у меня, увы, не складывалось. В мою комнату однажды требовательно постучали. В номер ввалился приземистый коренастый мужчина лет сорока с узким морщинистым лобиком и толстой бычьей шеей, густо усеянной свежими малиновыми прыщами. По виду это мог быть портовый грузчик или профессиональный борец. Войдя в комнату, новый жилец швырнул на свободную койку огромную спортивную сумку "Nike" и протянул большую потную руку:
- Иван... Выпьем по случаю знакомства? - хмуро предложил он, вытаскивая из сумки бутылку водки "Prime" и с хрустом сворачивая ей пробку.
Пить водку в такую жару жуткое извращение. Я холодно пожал плечами:
- Не пью... Извини.
- Ну и дурак, - хмыкнул новый знакомый, не особенно, впрочем, расстроившись. - А я, пожалуй, выпью.
И он сходу вылакал полбутылки из горлышка.
- Это я релаксирую, - пояснил Иван, рукавом утирая губы.
Новый сосед представился оперативным работником Службы безопасности Украины. Он приехал в Крым в отпуск не то из Кировограда, не то из Бердянска.
- Наша контора будет не хуже ЦРУ, - расхвастался Иван, разгуливая по номеру в одних трусах и шумно распаковывая вещи.- Про российскую ФСБ я и не говорю - одинаковые, - мрачно заверил он.
- Людей сажаете часто? - вежливо осведомился я. По моим диссидентским понятиям "контора" Ивана ничем иным не занимается, кроме арестов и допросов. Он весело заржал и снова приложился к бутылке.
- Может, не стоит в такую жару? - дружески посоветовал я; мне искренно было жаль моего соседа. Когда его окончательно от жары и выпитой водки развезет, помощи ждать будет неоткуда.
- Повторяю для непонимающих, - грозно насупился он, глядя на меня исподлобья мутными, звериными глазками: - Иван - релаксирует...
"Релаксировал" Иван без продыху весь день. Когда вечером я вернулся с пляжа домой, в комнате плавал густой табачный дым, на полу валялись пустые бутылки, а сам Иван с изуверским выражением лица раскачивался на стуле, как медитирующий иудей.
- Ваня, ты бы лучше на море сходил, - соболезнующее предложил я. - Вон ведь сколько водки выдул.
- Ты у меня, сучок, первый кандидат на пожизненное, - с ненавистью ткнул в меня пальцем мертвецки пьяный Иван. - А на пожизненном, сам знаешь, не выживают...
Он страдальчески икнул, посмотрел на меня тусклым, невидящим взглядом и, кувыркнувшись, как матрешка, опрокинулся навзничь. И захрипел, засопел невиданным, соловьино-разбойным посвистом...
Я перетащил его на кровать, переоделся и вышел.
В пыльном садике томились на лавочке три-четыре пожилые женщины - "шестидесятницы", любительницы поэзии. Написанное от руки объявление сообщало о выступлении в саду Дома-музея Волошина известного поэта Евгения Крючкина. Тощее долговязое существо в мятых брюках и с тусклой бухгалтерской внешностью тихо и нудно читало что-то маловразумительное. В паузах между чтением поэт дружески интересовался, не надоели ли слушательницам его стихи. Дамы дружно трясли - в отрицательном смысле - старательно накрученными буклями и восторженно аплодировали. Поэт им поначалу не верил. Но потом поверил, и голос его заметно окреп, в нем даже зазвучали трагические нотки...
Было жарко. Под мерный рокот ямбов и хореев я задремал, а когда очнулся от сна, поэт с ироничной и несколько усталой улыбочкой отвечал на вопросы слушателей.
- Кого из поэтов вы больше всех любите, - бестактно поинтересовалась пожилая дама в стоптанных туфлях, - Анну Ахматову или Беллу Ахмадулину?
Поэт кисло улыбнулся, вежливо расшаркался и, что-то пробурчав на прощанье, с облегчением хлопнул калиткой...
В номере храпел Иван, не меняя позы...
Вечером, не желая мешать непрекращающейся релаксации соседа, я удрученно побрел на набережную. Изматывающий зной толчками вливался в обессилевшее тело, словно понуждая к некоему деянию. Но его значение и смысл оставались для меня по-прежнему закрытыми...
На набережной я любил бродить, когда на поселок опускались сумерки. Съехавшиеся на летний пленер художники устраивают здесь по вечерам, когда спадает жара, маленькие вернисажи. В сотнях выложенных на асфальте свежих акварелей мелькало одно и то же: море в Коктебеле утром, вечером и ночью; море самых разного цвета и оттенков вкупе с лиловым Кара-Дагом и тяжелой шапкой горы Кучук-Енишар...
От живописи, назойливо повторяющей жизнь, становилось скучно, и снова, как в холодные пасмурные дни, я уходил слоняться на причал. Мое сердце разрывалось между двумя противоположностями - Водой и Светом...
...Ночью я проснулся в номере от пьяных громких голосов и женского смеха. Ослепительно горел яркий свет, пахло спиртным и крепкими, дешевыми сигаретами. Мой сосед, не вылезавший из буйного пьянства, с лохматой головой и безумным взглядом сидел за столом в обществе немолодой растрепанной девицы с ярко накрашенными губами. Беспорядок на столе состоял из больших бутылей с темным вином и дешевой закуски, - кажется, рыбных консервов.
- И в дорогу дале-еку... - с пьяной печалью выводил Иван, а девица визгливо подхватывала:
- ... ты мене на зори провожала...
Одной рукой Иван обнимал девицу за тощие плечи, а другую, широченную, как у дикаря, положил ей на колено.
- Немедленно прекратите, - возмутился я. - Вы не в ночном клубе, а в санатории...- О, - с радостной мстительностью ткнул в меня пальцем Иван, - москалик проснулся... Кадр для Чернобыля.
Девица залпом выпила вино и, размазывая на губах помаду, дико захохотала...
Остаток ночи я не спал. Утром Иван ушел в обнимку с девицей на пляж, я же принял твердое решение уехать. Уехать отсюда хотя бы на один день. Даже на один час, только бы не видеть свиного рыла соседа и его разукрашенной, словно радуга под дождем, возлюбленной. Купил на набережной билет на туристический теплоход и первым же рейсом с группой вновь прибывших в санаторий туристов отправился в Судак...
... Сидевший на лавке под парусиновым тентом сосед по морскому путешествию нехотя пожевал губами, словно он подыскивал слова позабавнее, и взглянул на закипевшую за кормой воду. На горизонте маячил силуэт военного корабля.
- Как хотите, а ничего интересного тут нет, - со скучающим видом заявил он. - Вода и вода... Хоть бы случилось что-нибудь... - Он потянулся и тяжело, как после непосильной работы, перевел дух.
В громкоговорителе что-то щелкнуло, стукнуло, на минуту он заглох, и, наконец, неожиданно возвестил недовольным баритоном капитана:
- Внимание, господа туристы! Наш теплоход совершает рейс по маршруту Коктебель-Судак. Время нахождения в пути - шесть часов. Вас обслуживает экипаж в составе: капитан Иван Батычко, старший помощник Виктор Носик и матрос Сергей Безуглов. Во время движения судна просим соблюдать меры предосторожности, не перегибаться через палубные ограждения и не бросать в море конфеты и прочий мусор...
И после небольшой паузы, засопев, брякнул:
- Южный берег - драгоценная жемчужина флоры и фауны Крыма, а также виноградарства и виноделия...
Мы с соседом переглянулись и дружно рассмеялись.
- Похоже, наш бравый капитан уже с утра отведал плодов "виноградарства и виноделия", - усмехнулся попутчик. - Разрешите представиться, - немного по-старомодному привстал он: - Котов Александр Николаевич, житель славного города Белева. Почти по Чехову, - снова засмеялся он. - Помните, в "Даме с собачкой": приедет в Ялту какой-нибудь обыватель из Тамбова или Белева и ну возмущаться: ах, пыльно, ах, скучно!.. А что поделаешь, - философски передернул плечами Александр Николаевич. - В санатории, - а я, между прочим, проживаю в Доме творчества писателей, - действительно скучно. Не с кем даже поговорить на свободные темы. За две недели не встретил ни одного писателя. Одни темные личности - бандиты и торгаши... А ведь я получил путевку через Союз театральных деятелей, как директор драматического театра, - солидно пояснил Александр Николаевич. - Он понемногу оживлялся и, наконец, совсем перешел на дружеский, доверительный тон. - Работа у меня, конечно, не бог весть какая творческая - сметы, расходы, зарплата актеров... А тут - возмущенно передернул он плечами, - одни алкаши да предприниматели... А в столовой, - продолжал ныть Александр Николаевич, - кормят так ужасно, что с санаторной койки запросто угодишь на больничную...
Он судорожно вздохнул, как будто уже заболел некой страшной болезнью и испытывал при этом невыносимые страдания, и слабо махнул рукой:
- Да что вам рассказывать, сами все знаете...
И "с печалью во взоре" он стал разглядывать бурлящее море. Там проплывали, светло и радостно отражаясь в воде, изжелта-округлые холмы пустынного побережья. На вершине одного из них открылся и зазеленел таинственной полусферой стоявший на некоем подобии грузовика и быстро- быстро вращавшийся военный радар.
Зеленый радар скоро исчез, и Александр Николаевич разочарованно отвернулся:
- Даже не на что посмотреть... Сплошная пустыня!
И он внимательно принялся наблюдать за подплывающей с левого борта стайкой молодых озорных дельфинов. Веселые, упитанные животные, влажно поблескивая черными бугристыми спинами, то преднамеренно отставали, то с неимоверным шумом и плеском демонстративно выплывали с противоположного борта.
- Мамочка, посмотри, они зубки показывают! - засмеялась девчушка лет шести с огромным синим бантом на кудрявой, как у маленького Пушкина, головке. - Они, наверное, хотят их почистить, да? - доверчиво повернула она к матери свое круглое, веснушчатое личико.
- Это дельфины так смеются, - равнодушно пожала плечами мама девочки, толстая, с неприятным лицом матрона в темных очках и в сильно ей не шедшей пестрой юбке-парео. - Они смеются, потому что ты утром плохо кушаешь, - назидательно произнесла женщина, крепко держа девочку за руку. - Будешь хорошо кушать - они перестанут смеяться...
Дельфины, не обращая внимания на высыпавших на палубу пассажиров, бурно плескались у самого борта. Беспечные и забавные, они, казалось, не только насмешливо наблюдали за столпившимися и бурно выражавшими свой восторг туристами, но и снисходительно прислушивались к их болтовне.
...А потом они исчезли - так же внезапно, как и появились.
Александр Николаевич посмотрел на море, ища глазами куда-то запропастившихся веселых животных, и хищно повел ноздрями; нос у него был крупный, картофелиной. Словно он осторожно принюхивался к соленому запаху моря. И, наконец, уловив его, как парус ловит в свои объятия случайный ветерок, удовлетворенно кивнул: "Да, воздух в море замечательный!.."
- Внимание, господа пассажиры, - снова захрипел, зарокотал капитанский громкоговоритель, - наш теплоход приближается к знаменитой Солнечной долине. Здесь располагается одно из крупнейших винодельческих хозяйств Крыма - Новый Свет...
Наш капитан, судя по его саркастической хрипотце, словно был недоволен, что столь ничтожный и поверхностно мыслящий народ, как его пассажиры, осмелился приплыть с его, капитана, помощью к такому важному и замечательному месту.
Разомлевшие и размякшие от солнца и легкой качки пассажиры зашевелились и потянулись к правому борту. Там, по всеобщему мнению, и открывалась знаменитая Солнечная долина. На верхней палубе молодой загорелый хлыщ в красной футболке с надписью "Ramazotti" и шортах цвета хаки не отрываясь, разглядывал в огромный бинокль открывающуюся перед нами долину. Рядом с ним, придерживая трепавшуюся на ветру косынку, в романтической позе облокотилась на поручни молодая девушка в темных очках.
Ramazotti (короткая спортивная стрижка и тоненькая нить золотой цепочки на загорелой шее) смуглостью и курчавостью напоминал зловредного сицилийца, тайком умыкнувшего чужую невесту.
... "Сицилиец" оторвался от бинокля и что-то весело сказал, указывая девушке на туманившийся вдалеке берег. Девушка принужденно засмеялась, и было видно, что оба они притворяются веселыми, с увлечением разглядывая открывающуюся перед нами во всем своем унылом великолепии Солнечную долину. На самом же деле они думали вовсе не о долине и не о дельфинах за бортом, время от времени с веселым шумом выныривающих то там, то тут и пугавших свои внезапным появлением детей и женщин. Но неотрывно мечтающими о чем-то запретном и жгучем и таком же древнем, как эти помнившие, вероятно, первые дни и часы человечества скудные и древние берега.
- Вообще-то при матушке-императрице Екатерине Великой эти места принадлежали князю Потемкину, - заговорил молча сидевший и, казалось, поглощенный собственными мыслями Александр Николаевич. Он, сощурившись, равнодушно разглядывал показавшуюся, наконец, всю целиком знаменитую долину. Она теперь лежала перед путешественниками как на ладони, и на ней не было заметно никаких признаков жизни. Все тот же сухой, неодолимый зной, мертвая пустошь и горячее, бездонное небо.
"Вероятно, люди, виноградные плантации, давильни и места для изготовления вина находятся далеко от морского берега, как-бы внутри континента, наподобие пастбищ австралийских пастухов, - думал я, разглядывая проплывавшую и словно поворачивающуюся к нам другим боком долину. - Здесь же находится окончание Солнечной долины, ее бесполезные для земледелия и виноградарства горные отроги. Все же необходимое для урожая винограда - солнечный зной, земля, раскаленные камни и солнце - лежит дальше, "там", - неопределенно махнул я рукой, мысленно представив безмолвную, раскаленную степь, - здесь много веков назад переселенцы из греческого Милета насадили привезенные с собою первые виноградные лозы..."
-... а у Светлейшего, - донесся до моего слуха монотонный, словно он разговаривал сам с собой, голос Александра Николаевича, - эти земли с виноградниками и давильнями выкупили князья Голицыны.
Я поразился вялости и однообразию его тона, как будто глубокие знания истории Крыма, - ими, вероятно, он действительно обладал, - уничтожили в нем глубокое и яркое чувство. Как будто в обилии фактов, фамилий и дат затерялась вся его любовь к Крыму. Воистину, - подумал я, - многие знания умножают печаль... Теперь же, как Вечный Жид, Александр Николаевич колесит по полуострову в надежде вернуть забытые ощущения. Хотя, встряхнулся я, все может быть и гораздо проще...
- ... князь Лев Сергеевич Голицын, - продолжал бубнить, как монах за неспешной работой, Александр Николаевич, - завел в Новом Свете виноделие на широкую ногу и произвел, в конце концов, первое русское шампанское, не уступавшее знаменитому французскому. В одна тысяча девятьсот третьем году, - едва заметно приосанился и заерзал от удовольствия произносить имена столь значительных особ Котов, - имение и винный завод Голицына посетил сам государь император Николай 11 с супругой.
В том, как он произнес эту фразу - "государь император с супругой" - и как умильно дернулись обрамленные редкой бородкой его полные губы, в нем угадывался неисправимый и восторженный тайный монархист. В этом его едва заметном общественном пристрастии сквозило что-то детское, наивное и чистое. И я подумал, что мечты о возрождении монархии, если им предаются такие искренние и порядочные люди как Котов, обязательно когда-нибудь станут действительностью. А потом уже все будет зависеть от других людей и иных обстоятельств...
- Три дня, проведенные Высочайшей четой в Новом Свете, - наслаждался собственным повествованием Александр Николаевич, - были днями непрерывной дегустации голицынского шампанского. Три дня они его без устали дегустировали, а на четвертый ("сорок дней и сорок ночей постился он, и напоследок взалкал..." - припомнилось мне из Евангелия); и на четвертый, поднявшись на борт императорской яхты, государь, будучи сильно под шефе, дружески потрепал Голицына по плечу: "Отныне, князь, я все вижу в новом свете..."
- Замечательный каламбур, - засмеялся я, дивясь в рассказе Котова странной смеси библейского благолепия и французского остроумия. Котов тихо засмеялся, затрясся всем своим грузным телом и смешливо-пристально заглянул мне в глаза. Он как-будто ждал еще более веселой и непринужденной реакции и, не дождавшись, смущенно умолк и отвел глаза...
Александр Николаевич принадлежал к тому распространенному и несчастному типу людей, что медленно угасают в молчании и одиночестве. И расцветают, молодея душой и телом, если им выпадает счастливая возможность найти терпеливого и благодарного слушателя и наговориться с ним вволю.
- Но теперь это все в прошлом,- заканчивая тему Нового Света, заметил я. - И знаменитое на весь мир шампанское, и элитный виноград античных сортов... При Горбачеве здесь, кажется, вырубили все, до последней лозы...
- Это же безобразие! - возмутилась сидевшая неподалеку, с интересом слушавшая рассказ Котова и старательно изображавшая из себя невозмутимую особу немолодая, грузная женщина. Она была в резиновых пляжных шлепанцах и в оранжевой панаме, из-под которой выбивались редкие, крашеные охрой пряди.
- Просто ужасно было со стороны Горбачева так неумело управлять государством, - повторила она, сурово щуря и без того узкие, неприветливые глазки.
Женщину по каким-то малозаметным признакам можно было принять за татарку или узбечку. Или же за представительницу любой другой восточной национальности. Однако по тому, как она сердито и грубо выговаривала свои фразы и обращалась к собеседнику, как величественно и свысока оглядывала пассажиров суденышка, в ней угадывался представитель "веками дискриминировавшейся", а теперь титульной украинской нации.
- Нельзя, конечно, сказать, что в Крыму было вырублено абсолютно все, - терпеливо возразил ей Александр Николаевич. - Однако редкие, античные сорта винограда были все же невосполнимо утеряны...
В его голосе сквозили такие священнические спокойствие и печаль, что женщина в пляжных шлепанцах неодобрительно насупилась. Она достала из сумки сигареты и стала нервно щелкать не желавшей зажигаться на ветру крошечной зажигалкой. Ветер ей мешал, задувая пламя со всех сторон. Он весело теребил волосы, шляпы и панамы, нахально забирался под расстегнутые легкие рубашки мужчин и прозрачные женские блузы...
- Извините, - нервно пыхнула табачным дымом женщина, - я очень сейчас волнуюсь, ведь в Крыму до ареста и высылки проживала моя покойная мама...
Суровая женщина с сигаретой оказалась учительницей украинской гимназии из Полтавы. Сразу после освобождения Крыма от немцев ее покойная мать работала секретарем райкома партии в Судакском районе. Когда в 1944 году было принято решение о массовой депортации за сотрудничество с немцами крымских татар в Среднюю Азию, мать на пленуме райкома проголосовала против такого выселения.
- Нельзя карать целый народ за проступки отдельных людей, - привычно повторила учительница старый аргумент матери. Но было видно, что этот распространенный довод используется ею больше по привычке, чем по убеждению, он призван оправдать ее пострадавшую за несогласие с партией большевиков мать.
... Ее мать, рассказала она, на том же пленуме райкома исключили из партии, сняли с работы и постановили определить ей место жительства за пределами Крыма...
- Мама так до конца жизни сюда больше и не вернулась, - стоя у борта и разбрасывая по ветру пепел от горящей сигареты, рассказывала учительница. - Теперь я наверстываю упущенное, - горько усмехнулась она, презрительным щелчком отшвыривая окурок в море. - Приезжаю в Крым каждое лето, как будто тут медом намазано...
Все трое промолчали. Я - оттого, что ее рассказ не вызвал у меня особого волнения или сочувствии - поди знай, подумал я, что там у них в райкоме партии произошло в те далекие годы. Александр же Николаевич был целиком погружен в собственные, очевидно, не менее сложные ощущения. Несмотря на хотя и легкую, но весьма ощутимую качку - мы уже были далеко в море - он сидел на лавке под тентом так же бесстрастно и ровно, как и в начале путешествия. Своей унылой позой он напоминал писателя Чехова в Ялте, в старом советском художественном фильме, где Чехова играл длиннющий и худющий актер Николай Гринько. В тот самый подразумеваемый момент, когда он, Чехов, сочинял, сидя вечером на садовой скамье, знаменитый монолог о вечности из рассказа "Дама с собачкой".
- А вы знаете, - странно заерзал при виде очередной забрезжившей в легкой морской дымке долины Александр Николаевич.- Вы знаете, что эти места открыли миру древние греки?
Вопрос Котова был странен - ну кто же, господи, этого не знает! - поэтому в компании воцарились легкое недоумение и молчание.
- Потом тут было много всего другого, - с трудом зажигая на ветру новую сигарету, буркнула учительница. Она явно была обижена общим равнодушием, так как мы ни о чем ее больше не спрашивали. Виной всему была пустынная безбрежность моря или же в этом заключалась одна из вечных загадок Крыма, но никому на теплоходе не хотелось думать о ближних. По крайней мере, в первозданном значении этого слова. Все здесь были поглощены собственными чувствами, хотя и находили их довольно бессвязными и странными...
- Ну да, - вяло поддержал я невольную собеседницу, - были тут и татары, и венецианцы, и генуэзцы...
- И зачем они только сюда полезли, - задумчиво переспросил Александр Николаевич. - Я имею в виду - татары?..
Все понимали, что спрашивал он просто так, на всякий случай, потому что это был вопрос риторический и истолкованию не подлежащий. Как не нуждалось в объяснении и наше сомнительное с точки зрения целесообразности морское путешествие. По одному и тому же бурлящему морю, вдоль одних и тех же глинисто-оранжевых берегов...
- Сидели бы у себя дома и не дергались, - меланхолично размышлял Александр Николаевич. - Так нет, - с оттенком раздражения выдавил он, - надо было сорваться с насиженного места и помчаться сломя голову бог знает куда и зачем... - Он с недоумением пожал плечами.- Неужели им не хватало пастбищ для их скота? Вся Азия и половина Европы были у них в руках, причем, не самая худшая! Так нет же. Надо было притащиться сюда, как будто черт их пряником поманил! И ханство ведь себе создали - одно безобразие! - осуждающе заговорил Александр Николаевич. - Я читал, что крымские ханы правили всего лишь пять-шесть лет, а потом их сменяли другие. Посидит такой хан на престоле, поправит - и вот уже из Стамбула присылают соболью шубу и усыпанную драгоценностями шапку для другого претендента. Как будто какой-то зуд их здесь всех мучил... А тяжба за власть, - недовольно поморщился Александр Николаевич, словно чужая, не имевшая к нему отношения жизнь, страшно его бесила и раздражала. - Она велась между Гиреями из колена Ширин и побочной династией Чобан. Эти Чобан-Гиреи, - то есть, - "пастухи", - все больше увлекаясь, продолжал Котов, - происходили от хана Фатх-Гирея и пленной польской графини Потоцкой и считались незаконными...
- Да вы и сами, я погляжу, неравнодушны к Крыму, - засмеялся я. - Много знаете, много чего видели...
- Есть маленько, - добродушно согласился Александр Николаевич. - Приезжаю сюда каждый год, жена говорит: ты бы хоть раз для разнообразия в Сочи съездил. А на что мне Сочи, - поморщился Котов, - там даже солнце другое, не такое как здесь, - подумав, неуверенно добавил он. - Тянет меня в Крым, как будто он заговоренный, - обреченно закончил Александр Николаевич свое странное признание в любви.
Так и не назвавшая своего имени пожилая полтавчанка молча выслушала исповедь Котова, с раздражением закурила новую сигарету и поднялась на верхнюю палубу. Грубо и пристально - прямо адмирал Нельсон в юбке! - она принялась неотрывно смотреть прямо по курсу теплоходика, словно надеялась увидеть там нечто давно искомое.
Безлюдные отроги восточного побережья тянулись желтой извилистой линией, удаляясь и приближаясь; они ничего не скрывали, но ничего нового и не показывали. Миновали очередной остроглавый мыс, и прибрежный пейзаж стал немного веселее. Веселье, правда, было скудное, как и желтая высохшая растительность на его берегу. Хотелось почему-то думать об этих неприветливых холмах и мысах и смотреть на них глазами странной, немолодой женщины в диковинной оранжевой, ей совершенно не шедшей панаме. Чем-то неуловимым они дополняли друг друга, - эта женщина и холмы. Суровая красота киммерийской пустыни, казалось, отпечаталась на ее грубом, загорелом лице.
Вероятно, подумал я, эта непреклонная женщина исколесила весь Крым сушей и морем, проехала не одну сотню километров под этим жарким, немилосердным солнцем в одних шлепанцах и своей нелепой панаме. Она все это проделала в поисках справедливости, покинувшей, обошедшей своим вниманием ее покойную маму. Или дело было вовсе не в справедливости или чувстве запоздалого мщения, а в побуждениях более глубоких и потаенных...
В Феодосии, на набережной, мне приходилось видеть татар-переселенцев, вернувшихся в Крым из Узбекистана. Они еще носили узбекские полосатые халаты и узбекские же, черные, вышитые бисером дорогие бархатные тюбетейки. Их можно было принять за богатых туристов-узбеков, если бы не характерный прищур узких, бесстрастных глаз и написанное на их плоских и широких монгольских лицах кораническое спокойствие, даже равнодушие. Их безразличие к миру казалось каменным, неподвижность поз - они молча сидели на лавочке, безучастно взирая на спокойно серебрившееся море - тоже, и было непонятно, радуются они возвращению на родину или же глубоко об этом сожалеют.
И я опять подумал, что чувства они должны испытывать более сложные и неясные, чем радость или печаль. Потому что человек обычно каменеет и теряет дар самовыражения, приобщаясь к неизмеримо более высокому, чем привычная плоская повседневность...
Так было и с грубоватой с виду учительницей- полтавчанкой. Когда она молча разглядывала внезапно открывавшиеся и глинисто желтевшие, а потом удалявшиеся и принимавшиеся синевато брезжить унылые холмы, в ней замечалось странное сходство с феодосийскими татарами...
Я поднялся наверх, к рубке капитана. На мои попытки заговорить женщина отвечала отрывисто и нехотя. Судя по тому, что она рассказывала, человек она была простой и непритязательный и в глубоких вещах ничего не смыслила. Но такой она была у себя дома, в Полтаве. Здесь же, на туманных берегах Понта, в ее плотно сжатых губах, горестно сузившихся и слезившихся от упругого ветра и нестерпимого солнечного блеска глазах, сквозила едва сдерживаемая, бурная и мрачная энергия.
- Вы рассказывали о вашей маме, - облокотившись о леера, заговорил с ней я. - Конечно, с христианской и вообще - гуманистической точки зрения она была тысячу раз права, когда проголосовала на собрании против выселения татар. Народ не повинен в преступлениях отдельных лиц, даже если количество этих "лиц" исчисляется тысячами, - привел я все тот же неубедительный аргумент. Эта странная женщина, как и ее покойная мать, были, вероятно, с ним очень хорошо знакомы.
Я продолжал говорить, и сам себе со смущением признавался, что не понимаю логики своих же собственных доказательств. Если заблуждаются тысячи людей или, напротив, они ощущают свою бесспорную правоту, то они это - народ или не народ? Вероятно, - подумал я, - понятия "народ" и "не-народ" опираются на математический фактор большинства. Но абстрактный значок "минус" ничего не решает по сути, если его применить к живым, из плоти и крови, людям, не отличающимся от тех, на кого судьба навесила ярлык "плюс"... Большинство не является убедительным доказательством - "conclusive evidence" - "народности", так как его вещественность весьма сомнительна.
- Старые фронтовики, - продолжал твердить свое я - женщина при этом упорно отмалчивалась, как невозмутимые феодосийские татары на набережной, - старые фронтовики рассказывают, что наши войска ни при каких условиях не сдали бы немцам Севастополь. Если бы не крымские татары, они по горным тропам вывели немцев к нам в тыл. Конечно, - вслух рассуждал я со странным чувством, что рассказываю эту давнюю историю небу и морю, - в роли проводников немцев выступил отнюдь не весь крымскотатарский народ. Строго юридически следовало предъявить обвинение виновным в пособничестве фашистам и пощадить непричастных. То есть, покорное большинство. Но, как утверждает Паскаль, мир - это такая сфера, центр которой находится повсюду. Историю мира всегда определяло агрессивное меньшинство - кучка изгоев, основавших империю Батыя, русские большевики, низвергнувшие одну из самых старых монархий в Европе... Они-то, строго говоря, и являются народом. А так называемое "большинство" было лояльно советским войскам - матери, кормившие грудью младенцев, немощные старики, не могущие швырнуть даже камень в ненавистного гяура - да-да, мы для них до сих пор "неверные", гяуры! - или пастухи с их палками, пасущие худосочных горных коз - единственный источник их пропитания в тяжелое военное время...
Женщина слушала тупо и безучастно. Я продолжал говорить, но каждое сказанное мною слово как будто натыкалось на брошенный под ноги камень. Она меня слушала и не слышала. В ее глазах стоял образ матери, несправедливо изгнанной из отечества и умершей на чужбине.
- ... но эти люди были лояльны к русским в силу своих занятий, не позволявших им ненавидеть их профессионально, - продолжал приводить свои неясные доводы я, не понимая, для чего я это делаю - в конце концов, какое мне было дело до крымских татар и их трагического выселения из Крыма. - Но кто-то ненароком спас в горах сбитого немецкого летчика, кто-то из местных жителей предложил утомленному тяжелым переходом горному егерю из дивизии "Эдельвейс" кувшин козьего молока, а безымянный некто перевязал раненного в бою немецкого офицера... Историю пишут человеческие инстинкты, а не разум или мораль, - несколько возвышенно заключил я, радуясь, что могу наконец-то отойти от неудобной темы, которую сам же и затронул.
Женщина по-прежнему молчала, пристально вглядываясь в туманную морскую даль. Утренние краски к середине летнего крымского дня померкли, испарились, и над бурно кипевшим морем и безлюдными берегами повисла тяжелая, голубоватая завеса.
- Вы очень красноречивы, - насмешливо и хрипло произнесла наконец все время молчавшая женщина. - Но зачем вы мне все это рассказываете? - с недоумением пожала она плечами. - Я ведь хохлушка, а не крымская татарка...
- Мне показалось, вы им сочувствуете, как сочувствовала ваша мать, - сказал я.
Мне пришло в голову, что от матери ребенку передаются по наследству не только цвет глаз или характер, но и вполне абстрактные вещи. Например, политические симпатии или взгляды на развитие общества. Женственная природа человека готова поглотить все, даже самое необъятное...
- Мама никогда никому не сочувствовала, - грубо оборвала меня женщина, словно я задел ее самые сокровенные струны. - Она всегда выступала за справедливость, она и в партию вступила в молодости по этой причине.
Почему, - мысленно спросил я, - по одну сторону реки, именуемой жизнью, стоят древние инстинкты - чувство самосохранения, нелюбовь к представителям иной, не твоей, расы, борьба за привычный житейский уклад - "их быт царственно насыщен восточным бытием" - вспомнил я пышную фразу старого русского историка, - а по другую - сущие нелепости вроде права, справедливости, абстрактного гуманизма... Инстинкты не нуждаются в защите или оправдании, - продолжал размышлять я, - им лишь можно противопоставить другие инстинкты, столь же суровые и убедительные. Когда центральное правительство в Москве приняло решение о выселении из Крыма татар, оно поступило согласно инстинкту самосохранения собственного, то есть, - русского народа. И попутно наказало искателей вечной справедливости вроде мамы моей полтавчанки, всегда и со всеми несогласных. Потому что справедливость не выносит ничего, кроме самой себя, она ненавидит всяческую жизнь...
Я ничего не знаю, - продолжал упорно размышлять я, - об этой странной, молчаливой женщине в старых шлепанцах. С фанатизмом вырезанной на носу средневекового фрегата русалки она вглядывается в кипящую морскую даль. Как будто там она видит нечто такое, что принесет ей неподдельное удовлетворение. Удовлетворение и покой. Она мне ничего так и не расскажет о себе, потому что я с моими мыслями для нее - враг, персона, находящаяся по ту сторону добра. Она даже не подозревает, - думал я, ощущая всей кожей задувший между нами холодок, - что ее справедливость выродилась в инстинкт, и он гонит ее, не разбирая дороги и цели, как овод-Зевс жалкую коровенку Ио...
В ответ на мои и свои (приблизительно такого же свойства) мысли женщина судорожно передернула плечами - овод-таки настиг ее и ужалил! - и демонстративно спустилась по трапу вниз. Одной рукой она держалась за никелированный леер, а другой придерживала свободно трепавшееся на ветру платье, как будто она несла на себе благоприобретенную мусульманскую джеллабу...
Внизу, под тентами, пассажиры с интересом наблюдали за откуда-то опять появившимися и восторженно резвившимися в море дельфинами. Небо затянуло серой дрожащей дымкой, оливковое солнце смутно и безнадежно проглядывало сквозь напустившийся туман. Дельфины, не обращая внимания на ухудшающуюся погоду, радостно похрюкивали, демонстрируя редкостное умение плавать и нырять. С шумом и огромным количеством холодных брызг они обрушивались в воду и тяжело выныривали, показывая свои длинные, черные туши. Дети и женщины при каждом их появлении издавали вопли необузданного восторга.
Молодой человек в футболке Ramazotti отставил бинокль и что-то нежно нашептывал своей спутнице. Оба были на своей, любовной волне. Оба не обращали внимания на женщин и детей на нижней палубе и весело плюхавшихся в воде животных. Плотный туман окутывал берега, светлея или грозно сгущаясь.
- Какая дикая прелесть! - нервно смеясь и слегка поеживаясь от нежных прикосновений Ramazotti, воскликнула незнакомка; она сняла темные очки, и теперь хорошо были видны ее маленькие, блудливые глазки, смотревшие на мир, как у всех блудниц, открыто и весело. - "Тучи небо и день из очей похищают внезапно, и непроглядная ночь покрывает бурное море..."
- Это что-то классическое? - спросил, не переставая улыбаться, Ramazotti.
Он снова вскинул к глазам бинокль и с важным видом принялся разглядывать в клубившемся тумане проплывавшие мимо берегА: не то мифического Аида, не то легендарного острова Калипсо...
Поеживаясь от холода и скрестив обутые в подобие античных сандалий ноги, девушка всем телом прижалась к Ramazotti. Перевитые по лодыжкам золотыми подвязками ноги ее были загорелы и упруги, как, вероятно, у той же пленившей, а потом долго утешавшей Одиссея на острове своей любовью похотливой нимфы Калипсо. Но путника, - подумал я, - безразлично, в каком веке и какой стране он проживает, интересует лишь его дорога, прочее же ему представляется излишним. Даже цель, искусственная или очевидная, которую он выбрал в качестве оправдания для своего пути...
- Посмотри, - кивнула девушка на клубившийся вокруг теплохода густой туман, - кажется, мы действительно перенеслись во времена Одиссея...
Случилось то, что нередко происходит с погодой в климатически прихотливом и непредсказуемом Крыму. С отдаленных гор, гонимые холодным бризом, наползли тяжелые, набухшие от дождевой влаги облака. Холодный ветер как сумасшедший трепал легкий парусиновый тент и с силой им хлопал, как умирающая птица распущенными крыльями. Туман густел и клубился, превращаясь в липкий холодный дым. Море кипело, как крутой кипяток. Густой пар усмирял холодные волны, превращал их в сонную, малоподвижную рябь... Пассажиры на лавках нахохлились, как засыпающие птицы...
- "Остров из наших очей в отдаленьи пропал, и исчезла
Всюду земля, и лишь небо, с водами слиянное, зрелось", -
кашлянув, процитировал долго молчавший Александр Николаевич.
- Смотри, еще один любитель древностей, - засмеялась девица, шутливо дергая Ramazotti за рукав.
- Погоди, - отмахнулся он, не отрывая глаз от новенького "Цейса". - Ученые утверждают, что этим путем плавали на север древние греки... Нет, - бессильно сбросил он бинокль на грудь: - из-за тумана ничего не видно!
- Хочешь отыскать их следы на воде, - насмешливо засмеялась его подруга, она явно была разочарована своим спутником с внезапно пробудившимся у него интересом к древностям.
- "По морю мчали они, повинуясь кормилу и ветру...", - не обращая внимания на окружающих, меланхолично продекламировал Александр Николаевич.
И потом долго еще он что-то бубнил о триерах, об ахейцах и "бурнокипящем море..."
"Бурнокипящее море", туман и моросивший мелкий дождь наводили мысли о крае света. Землях далеких гиперборейцев, которых опасались даже ничего и никого не боявшиеся авантюристы вроде Ясона и Одиссея. Впечатление от взволновавшегося в непогоду моря было столь правдоподобно, так натуралистично подтверждало древние гекзаметры, что я нисколько не удивился тихому восторгу, смешанному с легким ужасом, с каким Александр Николаевич декламировал Гомера.
Предчувствие конца света стало передаваться остальным пассажирам теплоходика. Спутница Ramazotti зябко ежилась и крепче прижималась к молодому и сильному мужскому телу. Он же, казалось, безучастно думал о своем, и эти мысли, должно быть, были такие же невеселые, как вконец испортившаяся погода. И его, и ее невольно тянуло к людям, к разговорам о пустяках и, как всегда в тяжелую минуту, о грозившей им всем опасности.
Они спустились вниз, на первую палубу. Здесь было не так ветрено. Оба угрюмо помалкивали под мокрым, угрожающе хлопавшим под ветром тентом. Время от времени по нему крупно барабанил не то дождь, не то веером сыпавшиеся дождевые и морские брызги.
- Греки на своих утлых суденышках доходили до самого устья Дона, - дрожа от холода, вымолвил, наконец, Ramazotti. Его утешало в разыгравшуюся бурю, что в древности люди точно так же уходили далеко в опасное море и ничего, выжили. На минуту от этой спасительной мысли ему стало легче, но густой туман и начавшийся шторм уничтожили у него остатки бодрости. С тоской и страхом Ramazotti ждал хоть какого-нибудь завершения их странной истории
- Они были так отважны, твои древние греки? - насмешливо переспросила спутница. Как все брюнетки, в глубине души она была смелой и недоверчивой девушкой, ей трудно было поверить, что люди могут не бояться опасностей, точно так же, как и она.
- Не больше, чем мы с тобой,- по-прежнему дрожа от холода и страха, возразил ей Ramazotti. - Их суда были так же надежны и крепки, как и наш теплоход.
Остальные пассажиры молча прислушивались к странному разговору, подавленные разгулявшейся стихией. Один Александр Николаевич сидел прямо и невозмутимо, рассеяно чему-то улыбаясь, и, казалось, он весь был погружен в себя. Грубая учительница в оранжевой панаме - в дождь и туман она выглядела еще нелепее, как житель Африки в шапке-ушанке, без конца курила, с мрачным видом уставившись в одну точку. Казалось, она терпеливо и безучастно ждала только ей понятного действия, свершения, которое в корне могло бы изменить всю ее жизнь.
- Знаешь, - помолчав, сказала прижавшись нему и закрыв глаза, как будто она приготовилась спать, замерзшая спутница Ramazotti. - Я, пожалуй, не хочу никакого свадебного путешествия. И свадьбы тоже не хочу. Ведь мы можем обойтись без этого, не так ли? Мы вообще можем обойтись без всего, - как-то странно закончила она и повторила: - не хочу, не хочу и не хочу!..
Глаза ее были полны невесть откуда взявшихся невыплаканных слез. Жизнь, еще час назад казавшаяся ей полной глубокого смысла и счастья, представлялась теперь сплошным тягучим, монотонным воем. Так в старину выли по убитому воину профессиональные женщины-плакальщицы. Или же так воет по ночам заблудившаяся в чужом городе бездомная собака, пророча смерть и безысходную тоску. И сама себе она казалась теперь такой же брошенной хозяином собакой, голодной и обиженной. А ее молча дрожавший в углу от холода спутник - воплощением несчастья, из-за которого молодые и красивые женщины преждевременно стареют, и их уделом становится вечное горе.
Спутница Ramazotti брезгливо повела плечиком - подвела итог своим печальным мыслям - и неприязненно взглянула на клубившееся дождем и туманом безграничное, бескрайнее море. А затем - с тем же нескрываемым отвращением - на своего забившегося в угол и съежившегося от ветра и дождя спутника.
Среди сгрудившихся под мокрым тентом пассажиров воцарилась глубокая, гробовая тишина. Ее нарушала лишь равномерная работа судового двигателя да шум и плеск воды за бортом...
11
На исходе четвертого часа пути дождь перестал так же внезапно, как и начался. Туман рассеялся, из-за побелевших, прояснившихся туч вспыхнуло и засияло солнце. Неожиданно и покорно утихомирившееся море, далекий сиреневый берег - теплоход все круче забирал в море, - и открывшаяся в небе ясная лазурь приняли ласковый и жизнерадостный вид. Пассажиры зашевелились, как животные после долгого и тяжелого сна. Послышались негромкие восклицания, слова - сначала робкие и несмелые, потом все более радостные и уверенные. Один за другим пассажиры выбирались из-под мокрого, набухшего навеса, - время от времени с него скатывались холодные, тяжелые капли, - и разбредались поодиночке и парами по нижней и верхней палубам. Ярко вспыхивали, раскрываясь подобно большим цветам, пестрые летние зонтики, на лицах зачернели темные солнцезащитные очки... Белый теплоход "Форос" уверенно рассекал мелкие, виновато плескавшие волны, и его густая синяя тень бежала по воде.
- Даже не верится, что непогода уже позади, - улыбнулась до этого не показывавшаяся на верхней палубе незнакомая немолодая женщина в белой летней шляпке и с ярко накрашенными губами. Она нежно взяла под руку толстяка-мужа в светлой полурукавке и мешковатых камуфляжных брюках, в каких обычно ходят охранники небольших частных компаний. - Я имею в виду прошедшую бурю, - уточнила, улыбаясь, женщина.
Она странно всем телом дернулась, словно не веря, что постигшее их маленькое дорожное приключение кончилось, и теперь можно спокойно плыть дальше. Муж тяжело и астматично дышал, как раздувающиеся от небывалого количества воздуха кузнечные мехи, а его налившиеся бесцветной влагой глаза, казалось, готовы были лопнуть.
- Да... даже не верится, - задумчиво повторила женщина; она подняла голову и испытующе глянула на море, словно принялась досконально изучать его огромное, безжизненное пространство. Наконец она произнесла со сдавленным вздохом:
- Пойдем на верхнюю палубу, Петя. Там тебе станет лучше...
Наверху было полно оживленно переговаривающихся людей, на фоне ласкового солнца и спокойного моря всем хотелось чувствовать себя победителями. Пассажиры смеялись, шутили и что-то с явным расположением друг к другу рассказывали - очевидно, смешное и необременительное, потому что над их шутками все хохотали восторженно и звонко, как дети. Но украдкой, словно они боялись повторения только что пережитых испытаний, все поглядывали на неумолимо растущий, принимавший ясные очертания берег.
Один только Александр Николаевич с его тонкой, блуждающей улыбочкой да угрюмая пассажирка в оранжевой панаме оставались на нижней палубе. Они были единственные, для кого приближающийся берег не казался долгожданным прибежищем от морских бурь, спасением от неисчислимых бед и напастей. Или же - как знать! - их фатальная неподвижность на фоне всеобщего возбуждения, вызванного близящимся концом их странствий, выражала совсем иные чувства, - у каждого из них они были свои.
Я не вдавался в мелкие подробности людской психологии, они мне казались излишними. Вместе с большинством народонаселения теплоходика я ликовал, что беспокойное путешествие - по крайней мере, его первая часть, ибо нужно было еще вернуться назад, в Коктебель - наконец подошла к концу. Впереди была желанная трехчасовая передышка, спокойное и мирное пребывание на суше, на ее сухой и горячей тверди.
- Внимание, господа пассажиры, - захрипел долго молчавший репродуктор басовитым голосом капитана. - Наш теплоход приближается к порту Судак. Город Судак, - нехотя и коряво стал перечислять капитан, очевидно, читая заранее заготовленный текст, - был основан в тринадцатом веке генуэзскими торговцами. В четырнадцатом веке татары, завладевшие Крымом, дали ему имя Су-даг, что значит, "горная вода"... У древних русичей город назывался Сурож, а Черное мое - Сурожским, - как-то озлобленно вещал капитан, словно он ворочал тяжелые, неповоротливые камни.
Теплоход "Форос" весело и плавно приближался к судакской гавани. Маленький, разбросанный по окрестным скалам городок, бело-зеленым амфитеатром сбегал к самому морю. Наверху, то спускаясь в глубокие ущелья, то карабкаясь на горные отроги, отчетливо вырисовывалась старинная генуэзская крепость.
Теплоход сбавил ход и приткнулся к причальной стенке. В бухте было тихо и безветренно. Два-три рыбака, покуривая, невозмутимо удили с причала рыбу. Вода тихо плескалась в деревянные сваи, шевеля подвязанными к ним огромных размеров автомобильными покрышками.
- Для амортизации судна во время причаливания, - уловив мой непонимающий взгляд, пояснил несколько оживший после бури толстяк в камуфляже. - Моряки их называют, кажется, кранцами...
Толстяк с интересом стал наблюдать, как тощий, загорелый матрос нашего теплохода ловко управляется со швартовыми канатами: один конец он бросил с носа, и раскручиваемой в воздухе змеей тот полетел к черневшему на причале приземистому кнехту, чтобы обвить его наподобие удавки. Второй точно таким же образом матрос запустил с кормы.
- Вот так хорошо, - одобрительно кивнул толстяк, когда "Форос" наддал боком колышущиеся воде покрышки и затих, удовлетворенно покачиваясь возле стенки мола.
Разбившись на мелкие группки и оживленно переговариваясь, пассажиры гуськом потянулись вверх по горной тропе. За каменными татарскими заборами зеленели черешневые и персиковые сады и краснели черепичные крыши.
Я нагнал суровую полтавчанку в панаме, она тяжело и грузно ступала поодаль. Она была в солнцезащитных очках, и вид у нее был неприветливый и замкнутый, как у слепой. Земля тут была красноватая и сухая, мелкая галька со змеиным шорохом сыпалась из-под ног.
Мы с ней долго шли молча. Поднимаясь в гору, женщина дышала ровно и тяжело, и на вопрос, как ее зовут, коротко ответила, приостановившись и переведя дыхание:
- Галина...
А на вторую часть вопроса, куда это она так целеустремленно держит путь, она ответила неопределенно и не сразу, сухо кивнув подбородком:
- Туда...
"Туда" могло означать сразу несколько точек, несколько пунктов назначения. Самую высокую в Судаке горную гряду с находившейся на ней старинной генуэзской крепостью. Но также и горы вообще или какую-нибудь их часть со всеми их ущельями, садами и сбегающими по склонам гор виноградниками. Или же нечто третье, невидимое и скорее подразумеваемое, что было известно только ей. И не только известно - оно было тем искомым, ради чего она и совершила свой изнурительный морской переход. Судя по решимости, с какой она поднималась в гору, она не намерена была оставить это загадочное "Это" просто так, ради него самого. Но взять его и использовать, как старательный и трудолюбивый золотоискатель использует с таким трудом добытый им золотой песок...
... Перед последним поворотом к крепости горная тропа круто расходилась надвое. Здесь Галина остановилась и перевела дух. Внизу синела овальная чаша судакского залива, и белоснежной щепкой покачивался на воде наш игрушечный "Форос".
Галина шумно вздохнула, как перед последним и решающим погружением в воду, и, ничего не сказав, стремительно направилась к далеким садам.
Я немного постоял, с недоумением глядя ей вслед...
По дороге в крепость я все время себя спрашивал, был ли я прав, что не остановил Галину и не увлек ее в крепость вместе с общей туристической группой. Что было у меня с нею общего - меня особенно не занимало. Обескураживающим вопросом вставало главное: нужно ли было ее выпускать из поля моего зрения? Отпустить, чтобы никогда потом не увидеть?.. В том, что она от нас ушла, покинула группу навсегда, у меня не было никаких сомнений...
Горная гряда, на которой возвышалась старинная генуэзская крепость, при приближении казалась не такой обширной, как она представляется снизу. Небольшой и ровный пятачок скалистой породы образовывал старинный крепостной дворик.
- Направо можно увидеть хорошо сохранившийся арсенал с пороховыми погребами, - стоя посреди двора, рассказывала сгрудившимся туристам прибывшая вместе с нами на теплоходе миловидная девушка-экскурсовод - с гладко зачесанными черными волосами и в огромных темных очках-"консервах", они ее делали похожей на загадочное и странное, не от мира сего создание.
- Налево, - повернувшись туда, небрежно махнуло рукой "создание", - вы видите главную, Дозорную башню, отсюда осуществлялось круглосуточное наблюдение за морем: не появилась ли, случаем, на горизонте вражеская эскадра?
- А как вообще генуэзцы тут оказались? - поинтересовался Ramazotti, вероятно, в силу испытываемых им родственных чувств к итальянцам. - Им что, своей родной Италии было мало?
В толпе туристов напряженно захмыкали, но девушку-гида их хихиканье не смутило.
- Как вы знаете из учебников истории, - хладнокровно продолжала экскурсовод (кивнув Ramazotti в знак того, что она его хорошо понимает и даже, возможно, в глубине души разделяет его негодование), - как вы знаете, около 1270 года в Генуе образовалась так называемая Морская республика. Вместе с Венецией она стала владычицей Средиземного и Черного морей. Обе республики соперничали в торговле с Востоком и варварами, населявшими берега Тавриды и Киммерии...
Я оставил заметно поредевшую толпу внимавших девушке-гиду туристов - остальные разбрелись с фотоаппаратами кто куда - и побрел в сторону крепости. На высоченной Дозорной башне свистел и завывал ветер. Он зудел и пел в ушах, как обычно поет ветер в снастях вечно блуждающего в морях и океанах "Летучего голландца". Внизу синел залив, он казался с высоты игрушечным. От ветра и резкого, слепящего солнца болели глаза, словно в них швырнули горсть горячего песку. Краснокирпичные, изъеденные дождем, ветром и солнцем зубцы сторожевой башни торчали высоко-высоко. К дозорным бойницам вели специальные витые ступени из тесаного камня, часть из них до сих торчала угрюмыми полуразвалившимися контрфорсами. В тени одного из таких полуразрушенных циклопических сооружений, прислонившись к нему спиной, с блаженной улыбкой восседал на битых кирпичах Александр Николаевич.
- Это вы, что вы здесь делаете? - растерянно спросил я.
В ленивой позе Александра Николаевича было что-то легкомысленное и небрежное, словно он добился своей цели и теперь наслаждается ею со всей силой долго копившегося вожделения.
- Как вы здесь оказались, дорогой? - довольно глупо поинтересовался я.
Котов не отвечал, он смотрел на меня и не видел. Молча щурился на солнце и блаженно улыбался, выставив кверху счастливое, глуповатое лицо. На его губах блуждала милая, рассеянная улыбка.
Я присел с ним рядом на горячие камни.
- Не хотите ли сигарету, Александр Николаевич? - предложил я, доставая пачку.
Он машинально (и я видел, что неохотно) взял предложенную сигарету и стал неторопливо ее разминать.
- Если вооружиться лупой, - внезапно оживленно заговорил он, бросив разминать сигарету, и лицо его приняло незнакомое, сосредоточенное выражение, - вроде той, что пользуются милицейские эксперты, и приложить ее к сигарете, то она обязательно воспламенится, - радостно, как ребенок, сделавший неожиданное, его самого восхитившее открытие, засмеялся он. - Сначала взовьется легкий дымок, тоненькая струйка, как в античном храме во время праздничного всесожжения; затем потянет запахом загоревшегося табака и бумаги, и только потом - тут он снова засмеялся и широко развел руками, - ярким белым пламенем вспыхнет сам огонь. Если позволить сигарете гореть без вашего участия, - снова стал серьезным Александр Николаевич, - это будет похоже на принесение жертвы богу Солнца. Ведь правда? - повернул он ко мне странно помолодевшее, вдохновенное лицо. - Они здесь, - заговорщицки приложил он палец к губам, прислушиваясь к воющему в развалинах старой крепости ветру. Казалось, в пустом квадрате Дозорной башни мечется и воет само рассвирепевшее, расплавленное Солнце...
- Кто это - они? - стараясь сохранять спокойствие, спросил я. Мне казалось, что и я, и Александр Николаевич, и все расползшиеся маленькими группками по генуэзской крепости туристы теряют психическую адекватность и вместе с нею - пресловутое аристотелево единство времени, места и действия. И что вместо столь привычного и успокоительного единства нами правит в старинной крепости нечто разорванное и существующее само по себе, без видимой связи и логики.
- Кто? - удивленно переспросил Александр Николаевич. - Да они же, ахейцы...
В глазах у Котова мелькнула странная, диковатая усмешка, от которой я невольно вздрогнул. Это была гримаса безумия, его первый и наиболее отчетливый признак.
- Слышите, - затаив дыхание и прислушиваясь к вою ветра, поднял он вверх указательный палец.- Они только что причалили к берегу и на радостях, что они достигли желанной цели, они готовят на берегу тельца для гекатомбы...
- Ради бога, Александр Николаевич, - раздраженно поморщился я. - Какого тельца, какая гекатомба!.. - А сам невольно и не без страха глянул вниз, но там была видна лишь пустая гавань.
Никаких ахейцев с их кострами и тельцами, конечно, там и близко не наблюдалось. Рыбаки на молу по-прежнему удили рыбу, а наш теплоход уныло подремывал в бездействии у причальной стенки.
- Слава богу, - с облегчением засмеялся я, - мы с вами не в эпоху Гомера живем...
- Вы уверены? - несколько озадаченно переспросил Котов и на минуту задумался. - Нет-нет, вы заблуждаетесь, это ахейцы... Тсс... - прошептал Александр Николаевич; он весь напрягся, словно ему как раз в эту минуту явилось нечто, видимое только ему, испуганно втянул голову в плечи и стал быстро-быстро воровато оглядываться: - Слышите, как гудит ветер над их кострами?
Сухой, горячий ветер кружил над Дозорной башней, ее трухлявыми и горячими от солнца камнями. Ветер лохматил волосы Александра Николаевича и вздымал их кверху, к высоко пылавшему мертвенно-белым огнем раскаленному солнцу.
"Дней через пять мы к водам светлоструйным потока Египта, - воздев глаза, стал монотонно и радостно декламировать Котов, -
Прибыли: в лоне потока легкоповоротные наши
Все корабли утвердив, я велел, чтоб отборные люди
Там на морском берегу сторожить их остались; другим же
Дал приказание с ближних высот обозреть всю окрестность.
Вдруг загорелось в них дикое буйство; они, обезумев,
Грабить поля плодоносные жителей мирных Египта
Бросились, начали жен похищать и детей малолетних..."
Голос Котова звенел молодо и звонко, глаза горели, он весь был полон странного восторга. И, казалось, он не видел ни солнца, ни ведущей вниз, на крепостной двор, полуразрушенной лестницы, ни самой Дозорной башни. Внутри нее, как в огромном кратере, гудело и бушевало горячее полдневное пламя.
"Да он сумасшедший,- устало подумал я. - Попросту спятил в этой башне, полной горячего ветра, битых кирпичей и белого, раскаленного солнца..."
"Он сошел с ума - и пусть, - пробираясь по разрушенным лестничным маршам, со странным облегчением подумал я. - Конечно, - выйдя, наконец, к ступенькам, ведущим во двор крепости, продолжал размышлять я. - Довольно затруднительно бывает ответить, в чем, собственно, заключается здравый смысл и в чем следует видеть его отсутствие. Не об этом ли говорит Гомер, повествуя о странном поведении спутников Одиссея в Египте? И не вправе ли каждый спросить другого, как старец Эвмей прибывшего неузнанным в Итаку Одиссея:
"Кто ты? Какого ты племени? Где ты живешь?
Кто отец твой? Кто твоя мать? На каком
Корабле и какою дорогою прибыл в Итаку?.."
И я не уверен, - почему-то с удовольствием отметил я, - что на эти простые вопросы мы смогли бы дать удовлетворительный ответ... Да, - снова подумал я, - эта сухая, каменистая земля, область легендарных киммериян, от Коктебеля до Судака, с ее вечным зноем и пустынными, словно вымершими берегами, то и дело наплывающими с моря туманами и нежданными бурями - как будто они призваны скрыть от посторонних глаз нечто такое, что не предназначено для всеобщего обозрения - является одним большим отсутствием Здравого Смысла. Это такое Целое, что не нуждается в частностях. Как космический метеорит, оно состоит из цельного куска вещества, - одной молекулярной схемы, уничтожившей его родословную..."
Осторожно ступая по камням и битым кирпичам, я снова оказался на площади, откуда началась моя стихийная экскурсия по крепости. Спускаясь, я наткнулся возле одного из переходов у полуразрушенной стены на Ramazotti и его красивую спутницу. На открытой площадке второго этажа они самозабвенно и неистово предавались плотской любви. Упругий ветер теребил их волосы и вздувал на спине Ramazotti его красную футболку. Они занимались любовью исступленно, по-собачьи, не замечая жгучей синевы неба и бившего им в глаза ослепительного солнца. Подруга Ramazotti руками упиралась в голые камни в провале стены. При каждом неистовом напоре она испуганно вскрикивала и тяжело, словно что-то вырывали у нее внутри, охала и по-щенячьи взвизгивала. Что-то бессмысленное и безутешное рвалось из ее охрипшей гортани, как у обезумевшей пророчицы из Дельфийского храма. Пальцами в алом маникюре она судорожно хваталась за камни, они крошились и осыпались у нее под ногтями. В этой старинной крепости, под жарким августовским солнцем все теряло свой первоначальный смысл - и одежда, и маникюр, и хорошие манеры, и воспитание, - все, кроме самого простого, грубого и очевидного, из чего состоит жизнь - неистовой жажды, плоти, гнева и страсти...
... Я прошел мимо них, и они даже не заметили моего присутствия.
На площади у центральной крепостной башни - "донжона" - "построена, - значится на ее стене, - в первый день августа 1385 года консулом господином Якобом Баптистой" - девушка-гид громким голосом собирала вольно разбредшихся по крепости и весело аукающихся, словно они гуляли в лесу, туристов.
- Быстренько осматриваемся, все ли наши собрались, и организованно спускаемся к теплоходу. Время нашей экскурсии подошло к концу, - повелительно командовала похожая в своих больших темных очках на слепую, зловещую странницу девушка-гид. - Нам еще предстоит возвращение домой. Так что не будем понапрасну терять время...
Дул свежий бриз. Солнце оранжевым шаром садилось за горизонт, двигатель теплоходика мерно гудел, и с пренебрежительным хлюпаньем наше утлое суденышко разбрасывало по сторонам тяжелые хлопья пены. Свежело, и пассажиры набились в салон. Я один остался на корме, вглядываясь в смутно удалявшийся силуэт Генуэзской крепости - он синел и подергивался туманом.
"Двухэтажная Дозорная башня,- с трудом прочитал я, вглядываясь в расплывающиеся в сумерках буквы трепавшегося на ветру туристического справочника, - построена на самой вершине древнего кораллового рифа и представляет собою неправильный четырехугольник. От башни остались три стены, четвертая обрушилась в море. Еще в конце Х1Х века на одной из стен была видна фреска, изображавшая католическую мадонну и сердце, пронзенное мечами..."
Я закурил, усевшись под флагом, и подумал о средневековых генуэзских рыцарях и мореплавателях, основавших эту крепость, их слепой вере в бесконечную милость Божью и Пресвятой Девы Марии. Как, должно быть, одиноко и тоскливо было им в море, посреди бушующей стихии! Думал я, конечно, и о старинной крепости в Судаке. Как явствовало из того же карманного справочника, на этом месте впоследствии были воздвигнуты: мечеть турок-сельджуков, немецкая кирха и армяно-католический храм. Таким притягательным было это место для всех народов и религий, как будто тело человеческое при помощи непонятных манипуляций здесь пресуществлялось в дух, один лишь дух...
Воздух свежел, ветер гудел и покрывал шум работающего мотора. Незаметно пала ночная мгла. Озаренное несметным количеством высыпавших звезд, небо светлело и светилось. Из горячей трубы теплохода быстро и косо летели темные космы дыма. Корабль дрожал, как одинокий, заблудший ковчег, напрягаемый ветром. Все - и ночное море, и наш ковчег, - исчезло, потеряло осязаемость и плотность. Осталось лишь слабое, похожее на пульс умирающего, биение жизни в каждом из спящих на его борту пассажиров.
"Все, что рождено под солнцем, - вспомнил я изречение из некогда читанной книги, - умирая, наполняется высшим, священным смыслом..."
Была глубокая ночь, когда теплоход "Форос" бесшумно пришвартовался в гавани Коктебеля. В заливе дробился и белел яркий свет луны. На берегу было по ночному сумрачно и тихо, вдали настороженно чернел уродливый зуб Кара-Дага.
Санаторий "Голубая волна" был погружен в глубокий сон. Я с трудом растолкал упорно не желавшую просыпаться у себя в каморке, а затем спросонья долго не узнававшую меня ночную дежурную.
- Мой номер почему-то заперт, - объяснил я причину моего ночного вторжения. - Сосед либо съехал, либо опять запил. Или же не ночует дома, - высказал я вполне вероятное, зная беспокойный характер и вольный образ жизни моего сожителя, предположение. - Не могли бы вы отпереть дверь своим ключом...
- Из какого вы номера? - перебила дежурная, со сна щурясь на пороге и с подозрением оглядывая меня сверху вниз. - Из сто второго? Так ты что, - медленно закипая, яростно заговорила она, мигом пробудившись, - выходит, ты его дружок? Одного милиция замела, как теперь другой явился!
- Какой дружок, чей еще дружок? - не сразу догадался я. - К соседу я вообще никакого отношения не имею, - поспешил я откреститься от Ивана, чувствуя, что произошло что-то неладное.
- Ты что, ничего не знаешь? - недоверчиво переспросила дежурная.
- А что я должен знать? - теряя терпение, раздраженно заговорил я. - Я только что вернулся из Судака и не могу попасть к себе в номер. Что тут у вас происходит!?
- Да уж происходит, - успокоившись, пробормотала женщина, впуская меня к себе в каморку. На ее толстом, обрюзгшем лице мелькнуло выражение не то усталой злобы, не то мимолетного сострадания. - Устроил тут... ваш сосед... А вы действительно ему не компания? - снова недоверчиво уставилась она на меня. - Смотрите, а то я опять милицию вызову...
- Да что случилось! - теряя терпение, почти закричал я. - Могу я войти к себе в номер, или мне тоже вызвать милицию?
- А вы на меня не давите, - хладнокровно парировала дежурная, - а то всех жильцов перебудите. Как ваш дружок...
- Никакой он мне не дружок, - в который раз принялся втолковывать ей я, - я же вам русским языком объясняю...
- Ваш этот... сосед сегодня отличился, - хмуро стала объяснять, что произошло вечером после ужина в санатории дежурная: - Угрохал свою сожительницу из сто третьего номера. Или кем там она ему приходилась...
- Как это - угрохал? - опешил от неожиданности я. От соседа Ивана можно было ожидать чего угодно, но только не этого.
- Да очень просто, - пожала плечами дежурная. - Трахнул ее полной бутылкой вина по голове. Допьются, сволочи, до чертиков, а потом колошматят друг друга почем зря, - осуждающе проговорила она. - Все вы, мужики, одинаковые, - с неожиданной злобой заключила дежурная. - Люди как люди, докуда не выпьете. Как только выпил - все, пошла вода в хату, - со вздохом резюмировала дежурная, перебирая ключи в большом ящике с номерами.
- Погодите, - ошеломленно затряс я головой. - Такого просто не может быть, мой сосед - сотрудник Службы безопасности Украины!
- Какой там "безопасности", - презрительно пропела дежурная - Бандюган ваш сосед, каких мало! Его милиция с ног сбилась разыскивать. На нем два убийства висят и изнасилование! Так что вовремя вы в Судак укатили, - насмешливо покосилась она, - а то бы и вам не поздоровилось... - И с соболезнованием, как на неизбежную жертву пьяного злоумышленника, она покачала головой.
- Уж очень он буйствовал, когда его вязали...
Похоже, - подумал я, - действительно я чудом избежал если не гарантированного убийства, то косвенного участия в нелепой криминальной разборке.
... Остаток ночи в санатории я не спал. В комнату, где не так давно было совершено преступление, то есть - в мой законный номер - никого по приказу прибывших на место совершения убийства двух милиционеров не впускали, дверь была опечатана, и дежурная постелила мне в пустовавшем медицинском изоляторе.
Комната изолятора была без штор и без мебели, зато с решетками на окнах и с привинченной к полу (очевидно, чтобы безнадежно больной человек не перевернул ее, корчась в предсмертных судорогах) железной кроватью без простыней. Кровать всю ночь подо мной жалобно скрипела и потрескивала, и я подумал, ворочаясь без сна, что в истории с Иваном еще хорошо отделался, потому что на месте размалеванной пьяной девицы под горячую руку мог попасть я сам с моими бесконечными требованиями порядка и покоя..
"Ты у меня, сучок, первый кандидат на пожизненное", - припомнил я пьяные угрозы Ивана.
И еще почему-то мне ужасно было жаль моего незадачливого соседа. Но слабо шевельнувшееся теплое чувство к нему было столь мимолетным, что я вскоре крепко уснул и проснулся только к середине следующего дня.
------------------------------------------------------------
*Солнце непобедимое (лат.)